Начало всего

Сущность всякой религии только в Боге. Вот что нужно понять всем, кто участвует в давно уже длящемся споре о религии. Все остальное в ней второстепенно. В определенном смысле можно согласиться и со знаменитой формулой Маркса: «Религия – опиум для народа»³²; с другой стороны, можно при желании без труда доказать социальную и политическую пользу религии, и оба ряда доказательств будут основываться на фактах. И все же по-настоящему религия начинается там, где человек перестает думать о вреде и пользе, отвлекается, так сказать, от себя и возвышается над миром собственного, всегда маленького, неизбежно ограниченного «я».

«Бог» – одно из человеческих слов. Его пишут, произносят, переводят на разные языки, анализируют с филологической точки зрения. Но слово это выросло в человеческом языке, чтобы обозначить то, что стоит за всеми другими словами, что в слова до конца не вмещается, что взрывает изнутри их узко-грамматический или узко-социальный смысл, выводя человека из пленения земным.

Ложь борцов с религией, как и ошибка ее защитников, в том, что и первые и вторые часто говорят о ней безотносительно к тому, в чем только и заключается ее смысл. А смысл ее именно в этом переживании, в этом опыте Бога и божественного, в этом прорыве за и ввысь. Без этого все разговоры о религии бессмысленны, как изучение нотных значков без всякого представления о звуках, которым они соответствуют. Но что бы ни говорили, как бы ни спорили о религии в социально-общественном или даже научно-философском плане, ясно одно: не было эпохи, не было культуры, в которых человек не ощущал, не переживал бы таинственное присутствие Того, Кто на человеческом языке называется Богом. Никакие открытия, никакие полеты в космос не могут ни отменить, ни развенчать этот таинственный опыт, как не отменяют, как не развенчивают они, скажем, опыт любви. Наука может очень многое открыть о любви, но никогда не скажет ничего о самой ее сущности, о чуде нашего преображения, когда мы любим. И так же ничего никогда не скажет никакая наука о чуде веры. Ибо что означают утверждения: «Есть Бог» – «Нет Бога»? Ведь Бог – не один из предметов, про которые можно сказать, что они либо существуют, либо нет. Бог – это опыт того запредельного, что дает новую глубину, новый преображающий смысл всем нашим словам и представлениям, но не укладывается в них.

Еще древнехристианские мыслители говорили про «отрицательное богословие», т. е. про такое учение о Боге, в котором вернее всего – опыт, а присутствие Божие выражается в отрицании: «Бог не то и не это, но знаем, что Он есть». Мы знаем также, что на протяжении всей мировой истории загорались души такой радостью и таким светом, что не хватало слов выразить их. Мы знаем, что в звуках, красках, словах человек вечно пытался эту радость и этот свет выразить и никакие силы в мире не смогли этот опыт уничтожить.

Тут, и только тут, – главная тема религии.

«Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и Того, Кого Ты послал, – Иисуса Христа» (ср.: Ин. 17:3).

В этих слова Христа, записанных в Евангелии от Иоанна, дано, пожалуй, наиболее точное, наиболее полное, наиболее глубокое определение самой сущности христианской веры. Я говорил в прошлой беседе о необходимости отличать веру как знание от того знания или, вернее, той части знания, которая сейчас называется знанием «научным». Я говорил, что главной и поистине трагической ошибкой многих наших современников нужно признать постоянное сведение, или редукцию, всего доступного человеку знания к одному лишь дискурсивному и эмпирическому методу естественных наук. Только признав ограниченность этого типа знания одной, хотя и очень важной сферой эмпирического опыта, – опыта, доступного измерению, лабораторному воспроизведению и математическому анализу, – только признав эту ограниченность, можно заняться другими видами и сферами знания и прежде всего – верой. Ибо вера, конечно, есть знание, и, как утверждает христианство, – самое высшее знание, больше того: такое знание, которое дает жизнь вечную. Но это знание недоступно эмпирическому анализу, расчету и даже описанию в так называемых научных категориях.

В чем же оно, это знание, состоит? Как может оно, не будучи рассудочным, передаваться от одного к другому? И наконец, как можно доказать, что такое знание вообще есть? Я думаю, что нужно прежде всего попытаться ответить на последний вопрос, ибо в той путанице слов и понятий, в которой мы живем и которую поддерживает примитивная антирелигиозная пропаганда, вопрос этот вызывает обычно больше всего сомнений и возражений. В самом простом виде он известен каждому человеку: есть Бог или нет? Это знаменитая проблема так называемых доказательств бытия Божия. Я говорю: «Бог есть», вы говорите: «Бога нет». Но что, собственно, означают и это утверждение, и это отрицание? Оба они предполагают, очевидно, какое-то знание, и в одном случае его можно выразить формулой: «Я знаю, что Бог есть», в другом – «Я знаю, что Бога нет». Но что такое это знание! Отрицательная его формула доказывается, как я уже говорил, редукцией знания к «знанию научному». В расширенном виде она звучит так: «Поскольку знание есть всегда знание научное, т. е. знание о чем-то, что можно измерить, изучить, связать с другими существующими предметами, и поскольку, далее, никакая наука, никакой опыт, никакое измерение никогда не могли обнаружить объект, именуемый Богом, то такого объекта и нет. Если ни физика, ни химия, ни биология, ни экономика, никакая другая наука не могут даже помыслить нечто, именуемое Богом, а с другой стороны, в Нем не нуждаются, то у нас достаточно оснований сказать, что Бога нет и что мы это знаем». Вот вкратце главная суть доказательства, что Бога нет. И с этой точки зрения заявление космонавта, что он был на небе и не видел там никакого Бога, вполне логично, ибо небо всегда мыслилось как местопребывание Бога (вспомним хотя бы молитву Господню: «Отче наш, Иже еси на небесех...»).

Но если я прав, отрицая законность простого отождествления знания с таким вот «научным знанием», и если я прав, утверждая, что не только Бог, но и многое другое, связанное с человеком и миром вокруг нас, не укладывается в «объект» естественных наук, тогда все это доказательство рушится, теряет всякую цену, оказывается иллюзорным. Тогда и утверждение: «Я знаю, что Бог есть» – необходимо отнести к другому плану знания и к другому плану опыта. Я сказал «опыт». И действительно, нет и не может быть знания без опыта, знания, так сказать, «в себе». Знание – это всегда отношение субъекта к объекту, и отношение, вызванное действием объекта на субъект. Можно сказать: «Я вижу». Но для того чтобы я мог видеть, должно быть то, что я вижу; и для того чтобы я слышал, должно так или иначе звучать то, что я слышу.

И вот первым и самым важным доводом в пользу веры как знания служит, конечно же, универсальность религиозного опыта. Универсальность не только в том смысле, что всегда и всюду были люди, верующие в Бога, но и в смысле глубочайшего единства этого опыта. Ведь даже с самой что ни на есть естественно-научной точки зрения, если одно и то же явление повторяется и наличествует в самых разных условиях и фактически вне зависимости от времени и пространства, то можно законно утверждать, что у явления этого одна и та же причина. Если столько людей самого разного происхождения, принадлежащих к самым разным ступеням культурного, экономического и политического развития, верило и верит в Бога, если, далее, их опыт в основном совпадает и его можно свести к нескольким основоположным утверждениям, если, наконец, никакие перемены внешних условий не привели к радикальному прекращению этого опыта как универсального явления, то не может быть, чтобы у такого опыта не было причины. И равным образом не может быть, чтобы причина эта была иной, чем та, которую признает и которой живут все этот опыт имеющие.

Вот, опять-таки в сжатом виде, обоснование формулы: «Я знаю, что Бог есть», или объяснение веры как знания. Остается, правда, несколько существенных возражений и, в частности, следующее: «Вы говорите об универсальности и единстве опыта Бога, а между тем существует огромное множество религий, отрицающих друг друга». Это правда. Но можно ответить так: «На свете существует бесконечное множество языков, и большинству людей большая их часть совершенно непонятна. Между тем язык как явление универсален, и сравнительное изучение языков приводит к утверждению единства их структуры». Различие, иными словами, не отрицает и не исключает единства, поскольку все различия суть различия внутри некоего изначального единства.

Так же и с религиями. Различия между ними существуют внутри основного единства. А про единство это, выраженное в формуле «Я знаю, что есть Бог», мы только что говорили.

Мы приходим, следовательно, к очень важным выводам. Религия, или вера, есть знание, так же основанное на опыте, как и знание естественно-научное. Далее, опыт этот не единичный, но, как и опыт природы, универсальный. И наконец, опыт этот всегда и всюду приводит к одному и тому же утверждению: «Я знаю, что есть Бог». Только теперь мы можем пойти дальше и попытаться заглянуть внутрь этого опыта.

В прежние времена в учебниках богословия и философии приводились так называемые доказательства бытия Божия. Потом не только неверующие, но и сами верующие отказались от них, признав неудачными или, вернее, не соответствующими своему назначению. В Бога верят, но как раз потому Его и не «доказывают», ибо доказательство по самой своей природе ни в какой вере не нуждается. В таблицу умножения верить не приходится именно потому, что вся она построена на доказательствах. Таким образом, веру можно определить как знание, не нуждающееся в рациональных доказательствах, или как знание о том, что доказательству не подлежит. С этим, повторяю, согласны и верующие и неверующие.

И только на основе этого согласия можно поставить главный вопрос, ответ на который разделяет верующих и врагов веры. Я говорю сейчас именно о ее врагах, потому что вне веры остается много сомневающихся, колеблющихся или же неверующих, так сказать, по отсутствию веры, но без всякого желания ее искоренять. Активные же враги веры утверждают, что Бога нет и что это можно доказать. Вот тогда-то впору спросить: как можно доказать отсутствие, несуществование чего-то или кого-то, когда нельзя доказать его существование, когда понятие «Бог» по самой своей сути исключает доказательства в ту или другую сторону?

Верующие говорят: «Единственным нашим доказательством здесь является наша вера». И если бы враги веры сказали в ответ: «А для нас доказательством является наше неверие», это было бы честно и просто. Но нет, они утверждают, что отсутствие Бога можно доказать «научно», что оно уже доказано. Но как же оно доказывается? Если ссылкой на то, что «Бога никто никогда не видел», то ведь то же самое говорил пламенно верующий апостол Иоанн Богослов. Если низведением Бога в разряд предметов, подлежащих научному исследованию, то это противоречит понятию Бога как стоящего вне и над всем сущим. Иными словами, если невозможно научно доказать существование Бога, то так же невозможно научно доказать и Его несуществование. И так называемой научно-атеистической пропаганде давно пора перестать позорить себя смехотворными аргументами, ибо в этом пункте она лет на сто отстала от религии, не претендующей доказывать то, что доказательству не подлежит.

Но означает ли это, что тут и кончается всякая возможность спора или диалога между верой и неверием? Напротив, лишь тогда, когда вера и неверие убеждаются в невозможности навязать себя силой или неуместным обращением к авторитету науки, лишь тогда и возможно по-настоящему говорить о вере. Ибо объектом такого разговора будет, конечно, не Сам Бог, а вера в Бога. А вот существование веры, и притом всегда и всюду, во все эпохи человеческой истории и во всех культурах, доказать нетрудно. Что религия – явление универсальное, с этим спорить невозможно.

Что же такое вера? Здесь опять безбожная пропаганда прибегает к подтасовке. Она почти никогда не говорит о содержании веры, об опыте веры, о том, что отличает верующего от неверующего, но всегда либо о том, что сама выдает за причины религии, либо о нравственных недостатках верующих. Отбросим сразу же второй аргумент, ибо никто не говорит о своих недостатках и грехах больше, чем сами верующие. Вот сейчас пост, и в храмах звучат слова, которые потрясают душу прорывающимся в них рыданием. Привожу их по-славянски, чтобы лучше передать всю силу покаянного порыва: «Согрешихом, беззаконовахом, неправдовахом пред Тобою, ниже соблюдохом, ниже сохранихом якоже заповедал еси нам»³³. Нет, о недостатках верующих говорить не стоит, о них все сказано и в самом Евангелии – например, в горьком вопрошании Христа: «Когда Сын Человеческий вернется, найдет ли Он веру на земле?» (ср: Лк. 18:8.).

Но столь же неубедителен и по существу ложен разговор о причинах религии. Любое сложное явление в мире имеет не одну, а тысячи причин. И старый довод, будто религия рождается из невежества, страха и эксплуатации, сегодня не выдерживает критики. «Невежество» – но идеологической цензуре приходится скрывать, что в Бога верят профессора и ученые. «Страх» – но за веру люди всегда были готовы умирать. «Эксплуатация» – но вот на пятидесятом году так называемого бесклассового общества религия живет, и если бы не полицейские меры и не открытое преследование, жила бы еще лучше. Все эти объяснения никуда не годятся, и следовало бы, конечно, говорить не об этом, а о содержании или, точнее, об опыте веры.

И тут-то мы и подходим к самому главному. Ибо если об этом опыте судить по его лучшим представителям, то опять-таки не может быть никакого сомнения, что опыт этот – положительный, светлый и радостный. Я не могу и не хочу сказать, что этот опыт «доказывает» существование Бога. Но я могу и хочу сказать, что ничего выше, чище, светлее и лучше праведников, т. е. истинных свидетелей веры, человечество не дало. И конечно, не случайно то, что антирелигиозная пропаганда никогда об этом не говорит. Она тратит массу энергии, стремясь доказать, что Христа не было, но никогда не объяснит, что же притягивает к нему миллионы людей. Она никогда не скажет, что если бы Он был, то это был бы лучший из людей всех времен, никогда не процитирует Его слова: «Больши сея любве никтоже имать, аще кто душу свою положит за други своя» (ср.: Ин. 15:13). И если Его выдумали, то само бытование такого образа среди нас все равно остается фактом, ни с чем не соизмеримым.

И вот в каждом поколении по всей земле являются люди, живущие такой радостью, такой любовью, такой силой веры, что мир на время просветляется ими. Вот выходит из своей лесной кельи светлый старец Серафим, и всё вокруг него – радость и свет. Доказательства? Нет, факты. И только об этих фактах стоит говорить, только о них стоит спорить, ибо вера – не доказательство, не теория, а живой пример человека, вдруг ощутившего в себе несказанный свет, несказанную радость и произнесшего слова, на которые никакая пропаганда ничего возразить не может: «Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих»³⁴.

Ничто, может быть, не вводит так в саму сущность веры, в ее опыт и радость, как праздник Преображения. Нам говорят: «Вера от страха, от рабства, от неудовлетворенности; религия – от недостатка того-то и того-то. И потому, когда наступает достаток, вера должна отмереть как ненужная».

Нет, друзья, вы ошибаетесь и сознательно или бессознательно вводите в соблазн тех, кто еще верит вам. На деле вера – не от недостатка, а от избытка, от полноты радости. Вот солнечным летним утром выбегает в сад мальчик. И так все прекрасно кругом – солнце и небо, утренний свет и цветы, что он бьет в ладоши, смеется и кричит: «Как хорошо!» Это лишь слабая, бледная аналогия вере, но аналогия верная. А в Евангелии рассказывается, как Христос взял с Собой трех учеников и поднялся на гору. И там, на горе, лицо Его преобразилось, а одежда засияла светом. И вот Петр, один из учеников, сказал: «Господи! хорошо нам здесь быть!» (Мф. 17:4) Но ведь то же сказал мальчик поутру в саду, и то же говорил когда-то, в самый счастливый, самый светлый день своей жизни, каждый из нас.

От нас постоянно хотят, чтобы мы изложили содержание своей веры «строго научным» языком. Но разве наука может определить, в чем радость утра и солнца, любви и самой жизни? Нет, и никто от нее этого не ждет, ибо у науки свои задачи, свое назначение. И совсем иное дело – таинственный язык евангельского повествования, как наверху горы, в чистоте и первозданной красоте мира явлено было то, к чему призван человек, – чистая радость, свет и полнота. Такая полнота, когда ничего другого не нужно и остается лишь сказать: Господи! хорошо нам здесь быть!

Это и есть опыт веры. И кто хоть раз в жизни испытал это, того разуверить нельзя: он был на этой горе, видел, ощутил и помнит этот свет.

Уничтожить можно верующих, но не веру. Можно изолировать детей от церкви и богослужения, можно запретить чтение и даже само издание Евангелия, можно вытеснить Церковь на обочину жизни, можно печатать «разоблачительные» брошюрки о пьяных священниках и корыстных епископах, можно употребить государственный аппарат, армию, полицию – все это можно сделать. Но никакими силами в мире нельзя убить веру, как нельзя убить вечный, неумирающий свет любви. Вера останется и разрушит все преграды. Всегда и всюду найдутся в этом мире насилия и жестокости люди, способные сказать: «Господи! Хорошо нам здесь быть!» – способные разглядеть во всем тот свет, что засиял на земле в день Преображения и отблеск которого остался на ней.

Про борьбу с религией можно сказать только одно: она напрасна.

Произнося Символ веры, т. е. краткое изложение того, во что они верят, христиане упоминают всякий раз Понтия Пилата.

Понтий Пилат был римским губернатором Палестины во времена проповеди Иисуса Христа. Его имя и служба в Палестине должным образом зарегистрированы в анналах римской истории, и, таким образом, историческое его существование не может вызывать сомнений.

Я начал с упоминания Пилата, потому что включение его в Символ веры – где сказано, что Христос был распят «при Понтийстем Пилате», – напрямую связывает веру христиан с историей и географией. Действительно, вера, согласно которой в определенный момент истории, в определенном месте земного шара произошло событие не просто важное, но исключительное, несравнимое ни с каким другим – пришествие в мир, рождение в образе Младенца Самого Бога, – вера эта составляет парадоксальную особенность христианства.

Конечно, другие религии тоже могут быть в большей или меньшей мере связаны с историей. Так, магометане верят в особое призвание и особую роль пророка Магомета, евреи считают свою историю историей богоизбранного народа, и даже буддисты связывают себя с полуисторической личностью Будды. Но только христианство вот уже почти две тысячи лет утверждает как самую сердцевину, как святая святых всей своей веры, что Человек Иисус, родившийся в Вифлееме Иудейском при царе Ироде, пострадавший и умерший позорной смертью тридцать лет спустя при Понтии Пилате, – что Иисус этот есть воплощенный Бог, ставший Человеком, чтобы навсегда соединить человеческий род с Собою, спасти его от греха и смерти, ввести в вечную жизнь и вечную радость. Вера эта не перестает удивлять скептиков. Не было эпохи, когда люди, руководимые в своей жизни так называемым здравым смыслом, научным мировоззрением и т. д., не спрашивали бы с искренним недоумением, как можно в это верить. И потому не следует думать, будто вопрос этот возник только в наши дни, будто лишь «современная наука» (как утверждает, в частности, антирелигиозная пропаганда) доказала, что все это выдумки, суеверия, легенды. В Деяниях апостолов, одном из самых ранних текстов христианства, рассказывается, что, когда апостол Павел пришел в Афины и стал проповедовать тамошним философам о Христе, те рассмеялись и сказали: «Об этом послушаем тебя в другое время» (Деян. 17:32). И так было всегда: всегда были люди, считавшие христианское учение невероятным, а потому и ложным, всегда отвергавшие его во имя своего «здравого смысла», своей науки.

Но, с другой стороны, всегда были люди, не только принимавшие это учение, но и считавшие его пределом мудрости, окончательным ответом на все человеческие вопрошания, вершиной всякой философии, всякого знания, всякой науки. Такие люди были в I веке нашей эры, но таких людей великое множество и в наши дни. И никто не может доказать, что на стороне неверия всегда были люди передовые и ученые, а на стороне веры – одни неучи и простецы. Зачем далеко ходить, возьмем нашу собственную историю: в то, что Христос был Бог, пришедший в мир, верили и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, верил академик Павлов, верили бывшие корифеи марксизма Булгаков, Бердяев³⁵, Струве³⁶ и многие-многие другие. И следовательно, на вопрос: «Как можно в это верить?» – одни отвечали: «В это верить нельзя», а другие: «Ничего нет выше, прекраснее и разумнее этой веры, все к ней ведет, и она разрешает все проблемы».

И нельзя сказать даже, что количество верующих сокращается. Было время, когда казалось, что интеллигенция верит меньше, а так называемый простой народ – больше. Но сейчас наоборот: интеллигенция все чаще возвращается к вере, тогда как менее образованные люди все еще повторяют смехотворное утверждение: «Наука доказала, что Бога нет», как будто существовала наука, целью которой было что-то доказывать в этой области. Если раньше образование часто уводило от веры, то теперь оно, напротив, все чаще приводит к Богу. Поэтому и вопрос «Как можно в это верить?» есть вопрос в конечном счете бессмысленный: если люди верят, значит, можно.

Гораздо важнее узнать, во что именно они верят, почему не только считают свою веру совместимой с научным знанием, здравым смыслом и современностью, но видят в ней увенчание всякого знания, высший смысл всего и главную нужду современного человека. А отвечая на этот вопрос, нужно начинать не с рассуждения о том, что возможно, а что невозможно. Ибо если бы средневековым людям сказали, что человек со временем будет за несколько часов перелетать океан, они тоже возразили бы, что это невозможно. Но вот оказалось, что возможно. Неверующий человек говорит: «Никакого Бога нет, а потому утверждение, что Бог стал человеком, – вздор». Со своей точки зрения он, конечно, прав: если Бога нет, то все, что о нем говорят, в равной степени вздор.

Но допустим, что Бог есть, что есть Начало всех начал, что есть Высший разум – источник всякого разума, что есть Высшее добро – мерило всякого добра, есть Высшая жизнь – источник всякой жизни. И если Бог есть, если Он Источник, Начало и Мера всего знания и добра, красоты и любви, то почему невозможно, что Он явил Себя людям в земной истории, в человеке как образ любви, совершенства и сострадания? Более того, если Бог есть, тогда все это не только не невозможно, но, напротив, соответствует основной человеческой интуиции, что Бог есть совершенное Добро, совершенная Красота, совершенная Любовь, и потому явить Себя людям в любви, красоте и добре естественно для Него.

Учение Христа, Сам образ Его невозможно вывести ни из какого материализма, ни из какой науки. Невозможно – но это учение и этот образ присутствуют в мире. И вот эту возможность невозможного, реальность неслыханного, исполнение невероятного мы и празднуем в Рождестве. И снова и снова утверждаем, что тут – сердцевина и глубина человеческого самопонимания, что тут – начало божественного призвания человека.

Зачем повторять снова и снова, как это делает пропаганда, выдающая себя за науку, что Христос – фигура мифическая, т. е. никогда не существовавшая? Ведь теорию эту не разделяет уже ни один уважающий себя историк и повторяют лишь те, кому приказано это делать вне всякого отношения к подлинно научному методу. Не говоря уже о том, что если бы Христа не было, то христианство следовало бы признать неслыханным чудом – куда большим, чем чудеса, описанные в Евангелии.

Христианство появляется в истории внезапно, распространяясь на протяжении каких-нибудь тридцати лет. Сеть христианских общин покрывает собой все большие города Римской империи. В конце I века римский историк Тацит (не христианин, а враг христианства) уже говорит то, о чем сообщается и в Евангелии: что Христос жил в Палестине и пострадал при Пилате. Но Пилат – не миф: многие еще помнили его в ту пору, когда писал Тацит. И все имена людей и городов в Евангелии предельно историчны, чего не бывает, когда речь идет о мифе и мифотворчестве.

Но оставим исторические доказательства, хотя они и неопровержимы. Вдумаемся в суть самой потребности доказать во что бы то ни стало, что Христа не было. Ведь куда проще было бы сказать: «Христос существовал, но мы в Его учение не верим, ибо оно ложно, оно есть зло». Но нет, этого-то как раз и не говорят, и не говорят потому, что никто никогда еще не решился прямо сказать такое о Христовом учении. Это значило бы назвать злом учение о любви, прощении и сострадании, о человеческом братстве и солидарности. Ведь именно это сказано в Евангелии, и ничему другому Христос не учил. Достаточно однажды прочесть эту книгу и убедиться, что все в ней – о любви к человеку, все этой любовью пронизано и вдохновлено. Ребенок в гневе толкает стул, о который ударился, и сердито кричит: «Уйди, ты мне не нужен!» Но стул по-прежнему стоит. Вот так же и люди, в тайниках души своей не желающие любви, боящиеся ее как огня и проповедующие ненависть, ударяются об эту маленькую книжку и кричат: «Тебя нет!»

Но она остается, и другие люди уже две тысячи лет читают ее и вопреки всему черпают в ней силы жить и верить, что настоящее счастье только в любви, что любовь – не обман, но сила, победа и радость. Во все времена одни верили, другие не верили в Христа как в Бога. Но те и другие верили Ему, т. е. в то, что учение Его – мерило человечности.

Допустим на секунду, что Христа не было. Но тогда нужно признать, что был кто-то другой, сказавший все сказанное Христом, принесший людям поразительное учение о грехе и прощении, о новой жизни, свободе и любви, выдумавший и эту смерть на кресте, и воинов, издевавшихся над Распятым, и стоявшую у креста Мать. И того, кто это выдумал, нужно опять-таки признать единственным и неповторимым учителем. И мы снова упремся в ту же проблему.

Но Христос был. А для людей, которые услышали Его учение и хоть немного стараются им жить, Он по-прежнему остается Учителем и Господом, зовущим к тому единственному, что достойно человека.

«Верующий», «неверующий» – какие это, в сущности, отвлеченные слова! Как будто верующий всегда, все время верит, как будто неверующий все время живет своим неверием.

Вот в Евангелии отец больного ребенка бросается к Христу со словами: «Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9:24), и в словах этих больше правды о человеке, глубокой, подлинной правды, чем во всех отвлеченных спорах о вере и неверии. Вот во дворе у первосвященника трижды отрекается от Христа апостол Петр, и Христос взглянул на него, и Петр вспомнил, как обещал Христу умереть с Ним, и сказано про него, что «выйдя вон, плакал горько» (Мф. 26:75). И наконец, Сам Христос в предсмертной муке обращает к Богу эти страшные слова: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46).

И что по сравнению с этими примерами могут значить все наши ученые «доказательства»? Верующий, как нечто само собой разумеющееся, доказывает свою веру, неверующий так же точно – правду своего неверия. Но верующий, если только он сам с собою правдив, знает, что слишком часто живет так, как если бы не было никакого Бога, слишком часто в суматохе и шуме жизни где-то теряет, растрачивает свою веру. А в ином неверующем больше печали по Боге, больше тоски по свету и истине, чем в ином самодовольном фарисее из числа верующих.

Поэтому так пусты, так беспредметны на последней глубине все споры о вере и неверии. Ибо никогда еще и ни в ком не родилась вера от доказательств и аргументов, не родилась она даже от чудес. Евангелие полно рассказов о чудесах Христа, но как же вышло так, что в последнем счете все оставили, предали Его? А вот когда не было никакого чуда, когда, брошенный всеми, Он умер на кресте, распинавший Его сотник воскликнул: «Воистину Человек сей – Сын Божий» (ср.: Мф. 27:54).

Вспоминается другой библейский рассказ – о пророке Илие, которому сказано было, что он увидит Бога. И сначала была буря, но не в буре был Бог; а потом был огонь, и не в огне был Бог; и был, наконец, как удивительно сказано в Библии, «глас хлада тонка» (3Цар. 19:12), и в нем был Бог. Был, иными словами, тихий голос, дуновение, прикосновение чего-то или Кого-то к душе человеческой, была таинственная встреча.

И вот о такой-то вере и говорит все христианство, в ней его суть. Оно не о громе, и не о буре, и не об огне. И доходит оно по-настоящему только до того, кто может, как опять-таки сказано в Евангелии, «вместить», т. е. принять таинственные слова: «Дух дышит, где хочет... а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин. 3:8), кто способен услышать неслыханную весть о Царе Небесном в рабском виде, невероятное благовестие о смиренном Боге.

Эти мысли приходят в голову, когда читаешь и слушаешь споры о религии, когда с обеих сторон несется похвальба своими победами и торжествами. Сила против силы, пропаганда против пропаганды, ненависть против ненависти и в конечном итоге так часто – зло против зла. Но все христианство утверждает, что злом не разрушить зла, ненавистью не победить ненависть, все это – «мир сей», про который давно уже сказано, что он «лежит во зле» (1Ин. 5:19). И не пора ли нам, называющим себя верующими, вспомнить этот сердцевинный парадокс христианства – что побеждает только Крест, его непобедимая и непостижимая сила, его единственная красота, его дух захватывающая глубина? Не пришел Христос спасти нас ни силой, ни внешней победой, но заповедал нам познать, какого мы духа, иметь в себе силу крестную. И вот поразительно, что и сейчас там, где идет борьба с религией, побеждают лишь те, кто силе противопоставляют только правду, ненависти – только любовь и жертву, шуму и грохоту пропаганды – тот самый глас хлада тонка, тишину и свет подлинной веры. И вот над шумом слышен только их голос, во тьме светит только их свет, и свет этот тьме действительно не объять (см.: Ин. 1:5).

Когда-то Владимир Соловьев написал книгу с парадоксальным заглавием «Оправдание добра»³⁸. В ней он ясно показал, что слабость христиан почти всегда в том, что они сами не верят в свое добро, и когда приходит час борьбы со злом, противопоставляют ему такое же зло, такую же ненависть. Так вот, пора, пора оправдать добро, и значит – снова поверить в его силу, в его внутреннюю и божественную непобедимость; пора миру, лежащему во зле, противопоставить не чудо, не авторитет и не хлеб, как в легенде о Великом инквизиторе у Достоевского³⁹, а тот ликующий облик добра, любви, надежды и веры, от отсутствия которых задыхается человечество. И только в самих себе оправдав добро и поверив в него, начнем мы снова побеждать.

В эти послепасхальные дни все еще поется в церкви «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Смертию – смерть, ибо до Своего воскресения Он самое страшное из всех зол – смерть и разрушение наполняет добром, любовью, жертвой, самоотдачей, саму смерть наполняет Жизнью. И когда разрушает Он смерть, тогда, только тогда наступает светоносное утро Воскресения. Тогда, и только тогда тем, кто отдают Ему всю свою земную любовь и идут, ни на что не надеясь, ко гробу помазать Его тело, Он говорит: «Радуйтесь!» Тогда и начинается христианство.

Об этом думаешь, об этом тоскуешь в наши дни разгула ненависти, страха и подлости.

С конца ноября начинает ощутимо приближаться праздник Рождества Христова. Словно нарастает что-то в самом воздухе, в этих все более коротких, все менее светлых днях, в пронизывающем холоде ранней зимы, в звездах, зажигающихся на морозном небе. Приближается Рождество – праздник, смысл которого все больше и больше забывают на нашей земле.

Не случайно, конечно, столько лет уже предпринимаются попытки попросту уничтожить его, вытравить из человеческой памяти, заменить какими-то нейтральными Дедами Морозами. Не случайно хотелось бы некоторым, чтобы люди забыли раз и навсегда самую странную и самую таинственную историю из всех рассказанных когда-либо миру – историю о Ребенке, бездомном и беспомощном, родившемся когда-то на задворках мира, и о несказанной радости, вспыхнувшей с Его рождением.

«Не случайно», – сказал я. Но почему? Ведь вот не запрещают же, не замалчивают другие легенды и сказки. И что такого вредного, такого опасного в этой истории? «Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2:14). «Я возвещаю вам радость великую» (Лк. 2:10). Казалось бы, в мире так мало мира и благоволения, так мало радости, что все возвещающее о них нужно беречь и хранить. А тут начинается: «опасное мракобесие», «поповщина», «антинаучное», «вредное» и т. д. Видимо, чем-то опасен этот Ребенок, если Он вызывает такую вражду и такой страх спустя две тысячи лет после Своего рождения в мир! Почему замалчивают Рождество, почему не говорят о нем, когда тысячами огней вспыхивают елки и загорается вокруг них детская радость?

Я думаю, что ответы на эти вопросы очень важны, что от них зависит, в сущности, нечто самое главное в нашей жизни. И первый ответ заключается в том, что рассказ, из которого вырос праздник Рождества, – рассказ о Ребенке и принесенной Им радости – противоречит всем представлениям о религии, ее содержании и месте в нашей жизни, которые пытаются нам навязать. Нам говорят, что религия произошла из страха и рабства, из эксплуатации и обмана. Бога, мол, выдумали те, кто хотел запугать остальных людей какими-то «таинственными силами». Но вот при самом начале христианства не видно ничего похожего – ни страхов, ни угроз. Напротив, оно начинается с Ребенка и радости, со слов о мире и благоволении, со звезды и пастухов. А ведь от начала зависит и все остальное, и если в начале, в основе христианской веры радость, то кто же обманут – не те ли, кому непременно хочется, чтобы религия возникала всегда из страха?

Далее, враги религии говорят о Боге как о чем-то несуразном и «антинаучном»: наука доказала, мол, что Бога нет и т. д. Но вот христианская религия начинается не с «научных» разговоров о том, есть ли Бог, каков Он и где обитает, а с рассказа о том, как Он действует, как является людям, что значит в их жизни. И – парадокс всех парадоксов! – рассказ этот не о громе и молниях, не о чудесах и всемогуществе, а опять-таки о Ребенке. Гораздо яснее и проще, чем вся «антирелигиозная пропаганда» вместе взятая, христианское учение утверждает: «Бога не видел никто никогда» (Ин. 1:18). Но вот происходят события, с виду такие простые и немудреные, и через них мы словно прикасаемся к чему-то совсем иному, очень высокому, глубокому, чистому, и сердце начинает гореть странной радостью, и загорается свет, и мы говорим «Бог». Мы не говорим «Бог есть» или «Бога нет» – мы говорим «Бог», и это означает, что с нами что-то произошло, что-то открылось, вошло в нас, и этот единственный, ни с чем не сравнимый опыт и есть опыт Бога.

И тот, кто этот опыт имеет, уже не сомневается, и ему смехотворными и глупыми кажутся рассуждения каких-то кандидатов философских наук, будто наука что-то там «доказала». Что может она «доказать» мне, когда я познал радость, любовь и свет, испытал счастье, подобного которому нет на земле? Мы слушаем в который раз рассказ о Рождестве и произносим слово «Бог», и то же слово звучит в песнопении Церкви: «Разумейте, язы́цы, и покаряйтеся, яко с нами Бог»⁴⁰. Как это объяснить? Может быть, только намеками, заведомо неполными, заведомо недостаточными, – примерно так: только Бог мог явиться людям в образе слабого, беззащитного Ребенка, ибо Богу не нужно Себя «доказывать», Богу не нужно Себя защищать, Богу не нужно шума и гама земных вождей с их убогой, скучной пропагандой. Ведь ребенок – это только радость, только любовь и только счастье. Он никому не опасен, и ему нужна только любовь, бескорыстная любовь, и ничего больше. Ребенок целиком предается нам, и мы тоже предаемся ему целиком; он ничего как будто нам не дает, но нет дара, подобного дару ребенка. И те, кто хотят обидеть ребенка, – нужно ли доказывать это? – люди дурные, служащие злу.

И вот первое явление нам Бога – не суровый властелин, не заоблачный мудрец, а Ребенок. Он отдает себя нам и ждет, чтобы и мы отдали Ему себя – больше ничего. И тут, в сущности, о религии и вере уже явлено и сказано все самое главное: «Отроча младо, превечный Бог»⁴¹. С чего начинается вера? Она начинается с ответной и бескорыстной любви – такой, которая любит не за что-то, а потому что не может не любить, ибо то, на что она направлена, можно только любить и все остальное – от этой любви. Так вот, снова приходит к нам время этого вечного и любимого Ребенка, приходит к нам Бог любви и приходит за любовью. И все загорается радостью, светом, праздником. Приближается, приходит... Смотрите на небо, ждите, ищите знаки и зовы этой единственной, всеобъемлющей любви. О ней и в ней – Рождество Христово, его сила, вечная красота и правда.

В Евангелии от Иоанна рассказывается, как Христос по воскресении явился Своим ученикам, но одного из них, Фомы, тогда не было. И когда они рассказали, что видели Христа, Фома заявил: «Если не увижу Его сам, если не дотронусь до Его тела, не вложу пальцев моих в раны от гвоздей, я не поверю» (ср.: Ин. 20:25).

И вот, когда Христос снова явился и Фома на этот раз увидел Его, Господь сказал: «Подойди и тронь Меня, и вложи пальцы твои в раны Мои, и не будь неверующим, но верующим». И Фома воскликнул: «Господь мой и Бог мой!» Тогда Христос сказал: «Ты поверил, потому что увидел; блаженны невидевшие и уверовавшие» (ср.: Ин. 20:27–29).

Этот рассказ можно применить ко всей сложной проблеме веры и неверия, которую так грубо и упрощенно пытается решить казенная антирелигиозная пропаганда. Пропаганда эта вся целиком построена на принципе: «Вы не видите Бога – значит, Его нет». Иными словами, она приравнивает веру не к знанию вообще, а к знанию сугубо эмпирическому, т. е. низшего и самого упрощенного типа.

Но если логику эту применить даже не к вере, а к самому знанию, то и от него мало что останется. Ибо, по существу, как мало мы видим, как мало мы знаем, как ограничен и случаен круг предметов, попадающих в поле нашего непосредственного знания! И потому разница между человеком и животным как раз в том, что человек не ограничивается грубо эмпирическим знанием, а поднимается над ним. И если быть честными, то этот высший, умозрительный этаж нашего человеческого знания следовало бы назвать верой.

Ведь мы посмеялись бы над человеком, который сказал бы: «Я не люблю, и потому любви нет». Этому суждению одного-единственного человека мы противопоставили бы весь безмерно громадный опыт любви всего человечества – той, про которую уже тысячи лет назад было сказано, что она «крепка, как смерть» (Песн. 8:6), той, что освящала и преображала жизнь бесчисленных поколений. И не в том ли состоит все человеческое воспитание, что мы постепенно вводим ребенка, подростка, юношу в этот опыт, превышающий его собственный, в это общее знание, общее богатство?

Какими нищими и бездарными существами мы были бы, в какой страшной темноте жили бы, будь у нас только наше личное знание и ничего больше, не будь вся наша жизнь вхождением в опыт, мудрость и веру всего человечества! Я тоже, как Фома, не видел Христа, меня тоже не было среди учеников в то пасхальное утро, когда Он явился. Но любовь и вера донесли до меня сквозь века Его образ, Его слова, Его учение и этот потрясающий рассказ о Сыне Человеческом, в Котором все было свет, все – любовь, все – самопожертвование. Сквозь века дошла до меня радостная вера, что в Нем, в этом нищем и бездомном Учителе, явлена людям божественная любовь. И свет Его образа наполнил душу навсегда.

Читаешь антирелигиозную пропаганду, все ее нудные «доказательства», а потом раскрываешь Евангелие, и «доказательства» эти рассеиваются как дым. Там упрямый и слепой ко всему человек лепечет что-то о том, что выше его, копается в земле и не хочет приподнять голову, чтобы увидеть небо и солнце, тут звучат особые слова, и сердце знает, что они – правда.

Что здесь можно доказать? Какие доводы привести против Христа? Что Он обманывал людей? Хотел славы и власти? Но Он умер на кресте, оставленный всеми. И вот к Нему две тысячи лет идут люди, которые верят в Него.

Блаженны не видевшие и уверовавшие. Блаженны те, кто способны подняться в мир духовного опыта и стать настоящими людьми!