Этим рассказом мы начинаем цикл публикаций «Записок сельского священника» протоиерея Иоанна Суворова.
Лет, наверное, десять я был знаком с одним опытным и хорошим врачом. Он, к сожалению, уже почил. Назовем его Василий Федорович. И кто он был по специальности — неважно.
Когда я приходил к нему на прием, он был почему-то убежден, что я всегда крайне занят своими пастырскими обязанностями и тратить мне время на посиделки в очереди негоже. Но и без очереди лезть тоже как-то неприлично. И он сам предложил мне такую схему.
Приходя на прием в диагностический центр (он раз в неделю там принимал, и к нему всегда были люди), я записывался в регистратуре, шел на второй этаж и занимал живую очередь. Ждал, пока не займет за мной очередь следующий пациент. Постояв для приличия еще минут пять-десять, я неспешно, как бы прогуливаясь, шел по коридору. Возвращался и опять шагал в ту же сторону. Сворачивал за угол и здесь вынимал из кармана свой мобильник, звонил и тихонько докладывал:
— Василий Федорович, я тут!
Затем также «гуляющей» походкой возвращался к сидящей и стоящей очереди и еще ждал какое-то время. Ждал, пока из кабинета не выходил пациент. Вслед за пациентом появлялся Василий Федорович, он смотрел на очередь и, увидев меня, так учтиво и по-деловому говорил:
— Иван Николаевич, пройдите ко мне.
А наедине он именовал меня не иначе, как «отец Иоанн». Извинившись перед стоящими в очереди, я… шел к нему в кабинет.
Но так шельмовали мы, наверное, пару раз. Речь сейчас не об этом. Я его поблагодарил за оригинальный способ попасть без очереди, но отказался все же от этой игры. Просто, чувствуя свою неловкость, а может, и грех, в следующий приход я честно стал выстаивать свою очередь.
Как-то супруга Василия Федоровича попросила меня освятить им квартиру. Я приехал и совершил чин освящения. Хозяин тоже был дома.
Провожая меня, она шепотом сделала такое предположение:
— Мне кажется, Василию Федоровичу кто-то колдует. Он мне не говорит, но я чувствую, что муж болен.
Я это всерьез тогда не принял и кратко ответил:
— Выбросьте из головы! Как говорят, Бог не попустит — свинья не съест.
А себе думаю: ну, будь молодой, ладно бы, еще можно подумать, но ему где-то под семьдесят. Кому старик нужен? В общем, не придал этому значения. И уехал.
Через какое-то время позвонил мне сам Василий Федорович и попросил освятить его рабочий кабинет в больнице на улице Плеханова и назвал удобное время.
Прибыв, я окропил святой водой кабинет со всеми его стерильными инструментами, накрытыми белой простынкой, и у нас завязалась непринужденная беседа. Василий Федорович откровенно признался:
— Не знаю, что со мной происходит, но чувствую себя отвратительно. Самочувствие ухудшается с каждым днем… И даже не пойму, что это?
«Может, и права его жена?» — подумал тогда я.
— Как бы там ни было, — начал я, — советую вам, Василий Федорович, душу свою освятить. Это в миллион раз важнее кабинетов и квартир. В миллион раз и больше того!
— А вы когда-нибудь каялись в своих грехах, причащались Святых Тайн? — спросил я его.
Выяснилось, что — никогда. Хотя знал он, с его слов, и отца Анатолия Родионова, и отца Александра Исаева, и других батюшек.
— Ничего страшного, — говорю.
— Начните сначала лечить душу, а Господь силен и телу тогда помочь. (Теперь стоял он уже передо мной как бы на правах пациента.). Не бойтесь, Василий Федорович! Бог стучит в вашу душу через болезнь. Откройте Ему сердце свое! Жизнь свою надо как-то менять на христианскую. Когда евангельского расслабленного четверо принесли на руках ко Христу, то Он сначала грехи ему отпустил, а уж потом и тело исцелил…
— Вот послушайте, — пытаясь подбодрить его, продолжаю я, — что мне однажды сказал один врач-терапевт.
И рассказываю ему такой случай:
— Привезли в «Семашко» в тяжелейшем состоянии одну нашу прихожанку, Марию Петровну Оболешеву, с двусторонним отеком легкого. Возраст — примерно 74 года. Вызывает меня она по телефону и просит срочно ей преподать святое причастие.
— Батюшенька, — с трудом говорит она, — причасти меня Христа ради, видно, пришло время умирать. Я постом соборовалась, только причасти меня, родной мой…
Действительно, была реальная угроза жизни. Приезжаю, она в реанимации на искусственной вентиляции легких. Смотрю, а во рту пена у нее. Рука не поднимается преподать в такие уста причастие. Стою, думаю, как быть? Врач, видя мою нерешительность, говорит:
— Надеюсь, эти симптомы мы снимем через несколько дней.
— Ну, давайте тогда так условимся. Как не станет во рту пены, — говорю я врачу, — будьте добры, позвоните мне, и я приеду. Даже ночью, если понадобится…
На том и порешили. Согласилась и Мария Петровна. Положились с ней на волю Божию.
И действительно, через несколько дней я приехал и, к великой общей радости, преподал болящей Тела и Крови Христовых, то есть причастил.
Вскоре ее перевели в общую палату и, к удивлению всех (!), первую и выписали.
Когда я приехал ее забрать, лечащий врач встретил меня с неподдельной радостью. Взяв меня за локоть и отводя в сторонку, пока оформлялась выписка, начал мне говорить:
— Я впервые за многие годы моей врачебной практики пришел к такому выводу: лечить тело надо, начиная с души. Вот вы священник. Приехали, преподали ей… как это? Причастие?
— Да, да.
И вы знаете, после этого мы легко все залечили. Хотя поступила она позже всех, тяжелее всех, но… результат налицо. Прямо мистика какая-то, честное слово! Вон, лежат и моложе, и не такие тяжелые, и знаем, чем и как лечить, и лечим, но очень медленно идет выздоровление. А тут, с Марией Петровной, мы все в недоумении.
В общем, расстались с ним, от души пожав друг другу руки.
— Ну, что вы скажете, Василий Федорович? — окончив свой рассказ, спросил я его.
— Да, да, да, но… я не готов пока. Как созрею, я вас найду.
Смотрю на него и думаю: может, меня он стесняется?
— Любого батюшку приглашайте, смиренно кайтесь и причащайтесь,
Василий Федорович, и Господь поможет вам. Точно говорю вам!
— Ну ладно, хорошо, хорошо, я подумаю, — уверяет.
И мы расстались. Уже навсегда. Он вскоре умер в больнице.
Но вот что было со мной в момент его смерти… Это даже страшно мне вспоминать. Но я попробую описать.
***
Непонятная болезнь Василия Федоровича прогрессировала, и он это понимал. Времени на раздумья о вечности и своей душе с каждым днем оставалось у него все меньше.
Он вообще, видимо, мысли о своей смерти даже не допускал.
Наступил день, когда Василий Федорович уже не смог выйти на работу. Положили его в областную больницу. Позвонившей мне на мобильник его супруге я кратко примерно сказал то же, что и ему при нашей встрече. Просил уже через нее как-то призвать его к покаянию.
Ах, какое же страшное препятствие ко спасению души — наше безверие!
— А вдруг и в самом деле пришло время умирать? — говорю ей.
С ее слов, она тоже всячески пыталась расположить его к покаянию и святому причастию.
Его ответ был недвусмыслен:
— Вы что? Меня все… хоронить, что ли, собрались? Не дождетесь! — раздражался он.
— Ну, почему хоронить, Вася? Наоборот, хотим, чтоб быстрей поправился. Господь ведь милостив… — увещевала жена.
Но Василий Федорович был непреклонен. Смертельный страх перед таинствами сковал у него всякое трезвое рассуждение. А точнее, веры у него не оказалось — нисколько!
Проходит еще несколько дней. Приезжает ко мне на приход в Петелино его сын Саша. Просит сугубых молитв о папе:
— Ему, — говорит, — совсем плохо.
И я еще раз через Сашу предлагаю устроить мне с ним встречу, пусть даже и в реанимации, на что сын обещает отца обязательно уговорить, притом сегодня же вечером.
А я, грешник, как-то по-человечески привязался к Василию Федоровичу. Он всегда вежливо и даже почтительно ко мне относился. Выписывал мне нужные рецепты, давал полезные профессиональные советы, общались с ним по телефону, и теперь… мне сильно было его жаль.
Ответ вечером через сына, увы, был все тот же:
— Я… не… готов, — уже из последних сил еле произносил он. — Позову…
«Да успеешь ли, мил человек? Да ты что ж так упорствуешь-то, жестоковыйный?» — рассуждал я уже вслух.
Воистину писал апостол Павел о таких: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием, и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно…». (1Кор.2:14).
— Да это ж великая милость Божия тебе, что ты еще при памяти, и у тебя остаются дни или, может, часы, как разбойнику благоразумному обратиться к Господу и ухватить вечный Рай за одно раскаяние в своем безверии! — все это говорю я его сыну.
В ближайшую субботу, служа литургию в Смоленском храме, я обратился перед началом к верующим с просьбой, чего раньше никогда не делал:
— Помолитесь, братия и сестры, о тяжко болящем враче Василии. Он сейчас в реанимации и в очень тяжелом состоянии. Как врач и как человек он очень хороший.
Прошло несколько дней. Я даже успел съездить в Волгодонск, посмотреть и подписать акт приемки нового купола на наш вновь строящийся Петелинский храм. Вернувшись, первым делом звоню его сыну:
— Как папа, Саша?
— Отец Иоанн, папа в коме, а я хотел вам сегодня звонить.
— Это конец, — отвечаю.
— Ну, а батюшку он… — с замиранием сердца спрашиваю, — вызывал?
Вздохнул Саша:
— Да нет, не вызывал… Он уже не разговаривал последние дни. Но, если что, вы отпоете его тогда в больничном морге?
— Да отпеть-то отпоем… Он же меня лечил. Но это не таинство, а уж просто молитва за упокой. Да что ж он так упорствовал-то, с горечью и чуть не плача говорю я.
***
Завтра — день воскресный, или, по-церковному, Неделя двадцать восьмая по Пятидесятнице. Получилось так, что я по своей занятости в командировке так и не успел подготовить проповедь.
Сел только вечером на диван просмотреть на завтра чтение Апостола и Евангелия. А евангельские «зачала» (то есть отрывки, читаемые на службе) уже расписаны на весь год вперед, и на завтрашний день в Евангелии приходится притча «О званых на ужин». Это от Луки, 76, зачало гл. 14:14–24. Кратко смысл ее таков.
Приготовил один добрый человек роскошный ужин. И послал раба своего звать гостей к столу. Но гости все, как бы сговорившись, начали извиняться:
— Я купил землю, и мне нужно пойти посмотреть ее, прошу, извини меня, — сказал один.
Другой купил пять пар волов и идет их испытать. Третий женился… В общем, все заартачились, пренебрегли приглашением уклонились.
Раб это донес своему господину. Тот сильно разгневался:
— Пойди скорее по улицам и переулкам города, — приказывает он рабу, — и приведи сюда нищих, увечных, хромых и слепых.
Раб ему отвечает:
— Господин! Исполнено, как приказал ты, и еще есть место!
— Пойди по дорогам и изгородям (то есть в самые-самые дальние закутки) и убеди прийти, чтобы наполнился дом Мой! Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит Моего ужина, ибо много званых, но мало избранных…
В общем, таково на завтра Евангелие, и я решил: буду говорить на эту тему.
Помолясь и укладываясь спать на свой диван, я еще не знал, что самое страшное только начиналось для меня, да и не только для меня. Лег я и заснул.
***
И снится мне очень ясный сон. Я вроде юноша. Бегу по своей Речной улице (теперь она Щетинина) на своей родине, в Шахтах. Погода солнечная, небо чистое-чистое.
А бежать надо до Кругловых, это в конце улицы, и узнать у них вроде какой-то адрес. Бегу вприпрыжку, ну, как обычно дети бегут и подскакивают.
И вот только я поравнялся с домом старика Макара Титыча, буквально не добежав два дома до этого места, вдруг накрыла меня — тьма. Откуда она взялась? Господи, что это такое? Так быстро спустилась и такая густая-густая. Я остановился в испуге, поворачиваюсь на все стороны — потерял ориентир. Куда мне дальше?
А тьма все сгущается и сгущается. Жуткий страх тогда овладел мною от этого мрака. И слышу вдалеке какие-то страшные голоса. Не пойму, что за голоса, но они еще больший страх нагоняют и все громче и громче становятся. То есть приближаются. То ли они кого-то ищут, то ли зовут…
И вдруг у меня мысль: да это же — бесы! О у-у-ужас!
Страх от этой тьмы несветимой и этих мироправителей тьмы века сего ввел меня в такой испуг, что я упал, прижался к забору и, казалось, перестал дышать. Лишь бы эти злыдни меня миновали… И даже слышу, как сердце стучит: тук, тук, тук.
— Да у них же есть «собаки»! — вдруг пришло мне в голову, — Они обязательно меня учуют, и тогда… мне конец! Разорвут на части! Боже мой!
Не помню, может, я даже закричал от этого ужаса во сне. Проснулся. Открыл глаза. И не пойму — сон это или реальность?
Лежу на боку, вжался спиной в спинку дивана, дышу — аж задыхаюсь, и майка мокрая от пота, как будто кто гнался за мной.
Уставился на занавеску и пытаюсь понять: так где же я? Вижу небо, звезды. Оно опять чистое. Круглая луна светит в окно и… тихо-тихо в доме. Озираюсь, приходя в себя. Свет в библиотеке уже не горит, значит, матушка моя уже спит.
Но почему дом трясется? Приподнял я голову и замер, уставившись на луну в оконной раме. Реально не могу еще понять, дом ли это трясется или я дрожу?
Луна в окне спокойно смотрит на меня. Лампадка мерцает пред иконой Спасителя, и только часы на стене: тик-так, тик-так…
Стал я потихоньку приходить в себя и понимать, что это все-таки был сон.
Опустил голову на подушку, а чувствую, подушка ходуном ходит. Спазм от испуга был такой сильный, что еще продолжал меня трясти.
Протянул я руку, взял мобильник со спинки дивана и всматриваюсь. Сколько же времени сейчас? Ноль часов двадцать минут… О Боже, еще вся ночь впереди.
Встал я тогда с дивана, не включая свет, осенил себя крестным знамением и начал шептать по памяти девяностый псалом: «Живый в помощи вышняго». Потом внимательно стал читать «Да воскреснет Бог» и закрещивать на все четыре стороны. Прочитал «Отче наш» и завершил тремя земными поклонами.
— Господи! Да рассей Ты эту тьму… и прогони этих страшилищ-бесов.
Ох, и страшны же они, наверное?
Лишь бы этот кошмар опять не приснился… Прямо даже боюсь уже и ложиться.
Лег, а сна нет. Ворочался, ворочался с боку на бок. Уже и час ночи пробили настенные часы, и два, а я не сплю. Может, часа в три и заснул.
Утром рассказал я матушке свой кошмарный сон.
— Ну, это уж к чему-нибудь, я тебя знаю, — говорит. — Господи! Спаси нас всех и помилуй.
***
Отслужил я литургию. Сказал и поучение, о званых на ужин, спели молебен и литию и окончили колокольным звоном.
Народ пошел потихоньку, крестясь, из храма, а я — в наш церковный дом, благодаря Господа. Захожу и вижу на мобильнике два пропущенных вызова от Саши, сына Василия Федоровича. Звоню и сразу спрашиваю:
— Ну, что скажешь, Саша, как папа твой?
— Батюшка… Умер Василий Федорович, папа наш. Сегодня ночью… в ноль часов двадцать минут… Послезавтра будем хоронить. Вы сможете в областной больнице его отпеть? Время мы уточним…
— Конечно, сможем, — отвечаю, приходя в себя.
— И, пожалуйста, с певчими, если можно, а то много друзей придут…
Родные, конечно, уже были готовы к такому финалу.
«Эх, Саша, — думал я, — знал бы ты, братец, что было со мной сегодня ночью, в ноль часов двадцать минут».
И по сей день, спустя годы, я хранил молчание.
***
В конце моей грустной повести, я все же поделюсь некоторыми своими мыслями, ссылаясь на Слово Божие.
Позже рассказал одному батюшке эту историю. Он, не обинуясь, по-братски сказал:
— Я бы, отче, на твоем месте его больше не поминал… Предал его в волю Божию. Это было его сознательное упорство и отвержение Христа. Дерзаю предположить, что ему там, — и пальцем указал на небо, — а точнее, наверно, там, — и опустил палец вниз — очень тяжко… Очень!
Может, по букве закона батюшка и прав, но я решил: если будет какое-то мне, грешнику, вразумление свыше, может, и опять через сон, хотя я и недостоин этого, — но вдруг! Тогда точку поставлю. А пока из милосердия поминаю его.
Отпели мы Василия Федоровича действительно при довольно приличном стечении медперсонала и родственников. Дорогой покрытый лаком коричневый гроб с позолоченными ручками, множество живых цветов, лежащих на умершем, свидетельствовали о большом уважении и любви к почившему коллеге.
Было несколько коротких речей, а после всех немного сказал и я о том, что же ждет душу каждого человека после его неизбежной кончины.
При пении «Вечная память» гроб поставили в катафалк и проводили в путь всей земли — страну молчания.
***
Читаю я как-то проповеди наместника Троице-Сергиевой лавры отца Кронида (Любимова). И вдруг нахожу описанный им почти аналогичный случай, что был и со мной. Правда, поводы были разные и вразумление было не отцу Крониду, а одному атеисту. Речь пойдет о молодом человеке, в котором почти полностью умерла в душе вера. Смело скажем — стал нигилистом, то есть безбожником.
А мать у этого невера, между прочим, была очень даже религиозная женщина.
Но, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься, и худые сообщества развращают добрые нравы. Не избежал влияния таких сообществ и сын ее Ваня. Хоть и выучился парнишка на врача, да веру-то в нем совсем растоптали.
Он стал сперва насмехаться, а потом и просто глумился над верой в Господа своей матери и тетки.
— Придумают же невежды себе бога, — говорил он, — и бесов каких-то с поросячьими мордами, рогами да копытами. Право, смешно все это. Ну кто их видел? Кому они являлись? А если кто и видел, то это, не иначе, плод больного воображения.
— Тоже мне, — рассуждал Иван. — Рай, ад, «суд божий», бесы какие-то после смерти — все вздор и чепуха! Выдумщики безграмотные! Умер человек, и конец, ничего больше нет. Фу! Аж тошнит от такого «благочестия!» — мыслил «образованный» юноша.
И вот, как-то придя из театра, — как он сам вспоминал, — уже просто по привычке стал он подтрунивать над набожностью и религиозностью своих матушки и тетки, приступивших к ежедневной вечерней молитве. Посмеялся, поужинал… да и пошел себе спать.
Но, видимо, и терпение у маменьки и тетушки уже иссякло. Кощунник Ваня лег спать, а они стали перед образами на колени и слезно, с горечью стали просить Господа только об одном — о спасении его души и о вразумлении родного человека любым способом.
Молодой лекарь Иван Иваныч уже засыпает, но мысленно он еще в ложе театральной. Артисты сцены у него перед глазами… Как вдруг откуда-то появились некие отвратительные и страшные чудовища, с длинными носами, облитые какой-то зловонной жидкостью, они визжат и лезут к нему… целоваться. Какие же жуткие мерзости эти злые духи!
Опускаю многие подробности… До чего же противен даже пересказ подобного сна!
Молодой доктор проснулся от этого кошмара в таком ужасе, что после не мог и слов подобрать, чтобы передать столь страшное бесовское наваждение. Пряди седых волос появились у него — с его слов, за одну ночь.
«Восставше от сна, припадаем Ти блаже…» — читаем мы в утренних молитвах.
То же случилось непроизвольно и с юным атеистом Ваней. От страха он невольно стал креститься и… молиться Богу.
И бесы еще не раз к нему являлись во сне, но каждый такой сон, видимо, по молитвам матери и тетушки, теперь лишь отрезвлял и укреплял его в вере во Христа Спасителя.
Пройдет время, и некогда атеист Ваня станет монахом, священником и даже архиереем. Это из жизни митрополита Уральского и Николаевского Тихона (Оболенского) (1856–1926 гг.).
***
А теперь подытожим все. В обоих случаях, что было со мной во сне при кончине Василия Федоровича и что привиделось тогда «вольнодумному» юноше, присутствовал дикий и необъяснимый страх.
Страх — от встречи с падшими духами, или бесами, с которыми встретится душа в загробной вечности.
Если апостол Павел писал о Рае, что невозможно человекам передать его красоту, просто нет таких слов и подобий, то и Ад в равной степени, мы не сможем ни описать, ни передать муки грешников.
«Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с нас начнется, то какой конец не покоряющимся Евангелию Божию? — спрашивает апостол Петр (1Петр.4:17).
«И если праведник едва спасется, то нечестивый и грешный где явится?» — дополняет он же (1Петр.4:17–18).
Какой ужас, думаю, откроется человеку при его кончине, если он осознает, что умирает, и умирает без веры, покаяния и Святых Таинств, установленных Господом.
И невидимый духовный мир ему уже откроется…
В Библии, в книге «Бытие», есть такой эпизод, как однажды праотец Аврам во время крепкого сна испытал великий страх и ужас: «При захождении солнца крепкий сон напал на Аврама, и вот напал на него ужас и мрак великий…» (Быт.15:12).
Может, и на меня тогда ночью напал тот самый ужас и мрак великий, что и я пережил?
Святой апостол Павел увещает нас: «Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их…» (Евр.13:7). Заметьте: взирая на их кончину.
***
В моей пастырской практике было как минимум три случая благочестивой кончины скромных простых христиан, у которых с последним вздохом улыбка так и застыла на их хладных устах. Это Петр Павлович Васильев, Мария Петровна Оболешева и Инна Евгеньевна Горшкова — настоящая благочестивая христианская кончина.
О таких невидимых миру праведниках кто-то очень умно подметил: «Когда ребенок рождается, он плачет, а все радуются, а когда умирает праведник, все плачут, а он — радуется…» А сколько же таких, которым буквально при смерти, уже умирающим, родственники или священник, говорит о покаянии и святом причастии — и они отказываются! Боятся! Не зная того, что говорится в святом писании о боязливых и неверных. Вот эти страшные слова:
«Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая…». (Откр.21:8).
И у мертвых благочестивых есть чему поучиться нам, живым.
Господи, умножь в нас веру и даруй кончину христианскую! Ведь Ты сказал нам:
«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрет, оживет». (Ин.11:25).
Комментировать