Письма к Николаю Михайловичу Языкову

А.С. Хомяков ещё юношей познакомился с поэтом Николаем Михайловичем, Языковым (род. 4 Марта 1803, ум. 26 Декабря 1846) в дружественном им обоим доме Елагиных (у которых Языков, уже прославившийся своими стихами, жил долгое время в Москве, по возвращении своём из Дерпта).

Издревле сладостный союз

Поэтов меж собой связует;

Они жрецы единых Муз,

Единый пламень их волнует.

Оба они выступили на поприще словесности почти одновременно, ещё в царствование Александра Павловича.

Летом 1836 года они породнились: Хомяков женился на младшей сестра Языкова, Екатерине Михайловне. Некоторые письма Хомякова к Языкову появились в «Русском Архиве» 1884 года; здесь они печатаются вполне и сколько их сохранилось.

* * *

Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом, побочным сыном Голландского короля. Говорят, что оба ранены тяжело, а Пушкин, кажется, смертельно. Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Причины к дуэли порядочной не было и вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось, и что ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от неё отделаться или её возобновить. Его Петербург замучил всякими мерзостями; сам же он себя чувствовал униженным и не имел ни довольно силы духа, чтобы вырваться из унижения, ни довольно подлости, чтобы с ним помириться. Жена, вероятно, причина дуэли; впрочем, вела себя всегда хорошо.

Бедный Пушкин! Пожалей о нём и помни, что если он умрёт, так тебе надобно будет вдвое более трудиться. Заочно лобызает тебя твой любящий брат А. Хомяков⁹⁶.

Любезный брат Николай Михайлович.

Ты уже вероятно имеешь о дуэли Пушкина довольно много подробностей, и поэтому рассказывать не стану тебе россказней. Одно, что̀ тебе интересно будет знать, это итог. Пушкина убили, непростительная ветреность его жены (кажется, только ветреность) и гадость общества Петербургского. Сам Пушкин не оказал твёрдости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму. Но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбой, почти благоговейной, а пристал к людям, которые его принимали из милости. Тут усыпил он надолго свой дар высокий и погубил жизнь, прежде чем этот дар проснулся (если ему было суждено проснуться). Государь щедр и милостив к его семье; этого я ожидал от Государя. Посланник Голландский принуждён оставить Петербург, потому что общество всё против него восстало, а Государь оправдал поступки общества. В последние дни жизни Пушкина 25.000 человек приходили и приезжали справляться о его здоровье. Это всё-таки утешительно. По крайней мере, гадость общества не безраскаянная. Не умели сохранить, но умели пожалеть. Будь здоров и не забывай тебе преданного брата А. Хомякова.

Любезный брат Николай Михайлович.

Поздравь меня! Катенька подарила меня сыном Степаном. Теперь ему уже шестой день. Родился он поутру девятого числа; мучилась Катенька в самое время полного лунного затмения. Факт поэтический! Я не могу тебе выразить моей радости; но я не сыну рад, а жене. Таких тяжёлых, таких светлых минут жизнь уже представить не может.

Зачем, спросишь ты, медлил я отправкой известия? Я думал, что ты не ожидаешь ещё, чтобы Катенька родила и потому не беспокоишься; и лучше казалось тебя уведомить, что она не только родила, но и после родов здорова. На четвёртый день она была немного испугана стуком ширм, и опять я отложил посылку эстафеты. Но теперь будь покоен и радуйся. Опий, который я тотчас ей дал в два приёма, через три часа один за другим, или, что более вероятно, милость Божия отвратила все последствия и она хороша, очень хороша, как лучше быть нельзя, – это слова Зейдлера. Дай Бог, чтобы так продлилось. Мальчик, кажется, в вашу семью лицом и много уже привычек матушки своей: не терпит жара, как она и пр. и пр. Цвет глаз неизвестен, рост крупный, голова пребольшая, цвет лица рака варёного.

Катенька тебя целует и поздравляет с наступающим праздником. Будь здоров телом и душою. Целую тебя заочно. Тебе душевно преданный брат А. Хомяков.

Мицкевич вызвал Дантеса на дуэль.

Нельзя ли приложенное к Прасковье Михайловне⁹⁷ письмо доставить с нарочным. Эстафеты в деревню посылать почтамт не берётся, а из Сызрани кто доставит? Пожалуйста, сделай это.

Любезнейший брат, Николай Михайлович. Пора тебе в деревню, если только у вас погода такая же, как у нас. Здесь дождь и тепло; вешняя, хлебная погода, зовущая на вольный воздух, в поля широкие, в луга муравчатые.

Катенька тебя целует и благодарит за письма. Сама писать ещё не может, плохо поправляется, с лихорадочкой ещё не разделалась; впрочем, ты можешь быть на её счёт совершенно спокойным: она весела, любуется своим мальчиком и со всевозможной материнской слепотой уверяет, что он очень хорош. Она надеется быть в Симбирске и в Репьевке⁹⁸ в первых днях июля. Устрой так, чтобы она могла на всех вас наглядеться. Да нельзя ли тебя будет увезти? Вчера были крестины. Стёпушки, пиршество, на котором восседали тётки, старушки и снова отличалась оживающая Марья Васильевна⁹⁹; она здоровеет, но всё ещё имеет чёрные мысли. Тебя, без твоего согласия назначили, было, мы крёстным отцом, да нельзя: указом запрещены отсутствующие крёстные отцы и матери.

Здесь были на днях Катенька Мойер и Воейковы¹⁰⁰. Необыкновенно милые девушки. Весело на них смотреть. Разумеется, речь была о тебе, и расспросов куча. Икалось ли тебе?

Какова жалкая судьба Пушкина! Убит дрянью и дрянь Полевой в дрянной Библиотеке вызывает на какую-то дрянную подписку в честь покойника. Лучшие мысли оскверняются такими органами. Говорят, что иностранные газеты писали о Пушкине хорошо и много; не знаю, правда ли, а это было бы утешительно. Франкфуртский говорил о нём скверно и это весело, как ругательство Булгарина и Библиотеки¹⁰¹.

Пожалуйста, поторопись выслать отпускную Аннушке: жених этим весьма конфузится.

Пётр Васильевич¹⁰² собирается писать к вам много. Он мил до чрезвычайности, всякий раз как мы увидимся, всё говорит о вас. Авдотья Петровна, Ив.В. все помнят вас. 1 Апреля день именин Марьи Вас.¹⁰³ Эта милая семья была надута и обманута нами прекрасно. Вы знаете, как они все любят мистифицировать. Знавши это, мы хотели попробовать, не попадутся ли они сами в сети. Написали письмо от Чадаева, в котором он просит М. В. переписать для него одну рукопись им написанную, прося позволения приехать прочитать её в 9 часов вечера. Они поверили, осветили дом и приготовились слушать его дивное творение. В 9 часов вместо Ч. приносит человек бумагу, где нарисована была рыба. Вообразите их удивление!

Приписка А.С. Хомякова

Любезный брат Николай Михайлович. Твоё последнее письмо было не совсем хорошо; но так как это очевидно следствие твоей простуды, то я не нахожу причин беспокоиться и, заочно, не видев тебя, говорю тебе: бодрись и будешь здоров, т. е. совершенно. Катя пишет тебе о своей шалости: она отлично обманула всех Киреевских и Елагиных. Смеха было вдоволь, особенно потому что в своём письме Чад. говорит о своём возвращении в лоно Церкви Православной и П.В. и прочее на этом уже основали многие надежды на будущее.

Весть очень важная и утешительная, которая, кажется, несомненна, но едва ли будет в газетах: это согласие епископа Семашки и множества униатских духовных присоединиться к Церкви Государства Российского и принятие их в Синоде. Эта весть, с которой можно друг друга поздравить, истинно радостна. Только смешно будет, как объявят о пришествии этого епископа в Синод. Се Машка идёт! Даже неприлично и напоминает стих Мерзлякова: Бульон течёт во храм¹⁰⁴.

Кланяйся брату Петру Михайловичу¹⁰⁵. Что вам Немцы несколько докучают, понятно. Есть что-то в них плоховатое, именно как Плещеев говаривал: Всякий Немец по естеству туп. Впрочем, всё же лучше сумасбродных Французов, хотя эти веселей. Омеопатия здесь приобретает более и более славу и основание твёрдое. Это можешь сказать Ивану Петр.¹⁰⁶, которому скажи мой поклон. Отечественные Записки порядочнее всех журналов, в них Лермонтов написал повесть превосходную и по содержанию, и по рассказу Бела. Вроде Марлинск., но лучше. Стихов хороших никто не пишет. Вяземский, как слышно, написал за границей милые стихи на Русский самовар.

Экспедиция издаёт Юридические Акты пространные. Вообрази себе, что, по-видимому, грамотность была в старой Руси гораздо более теперешней распространена и даже гораздо более.

Отечественные Записки необыкновенно толсты, просто мамонтообразны. Кто захочет их перещеголять, тот уже будет принуждён издавать фолианты. За всем тем они не дурны, даже сравнительно хороши и обещают быть лучшим Русским журналом. Этому от души радуюсь. Спадают, видно, оковы плена, наложенного Поляками на нашу журналистику. Кажется, однако, Сенковский понял, что соперничества литературного он не выдержит и хочет дать учёное направление Библиотеке. Можно будет и ему сказать спасибо. Помнишь ли сказку об Опричнике в Прибавлениях? Она вышла Лермонтова. На него есть надежды.

Я опять погрузился в тихий сон, кроме того, что получил некоторый успех как прозатор статьями, читанными на вечерах у Киреевского. Муза опять раскланялась. Зову, да не тут-то было: улетела, вероятно, убоявшись голода всеобщего в России. Впрочем, другие более храбрые Музы бодрствуют. Каролина К. написала прекрасную балладу, а Милькеев, тебе неизвестный Сибиряк, растёт не по дням, а по часам и пишет славные вещи¹⁰⁷. Жаль, что я ничего наизусть не помню, а то стоило бы тебе сообщить. А вот ещё жалко: Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом и как поэт, и как прозатор. Когда-то опять тебе пошлю свои вирши? Читал ли ты V. Hugo, Les ombres? Вздор. Он плошает. Видно, иссякает источник Касталийский везде: и Англия и Германия нас питают жидкостями, точно, будто доктора́ нам всем приписали воды. Прощай, да, будут оные тебе полезны, и тогда поѝ нас хмельной брагой по твоему обычаю без примеси воды негодной.

Грех вам жаловаться на меня; я не только пишу сама, но и других всех умоляю писать. Валуева заняли экзамены¹⁰⁸, а то он же будет отвечать на все вопросы подробно.

В Москве всё тихо и теперь скучно; все разъехались, вечера крикливые прекратились; иногда, но и то редко, студенты или вечные жители столицы, профессора дайте пищу спорам. Александр Иванович Тургенев едет тоже скоро в Париж, оказав услугу Симбирску отставкой губернатора, на место которого назначен какой-то Муханов; говорят все необыкновенно честный.

Вообразите, что в Туле хлеб продаётся 6 руб. пуд. Ужасно! А поля все до сих пор чёрные. Алексей почти весь доход употребил на кормление крестьян.

Как я буду рада, когда услышу, что Гоголь у вас; он вас так любит. Вяземский был здесь и пробыл с месяц; он что-то не мил совсем, какой-то скучный. Как сравнить его с Тургеневым! Герке вам кланяется; он потерял своё место, потому что употреблял время не на учение детей, а больше забавлялся ходить из дома в дом. Теперь его взял к себе Соймонов, но тут жалованье небольшое, кажется. Всякий день бывает у нас и делает комплименты маменьке.

Мне очень жаль тебя, любезный брат Николай Михайлович. Заехал П. Михайлович в Дрезден, да и сидит, а ты один в уголке Немецкой стороны с товарищем-скукою. Вот то-то; я тебе советовал ехать в Париж. Теперь никаких отговорок нет: тот, кто может писать стихи к Рейну (лучших стихов нет на Р. языке по полнозвучию, силе и движению стиха), тот может ехать веселиться в Париж. Досаден мне П. Михайлович. Что ему сидеть в Дрездене! Взял бы дочерей и ехал в Ганау. Пожили бы вместе и весело, и хорошо, и не без пользы для девиц, которым, вероятно, Ганау доставил бы возможность учиться, а родное общество придавало бы или сохраняло эту особенную прелесть женского сердца, согретого семейной жизнью. Я до сих пор из детей П.М. видел только сыновей. Славные малые, избалованные несколько (да это в мальчике ничего), но очень умные и способные к успехам в учении и жизни. Не знаю, по пристрастию ли к вам или по чему другому, Саша мне понравился лучше Васи. Он на вас всех похож, а особенно на тебя. Был я с ними в Кремле. Кремль сильно подействовал на меньшего; он очень радовался, расспрашивал и удивил меня твёрдым знанием Русской истории, в которой он несколько раз поправлял старшего.

П.В. Киреевский приезжал сюда на несколько дней и нынче едет назад в деревню. Семен (Semen) уговаривал его писать, и они сделали уже условие¹⁰⁹. Киреевский берётся написать историю первоначального христианства до 5-го столетия или 4-го. Вероятно, будет вещь славная, если будет, т. е. если ему достанет терпения. Ты будешь меня бранить: я собираю материалы для книги, творения прозаического; впрочем, вероятно сбор материалов поведёт меня так далеко, что до книги не доберусь.

Жена посылает тебе стихи¹¹⁰, мною написанные на днях. Насилу собрался. Хорошо бы, коли бы с лёгкой руки да начал я писать побольше и бросил, наконец, душеубийственную лень. Что говорят доброго нимфы Крейцнаха? Живительны ли их объятия? Видел я на днях письмо Коппа, который о тебе отзывается очень хорошо, чему все весьма обрадовались. Неужели брат Пётр Михайлович не съездит в Париж? Стыдно будет! В его лета смешно бояться подозрений; они на него никак пасть не могут, а бояться Парижских смут тоже нечего. Это глупые вспышки; а если пустой страх помешает ему быть в Париже, то долго и долго будут ему сниться Jardin des Plantes и Musée d’Anatomie comparée, и кабинеты ископаемых и пр. и пр.¹¹¹; а совесть будет ему твердить упрёки. Ещё бы лучше вам обоим вместе осенью туда скатать; да где тебе решиться! Авось бы я вас подзадорил и туда, и сюда, и в Швейцарию, и в Италию, и во все стороны. Что бы за стихи ты написал, и сладкие, и звонкие, чудо!

Что это ты клевещешь на Италию, что там-де тоска и дороговизна? Как по Ницце судить об Италии? Город иностранный, пограничный, чуждый Италии, не принадлежащий никакой земле, а недужным всех земель. Впрочем, хотя я вполне уверен, что ты сотворил (позволь сказать) великую глупость, выбрав жилище зимнее в Ницце, и пропустил славный случай видеть прекрасный Неаполь и вечный Рим; но теперь едва ли тебе действительно не лучше туда уже не ездить, а выбрать место пребывание в людстве, в шуме и весёлости, сиречь в Париже. Избегай тоскливых мест и на одном месте не закисай. Таков совет Иноземцева. «Пусть он ездит побольше, веселится и радуется на Божий мир и людскую суету: вот ему лекарство». Таковы слова Иноземцева. Зиму в Париже до февраля, потом Италия до мая, а потом куда Бог даст, на воды или в святую Русь, через Вену и земли Славянские, или через Грецию и Царьград. Да не решишься ты на такой подвиг: духа недостанет.

Наша Москва входит в славу. Сюда явился Гай, восстановитель Славянства Иллирийского¹¹², и Москва поклонилась ему для его литературных предприятий двадцатью тысячами. Что даст Петербург¹¹³, не знаю; а хорошо делает первопрестольный град, когда подумаешь, какой тяжкий¹¹⁴ год и как пуст город летом. Потом приехал начальник оппозиции Французской, Mauguin, но был недолго. Видел я его у Кар. Карловны¹¹⁵, и он сидел и беседовал от 7 до 2 часов ночи. Мы ему читали урок, как де Русь смирна и благонравна, как де мы всех любим и готовы всегда любить, как де Ляхи-греховодники на нас лгут, а сами виноваты. Авось впрок пойдёт учение; а какое глубокое невежество, этому не поверишь! Довольно одного примера: Mauguin думал, что наши цари были Магометане. Каково! И это одно из первых лиц во Франции и особенный покровитель и заступник бедных Поляков. Надеюсь, что он не совсем теперь будет верить правости их дела. Взял он мою «Россию» в переводе Кар. Карловны. Кажется, ему понравилось. Право хорошо, что Москва начинает привлекать внимание. Хоть пользы прямой нет, да мы, по крайней мере, сами будем её уважать.

Братцу Петру Михайловичу мой поклон. Пожалуйста, пиши к Прасковье Михайловне, чтобы она в Москву приплыла; а то, право, она, как щука в мелких озёрах без истока, зарастёт мхом. За это сравнение Катенька ужасно сердится и грозит разорвать письмо. Правда, что маленькое путешествие Пи́кати¹¹⁶ в Казань ей уже принесло пользу, но всё это недовольно. Надобно средство посильнее, именно Москва, чтобы её несколько расшевелить. Вообрази, что мы едем в деревню. Не правда ли, что выбрали самое время¹¹⁷?

Приписка Д.А. Валуева

Уморительно было видеть, как все до одного хотели высказаться перед Могеном: друг другу не дают говорить, перебивают и все были необыкновенно глупы (за исключением Орлова и Хомякова). Шевырев и Павлов особенно ополячились. Бог наказал за дурацкое самолюбие. Каролина Карловна тоже было плошины́ необъятной, с дурацкими вопросами, кривляньем и пр. С этим согласны и X., даром что друзья.

Приписка Е.М. Хомяковой

Вообразите, милые друзья мои, Батюшка и Вессель¹¹⁸, что мы завтра, т. е. 29 Августа, едем в деревню: надобно побаловать Алексея и дать ему возможность поохотиться. Мне, впрочем, приятно съездить куда-нибудь из Москвы: Я засиделась в городе, пора подышать деревней. Боюсь только для Маши: погода ужасно дурная; но Бог милосерд. Недавно мы с Авдотьей Петровной¹¹⁹ были вместе у Троицы; она же, несмотря на то, что довольно богомольна, кажется, на этот раз больше ходила к Троице для удовольствия, чем для Угодника. Они с мужем спорили и слушали друг друга с большой жадностью; было превесело. Потом я была у них на даче. У Петра Васильевича¹²⁰ недавно залезли воры в сундук, где хранятся песни, но песней никто не взял. Алексей Андреевич Елагин пишет, что у него в деревне завелись нечистые под диваном, где он сидит; они трубят в трубу. Он трус ужасный. Я его люблю и всегда молюсь за него Богу, чтобы Он обратил его, а то А.А. ничему и ни во что не верит; мне жаль таких. Вы что-то совсем неласково пишете о моей Маше; разве вы не рады ей? Смотрите не разлюбите меня! Алексею прошу не верить о Пи́кати: она не щука, ибо щука не читает Thiers. Зовите её ко мне зимой. Как вам должно быть весело в чужих краях! Кошелева недавно возвратилась, завидно мне. Прощайте, покуда, мои милые. Иноземцев говорит, что он покоен теперь насчёт Весселя, потому что у него не болит спина. Целую вас и крещу вас. Христос с вами всеми.

Где-то ты теперь? Если ты только здоровеешь, то как ты счастлив! Жалки мы, живущие теперь в голодающей России, т. е. в голодающих частях России. Сколько гнусных, грустных, нестерпимых хлопот! Если бы ещё такой год, то хоть бежать! От всего отбило, и от Муз, и от поэзии, т. е. я уж не вижу поэзии в охоте и не имею охоты к поэзии. Что ты не напишешь на перенесение тела Наполеоновского? Иноземцев велел мне тебе кланяться. Он просит тебя, если можно, ему подробно описать себя и теперешнее состояние твоей болезни, как делается для заочных консультаций. Я доставлю ему.

Я в деревне теперь уже живу полтора месяца, и кажется, такой мерзкой погоды не помню с тех пор, как начал что-нибудь помнить. Дожди беспрестанные, до того сильные, что не оставили ни одной мельницы и обратили все поля в болота непроходимые. Теперь начался мороз, а вероятно скоро и зима. Хочется писать стихи, да что-то не ладится, а прозу право писать скучно. Уж и так ей довольно чести, что ею говоришь, а то ещё писать её!.. Тебя тоска берёт по России, а жену мою и меня берёт тоска по чужбине. Хоть сейчас поехал бы туда.

Шевырев в Отечественных Записках напечатал хорошие стихи. Читал ли ты Лермонтова перевод из Гёте: «Горные вершины»¹²¹ и пр.?

Что̀ мне тебе сказать, любезный брат? Приходится сделать тебе сильный попрёк, а вот какой именно. Уже месяца три я тебе пишу: скажи-де твоими славными стихами что-нибудь о прахе Наполеона – а ты ни слова. Пришлось мне написать две пьесы, которые печатаются в Москвитянине. Понимаешь! Это в виде упрёка маленькое хвастовство, что я де не бросил Муз. Твой Рейн, твои Имянины и все твои последние стихи так хороши, что просто чудо. Слава Коппу¹²², и как ни говори, слава сторонам Немецкой и Итальянской. Весело, что такая молодость разыгралась опять. Москвитянин начал являться. Первая книжка не хорошо составлена, хотя Шевырева статья славная; но журналистской ухватки нет. Жуковский сюда приехал. Очень мил, о тебе говорить утешительно и Катенька ему очень рада. Он ей весьма нравится, гораздо больше, чем Вяземский, к которому она совсем несправедлива.

Это письмо есть приписка к письму Екатерины Михайловны, которая, посылая брату за границу стихи Алексея Степановича: «Бывало, в глубокий полуночный час» писала:

«Вы, я думаю, не знаете стихов мужа, написанных на смерть наших малюток. Он недавно только решился прочитать их мне, а уже год как они написаны. Каролина¹²³ падала от них в обморок и после них стала крестить Ипполита всякий вечер. И.В. Киреевский говорит, что это самые лучшие стихи Алексея Степановича».

Любезный друг Николай Михайлович!

Не совсем скоро дошло письмо твоё до меня; но, прочитав оное, я исполнился негодованием. Можно ли пренебрегать Гаштейнским курсом из того, что срок паспортный вышел? Во-первых, позволительно ли и сомневаться, что тебе дадут отсрочку, а если бы не хлопотали даже об отсрочке, то неужели так сейчас и приступят тебя угнетать и описывать? Будь покоен и поступай разумно; а здесь многие за тебя примутся хлопотать: А.И. Тургенев, Вяземский и пр. и пр. Кого хочешь, всех можно поставить на ноги или хоть с ног сбить хлопотами, если нужно; тем более, что Луганский теперь правая рука Перовского, а от Перовского всё зависит. Поезжай в Гаштейн.

Мы здесь плохо трудимся. Однако сборники у Валуева печатаются; песни готовятся, и пр. и пр. Я от стихов отставал, прозой дразню профессоров, что ты и увидишь в скором времени. Прощай, будь здоров. На нынешней почте пишу к Гоголю. Думаю, кто-нибудь выйдет к тебе навстречу, но ещё неизвестно кто.

Твой А. Хомяков.

Валуева долго пичкали аллопатией, теперь лечит и вылечивает гомеопат.

Приписка Е.М. Хомяковой

Побраните мужа за его прозу. Это всё вина Валуева: он оторвал его совсем от поэзии. Что, видели ли они Смирнову? Что говорил о ней Н.В.¹²⁴? Влюблён или нет? Да говорят не влюбиться нельзя.

Сегодня мы проводили Авдотью Петровну в дальние заморские края. Авось вы с ней где-нибудь съедитесь и тогда оживится ваше долгое и скучное сиденье; да и не худо было бы, если уже Бог даст, вам воротиться с ними восвояси: всё, я думаю, со старыми Московскими приятелями и вольготнее, и привольнее. Я так свыкся с ними, что, как проводил их, невольно осталось необыкновенное чувство пустоты и безуютности; а всего поехали на три месяца. Впрочем, от осени жду многих великих и богатых милостей, и вас, и их, и многое, многое. Тогда, даст Бог, всякая пустота пополнится, а всё дурное замрёт и сотрётся. Говорят (да и вы говорите), что рифмы ваши и прочие необходимые покровы человеческого, след., и вашего тела требуют приращения и пополнений: весть самая приятная и усладительная. Наши духовные, литературные и прочие приращения тоже идут добрым порядком. Сологуб выдал том повестей, Лермонтов пишет стихи со дня на день лучше (надеемся выслать последние, чудные), Гоголь пишет. Ал. Ст. работает, И.В. Киреевский приготовляет большое сочинение (Ист. Церкви). Москвитянин идёт в гору и действительно становится каким-то, хотя и юродивым, проявлением Русского толка и смысла. Один пресловутый Пётр В.¹²⁵ пока ни пру, ни ну; впрочем, авось устыдится.

Печатаются Записки Моск. юриста; тоже вещь будет очень хорошая. Здесь теперь покуда одна Матильда Еремеевна Демидова¹²⁶; на днях начнутся веселья и празднества, и та в восторге и обожании Москвы.

Что же это вы хотели мне ответить, да и замолкли? Или от того, что я довольно бессовестно хотел поймать вас за слово? Дело в том, что один-одинёхонек, ни с чем не совладаешь, да и полагаться на себя одного трудно.

Прощайте, будьте здоровы, крепки духом и телом.

Весь ваш Д. В.

Жена, вероятно, пишет тебе обо всех делах и веяниях общества. Прибавлю, что мы с нею были вчера в Б. Собрании, где она могла рассмотреть Царя, Цесаревича и Цесаревну. Возвратилась она очень довольная и весёлая. Ей удалось как нельзя лучше всех видеть.

В Москвитянине был разбор Лермонтова Шевыревым, и разбор не совсем приятный, по-моему, несколько несправедливый; Лермонтов отомстил очень благоразумно: дал в Москвитянин славную пьесу, спор Шата с Казбеком, стихи прекрасные. Между нами буди сказано, Лермонтов сделал неловкость: он написал на смерть Наполеона стихи и стихи слабые; а ещё хуже то, что он в них слабее моего сказал то, что было сказано мною. Это неловкость, за которую сердятся на него Лермонтисты. Другому бы я этого не сказал, потому что похоже на хвастовство; но ты примешь мои слова как они есть, за беспристрастное замечание. Лермонтов так вообще хорош, что на него досадно, когда он остаётся ниже себя. Вот образчик пьесы ещё не напечатанной.

Не хвались ещё заране,

Молвил старый Шат:

Там на Севере в тумане

Что-то видно, брат.

От Алтая до Дуная,

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки.

Гнутся белые султаны

Как степной ковыль;

Мчатся пёстрые уланы,

Подымая пыль.

Боевые батальоны

Мерно в ряд идут,

Впереди несут знамёны,

В барабаны бьют.

Сотни пушек мерным строем

Скачут и гремят,

Зажжены как перед боем

Фитили горят.

И испытанный годами

В буре боевой,

Их ведёт, грозя очами,

Генерал седой и пр. пр.¹²⁷

Не правда ли, что живо и хорошо? Есть другая его пьеса, где он стихом несколько сбивается на тебя. Не знаю, будет ли напечатано. Стих в ней пышнее и полнозвучнее обыкновенного.

Гоголь в восторге от ваших стихов «Послание к Павловой»; выучил их наизусть. Он просит вас написать ему в Вену. Когда вы будете в Ганау, он непременно приедет туда; он любит вас ужасно и говорит всегда с большим восхищением о вас, так как об Италии. Я люблю Гоголя; он очень добрый и любит сестёр, заботится о них. Это всё делает честь ему. Теперь он очень рад, что поместил одну у препочтенной и богомольной дамы, старой Раевской; она соседка наша в Богучарове и я собираюсь познакомиться с ней. Все здесь нападают на Гоголя, говоря, что, слушая его разговор, нельзя предполагать в нём чего-нибудь необыкновенного, Иван Васильевич Киреевский, что с ним почти говорить нельзя: до того он пуст. Я сержусь за это ужасно. У них кто не кричит, тот и глуп. Тургенев¹²⁸ здесь по-прежнему у ног Кат. Алек. Свербеевой; он очень забавен, рассказывает анекдоты, хотя немного неприличные, но пресмешные. Вяземский мне не нравится, как-то скучен; он, говорят, не был такой; читал и оживился, читая стихи ваши «К морю». Каролина Павловна отвечает вам стихами; ждите послания длинного; на днях она читала прекрасную балладу свою «Старуха». Павлов перед ней теряет; она уничтожает его. Скоро стихи её будут читать больше его повестей. Он, кажется, этого боится, рассердился на Киреевского, когда тот сказал ему, что он слишком подражает Бальзаку. Авдотья Петровна была очень рада вашему письму. Она уже переехала на дачу к Симонову и сегодня Воскресенье¹²⁹, её отсутствие из Москвы очень чувствительно. Слышали ли вы, что Сологуб женится на графине Вьельгорской; вероятно, сам будет при дворе. Она лет 16-и хороша, как кто бы? Как ангел. Когда-то вы, Вессель? Подумаете с возвратом в Россию и о судьбе своей.

Как сержусь я на вас, Вессель, что вы прислали 8 чудных пьес Шевыреву, а нам ничего. Это право, право бессовестно поступать так, и с кем же? С родной сестрой! Прошу прислать их скорее, а то рассержусь. Муж для вечеров Киреевского написал две статьи, которые произвели большой шум и крик. Тургенев послал их в Париж.

Любезный брат, Николай Михайлович. Посылаю тебе остатки твоего капитала. Находится у меня ещё билет твой в 8.000 р.; но он Петербургский, и по нём получать в Москве нельзя. Если тебе он потребуется, то уведомь, чтобы можно было сделать перевод на Петербург. Дело довольно медленное в нашей весьма некоммерческой Руси, а если отдать его в Москве банкиру, то вычтет чертовский дисконт. Что тебе сказать о себе? В деревне хлопот много, а теперь бездна потому, что собираемся святить церковь. Литературные мои занятия (т. е. проза, а не стихи, те сами по себе дремлют) от этого страдают, да и глаза что-то болят. Между прочим, скажу тебе новость такую невероятную, что если бы она не была совершенно достоверная, я бы не смел даже о ней и слова вымолвить. Я нашёл Славянскую надпись, т. е. четыре надписи... Какого времени? 6 или 7 века до P.X.¹³⁰. Что̀ скажешь? Немцы попа̀дают в обморок. Если есть у вас учёные в Ганау, то скажи им это, не как сомнительный факт, но верный и ясно доказанный. Это открытие важнее (ибо 8-ю или 9-ю веками древнее) Паннонской надписи, рунов Палацкого на Чернобоге и пр. и пр. А что̀ скажешь о Латинской надписи 2-го века? Deo Augusto Berontonti, т. е. Beroni tonanti. Вот куда зашёл Перун! Что-то твоё последнее письмо не отзывается здоровьем. Выздоравливай и крепчай. У меня чудес исторических пропасть. Никто ещё не знает, что это за Славяне, которых мы потомки. Я за пояс заткнул Шишкова и Костенецкого. Прощай, будь здоров. Братцу П. Мих. мой дружеский поклон. Я так своему открытию рад, что боюсь, не во второй ли раз к тебе о нём пишу. Переворот в Истории!

Отыскано несколько сочинений Климента, ученика Кирилловского, и проповедь Илариона Киевского при Ярославле. Недурная старинка!

Любезный брат Николай Михайлович

Твоё последнее письмо наполнено какой-то болезненной тоской; от скуки ли или от того, что ты здоровьем опять расстроен? Дай Бог, чтобы только от скуки. На неё лекарство простое: Рим или Париж, или какой бы то ни было город многолюдный и весёлый по своим художественным богатствам. Если можно, не засиживайся в Ганау: он тебе столько же вреден, сколько Копп полезен; а кажется мне, Италия должна бы тебе принести величайшую пользу. Съезди на Юг. Тёплый климат, согревающий тело, и красота форм, согревающих душу, новость предметов, беззаботность, общество Гоголя, всё это докончит начатое лекарствами Коппа. Мельгунов явно собою доказывает целительную силу Италии.

Слышал ли ты или не слыхал, что я выступил в журналах как юрист по случаю указа о сельских условиях¹³¹? Многи возсташа на мя, но многие и за меня. Татаринов написал на меня возражение, которое имело великий успех, но которое действительно очень слабо. Буду отвечать. Как эта борьба, так и хлопоты по предметам историческим совершенно отпугнули Музу; а впрочем, я и без того теперь был бы не стихотворец, ибо наступила осень и охота за зайцами вытеснила бы во всяком случае охоту за рифмами. Прощай, будь здоров.

Твой А. Хомяков.

Перед отъездом моим из Тульской деревни случилось весьма смешное происшествие, которое описать следует в поучительную память потомству. Была у некоего Михаила Фед. Голикова собака борзая, резвости, красоты и силы баснословной. Я её торговал, но цена её 1.000 р. показалась мне слишком великой. Собака состарилась, перестала какать; просили 800 р., опять я отказался. Голиков умер; я пресловутую собаку, серую, огромную, великолепнейшую, какую когда-либо видел, купил за 40 р. Но собака, не привыкши ещё к моим людям, воспользовалась их оплошностью и отправилась прямиком на свою родину. В тоже время барс или иной зверь, ушедший из зверинца, переранил или съел множество народа под Тулой. Награда в 400р. была обещана тому, кто его убьёт. Собаку приняли за барса и убили. Губернатор князь Голицын, человек решительный, военный, послал немедленно чиновника с тройкой за убитым зверем и велел привезти его к себе прямо, где бы он ни был. Чиновник, исполняя поручение, привёз к губернатору в дом. Губернатор был в соборе на молебствии по случаю царского дня. Ревностный чиновник везёт собаку к собору. Народ, не дослушав молебствия, высыпал из собора, оглядел убитого зверя и решил, что это – французский волк. После молебствия выступили из собора все власти в орденах и лентах с приличной важностью. Осмотрели зверя, спросили мнения докторов. Доктор Геслер, муж учёный, осмотрел и решил, что это американская гиена. Два дня вся Тула ходила смотреть на чудовище и все власти торжествовали победу; на третий день кучер мой пришёл также посмотреть и объявил, что это-де борзая собака барина, по кличке Туман. Его хотели посадить на съезжую за то, что расстраивает радость народную. Вот главные черты и сколько было смешных подробностей, нельзя вообразить. Бывали когда собачьи похороны такие торжественные?

Приписка Д.А. Валуева. (1842)

Каковы стихи Хомякова, которые вам посылаем теперь¹³³. Это уже Наполеон третий. Первый был не так хорош и был весьма дурно принят всем домом Елагиных; это раздосадовало Ал. Ст. и он написал две славных пьесы. Та же судьба постигла и Москвитянина. № 2 был уже лучше, а 3-й решительно хорош. Алексей Андреевич¹³⁴ говорит, что для того, чтобы заставить Русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу в кровь. Только Погодин наживает себе неприятности за свою нелепость. Жуковский обедал у Черткова: обед, после которого он просил Авд. Петр. что-нибудь поесть; а Погодин напечатал, что Жуковского закормили; описание обеда, разговоров присутствующих в том числе поместил и Свербеева. Свербеев написал ему формальное письмо с просьбой вперёд не делать. Пошли споры, объяснения, извинения и т. д. Жуковский тоже просил оставить его в покое: от друзей не убережёшься. Глинка напечатал в Московских Ведомостях, что Хомяков Московский соловей. Дм. Никол.¹³⁵ говорит, что пожалуй его вздумают назвать дроздом или цаплей. Жуковский уехал вчера от нас: стремится к своей невесте. Дай Бог ему счастья и не обмануться в надежде. Мы каждый вечер ему играли шарады и были удачные. Я бывал лягушкой и солнцем, а раз для 1 Марта¹³⁶ вздумали приготовить заранее со стихами и проч. Сочиняли Хом., Крюков и др., и не удалось; я же покрылся совершенным стыдом: вышел, не договорил куплетов и скрылся.

Здесь славный живописец и я с супругом снимаем наши портреты.

Митя Валуев опять нездоров; видно, рано выехал на вечера, сделалась лихорадка, его долго лечил муж гомеопатией, но не мог помочь, теперь принялся за хину. Хорошо бы ему было съездить в чужие края, но вряд ли он решится. Гоголь третьего дни приходил обедать к нам. Я очень люблю его, он не так глубок, как другие и поэтому с ним гораздо веселее. Он познакомился даже и с Машенькой. Он всё нехорошо себя чувствует: у него пухнут ноги. Крепко собирается к вам и говорит, что будет счастлив, когда сядет в карету и уедет из Москвы. Повесть его в Москвитянине чудесная¹³⁷. Как вы достали себе Москвитянина? Скоро, то есть, дня через два едет в чужие края Попов; он обещает непременно заехать к вам, где бы вы ни были. Теперь у нас всё концерты, но скоро надобно приготовляться к говенью. Вечера наши всё продолжаются; прерывались только ненадолго, по случаю смерти Орлова¹³⁸. Кто бы мог ожидать, что он так скоро отправится? Он, казалось, был железного здоровья.

Жаль, что вас нет здесь теперь, а то бы мы поехали вместе на дамский базар для бедных. Каждая красавица берёт на себя роль купца, на три дня, делает лавку в собрании и продаёт втридорога всякую дрянь. Я хотела взять стол¹³⁹ и продавать, но муж не пустил. Не правда ли, это с его стороны тиранство? Попросите его смилостивиться и пустить меня взять в рот сигару.

Приписка А.С. Хомякова

Какова выдумка моей жены? Курить сигару. Не правда ли к лицу ей? Истая Амазонка! Я обещаю ей дать позволение тогда, когда она несколько подобреет или, по их наречию перестанет быть интересной. Впрочем, брат Пётр М. совершенно прав был, сказав, что Катенька несколько поправилась. Эта перемена произошла нынешней зимой. Недавно был у нас смех великий. Есть здесь юноша Аксаков, сын вашего Симбирского Сергея Тим.¹⁴⁰. Он же и литератор, и патриот, особенно Москвич, и страстный поклонник Пушкина. Есть здесь виц-губернатор Новосельцев, по прозвищу Щелкун. Встретившись с Аксаковым, Новосельцев счёл необходимым говорить о литературе. Аксаков назвал Пушкина. Новос. очень важно сказал: «У меня на него свой взгляд и совсем особенное мнение». Акс.: «Какое же?» Нов.: «Он прекрасен, но не превосходен». Аксаков стал горячиться, доказывать совершенство Пушкина и спросил, что же именно в Пушкине не нравится Нов., Нов. отвечал, что Пушкин не возвышен. Аксаков стал цитировать Пророка, Поэта и пр.; наконец, думая, поразить противника, сказал стихи: «И внемлет арфе Серафима в священном ужасе поэт». Нов. помолчал и, подумав, важно сказал: «Прекрасно, но не превосходно».

Мы печатаем разные книги старо-Русские и делаем годовую складчину по 300 рублей серебром. Брат Александр Мих. тут с нами. Пётр Вас. заведует делом. Не будешь ли ты в этом деле?

Каково оперилась барыня! Чудо, да и только. Её деятельность радует нас и только-то досадно, что как ни верти, а всё-таки она выходит Немка. Она кроме лирических пьес пишет маленькую поэму. Барыни, собравшись на бал, рассказывают свою историю друг другу. Задача, как ты видишь, нелегка и исполняется прекрасно. В стихе, при истинной поэзии, сохранена лёгкость и непринуждённость светского женского разговора, и это сделано с таким искусством, от которого часто не отказался бы Пушкин¹⁴². – Что это от тебя так давно ни слуха, ни духа? Нас за тебя встревожили известия, писанные тобою в Симбирск и мы ждём с нетерпением письма от тебя, чтобы верить им или не верить. Дай Бог, чтобы это было только минутное облачко!

Что-то у вас в Риме? А у нас зимы просто не бывало. Вообрази себе, что в январе вся погода простояла в 2 гр. тепла, что многие реки разошлись, что поля без снега и что, наконец, в старом граде Ольги зазеленели поля, и почки на деревьях стали наливать. Теперь подпало было снега, но опять идёт дождь. Прощай любезный брат; будь здоров и весел.

А.X.

Ты уже теперь, любезный брат, Николай Михайлович, вероятно в своей Гастуне? Получил ли ты от П. Михайловича наставление, как поступить с твоей отсрочкой? Если нет, то вот тебе краткое наставление. Нужно свидетельство доктора о болезни. На это у тебя Копп. Нужно подтверждение свидетельства от любой миссии, большой или малой. Их у нас в Германии сколько душе угодно и отказа быть не может. Потом эти бумаги пошли в Питер с просительным письмом Перовскому и с уведомлением Вяземского или Даля¹⁴³, что бумаги посланы, и всё тут. Выходит всё дело в одном каком-нибудь письме. Сделай это. Хочешь ли домой или нет, а не мешает взять предосторожности для большей свободы; но всё это делай без хлопот и, не воображая затруднений. Гоголю скажи мой поклон. Говорят, он много подвинулся в «Мёртвых душах» и читал великой княгине. Правда ли? Если правда, то радостная. Будь здоров.

Твой А. Хомяков.

Приписка Е.М. Хомяковой

Митя Валуев, несмотря на мои немощи, замучил меня переводами для Детской Библиотеки. Записки по три в день пишет ко мне и всё спрашивает, сижу ли я и пишу.

Недавно здесь был дня на два Соллогуб; он стал толстый, толстый. Желал познакомиться со всеми лит. людьми, составляющими наше общество; муж собирал их у себя, подводил и рекомендовал ему всех. Потом Соллогуб читал свою повесть; говорят, славная; я не могла дождаться чтения, потому что оно началось в 3 часа ночи после ужина и продолжалось до 5; в 6 утра только все разошлись. Здесь на прошлой неделе был Рубини; Москва сухо и без восклицания приняла его. Нашли по большей части все, что поёт нехорошо. В том числе и Дмитрий Ник. Свербеев. В первый концерт было 3.500 человек, а во второй только одна тысяча. Мне понравилось и муж был в восторге.

Я уже тебе писал о Валуеве; мой совет ему – Крым, Крым и Крым. Это лучше, ближе и вернее, чем чужие края; там же есть и доктора искусные, особенно брат Арендта, которого очень хвалят, который знает отлично свойства климата и соединяет благороднейшую душу с великим искусством. Как-то вы решите на общем совете? Если в Италию, то я очень рад буду знать, что Попов едет с Валуевым. Всего же более желаю скорейшего решения.

Ты пишешь мне о лишних экземплярах моей статьи, а какой не знаю. Впрочем, всё равно: оставь покуда у себя. Павлову скажи, что я виновата, но не совсем. Просто не сложу стиха, хоть убей. Видно, стих не пришёл. Для Альманаха постараюсь что-нибудь сделать.

Ты пишешь мне о страшной резне и о победе на Кавказе. Вероятно, это было при взятии Дарго; но я получил другое известие, весьма неприятное. После взятия крепости Воронцов дал себя запереть в лесах Ицхерии и понёс ужасный урон. Три генерала, Викторов, Пассек и фон-Фок убиты; множество полковников, между прочими Бибиков, бездна офицеров легли на месте. Дело, говорят, плачевное. Меня это бесит и огорчает. Узнай, пожалуйста, через Ермолова, если можно, что было? Газеты, вероятно, этого не протрубят. Видно, Русские генералы лучше Русских лордов. Уж коли лорда, так выписать бы настоящего, хоть, например, Элленбору. Признаюсь, я боялся этого поражения по медленности движения Воронцова. В горах надобно быть молнией, а не Австрийцем.

Похлопочи о Валуеве; толкай, гони, не давай покоя, выживай его поскорее, но, право, держись Крыма. Валуев не только до́рог, но нужен. Он менее всех говорит, он почти один делает и будь он здоров, так то̀ ли бы он сделал! Если Бог его сохранит, много будет пользы от его жизни, и имя его помянется с похвалой и благодарностью. Я его люблю как сына.

Когда-нибудь Гоголь подслушает нас или прочтёт наши письма и вклеит в комедь; да и поделом! Я бы стал писать, да дела мешают; а ты? Мне здоровье мешает. Вот дела устрою или желудок вылечу и примусь писать; право примусь, ей-ей примусь. Да что это, в самом деле? Неужели думают, что у нас запас вдохновения, как у старых шутников запас анекдотов и заученных острот, весь израсходовался? и пр. и пр. Полно храбриться и мне попрекать, и себя обманывать обещаниями. Станем лучше перед собою и совестью и, ударяя себя в грудь, возопием: согрешили, беззаконновали и пр. В тебе как-то мало покаяния, и от этого на тебя мало, на меня более, надежды. Впрочем, я так давно каюсь, что право думаю (или, кажется, это мысль Павлова), что я к покаянию привык и рад продолжать грех, чтобы не отвыкать от этого христианского и смиренного сокрушения сердечного. Как бы то ни было, а я рад, что ты хоть на зиму будешь Москвичом. Не верю я твоим делам, или лучше сказать не верю, чтобы ты письменно не мог их обделать, но уверен, что тебе Москва непременно полезна, что тебе в ней легче выздороветь, легче писать и даже забраться в тёплый край, за сине море, если потребует твоё здоровье.

Что̀ бы вместе? Впрочем, это покуда мечта, и самая несбыточная для меня; но, может быть, тем легче сбудется, так как я уже часто замечал. Сестра твоя всё как-то не так, не совсем и дурно. Для меня она совесть. Это хорошо: может быть, я исправлюсь; но плохо то, что для себя она настоящее раскаяние, которому и сон не мил, и пища противна. От этого она непременно похудеет. Ещё другая забота: Катенька так терзается желанием стихов, что у меня душа не на месте. Ну как дочь! Ведь будет или Зинаидой В. или Каролиной¹⁴⁴.

Прощай. Целую тебя заочно и надеюсь, что нас скоро зима сблизит. Я тотчас явлюсь в Москву по первому снегу.

Жена моя немножко стала оправляться. Её сильно поразил этот удар; он и мне не легче, да у меня нервы то покрепче. Теперь она говеет и это, разумеется, её успокоит. Какая тяжёлая потеря для всех нас, для нашего дела, а особенно для Катеньки и меня! Я так с ним сжился душой, что с трудом понимаю, как мне быть без него. Такие потери могут просто отучать от жизни, и зачем это Иноземцев посылал уж его? И лечение было постыдное и отправление постыдное. Я писал к Своехотову¹⁴⁵ и Панову, чтобы, если можно, перевезти его в Москву в Ваганьково подле Крюкова или в Даниловский монастырь подле Венелина. Мне это было бы отрадным. Как много я ему обязан, как много он охранял меня от лени и праздности! Его жизнь и дружба были мне Божиим благодеянием, а и он меня любил какою-то любовью полубратской, полусыновней. Как грустно и тяжело вспомнить, что он был!

Догадаемся ли мы пользоваться примером, данным им, самоотвержения, деятельности и общеполезных стремлений? Как много бы ещё сделал он, если бы пожил! Память его с похвалою.

Самарин (т. е. С. младший), которого я просил взять с собой в Немецию Греческую рукопись о Православной вере, согласился на это поручение и на труд отдать её в печать¹⁴⁶. Попов знал про это и хотел рукопись оставить в Москве; но он уехал и оставил ли её, не знаю. Не оставит ли он её тебе или Коссовичу? Пожалуйста, уведомь поскорее. Так же уведомь, если знаешь, как, т. е. куда писать к Попову. Может быть, он успеет оплошность свою исправить. Жена моя и дети все хороши, я здоров и на днях сажусь за окончательную статью, которую хочу обделать порядком и ею кончить свою журналистскую деятельность.

Сборник¹⁴⁷ идёт в П. с успехом; но моя статья возбуждает в обществе великое негодование: её все называют дерзкою. На здоровье: пусть глядятся в зеркало на свою фигуру. Авось Бог поможет сказать им поболее в последней статье. Будь здоров.

Твой А. Хомяков.

Жаль мне Петра Михайловича, хоть он и может перенести свой убыток. Не досталось ли на орехи тебе и нам? Вероятно, весь хлеб шёл одним транспортом; да не знаешь ли, отчего это Балдов¹⁴⁸ не отвечает мне ни слова на письмо? Когда будешь к нему писать, спроси.

Мы все к вам собирались в Москву; но жене жаль было расстаться с деревней, и она откладывала со дня на день; наконец объявила, что ей ехать почти нельзя и после такого объявления послала за барыней, которой предшественницы упоминаются с большой похвалой во время пленения Израиля в Египте и с её помощью произвела вчера в ночь на свет очень любезную девицу. Имя новорождённой оставалось сомнительным. Хотелось бы назвать по имени любезной сестрицы; но да помилуй, как же назвать Прасковьей? Всякая женщина, не названная Прасковьей, рада радёхонька этому незнанию, точно так, как известно, что всякий мужчина, не знающий по-гречески, рад радёхонек своему незнанию. Поэтому решились на ближайшее средство (заметь, что это моё предположение) назвать дочь Софьей. Затем прощай; целую тебя.

Если Пётр Александрович¹⁴⁹ ещё в Москве, то обними его за меня; покажи письмо и проси извинения за неуважительный отзыв об имени его супруги. Жена, слава Богу, хороша.

* * *