Мавроней. 9 июня 1865. Среда.

Снится мне новая квартира, коей одна стена состоит из сплошного зеркала... Приучившись с ранних лет видеть в сновидениях уроки и знамения, я никак не могу допустить, чтобы такое, не легко фантазирующееся обстоятельство, как цельная зеркальная стена, пригрезилось даром, без толку, напрасно. Новое помещение давно мне служит знаком перемещения. Не диво, потому, встретиться с таким образом в дороге. Но… зеркало во всю комнату! Впечатление от сна было настоль сильно, что я уже не мог заснуть вновь и встал очень рано. На дворе только что брезжилось. Густой туман мешал мне разглядеть что-нибудь впереди себя, когда я вышел на улицу с намерением ознакомиться с местностью. Он говорил ясно, что мы находились высоко над уровнем моря. Компаньоны спали глубоким сном. Жаль было прямо будить их. Я прибег к маневру, начал ставить „опасную машину“, ходить, дуть, стучать... Когда совсем рассвело, и машина начала шуметь вместо меня, а туман поднялся в небо, я снова побродил около дома, высматривавшего весьма пустынно, и прошелся до церкви. Анагност был уже там, что-то прибирая или приготовляя. По словам его, церковь выстроена 50 лет перед этим его дедом. А ограда церковная выстроена уже им самим. Следовательно, это суть в роде ктиторов или точнее – собственников храма Божия. Во время последней (крымской) войны, когда греческое движение достигало и этих мест, церковь подпала временному разорению от фанатиков турков¹²³. Иконостас был весьма поврежден, св. иконы поцарапаны, царские двери на куски сломаны, престол уничтожен, и пр. Теперь, конечно, следы варварства уже сглажены и изуверство печатлеет себя только еще кое-где на иконах. Церковь, впрочем, из самых обыкновенных!... Предметом беседы за утренним чаем у нас было именно это обстоятельство. „Ну, что ж? фанатизм за фанатизм!“ – сорвалось у кого-то с языка. – А Христиане что делают, в свою очередь с мечетями? Обращают их в школы, тюрьмы, загоны, тогда как „фанатик“ Магомет II св. Софию сделал первенствующим храмом своей веры!“ От абсолютизма вообще – ни христианского, ни магометанского – разговор перешел к терпимости вообще и в частности, которая, на степени тоже абсолютности, неожиданно отождествлена была с псевдолиберальничанием... Что-то почувствовалось при этом, направленное в бровь, а попавшее в глаз. Разговор на этом и оборвался. Солнце кстати заглянуло к нам в окошко, и, так сказать, напомнило нам, что пора послушать и его голоса, совсем не расположенного либеральничать под 40° широты в момент своего наивысшего стояния в нашем полушарии. Мы заплатили г. Анагносту 77 пиастров за ночлег, получили от него соразмерное число благопожеланий и отправились далее.

Предшественники наши по „вояжу“ согласно упоминают о двух скалах -обелисках, стоящих на дороге от Гревен к Янине, которые они называют воротами Пинда. Но дорог-то оказывается две, одна прямая и, конечно, весьма трудная, через седло (Зиго) хребта, другая, некоторым образом, в объезд его, вправо к западу. Мы – всадники, так сказать, не патентованные – конечно избрали объездной путь. Но и тут не следовали торною дорогою. Успев позабыть Слимницкие приключения, мы возгорели желанием видеть один монастырь, лежащий в стороне от дороги к западу, на горе Спило или грамматичнее Спилеон, т. е. пещера или пещерный, в котором есть немало рукописных старых книг, по обычаю совершенно пренебреженных. Воображение постаралось разрисовать и самые рукописи, и особенно их пренебреженность, в самых ярких красках. После сего, не ехать на поклон им сделалось уже невозможностью. Итак, проследовав несколько дорогою, и далеко не достигши „ворот Пинда“, мы, по указанию проводника, взятого нами еще из Гревена (за 9 пиастров), взяли вправо к нависшей сбоку горе, пересекли диагонально отделявшую нас от нее каменистую равнину и стали подниматься по косогору бесконечными зигзагами. Чаялось там вдали, за щетинистою макушкою громады, повторение зрелища, виденного мною за много лет перед этим¹²⁴ в Пелопоннисе на высотах, не уступающих этим своим грозным величием. Недаром, думал я, примешалось тут слово: пещера. Вероятно и здесь ожидает нас своего рода Мегаспилеон, т. е. целый громадный монастырь, втиснутый в гигантскую пещеру при какой-нибудь отвесной стремнине. Томлю зрение, поминутно высматривая подобную поражающую картину, и с каждым новым поворотом лошади делаюсь нетерпеливее. Подъему же не предвидится и конца. Уже упомянутые „ворота“ далеко остались позади нас и крепко принизились, из обелисков обратившись в кегли. Указывая на них, колонновожатый наш с любовью вспомнил, как, за несколько лет перед тем, три русских консула (Солунский, Битольский и Янинский) охотились в местах этих, и именно в воротах тех учинили какой-то акт охотничий, обставленный особенною торжественностью, подавший повод к разным заключениям политического смысла между дипломатами Константинополя. Панорама гор до утомления величественна, но невыгодное положение наше – спиною к ним – и припек солнца мешают разглядывать и разузнавать, где какая громада высится. Чувствуется уже усталость от беспрерывного напряжения мышц и от постоянной заботы о сохранении баланса на лошади. Скука разбавляется рассказами агоята (проводника) о подвигах некоего Джака, прозваннго также „туркофагом“, как и Элладский Никита или победоноснее – Никитарас. Наконец, когда ни для какой поджидаемой „пещеры“ не оставалось уже более места, послышалось мне спереди: – ну, слава Богу, вот и монастырь!

Действительно, на небольшой горной площадке видится обнесенная стенкою куча зданий небольших и не очень взрачных. Пещеры... но Бог с нею совсем! С отрадою, какую знает только преизможденный путник, свалились мы с лошадей и взыскали хотя где-нибудь какого-нибудь приюта. Повторялось впечатление Слепченского водворения в убогом архондарике – сарае. Только там мы укрывались от наступавшей ночи и преследовавшего нас дождя, а теперь по истине спасаемся от кульминирующего солнца. Не скоро показалось, однако же, какое-нибудь начальство пустыннейшей обители, да и то, которое показалось, высматривало как-то нерешительно и относилось к нам необщительно. Но на это нечего было смотреть. Благо, что нашлось живое существо... Мы поспешили испросить позволение видеть церковь, которую немедленно нам отворили. Она оказалась весьма скромных размеров и не выдает в себе настоящей византийской постройки. Видимое дело, что в какие-то не очень отдаленные годы заново была переделана. Еще не вступая внутрь ее, мы осведомились из одной, весьма неграмотной, надписи, что имеем честь быть в „Ставропигиальном и Патриаршем“ монастыре. Надпись буквально сообщает следующее: Ставропигиальный и патриарший (что именно, не известно, но конечно: монастырь) освященный во имя всепресвятыя владычицы нашея и богородицы и приснодевы Марии в богоспасаемом граде (!) Спилее в епархии Гревен. По желанию Блаженнейшаго Архиепископа господина Симеона Первой Юстинианы и Ахрид и с желанием местнаго архиерея, господина Гавриила из села Милии Меццовскаго (округа). В царствование Султана Мурата IIII. В год 7141, от Христа 1633. Индиктиона 1. Ктиторы: Димитрий иерей. Пахомий иеромонах. Сава иеромонах. Галактий иеромонах. Галати (?), Гавриил, Парфений – монахи. Димитрий. Окончен храм сей мая 28¹²⁵. Спасибо за столько имен и цифр. Жаль только, что не сказано, вновь ли выстроен храм в то время, или только возобновлен. Мы вошли в него южною дверью. Как и следовало ожидать, нашли все его внутреннее украшение носящим на себе печать турецкой эпохи, – грубым, безвкусным и небрежным. Не на чем было остановиться, нечем заняться. В 5–6 минут кончив обзор всего до истрепанных и засаленных богослужебных книг венецианской печати, мы собирались уже выйти из церкви, как зоркий товарищ поверх отворенной двери, сквозь ослепительный свет, успел различить на стене под аркою еще другую надпись, обещавшую поспорить с первой по безграмотности. Она гласила следующее: Богородице дево! Чрево твое, Всечистая. Поспешеством преподобнейшаго кафигумена Христофора иеромонаха, из села Козматея, историл (расписывал) от хоров снизу всю (церковь, или стенную поверхность) до двери. Кончено въ месяце августе, в 10(-й день) ¹²⁶ 7166. То же самое повторено и над западною дверью, заваленною всяким хламом, с прибавкою: Рукою меня грешнаго Михаила Зуграфа и Илии Зуграфа, из селения... рмы и из селения Вурпицико¹²⁷. Выходит, таким образом, что церковь построена (или перестроена) в 1633 году, а расписана в 1658 г. Живописцы были сельчане и, конечно, самоучки. Что-то сочувственное к ним пробилось у меня в душе. Тоже были в свое время „зуграфы“, т. е. по-нашему художники, но художники – наемники (как, в конце концов, и теперешние их преемники и строгие судьи); на сколько им платили, на столько они и мастерили. Мысль о том, что и l’art, как noblesse, тоже oblige артиста и что от хорошего не может (собственно: не должно) произойти худое, была бы необыкновенным явлением на мысленном горизонте деревни Вурпичико, да еще за целые два века перед сим! Пусть хотя этим защищена будет честь ваша, Михали да Илия – немного братья по ремеслу! Сама кисть ваша не в состоянии держать никакую адвокатуру.

Кроме церкви решительно нечего было осматривать в монастыре, и обещать он подобного ничего не мог, так что уже начинало появляться раскаяние в том, что мы столько потрудились для него. А рукописи-то, да еще и пренебреженные? Они-то где? Все заставляло думать, что им не было даже повода появиться в обители, процветшей, как видно, уже во времена книгопечатания. О каких-нибудь царских хрисовулах и патриарших питтакиях смешно было бы и спрашивать. Древние Синодики и таксидиотские книжки если и были, то давно конечно сплыли, по пословице. Однако же, мы привязались к ним, или из-за них, к игумену, уверяя его, что подобные тетрадки мы находили по дороге во всех без исключения монастырях, что они для людей ученых стоят часто больше, чем самые монастыри, что существование их, за неимением чего другого, в случае может пойти за документ в судебных и иных местах. Под „иными» мы конечно разумели прежде всего историю, но легко понять, что за нею могла проскользнуть в уме игумена и, так сказать, мифология, т. е. надежда на сбор в России, которою живут монастыри Востока от дней царей и великих государей московских. Как бы то ни было, мы со своим навязчивым любопытством отосланы были в кладовую монастырскую к одному сундуку, в котором... „Ну, вот это самое и требовалось доказать», – сказал весело компаньон мой, и готов был даже потрепать по плечу почтенного Спилеота за такую блестящую мысль.

Мы отправились, куда нам было указано. Сундук нашли в самом желанном, т. е. совершенно пренебреженном, положении, – заваленным всем, чем можно и не запертым, и, очевидно, никем давно не ревизованным. Повеяло древностью, чуть мы его открыли, настоящей, которую не грех, в ином кружку, назвать чарующею. В час времени мы пересмотрели все, что хранилось или было похоронено, в сундуке. То были ветхие книги, сырые, затхлые, слепившиеся, червоточные. Все, по обычаю, богослужебного содержания. С десяток между ними – мемвраны или пергаменты. К сожалению, почти ни одной книги мы не нашли целой. Не достает обыкновенно либо начала, либо конца, а часто и того и другого вместе. Немало нашлось с большими дефектами и в средине, оказались вырванными целые тетради. Все до одной – греческие; более замечательными показались мне следующие:

1. Евангелие, в большую четвертку. Пергаментное, писано в 2 столбца, без начала и конца. XI-XII века.

2. Евангелие в малую четвертку. Пергаментное, в 2 столбца, с знаками для чтения, без конца. XI века.

8. Четвероевангелие, in 4. со множеством вырванных листов. 1 столбец, без начала и конца. XI века.

4. Таковое же в 8 на хлопчатке (бомбицине). После каждого из четырех евангелий замечено: писана священная и покланяемая книга сия рукою Иоанна монаха и грешника, на острове Патме, в том месте, где сам великий Богослов написал: В начале бе слово. Под одною из приписок стоит и летосчисление: месяца апреля 23. индиктиона 2. Года 6647 (1139).

5. Псалтирь, в 4°, на пергаменте. Толстая книга в 68 тетрадей, по 10 строк в средине страницы крупного письма, заключающего в себе текст псалмов, с толкованиями на него из разных отцов на полях книги, мелкого письма. Судя по почерку, книга должна принадлежать XI-XII векам. Это самая казистая из рукописей Спилеотских. Жаль, что не оказалось на ней никаких заметок.

6. Псалтирь, в большую четвертку, на хлопчатке, содержит один текст без толкований, со всеми обычными прибавлениями в конце, как-то: 9-ю песнями, Символом Веры, и пр. На первой страниц ее замечено: дар монаха (собственно: монаста) Климента книга эта. Обитель св. Стефана Первомученика.

7. Минея, в 4°. На пергаменте, содержащая в себе службы трех месяцев: марта, апреля и мая, со многими пропусками и позднейшими на месте их вставками. Главный текст должен быть не позже XI века.

8. Собрание слов Св. Григория Богослова в 4°, на пергаменте. Это так называемое первое или древнейшее издание их в числе 16-ти. Первое – на день Пасхи, последнее – на язву градобития. Книга состоит из 89 тетрадей. Конца нет. Почерк той же эпохи, -XI-XII в. На листе, приклеенном к доске книги, бросились в глаза следующие заметки: 1) месяца марта в субботу 3-й недели св. Четыредесятницы, в 3-м часу, индиктиона 5-го, Постригся... и отец мой Ио(анн), А 9-го (числа) того же месяца на св. Четыредесятницу надел святый и ангельский образ (схиму), и 10-го того же месяца ко Христу возшел. Года 6635 (1127) ¹²⁸ . 2) В том же месяце, Инд. 5-го, постриглась... и мать моя ¹²⁹ ... а 8-го того же месяца, в 10-м часу в горняя перешла. Года 6635 (1127). 3) Того же месяца в 31 день, в понедельник, в 3-мъ часу, инд. 6-го, года 6639, почила родная сестра моя, христова раба Евдокия. 4) месяца февраля инд. 5-го, прибыл тесть мой Варис (βαρύς – тяжелый) в городе и... продолжение не сохранилось. На том же листке есть и славянская заметка в три строчки мелкого письма, к сожалению, совершенно неразбираемая. В начале указан и год, а именно сказано: В лето 7841-е (1333)... Кроме того, и на полях книги есть немало заметок о рождении, крещении и кончине разных лиц, с годами 6924–6978 (1416–1470). О многих, особенно под годами 6957–6964 (1449–1456) замечено, что они умерли в крепости (κάστρον), во время дозора или стражбы (ἐν ᾧ κατεσκόπησε)¹³⁰. Есть и еще одна заметка или, точнее, помарка вверху листа, дурного почерка: Акакий, божиею милостью архиепископ 1-й Юстинианы¹³¹, безграмотностью своею обличающая в писавшем не – эллина. Его же рукою и, тоже безграмотно, приписано пониже: Отверзу уста моя. Имя Акакия как и вышеприведенное Симеона, тоже в первый раз узнаем мы. Жаль, конечно, что оно не освещено летосчисолительною датою. Так-как книга могла быть занесена сюда от инуды, то, на основании заметок ее из XII века, мы не можем утвердительно сказать, что монастырь здешний существовал уже в то время. Но заметки XV века, по всему надобно думать, сделаны здесь, ибо упоминают о крепости, которая и теперь указывается на карте в окрестностях монастыря к востоку, как селение, обитаемое (по хронологии) исключительно мусульманами (в числе 81 дома или семейства). Итак, монастырь, по всей вероятности, существовал уже в 1416 году.

9. Синаксарий – по-нашему как-бы – Пролог, за месяцы сентябрь – февраль, т. е. целое полугодие в 4°, на хлопчатке, в 2 столбца, хорошего письма. Первого листа не достает. В конце есть приписка: Окончена настоящая книга рукою меня, грешного Маркиана, тоже как бы и иеромонаха, в год 6849 (1341), инд. 9, круг солнцу – 17, Луне – 9, месяца октября в 1-й день.

10. Синаксарий, месяцы март – август, второе полугодие, в 8°, на бумаге. Первых листов нет. Заметок тоже нет. Письмо новое и неаккуратное. XVI-XVII века.

11. Требник (εὐχολόγιον), в 8°, на бумаге, без начала и конца. Есть в средине в одном месте заметка: Попадья Комнина (жена) из Кастра приложила купленный ее матерью у Георго… виноградник, за душу родителей ея Димитрия и сожительницы его Кираны, в Великую Церковь. И вечная им память в нынешнем веке и в будущем. Аминь¹³². Другая подобная же заметка гласит. Въ 7022 (1514) лето, в сентябре месяце, приложил г. Михаил Феотокис... что приложил, не сохранилось.

Сборник слов в 4°, на бумаге в 2 столбца. Большинство слов принадлежит Златоусту и другим церковным витиям, между коими есть и Льва пресвитера из обители Византийцев на Великий пяток, начинающееся: Ώσπερ κανόνος παραθέντος.., но наиболее любопытная вещь, это – значительное число надписываемых: Неофита, смиренного епископа Гревенского. Когда жил этот архиерей – проповедник, не обозначено¹³³. Отыскивать же указание на то в самих проповедях его было некогда, да, полагаю, составило-бы напрасный труд. По крайней мере, вот и к списку Гревенских святителей тоже вещий сундук присоединил одно имя. Не даром, потому, мы подарили ему свой часовой отдых.

Из архондарика уже не раз давали знать, что там ждут закусывать. Надобно было повиноваться, тем более что наступал уже час „наилучшего“¹³⁴ кушанья. Когда я туда показался, первым вопросом мне было, отыскал ли я? Я никак не мог в скорости сообразить, что или кого мне предлежало отыскивать. Но вопрошавший был памятливее меня. Для меня было ясно, как день, что я рылся в хламе книжном только ради таксидиотских записок, а он наперед знал, что поиски мои будут напрасны. Взамен их, я показал прозорливому старцу Сборник Отеческих поучений, и в нем отыскал две-три проповеди епископа Гревенского Неофита, которые и просил его показать при случае владыке Геннадию, который, без сомнения, скажет ему за то спасибо, хотя монастырю Ставропигиальному и Патриаршему, прибавил я, и не Бог знает как честно и лестно должно быть Слово признательности простого епархиального архиерея. При таких, смахивавших на извет, словах моих, почтенный хозяин весело улыбнулся и сделал рукою движение снизу-вверх, на подобие того, как поднимается с земли и уносится в небо легкая птичка. Жест означал фразу: „было да прошло“! т. е. прошло прежнее значение обители. А если бы практический человек видел во мне не столько ὁμότροπον, но и ὁμόφυλον себе, то, думаю, не усомнился бы прибавить: да не все ли равно, кто на мне сидит и едет: Патриарх, или его вчерашний иеродиакон?

Минул тропический зной. Повеяло горной прохладой. Незачем было долее оставаться. Поблагодарив о. игумена и прислугу (13 ½ – 8 пиастров) за хлопоты ради непрошенных гостей, мы еще раз прошлись мимо церкви и кладовой и сделали по направлению к памятному сундуку движение рукою, одинаковое с игуменским, и затем простились с мирною обителью, пожелав ей приращения и людьми, и иноческими подвигами¹³⁵. Хотя монастырь стоит и не на вершине горы Спило, все же положение его очень высокое. Почти под самыми стенами его и начался спуск, который был, впрочем, только временный, обходя один косорог и ведя нас на другой. Довольство ли физическое от отдыха и „подкрепления“, воздух ли тонкий и прохладный, пропитанный ароматом сосны и душистых трав, виды ли горной природы, увлекающие своим величием, или другое что еще... ввевали в сердце веселость чуть не детскую. Достаточно было нам со спутником переглянуться, чтобы едва не разлиться смехом от избытка самодовольства, которое скептик мой не замедлил охарактеризовать „глупым“. И поделом, конечно. Есть время всякой вещи под небесем. Полагаю, что иногда стоит только посмотреться в зеркало, чтобы и времени веселых вещей сделать рукою тот же фатальный жест „от земли к небеси“. Жаль, что так, но – ничего не поделаешь! Едем сначала полной бездорожицей или чуть заметною тропинкой, которою обязался нас вывести на Перивольскую дорогу, взятый нами из монастыря гайдук. Проезжаем через некий чифлик (мызу), любуясь его местоположением. Поселиться бы тут? – спрашиваю я в догон товарища. – Да! пока еще светит солнце, – получаю в ответ, – а в потемках можно и выселиться... Действительно, немало надобно иметь мужества (и пороха), чтобы рисковать жить в таком великолепном уединеии. Спускаемся незаметно и, так же незаметно, поднимаемся несчетное число раз, пока выезжаем на горный перевал, поросший вековыми соснами. Пахнуло далекой родиной, только не болотисто-песчаной, приниженной и приглаженной, ровной как скатерть, по типическому языку сказок наших, на все четыре угла. Нет, тут высота по меньшей мере в 4 000 футов абсолютной меры, обставленная на все четыре стороны громадами, далеко превышающими и эти цифры. Просто – загляденье! Мы сейчас же нарекли имя месту: belvedere, и в честь его сошли с лошадей. Ведь надо же и воды выпить после Спилеотской „горькосоленой“ закуски... А вода одна вредна – особенно в таком разреженном слое воздуха... Все это, конечно, в высшей степени резонно. Но, вот что оказалось, на мой взгляд, совершенно непоследовательным. От воды-водицы- водочки… вдруг вспыхнула та самая сосна, под которой мы сидели. Проводнику нашему первому пришла в голову такая огневая фантазия. К удивлению моему, всегда рассудительный и сдержанный Терпко, и тот оказался на стороне поджигателей! И запылала, и затрещала, и задымилась моя прекрасная, гигантская сосна, не знать зачем и для чего! Пусть бы это было хотя ночью, потешилось бы зрение, а то – при пожаре свечка! На мои протесты о бесполезности и жалости подобнаго зрелища, мне злорадостно отвечали: а что его жалеть? Разве они жалеют нас?... Если бы это происходило в России, я подумал бы, что дело идет о лешем, которому естественно быть хозяином леса. А тут – потеряешь всякое соображение. – Да ведь этак мы произведем лесной пожар, – заговорил было я еще, – нас нагонят, схватят, засудят... Тут уже лица всех озарились самою веселою улыбкою. – Не бойтесь, – сказал мне старик, – тот, кто хватает, не сидит в лесу. Да и сосна сейчас же сама потухнет. В ней столько горной росы что та погасит огонь. И точно. Когда мы уже порядочно были отъехавши от своего belvedere, я, обернувшись, чтобы проститься с ним, увидел дерево уже в одном дыму, без всякого пламени. По истине, так и он, сколько ни портит, ни сокрушает, ни истребляет вековечные исторические места эти, присущая им влага горней жизни делает бессильными все его жестокие, бессмысленные потехи над ними!

Пришлось поплатиться за удовольствие бельведерное. Большой подъем утренний влек за собою и большой спуск вечерний. Сердце замирало, когда мы стали над кручею и смеряли глазами всю глубину открывшейся перед нами котловины, куда нужно было спуститься, чтобы выбраться на большую дорогу (читай: стежку), ведущую в Периволи – намеченный пункт нашего ночлега на нынешний день. Солнце, переставь жечь нас, стало ослеплять своими низкими лучами. Зонтик, укрывая нас от него, вместе с тем, закрывал перед нами и все, что было впереди. Не знаешь куда смотреть, за что держаться, как управиться и поминутно отдаешь себя в полную волю животного, веря его безошибочному инстинкту самосохранения. Натерпелись и настраховались, пока выехали на настоящую дорогу... Повилявши вместе с нею то направо – то налево, мы неожиданно увидели перед собою небольшую церковь новой постройки, и при ней домик с зачатком оградной стены. Пожилой человек в камилавке и полуряске встретил нас поклоном, означавшим приглашение прохладиться на перепутье водою. Разумеется, мы воспользовались случаем размять ноги и осмотрели церковь, только что отстроенную. На вопрос: зачем и для кого она тут в пустом совершенно месте? – ктитор ее отвечал, что строил ее по обету Святому Николаю, и что надеется основать тут монастырь. Помоги Бог! Видно, что не только усердия, но и умения вести дело свое у человека много. Чтобы такому ревнителю избрать местом своих подвигов соседний Спилеон. Но, нет! У всякого есть свое призвание, вне которого он из отлично способного делается часто ни на что не пригодным. Если пословица велит варить, когда кипит, то, с другой стороны, несомненно надобно кипеть, чтобы варилось... Едем. Разные вариации праздномыслия продолжают напеваться в голове моей на ту же тему. Что ж? Ведь и там (в Спилео) тоже было когда-то совсем пустое место, а потом... – “А это вот большое и знаменитое село: Пиявка”, – доносится до слуха моего. – Так-таки пиявка? – спрашиваю я. „Ну, конечно, по-гречески, а не по-русски. Селение зовется Вделла, а для удобства произносится: Авдела”. Оно расположено влево на большой высоте и представляется весьма значительным. „Хронограф“ насчитывает в нем 450 домов – всех до одного христианских. Мне стало ясно, откуда черпает свое ктиторское одушевление строитель Никольской in petto обители. Еще один поворот, и вправо, тоже на высоте, в великолепной местности забелел, освещаемый последними лучами солнца, настоящий большой монастырь, названный мне просто: Троица. Не у кого было ничего о нем узнать. Любуюсь только им, и по истине не надивлюсь тому, что творится. Ведь на глазомер и 10-ти верст не будет расстояния между существующим и имеющим быть монастырями. Зачем же новый при старом готовом? Уж невыворотить ли пословицу-то на изнанку, и не сказать ли: не вари, когда кипит, и дай простынуть жару, потому что еще не знаешь, что выйдет из твоего варева? „У Бога есть“... (ἔχει ὁ Θεὸς), обыкновенно говорят греки в подобных случаях. Бесспорно, что есть, но ведь у него же есть вот и монастырь: Троица! Не раз я оборачивался, чтобы полюбоваться еще несравненным положением глубоко пустынной обители, жалея, что она лежит довольно в стороне от дороги, и что у нас уже намечен другой пункт ночлега. Еще спуск и еще подъем на последнюю из мрачных высот, грозно стоявших перед нами. Над нею высилось уже одно белесоватое небо и – ничего более. Там и предел пути нашего. Лошади уже едва плелись. Последняя, конечно, была моя. По мере приближения нашего к заветной линии, казавшейся дотоле совершенно ровною, начали обозначаться на ней малые неровности и малейшие движущиеся точки. Точки скоро превратились в людей, но не настоящих, а каких-то пигмеев, не превышавших ростом силуэтировавших рядом с ними коров. Это было будущее поколение Перивольцев, – дети, игравшие на обрыве, закрывавшем от нас самое селение, пока мы не поднялись в уровень с ним. Множество мальчуганов изумило нас. Не в меру широкий масштаб спутника определил численность их круглым числом в тысячу, производимые ими шум и гам могли бы, пожалуй, служить подтверждением тому. Предводитель каравана нашего, как старожил края, хорошо знаком со всеми изворотами Пинда, и не раз бывал в Периволи. Он именно и направлял наш путь сюда, по известным ему станциям. Оттого чуть мы вступили торжественно, в сопровождении толпы ребятишек, в селение, нас прямо повели в знакомый ему дом к одному из старшин места, где мы и были приняты со всеми знаками глубокого почтения и расположенности. Чуть огласилось в околотке прибытие такой именитости, как русский консул, в „районе“ которого находится селение, сейчас же начались визиты одного за другим „прокритов“ места. Входили все люди рослые, бодрые, крепкие, важные и даже как-бы властные, вели себя сдержанно, хотя и непринужденно, и говорили все с нами по-гречески, а между собою по-римски.

Не замедлили представиться нам и местные священники, еще более грецизованные, чем простые миряне. От усталости и позднего времени беседа наша с ними не клеилась. Ей и совсем положил конец наш самовар. – Из семейства хозяина никто не показывался, вероятно по местному этикету. Вечер закончился сравнительно богатым ужином, в яствах коего горная природа места, по соображению моему, не имела никакого представителя. Все, очевидно, росло, спело и собиралось на придольных полосах земли (о которых слово впереди) и доставлялось на горы готовое.

Что же? Не поздравить ли себя, где не ждалось – не чаялось, с прибытием в настоящую Румелию, т. е. „Римскую землю“, на которой не только слышится, но и прямо хозяйничает язык римлян? Чем больше я прислушиваюсь к усобному разговору жителей, тем живее воскресает в памяти моей школьной calculus давно минувших времен. Приведенные к горькой необходимости говорить в стенах класса исключительно по-латыни и, естественно, не отыскивая на каждую нужду подходящего и грамматически укдадывающегося слова, бедные римляне – гипербореи употребляли бывало такой ужасающий диалект Латинский, каким только что говорить на Пинде в Периволи! Вот как-будто в самом деле слетает с уст какого-нибудь Митреска или Иованеска цицероновское словцо, но чем оно заканчивается, не слушай хоромина! Ну, дал бы себя знать вам за такую латынь приснопамятный времен оных бачко!¹³⁶ – думаю я. А между тем, это была живая латинская речь, строго следующая своим правилам, от которых отмахнулся бы Цицерон, как от издевки над родным языком. Под воздействием какого из варварских народов, захваченных всемирною империей, приняла она такую формировку, за решением этого, для меня совершенно темного, вопроса следует обратиться к специалистам дела. Для меня самое имя Влаха, известное предположительно с XI, а много X века, остается загадкой. Что оно славянского происхождения, в этом можно бы не сомневаться, но, будучи частной и чужой кличкой, как оно могло приобрести официальность в Римско-Византийской истории, и оттуда перейти во всеобщее употребление научное? При появлении своем в истории в качестве народа, Влахи смешивались с Болгарами, но этим не выясняется дело. Самые то Болгаре кто были тогда, еще вопрос. Сами себя Влахи упорно отказываются называть искуственно навязанным им именем, и зовут себя с гордостью Румунами, прямыми непосредственными потомками римлян, колонистами вечного города, и, пожалуй, еще можно сказать: легионистами, т. е. как-нибудь (?) происшедшими от наводнявших когда-то Балканский полуостров Римских легионов... Все равно, как ни достать себе славное имя – мытьем или катаньем! Как бы то ни было, они ест, и составляют свою народность, несомненно родственную древним римлянам. Они хвалятся, что их можно встретить на всем протяжении от Дуная до Коринфского залива и даже далее, – до мыса Матапана, расходящихся, правда, тонкими, но многочисленными нитями или жилами, и что численность их простирается за 100 тысяч. Солидная, но ни к чему действительно солидному не ведущая цифра. И черногорцев тоже 100 тысяч, но они составляют чуть не государство. А от куцо-влахов ¹³⁷ чего ожидать миру? Ничего, кроме картографического затруднения обозначить тем иди другим способом места их оседлого или кочевого жительства. Говорим: кочевого потому, что есть множество пастухов, в полном смысле слова кочующих целый год и целую жизнь свою со стадами по горам Турции (собственно Европейской) и Греции, и оттого называемых βλαχοποιμένες. Но, независимо от сих номадов, самые эти оседлые горцы, в роде наших хозяев Периволъцев, упомянутых Авдельцев и многих других, только часть года живут в своих селах, а на другую часть делаются кочевниками. Сплошными поселениями они живут именно в заоблачных высотах Пинда, размежевывающих Эпир с Фессалией, откуда они вместе с туманами, дождями и снегами стекают в низкие, приморские равнины на тепло и зелень, а с возвращением лета снова, вместе с птичками, уносятся в высшиее слои атмосферы. Насчитывают около 40 сел, чисто валашских, разбросанных по несчетным громадным отрогам Пинда. Все ли они следуют существующим в Периволи порядкам, нет верных сведений; но здешние жители положительно оставляют пустыми дома свои на целые полгода, т. е. с Ноября до Мая месяца. В конце Октября, управившись со своими горными посевами и с настоящим домовым хозяйством, уходят (обыкновенно около Димитриева дня, 26 окт.) со всем своим скотом и животом громадным караваном в привольные места Фессалии, поблизости к Лариссе, где и пасут скот свой на нанимаемых у тамошних жителей полях, и заготовляют рыбную и овощную провизию на горный сезон. Здесь же на месте зимою остаются два три семейства по выбору или по найму, для хранения пустых и запертых и, иногда совсем занесенных снегом, домов. Тяжелую и опасную задачу эту в состоянии выполнять только очень крепкие натуры и привычные к защите руки, которым нерадующую работу доставляют, впрочем, не столько паликары – искатели чужого добра, сколько звери и, всего более – медведи. За жителями следует, конечно, и духовенство, отправляющее свою службу в стране пришельствия своего или в церквах близлежащих сел, или в кочевных палатках. Странная жизнь эта с двумя или даже больше, так сказать, родинами, движением и переселением с места на место, должна отзываться, конечно, и на характере жителей. Какая, даже из наименее компетентных нащональностей вроде Турецкой, не готова бросить камень в непостоянство и двуличие Валаха, служащего по обстоятельствам и нашим – и вашим, но не бессердечно, как еврей, а часто с увлечением и самозабвением? Если такая молва идет о псевдо-римлянах княжеств, где все им говорит, а князь Куза (называемый фатально нашею печатью: Куца) даже вопиет, что они суть народ, да еще какой? Все Августы, Овидии, да Цинциннаты!, – то что говорить о здешних межеумочных куцо-влахах, пусть даже Мегало-влахах¹³⁸, по книжному? Мне кажется я и сейчас закрывши глаза, вижу во всей позитуре каждого, усевшегося на рогожке, домнуля написанным его праотеческое исповедание гражданской веры: ubi bene, ibi patria. И напрасно было бы винить в том людей. Надобно стать на их место среди Славян, Албанцев, Греков и Турков, из коих, хотя что-нибудь насущное обещающим элементом, представляются одни Греки, чтобы понять их вольное и невольное грекофильство и, нередко, даже эллино-манию. Родной язык неотступно нашептывает им, что они румуны, а образование школьное и церковное делает их греками. Как тут устоять на „золотой средине“? Да и возможно ли отыскать таковую, хотя бы уже только позолоченую? Нет, этот всенародный хаос, из которого сложилась настоящая чудовищная Турция, не поддается никакой систематизации и, по истине, только один Бог знает, что из него выйдет, при усилии Европы сформировать что-нибудь и стремлении Турции обратить его в ничто!