Письма А.С. Хомякова к А.И. Кошелеву

Третьего дня получил я от тебя письмо, любезный Кошелев, и ты пишешь, что прежде этого писал ко мне два раза; одно письмо я получил, а другого нет. Это с Тульской почтой случается. На письмо же твоё не отвечал потому, что сам тогда собирался в Москву; однако вот и до сей поры не собрался. Преглупая это штука ветреная оспа: тянется, тянется без конца; особенно подсыхает очень медленно. За всем тем, если Бог даст, дня через четыре надеюсь подняться с места и явиться к вам. Давно уже хочется мне к вам перебраться, в белокаменную, впрочем, не ради белокаменной, а ради вас. Жизнь же Московская, думаю, немного чем живее деревенской; сам Аксаков в этом согласится, несмотря на своё поклонение Москве. Его письма наполнены восторгом по случаю древней сельской жизни в России. Очевидно, он принимает за действительно бывшее многое, что существовало только в законе, а не на деле. Иначе представился бы случай единственный в мире: золотой век, о котором никто не помнит через 150 лет, несмотря на крайнюю железность последовавшего. Если он в Москве, сообщи ему это замечание. Прощай, любезный друг. Скажи Ольге Фёдоровне¹⁵⁷ мой низкий поклон; дай вам Бог счастливого и радостного нового года.

Твой А. Хомяков.

Есть светлые дни в Церкви современной. Хорошо делают те, которые радуются их свету; но путеводным светилом избирать не до́лжно никого, а слова и смысл дел каждого поверять собственным судом. Святой не без ошибки и не без греха. В нём это небольшая тень; а того и смотри, я, не имея его святости, приму именно его ошибку или грех, и во мне родится великое заблуждение или сильный порок. Аксаков К.С. прекрасно сказал про легенду об Исакии Печерском: «Он тем был виноват, что поверил образу Христа, не сверив его слов с учением Христа». Изучать можно живого, как и мёртвого: проникаться его духом и теплотой его любви, если мы чувствуем в нём дух благодати и любви; но верить не до́лжно никому. Как же быть Православным? То что вся Церковь высказала, тому веровать безусловно; знать, что всё, что она когда-нибудь выскажет, будет безусловно истинно; но что̀ она ещё не высказала, того за неё не высказывать авторитарно, а стараться самому уразуметь со смирением и искренностью, не признавая, впрочем, над собой ничьего суда, покуда Церковь своего суда не изрекла. Скажи, не просто ли и не удовлетворительно ли это?

Но ты спрашиваешь ещё: «Столько веков прошло со времени соборов; неужели Церковь онемела? А так, кажется, если заключить всё Православие в Востоке». Прими в соображение её бурную жизнь, т. е. тех обществ, которые её составляли, необходимость борьбы внутри, мученичество многовековое Православных народов, покорённых иноверцами. Разве этот внутренний подвиг самоохранения можно назвать немотой? Но прибавь ещё завоевание во Христа всего Севера, а теперь прибавь неожиданное и светлое пробуждение лучшего сознания на Востоке, которому мы были свидетелями (я говорю о патриаршем определении, не уступающем по важности соборным). Этого разве мало¹⁵⁹? Впрочем, всё церковное слово вызывается только необходимостью остановить заблуждение в самой Церкви. Такой необходимости не было и всё церковное слово молчало. В наше время явился было в силе полу-Римский иерархизм, и вот церковное слово сокрушило его навсегда, за что истинно и душевно благодарю Бога: ибо я опасность видел давно и не смел надеяться на отпор, не видя, откуда ему быть.

Лучше выразиться и более Христианское понятие иметь о Церкви нельзя, чем ты выразился в конце первого письма своего: «Церковь не Академия; она обхватывает всего внутреннего человека и стремится всё тайное в нём проявить в мире для Божией славы. Важнейшее в человеке не чувство, не знание, но дело – т. е. крестное исповедание Христа».

О слове чувство нужна бы, может быть, оговорка; но мысль ясна совершенно, и потому я не затеваю спора, который был бы бесполезен, и вполне соглашаюсь или, лучше сказать, благодарю. Но на этом весьма справедливом и святом основании ты возводишь (позволь сказать) здание сомнений несправедливых на счёт права Церкви Восточной считать себя единственно Православною. Что̀, если бы в третьем, виноват, в четвёртом веке, человек, побывав в Китае, не нашёл бы в Римском мире многого доброго, которое он видел у Конфуцианистов; или, в VIII-м, нашёл у Мусульман множество прекрасных учреждений и явлений общественных, которых не было у Христиан (а это действительно было), что̀ тогда? Отказал ли бы Христианскому миру в праве называться единственно Христианским? Нет. Не то же ли и тут? Едва ли ты меня заподозришь в пристрастии к достоинству частной или общественной нравственности в мире Востока, и я совершенно готов допустить и допускаю во многом огромное превосходство Запада, особенно Протестантского, над нами; но ты видишь, что приведённые мной примеры совершенно параллельны, и если бы ты был прав теперь, то был бы неправ, отказывая в Христианстве Китайцам в IV-м и Аравитянам в VIII-м веке. Что Магометане содействовали многому доброму на Западе, нет сомнения; что тому же содействовали язычники-Римляне, язычники-Германцы наследством своих законов и обычаев, также нет сомнения; но что же из этого? Получают ли они право на соперничество с Христианами в Христианстве самом? Равноправны ли они с ними исторически? Нет. И мы получим многое и прекрасное от Римско-протестантского мира; но из этого не истекает для него ни равпоправства, ни даже права на соперничество. Правда, ты скажешь, как и сказал в письме, что «к осуществлению Царства Божьего многое содействует посредственно и без сознания, но что разницу составляет исповедание Христа душою, словом и делом». Поэтому Аравитяне, Китайцы и язычники не были Христианами, хотя содействовали к улучшению Христиан. Поэтому же самому неправо исповедующие, хотя отчасти и исповедующие Христа, не могут вполне назваться Христианами, т. е. Православными, хотя они Православных учат добру. Временное превосходство нравственное мира Мусульманского ничего не доказывало против исключительного Христианства Европы. Временное превосходство Запада ничего не доказывает против исключительного Православия Православных народов.

Трудно грубой природе человеческой возвыситься до образца Богочеловеком данного; более ещё трудно его принять; более, ещё трудно своё понимание сколько-нибудь освободить от данных мира исторического, постоянно его затемняющих. Поэтому мир церковный, т. е. тот исторический мир, в который облечена Церковь, может и казаться и быть долго не только не совершенным, но и вполне дрянным, несмотря на совершенство заключаемой в нём святыни. Все нача̀ла нравственные и духовные могут быть верными (хотя и это для человека отдельного уже невозможно), а проявления могут все быть ложными от ложного понимания факта, т. е. данной, в которой начало должно проявиться. Это очень разительно в истории святого Амвросия и Феодосия Великого по случаю бунта в Салонике. Оба путали страшным образом, а оба действовали под влиянием самых Христианских начал; и из этого вышло с одной стороны великое преступление, с другой поступок противозаконный в смысле церковном. Церковь видит мерзости и не протестует просто потому, что ей не дано понимания факта; она может учить началу и не может учить приложению, и поэтому более совершенное проявление доброго начала может встретиться в религии менее совершенной вследствие лучшего понимания факта.

«Дело всего человечества было бы уже кончено, – говоришь ты, – если бы явилась на земле вполне Православная Церковь, и поэтому притязание какой бы ни было церкви на это название до́лжно отвергнуть и допустить только возможность поместного проявления начал Христианских в разных церквах и будущее их примирение или взаимное пополнение». Я готов с тобою согласиться, и соглашаюсь в первом положении; но остальное совершенно произвольно: ибо Церковь, будучи облечена в видимое и, так сказать, материальное тело народов признающих её, ещё не проявлена, покуда не подчинит себе всей своей оболочки; а до этого ещё очень далеко. Она живое начало и в духовном смысле и общении она даже живое тело; но только в духовном смысле. Фактических же явлений жизни земной она не подчинила себе, а такое подчинение нужно для истинного проявления. Поэтому нет никакой необходимости предполагать в ней дробление на разные части; ибо, если они все содержат в себе начала неполные, Церковь была бы уже не органическое тело, а агрегат взаимно несогласных тел: если бы хоть одна часть содержала в себе полное начало, она одна и была бы Церковью.

Ни один народ, какая бы ни была его религия, не лишён, совершенно, добрых начал; но они восходят по лестнице к большему и большему разумению истины и к большей возможности её жизненных проявлений. Язычникам доступна правда, как говорит святой Апостол; о Самаритянах же, как свидетельствует Спаситель? «Вы поклоняетесь Богу, которого не знаете; мы же (т. е. Иудеи) поклоняемся Богу, которого знаем». Заметь, не другому, а только более познаваемому. Если таково отношение религии весьма низких к весьма высоким и даже к высшей, то и подавно таково отношение отщепенцев Православия, т. е. Католиков и Протестантов, к Православию. Поэтому, несмотря на страшную примесь лжи, в них может беспрестанно, и в частной и в общественной жизни, проявляться чисто Православное, ими самими не вполне сознаваемое начало. Разумеется, всё-таки полнейшее возможно только Православию совершенному; но оно возможно при свободном понимании жизненных фактов, а это зависит во многих отношениях от исторического развития народов, в котором Православные могут весьма долго уступать не Православным.

Я сказал, что Западные учения, т. е. церкви, безусловно, ложны; но, кажется, ты моим словам дал не совсем верное толкование, ибо спрашиваешь, как столько прекрасного и доброго могло бы возникнуть из безусловной лжи. Безусловно ложное учение значит по-моему система ложная в её общем объёме и строе, а не такая система верования, в которой все части ложны. Магометанство, признавая единство Божие, уже не ложно в этом смысле; но в то же время учение, наиближайшее к истине, уже безусловно ложно в своём общем объёме, если оно допускает хотя малейшую ложь на правах истины. Поэтому я и говорю, что все общины Христианские должны к нам прийти со смиренным покаянием, не как равные к равным, а как владельцы частных истин, которых они ни связать между собою, ни вполне за собою утвердить не могут; должны прийти к тем, которые, будучи свободны от лжи, могут им доставить полную гармонию и бесстрастное владение теми истинами, которые теперь от них беспрестанно ускользают и, не будь нас, от них бы непременно ускользнули. Православие не есть спасение человека, но спасение человечества.

Недаром, говоришь ты, допущено Богом отделение Запада от Востока, и ты совершенно прав, по моему убеждению, хотя Киреевский этого не допускает. Католицизм и Протестантство своими односторонними взглядами и взаимной их борьбой послужили по воле Провидения к уяснению общей гармонии нами детски сохранённой. Я даже на этот счёт говорил Киреевскому следующую притчу. Учитель, уходя, сказал трём ученикам: «помните, что три угла треугольника равны двум прямым». Старший остался при этом; второй через несколько времени разными ложными доказательствами уверил себя, что они более двух прямых; меньшой также ложными доводами уверил себя, что они меньше. Старший всё повторял добродушно слово учителя: «равны». Мѐньшие спорили и взаимно опровергали друг друга, уличая и доводя друг друга до нелепости. Тогда старший, вслушавшись, уличил обоих, доказав им с помощью их же доводов, что они ошибались и что прав был только учитель. Пришёл и учитель сам ни на кого не гневный и сказал мѐньшим: «благодарите старшего, без него вы не сохранили бы переданной мной истины»; а старшему: «благодари меньших, без них ты не уразумел бы переданной мной истины». А всё-таки, разумеется, старший более сделал и мѐньшие к нему же возвратились.

Что̀ прибавлю ещё? А вот что̀. Не чувствуешь ли ты, что самый наш полуспор (ибо спором назвать его нельзя) возможен только у нас. А разве в нём нет важности? Нет ручательства за будущее? Мы и мы одни Православны, но, увы, когда то сумеем мы быть Православными и понять свою собственную жизнь!

Вот, любезный друг, ответ на твоё письмо, долго замедленный; удовлетворительный ли, и во сколько удовлетворительный, сам суди. А всё время у меня расположилось не по моим расчётам и желаниям. Два раза ездил в Донков, два раза ехал оттуда к тебе, да ни разу не удалось поехать вправду. Матушка у меня всё больна ревматизмом в спине (подозреваю нечто вроде удара), отпустит меня, да и торопит возвратом; а к несчастью в обе мои поездки, особенно последнюю, дороги сильно разгрязнились, и поэтому для пути в Сапожок потребовалось бы более времени, чем в сухую погоду, а времени у меня было не то, что в обрез, а ещё меньше. Так я у тебя и не был, а как хотелось! Мне давно, давно хочется побывать в Песочном¹⁶⁰, взглянуть и на Песочное, и на тебя в нём, да вот в руки не даётся. Разумеется, по твоему назначению в Лебедяне буду к сроку, но к Черкасскому писать куда, не знаю. Поэтому не пеняй, что не пишу. Ты расхозяйничался, я тоже и, между прочим, к будущему году должен разжиться машинами сеяльными (думаю Гренвицкого), да копною сенетрусскою и загребальною, которые ты привёз из Англии. В Смоленске у меня с будущего года всё хозяйство наймом, тут машины особенно нужны, они составляют чистую экономию. Похвалишь ли сенотруску и загребальницу? Их, кажется, все одобряют. У меня все луга сеяные, и, следовательно, удобны для машин. А меня совершенно заедает мой сахарный завод: всё заманивает на новые выдумки, которых успех plus quam сомнителен. Всю вымочку устроил я на новый лад, но действительно изобрёл я великолепную цедилку, процеживающую нажимом: её наверно примут все сахаровары, ибо она и в сравнение не идёт с прежними. А теперь новый червяк засел мне в голову: дефекация¹⁶¹ без огня. Вожусь с нею теперь уже целый месяц; плохо ладится, да затея то сильно заманчива. Если бы она удалась, ведь был бы переворот в сахароваренье, и как на смех, иногда опыт выходит совершенно удовлетворителен, а повторишь его, кажется точь-в-точь – не выходит ничего. Ужасно досадно!

Газет я почти не смотрю. Что̀ в них? Раз прочёл, что мы, выступая из Валахии и Юго-западной Молдавии, оставили своих больных и раненых на попечение Турок и довольно с меня. Чего же лучше? После этого, что̀ ещё читать? Ты заметил ли это? Оно сказано в прокламации Селима-паши и у нас перепечатано без примечаний. Теперь слух идёт о поражении Англичан на берегу Крыма, да плохо верю: столько идёт пустых слухов, что скучно их и слушать. Впрочем, они распространяются не без расчёта: по крайней мере, мне так кажется.

Прощай, любезный Кошелев. До свидания в Лебедяни. Надеюсь к тому времени кончить мою Французскую статью и прочесть её тебе. Потолкуем; жаль только, что Самарина нет. Письмо это я кончил в Боучарове, начав в Ивановском¹⁶². Прощай ещё раз.

Если ты ещё от Аксакова не получал или письма моего¹⁶³, или отчёта о нём, то я на всякий случай скажу тебе несколько слов об Аксаковском письме. Я далеко не так с ним не согласен: нет. Он ударил в крайность, но крайность эта вызвана другой крайностью, в которую вообще все люди религиозные, и даже самые Святые Отцы, нередко впадают. Вопрос о горе, об его значении в жизни, о молитве и её действии и проч. входит, очевидно, в широкий разряд вопросов, возникающих из сопоставления Божьего Провидения и человеческой свободы, или (более общим выражением) из сопоставления законов мировых, логически развивающихся, и законов или явлений, по-видимому, исключительных. Из этого, не вполне для нас разрешимого, противоречия возникают два взгляда или две системы: одна, везде признающая только закон мировой и называющая всякое нарушение его чудом, т. е. явлением, редко и почти никогда не допускаемым приверженцами этой системы; и другая, везде признающая только частный закон каждого отдельного явления, прямо возводимого к воле Божией. Если можно шутить, говоря о таких предметах (а впрочем, почему и не шутить? шутка падает не на предмет, а на нашу слепоту), то можно бы сказать, что одни видят в мире только управление коренными законами, а другие только сепаратные указы. Аксаков, по своему характеру и по привычкам ума своего, должен непременно принадлежать к первой системе, и без сомнения, он должен крайне стеснять влияние воли человеческой и, следовательно, молитвы на жизненные явления. Это ошибка и ошибка великая, в которой есть нелогичная сторона (именно та, что допускается партикуляризм в области нравственной и отрицается в области явлений видимых); но признаюсь, я этой ошибке у нас готов радоваться, потому что противоположная ошибка преобладает безмерно, как ты можешь видеть в людях даже великого ума, но с направлением И.В. Киреевского. Богом данные силы разума оставляются в каком-то преступном пренебрежении от вечного ожидания чудес. Это – наша болезнь. Удержать настоящую середину трудно и едва ли вполне возможно человеку, каков бы ни был его разум и какова бы ни была чистота воли, освещённой Божьею милостью и благодатью. Тут даже спор невозможен и остаётся только каждому смиренно сознавать, что, не слишком строго строя свою систему, он должен повиноваться в случаях исключительных простым требованиям сердца, а вообще напрягать все Богом данные силы, не требуя от Него чудес и исключений из общих законов. Ты видишь, что я, не оправдывая мнений Ивана Сергеевича, не могу и обвинять их строго: какой-то стоицизм (положим и не совсем Христианский) даёт им в моих глазах особенное достоинство при теперешних обстоятельствах. Излишек же стоического равнодушия к жизни, её радостям и горестям исправится сам собой. Вообще стоицизма более в молодости, чем в последующее время. Письмо Аксакова много мне напоминало меня самого тому лет за двадцать с небольшим. Быть может, в этом настроении духа есть и примесь бессознательной гордости; но не только чужая (как говорит пословица) и своя-то душа – потёмки. Это отчасти, кажется, выражает Апостол, говоря: «совесть моя меня не обвиняет, но Бог больше моей совести».

Сколько забот и хлопот, сколько беспрестанных переездов накликал я на себя затеей сахароварения! Я бы готов был себя бранить; но так как я предпринял завод с видами эмансипации, полагаю, что я прав и что скуку хлопотливого лета, отчасти определённого на переезды из Тулы в Донков и обратно, я должен переносить не только без досады, но даже и с некоторым удовольствием¹⁶⁴.

Что̀ это Турецкие дела! Punch весь наполнен насмешками над нами. Картины и половина текста вырезаны и выскоблены, а всё-таки бездна ещё проскакивает самых оскорбительных шуток. Рекрутство не для войны, но по случаю страшной убыли войска от холеры на манёврах. Так говорят. – Не люблю Американцев, но спасибо им, что они Австрию так осрамили в деле Косты и другого беглеца. Всего милее то хладнокровие, с которым Американцы в этом деле поступили.

Как мне тяжело было в Смоленской деревне! Она вся была мною устроена для неё, и её любимое место¹⁶⁵. Но зато как я увидел, что с собой не справлюсь, так я и налёг на работу: дал большую статью Аксакову в ответ Киреевскому, много работал для своей постоянной работы, а теперь ещё пишу статью для напечатания где можно, т. е. за границей, в ответ на книгу Laurentie, которая сама есть ответ известной статье Тютчева¹⁶⁶. Кое-как с собой справляюсь. Я почти всё с детьми и иногда сам себе удивляюсь. Действительно, я иногда чувствую себя почти столько же матерью, сколько отцом, и даже боюсь, чтобы это не дало отношениям моим к детям какой-то изнеженности, которая никуда бы не годилась.

С Царьградом дела ещё не уладились, а в Греции глупое восстание было к несчастью соединено с раздором церковным и шло от мелкого духовенства. Жалко, что дела духовные смешаны с политикой.

Печально письмо твоё, любезный Кошелев, и видно, у тебя очень невесело на душе. Авось Крымские вести не поправят ли этого настроения; авось не ободрят ли народа? Хозяйственный год тебе так же тяжёл, как и мне, с той, однако, большой разницей, что у тебя и средств больше и, главное, всё имение свободно; но я уверен, что в тебе уныние не от хозяйственных неудач. Ты пережил на свой век неудачи и заботы покрупнее этих и никогда не унывал. Тебя гнетёт ещё неосвежившийся воздух, неизвестность общего будущего, современное страдание народное и неуверенность, чтобы болезнь была к росту. Многие, чуть-чуть не все, повели носы. Я один ещё бодрюсь, и ко мне приходили за утешениями. Мои обещания сбываются покуда только в Крыму, и за это меня уже приезжал благодарить Бахметев (Алексей Николаевич). Увидите, сбудутся все; но нам подобает подвизаться. На нас всех теперь великая ответственность.

Назимов ещё ничего не сделал и вероятно ничего не сделает, но, по крайней мере, очень мил. Говорит, что непременно исполнит моё поручение (не называет прошением), но я всё не верю. Если наше дело пойдёт и будет журнал, Попов обещает непременно, кроме своих работ, к каждому номеру по шести листов из Петербурга первого сорта от лучших сотрудников. Это было бы важно. Теперь о себе. Нынче получил из Питера письмо, по которому предполагаю, что моя вторая брошюрка вышла; впрочем, это ещё не верно. А верно то, что её у меня потребовал или, пожалуй, попросил официально Олсуфьев от имени Государыни. Я послал весьма некрасивый список (другого не было) и извинился поспешностью. В письме Олсуфьева Государыня поручает мне сказать, что покойный Император был первой очень доволен¹⁶⁷. Я в ответ сказал, что это мне потому особенно дорого (разумеется, слова другие), что смертью своей Государь доказал искренность своих убеждений. Ведь это должно было сказать. Из другого источника знаю я и слова покойного, очень замечательные. Dans се qu’il dit de l’Église il est très-libéral; mais dans ce qu’il dit de ses rapports avec l’autorité temporelle, il a parfaitement raison, et je suis de son avis¹⁶⁸. Многие тут хотят видеть лицемерие, но из чего и для кого? Все мы и духовные, и светские виноваты в его ошибках... Я думаю, он, по крайнему разумению, желал правды. Иные его бранят, иные им гордятся без смысла...

Я надеялся не письменно, а словесно в Москве отвечать на твоё письмо, полагая, что самому удастся попасть на выставку; но дела требуют меня совсем в другую сторону, именно в Ефремов и Донков, и этой поездки я отсрочить не могу, потому что позже, вероятно, матушкин отъезд в Москву меня лишит возможности совершить моё деловое путешествие по деревням. Нынешний год я хочу ещё одну деревню отпустить на отсыпь, если прежде отпущенные окажутся исправными. Признаюсь, я этим очень дорожу, и хочется дело повернуть поскорее. В Смоленской губернии я нынешний год отпустил две деревни на денежных условиях, т. е. на оброк, но с общего согласия и по записке за общей подписью, с обозначением земли и угодий, за которые будет взноситься плата. Мало-помалу всю барщину уничтожу и уже начал в двух местах обделку земли наймом, но ещё в очень маленьком размере, а с будущего года, усиливаю эту обделку и для этого, вероятно, буду обзаводиться многими улучшенными орудиями.

Если ты увидишь Киреевского, спроси у него, читал ли он в творениях св. Отцов великолепное завещание Ефрема Сирина и может ли он после этого памятника стоять за легенду о нерукотворенной иконе Спасителя? А если ты сам не читал, прочти. Мало вещей знаю я более поэтических и говорящих о душе.

Что-то скажешь ты о переменах в министерстве? Не двинет ли Бибиков¹⁶⁹ известного вопроса? Да каково удружил Львову¹⁷⁰? Я уверен, что он пострадал от следующего соображения: к нему, дескать, на цензуру ходят самые скверные люди, Тургенев, Аксаков, Хомяков и пр. Должен быть ненадёжен. Хоть он покуда и не виноват, да сменить его in timorem. А Киреевскому скажи, что его статью барон Корф считает, кажется, Аксаковской (по крайней мере, я это предполагаю по его отзыву) и считает крайне вредной и опасной за то, что он, похвалив старую Русь, не прибавил, что новая всй-таки много лучше, и это он сказал не шутя.

Решительно действуешь ты, любезный Кошелев, и может быть так и лучше. Молодцы Западные не дремлют; дремать не следует и нам. Но какова слепота! А едва ли нас допустят к соучастию в журнале. Впрочем, знай, что всё, что ты по этому делу делаешь, мною наперёд уже подписано и о моём согласии не беспокойся. Всячески постараюсь быть в Москву, либо к 10-му, либо к 12-му... Ранее не могу. Пишу к тебе только несколько строк потому, что вчера утомил глаза так, что боюсь писать, как бы не разболелись. Я очень рад назначению Вяземского¹⁷¹.

Правда твоя, любезный Кошелев, что тебе теперь ехать в Питер, кажется, не для чего; но я не вижу, зачем и мне то ехать? Что я буду делать? Или, лучше сказать (потому что делать кое-что можно), о чём буду просить? Снова о разрешении печатать? Да ведь раз уже прошено: вторичная просьба несколько унизительна и едва ли полезна: N.¹⁷² или прямо упрётся, или, что̀ ещё вероятнее, отзовётся, что запрещение шло де от него и, следовательно, разрешать он до приезда Государева ничего не может. Узкий лоб этого сановника, очевидно, туго набит каким-то глупым предубеждением или может быть страхом перед Д.¹⁷³ Он А.¹⁷⁴ прямо сказал, что мы все люди опасные и, между прочим, что его статья о родовом быте совершенно злонамеренная. Конечно в ней столько же злонамеренности, сколько и в Cuisiniѐre bourgeoise; но именно потому то и оправдание невозможно, что обвинение совершенно бессмысленно. Даже и не придумаешь что̀ сказать. Главный, я думаю, порок наш в глазах Норова то, что мы не мямли, как он сам. Скажи, что же я сделаю в Питере? Дать, скажешь ты, ход общественному влиянию? Прекрасно. Но это влияние как соломенный пыл, ярок да короток. Будь Царь в Питере, можно бы железо разогреть, да и на наковальню; а то разогреешь, да оно пять раз успеет простыть до царского приезда, а заметь, что решение нашего дела непременно отложат до этого времени. Выходит ли из того, что я не должен или не хочу ехать? Совсем нет: я и должен, и хочу (хоть и не хотелось бы); но мне кажется лучше несколько повременить. Одно твоё замечание неопровержимо: это насчёт Царско-сельской жизни; но все другие обстоятельства против лишней поспешности, а оно одно едва ли достаточно, чтобы перетянуть все остальные. Видишь ли моё соображение, о котором я впрочем тебе уже, кажется, говорил? Величайшая, как мне кажется, выгода была бы, если бы я мог приехать в Питер как бы за другим делом, а по этому делу уже действовать не как проситель, а как обвинитель. На это у меня есть надежда и не отдалённая. Ружье, о котором я тебе говорил, на днях будет в пробе. Начальство заводское¹⁷⁵, т. е. которые особенно заведуют частью механической, наконец, само сильно заинтересовалось. Без всякой моей просьбы назначены лучшие мастера и отделены даже на время от казённых работ. Ожидают любопытных результатов. Явится мне в Питер (если только действительно ружьё оправдает мои надежды) под прикрытием этого батарейного орудия очень было бы выгодно. Круг вопросов, лиц, интересов был бы разом затронут большой (заметь, что я ещё хочу предложить устройство металлических казематов и просить опыта своей Московки для винтовых пароходов), и под шумок дело это может обделаться скоро и почти незаметно. Вот моё мнение, но решение предоставляю тебе; ибо дело общее, а как охоты к поездке во мне вовсе нет, то я, может быть, сам себя несколько надуваю, чтобы только не спешить скучной обязанностью. Как бы мне мало были благодарны мои Петербургские благоприятели, если бы знали, какова мне пилюля ехать в Питер! Говорят и этому отчасти можно верить и радоваться, что N.¹⁷⁶, с тех пор как выехал, выражает ту же нелюбовь к этому болоту.

Что скажешь ты о том, что наш авангард весь под командой Поляков? Может быть, это случайность; но если не случайность, то весьма хитрая штука. Это может быть замечено Европой и, при счастье, может заинтересовать Поляков. Не мешало бы и на Пруте, и на Австрийской границе иметь начальников Сербов, Кроатов, Чехов и др. Этим можно бы было держать розгу над спиной Австрии. А впрочем, ты видишь, что я, кажется, был прав, сомневаясь в движении Пелисье вперёд. По-видимому, он хочет дотянуть до зимы. Жаль и не жаль Самарина¹⁷⁷; ему нужно было освежиться, а да пуль авось не дойдёт. Он сам теперь пишет: «странно, когда мог писать и был свободен, казалось не о чем и не для чего и не хотелось; а теперь так и рвётся рука к перу и пропасть статей в голове и, казалось, сейчас бы написал».

Конец твоего письма меня не порадовал и беспокоит. Ты хочешь устроить план освобождения крестьян в своём имении. Это прекрасно; злишься на уродливость и грешность крепостного состояния, это славно; но прибавляешь: «моё желание переходит чуть-чуть не в лихорадочное состояние; жена моя ещё усиливает его, а капельки-то камень пробивают». Здоров ли ты? Не расстроен ли чем-нибудь? Пожалуйста, будь здоров, столько же, сколько ты всегда бодр. Обнимаю тебя крепко-накрепко.

Ты меня вероятно или уже считаешь в Питере, или бранишь за медленность и за нетвёрдость в слове; но я ничем не виноват. У меня уже укладывались в дорогу, как вдруг пошли дети болеть и не разом, а один за другим. Хотя, слава Богу, у них и несерьёзные были болезни; но, во-первых, ты знаешь, что я сам их медик, а во-вторых, нельзя же мне было больных оставить в деревне одних? Верь мне, это мне так досадно самому и даже, более чем досадно, что и сказать не могу; тем более досадно, что ружьё моё давно готово и вполне оправдало мои ожидания. На сто саженей оно верно до невероятности; на 300 саженей оно разбило совершенно небольшой щит; на версту оно пробивает навылет четырёхвершковую доску и свободно ещё пробивает вершковую доску на полторы версты. Так оно исполнило всё, чего я хотел насчёт стрельбы, а в отношении веса даже превзошло мои ожидания. Весь вес 22½ ф. Чего же лучше?¹⁷⁸ И поэтому суди, что мне самому нетерпеливо хочется в Питер. Мне так больно, что я ещё не мог исполнить того, что считаю своею обязательною попыткой в Петербурге, что на сей раз ничего не стану говорить о нашем предположении насчёт журнала. Успех Каткова, льготы данные Университету, всё как будто обещает успехи нам; но всё это ещё очень не верно.

Порадовался ли ты успеху Муравьева? Я от души радуюсь; во-первых, пора хоть где-нибудь порадоваться каким бы ни будь делом; во-вторых, он в прошлое царствование был долго под опалой и (каков ни есть) сохранил какую-то независимость от двора. Его победа будет многим горька на Севере. Для Государя нового это великая выгода: люди, бывшие под опалой или не участвовавшие в системе прошлого времени, – находка. Они способствуют освобождению правительства от той дрянной камарильи (старой дворни), которая наделала столько уже вреда. Я жду оттуда новых вестей: не оставит же он Омера-паши в покое.

Ты так меня озадачил любезный Кошелев своим письмом, что просто испугал. Вообрази себе мальчика, у которого спросили бы строгим голосом: «А как звали двоюродную тётку Навуходоносора?» Он просто бы обмер и не вдруг бы спохватился, что за ним и обязанности такой нет знать эту двоюродную тётку. Так и со мною случилось. «А готова у тебя статья? О чём она? И если не готова, то скоро ли изготовишь? Уж мы печатаем и тебя ждём». Мне сначала и в голову не пришло, что это та же двоюродная тётка Навуходоносора, и что я вовсе не обещал статьи и от тебя ни слова не слыхал, поэтому и не думал и предмета не имею и т. д. Всего этого я не придумал, а просто перепугался, как виноватый. Что̀ делать? О чём писать? А тут я говел; а тут навязались на меня спазмы желудочные прелюбопытные (и которые стоили бы описания, да ты в этом толку не понимаешь), насилу начал я от них отделываться, и при этом статья. С горя написал к редактору Р.Б. письмо, которое и посылаю тебе. Годно, хорошо; не годно, брось. Я половину уж написал, как догадался, что я собственно впросак попал и напрасно перепугался, и имел полное право писать к Кошелеву, что редактор Р.Б. на меня предъявляет иск незаконный; но уж дело было начато: лучше кончить. Так я и сделал, а несколько лишних дней потерял по выше сказанным причинам, тем более, что спазм желудочный приходил ко мне именно в обычное время моих занятий. Хороша ли статья, не знаю; но думаю, что как по важности и общей занимательности предмета, так и по некоторому исповеданию убеждений, она для первого номера пригодна. Суди и ряди! Если и в печку бросишь, – не опечалишь; я же теперь особенно утешен тем, что узнал действие алумины в некоторых формах желудочных спазмов.

На вопрос твой, скоро ли в Москву, я почти готов отвечать приездом; но всё дорога держит. Хотелось бы санного пути. Кроме того лечу здесь занесённую ко мне в деревню гнилую горячку с пятнами. За Тулой и в Туле от неё смертных случаев довольно. Слышно ли о ней в Москве или это местное явление? Впрочем, это меня не задержало бы: у меня Загряжский¹⁷⁹ такой искусный Amanuensis, что я на него полагаюсь вполне. Просто жду снега. Между нами, надежды на будущий урожай весьма не блистательны, не от засухи, как думают, а от холодных дождей сейчас после посева, которые залили и сгноили его. На днях узнал я, что в соседстве один барин выдумал сушилку для хлеба: в сутки от 72 до 87 четвертей (разумеется, не в снопах); расход дров – кубическая сажень осины или другого плохого материала слишком на 20 дней, т. е. на 1.500 четвертей. Ведь это дело очень хорошее. Уверяют, будто бы это зерно всходит и годно для посева, что уже невероятно; но дешевизна, как ты видишь, необычайная: ½ копейки серебром на четверть при дорогих дровах (7р. 50к. сер. сажень), и при этом никакой механической силы и устройство лёгкое. Это заслуживает полнейшей справки. Если окажется правдой, то заметь. Глебов выдумал свой великолепный змеевик¹⁸⁰, а сушилку выдумал Новосельский¹⁸¹. Оба псовые охотники. Из этого следует польза псовой охоты для изощрения ума и объясняется превосходство Англии по хозяйству сельскому, так как Англичане великие fox-hunters. Вот, как видишь, новое открытие в психологии.

Любезный Кошелев!

Я, несмотря на твоё первое письмо, не стал бы тебе писать ничего, если бы не получил твоего второго письма. Оно писано под влиянием несколько раздражённым, но об этом при свидании; а вот покуда здесь до сих пор ничего я не сделал и думаю, что ничего не сделаю. После тебя дело не двинулось ровно ни на волос. Н(оро)в очень хорош, очень мил и только. Я несколько подозреваю, что Д(авыдов) его ставит в угол, когда он зашалится: по крайней мере, таково моё впечатление. Вот положение, как я понимаю. Может быть, с нас снимут запрещение, но что толку? Мы останемся под страшным присмотром и малейшее слово живое будет прихвачено. Отказ в журнале или наш отказ от журнала не значит ничего. Это нас не срамит; но если нас будут тщательно обесцвечивать и лишать всякого вкуса и содержания, мы потеряем всякое значение в мире людей мыслящих и погибнем навсегда или, по крайней мере, надолго. Поэтому я и решился действовать прямее и идти напролом: отдал Н-ву свою статью (за которую с меня взята подписка) и сказал: или она должна быть позволена или мне их милость ни на что не нужна. Нынче я от него получу ответ. Чтобы ты мог понять взгляд здешних пошляков на наше направление, скажу тебе только то, что Н-в жаловался мне на Киреевского. «Киреевский мне писал и вообразите: он просит разрешения и в тоже время объявляет, что он нисколько не хочет изменить своего взгляда и образа действий и выражений». Я тут его перебил, будто не понимаю его: «Конечно, Киреевский смешно оговаривается; он должен вас знать и знать, что ваше превосходительство убеждены, что человек не меняет убеждения как рубашку, и что честный человек говорит, как думает». Вообрази его физиономию при этом! Впрочем, мы очень хороши, а дело не подвигается. Нужен ultimatum резкий и, по крайней мере, если его примут, то мы сколько-нибудь можем надеяться, а без этого решаться ни на что нельзя. Моё требование насчёт моей статьи достигает этой цели.

Теперь положение вдвое труднее, чем прежде. После мира (на который все согласились кроме графа Д.Н. Блудова, который ведёт себя как будто по заказу К.С. Аксакова) две дороги: или поправлять скверное впечатление бо̀льшим расширением пределов нашей умственной жизни, или безумно заупрямиться в войне против народности. Государь за первый путь; весь двор (т. е. сильные) за второй, который вероятно и восторжествует. В обоих случаях нужно резкое определение, которое я и стараюсь вызвать. Если оно будет неблагоприятно, нам следует отказаться от всего и переждать.

Я везде в Русском платье. Когда приду, расскажу тебе всё. Скандал был страшный, но я выдержал, хотя знают, что я заказал фрак на случай. Когда у меня спрашивают, от чего я не надеваю фрака, уже готового, я отвечаю: «чтобы не подумали, что Россия меня уступила вместе с берегами Прута». Прощай покуда.

Я к тебе не писал, любезный Кошелев, после нашей общей потери. Какая тяжёлая, какая неожиданная! Киреевский не только нам был дорогой друг: он был для Беседы (в этом я разумею не один печатный журнал) необходимым делателем. Его специальность не имеет другого представителя; да если бы и имела, то не найдётся такого, который бы имел его особенные, свойственные ему одному достоинства. Знаешь ли, что когда мне сказали о его смерти (это сказано мне было при входе в дом, на возврате из Смоленской губернии), после первого потрясения мне тотчас пришёл в голову ты, его старейший друг. Как вынес ты этот удар? Он тем более должен был тебя поразить, что, судя по твоему письму к Самарину, ты как будто был особенно бодр и весел. Я долго не мог опомниться. Как то вынесет Авдотья Петровна и бедный Пётр Васильевич¹⁸², который так давно хворает? Нынче в ночь я еду¹⁸³ к ним: раньше не мог, потому что говел. Какая-то особенная судьба Ив.В. Кир.! То цензура и власть царская останавливали его, то теперь смерть и всякий раз на половине труда. Какое-то также особенно строгое испытание нашему направлению: как будто опыт нашего терпения и постоянства. Редеет круг наш, жизнь обращается для каждого как будто в воспоминание. Подвиг становится всё строже и строже. Видно, так надобно.

Посылаю тебе на суд приписку, которую предлагаю сделать к статье. Если понравится, утверди и напиши Филиппову¹⁸⁴. Я экземпляр посылаю прямо к нему для скорости. Если что̀ не понравится, меняй, марай и делай, как лучше знаешь. А приписка необходима. Когда я приписывал к биографии Меткальфа, не думал об этой приписке.

Отвечаю тебе по первой почте, любезный Кошелев: скорее этого отвечать нельзя. Программа, по моему мнению, должна оставаться та же, но прилагаю коротенькое вступление, которое было бы полезным. Не знаю, понравится ли оно тебе. Ты заметишь, что я, между прочим, сказал об обозрениях политических. Думаю, что такое слово (если оно пропустится) может быть полезным при теперешнем нападении на них. Что за колпак этот В.! Сам участвует в журнале и сам его режет и чёрт знает почему? Нет ни поводов к подозрению, ни жалоб от Министерства Иност. Дел, ни жалоб от кого бы то ни было, ни отклонения от программы (в чём виноват Вестник), ровно ничего. Положим, что канцелярия или секретарь просто желают получать на водку (в чём я почти убеждён с Черкасским); да ведь он читает же сам, что̀ подписывает и может сказать им, что они врут. Просто гадко! Смотри ты сам не очень этим волнуйся. Св. поручил мне (и право очень серьёзно) оберегать тебя от волнения: он, что вы ни говорите и какие глупости он ни делает, истинный друг. Он меня тронул, говоря о нас и о тебе в особенности. Поводом к разговору были крайне дурные известия о Петре Васильевиче. Ты пишешь, что ему легче, а Л.И. Поповой¹⁸⁵ писали, что его приобщили; только не знаю, которое известие новее. Очень боюсь за него, и ты знаешь, что с самой смерти И.В. я не ожидал, чтобы Пётр вынес горе¹⁸⁶. Грустно будет, если он умрёт. Хотя собственно плодов от его письменной деятельности ждать нельзя, но он имеет на свой округ замечательное влияние. Чудная и чистая душа! И так смотри не волнуйся даже глупостями В. Если нельзя будет писать обозрения, то мы тоже самое можем ввести в другие формы и, может быть, дать им ещё более строгое значение.

Беседа вышла 27-го и с великим эффектом. Спрашивают, откуда у нас так силы прибыло. Не в пример, дескать, лучше прошлогодней. Серьёзно, это общий отзыв. Но главный герой Черкасский. От него все в восторге, называют единственным публицистом нашим, а в Английском клубе прибавляют, что он публицист-философ. Без шутки, ни одна статья не имеет и в половину успеха равного его статьям. Многие предпочитают его вторую статью первой, с чем я конечно не согласен, но говорю тебе чужой отзыв. Вообрази себе, что после тебя я в своей брошюре вдруг как бы запнулся. Пробовал, выходила размазня; отдохну, попробую ещё, опять тоже. Насилу на днях одолел догматическую часть так, что сам я вполне доволен и, кажется, все вы будете довольны. Ясно, строго и вполне ново по изложению. Ты посмеёшься этой самолюбивой откровенности или откровенному самолюбию; но признайся, что в такой работе, если хоть мало-мальски недоволен, лучше уж не пиши. Теперь я и брошюрку подвигаю, и Соловьёва¹⁸⁷ обделываю. Не прогневайся, что выйдет кратенько. Формы будут совершенно вежливы, а содержание не совсем приятно.

Всё разлетелось из Москвы. Я последний из неё выезжаю по всегдашнему моему обычаю: меня уже взяла тоска по деревне. «Молва» идёт успешно. Подписка хватила за 600 человек. Между тем ни одной почти нет статьи, сколько-нибудь отзывающейся на современную, действительную молву. Вообрази, что я редакторам¹⁸⁸ должен был напомнить, что надобно же что-нибудь сказать по случаю (весьма грустному) смерти Иннокентия, о которой ты вероятно уже знаешь. Пастырь не пастырь, а всё-таки крайне замечательный человек, и смерть его нельзя не считать потерей и пройти молчанием.

Блудова на днях проезжала. Везёт хартию крестьянам¹⁸⁹. Спасибо ей от души.

Письмо твоё, любезный Кошелев, пришло ко мне в весьма грустное для меня время. Оно застало меня в то время, когда я из Москвы перевозил в деревню гроб матушки. 24 июля скончалась она не болезнью, а истощением сил; за несколько дней выехала она из Москвы, доехала до Подольска и возвратилась назад без всякой нужды. Потом были у неё спазмы и она вызвала меня из Донкова через эстафету. Я приехал; она уже оправилась и снова со мною собиралась. Так продолжалось 10 дней, после которых она угасла. Два раза приобщалась она и соборовалась за несколько дней до кончины. Страдания кроме последней ночи не было. Голова была свежа, мысль и все интересы жизни во всё время кроме предсмертного дня, в котором слабость дошла до крайних пределов, а едва ли она действительно ожидала смерти. Признаюсь, и я себя долго обманывал: видел, как она слабеет и всё ещё надеялся. Грустно, что её уже нет; не говорю о ней как о матери моей или даже как о женщине истинно и глубоко добродетельной, но говорю как о добром и почтенном образчике прежней эпохи. Много ли женщин или мужчин средних лет, а подавно молодых, в которых так сильно развиты были интересы серьёзно-религиозные, политические и общественные¹⁹⁰? В ней, бесспорно, отражалась эпоха крепкая, Екатерининская, с лучшей её стороны. Духовное её существо не было ни разварено (от 1801 до 1825), ни придавлено, (от 1825 до 1855). Мне очень грустно и немножко странно, что некому меня дома бранить. Кажется бы, много дал, чтобы опять слышать те комплименты, которыми иногда она меня так щедро наделяла. Дети очень жалели о своей бабушке, и потеря её будет чувствительна. Но правду сказать, можно ли было ожидать ещё долгой жизни после 87 лет? Предел человеческой жизни для неё не был положен слишком тесно; да и горестей ей было уделено немало.

Твоё письмо очень меня порадовало: оно писано в добром духе и даёт хорошие вести о тебе самом. Между прочим, меня очень порадовало то, что мы так низко пали в глазах Европы: пусть она равняет нас хоть с Ангальт-Бернбургом! Для нас же здоровее, во всех отношениях, а наше время придёт и уж не такое как прежде. Но для этого нужно, чтобы развилась у нас внутренняя жизнь, не так как теперь. Я свою долю в «Беседу» внёс. Аксаковская статья также вероятно готова: трезвон Соловьёву будет полный. Поблагодарит и не забудет. Я к Елагину писал, чтобы он своих Венгров непременно высылал. Б. как будто обошёлся. Безсонов хлопочет поместиться в типографию Синодальную в Москве: и для него было бы хорошо, и типография выиграла бы много. Её теперь ревизуют и всю раскассировали. Из Петербурга вести весьма хороши: дай Бог здоровья и успеха Александру II-му! Муравьев ездит по России как гроза: лихорадка и другая болезнь так и трепят все палаты и всех чиновников его ведомства¹⁹¹. С крестьянами хорош и восхищается их умом и смыслом. Что-то Бог даст вперёд?

Ты знаешь, что Иннокентий умер и что на его место назначен Дмитрий, наш Тульский. Как я рад, что об его прощании с Тулой не будет ничего в газетах! Это так было хорошо, искренно и трогательно, что стыдно было бы видеть это вместе с прочими вестями о прощаниях с обожаемыми начальниками. Весь город подвинулся от мала до велѝка, и провожали его карету за несколько вёрст пешком; а в Соборе рыдания были общие. Находит же человек отзыв хоть бы и у нас! Я с ним много говорил о Болгарах: ведь теперь он должен о них печься. На него, кажется, можно надеяться.

Не переговоришь ли ты с Брокгаузом об издании моей третьей брошюры и о переводе её на немецкий язык? Но надобно будет как-нибудь переслать перевод в Москву в рукописи или уже не перевести ли в Москве? Дней через десять я её кончу. Она мне много труднее досталась против первых, и я уже не вижу, что̀ бы можно было к ней прибавить. Я смотрю на неё как на конец моей работы по этой части, т. е. по отношению к Риму и к реформе. Разве втянут в полемику, но этого я не ожидаю. Пригвозди Безобразова¹⁹²! Мне за него жаль, что он не с нами.

Множество разных разностей задержало мою Французскую работу; но она почти кончена и, кажется, тебя удовлетворит. Был у меня наш Парижский священник¹⁹³ и я очень рад, что с ним познакомился. Он мне говорил о моих двух брошюрах, и вот, между прочим, отзыв, который, кажется мне, должен быть верен.

«Нельзя сказать, – говорит он, – чтобы они подействовали и в ком-нибудь произвели убеждение; но они решительно произвели страх в том смысле, что кто их читал (из иноверцев), потом решительно избегает спора. Многие мои знакомые из Католиков, с которыми в прежнее время у меня бывали прения, теперь вовсе от них отказываются, а если к ним начнёшь приступать, ответ один: Eh, monsieur! On peut tout prouver avec un certain abus de la logique¹⁹⁴. Одинсказалмне: L’Orient vous a transmis le don sophisme¹⁹⁵. Более же ничего ни от кого я добиться не мог».

Отзывы Протестантов также нетерпимы; но всё равно. Логическую основу положить нужно и я не думаю, чтобы я даром работал. Остальное, если Богу угодно будет дать делу успех, пойдёт от целой жизни и от её разнообразных явлений; только бы те же начала выражались и во всех явлениях. Приезжай, любезный Кошелев. Нужно составить план компании зимней и действий будущего года.

Нужно нам достать Майкова: его огромный труд доказывает, что в человеке есть сила¹⁹⁶.

Сегодня поутру твой эстафет меня разбудил в половине 8-го и немножко напугал. Прочитав, хотел было опять соснуть, да не тут-то было. Жар и мухи не позволили. Поэтому встал, принялся за перо и, несмотря на многие вольные и невольные перерывы, исполнил урок. То ли я писал и так ли? Не знаю. Держался твоих наставлений, старался выразить мысль посильнее и в тоже время крайне умеренно. Об успехе ты можешь судить лучше меня, вовсе непривычного к официальной переписке. Самый запрос не совсем для меня неожидан. Я был у графа Толстого в СПб. два раза; он у меня раз и друг друга не заставали, но видел NN в ужасе¹⁹⁷, и он говорил мне об ещё большем ужасе своего начальника. Я за это его побранил; но видел, что толку не будет. Ему Толстой поручил было написать возражение; он говорит, что ему и больно нападать на «Беседу», да и едва ли где поместят возражение его. Я ему советовал опять-таки поместить в «Р. Беседе». Он разговор замял; но, как я уже сказал, выражал сильнейший испуг и раздражение. «Беседа» вышла незадолго; из Царьграда, очевидно, никаких ещё вестей быть не могло и все эти россказни о Михаиле каком-то и о гневе патриарха должны быть чистейшей выдумкой. Сердится наша иерархия и особенно наш граф А.П. Толстой, которого Греки кругом обошли. Как бы они не наделали каши и беды неисправимой! На статью нашего Берлинского священника, которой мне дано экземпляров двадцать, отвечать нечего. Что̀ их дразнить? Ты видишь, что немцы на него вовсе не обратили внимания: это явно из самой брошюры, а нам только можно порадоваться полному согласию Грека Афинского, человека духовного и просвещённого, с нами. Быть может, он и с моими брошюрами знако́м и не без пользы их читал. В возражении на него, нашего священника, кажется, есть косвенный намёк на меня. Ведь он прежде хотел мне возражать, да не решился. Бог с ним! Голова не крепкая, да и учёность небольшая. Кстати, не слыхал ли ты о судьбе моей третьей брошюры? Мне бы очень нужно знать, напечатал ли её, наконец, Брокгауз?¹⁹⁸ Письмо и объяснение ты бы уж должен получить завтра к обеду; но так как со станций нет эстафетов, а нужно послать из Тулы, то пожалуй получишь моё писание не прежде пятницы поутру.

Смерть Иванова для меня просто удар и жестокий удар. Ты не можешь себе представить, как он мне стал до̀рог в те два или три раза, в которые я его видел. Это был святой художник по тому смиренному отношению к религиозному художеству, которое составляло всю его жизнь. Статью начатую придётся всю переделать. Иное написать можно о живом, иное о мёртвом. А ведь уж против него были сильные интриги, и, может быть, оскорблённое чувство сделало его восприимчивее к болезни. Мил Петербург, нечего сказать!

Напрасно ты просишь меня о «Беседе»: разве я не понимаю всей её важности? Всё, что̀ могу, то сделаю, покуда ты в службе земской. А всё-таки ты бы непременно должен порядком стянуть с Черкасского: год целый гулял и теперь до сентября ничего не будет делать. Его обозрения были бы крайне для «Беседы» необходимы или что-нибудь в этом роде. Я не знаю, когда его увижу, да и меня он не послушает. Толкни его письменно.

Вероятно, ты уже слышал, любезный Кошелев, как я умудрился вылететь из тарантаса на охоте и как отлично я себе вытянул жилы вертлуга. Вот уже месяц как я лежу почти постоянно: это очень тяжёлая болезнь,которая многих оставляла хромыми на всю жизнь; таких я знавал. Надеюсь, что гомеопатия не дозволит ей такой вольности со мною; но я всё ещё сильно хромаю и особенно с трудом сижу. Боль теперь уже небольшая, но постоянная; впрочем, кажется, могу рассчитывать на полное выздоровление.

От души радуюсь, что ты в Питере и в деятельности: тебе это нужнее хлеба, а твоя деятельность непременно полезна и добра. Бедного Самарина свалила было излишняя ревность: слава Богу, говорят, он оправился и поехал весело за границу. Избави нас Бог от такой потери! Только нынче получил я письмо, которое меня успокоило, а то я всё время мучился страхом за него и горем за всех нас. Скажи Черкасскому мою душевную благодарность; кажется, он его спас. Ещё раз скажу, радуюсь за тебя, что ты в Комитете, и радуюсь, что не в Ростовцовском: ты свободнее.

Исполнил ли ты намерение своё за границей? Вероятно, нет, а то было бы слышно. А я не утерпел: досадно стало, что дело усложняется и портится без нужды, я и написал письмо (в первых числах августа) к Якову Ивановичу.

Разумеется, он его получил; но пошло ли впрок, не знаю. Посылаю тебе копию; тому уже два месяца, как оно писано. Я знаю, что во многом ты со мною не согласен; а всё-таки прошу тебя, сделай одолжение, пусти его в ход. Я глубоко убеждён, что путь мною предлагаемый есть лучший и даже единственный. Если от вас будет зависеть, не давайте путать внутреннее устройство миров. Стыдно, право, нашему умному и дорогому Б.¹⁹⁹, что он подписал такую, с позволения сказать, дребедень. Ужасно затягивает эта административная мудрость, точно в омут: закружит, да и утопит. Вся эта регуляризация, всё это абсолютное большинство никуда не годятся. Выдумывать наперёд казуистику не следует: пусть вопросы возникают на практике, а сомнительные сходки, очевидно, должны разрешаться; если сам мир не разрешит, то третьями или, по-моему, временным князем, выбранным ad hoc. Но и это будет редко случаться. Комитет поступает с крестьянами, как неразумные воспитатели, которые, чтобы предупредить детей от разврата, дают им его подробнейшее описание. Опасность родится от излишней предосторожности и положение, созданное Комитетом о мирских сходках, убьёт самую сходку. Аксаков, при своём лиризме, прав и более практичен, чем практики. Не до́лжно заковывать жизнь, когда её только пробуждаешь: дай ей простор и жди её собственного ума. В Москве один барин по системе Галя делал детям своим железные колпаки со всеми шишками добродетели и разума. Из пяти трое умерли, а двое вышли дураками. Это факт. Зачем же Б.²⁰⁰ хочет повторить тот же опыт над мирами? Я так люблю Б., что мне больно было видеть его имя под этими протоколами. Впрочем, я очень понимаю всю трудность связать жизнь обычную с жизнью законной и, разумеется, не прихожу с Конст. Акс. в негодование, но нахожу его правым в принципе. «Господа, играйте ближе к натуре!» – как говорил Еропкин, когда хитрили и мудрили в вист.

Здесь был Самарин, который рассказывал про борьбу с Паниным и, кажется, решительную победу Комиссии. Должно быть, их работы кончатся в первых числах или к половине июля; но в тоже время слышно, что *…²⁰¹ всё более и более склоняется к выкупу; только не знают, как приступить к делу. Я хочу предложить следующие предварительные меры, которые облегчили бы выкуп и всякую добровольную сделку между помещиком и крестьянами:

1-я. Открыть банки снова для залога и перезалога имений.

2-я. Так как для этого нет денег, то получать будут четырёх процентными сериями. На них охотников окажется множество, потому что пропасть сделок остановилось за невозможностью закладывать. Но рынок никак не будет завален, а проценты будут обеспечены теми имениями, которые закладываются и, следовательно, государственный долг не прибавится ни на волос.

3-я. Серии эти будут приниматься в подушные и при продаже казённых земель и имуществ, но не при откупных уплатах, ни при штрафных. В частном обороте курс вольный. Впрочем, положение о них должно быть одинаково, как и о прежних сериях, которые и теперь берутся с премией. Эта мера при теперешних обстоятельствах будет иметь то последствие, что почти все незаложенные имения заложатся, а государству не будет ни гроша убытка, и не потребуется ни копейки денег. Обороты страшно усилятся по той простой причине, что ни одной серии не пойдёт в ход, которая не была бы действительно нужна и что все они будут ничто иное как заём не правительственный, но частных людей, обеспеченный правительством.

4-я. Объявить, что перевод казённого долга, по добровольному согласию, на крестьян при такой-то мере земли (разумеется, не свыше 2 д., кроме угодьев) не встретит никакого затруднения. Смешно в этом упираться: у крестьянина, как у помещика, две руки да две ноги, да сверх того усадьба, земля и круговая порука, а подушные с процентами (3:85) менее мещанской повинности.

Эти меры разрешат весь узел скорее, чем какие бы то ни было многосложные операции и выдумки. Прибавь ещё, что кроме серий нежелающие закладывать имение могут получать листы беспроцентные на покупку казённых земель, и имение будет считаться заложенным только по покупке этих земель. Что скажешь, любезный Кошелев, об этих предложениях? Казалось бы что за их пользу можно ручаться; я их посылаю в Питер и прошу ответа от Черкасского, Буне и Милютина. Сообщи мне своё мнение, чтобы, если нужно, что-нибудь изменить и пополнить²⁰².

К.С. Аксаков сделался опять очень болен, но кажется это только жестокая и дурно качественная лихорадка от накопления желчи. Я ожидал для него этой болезни.

Пишу тебе из Москвы, покуда лошадей закладывают. Приехал я в Москву на четыре дня, пробыл шесть; приехал по делам, между прочим нужно 10.000 сер. на обороты; денежный рынок таков, что условия бешеные; придётся иначе обернуться. Это я говорю, чтобы сказать только о состоянии денежного рынка и о последствиях запертого банка. Вообще я утверждаю, что движимый капитал просто составил заговор против России вообще, и наши государственные люди служат ему орудием, не воображая того. К твоим словам о незнании и науке прибавлю, что невежу не то обманешь, не то нет, а учёных непременно. Одна из причин моего приезда – Б.²⁰³. Я у него был почти всякий день, настраивая на выкуп. Он просил у меня моего письма к Ростовцову и вообще согласен с нами, но ведь это размазня: достанет ли твёрдости что-нибудь отстоять и что-нибудь опровергнуть, сомневаюсь. Пожалуй, теперь много значит Попов²⁰⁴; ты бы с ним переписался. Я старше ему приятель, чем ты; но ты в этом деле более можешь от него добиться толку. Из слов самого Б. боюсь, что он в кодификации наплетёт путаницу, набивая юридическими формами то, что̀ должно быть совершенно свободным. Так, например, целая большая глава о формах найма работников в деревнях вместо самых простых сделок. Это тебе к сведению.

Аксаков с половины августа едет за границу; кажется его Варвинский спас от смерти. Ивану С. была в Хорвации просто овация или, лучше сказать, ряд оваций. Где он теперь, неизвестно; удалось ли что в Белграде, неизвестно.

Я тебе в «Беседу» ничего ещё не писал. В деревне начну немедля. Отчего не писал? Переводил Павла Апостола с оригинала: к Галатам и к Ефесеям. Сам очень доволен; кто читал, все очень довольны, а в «Православном Обозрении», кажется, не решатся напечатать, чтобы не оскорбить Синода. Придётся печатать в Лейпциге, а как это обидно! Просто нож, острый, но что же делать? Павла всего переведу: не могу отстать и, право, думаю сделать очень хорошую вещь. Во многом я от всех переводов отхожу и надеюсь, что во многих случаях восстановил истинный смысл²⁰⁵.

Прощай, дорогой и милый друг.

* * *