Письма к Алексею Владимировичу Веневитинову³⁹

Любезный Алексей. Пишу к тебе в Петербург, чтобы поблагодарить тебя за твоё дружеское письмо; желаю, однако же, чтобы эти строки тебя не застали. Инвалид в числе выезжающих содержит имя ротмистра гр. Комаровского (хотя это несогласно с твоим письмом). Я надеюсь, что он не один уехал и что бич России, холера, не застала в Питере ни Анну Николаевну, ни твою сестру. Признаюсь, что это было бы для меня большая радость, если бы я это знал, наверное. Votre mère est d’une santé si faible! Что я тебе скажу о нас? Путь наш был во всех отношениях тяжёл; но, проехав холерные деревни, мы были напуганы болезнью сестры, у которой, кажется, была холера в слабой степени. Впрочем, я её магнетизировал и это помогло. Здесь горные народы крепко бушуют, и это причиняет нам некоторое беспокойство; а болезнь, хотя во всей почти области и в самом городе, где мы живём, однако же, она не сильна и не тревожит нас. Я ничего не делаю, распариваюсь в горячей воде, ни о чём путном думать не могу и жду нетерпеливо конца курса. Впрочем, край прелестный, земля обетованная, горы великолепные и во всякое другое время я счёл бы за счастье здесь быть, особенно с друзьями или, по крайней мере, с порядочными людьми; но нынешний год собрал здесь всю дрянь. Исключение – одни Цуриковы: это, кажется, весьма порядочная семья; если не ошибаюсь, то они родня довольно близкая гр. Комаровскому.

Прощай, будь здоров и люби любящего тебя от души А. Хомякова.

Не увидимся ли мы в Воронеже?⁴⁰

Долго не отвечал я тебе, любезный Алексей, и кроме лени тебе известной едва ли найду я порядочную отговорку. Правду сказать, боли во лбу у меня отнимают много времени, а ещё более охоты к перу, да всё-таки не целый день они продолжаются и можно бы найти часочек для друзей. И так оставляю в стороне это извинение, тем более что я должен сказать, что я вообще почти здоров и мои пароксизмы так слабы стали, что иногда я почти про них забываю. Виноват, да и только. Не поверишь, как досадно мне было слышать, что едва я успел покинуть белокаменную, как ты туда прибыл с Мухановым (которого я накрепко обнимаю и к которому я на днях буду писать). Мысль у вас преблагородная, преумная ехать на излечение в Москву: это как будто возвышает её над Питером; и если бы я не боялся докторов и не надеялся на деревенский воздух, то непременно бы прилетел к вам. Ты бранишь меня за мою лень; дай срок, она уже и мне докучает: часто берёт и меня охота прибегнуть к размышлению, как к лекарству от пустоты, да всё ещё не решаюсь; но я себя знаю и уверен, что скоро моя папирофобия уступит тяжести длинных, ничем не занятыхчасов. Мысли уже иногда вскипают и обещают, что осень пройдёт не без плодов. Впрочем, не думай, чтобы я скучал в деревне. Погода хороша, собаки лихи, зайцы есть; так с этим не соскучусь. Прибавь к тому, что я из Турции привёл коней славных, чудной езды, покойных как люльки, горячих как кипяток и быстрых как Добрынин Златокопыт. Книги есть, есть бильярд и смешные соседи, чего же больше! Вот я тебе сказал правду, да не всю правду: приходят часы, что хотелось бы побеседовать с приятелями, послушать разумных речей, потолковать о прекрасном, о политике, о бесконечности, и беспрерывные немые монологи разнообразить весёлыми и спорливыми ответами. Я этого удовольствия лишён; может быть, тем лучше: поневоле подумаю и буду искать мысленных удовольствий в себе, не получая их извне. Потом и перо, и бумага, и vogue la galère! Прощай, целую тебя сто раз и прошу тебя передать поклон мой Герке⁴¹, Погодину и tutti quanti. А. Хомяков.

Приехав сюда, любезный друг, я нашёл, что меня славно поддели. Свадьба ещё будет завтра: никакой нужды не было так торопиться. Единственный мой барыш состоит в том, что на место одной свадьбы я буду шафером на двух. Такая досада, что слов нет. Здешним всем я отдал твои поклоны, а в особенности Герке, который верить не хотел, что ты меня обыграл в шахматы: tant la chose est invrai-semblable. Пожалуйста, уведомь меня поскорее об участи моего Самозванца и если получишь назад манускрипт подписанный, отправь поскорее ко мне. Да ещё к тебе просьба. Сходи к Смирдину и к Оленину. Скажи им, что Ермак⁴²поступает в продажу и что цена 10руб. Хотят ли они купить сколько-нибудь экземпляров или нет? Если хотят, возьми от них записку о том, сколько каждый требует и по какой цене. Смирдин говорил Одоевскому о сотне; не переменил ли он намерения? Уведомь обо всём этом поскорее. Прощай. Обнимаю тебя заочно. Твой Алексей Хомяков.

Mes respects à madame votre mère, да дружеский поклон всем тем, с которыми я по несчастью расстался слишком рано.

Любезный Алексей. Мы, кажется, с тобою не торопимся исполнять обещания. Вот до сих пор ещё от тебя никакого известия нет, несмотря на слово взаимно данное нами перед отъездом твоим из Москвы. Правду сказать, и я до того времени молчал, покуда пришлось о деле к тебе писать, как будто нечего было сообщать тебе или не о чем поговорить. О тебе-то я знал от многих, например, от Киреева, Норова, Кошелева и более всего от твоих⁴³, которых я несколько раз видел, хотя реже чем желал бы, да они всегда селятся так далеко, что ужас. Впрочем, их жилище на трёх горах очень мило и, кажется, столько же помогает им, как и гомеопатия, под власть которой они покорились. Но об этом более не стану говорить, потому что ты, вероятно, от них сам всё уже знаешь подробнее и лучше. Признайся друг, что нужна твёрдость духа остающимся в Москве. Надобно выдерживать трудное испытание и кроме того беспрерывно повторяемое. Кого Петербург не переманиваетк себе? Кто остаётся верным белокаменной старушке? Жалеешь и не имеешь даже утешения сердиться на отъезжающих, потому что они правы. Если нет особенного призвания или страсти (это всё одно и то же), то служба необходима в России не только для того, чтобы заплатить долг Отечеству, но и для того, чтобы наполнить пустыню дней и годов чем-нибудь, в такой земле, где физическая жизнь наших почтенных дедов вышла из моды и сделалась предметом насмешек, а умственная развиться ещё не успела. А слова: служба и Москва вместе не клеятся. Как только Кошелев приехал, первое слово моё было: «что̀? в службе?» и ожидаемое «да» не заставило себя долго ждать. И так вот ещё в нашем кругу убыль. Чужие края нас лишили Свербеевых.

Дерпт, кажется, взял Мещерских надолго, так что почти не остаётся старыхзнакомых, а новые как-то всё не то. Зато я, в ожидании не совсем весёлой зимы, хочу съездить повеселиться в Крым. Не знаю ещё, удастся ли, но почти верно то, что позволят. Я надеюсь, что эта поездка меня освежит и что, возвратясь на зимние квартиры, в мою келейку, живее напишу Ляпунова, от которого надобно как-нибудь отделаться, как от домового, и многое, которое вертится у меня в голове. Может быть, тогда я у вас побываю в Петербурге, т. е. весной, чтобы с вами побывать да поклониться цензуре. Между прочим, вот тебе мои поручения, которые ты, я надеюсь, исполнишь отлично:

1-е, ты прилагаемый при сём эпиграф для Самозванца отнеси к Семенову; поклонись ему от меня и скажи, что стыдно-де было вам быть в Москве и не велеть о том сказать Хомякову. Потом чинно и смиренно подай предполагаемый эпиграф и испроси утверждения. Ты сам чувствуешь, как этот эпиграф нужен. Как скоро его утвердят, то пришли кШевыреву, который в моём отсутствии взялся надсматривать за печатанием.

2-е, купи на мой счёт Нибурову историю Рима и пришли Погодину, у которого я её потерял.

3-е, кланяйся всем помнящим меня, а в особенности Одоевскому и Мальцову и пиши ко мне, адресуя письма просто в Москву,в наш дом.

Твой А. Хомяков

Узнай, пожалуйста, сколько экземпляров Ермака продано и напиши об этом. Я надеюсь, что Смирдин и Сленин сбыли до десятка, но если менее, то говори без обиняков. Cela ne me rendra pas malade et me donnera des chances pour gagner deux bouteilles de Champagne.

В Трагедию «Димитрий Самозванец»

Эпиграф

Je suis d’opinion que s’il se fut comporté plus modestement, sans se mêler des Polonois, et qu’il ent épousé une dame du pays, et se fut accomodé à leur humeur, encore qu’il eut été pire qu’un moine moinant, si est ce que la couronne lui fut bien demeurée sur la teste; mais je pense que le Pape avec ses séminaires des Jésuites, ont été cause de sa ruine et subversion totale: car ces assassins des Princes en ont voulu faire trop vitement un Monarche, et se sout fourrez trop fort dedans les ruches à miel. C’est dommage qu’on ne leur a pas mieux razé la teste, mais ils s’estoient trop bien transformés en habit séculier. Car tels Allans ne se preignent pas volontiers sans vert.

(Légende de la Vie et de la Mort de Démétrius, dernier Grand-Due de Moscovie. Traduite nouvellement l’an 1606).

Я тебе очень благодарен, любезный Алексей, за исполнение моих поручений; да благо сто̀ит только начать, так потом от докучливого приятеля не отвяжешься. Самозванца моего ты из цензуры взял и, правду сказать, она очень ко мне была милостива (только жаль, что сцену Шута не пропустила, и странно, что последний стих ей показался вредным); потом со Смирдиным переговорил. Так вот же ещё два поручения. Отдай, пожалуйста, моё письмо (запечатав) к Семёнову⁴⁴ и поправки при нём находящиеся и попроси его мнения словесного или подписи, как хочешь; да скажи Смирдину, что я посылаю на его имя с дилижансными транспортами сто экземпляров Ермака. Насчёт цены ты совершенно прав; покрайней мере, я так думаю; но к несчастью твоё письмо пришло уже, когда он поступил в продажу, и цена была объявлена, так делать нечего. Я посылаю эти сто экземпляров на комиссию. Если они выйдут, и он ещё потребует, то пусть адресуется в наш дом к человеку Афанасию Ефимову.

Сегодня в ночь пускаюсь в путь в деревню или, лучше сказать, в город Тулу на выборы шуметь или молчать, как Бог на ум пошлёт. В Москве я выборы видел. Довольно шумно и любопытно, хотя недостаёт вообще приличия и знания дела. Как-то будет у нас? По земским повинностям поднять довольно важный вопрос; только не знаю, поддержат ли начатое, а более думаю, что затушат.

Каков Панин!⁴⁵ Этим все перекликаются, кто с радостью, кто с досадой. Я не по дружбе одной принадлежу к первым: мне кажется, что в нём есть и ум, и характер, и правила, способные удержать излишнюю торопливость наших доктринёров, которые... Mutus veut dire en latin silence; но привилегированные капиталисты и нищие (vide о почётных гражданах) едва ли принесут пользу, и я не могу не досадовать, глядя на это.

За все твои поклоны тебе платят тем же с процентами, также и за объятия и за целования. Поклонись от меня Одоевскому и княгине. Они двое, да Карамзины меня мирят с Петербургом. Засвидетельствуй моё почтение Катер. Андр. Карамзиной, а Софье Николаевне скажи, что хотя она и сердится на меня, бесчувственное сердце, но я умею быть благодарным даже и за поклон.

Обними Мальцова⁴⁶, кланяйся Соллогубу. Твоё примечание о том, что ты ещё не сошёл с ума, не совсем меня успокаивает и я даже хочу всегда у тебя спрашивать, как Персияне: здоров ли ваш мозг?

Прощай, любезный друг, будь здоров и помни тебя любящего А. Хомякова.

Présentez, je vous prie, mes respects à madame votre mère.

Если только будешь мне отвечать, как я надеюсь, то пришли в наш дом к служителю Афанасию Ефимову для доставления и проч., потому что я сам не знаю куда еду; может быть, на Кавказ.

Любезный друг. Не знаю, был ли ты именинником третьего дня или нет; на всякий случай с прошедшим днём твоего ангела поздравляю тебя и мысленно присоединяю к поздравлению все обычные желания, который ты можешь дополнить без большего усилия воображения. Герке на днях говорил мне, что ты хорошо продал хлеб в деревне; это мне напоминает твой хозяйственный вопрос: «как следует жениться?» и к обыкновенным именинным желаниям я охотно прибавил бы ещё одно лишнее. Ты теперь должен быть и счастлив, и доволен. Живёшь в Петербурге, а ведь это твой рай (maudit Pétersbourgeois que vous êtes!), и матушка к тебе приехала. Если ты действительно был именинником, то передай моё поздравление твоей почтенной матушке, которая, я надеюсь, не рассердится за лишнее желание. Между тем как ты в Петербурге катаешься как сыр в масле, тебе и не грезится, что я провёл самую пасквильную зиму, какую когда-либо проводил. Вообрази себе, что я головой был болен в деревне целый месяц так, что ни работать, ни писать, ни даже думать ни о чём не мог. Даже чтение не всякое мне было возможно. Сенковский уже был для меня слишком глубокомыслен. Полевой уже совсем не под силу, и только Греч да Булгарин могли приятно занять мои досуги. Каков я был! Потом пустился в невольные разъезды и во всю зиму провёл в Москве едва две недели в разные сроки. Как на смех, морозы были в 30 градусов и ухабы как Альпы (excusez l’hyperbole!). Представь же себе положение человека, беременного Ляпуновым (и это самая трудная изо всех моих беременностей), прибавь чёртовы хлопоты по хозяйству и разные неприятности, и ты будешь иметь ещё слабое понятие о моей досаде на то, что Ляпунов⁴⁷, почти foetus, embryo, ничто! Едва начинает облекаться стихотворной плотью. А я хотел постом быть у вас! Проект мой отправился к черту. Пожалей обо мне.

Посылаю тебе пропасть экземпляров Самозванца⁴⁸, которые ты бы давно получил, но я был в деревне, а приехав сюда, опять заболел; теперь, однако же, поправляюсь. Раздай экземпляры кому следует. При некоторых прибавь фразы. Например, если увидишь князя П.Вяземского, скажи ему, что я более всех ему должен был прислать Самозванца, потому,что никогда не могу забыть его дружеской благосклонности. Я назвал это фразой; но действительно это не фраза, а чистая истина: его приём много мне тогда⁴⁹ сердце отогрел. Ей⁵⁰ скажи, что... что̀ хочешь! Voilà du tendre, j’espère. Всем помнящим обо мне скажи, что я вдвое более о них помню, любящих обними за меня. Матушке своей засвидетельствуй моё почтение и прощай. А. Хомяков.

Хороша ветреность! Десять дней письмо лежит и не отправлено. Впрочем, прибавить нечего. Только когда будешь писать к Герке, побрани его за то, что он к нам не показывается.

Сейчас узнал я о твоём производстве; от души поздравляю тебя по многим тебе известным причинам; обнимаю тебя и поздравляю твою почтенную матушку с этой радостью.

Говорят, любезный друг, что с друзьями следует обходиться без церемоний; однако же, боюсь, чтобы ты не нашёл, что я уже чересчур по-дружески поступаю, навязывая на тебя дело без твоего согласия. Впрочем, едва ли ты это скажешь, потому что я уверен, что в подобном случае ты со мною точно также бы поступил. Вот в чём дело. При этом письме прилагается просьба в Сенат и письмо к Медведеву⁵¹; адрес его на этом же конверте. Пожалуйста, пошли его к себе попросить, покажи ему просьбу и, если он её похвалит, то подай её за своим рукоприкладством. Если же не одобрит он просьбы, то попроси её переменить и поступи по его совету. Порасспроси его также о самом деле, и в каком оно положении находится, и не опоздал ли я своей просьбой? Дело, как видишь, довольно важное, и с твоей стороны будет истинное одолжение, если мою просьбу исполнишь, в чём я уверен был бы даже и тогда, когда бы тебе пришлось похлопотать, а тут, кажется, и хлопот тебе почти никаких не будет. Сколько истратишь на бумагу и проч., уведомь, и я к тебе перешлю; а знакомство с Медведевым, может быть, тебе когда-нибудь пригодится, потому что он человек добрый. Ещё одна просьба о том, чтобы ты не замедлил. Здесь приложена и доверенность на подачу просьбы.

Каково это после такого долгого молчания вдруг писать прямо о тяжбах и арканом потянуть приятеля в Сенат? Самому совестно. Я довольно часто от приезжих из Питера слышу о тебе и о твоих, но прошу, когда будешь мне отвечать, подробно обо всём напиши. Здоровы ли вы все, веселы ли, довольны ли Петербургом и правда ли, что граф Комаровский вступил в службу? Я бы этому был очень рад: ему нужны занятия. Скажи ему, что я часто о нём говорю и что многим, т. е. всем его знакомым, жалко, что он оставил нашу Москву. Но это эгоизм, ибо я уверен, что ему в Питере лучше.

Письмо моё получишь ты через Петра Васильевича Киреевского, которого ты очень знаешь, и которого я душевно люблю. Пустеет наша, т. е. теперь моя Москва. Кто в Питер уехал, кто в чужие края, кто в деревню на всю зиму. Право грустно. Дома ещё грустнее, и, если бы я умел, я бы чрезмерно был невесел, да не слажу с собой, чтобы порядком насупиться. Притом скажи ещё, что я и собой недоволен, хотя пропасть дел и хлопот отчасти извиняют моё бездействие. Когда пораспутаю дела, авось примусь за дело, авось начну писать, когда не с кем будет говорить. В этом отношении, может быть, я должен бы радоваться отъезду приятелей; да также что-то это утешение плоховато.

Кончаю письмо, чтобы не задержать Петра Васильевича, который меня ожидает. Пожалуйста, засвидетельствуй моё почтение матушке своей и сестре, а графу скажи, что я искренно люблю его и дружески ему кланяюсь. Да кроме дружбы скажи, что мне без него беда: никто не имеет того терпения, с которым он выслушивал мои бредни об Индии и о распространении рода человеческого от подножия Арарата⁵². Тебя много и много раз обнимаю и целую. Твой от души А. Хомяков.

При случае уведомь меня, как курс акций нового страхового общества?

Я вечно тебе поручаю комиссии, любезный Алексей, которых ты, я думаю, не исполняешь, потому что даже и не отвечаешь ничего на письма. Между нами, это, правда, дело неважное, ибо с обеих сторон грешно бы было нам хвастаться аккуратностью; но теперешнюю комиссию исполни, пожалуй, потому что она довольно важна. Сходи к Смирдину, мимо которого верно ты проходишь раза два в день между 2-х и 4-х часов, когда вам Бог даёт солнышко, и скажи следующее. «Чтобы ему ни писали обо мне, он не должен верить. Отказываться от сотрудничества для Библиотеки я не думаю, ибо никакой не имею причины отказываться, и если мне удастся что-нибудь написать, то я к нему пошлю, а его уже дело будет печатать или нет». Пожалуй, передай это ему, а для тебя объяснение: прочитав критику на моего Самозванца, батюшка в деревне так рассердился (он болен, следовательно, это извинительно, хотя смешненько), что написал к Смирдину без моего ведома, что я и не хочу, и не могу более быть участником в журнале⁵³. Ты, зная меня, легко поверишь, что я про это ничего не знал и как мне досадно было узнать про это письмо. Исполни же моё поручение: этим выведешь меня из ложного и смешного положения, и уведомь о получении этих строк. Прощай, обнимаю тебя и желаю всякого счастья.

А. Хомяков.

Знаешь, что Киреевский женится?⁵⁴ Когда-то мы с тобой?

Любезный друг!

Если кто-нибудь со временем будет читать наши письма, узнает ли он про нашу дружбу? Едва ли. Мне смешно подумать, что всякий раз почти как я к тебе пишу, всегда материя о делах. И теперь хочу тебе дать поручение пустое или полезное, это узна̀ю из твоего ответа. Я слышу здесь про разные покупки хлеба для прокормления голодных островитян. Очень желал бы я в этом участвовать, потому что вещественное наше богатство должно питать умственные способности Запада. Ты видишь, что это справедливо и человеколюбиво и что я бескорыстный последователь поклонников Европы, Чаадаева, Тургенева⁵⁵ е tutti quanti. Нет, я даже выше их: они только словом, а я делом готов служить нашим просветителям. Но так как всякое доброе дело должно в себе находить своё же вознаграждение, то и барышек (хотя я очень далёк от корыстолюбия) был бы мне кстати. Если барыша не будет, то моя скромность мне не позволит отнимать у других, которые лучше меня, случай к геройскому самопожертвованию. Сделай же одолжение, узнай подробно, по каким ценам, на каких кондициях и пр. делаются эти поставки. Требуется ли рожь или один овёс? Здесь говорят, что первую закупали по 17 руб., а второй по 10 руб. 50 коп. Это бы было недурно, и тысяч десяток четвертей мог я бы поставить или более. Ты в центре действий, имеешь связи со всеми аристократиями от мозговой до копеечной, то, пожалуйста, уведомь, есть ли возможность втереться в число поставщиков или лучше сказать благотворителей. Какие именно вкусы островитян? Какого веса хлеб им более нравится, нет ли у них лишних денег, которые бы они давали вперёд или народ аккуратный платит только при сдаче? Всё это очень любопытно.

Теперь другое. Ты слышал, что Павлов женится на Каролине Яниш. Она получила, говорят, богатое наследство. Фу, какие низкие понятия ты имеешь о человечестве! Я даже боюсь, чтобы ты не истолковалкак-нибудь неблагородно мою любовь к Англии. Это у Павлова чистая любовь, это пламя давно сокрытое, но которое он только теперь сознал в себе. Впрочем, как бы то ни было, он делает умно и как бы ни толковали, а я буду думать, что он женится, как пишет (по его словам), не из денег, но и не без денег.

Право, пора тебе! Год свадеб и не пропускай его. Ты честным трудом входишь в честь светскую, умным отдыхом округляешь брюшко, веселием уже прочистил на голове лысинку, теперь женись, и выберут в губернские предводители. Шутки шуткой, а право я желал бы этого.

Приезжай зимой в Москву и похлопочем.

Прощай! Обнимаю тебя крепко и прошу тебя засвидетельствовать моё почтение матушке твоей и сестрице, а графу⁵⁶мой дружеский, истинно, дружеский поклон.

Твой А. Хомяков.

Mes amitiés à Görke.

Quelle catastrophe! Quel malheur! Mes chiens, les premiers du monde, presque tous crêvés. De 20 il ne m’en reste que 4. Plains moi; car, tout on plaisantant, j’ai le cöeur navré.

Le 13 Décembre.

Вот тебе письмо при живой грамоте, любезный Алексей. Я замедлил тебе отвечать и благодарить тебя за посылку потому именно, что хотел письмо отправить с Митей⁵⁷, а он не совсем так скоро выехал, как мы ожидали. Деньги за викторину прилагаю и запас за почтовые издержки, о которых ты в письме забыл упомянуть. Victorine прелестны обе и по сказанию общему весьма дёшевы; вкус твой так оправдан, что жена моя объявляет тебя уличённым в волокитстве; ибо надобно часто заниматься дамами и их нарядами, чтобы так хорошо понимать дело, а матушка сказала: ему бы надобно жениться. Amen!

Отдаст тебе письмо наш Черкес, что́ прежде Лухман, ныне Дмитрий. Полюби его: малый славный, готовый к труду, умный и дельный. Ему приказано от меня тебе доложить про свои дела, свои хлопоты и надежды, а обещано, что ты поможешь ему советом; я уверен, что ты это сделаешь. Зачем он едет в Питер. История длинная, и он тебе лучше её расскажет, чем я могу это сделать в письме.

Я знал, что Киселёв⁵⁸ прочует про твою работу, и будет ощупывать твои мысли и тебя, чтобы употребить в пользу. Пожалуйста, будь осторожен. Публика судья надёжная и протекция её даже для службы очень важна, а Киселёв человек известный: выжмет да кинет. Хорошо Пальчикову, что он попался к Дашкову или к Блудову теперь, а то К. его бы загубил совсем. От души желаю тебе как-нибудь от него совсем отделаться: чёрт с ним! Тебе уже стыдно будет ему верить. Постарайся (уж если надобно служить) попасть к новоназначенным министрам; при началах всякого правления есть сливки, которые надобно снимать, оставляя другим молоко; а ты известен, тебе будут рады везде и Блудов тебя уже давно знает, а (впрочем, или Строг.⁵⁹) если не знает лично, то вероятно знает уже по обществу.

О Записках⁶⁰ скажу, что журнал хорош, т. е. лучший у нас и истинно хорош литературно; но не худо бы было издателю несколько воспользоваться примером Библиотеки по части учёной. Это в Библиотеке хорошо и достойно подражания. Повесть гр. С. хороша, Одоевского хороша также, но не из лучших его произведений; стихи почти все плохи. Графини Р.⁶¹ стихи недурны, холодны; впрочем, ты совершенно прав в суждении о ней, как женщине, хотя едва ли не слишком снисходителен как к писательнице. Лермонтов хорош, но не ровен. Вообще журнал чист, благороден и обещает много. Скажи издателям, что они нас радуют, и дай Бог им здоровья. Вы трудитесь, а мы лентяи. Впрочем, я ещё всё продолжаю приуготовительные труды и думаю, что на днях достиг кое-каких истин довольно важных. А стихи? спросишь. Спят, кроме маленькой пьесы, написанной на днях. Rien d’occasion. Прощай. Будь здоров, надеюсь на тебя для Кодзокова. Весь твой А. Хомяков.

Правда ли, что князь Вяземский окривел? Как жаль!

Замедлил я ответить тебе, любезный друг, потому что был в пути, ездил в другие деревни и только по возвращении получил письмо. Во-первых, посылаю акции, по которым надобно получить дивиденд, и жалею, что моё незнание форм тебя заставило лишний труд принять. Во-вторых, замечу тебе, что твоё письмо начинается очень неловко: Nonum prematur in annum⁶². Конечно, оно в твоём смысле относится к твоему труду; но в надписи письма ко мне это прямо личность и пасквиль на медленность моих ответов. Со скромностью и застенчивостью, приличной юной деве, ты отвергаешь похвалы своей работе (я даже воображаю, что вижу тебя краснеющим): дело. Это всегдашняя авторская ухватка, но теперь она истрачена понапрасну. Я хвалил от истинного убеждения, но не без оговорки. По-моему всё ещё есть много неопределённого или, лучше сказать, неверного в предполагаемой тобою раскладке: много случайностей, счастья и несчастия могут встретиться внутри каждой округи. Дурные и хорошие полосы, дурное и хорошее состояние крестьян при введении раскладки, но совершенства ждать нельзя. От всей души повторю: это, по моему мнению, лучший проект из всех, о которых я слышал или читал, самый естественный, самый сходный с духом народного хозяйства. Может быть, оценка понятыми или окольными имела бы тоже выгоды; но, во-первых, она возможна (как мне кажется) только в малом виде, способна к бесконечному спору и к тысячам плутней и в России просто нелепа и неисполнима. Оценка земель по их внутреннему достоинству, т. е. геологическая, есть очевидная нелепость и в соединении даже с расчётом сбытов совершенно недостаточна, ибо всё-таки не принимает в соображение ни нравственных сил, т. е. трудолюбия, ни привычек. Твоя раскладка основана на быту крестьянском и поэтому ближе всего к делу, так сказать, к природе; она может быть началом нового порядка, лучшего и совершеннейшего. Но вероятно есть ещё стороны, не совсем принятые в соображение, затруднения, не совсем устранённые (например, огромный преизбыток земли и, может быть, крайняя малоземельность; едва ли это можно отстранить иначе как переселением). Впрочем, кроме внутреннего достоинства проекта я считаю его очень важным потому, что от него, когда он явится в свет, много может появиться толков и споров, много мыслей новых и критики старых заведений Европейских и пр. Жизни мало у нас. Всё что̀ её ускоряет полезно в высшей степени также для государства, так и для лиц в отношении их здоровья. Всё, что̀ из начала прямого, органического, не выдуманного, не привитого, но связанного с развитием общества Русского, всё это не может быть дурно. Оно в первом появлении должно быть не полно, но будет плодотворно в высшей степени при дальнейшем развитии. Опять повторяю: не мешкай. Не давай себя усыплять ни лаской, ни жизнью Петербуржской.

Ты в своём письме подсмеиваешься над моей ленью и над моими отговорками. Быть может, ты прав, и даже тут сомнения мало. Но крепко надеюсь исправиться. Пожелай мне успеха в этом. Мудрствовать без конца о чужом мудрствовании не стану, но совсем его отстранить нельзя. Оно воплощено в Германию и важно для просвещения человеческого потому, что развилось действительно в размерах колоссальных в этой вечно думающей земле.

Комаровские не проезжали через Тулу или, по крайней мере, я ничего про ихпроезд не знаю. Обидно бы было, если граф и твоя сестрица миновали нас, не сказав ни словечка. Я надеюсь, что они проехали через Калугу.

В деревне очень хорошо; но дел чересчур. Только это меня несколько беспокоит. Были хорошие пороши, собаки веселили, а теперь я рад радёхонек, что и это миновалось. Пора схватиться за ум, а порсканье отложить до будущей осени. Ну как опять ничего не сделаю, куда мне деться от стыда?

И.В. Киреевский; как слышно, написал много и прекрасного. Павлов, вероятно, похудел несколько с этого, а я радуюсь душевно. Много надеюсь я на Киреевского. В его голове сокровище мысли и поэзии.

Прощай. Будь здоров. Свидетельствуй моё почтение своей почтенной матушке. Скажи ей, что я ничего так не желаю, как представить ей свою жену. Что же ты своей не представишь? Пора!

Твой А. Хомяков.

Номера билетов означены, кажется, в доверенности. Да не забудь, пожалуйста, если можно, отыскать мне Медведева, Николая Андреевича. За Лухмана и за все твои одолжения бесконечно тебе благодарен.

Благодарю тебя, любезный Алексей, за твоё дружеское письмо. Я знал, что ты наше горе разделишь; к несчастью нам не новость с тобой горевать. Признаюсь, что тяжело подумать, как мало до сих пор мне привелось радоваться. Двое детей и обоих нет. Брат и сестра, с которыми рос в самой тесной, в самой братской дружбе, и теперь остался один. Последние два удара неожиданные, один за одним, точно как будто оживили прежние потери, и мне кажется, что и брат Фёдор умер только вчера. Хорошо, что я себя приучил к некоторой крепости; а то, право, это могло бы меня переломить. Слава Богу, матушка лучше до сих пор выдерживает своё горе, чем можно было ожидать. Её поддерживает молитва и нас обоих сначала развлекала необходимость хлопотать о моей жене, которая, несмотря на все свои усилия, на старания, за которые я не могу ей быть довольно благодарным, хуже всех выносила горе и более всех ослабла. Она старалась перемочь себя, но одно имя Феденьки бросало её в лихорадку на несколько дней. С её слабым здоровьем испытание было ужасное. Вообрази, что ребёнок был болен только сутки, и накануне его смерти доктор говорил: «чего вы боитесь для этого медвежонка?» Кто бы мог подумать, что сестра в 33 года будет унесена чахоткой в два месяца, как семнадцатилетняя девочка? Она умерла, а мы не верим и готовы были считать всё это дурным сном. Впрочем, смерть её была и трогательна, и прекрасна; я себе лучше не желаю. В памяти до конца, с молитвой и ласковыми словами, дружеские желания всем, нежное прощание со всеми присутствующими и воспоминание об отсутствующих, тишина и покорностьсовершенная с приятными воспоминаниями о жизни, которые казались благодарностью за нашу любовь к ней: вот что продолжалось около трёх дней. Борьба жизни со смертью была очень продолжительна и тяжела, но никогда ей не изменили равенство души и светлая надежда, соединённая с заботой о тех, которых она оставляла. Одно слово было очень трогательно. Обняв детей, она вторично благословила старшего, прижала к себе и сказала: «я тебя много, много любила». Потом, помолчав: «а он меня любить не будет». Се regret est bien touchant, tout le coeur d’une mère у est⁶³. Впрочем, что об этом говорить? Хорошо женщинам щекотать свои нервы воспоминаниями такого рода. Лучше их удалять. Счастливы люди, запряжённые в жизнь деятельную: им легче. Ты можешь сказать: счастливы женатые и будешь прав. Жена в этих случаях развлекает заботами больше, чем какая-либо служба, и утешает любовью, чего от службы не добьёшься. Благодари свою матушку за её участие. Мы все теперь здоровы, однако же, всё ещё не цветущи; собираемся по первому пути в Воронеж, т. е. я и жена. Здесь погода гибельная. Снега нет ни порошинки, а мороз 20°. Нет ни езды, ни работ для крестьян, голод в настоящем и надежда на голод в будущем, потому что корень выдирает и выдувает.

Votre lettre a fait pleurer maman, mais ces larmes lui out fait du bien. Elle et mе femme sont bien reconnaisantes à madame votre mère pour la part qi’ elle prend à notre malheur; priez la d’accepter l’assurance de ma reconaissance et de mon respect.

Какая разница между нашим домом во время её проезда и теперь? Прощай; обнимаю тебя и люблю душевно.

Любезный друг!

Начну с просьбы. Податель сего письма, отпущенный мною на волю человек Сергей Александров, ремеслом архитектор, весьма не бездарный, строитель того великого собора⁶⁴ Боучаровского, который тебе известен, едет в Петербург выхлопотать себе звание вольного художника. Не откажи ему в своём пособии, т. е. замолви доброе слово у предержащих властей. Не знаешь ли ты Василия Ивановича Григоровича или Одоевский не знает ли, или Сологуб? Главное от него постарайся дать новому Пиранезе или Палладию какой-нибудь доступ до оного Григоровича, или quocumque alio nomine gaudet решитель судеб художественных. Доброе дело сделаешь и меня одолжишь.

Теперь после этого изложения просьбы приступаю к другому. Получил я от гр. Комаровского письмо в деревне, лаконическое и просящее лаконического ответа о сродстве Семитов и Гаэлей, т. е. о вопросе животрепещущем. Я поспешил ему отвечать и не знаю, получил ли он мой ответ. Адреса не было, но, кажется, я помню их место пребывания и надписал безошибочно Орловской губ., Карачевского уезда, в село Городню. Так как ты с ним в переписке, узнай, получил ли он реестр о Celtica, überCelten, überCeltenundBerligen и пр. с приложением собственной моей теории? Если он не получил, я повторю послание. Ты же к его письму приписываешь: «А зачем ты не посредник или что-нибудь тому подобное?» Много на это причин: первое, меня не выберут, потому что меня Туляки не любят; второе, если бы выбрали, то я бы не принял. Из каких благ стану я жить в деревне или, ещё хуже, в Туле круглый год? Скажешь польза? Ne forcez pas notre talent. Найдутся люди, которые постоянно живут в деревне, знают уезд как свои пальцы и ограничивают всё своё честолюбие уездной репутацией. Они лучше дело сделают, чем тот, который только и думает, как бы поскорее убраться. Впрочем, должность посредника я принял бы весьма охотно, если бы я был в то же время предводителем: можно бы было при этих двух должностях кончить межеванье в год с небольшим. Это доказывал Муравьев В.Н.⁶⁵, в Богородицком уезде, где были самые запутанные дела и где всё развязалось как нельзя лучше. По-моему надобно бы положить, чтобы предводитель был непременно посредником, дать ему прибавку на канцелярию, и почётное награждение особенного рода тому, кто в своё трёхлетие успеет кончить всё или почти всё межевание. Впрочем, по правде, кажется, Андреевская лента, княжество или какая бы то ни была почесть, не соблазнили бы меня служить. Называй меня лентяем, если хочешь; да подумай, что вам легко в Петербурге, веселясь, отрекаться за нас от всякого мысленного сообщества и храбро запирать нас в дурацкое житьё деревенское, а что действительно на такое самопожертвование надобно быть или двадцати или пятидесятилетнему. Средний возраст на такие подвиги не способен. Добро бы ещё жить в Смоленской губ.; а в Тульской! Это просто какое-то грязное чистилище от грехов. Кстати, у нас там новый губернатор кн. Голицын⁶⁶, не умеет говорить по-русски и совершенно лишённый всякой народности. О нём чудные слухи, рассказы похожие на мифы: чуть-чуть не искоренил разом все взятки. Туляки не верят своим глазам. Муж (проситель) возвращается из присутственных мест и показывает жене непочатой портфель с деньгами, и опять пересчитывают вдвоём, дивясь чуду, благословляют князя и надеются на золотой век. Поэзия, истинная поэзия! Но никто не верит, чтобы князь остался. Et le sort ne fera que le montrer au monde. Таков же и Гевлич⁶⁷ Симбирский. Насилу эти две губернии отдохнут. Ради Бога введите публичность в суды, господа законодатели! Это будет корнем всякого добра; да не пишите таких указов, какой вышел о воспрещении покупать крестьян в ненаселённые имения. Во-первых, в одном указе около дюжины двусмысленностей, несколько дюжин зародышей для процессов и вероятный упадок цен на все степени земли. Запретить голому кафтан покупать!

Est-il vrai que vous ayez manqué tomber dans un guetapens à l’article de mariage? Comment m-me S. a-t-elle pu se prêter à cela? Уж правда ли это?

Смотри же, не брани меня нынешний год за лень: едва ли я когда-нибудь был так деятелен; впрочем, я ничего не пишу, а только собираю материалы для книги. Поспеет она скоро, т. е. если будет у меня сын трудолюбивый и продолжит работу, то внуку только останется редижировать⁶⁸. Когда будет ответ, уведомь, не прислать ли мне тебе акции Страхового 2-го Общества с доверенностью для получения дивиденда; да напиши свой чин, чтобы мне не ошибиться.

Скажи, пожалуйста, моё почтение твоей матушке и передай ей поклон от матушки моей и от жены. Не приедешь ты сюда нынешний год по слухам? Верно, нет; только по губам мажут. Мы так редко видимся, что это несносно. Я, было, собрался весною в Питер, так видно не судьба: мой главный управляющий, не правая моя рука, а обе мои руки, умер скоропостижно и я закабалён опять. Скучненько. Прощай. Будь здоров и не забывай друзей. Твой А. Хомяков.

Грустно мне было, мой бесценный Алексей, что ты долго не едешь. Я как чувствовал, что с тобой какое-нибудь горе! Чёрная печать на твоём письме вчера вечером сказала мне твоё несчастье прежде, чем я распечатал письмо. Ни утешать, ни ободрять тебя не стану, это везде и всегда фразы, а только скажу тебе, что мне так грустно стало при получении известия о смерти твоей матушки⁶⁹, что я долго не мог разобрать твоего письма. Ты этому поверишь, потому что знаешь не только как я тебя люблю, но как я любил и уважал твою матушку. Жизнь её была такова, что для неё самой смерть не могла быть страшной, т. е. во столько, во сколько человек может не бояться этой великой перемены; но даже и невольный страх неизвестного будущего, вероятно, исчезал для неё перед утешительною надеждою веры. Тебе же какая пустыня остаётся! Ты так привык всегда быть с матерью, видеть её, думать, что она подле тебя, что есть кому сказать про своё горе и свою радость! Для всякого сына эта потеря была бы тяжела, для тебя вдвое тяжелее. Как перенёс ты её? Как перенесла её твоя сестра? Вероятно, писем от тебя я не получу до приезда твоего сюда; но я немножко сердит на Герке: он бы мог приписать к твоему письму то, о чём тебе и в голову не пришло сказать. Матушка много плакала, когда я сообщил ей известие о кончине Анны Николаевны. Жена заметила, что тебя не до́лжно будет так скоро отпустить в Петербург, а несколько времени продержать здесь. По-моему, это дело.

На днях Бог дал мне сына, имя дано ему Дмитрий⁷⁰. Буду ли я счастливее этим, чем двумя первыми? Первое счастье в мире семейное; но в этом счастье та беда, что мы делаемся уязвимыми со всех сторон.

Прощай, будь здоров. Кланяйся от меня сестре твоей и графу Комаровскому. Я перед ним виноват, но вот уже два месяца, как я не только пера в руки не брал, но и не читаю: испортил глаза.

Твой А. Хомяков.

На конверте штемпель: Москва, 1842 г. Января 8.

Вот уже две недели слишком, любезный Алексей, как я возвратился из деревни, куда меня заставил дурак управитель съездить по ужасной беспутице. Твоё письмо и твои посылки пришли без меня; но, правду сказать, я успел бы уже двадцать раз с тех пор отвечать тебе и благодарить тебя, если бы я когда-нибудь успевал что-нибудь делать. На славу исполнил ты поручение. Все дамы в восторге от твоего вкуса; шляпа, ожерелье, всё признано за совершенство вкуса Граций. Со своей стороны я совершенно согласен с общим мнением (что́ довольно редко случается) и отдаю тебе полную справедливость, как великому знатоку в дамских нарядах. От всей души тебя благодарю.

Вот уже и новый год наступил: поздравляю тебя. Да будет он тебе в радость и веселие! Прошедший год оставил тебе такое грустное воспоминание, что тебе более кого-либо надобно отдохнуть душою. Правда ли, не правда ли, слух идёт, что в твоей жизни предстоит перемена великая, которой я давно тебе желаю. Как бы рад я был, если бы это была правда! Называют и имя; но я не пишу его, потому что слухам Московским, даже и Петербургским, совсем изверился. Хотя для нас было бы грустно знать, что ты решительно и окончательно сделаешься жителем Петербурга, но у меня нет столько эгоизма, чтобы я об этом стал думать, когда тебе строится счастливая будущность. Впрочем, не есть ли это вздор? Может быть, и не следовало мне тебе писать о слухах, да не утерпел: не прогневайся!

Думал я, что Пальчиков побывает у нас в Москве и радовался ему, как человеку, которого мало знаю, но очень люблю, и сверх того надеялся о тебе слышать и поговорить; да видно он не будет. Довольно смешно, что Пальчикова я решительно⁷¹ считаю Москвичом: кажется, никаких фактов нет для оправдания этого мнения, но характер его ума и мысли чисто наши. Так и тебе не быть никогда вполне Петербуржцем: Московская природа в тебе слишком сильна.

Грустно мне было читать в твоём письме то, что ты пишешь о своём расположении теперешнем. Правда, твоё чувство одиночества есть одно из самых тяжёлых, какие только могут мучить человека; это тоже récluson solitaire, но только на воле. Не стены – тюрьма, а отсутствие сочувствия. Впрочем хоть я и не люблю Северной Пальмиры, но и не могу поверить, чтобы в стольких знакомых твоих и приятелях ты не нашёл отзыва на свою внутреннюю жизнь, хоть в двух или в одном. Ты одним счастлив, именно тем, что у тебя много занятий: в горькие минуты жизни неволя имеет свою выгоду, а хорошо переносимое горе облагораживает человека; к несчастью, ни тебе, ни мне эта школа уже не нужна. Судьба нас давно проучила.

Что́ сказать мне про себя? Всё по-прежнему, по-старому. После твоего отъезда у меня спился с кругу управляющий и сделал тысяч десять убытка и сверх того заставил прокатиться вёрст 700 по непроходимым дорогам. Это дурная сторона, а хорошая та, что мои глаза поправились и что опять принялся за усердную работу нескончаемую, но как ты знаешь, очень весёлую для меня, над грамматикой, лексиконом и прочим.

Не знаю, удастся ли мне быть у тебя, т. е. в Питере. Как то всё не ладится: с одного конца зашиваю, а с другого врозь лезет. Скучный труд, а необходим.

Будь здоров и помни нас, как тебя всегда любил, любит и любить будет

Твой А. Хомяков.

Вот тебе ещё поручение, любезный Алексей. Я бы тебе сказал, прости моей докучливости; но когда ты прочтёшь, в чём дело, ты и не вздумаешь пенять. Un seggreto d’importanza.

Узнал я, что в богохранимом граде Нерехте (Костромской губ.), у священника Михаила Диева находится древнейшая рукопись, которой существование неизвестно было никому, Слова о полку Игорева. Писал к нему и получил в ответ, что рукопись переслана им в Петербург к его брату (родному ли, не знаю) Платону Яковлевичу Актову, служащему в Департаменте Уделов, что она писана на пергаменте весьма древним шрифтом и (всего страннее), что первая или первые страницы писаны рунами. Последнее обстоятельство не весьма вероятно; я рун не предполагаю, но как ты уже слышал от меня, предполагаю существование древнего гражданского письма, из которого родилось письмо столбцов. Теперь вот моя просьба. Поспеши к этому юноше, попроси посмотреть и списать, а потом слово за словом и купить. Конечно, это может быть подделка; но если не подделка, то ты сам чувствуешь всю важность этой рукописи. Многое может открыть подделку: цвет пергамента, излишняя верность с печатным подлинником, излишняя твёрдость или щегольство мнимых рун, которые в настоящей рукописи того века должны быть или сколком, если руны были уже брошены, или несколько курсивны, если они были ещё в употреблении. Если можешь, купи! Если подлинность очень вероятна, иди – до 1.000 руб., торгуясь по-русски от сотни. Если тебе покажется подлинным, не удерживайся страхом обмана. Тебя могут обмануть, как и всякого. Глаз же твой, по крайней мере, от Архива⁷² также привычен к старому письму, как мой, и ещё больше. Но тайна, тайна непроницаемая и быстрота Суворовская. Я подозреваю, что не мне одному этот след известен. Купив эту рукопись, ты мне сделаешь величайшее одолжение. Не показывай никому и перешли по почте с двойным письмом, одним для меня, а другим для документа. От Актова для того же предмета возьми расписку, что он тебе продал рукопись, и расписку от кого он её получил. Давно ли, как к Диеву она попалась, сперва не проси: Бог знает, как досталась. Вообще действуй быстро и решительно. Дело, как ты видишь, очень важное и легко может быть испорчено; от того спешу к тебе писать и прошу о тайне. Ты знаешь, что я не собиратель редкостей и мне недорого приобретение рукописи, но боюсь, чтобы она не попала в руки собирателей, где сокровища пропадают и гниют. Много тайн слова может быть в этом списке, если он подлинный.

Нынче получил я от Диева письмо и нынче же спешу к тебе писать. Кончаю, чтобы попасть на почту. Прощай, будь здоров и Богом храним.

Твой А. Хомяков.

Не нужно сказывать, что, как скоро рукопись или уведомление о её покупке получится мною, то получишь все деньги употреблённые, а покуда поверь в кредит.

Любезный Алексей!

Тебе отдаст это письмо Александр Николаевич Попов, мне великий приятель, недавно выдержавший блистательный диспут на магистра факул. юрид., честь и слава факультета (с Кавелиным, который тоже скоро будет в Петербурге). Попов едет в чужие края и пробудет дней 10 в Питере, никого не знает и поэтому вероятно не найдёт никуда дороги. Полюби его за меня: со временем полюбишь за него самого. Помоги ему всё видеть, что сто̀ит быть виденным; он человек очень серьёзный и ещё жизнью нисколько не испорчен, но любит искусство и всё хорошее.

Искал я здесь охотника на собрание рукописей и нашёл. Пришли, если можешь, каталог с обозначением цены. Может быть, удастся поместить собрание в Москву, где оно более у места будет, чем в современном и тревожном Питере. Одоевский здесь у нас. Всё прежний, даже в лице мало перемены; я как будто вчера с ним виделся, так с первого раза он мне представился Одоевским 32-го года. В умственном отношении точно тоже. По-прежнему хочет самых свежих устриц и самого гнилого сыра, т. е. современности индустриальной и материальной, и древних пыльных знаний Алхимии и Кабалы. Впрочем, ты знаешь, что для меня и эти древности слишком новы. История кончается Семирамидой, а всё, что хоть годом позже, се sont les commérages d’aujourd’hui. Насилу дождался я слушателя и очень жаль, что его пребывание здесь так коротко. Не успею досказать и сотой части о Славянах до времён Семирамиды. Княгиня также не изменилась. Я ей от души обрадовался. С нею для меня оживились все воспоминания общества Петербургского, веселья вечерних бесед. Она всё также приветлива, даже и мила. Странное дело: вид и разговор мужчины далеко не возобновляют в памяти образы быта салонного так, как женщины.

Что ты поделываешь? Как встретил, как провёл праздники? Знаю я, что ты живёшь весело, кормишь приятелей и собираешь их на дружеский разговор. Это меня порадовало. Не до́лжно терять привычек du foyer domestique и домоседства. Остаётся только украсить дом милою хозяйкой. Пожалуйста, выбирай проворней или приезжай скорее на выбор сюда. Прощай, любезный Алексей. Будь здоров.

Твой А. Хомяков.

Бедный Герке должен быть опечален: Тютчева умерла. Хорошенькая и милая, и он наверно любезничал без памяти. Матушка и жена тебе кланяются.

Как ожидание указа здесь переполошило всех? Это была помора. У кого дрожь, у кого расстройство желудка и проч. Появился – и водворилось спокойствие. Поверишь ли, что о нём уже перестают говорить. Се sera un coup d’épée dans l’eau, если не подымут этого искусственными средствами, т. е. печатным разбором возможных сделок. Да кто на это пойдёт и кому у нас до чего дело? Отсрочка 5-летнего размежевания сделала величайший вред: поверишь ли, что были уже сделки, совсем конченные? (Размежевания совсем готовы, от которых отступились). Это со мною учинили соседи по двум деревням. Досада. А виновата казна, которая нигде не хочет подать хорошего примера. Киселёв гонится за дрянью под видом казённого интереса, а истинного добра не хочет сделать нигде. Что за подлая ухватка была бы в помещике, если бы он в даче всё приговаривал: «Это моё, да и это моё, да и это ещё моё». А вот что изволит делать казна под Киселёвским начальством. Покуда не будет размежевания, не будет почти возможности разумных отношений между крестьянином и землевладельцем. Понимают ли эту простую истину? А всё-таки хорошо, если хоть кто-нибудь попробует воспользоваться новым указом. Всякая попытка (первые будут едва ли удачными) послужит уроком для помещиков и для правительства. Указ очень хорош тем, что не принудителен и не определён.

Любезный Алексей.

Нынешний год я только и делаю, что в тебя стреляю, то рекомендательными письмами, то поручениями, то всякой всячиной, а ты, кажется, отложил попечение отстреливаться. Вот тебе ещё препоручение и весьма важное: я подал в Департамент Податей и Сборов прошение о том, что мне по Тульскому заводу дана конкуренция 97.000, тогда как я весьма часто затирал по 80 кулей в сутки, что̀ составляет 117.600 к. в год. Цель перемерки посуды та же, чтобы не показывали лишнего, а у меня по этому случаю убавлено, чего конечно не хотели сделать. Ты с Муравьевым знаком и был хорош: прилагаю к нему незначительное письмо. Запечатай, прочитав, и отдай. Если же найдёшь лучшим вместо моего письма, подай от себя записку такого содержания. По измерении посуды, сделанному по предписанию Министерства, заводь г-жи Хомяковой Тульского у., при деревне Волоти, показан в 97.000 в. или в 33-х кулевой затор; но на нём постоянно производились заторы в 35 кулей и даже в 1840 году из казённого хлеба, под казённым надзором; прежде же, когда поставка была значительно выгоднее, именно до 1833 года, делались они в 40 кулей, как видно из недельных рапортов, представляемых правительству. Измерение верно, но разница выводов происходила от того, что прикубок, находящейся при кубе, принимает в себя лишнюю жидкость и звар и позволяет глубокую накладку браги. Потом из письма выпиши об особенной исправности завода и скажи, что просит-де Хомяков о конкуренции в 117.600 в. не пустословно, не гадательно, но то, что доказано опытом и пр., а теперь де откупщики вина покупать не могут; всё зависит от казны и исправных заводчиков, забижать грех и духовник не разрешил. Словесно скажи, что вот де и бражный куб переделывают, чтобы успокоить ревнивую математику, а остальная посуда принимает 45-ти кулевой затор, сиречь 132.300 в. Смилуйся, Великий Государь и не отдай в руки разным Жидам-нехристям и бусурманским спекуляторам. Как все говорят, Муравьев человек славный и умный; он, вероятно, примет в резон, а дело для меня весьма важное, кровное. Я тебя не прошу стараться, а просто скажу: надеюсь на тебя, как на каменную гору. Не измени. Да сжалься, отвечай на сие и прежнее послания и скажи, читал ли мою статью в Москвитянине и какова по твоему суждению, и говорят ли о ней. Ты поверишь, что у меня тут хлопочет не самолюбие, и что я более желаю пользы, чем похвалы.

У меня страшная досада. Попался в Москве славный дом; я жил почти месяц лишний, чтобы торговать. Сторговал, дал задаток, уехал, а продавец отступился. Предварительного условия по разным причинам сделать было нельзя. Постарайся, чтобы мне было позволено указом поколотить камергера Акинфова.

Жаль и досадно! Домик был славный и премило отделан. Прощай, будь здоров. У нас потопы дождевые и погода мерзкая. Хлеба̀ не дурны. Затмение было видно; по сему случаю вот тебе Тульский анекдот. Один барин читал о затмениях в газетах, что как-то тут замешаны солнце, луна и земля. После он и рассказывает: «Уж какое было, сударь, затмение! Вот, сударь, было солнце, а вот месяц, а земля мимо их боком, боком, так и видно, что круглое как яблоко» Да вы откуда глядели на проходящую землю? «Из публичного сада». Напиши это Гоголь, скажут невероятно. Прощай, матушка и жена тебе кланяются.

Твой А. Хомяков.

От души поздравляю тебя, любезный друг⁷³. Сбылось моё давнишнее желание: ты избрал надёжнейший путь к счастью. На Святой Руси нужен свой дом, своя семья для жизни; нужно внутреннее успокоение для того, чтобы внешняя деятельность была спокойна и плодотворна, чтобы унялась лихорадочная нетерпеливость и чтобы всякое доброе стремление соединялось с постоянством и последовательностью, без которых невозможен успех. Невесты твоей я не знаю; но уверен в твоём будущем счастье, потому что ты не мог дурно выбрать и потому, что ото всех слышны единогласные ей похвалы. Эгоизм наш немножко было возроптал на то, что она не из Москвы родом, что она отнимает тебя у нас, но говорят, что воспитанная в Петербурге, она Петербургу не принадлежит, следовательно, есть надежда, что она может полюбить нашу Москву и нас Москвичей. Твоё дело стараться об исполнении этой надежды. Впрочем, нечего об этом и говорить: тебя здесь так любят, что твоя невеста не может нас не полюбить.

По правде сказать, ты не можешь вообразить, как я рад, что ты, наконец, выбрал невесту, что ты выбрал так хорошо (в этом все согласны), что ты вступаешь в такое милое родство (наша Московская привычка считать родню) и что тебе впереди так много счастья, которого ты и не воображаешь. Поверь мне: холостой человек никак не может понять жизни счастливо женатого. Это ты со временем признаешь. Зачем не дожила твоя матушка до этого времени? Какое бы ей было утешенье! Мне за тебя грустно об этом подумать.

Жена моя поздравляет тебя. Она чуть-чуть не собрала меня ехать в Питер на твою свадьбу, да дела никак не позволяют. Матушка также поздравляет и за тебя радуется. Твои старые друзья пили за твоё здоровье и радовались, что ты последовал их доброму примеру. Меня так и позывает к тебе, на тебя взглянуть и порадоваться; да нельзя.

Прощай, будь здоров и не забывай.

Твой А. Хомяков.

Любезный Алексей!

Вот тебе ещё рекомендательное письмо. Попова я к тебе адресовал ради его пользы; Кавелина (Константина Дмитриевича) адресую к тебе столько же ради его пользы, сколько и пользы общей. Он в Петербурге не проездом, а на службу. По разным обстоятельствам он не может оставаться в Москве для окончания своей диссертации на магистра и должен ехать в Питер. Цель его кончить диссертацию уже там и приехать опять сюда для диспута. Часть его диссертации ты вероятно знаешь. Она была в Юридических Записках и может считаться истинно подвигом учёным. Хвалить его нечего; он сам себя уже хвалит делом; но кроме ума и знаний я скажу, что он человек славный, весьма способный к любви, к труду и ко всему доброму. Мне жаль, что Москва его рано отдаёт. Надобно бы ещё устояться слишком молодому характеру (в лучшем смысле молодому) и молодым убеждениям. Нокаковонесть, длявасонвеликоеприобретение. Donnez lui quelques bons coups d’épaule et poussez le, s’il est possible. Служба должна такими людьми дорожить; помести его к Панину⁷⁴. Сверх того будь к нему дружен и приветлив. Обстоятельства дали его характеру несколько раздражительности или, лучше сказать, недоверчивости. Он нелегко верит, чтобы его любили. Впрочем, этот недостаток в нём не силён и нисколько не мешает в отношениях приятельских. Знаешь ли, что А. Мещерский оженися каким то быстрым и неожиданным и несколько романическим браком. Как Платон должен был страдать, узнав о таких не церемонных поступках брата!⁷⁵ Вообрази себе, что А. взял согласие невесты и закупил для неё же приданое, не спросив ещё согласия будущей тёщи, т. е. просто не стал в первую позицию и не сделал трёх шагов вперёд, как следует всякому добропорядочному человеку при поклоне. Когда то к. Платон вздумает жениться? Его сватовство будет, вероятно, совершеннейшим образцом всех тонкостей этикета, и надобно будет издать описание с картинками для поучения потомков.

Одоевский был у меня вчера вечером и слышал один из наших споров. Он отдаёт полную справедливость усовершенствованию органов слова в Москве. Все говорили, и всякий мог бы покрыть целый оркестр. Мало побыл он здесь, нельзя было ни его инициировать во всю нашу жизнь, ни дать нашей молодости полюбить Одоевского. Жена его всё хворает. Так досадно: я её люблю и радовался её приезду, а мало видел. Прощай, будь здоров и по возможности отвечай. Крепко думал я весной тебя видеть на перепутье за границу; да черта с два: кинул Канкрин такую заковычку, что поневоле сижу. Надобно ждать торгов, а они будут в августе до сентября. Когда то выберусь на волю?

Прощай, твой Хомяков.

Кстати, ты не был за границей. Я только сейчас спохватился. Пора бы тебе туда съездить; не удастся ли вместе?

Жена, матушка и Киреевский тебе кланяются.

Любезный Алексей.

Я получил первое о тебе известие от нашего Московского выходца Самарина, что ты жив и здоров, что ты Москву любишь по-прежнему и Москвичам рад. Кажется, не осрамились мы высылкой к вам этого образчика Московской молодёжи и вы должны признаться, что старушка Москва не оскудела детьми, достойными её. Мне не нужно тебя просить о дружбе к Самарину: он сам за себя проситель, а ты его уже оценил. Я о другом прошу. Мы с тобой уже вроде старичков и должны быть охраной для младших. Петербург имеет свои соблазны (в смысле séduction, а не Skandale, как некоторые постановления Перовского), общество и подавно. Поддержи в Самарине его Московские, т. е. общечеловеческие интересы и постарайся, чтобы не погиб для науки человек, который от природы назначен для умственного труда. Доброе дело само себя награждает и легко можно бы составить в Петербурге кружок с характером Московским, в котором бывать, т. е. людям, не испортившимся в общей порче, было бы и отрадно, и привольно. Такой кружок восстановил бы многих, утративших отчасти свою лучшую натуру и я уверен, получил бы вскоре нравственный авторитет. Это по настоящему твоё бы было дело по той простой причине, что ты уцелел более всех других. Лифляндия и Курляндия имеют свои центры в П-ге, а Москва, т. е. Русь, не имеет. К несчастью, мы бы к вам часто подсылали новых сотрудников, потому, что каждый день увлекает от нас кого-нибудь из лучших, притянутых Невским водоворотом. Вот, например, и теперь мы, кажется, потеряем вскоре славного человека, славную голову, мыслящую и трудолюбивую – Попова. Ему здесь не посчастливилось. Интриги и партии его не впускают в Университет, которому он мог бы служить украшением. Неволя погонит его в Питер и заставит вероятно вступить в службу. Узнай, пожалуйста, нельзя ли его поместить адъюнктом или профессором в Университет или куда-нибудь в этом роде. Он магистр прав и диспут его был самый блистательный изо всех, кроме Самаринского. Неужели науки должны лишиться всех своих лучших надежд?

Ты уже слышал про Детскую Библиотеку. В ней участвуют почти все литераторы Московские и она есть плод доброжелательства к будущему поколению, а не простой спекуляции. В ней будут, без сомнения, многие добрые статьи, оригинальные не только потому, что они будут не переводные, но и по тону и характеру. Тебе, как уже отцу семейства, до́лжно принять участие: или деятельное как производитель статей (если ты от пера не совсем отстал), или страдательное – как покупатель. Поэтому посылаю тебе несколько билетов; два из них надписаны тебе и Одоевскому (разумеется, безденежно), остальные помести, если можно. Одоевский напрасно пенял на то, что не был приглашён к сотрудничеству. Собственно никого не приглашали. Всё было дело спонтанности и случая. Кое-кто поговорил и прислал статьи. Другие услышали и также прислали. Никого не просят и всем благодарны. Самолюбие моё велит мне похвалиться статьёй, которую я поместил в первой части: Царствование Феодора Ивановича. Я ею доволен; впрочем, она очень добродушно и допускает критику и неудовольствие со стороны читателей. Цена издания весьма умеренная, как ты можешь усмотреть из надписи на билетах. Самоё же издание делится на две части. Одна для детей, другая для преподавателей. Если бы можно было поместить более экземпляров в разные казённые заведения для детей, особенно женского пола, то тогда можно брать только ту половину, которая собственно назначается для детей, и тогда цена 10 руб. 50коп. Такой продажи не назначено, но она возможна при значительном числе экземпляров. Постарайся об этом. Скажи, пожалуйста, поклон мой гр. Комаровскому; да спроси, получил ли он книги, посланные ему Валуевым. Известий о получении нет и Валуев сомневается, дошли ли книги по принадлежности.

Здесь в ходу другая литературная новость: Москвитянин, не меняя имени издателя, переходит действительно на попечение Киреевского. Дело, кажется, улажено и скоро будут опыты новой редакции. Славное было бы издание, если Киреевский только окажется способным к труду, от которого отвык в долгом покое, и странная судьба, если бывший Европеец воскреснет Москвитянином. Не символ ли это необходимого пути, по которому должно пройти наше просвещение, и коренная перемена в Киреевском не представляет ли утешительного факта для наших надежд? С нетерпением жду первых опытов, и, разумеется, буду елико возможно, принимать деятельное участие в издании. Кланяйся от меня Одоевскому; скажи ему, что я собираюсь к нему писать и сверх того радуюсь движению его мысли. Фауст у него сделался Славяно-Руссом. Это великий и утешительный факт. Если наше просвещение не освободится, то мы остаёмся всё-таки дармоедами чужих трудов, бесполезными для человечества. Мне весело, что у него душа доходит на чужбине до тех выводов, которые здесь родятся из жизни Московско-Русской. Прощай, будь здоров и не забывай нас. Твой А. Хомяков.

Вот тебе странная просьба. Некто мой старый товарищ полковой, Николай Алекс. Антропов, теперь полковник, просится к вам в службу в Петербург, по мин. внут. дел. Он просит меня рекомендовать его, как умного, образованного и знающего человека, хотя несколько странного. Таков он и есть. Впрочем, какие в нём нравственные перемены, не знаю. Если ты узнаешь, что он куда-нибудь у вас просится, то вспомни о моём отзыве.

Любезный друг!

Когда был здесь твой свояк⁷⁶, ввёл он меня в сомнение насчёт твоего адреса: будто ты мне адрес свой дал неверно и объявил место жительства на Невском проспекте, между тем как действительно ты живёшь на маленькой улице или площадке с весьма неаристократическим названием. Пошутил ли Сологуб или нет, не знаю; но я к нему ездил узнать повернее, а он уже уехал. Тогда по обыкновению моему дело письменное пошло в оттяжку: то заботы и хлопоты по делам, то то̀, то сё, то, наконец, прибавление семьи (рождение дщери), и до сих пор я ещё не собрался писать к тебе. О тебе я слышал часто и много от приезжих из Петербурга, от Языковых, которые тебя видали, от Муханова, который и теперь ещё здесь и от других. Весело слышать, что тебе хорошо, тепло в семейной жизни, не дурно в служебной, что ты, наконец, счастлив. Это всё прекрасно, а мне как-то сдаётся, что тебе ещё бы было лучше здесь; но впрочем, от хорошего лучшего искать нечего и наше Московское убеждение, что нигде не может быть лучше, как в Москве, есть может быть не что иное, как оптический обман от пристрастия к родному гнезду. Где бы ты ни был, ты уже положил твёрдое основание истинному счастью, счастье семейное. О себе мне и говорить нечего. Жизнь идёт или плетётся потихоньку; плетутся потихоньку занятия, беседы и только одни споры идут шибкой рысью; главное же в жизни то, что мало-помалу нарастает семейка, составленная ныне из двух дочерей и мальчика. Все трое по обыкновению очень милы, разумны и составляют, по разным своим достоинствам, телесным и душевным, предмет бесконечных восторгов для бабушки. Желаю и тебе скоро радоваться своим потомством. Думал я нынешний год побывать за границей, подышать воздухом многодвижущейся Европы (хоть и уверяю всех в качестве Русофила, что этот воздух есть не что иное, как сквозной ветер); однако же, судьба распорядилась со мною иначе. Я опять засел дома и опять еду в деревню по летнему обычаю. А досадно. Какое-то нетерпение меня берёт, какая-то тоска по художеству, по южной природе, по красоте материального просвещения. С тех пор как стихи перестали писаться, пробудилась большая жажда внешней поэзии. Главное же то, что мне хотелось бы жене показать то, что все порядочные люди видят хоть раз в жизни. Да кстати, ты отчего не взглянешь за границу? Так как мне нельзя самому ехать, то и не прошу тебя брат мне место на пароходе, но ту же самую комиссию прошу исполнить для другого. Племянник мой (по жене) Валуев едет в Германию и Англию на несколько месяцев рыться в библиотеках, отчасти для себя, отчасти для меня, едет он один-одинёшенек. Юноша достопочтенный и studiosissimus. Сделай одолжение, возьми ему место на пароходе, если можно на «Николае» Июля 10-го, а если нельзя, то даже на «Наследнике» Июля 3-го. На «Николае», говорят, хоть он и позже пойдёт, да переезд лучше. Если на обоих места уже взяты, то возьми хоть на «Александре» Июля 17-го, хотя это уже неприятно, и как возьмёшь, потрудись мне уведомить в наш дом на Кузнецком мосту. Имя путешественника Дмитрий Алекс. Валуев, звание кандидата Московского Университета. Деньги употреби свои и сделай мне этот кредит до приезда самого путешественника, который тебе заплатит. Я, кажется, к тебе никогда без комиссии не пишу. Да и что прикажешь писать? Что делается кругом нас, о чём бы модно было говорить? Кто пел, кто играл. Все они пели и играли у вас, прежде чем здесь. А если им особенно хлопали или их кормили, или им речи говорили, то полагаю, вам про это и знать не хочется. Также мало интереса и в том, что Тургенев поссорился с Чаадаевым, а друг наш Шевырёв побранился и потом помирился с профессором Крюковым, и прочие тому подобные новости. Занятия литературные мои заведены, как тебе известно, на 50 лет и, следовательно, и о них говорить нечего. Муза отступилась совершенно. Общество всё также мало изменяется и также мало-мало движется, как и я. Штиль совершенный. Не о чем говорить, как в истории счастливых народов; а и впрочем, весела эта безтревожная жизнь и тихий труд, и прочее; но вам Петербуржцам она уже недоступна, как идиллия Парижанину. Сохраняешь ли ты память о Москве и об этом идиллическом быте? Прощай, будь здоров и счастлив. Скажи своей супруге, что мне просто грустно, что я не имел никогда счастья её видеть и, следовательно, не могу ясно себе представить тебя в твоём домашнем быте, что за всем тем я её прошу принять мой почтительный поклон, как будто она меня знает.

Твой А. Хомяков.

Правда, твоя любезный друг, что без особенного дела я не вдруг соберусь писать. Никогда от роду не мог я завести корреспонденцию и всегда завидую тем, у которых она есть. Это не просто лень браться за перо, хоть я и не скрываю этого сладкого порока, но какое-то чувство мертвенности в письменных сообщениях между друзьями. Всё то, чем оживляется разговор, чем слово сказанное другу отличается от слова, сказанного приятелю или знакомому, всё это тонет в чернильнице и выходит какое-то бесцветное писание, не носящее даже признака тёплого, дружеского чувства. Досадно самому прочесть что написал. Вот отчего мне всегда нужен, как ты говоришь, крючок, к которому прицепить своё письмо.

Ты меня очень одолжил, записав Валуева. Дополни своё одолжение и возьми ему билет; а не то он может несколько опоздать. Вероятно, все билеты будут разобраны в первые два или три дня и он едва ли приедет в Петербург прежде 4 июля. Впрочем, когда уж на то пошло просить тебя об услугах, то достань ему возможность хоть мельком взглянуть на ваши Питерские редкости, на Эрмитаж, дворец, Академию и проч. Ведь на всё это нужны будут позволения. У нас покуда Москва ещё не совсем опустела против своего обыкновения. Выставка удержала здесь кое-кого⁷⁷. Многие остались поглядеть на чудеса промышленности и накупить разных разностей. И вправду сто́ит труда поглядеть на выставку. Я там почти каждый день и скупость моя не устояла против искушений. Много вздорного блеска, много мнимо Русских (ваших Питерских) изделий, которые только по какому-то условному предположению называются Русскими, например, бронзы; много прекрасных вещей, которые вполне зависят от иностранцев по основному материалу (например, шёлковые материи); но много вещей сильно подвинувшихся вперёд и составляющих истинное богатство. Таковы стальные изделия, которые почти равняются с лучшими Английскими, таковы отчасти шерстяные материи, парчи, которых требование в России очень велико и которых красота удивительна, и много ещё кое-чего. Всего неприятнее отсутствие изобретательности, полная зависимость от рисунков иностранных и преобладание предметов роскоши, неоживлённой никаким художественным чувством, роскоши варварской, денежной, разрывающей общество, а не связывающей его в общем поклонении изящному. Есть роскошь искусства в виллах Италии, но там искусство сохраняет свободу свою; золотом купишь картину, но не создашь Рафаэля. Богач, купивший произведение Микель-Анджело, находится в зависимости от художника, которого никакие деньги не создадут; бедняк, любующийся картинной галереей, владеет ею как сам владелец. Роскошь ремесленная, наша современная роскошь, создана золотом; его богатство бьёт бедность по глазам. Поэтом-то я считаю выставку делом весьма полезным. В ней видны ещё более покупщики, чем производители, и с этой стороны выставка Русская мало представляет утешительного.

Поезжай в Италию: это лучше других путешествий. Конечно, я не считаю счастливой эпохой для человечества эпоху Итальянского преобладания. Мир во многом двинулся вперёд, но много хорошего утратилось по дороге и в числе дорожных потерь считаю я искусство. Только признайся по совести, что твоё нежелание путешествия имеет другой источник, а не тот, который ты ему приписал. Я уверен, что семейное счастье тебя вполне удовлетворяет, оно действительно единственное, истинное. Но ведь оно с тобою может путешествовать. Тебя удерживает служба и, слава Богу! Хорошо, что ты нашёл деятельность и цель для деятельности и возможность быть полезным. Только, пожалуйста, не забывай, что механизм, в котором ты трудишься так ревностно, должен быть связан с жизнью. Про это забыл ваш Питер, как я убедился всеми разговорами с приезжими от вас, даже старыми приятелями, да ещё нас называют отвлечёнными. Хорошее бы дело было, если бы ты у нас побывал в Москве; твой приезд крепко бы нас обрадовал. Надобно твоей жене узнать Москву, а твоим друзьям надобно узнать, следовательно, полюбить твою жену. N’est се pas que c’est fameusement provincial que le mot de жена? Я вам уже представлю целую семейку из трёх малюток, мал, мала меньше. Мѐньшей имя Екатерина, т. е. просто Катерина. Жена дала это имя не в честь себя, а в честь матери, а матушка радуется особенно тому, что оно напоминает императрицу Екатерину Ал., се qui me fait faire la grimace. Что-то Аполлина Михайловна скажет про моих малюток? А по общему мнению всего дома они очень милы. Прощай, будь здоров и не забывай твоего А. Хомякова.

Вот ещё нечто вроде поручения. Нельзя ли тебе узнать о следующем? Живёт ли у графа Клейнмихеля Англичанка вроде няни, какая-то miss Littlewood, которая хотела переехать в Москву поближе к родне. Мы ей послали денег на дорогу, приглашая к себе. С тех пор ни слуха, ни духа. При случае узнай, есть ли там какая-нибудь miss Littlewood и есть ли надежда, что она сюда едет. Впрочем, это поручение исполни как можно более на досуге, чтобы я знал, что я отнюдь никаких хлопот тебе не навязал.

Любезный Алексей.

Поздравляю тебя с той твоей радостью, о которой узнал я из письма гр. Комаровского к Валуеву. Ты повышен в чине Patris Familias⁷⁸: Дело важное по праву Римскому, да не малость по обычаю Славянскому. Шутки в сторону, поздравляю тебя от души. Женитьба и семейность одно и то же, а семьи нет, покуда нет детей с их докукой и утехой. Желаю тебе столько же от них радости и гораздо менее горя, чем досталось на мою долю. У меня, слава Богу, теперь трое, а всё-таки тяжело вспомнить о потерянных. Радуйся и веселись сыном, и да здравствует он лета многа! Я бы тебе сказал, что ты теперь выучишься нянчить малюток, да ты и без того на это мастер, как помню из Богучарова⁷⁹. Один мой совет, если ты будешь сам входить в это дело: не изнеживай, лечи гомеопатически когда нужно, а по большей части не лечи совсем; да когда станет Миша подрастать, не позволяй давать игрушек, т. е. много. Игрушки приучают к скуке, это то же, что общество в молодости. Воображение делается ленивым и человек привыкает требовать, чтобы его забавляли. Игрушки до́лжно позволять только больным детям. Вот тебе важный совет человека уже давно в чине отца семейства.

Кошелев в Петербурге и, разумеется, виделся с тобою не раз. Он тебе многое мог рассказать про житьё-бытьё Московское, хотя сам к нему мало принадлежит по своей вечно деловой хлопотливости. Кое-что ты уже сам знаешь, как видно из твоего письма, об отвлечённостях разного рода, заменяющих в Москве место положительных интересов, о космополитизме, национальности и т. д.

Толку в этом конечно немного, однако, можно ожидать от этого столкновения мнений деятельности, хотя, по правде сказать, всё-таки деятельности нет. Даже Москвитянин, последний и, по правде, довольно жалкий признак жизни умственной, клонится к упадку. Говорят, что нынешний год будет пределом его существованию. Пожалей о нас. Не останется даже журнала. Никто в нём не пишет и не хлопочет о его поддержке, а когда он скончается, верно, все будут также расстроены как Иван Никифорович, если бы у него украли ружье, из которого он отроду не стреливал. Ведь покуда было ружьё, можно бы было стрелять, если захотелось. Лучшим проявлением жизни Московской были лекции Грановского. Таких лекций, конечно, у нас не было со времён самого Калиты, основателя первопрестольного града и, бесспорно, мало во всей Европе. Впрочем, я его хвалю с тем большим беспристрастием, что он принадлежит к мнению, которое во многом, если не во всём, противоположно моему. Мурмолка (вероятно, ты знаешь, что это такое) не мешала нам, мурмолконосцам, хлопать с величайшим усердием красноречию и простоте речи Грановского. Даже И.В. Киреевский, прославившийся, как он сам говорит, не изданием Русских песен и прозвищем великого печальника земли Русской, даже и он хлопал не менее других. Ты видишь, что крайности мысли не мешают какому-то добродушному Русскому единству. Всё это бесстрастно. Не то, что у вас в Питере, где мысль, если когда проявится – гневлива, как практический интерес.

К вам нельзя писать, чтобы не включить или прошения, или поручения. Я думаю, это тебе кажется иногда странным, но это очевидное следствие сосредоточия всей положительной жизни. Какую, например, дашь комиссию в Москву? Разве отслужить где-нибудь молебен? Другого и не придумаешь. Так вот тебе мои поручения.

Есть некто Штадлер или Стадлер, чиновник по особым поручениям у Тульского губернатора. Он представлен в советники Г. Правл. Следовало тебя попросить о нём похлопотать; но я слышу, что о нём последовало решение назначить в должность советника и поручить ему ревизию Городской Полиции. Когда он своё дело кончит, вероятно, будет опять представление, то сие пишется покуда к тебе, как предуведомление, чтобы ты похлопотал. Этот Стадлер ненавидим всеми нашими Тульскими плутами, и, может быть, без всякого преувеличения, один из замечательнейших людей воспитанных Московским Университетом. Видишь, что ещё покуда хлопот нет.

Другое поручение немного разве чем похлопотливее. Меня просили, а я тебя прошу узнать, будет ли возможность достать место весной на Штетинском пароходе, и много ли это будет лучше Любского. Вот и всё.

Поклонись от меня гр. Комаровскому; я ему очень благодарен за любезный попрёк его в письме к Валуеву; да что делать? Я самый негодный корреспондент. Сколько ни заводил переписок, ни одной как-то не умел продолжать. Не то не о чем писать, не то времени нет за отсутствием всякого дела. Ты, может быть, слышал, а если нет, то уведомляю, что я да И.В. Киреевский, справившись с расположением своих занятий и времени, заметили во времени страшный недочёт и, возымев подозрение на Шевырёва, у которого дела оказывается втрое более, чем следовало быть времени, подаём на него в Уездный Суд прошение о похищении им у нас по 12-ти часов в сутки. Прощай, будь здоров со всеми твоими. Когда удастся кончить письмо прибавлением: до свидания?

Твой от души А. Хомяков.

Любезный друг.

На днях возвратился из чужих краёв племянник мой Валуев. Я тебе очень и очень благодарен за твой дружественный приём нашего Московского птенца. Я знаю, что он добрый и славный малый по сердцу и уму; но все эти качества могут быть узнаны только впоследствии, а приём твой был сделан мне в человеке, о котором ты только ещё знал, что он мне родственник и что я его люблю. Сто раз спасибо! Мы так редко видимся, так много годов всегда проходит между каждым нашим свиданием, так редко даём весть о себе друг другу, что доказательство дружбы (хотя я в твоей дружбе никогда и не могу сомневаться) доставляет мне особенную и живую радость. Это то ласковое слово, сказанное тем ласковым голосом, под которое нельзя подделаться людям равнодушным. Из всего вышесказанного (слог деловой) ты можешь видеть, как благодарен тебе наш здешний путешественник и в каком он восторге не от тебя только, но и от всего твоего дома, радушного как наша Святая Русь, полного художественных и современных интересов, как просвещённый Запад, и даже не чуждого интересам археологическим, как Германия или Москва в лице графа Егора Евграфовича.

Мне весело подумать о вашем счастливом оазисе в сухом и односторонне практическом Петербурге, а ещё веселее, что жена моя, не видавши ещё Аполлинарии Михайловны, уже связана с ней благодарностью за дружбу, оказанную её ближайшему родственнику⁸⁰: когда Бог даст свидеться, они встретятся не как чужие: а как знакомые. Что же касается до нас с тобою, многое прошло мимо нас и между нас, а мы, кажется, остались всё те же и в себе, и в отношении друг к другу. Так да будет! Наше Московское житьё-бытьё идёт по старому, в сладкой и ненарушимой праздности, в отвлечённостях, в беседах довольно живых, вертящихся всё около одних каких-нибудь предметов, которые идут на месяцы и года... Записка ежедневных может быть легко заключена в следующей форме: «те же о том же». Ежегодное, повторение одних и тех же бесед очень похоже на оперу в Италии: одна идёт на целый год, и слушателям не скучно. Это не похоже на Питер. Мы называем такие беседы движением мысли; но Языков уверяет, что это не движение, а просто моцион. Одно только явление истинно оживило нынешнюю Московскую зиму: лекции Грановского об Истории средних веков. Профессор и чтение достойны лучшего Европейского университета, и к крайнему моему удивлению публика оказалась достойной профессора. Я не ожидал ни такого успеха, ни такого глубокого сочувствия к науке о развитии человеческих судеб и человеческого ума. Ты видишь, что я не пристрастен к Москве. Вот жизнь Московская. Моя ещё немного сложнее. Осенью охотился на славу; да ты ведь этого не понимаешь, а то бы я тебе описал, каков у меня Дракон половой. Зимой езжу на вечерние беседы, а дома делаю разыскания о предметах современных: Семирамиде, Ликийских надписях и Кире. Есть, однако же, надежда, что на будущий год дойду до Рождества Христова, и всё это, охота, беседы и копанье в древности, замыкаются в тихой домашней жизни, которой счастье ты уже знаешь.

Последнее известие обо мне ты получил ли или нет, не знаю. Оно заключалось в соборном послании к тебе из дома Павлова⁸¹, и в нём была моя к тебе просьба о том, чтобы ты попросил барона Вранеля⁸² попробовать акклиматизировать оленя Американского или Сибирского на Алеутских островах для обеспечения жителей, новых христиан, от голода. Мысль была богатая и истинно Московская, обеспечить Алеутов мясом, тогда как недавний опыт доказал, что мы сами не обеспечены хлебом. С тех пор я от тебя слуха не имел и не знаю, дошло ли соборное послание.

Кстати о Павлове, откуда писалось оно: пожалуйста, если можешь, похлопочи о нём. Недавно, т. е. 29 Января, пошло представление о нём, кажется к Станиславу. Представление от здешнего князя Щербатова⁸³ под № 664. Есть при нём пояснительная записка о его заслугах, между коими были пожертвования денежные. Нельзя ли дело пустить прямо через Перовского⁸⁴, минуя комитеты и думы, в которых, по силе разных изъятий, того и смотри, последует всемилостивейший отказ. Во-первых, Павлов истинно более заслуживает награды, чем все другие, вместе с ним представляемые; во-вторых, для него награда гораздо важнее, чем для кого-нибудь другого. Тут есть выгоды положительные, а не простое удовольствие самолюбия. Он не решается тебя просить, совестно, дескать. Прошу я и все мы, твои здешние приятели: что можешь, сделай!

Будь здоровым и во всём удачлив. Если я в чём пред тобою согрешил, прости по случаю наступления поста. Комаровскому скажи мой наидружественнейший поклон. Нельзя ли его как-нибудь в Москву? Мы бы с ним зарылись в Кельтах и тому подобных. Впрочем, это, я думаю, не совсем будет согласно с твоими желаниями. Прощай.

Твой А. Хомяков Москва.

Любезный друг

Ты обдал и меня, и Павлова совершенным холодом своими юридическими тонкостями о титулярных советниках и пр. Да разве мы, люди Московские, такие невежи, чтобы не знать, что на милость образца нет? Всё можно; только так как ты не обязан быть всемогущим, то моя просьба ограничивается весьма небольшим. Гр. Толстая, сестра П.⁸⁵, говорила ему по чьей-то просьбе про это зимой, и он сказал «очень хорошо»; потом князь Вяземский получил по этому же делу такой же ободрительный ответ и, наконец, когда Кошелев был в Петербурге, то князь Вяземский, просивший снова неизвестно через кого (через графиню Т. или другую), сказал Кошелеву, что просимые особы поручили напомнить им о Павлове в Мае месяце при обещаниях всякого блага. Сделай одолжение, поговори с Вяз...: расскажи ему то, что ты ко мне писал, т. е. все затруднения, и напомни ему про сообщённые нам обещания. Кн. Вяз... интересуется Павловым; он от сердца постарается за него. На тебя же я вполне надеюсь, что ты в совете сделаешь всё возможное. Павлову же честолюбие довольно чуждо; но у него истинная необходимость в том, что для нас было бы только прихотью.

Благодарю тебя за твою дружбу, за твоё письмо, за хлопоты, которые тебе навязываю и в которых я бы извинялся, если бы не уверен был, что ты сам в них принимаешь участие. В числе этих хлопот полагаю и оленей для Алеутов, о которых недурно вспомнить при случае.

В этом письме найдёшь объявление. Ты сам уже теперь Pater Familias: тебе надобно интересоваться Библиотекой для воспитания. В ней участвуют почти все Университетские деятели, участвую и я. И так интересуйся, рекомендуй, хвали; скажи Одоевскому, чтобы он дал статьи; если есть у тебя досуг, напиши сам; поощряй дам участвовать в этом добром деле, разбирать билеты и давать статьи. Петербургские дамы не должны отставать от Московских.

Прощай; спешу, чтобы не опоздать на почту. Будь здоров, не забывай нас и поцелуй своего малютку за меня. C’est une maniére de faire ma cour à madame Vénévitinoff. Твой от души Алексей Хомяков.

Любезный Алексей!

Я тебе не отвечал на твоё письмо, в котором ты писал мне познакомиться с Шиповым. Знакомство у нас началось, но мне не удалось быть у него или, лучше сказать, не удалось его застать: я попал в такое время, когда он переезжал из гостиницы в дом и поэтому не решился даже оставить билет⁸⁶. Встречались же мы несколько раз и, кажется, сошлись. В Шипове многое меня привлекает; главное же то, что он Русский всей душой. Будущая зима мне даст возможность сблизиться с ним гораздо более, и я этого очень желаю.

Благодарю за отзыв о моей статье. Ты сам знаешь, что я вообще мало имею авторского тщеславия и насчёт статей журнальных не могу иметь даже и самолюбия. Отзыв твой меня радует не как писателя, а как человека и гражданина; потому что во мне есть искреннее и глубокое убеждение, что мы Москвичи на досуге могли получить и получили сознание всероссийской болезни и что я, едва ли не первый узнавший её диагностику, во всяком случае, первый её описываю прямодушно и откровенно. Сознанное может быть вылечено, но для этого нужно сознание общее или, по крайней мере, сильно распространённое. Нужны для этого новая жизнь, новая наука, нужен нравственный переворот, нужна любовь, нужно смирение гордого и ничтожного знания, которое выдаёт себя за просвещение и само верит своему хвастовству. Науки политические остались за людьми прежнего поколения, наше поколение увлеклось наукой социалистической; но всё это устарело, не как люди, а по внутренней недостаточности и односторонности, уступая силе аналитического разложения. Наука должна явиться жизненная. Её должна создать Россия; но для того, чтобы Россия создала что-нибудь, нужно чтобы Россия могла что-нибудь создать, чтобы она сама была чем-нибудь целым и живым. Вот любезный друг моё мнение. Быть может, ты не во всём со мной согласишься; но если ты согласен во многом, я считаю это за великое счастье и скажу тебе: действуй в этом смысле, распространяй это мнение.

Покуда живу я в деревне, купаюсь, стреляю, охочусь с собаками и пр., готовлю ещё статью, которая будет последней в порядке моих статей и если цензура смилуется, то скажу почти всё, что на душе у меня; потом прощай публика и брошусь в объятия Семирамиды, т. е. разработки исторических наук. Ars longa, vita brevis.

Быть может (по крайней мере, твоё письмо подавало эту надежду), мы увидимся с тобой во время странствия твоего на Юг; если нет, то авось мне удастся завернуть на Север. Ты не доверишь, или лучше сказать, что не только поверишь, но и без уверения должен знать, как я желаю с тобою видеться и познакомиться семьями. Скажи мой поклон Аполлине Михайловне и знакомым, которые ещё помнят меня. Затем прощай и будь здоров.

Твой А. Хомяков.

Жена и матушка тебе кланяются.

Любезный Алексей!

Из низших инстанций все справки поступили в Общее Собрание, и недели через две будет доклад. Вот что узнал я и поспешаю тебя уведомить. Что ты мне поручал, я всё исполнил; но, не будучи знаком с Зубковым, я действовал через Павлова, который говорит, что тебе он обо всём писал, как следует. Теперь, как видишь, дело подходит к разрешению. Приедешь ли?

Приезжай, пожалуйста. Ты сам видишь, что есть не только причина к приезду, но что́ ещё важнее, есть даже и предлог. А тебе здесь все будут так рады, что́ и стоит приехать? Просто вздор. Приезжай хоть на несколько дней, да вот бы было славно, коли бы ты приехал не один. Ведь стыдно сказать: жена моя никогда в Москве не бывала. Просто, как будто бы в России не бывала. Неужели это невозможно? На каких бы свирепых агнцев⁸⁷ вы могли наглядеться! Какой бешеной кротости наслушаться! Ведь это явления совсем чуждые Петербургу, не говоря уже о Кремле и прочих древностях, как то Пётр Васильевич Киреевский.

Каков № 1 Москвитянина, издаваемого уже, как ты знаешь, новым редактором и каков обзор Иностранной Словесности! Этим можно похвастаться. Грановский, известный противник нашего мнения, признаёт, что такого номера он не только из Русских, но из иностранных журналов не знает; а ещё цензура пропасть хорошего вычеркнула и такого невинного, что понять нельзя, как можно было не пропустить. Так, например, не пропущены славные стихи Павловой, кончающиеся стихом: «И всякому вопросу есть ответ». Вследствие этого запрещения написано следующее четверостишие к ней в виде возражения:

Свои стихи вы мыслью заключили,

Что каждому вопросу есть ответ

Но для чего стихов не пропустили,

На сей вопрос ответа нет!

Между прочим, надобно тебе сказать, что вероятно ты не получал Библиотеки для Воспитания по билетам мною доставленным к тебе: тут была какая-то путаница книгопродавцев. Теперь это объяснено и по всем билетам можно получать. Я об этом хлопочу не потому только, что издание хорошо, но и потому, что мне хочется, чтобы ты статьи мои читал.

Вероятно, ты по старой дружбе, которой, как известно, ты никогда не изменяешь, порадовался деятельному выступлению Шевырева на поприще публичного преподавания. После Грановского дело было трудное и опасное. Наш Шевырев вышел из затруднения с торжеством. Он пробуждает сильный интерес и если не равняется с соперником в ораторских достоинствах, то превосходит его в пробуждении интересов жизненных и духовных. Эти явления многозначительные, которые показывают, на какую высоту стала Россия в Европейском просвещении и как самобытно она уже умеет думать и говорить. Круг нашей публики ещё бесспорно очень тесен, но ведь это только начало, так сказать закваска мысли. Сила не в числе, а в плодотворности убеждения, принятого хотя и малым числом. Триста слушателей Шевырева перевешивают, бесспорно, несколько тысяч читателей Французского романа, тем более, что Москва не неподвижный город: она, т. е. её зимние жители, разгуливает летом по всей России, разнося и раскидывая мысли и семена мысли. Лекции и Москвитянин служат пополнением друга другу, и едва ли живая речь по своей теплоте и непосредственному действию на слушателя не берёт верха над журналом, несмотря на его большую полноту и многосторонность. Впрочем, так как ты не можешь никого посылать на лекции, то, по крайней мере, правдой и неправдой принуждай всех брать Москвитянина и Библиотеку для Воспитания. Стыди, укоряй, соблазняй и проч. Держись, наконец, иезуитского правила: Compelle intrare.

Увидим ли мы тебя? Вот для меня вопрос современный и крайне занимательный. Ты не поверишь, как досадно это наше полное разъединение, особенно, когда знаешь, что самая жизнь, в которой движутся наши друзья, так разнится от той жизни, в которой живём и движемся мы. Наконец, приходит страх, чтобы душевное разъединение не сделалось последствием такой долгой разлуки и такой разницы в житье-бытье. Сердечная привязанность получает какой-то характер призрака; она относится уже не к настоящему другу почти неизвестному, но к прошедшему, с которым жил и думал заодно. Впрочем, между нами собственно этого чувства быть не может. Я, кажется, тебя угадываю почти так, как будто бы вижу, а всё-таки хотелось бы поверить свои догадки, видеть и слышать тебя и поменяться мыслями в живом дружеском разговоре.

Да и право, тебе самому надобно похлопотать по делу: весьма и чужие хлопоты не то, что свои.

Прощай покуда. Отвечай, а ещё лучше приезжай. Скажи мой поклон и почтение жене своей, и если я виноват перед нею, приглашая тебя в Москву, попроси за меня прощения у неё. Твой А.Хомяков.

29. Мая 21 (1845)

Любезный друг!

В последнее время имел я о тебе довольно подробные известия через Самарина и гр. Соллогуба, и все известия были крайне утешительны. Как ты усердно тянешь служебную лямку, как у вас в доме тихо и мирно, какой ты мастер нянчить детей; как ты помнишь и любишь Москву, как читаешь Москвитянина, как ты всё тот же что был или, лучше сказать, стал даже лучше прежнего, потому что счастье семейное укрепляет и умиряет человека и проч. и проч. Заметь, пожалуйста, что я в числе добрых известий поставил и усердное служение твоё по министерству. Добросовестное усердие становится редкостью; оно свидетельствует об отсутствии эгоизма, о способности и желании жертвовать собою в пользу других, о свежести души, ещё не утратившей своих мечтаний, и т. д. В этом отношении я считаю твой служебный подвиг истинно добрым и утешительным; но только в этом. Истинная польза службы кажется мне более чем сомнительной при совершенной её материализации. Формальность убивает дух и эта формальность растёт со дня на день. Для исправления машины увеличивают беспрестанно число колёс, а по законам механики сила (хотя и громадная) уходит в трении, а доход фабрики в сало для подмазки вечно скрипучих частей. Я это пишу для того, чтобы не принял ты мою первую похвалу или за совершенно безусловную, или за шутку. Surtout pas de zѐle, – говорил Талейран, а я прибавлю, что все церкви Московские испорчены усердием православных, вечно пристраивавших приделы. Упрощение или, так сказать, одухотворение служебной машины: вот истинная цель, к которой можно и должно стремиться. Этого не поймут ваши великие мужи; но ты, как Москвич, должен это понять. Остальные похвалы без оговорок: да по правде они и не похвалы. Человека хвалить нельзя за то, что он счастлив и умеет быть счастливым. Этому только можно радоваться. Если за что-нибудь тебя можно похвалить, это разве за то, что внешний, тебя окружающий мир так мало на тебя подействовал, и что ты сохранил такую самостоятельность внутренней жизни. Такой подвиг редко кому удаётся. Зато мы и радуемся, слыша о тебе, и твой домашний кружок представляется как маленький светлый оазис среди безродного Петербургского быта, отделённого от нас бесконечной бездной. Что я тебя люблю издавна братской любовью, ты это знаешь; мне бы хотелось, чтобы жена твоя знала, как мы её здесь любим, не зная или, по крайней мере, не видав её. Я уверен, что она не будет смеяться над этой Московской naïveté.

У нас здесь в литературе вышла сумятица великая и очень неприятная. Киреевский взялся за Москвитянина с ревностью, которая свойственна его характеру. Ты мог видеть, как его статьи были сильно обдуманы и как много он должен был для них работать; но он не рассчитал своих физических сил. Работа его была вся по ночам, и для отгнания сна он употреблял самый крепкий чай. Эта вредная дïеста и крутой переход от долгого бездействия к усиленной деятельности расстроили его здоровье до такой степени, что теперь он принуждён отказаться от журнала. Погодин также не может его принять на себя и что̀ будет – неизвестно. Нам просто беда и горе; тут дело не до самолюбия нашего и не до чести Московской литературы, но до мыслей, которые мы хотели и должны обобщить. Одна только служба теперь, истинно полезная даже в практическом смысле: это уяснение мысли в России, не в гневе буди сказано вам, г-м служащим на другом поприще, и журнал – дело первоклассное даже в отношении к государству, особенно при возврате к народности или при теперешнем споре своенародного с пришлым и чужим.

О твоём деле я часто справляюсь. Оно слушано тому два дня, но какое решение – ещё не сообщают. Впрочем, признаюсь, что по физиономиям не ожидаю добра, а, наверное, сказать ничего не могу. За то, что я о твоём деле хлопотал (если даже и без пользы), изволь похлопотать для меня. Мне непременно хочется иметь при детях Англичанку. Иные считают это моей мономанией, но я полагаю себя правым и рассудительным. Здесь их нет, а у вас открывается навигация и привоз всего заграничного. Узнай, пожалуйста, нет ли в привозе молодой Англичанки (если можно между 18-ти и 25-ю годами), которая бы согласилась идти к нам смотреть за маленькими детьми (старшей пятый год). Наук от неё требуется, только умение читать. В нравственных же качествах главное – весёлонравие. Сделай это непременно и знай, что если не сделаешь, то я буду обвинять не тебя, а Аполлину Михайловну, к которой действительно обращена моя просьба, да только не смею её просить прямо и без обиняков. Если найдёшь, то, пожалуйста, поспеши меня, уведомить и о кондициях. Впрочем, если Англичанка уже и пожила в России, это не беда; но новоприезжая лучше. Прощай, будь здоров и не забывай. Твой А. Хомяков.

Посылаю тебе уведомление о Библиотеке для Воспитания. Помещай, сколько можешь, экземпляров, если можно в казённые заведения. Рекомендую тебе в ней новую мою статью: 13 лет царствования Ивана Васильевича. Цензура урезала кое-что; но я надеюсь, что я разгадал характер этот и сказал много нового и ещё несказанного даже в отношении к общей Истории.

Ты уже получил, вероятно, от Кошелева посланные мною четыре тысячи серебром и удивился немало. Вот объяснение дела. Я вообразил себе, что выдумал великолепную паровую машину⁸⁸ и что она приведёт в изумление всю Англию, Европу и значительную часть Америки. Для достижения этой цели надобно мне послать планы и описание машины в Лондон и получить привилегию, на что, разумеется, потребны деньги. Самому мне по этому делу ехать нельзя, я и выбрал посланником от себя Коссовича⁸⁹, во-первых, потому, что верю его дружбе и заботливости; во-вторых, потому, что это ему полезно; в-третьих, потому, что Англичане посовестятся обманывать такого почтенного Брахмана. Замечательно, что в одно время со мною Раджа Непаульский тоже прислал в Англию посланника Брахмана. Не знаю, выдумал ли Раджа тоже какую-нибудь машину, но съезд Брахманов в Лондоне вещь любопытная. Для успешного исполнения поручения даётся мною Коссовичу доверенность, которую надобно будет заявить с переводом или в посольстве или в консульстве Английском; и ты, как слышу, с этими Угличанами знако́м: пожалуйста, устрой это. Но вот что ещё важнее. Слух есть, будто бы привилегии за границей нельзя брат без позволения от нашего правительства; я думал, что это вздор: кажется, какое дело правительству до того, беру ли я привилегии в Англии, Франции и Бельгии или нет? Дело денежное, убыток мой при неудаче незначительный и барыш, если удастся машина, значительный, и, следовательно, выгода для самой России. Однако же, Бог знает, может быть и есть какое-нибудь об этом положение. Если есть, сделай одолжение, похлопочи, чтобы Коссович получил такое позволение. Представь главное, что я в России не прошу привилегии из чистого патриотизма, дабы мои соотечественники даром могли пользоваться моим изобретением, а между нами причина та, что делание машин паровых ещё слишком ничтожно в России и что игра не стоит свеч. Устрой это, пожалуйста. Если нужна подписка, что в случае удачи я сообщу план машины нашим строителям безвозмездно, дай её смело вместо меня. Надеюсь на твою дружбу, а если дружбы недостаточно, то прибавлю и подкуп следующий. Машина должна дать мне немаловажный барыш; скажем, примерно и умеренно, миллионов двести хоть серебром. Я себе, покуда, назначаю только сто пятнадцать мил. Сто шестнадцатым тебе кланяюсь. Видишь ли, что это дело выгодное. Не могу, однако же, тебе не признаться, что этот самый миллион обещан уже троим, а ты всё-таки похлопочи.

Я вижу тебя отсюда помавающим главою и говорящим Аполлине Михайловне: «жаль друга Хомякова; он немного в голове нездоров, даром деньги бросает, что̀ при его известной скупости представляет признак неутешительный». Надеюсь, что Аполлина Михайловна за меня заступится, а на всякий случай вот моё объяснение. Надеяться на успех, когда имеешь десятки тысяч опытнейших и хитрейших соперников, было бы безумием; но с другой стороны не только собственное моё соображение, но и отзыв машинистов-практиков и теоретиков весьма выгоден, и не рисковать было бы глупостью. Зачем же я у себя не сделал опыта? Ответь: три года кряду заказывал модель первой моей паровой машины, и три года меня обманывали; наконец, Девис в Англии выдумал точно ту же машину двумя годами после меня и она удалась, и он взял патент. Повторять ту же историю не хочется, особенно теперь, когда съезд на Всемирную выставку обещает оборотов весьма сильных. Риск тот же, но при удаче выгод несравненно более: надобно рискнуть (и вероятно закаяться). Смешное дело, что я тебе всегда пишу по делам; а подумаешь, что кроме дел и написать? Что нового? Только и могу сообщить: такого то числа дал мне Бог дочь имрек или сына имрек. Кстати, точно нынешний год родился у меня сын Николай. Назван по Языкову, крестный отец Гоголь (тоже Николай), родился в именины Жуковского. Если малый не будет литератором, не верь уж ни в какие приметы. Судя по физиономии юноши, полагаю, что он больше будет писателем в роде юмористическом.

Как я на тебя, или лучше сказать, на вас сердит! Как-таки ты, в душе Москвич, не умудришься посетить Москву? Скажешь, что Аполлина Михайловна была зимою нездорова. Знаю и много, много об этом жалел, но тем паче надобно было приехать: я бы её вылечил так верно и так скоро. А как бы мне хотелось на вас взглянуть! И на тебя с лентою поперёк абдоминальной выпуклости. Я всё бы глядел на тебя и думал бы о Сокольниках. Ты, покойный Дмитрий⁹⁰ и я прыгаем через старые рвы, а брат⁹¹философски созерцает. Сколько улетело! Но ни ты, ни я не можем роптать на жизнь. Прощай.

Твой А. Хомяков.

Московские Ведомости объявляют, любезный друг, о холере в Петербурге и, кажется, хоть она и не очень разыгралась, что она по-прежнему мало спуска даёт. Спешу тебе напомнить, во-первых, что гомеопатические приёмы Veratrum и Arsenicum каждый четверть часа – лекарство несомненное; во-вторых, что Veratrum Tinct. три капли на штоф чистого спирта, есть предохранительное вернейшее, при котором бояться решительно нечего. Этого сами гомеопаты не знают ещё. Приём из этого штофа поутру натощак три капли в ложке воды. Не пренебрегай этим и сообщи другим. Но вот тебе ещё просьба. Лечивши более трёхсот человек в полной холере с корчами, я не видал почти ни одного смертного случая. Лекарство моё полрюмки (десертной или ликёрной) чистого дёгтя и столько же конопляного масла. Это останавливает холеру почти мгновенно и производит сильный пот. Случается, но редко, необходимость повторить половинный приём этой же смеси через восемь часов, а ещё реже через сутки. Не мешает положить горчичник под ложку, и необходимо после прекращения припадков не давать пить ничего холодного и сырого, но варёного и особенно слегка ароматического вволю; всего лучше сыворотка. Но так как её не всегда достанешь, то хорошо проваренный квас с мятой и укропом. При этих средствах я считаю холеру едва ли опаснее насморка; по крайней мере, таков мой опыт. Добейся этого опыта в какой-нибудь больнице при добросовестном докторе и потрудись сам присутствовать. Я убеждён, что успех изумит вас всех. Пожалуйста, сделай, и публикуйте потом в газетах. Этого требует совесть. Быть, может, я в скором времени прибегну к тебе и насчёт передачи в Англию известной тебе брошюрки; уверен, что ты в содействии не откажешь, но покуда она ещё у меня застряла в Москве, а мы застряли в деревне.

Писать про себя нечего; скажу только, что уже третью деревню степную отпустил на договор и надеюсь в несколько лет совершенно уничтожить барщину с выгодой и для себя, и для крестьян. Детей учу, играю с ними, работаю, когда глаза свежи, горести воли не даю, а здоровьем исправен. Скажи, пожалуйста, поклон мой Аполлине Михайловне. Вы меня очень обрадовали заездом, хоть правду сказать, таким коротким, как будто воровским, а всё-таки очень и очень порадовали: Матушка кланяется вам. У неё на днях был рак в носу, потом в правом глазе, вчера лопнула жила в груди; это всё при открытой водяной в голове и совершенной слепоте не мешает ей всё видеть и быть очень порядочною в своём здоровье⁹². Прощай старый и милый друг.

Твой А. Хомяков.

Пользуюсь проездом Григория Васильевича Цапова через Москву, чтобы тебе послать поклон. Он мне говорит, что он к тебе явится, и поэтому я ему поручил тебе передать эти строки; тем же случаем пользуется и сидящий у меня X.И. Герке; который значительно постарел телом, но сердцем всё ещё молод и зелен. Благодарю тебя за дружеское слово в ответ на письмо моё о Баньковском⁹³. Сказал бы тебе также и даже гораздо сильнее о Г.В. Цапове, но его ты, кажется, и без того знаешь. Он кончил какое-то поручение в Орловской губернии и, по отзывам начальства, по-видимому, очень хорошо, за что и награждён любезным увольнением от служебных трудов. Пожалуйста, приставь его к делу; он ведь не может наслаждаться otium cum dignitate, следовательно, ему дело нужно и он при деле везде будет полезен и хорош. Я его издавна люблю, а ещё и потому, что он тебя любит и благодарен за твои к нему добрые отношения. Когда с тобой увижусь, Бог знает. А видеть тебя, у нас в Москве или в Богучарове нет никакой надежды. Всего досаднее, что у нас дети не могут дружиться, как мы с тобой; но на всё воля судьбы. Скажи, пожалуйста, мой дружеский и низкий поклон Аполлинарии Михайловне и прощай покуда. Я собираюсь в деревню и жалею о тебе, что ты прикован к городу. Нельзя ли бы было предложить указ, чтобы вас служащих по очереди через год высылали из Питера на целое лето? Это было бы и для вас лучше, и для нас всех.

Не знаю, как тебя благодарить, любезный друг, за твою дружбу, за милый приём моего добродушного крестника⁹⁴ и за устройство его в деле служебном. Что Бог даст ему вперёд, зависит от судьбы и от него самого; но что первый шаг по твоей милости он мог сделать так неожиданно успешно, за это уже конечно может благодарить Бога.

Его отец (отличный человек, но лицо вполне типическое, которого существование Самарин долго считал мифом), просил меня напомнить тебе что, так как он ничем не может тебя благодарить, то, по крайней мере, будет молиться за здоровье раба Божия Алексея и чад его.

Недавно здесь в Москве встретил я человека ещё не старого и даже молодого на вид, замечательного объёма, свидетельствующего, как я после узнал, о добротности Саратовских хлебов; лицо что-то знакомое, по спросу кн. Оболенский, по дальнейшему спросу твой двоюродный брат, которого я видел ещё ребёнком (т. е. он, а не я был ребёнком) у вас. Не можешь вообразить, как мне весело было глядеть на него, как много сейчас вспомянулось того и тех, которых уже давно нет. Ничто не имеет прелести ранней дружбы; позднейшие могут быть также крепки, но у них всегда недостаёт какого-то аромата, который ранняя дружба получает навсегда от тех благоуханных годов детства или молодости, в которые она началась. Как бы судьба и жизнь ни раскидывали, а память о друзьях молодости дорога̀, и всякое слово о них до̀рого. Старше тебя у меня нет никого, но даже и те, которые моложе, всё-таки из мысли не выходят. Вот, например, хоть бы Одоевский и отшатнулся злодей, и к разным нечестивцам пристал, а всякий раз, как кто приедет из Питера, спросишь: ну что же Одоевский? Видишь ли ты его? Скажи ему, что здесь рассказывают, будто он выдумал какой-то новый орган, который только тогда и играет, когда в его утробу засадят крепостного человека⁹⁵. Если это правда, то какой страшный анахронизм, да ещё какой не расчёт! Ведь при эмансипации он орган возьмёт себе по праву: так как его туда усаживали, он объявит, что это его усадьба. Ты пишешь про диспут Погодина: выходит, что Петербургская публика осрамилась, да и наш Московский боец также не заслужил лавров. Приехал от вас, забился на Девичье поле, да никуда и носа не показывает; знать, что не сумел поддержать честь Москвы. А ведь дело-то какое было ясное! Просто обидно. Его «Современник» осмеял и поделом.

Что тебе сказать о себе? Право нечего. Сижу то в обществе Л.Р.С., то в Обществе Сельского Хозяйства, куда меня засадил Кошелев, путного сам ничего не делаю, а так себе поживаю и не скучно. Вот и всё.

За сообщение этих писем мы обязаны благодарностью сыну А.В. Веневитинова, Михаилу Алексеевичу. Изд.

* * *