Азбука веры Православная библиотека митрополит Арсений (Стадницкий) Слово и речи, произнесенные при погребении профессора В. Ф. Кипарисова

Слово и речи, произнесенные при погребении профессора В. Ф. Кипарисова

Источник

Речь О. Ректора Академии, Архимандрита Арсения, произнесённая перед отпеванием Слово профессора Н. А. Заозёрского, произнесённое во время запричастного стиха Речь студента 4 курса, свящ. Сергия Голубятникова Речь студента 4 курса С. Чистосердова Речь студента 4 курса К. Орлова Речь студента 3 курса А. Малинина Речь студента 4 курса Н. Богоявленского

 

 

Речь О. Ректора Академии, Архимандрита Арсения, произнесённая перед отпеванием

Итак, окончились тяжёлые дни твоих мучений; прервались томительные, бессонные ночи: успокоился ты на веки после всех страданий и трудов; сон смерти смежил твои очи навсегда...

Что же воздадим тебе, возлюбленный собрать наш, расставаясь и провожая тебя в место вечного упокоения? При гробах людей именитых, из уст витий мирских обычно слышатся похвальные речи, как последняя дань почившему. Обрелось бы, конечно, чем прославить и твоё имя, которое соделал ты незабвенным для нас и благоплодным служением просвещению духовному, и драгоценными произведениями ума своего. В изображении привлекательных и добрых качеств твоего сердца – мы могли бы собрать много блестящих и благоухающих цветов. чтобы сплести из них венец похвал и положить его на твоём гробе. Но – что пользы? Гроб всё унесёт с собою в землю, где всё обратится в персть и прах. Что и для тебя теперь в похвалах человеческих, более или менее пристрастных, (хотя много ли пользы от них и для живых), когда ты предстоишь теперь суду Божию – страшному и нелицеприятному, когда ты окружён теперь Св. Ангелами – свидетелями жизни нашей верными и неподкупными? Дерзну ли я после этого тревожить твой смертный покой суетными словами похвал человеческих? Не в этом ты теперь нуждаешься; не этого ты теперь просишь; просишь ты у нас теперь молитв о себе.

И Церковь возлагает на нас, братия, эту обязанность в отношении к умершим. Во имя братской любви к почившему, мы уже помолились, принесши бескровную умилостивительную жертву за него, а сейчас и ещё помолимся умилительно трогательными песнопениями.

Но хочется уйти от сего гроба, не извлекши отсюда назидание для себя. Гроб каждого человека более или менее поучителен в том или другом отношении, для тех или иных людей. Предлежащий гроб почившего профессора, конечно, первее всего поучителен для нас, проходящих сродное с ним служение, а затем – и для других.

Желательно было бы нам начертать умственный и нравственный облик его, сколько для назидания, столько же – чтобы в этом образе иметь для себя хотя бы некоторую замену утраченного нами собрата, хотя бы некоторое утешение в понесённой нами потере. Но желание наше не может быть удовлетворено вполне, так как почившего мы знаем далеко не давно, всего около двух лет, и притом болезненных, когда он сравнительно редко показывался в нашей среде, а второй год и совершенно был прикован к одру болезни. Представляя это сделать другим, более близко знавшим усопшего – товарищам, сослуживцам, слушателям, – мы укажем на общий характер и основу его деятельности.

Усопшему собрату нашему суждено было Господом, раздаятелем служений человеческих, проходить скромное, наставническое служение. Дела его были не шумны, не блистательны; не сопровождались каким-либо особенно заметным сильным умственным или нравственным движением в том кругу, в котором он действовал, как это бывает с делами сильных и слабых земли; а составляли скромную лепту, поступившую в сокровищницу дел, истинно полезных для человечества. Влияние его не простиралось на огромные массы людей, а ограничивалось небольшим кругом его духовных питомцев. Но если людям, проходящим скромное служение, нужен образец и пример добросовестного, полезного, проникнутого христианским духом исполнения своих обязанностей и наглядное доказательство пользы и благотворности добросовестно проходимых скромных служений, если им нужен пример скромных, в то же время привлекательных, истинно христианских добродетелей, то мы смело можем указать этот пример и образец в почившем собрате нашем. Жизнь его была именно жизнью раба благого и верного, который был верен Господу в малом, – аи который достоин слышать обращённый к нему сладкий глас Господа: «…рабе благий и верный, о мале был еси верен, надо многими тя поставлю: вниди в радость Господа твоего».

Не долговременна, правда, была жизнь почившего: едва преполовил дни свои и уже познал запад свой. Но его сравнительно недолголетняя жизнь ознаменована долговечными плодами, которыми долго-долго будут питаться люди науки и любители истинного просвещения. Есть немалое число жизней, которые, сколько бы ни были продолжительны, не оставляют и следов бытия своего на земле или, что хуже сего, оставляют такие следы, от которых болезнует самая земля. Не такова жизнь почившего! Не скудное число талантов взаимодал ему небесный Домувладыка, и немалую куплю сотворил в них верный призванию своему раб Христов. Родившись в духовной семье, он с малых лет, под руководством благочестивых родителей,1 направлен был Промыслом Божиим на стезю просвещения духовного, по которому он шёл твёрдо и неуклонно, начиная с духовного училища, продолжая в семинарии одной из Приволжских епархий (Саратовской) и окончив его в нашей Академии, куда он был послан на казённый счёт как один из лучших воспитанников. Основательно подготовленный к усвоению высших богословских наук, он здесь всё более и более приумножал свои познания во всех отраслях богословских наук, но преимущественно – в области церковно-практических. По отзывам товарищей, он возбуждал сильное удивление к себе своим необычайным трудолюбием.

Кончилось время образования, – настало время действования. Светлый, здравый ум, обогащённый обильными и серьёзными познаниями, простой и бесхитростный склад мысли; особенная ясность, естественность и общедоступность изложения своих мыслей, – что проявлялось, по отзывам его товарищей, ещё на студенческих сочинениях, – указывали ему на наставническое поприще как на такое служение, которое он мог проходить с особенною пользою. Указание это было понято им, и служение наставническое избрано, как особенно сродное ему служение. Назначенный преподавателем одной из западных семинарий (Виленской), он не долго здесь пробыл: двери средней школы оказались для него тесны: его обширные познания потребовались для другой аудитории. И вот он призывается в воспитавшую его Академию, чтобы послужить ей, родной, чтобы поделиться сокровищами приобретённых знаний с ищущими их – учащимися в ней. Здесь, при благоприятных условиях для занятия научными трудами, он всей душой предался им.

С тих пор он как бы умирает для внешнего мира, от его треволнений, он создал собственный мир, доставлявший ему мир и душевное спокойствие. В тиши кабинета, уставленного книгами, этими безмолвными, но верными друзьями, он занимался такими вопросами, которые имеют жизненное значение для каждого человека, но вместе с тем далеко нелегко решаются, требуя для своего решения основательных и глубоких познаний. Это – вопросы о свободе совести, о церковной дисциплине или свобод обряда. Не много, правда, он писал; но это потому, что он не разбрасывался «по сторонам»: он знал цену печатному слову, и притом – слову профессора… Официальным признанием учёности его трудов является присуждение ему магистерской и докторской степеней. Но высшею наградою служило для него несомненно то чувство удовольствия, которое испытывает истинный учёный в самом процессе работы, даже независимо от тех результатов, к которым они приходят. Этим, думаем, объясняется то спокойствие, которое отличало покойного; объясняется то равновесие душевное, которого ищут многие, но не находят, не имея определенного центра в свой деятельности; объясняется и довольство своим скромным положением, которое, при полной преданности Промыслу Божию, определяющему жребии человеческие, было отличительною чертою его отношений к самому себе, к своему положению. Сомнительность, которою часто грешат не истинно учёные, мысль о правах на лучшее состояние, на высшее положение были неизвестны ему, хотя они и могли бы найти для себя поводы и основания в его трудах и заслугах.

Верность в малом, добросовестное исполнение почившим своих обязанностей, искренняя любовь к науке, скромность в суждениях о себе да послужат к нашему назиданию, да напоминают и нам каждый раз, как только вспомним об усопшем собрате, о нашем долге добросовестно проходить своё служение высокому делу духовного просвещения и воспитания духовного юношества. Тогда и мы, при вступлении нашем во врата вечности, сподобимся услышать, как веруем, услышит их и почивший собрат наш, вожделенные слова Господа: «Рабе благий и верный, о мале был еси верен, над многими тя поставлю: вниди в радость Господа твоего».

К тебе теперь наше слово, семья почившего. Велика твоя скорбь, велико твоё горе! Смерть исхитила из твоей среды: горячо любящего сына – опору в старости 2; доброго супруга – неразлучного в течение 16-ти лет спутника в жизни; искренне любящего и попечительного отца двоих детей, из которых некоторые даже не будут ясно помнить его.

Мы теперь касаемся раны нашей не для того, чтобы ещё больше растравить её, а – по возможности уврачевать её. Дерзнём ли мы вместе с вами проникать в тайные для нас пути всеблагого Бога, по которым Он одних берёт отсюда, других оставляет, берёт сына у старушки-матери, берёт отца, опору семейства, оставляет жену и детей, вдову и сирот беспомощных? Да не будет! Помните, что если Господу угодно было, чтобы человек жил и умирал, чтобы имели мы родителей, братьев, жён, детей, и в час смертный, их или наш, их теряли, чтобы были на свете вдовы и сироты, то знайте и веруйте, что Он, Всеблагий, заступает место Отца и заступника. Если мы, лукаве сущи, умеем даяния благодаяти чадом нашим, – то Отец ли наш небесный не пожалеет о них (Мф. 7:11)? «Еда забудет жена отроча свое, еже не помиловати исчадия чрева своего? Аще же и забудет сих жена: но аз не забуду тебе, глаголет Господь» (Ис. 49:15)… Вот к Кому нужно обращаться и на Кого возлагать теперь своё упование!

Утешься же, мать-старушка! По закону естества не тебе бы следовало смежить навеки очи сыну твоему, а ему – тебе. Но Господь, препобеждающий естества уставы, судил иначе. Утешься, ибо ты родила сына, который служит честью твоею и нашею.

Да утешит Господь тебя, супруга усопшего, в твоей скорби! В молитве об усопшем и в добром воспитании оставшихся на твоём попечении детей твоих ищи себе доброго, святого, спасительного утешения. Сочетай в своих отношениях к ним нежность материнскую с твёрдостью отца, которого ты теперь в своём лице заменишь.

Да утешит Господь и вас, осиротевшие дети! Твёрдо помните добрые святые уроки, которые давал вам отец и своими внушениями, и своею жизнию, и постарайтесь сообразовать с ними жизнь вашу. Это и для вас будет великим благом, и ему в загробной жизни – доставит радость и утешение.

А ты, усопший собрат наш, благослови своих детей с высоты небесной, – благослови на счастье, на горе и на всё, что пошлёт им милосердый Господь, да подаст Он им терпение и благодушие во всяких обстоятельствах жизни. Вспомни пред Богом и нас грешных, по долгу христианского братства стоящих теперь у твоего гроба. А мы, готовые бросить на прах втой прах земной, бросаем вместе с тем наше последнее слово, чтобы молитвами Церкви проводить тебя в место вечного упокоения.

 

Слово профессора Н. А. Заозёрского, произнесённое во время запричастного стиха

В поте лица твоего снеси хлеб твой, дóндеже возвратишися в землю, от неяже взят еси: яко земля еси и в землю отыдеши (Быт. 3: 19).

Ныне же Христос воста от мертвых: начаток умершим бысть. Якоже во Адаме еси умирают, такожде и о Христе вси оживут (1Кор. 15: 20, 22).

Третий день лизится к полудню с той роковой минуты, как пресеклась страдальческая жизнь блаженно почившего собрата нашего. Труженическая жизнь пресеклась в пору зрелости, мужества и крепости, пресеклась жизнь дорогая и необходимая, казалось бы не одному ему, но и той, с кем Бог благоволил ему делить эту жизнь и тем, кому они оба дали жизнь.

Близится к полудню третий день, и всё яснее и яснее обнаруживаются неизгладимые признаки исполнения грозного Божественного приговора: «земля еси, и в землю отыдеши». Ещё несколько мгновений, и земля примет в себя нового насельника, чтобы превратить его в себя.

Зачем же, братие, эта торжественность церковного священнодействия? Зачем мы здесь собрались? И не для молитвы ли только об усопшем, когда уже для него всё кончилось, но и для воздаяния ему последней почести? Зачем ты, всечестный храм Владычицы мира, облёкся в торжественность священнодействия в этот момент не только печали, но и исполнения Божественного приговора над усопшим?

У всех народов смерть человеческая возбуждала не только скорбь, но и ужас и вызывала в зрителях ея одно непреодолимое стремление – бежать от нея, бежать от умершего, от его близких, ещё более отягчая их печаль.

Одна ты, Святая Церковь Христова, во всём мире не отвращаешься от умерших: не бежишь от них, но собираешься и собираешь верных чад своих ко гробу, чтишь умершего, ободряешь, утешаешь болезнующих и плачущих. К лицу усопшего обращаясь, говоришь ты: Блажен путь, в оньже идеши днесь, душе»; обращаясь к плачущим, говоришь: «Не скорбите, как скорбят не имущии упования».

В чём блаженство пути разрушения? Как не скорбеть при наглядном осуществлении грозного приговора Божественного Судии?

Мы знаем, братие, величайшую тайну христианской смерти, мы обладаем свышеоткровенного учения об искупительной крестной жертве и веруем, что там, где крестные муки достигают последнего конца своего – смерти, наступает новая жизнь на место страдальческой.

Единый ходатай Богу своею крестною жертвою «…истребил рукописание (обвинения), еже бе сопротивно нам, и то взят от среды (суда), пригвоздил е на кресте» (Колос. 11:14).

Все повинны пред правосудием Божиим, все неизбежно несли и несут последствия Божественного приговора: ибо смерть – оброцы греха. Но идущий в жизни вослед Христа, соумирающий Ему, имеет рукописание всепрощающего помилования и совоскресает с Ним.

Так в смерти о Христе мы созерцаем таинственное сочетание исполнения приговора праведного Судии и непреложного обетования Искупителя, – обетования всепрощения, примирения и вечной новой жизни.

И вот с Святая Церковь с благоговейною верою ежегодно в великий день Пятидесятницы обращается с благодарением к Судии и Искупителю: несть, Госопди, отходящим от жития сего рабом Твоим смерть, но пременение с худшего на лучшее, упокоение и радость».

Веруя в эту тайну и имея вечный залог исполнения ея в крестной жертве и воскресении Искупителя и Спаса нашего Иисуса Христа, в третий день собираемся к усопшему – не для выражения безнадёжной скорби и уныния, но для родственного прощания с отправляющимся в дальний путь, ведущий в новую, блаженную жизнь покоя и нескончаемой радости!

При прощании свойственно выражать свои симпатии отправляющемуся и молиться о том, чтобы предлежащий путь был блажен.

Да будет же позволено напомянуть о тех дорогих каждому христианину чертах жизнедеятельности почившего, свидетелями которой нам пришлось быть!

Всё время служения своего почивший провёл в честном, изумительно упорном труде и поистине ел хлеб сво как награду за этот честный труд в поте лица.

Не мне, конечно, разъяснять пред вами, братие, что учёный труд не только равен по тяжести, но превышает труд физический, превышает большим напряжением всех сил умственных, нравственных и органических и при разных неблагоприятных условиях способен доводить труженика поистине до пота кровавого.

Не мне, конечно, объяснять, что богословско-учёный труд, в частности, едва ли не тяжелее всех прочих видов учёного труда. Широта учёного кругозора, отвлечённость предмета изучения, тонкость умозрительного разъяснения, искусство умозрительного сочленения и связи, точность выражения, – ведь это здесь необходимость, а не редкие выдающиеся черты отдельных исключительных талантов.

И чем жизненнее отвлечённый предмет, подлежащий изучению, тем требовательнее учёный суд к исследователю. Какой же из богословских предметов занимал нашего почившего соработника? Вопрос о свободе совести и в частности вопрос о свободе обряда и церковной дисциплины с точки зрения православной Церкви – вот предмет его упорного труда.

Насколько для меня была открыта и устными беседами, и вышедшими в печать произведениями душа покойного, дерзаю уверять, что этот в высшей степени сложный вопрос, запутанный и новый в той постановке, в какой взял его для исследования покойный, был, так сказать, центром всей интеллектуально-нравственной жизни почившего.

Обширная святоотеческая учительная литература – ближайшая специальность покойного, – каноническое и государственное право, гражданская и церковная истории, необыкновенно широкая учёная западноевропейская литература специально по вопросу о свободе совести – неотразимо приковывали к себе усиленное внимание почившего в той мере, в какой так или иначе они освещали этот глубокожизненный христианский вопрос.

Поистине с неутомимым усердием и добросовестностию пчелы, собирающей с рассенных цветов микроскопические капли мёда, покойный собирал со своих книжных цветов сладкий мёд истины Христовой и заботливо укладывал его в ячейки, приготовляемые им самостоятельно из своего духовного существа, оберегая чистоту и сладость истины учения Христа от пыли и горечи, какую сюда привносили как легкомысленное равнодушие к верее, так и слепой фанатизм.

И ничто, ничто не в силах было отвлечь душу его от этой работы…Если бы почивший прожил ещё столько же лет, сколько прожил, можно, кажется, сказать, что не утратил бы этой любви.

Да, едва ли не накануне смерти, он озабочен был желанием излечить свою поражённою болезнью руку: потому что, говорил, мне надобно писать.

Не довершил покойный своего труда; но то, что из этого труда успел увидать свет, с восторгом встречено учёным миром и, – можно быть вполне уверенным, – найдёт себе продолжателей по проложенному усопшим пути. И дай Бог, чтобы такие труженики нашлись в возможно большем числе.

Вот в глубине души таившийся смысл учёно-труженической жизни почившего! Вот внутренний жизненный светоч и движитель, озарявший и возбуждавший его учёную деятельность!

И, повинуясь ему, прилагая на труд многий и честный силы свои, усопший заслужил себе право на глубокое уважение и симпатию.

Собравшись ныне на последнее торжественное с ним прощание, мы этим исполнили только наш долг в отношении к нему, почтя достойные труды его.

Наш второй долг – молитва о нём, – да будет воистину блажен путь, которым идёт он ныне. Итак, помолимся о нём! О чём и как помолимся? Весьма легко ответить на эти вопросы: сейчас последует нарочитое молитвенное напутствие Святой Церкви: приникнем умом и сердцем к этому молитвословию. Более приятной Богу и благопотребной молитвы об усопшем не ведает мир. Аминь.

 

Речь студента 4 курса, свящ. Сергия Голубятникова

Собралась вся наша акадесическая семья отдать последний долг тебе, дорогой наш профессор Василий Феодорович! Ещё немного, – и бренные останки твои сокроет сырая земля и только могильный холм да крест на нём будут указывать на место твоего погребения.

Да, братия, как не воскликнуть с Псалмопевцем: «..человек яко трава, дние его яко цвет сельный, тако отцветет» (Псал. 102:15). Движемся мы на юдоли земной только миг какой-нибудь, а потом наше «я» исчезает навеки здесь на земле, как имя, начерченное на песке, как тихий шёпот, уносимый ветром!

Давно ли? Всего год назад видели мы ещё здесь труды твои, дорогой наш профессор! И мы – твои последние ученики – были свидетелями твоих усиленных и чрезмерно напряжённых трудов. Тяжкий недуг подорвал твоё здоровье, но любовь и привычка к делу, а может быть, и надежда на поправление здоровья заставляли тебя ещё трудиться. Признаемся, трудно нам было слушать тебя: при самом усиленном внимании мы едва могли разбирать чтение твоего слабого голоса, а главное, уже больного и непослушного языка. Слушая, мы скорбели за тебя, но думаем, что сам ты ещё более нас скорбел, напрягая свои последние силы и едва справляясь со своим разбитым языком. Но всё же ты пересиливал свою немощь и трудился, пока совсем не ослабели твои силы и не побудили тебя оставить кафедру осле многих лет занятия!

Но что так рано сразило тебя, сеятеля высшей духовной науки? Зачем ты так скоро покинул нашу «отшельническую» Академию? Ведь, кажется, здесь вся обстановка такая, чтобы только жить да трудиться! Нет здесь столичного шума и бурной житейской суеты, какие окружают все другие академии. Аудитория, семья, библиотека и Лавра, – вот и всё, что окружало тебя. Как всё это просто и мирно! А между тем вот тебя сразила жизнь, когда бы только жить да работать. Или тебе душно было в этой тесной обстановке, или эта обстановка только с виду так проста и хороша, а на деле тягостна и мучительна? Признаюсь, что наш брат, деревенский иерей, нынче рисует картину профессорской жизни, окружая её кроме всяких учёных принадлежностей ещё отличным жизненным комфортом, далеко превосходящим обстановку деревенского священника! Увы! Действительность говорит иное…

Или, быть может, усиленные занятия наукою подорвали тебя? Не знаю. Как бы то ни было, а тебе приходится свести счёты и подвести итоги своей жизни, дабы предстать пред лице Судии милосердого, но и праведного.

В пору мужа совершенна тебе пришлось покинуть науку и жизнь и прикрыться холодной землёй. Много, быть может, ты принёс бы ещё пользы науке, а главное, как много ещё нуждалась в тебе семья твоя, состоящая большею частию из малолетних детей! Не судил тебе Господь видеть своих деток пристроенными, – и остались бедные сироты горе мыкать по свету. Подкрепи, Господи, и пошли здоровье матери их, если неисповедимым судьбам Твоим угодно отнять у них отца!

«Спасибо» же тебе, дорогой наставник, за твой труд, понесённый для нас при всей тяжести недуга твоего! Приносим тебе сердечную благодарность, соединённую с молитвою об упокоении души твоей в райских обителях!

Речь студента 4 курса С. Чистосердова

Дорогой наш наставник!

Ныне в последний раз являешься ты в сем храме науки среди многочисленных своих сослуживцев и учеников для того, чтобы услышать от них последнее «прости».

Ещё тк близко то время, когда мы имели возможность часто видеть тебя в стенах родной Академии и слышать твои живые беседы, – когда ты с академической кафедры поучал нас, своих учеников, и разъяснял нам средства и способы проведения в народные массы истинного света Евангельского учения. Мало пришлось нам, к сожалению, слушать твои добрые уроки, но тем ценнее и памятнее они для твоих, можно сказать, последних слушателей. Приятно было слушать твои сердечные и тёплые лекции, но с каким-то тяжёлым чувством всякий раз выходили мы из аудитории по окончании их. Приятно было слышать спокойную и ровную речь о проповедании слова Божия верующим – с любовию и смирением из уст человека, который сам как учитель, был примером смирения и с истинной любовью относился к своему делу. Но тяжело было видеть и наблюдать те усилия, какие приходилось употреблять тебе на кафедре. При твоих слабых силах и болезненной напряжённости нужно было много энергии и труда для чтения, – каждая лекция не проходила для тебя без новых страданий. Страдали и мы с тобою, глубоко ценя твою любовь к делу и искреннее желание поделиться с нами своими познаниями. Нередко физическая слабость побуждала тебя прерывать лекцию, и мы безмолвно оставляли за тобою аудиторию, не делясь даже тяжёлым чувством, и без того понятным каждому. Около года прошло с того времени, как в стенах нашей аудитории в последний раз слышали мы твою живую беседу… что-то особенное звучало тогда в твоих речах! Может быть, и у тебя было предчувствие, что ни аудитория, ни студенты более уже не услышат тебя. Но мы, выходя из аудитории, не могли не поделиться на этот раз своими впечатлениями, и невольно каждому сердце подсказало тогда: «Да, это, кажется, последняя лекция В. Ф.!» Жаль было нам расставаться с тобою после твоего отказа от преподавательских обязанностей, как жалко бывает учителя, долговременно и не без пользы потрудившегося для науки, но мы сознавали, что это необходимо тебе для твоего душевного спокойствия и восстановления здоровья; надеялись, что живя и вне Академии, ты, насколько позволят тебе твои силы, будешь помогать и руководить нами в наших научных занятиях, ты восстановишь свои подорванные силы, необходимые не для нас только, но и для более близких тебе, и искренно радовались всякий раз, когда до слуха нашего доходила приятная весть об улучшении в состоянии твоего здоровья… Но нет? Не суждено было тебе собрать свои расточенные силы! Не суждено и нам слышать твою живую беседу, а суждено встретиться здесь, при этой торжественно-печальной обстановке, поучиться теперь не от слов, но от дел твоих. Пред тобою более обширная аудитория, с более многочисленными слушателями: пред тобою твои родственники, сослуживцы и ученики, и каждому из присутствующих здесь ты безмолвно внушаешь последний урок. Не мне говорить о твоих учёных трудах, не мне ценить тебя как человека, – семьянина и сослуживца; пусть сделают это люди, более нас знающие тебя с этой стороны. Но наш долг, как учеников твоих, побуждает нас при гробе твоём ещё раз вспомнить о том, чему учил ты нас при жизни, вспомнить о твоей любви к своему делу, о терпении, смирении и кротости, с какими ты выполнял его. Мы видим в тебе пример доброго учителя, с самоотверженною любовию и с истинно христианским смирением и кротостью стремящегося поделиться с нами своими богатыми знаниями, – и сознаём, что эта готовность к труду, постоянные заботы волнения, необходимые при таких занятиях, преждевременно свели тебя в могилу. О тебе поистине можно сказать, что ты «дело, порученное тебе от Бога, совершил» и с честью и славою отходишь от этого мира. И твоя любовь к науке, твоё всегда кроткое и сердечное отношение к нам, твоим слушателям, может быть, не раз нарушавшим твой душевный покой, найдут себе отклик в наших сердцах и благодарное воспоминание о тебе как нашем руководителе и учителе «словом и жизнью», сохранится в памяти здесь присутствующих. Вечная тебе память, наш дорогой наставник!

 

Речь студента 4 курса К. Орлова

Блажен путь, в пусть, в оньже идеши днесь,

душе, яко уготовася тебе место упокоения.

(Прокимен перед Апостолом в чине погребения мирян.)

 

В последний раз наш акадеический храм видит тебя, дорогой наставник, в своих стенах. В последний раз твои бывшие ученики и сослуживцы, твои знакомые и родные видят тебя здесь среди себя. Ещё несколько часов – и твои бренные, но дорогие для нас останки навеки сокроются от наших взоров. Святые и трогательно-торжественные минуты переживаем мы сейчас у твоего гроба. Здесь, в этом храме, который ты так любил посещать при жизни, когда твои силы не были ещё надломлены тяжёлым недугом, здесь всё напоминает о небесном отечестве, здесь всё проникнуто глубокой тайной спасения человека, здесь – место горних созерцаний. И сейчас мы собрались сюда, чтобы воздать тебе последний земной долг, долг учеников – почившему наставнику, сослуживцев – умершему товарищу, друзей – отошедшнему из этого мира другу, близких – навеки покинувшему их родному, – собрались воздать этот долг, как христиане – своему собрату во Христе, оставившему земную юдоль печали и слёз и всупающему в новую, вечную жизнь, исполненную блаженства. И никака тень сомнения не смущает нас, когда мы обращаемся к тебе с обычным, но глубоко содержательным приветствием земной Церкви каждому умершему христианину: «Блажен путь, в оньже идеши, душе, яко уготовася тебе место упокоения».

Да, мы глубоко уверены, что путь, в который ты сейчас вступаешь, «блажен» и что тебя ждёт на небе «место упокоения», которое готовила тебе вся твоя жизнь.

Тяжела была твоя жизнь на земле. Не розами счастья был усеян путь, которым ты шёл ко гробу, и ангел смерти, посетивший тебя три дня назад, не был для тебя таким неприятным гостем, каким его обыкновенно представляют себе люди. В последние годы твоей жизни тяжёлый недуг, сведший тебя в могилу, отравлял и те немногие радости земли, которые ты ещё оставлял себе при постоянных и неусыпных трудах. Поистине твоя плоть, лежащая пред нами во гробе и присужденная к истлению, была для тебя огнём, в котором седмерицею очистился твой дух, чтобы светлым и ясным, облечённым в брачную одежду предстать пред Царём всех. Ты преждевременно состарился, и этому главною виною, конечно, угнетавший тебя в последние годы недуг. Но скорбна была твоя жизнь и без этого недуга; да и самый этот недуг развился в тебе лишь потому, что служению родной и дорогой тебе Академии ты посвятил свои силы и не переставал трудиться даже тогда, когда их уже заметно истощила болезнь. Ты напрягал их, не жалея себя и ставя выше всего добросовестное исполнение лежавших на тебе обязанностей. Занимаясь добросовестно своим прямым делом, ты не был глух и к насущным запросам современной церковной жизни. Своими сочинениями, по отзывам лучших ценителей, ты высоко держал знамя русской богословской науки. Неутомимо трудясь как преподаватель и как учёный, ты не забывал никогда своего главного звания – звания христианина. Твои отношения к нам, твоим ученикам, всегда были проникнуты духом христианской любви. Этот же дух воплощали в себе и твои чтения и сочинения. Скромность и истинно христианское смирение были лучшим украшением твоей жизни. Мы не можем даже представить себе, чтобы ты мог когда причинить кому-либо обиду не только делом, но даже словом. Ни для кого из нас не тайна и то, что весь досуг, остававшийся у тебя от служебных занятий, ты всецело посвящал своей семье, не дозволяя себе никаких других радостей. Таким образом, ты учил нас, как мы должны учить других, не только словом, но и самою жизнию своею.

Вот почему мы горячо верим, что тебя ожидает «место упокоения» и что ты вступаешь в блаженный путь. С благоговением взираем мы в последний аз на твои останки, истощённые до смерти твоею никогда не устававшею душою. Прими от нас последний наш привет тебе. Мир праху твоему, дорогой наставник, и поклон тебе до земли от всех твоих учеников.

 

Речь студента 3 курса А. Малинина

Свершилось!.. безжалостная смерть похитила учёного, к голосу которого прислушивалось всё образованное общество. Пред нами – безжизненный труп того, сердце которого так недавно горело священным пламенем любви ко всему доброму и возвышенному. Какое страшное горе нашей студенческой семье! Сердце обливается кровью, когда видишь пред собою бренные останки того, кто оживлял нас, приводил в умиление, доставлял высокое умственное наслаждение!

Дорогой учитель! В этот прощальный час выслушай наш последний привет тебе. Вот ты лежишь пред нами недвижим и безгласен. Но твоё вдохновенное слово, проникнутое великой любовию – живо и действенно в нас. Подобно углю горящему возжигало оно наши сердца и неизгладимо запечатлевалось на них. Твоя глубокая правдивость и искренность, твоя горячая любовь к жаждущему правды и истины студенчеству покоряли наши умы и сердца. Мы знаем, что ты горячо любил нас и верил нам, и мы верили твоему правдивому слову, старались претворить его в свою плоть и кровь, любили и любим тебя. Высоконравственный характер, – ты в своей жизни стремился к осуществлению проповедуемого тобой идеала; ты успешно учил нас любви, живым воплощением которой был ты сам. В аудитории мы учились у тебя жизни, и с кафедры ты воспитывал в среде студентов честных и плодотворных деятелей. Владея серьёзными знаниями, ты презирал поверхностную, кричащую о себе лжеучёность. Ты не искал дешёвой популярности и не любил легкомысленно наполнять свои труды пресловутыми «последними словами науки». В тиши своей рабочей келии, вдали от бестолковой сутолоки житейского базара решая вопросы громадного значения ты не шёл по проторённой другими учёными дороге, но пролагал новые пути избранной тобою области церковно-практических наук, не уклоняясь на распутия мелочной и пошлой житейской суеты.

Радуйся, дорогой учитель! В эти скорбные часы ты видишь себя окружённым твоими детьми по духу. Ты будешь жить в наших сердцах, доколе мы живы. Твоя святая любовь победила силу тления. Пройдут десятилетия и столетия… всесокрушающее время истребит даже имена наши из памяти человечества. Но доброе семя, насажденное тобою, принесёт тысячекратный плод. Мы верим в это, ибо знаем, что любовь имеет дивную зиждительную силу. Радуйся, дорогой учитель! Твоя великая любовь препобедит самое время.

 

Речь студента 4 курса Н. Богоявленского

Прощай, наш дорогой профессор и наставгик! Прощай, до нового нашего свидания с тобой в той стране, куда идёшь ты. Вся академическая семья – твои сослуживцы и студенты, все близкие тебе кровные люди, все втои знакомые и друзья собрались сейчас в академическом храме, чтобы отдать тебе последнее братское целование любви, собрались и сюда – на кладбище, чтобы проводить тебя в далёкий, невозвратный и неизбежный путь, по которому «вси человецы» пойдут, как определили Создавый человека и рекий: «Земля еси и в землю отыдеши». О неизбежном пути, в который ты идёшь, все мы знаем и из слов Создавшего нас, и из ежедневного опыта жизни. Но ни наше откровенное знание, ни постоянный опыт жизни не избавляют нас от гнетущего и тяжёлого чувства, какое мы испытываем при виде жертв смерти, а особенно, когда эти жертвы – близкие нам или хорошо известные лица. Пример последнего, к глубокой нашей скорби, здесь налицо. Это гнетущее чувство ощутительно и тяжело теперь для всех нас, собравшихся здесь у твоего, дорогой профессор, гроба, особенно тяжело ещё потому, что в этом гробе лежишь ты – близкий нам всем и дорогой человек.

Утрата тебя – горькая для нас утрата. Наша родная Академия лишилась в тебе одного из своих старейших профессоров, почти четверть века самоотверженно трудившегося для её чести и славы; твои сослуживцы лишились в тебе доброго и усердного сотрудника в их общем с твоим деле – в деле развития духовной академической науки и в деле воспитания и высшего образования духовного юношества; студенты лишились в тебе опытного в гомилетическом деле руководителя и наставника; семья – своего кормильца и воспитателя; знакомые – доброго и сердечно-отзывчивого человека. Лишились тебя навсегда, ибо сейчас – чрез несколько минут – холодная земля примет тебя в свои объятия и сокроет безвозвратно в своих недрах. Я знаю, дорогой усопший наставник Василий Феодорович, что известие о твоей смерти вызовет большую скорбь и печаль в сердцах твоих и отсутствующих почитателей, находящихся там, на твоей родине – в Саратовских пределах. Мне известны такие почитатели твоего доброго, отзывчивого сердца. От них я знал тебя заочно ещё ранее, чем сделался членом академической студенческой семьи, – ранее, чем познакомился с тобой лично. Когда я только ещё мечтал об Академии, то, при моих расспросах о ней, её строе, начальствующих и профессорах мне было названо и твоё имя, как почтенного, доброго и отзывчивого человека – профессора. И в слышанном мною о тебе, при личном знакомстве с тобою я не был разочарован. Твои, добрый усопший наставник, частные, хотя и немногочисленные беседы со мной подтвердили слышанное мною о тебе от твоих далёких почитателей. Эти беседы главным образом показали в тебе человека доброго, сердечного и честного. Все суждения твои, какие я слышал от тебя о лицах и явлениях, проникнуты были миром, снисходительностию, терпимостью и любовью. Скорбь слышал я в звуках твоего тихого голоса, когда отмечались явления маложелательные; тихая радость, удовольствие сквозили в твоём лице, когда говорили о чём-либо светлом добром. То впечатление, то чувство, какое я испытывал при разговоре с тобой, говорили мне всегда в пользу твоей искренности. Приходилось мне не раз слышать умные речи, которыми убеждался мой ум, но всё-таки при этом оставалось какое-то смутное чувство неудовлетворённости, которое всегда и почти безошибочно говорило мне о фальши в слышанном. Не раз мне случалось проверять это и на опыте. Я не испытывал этого чувства в беседах с тобой, мой добрый усопший наставник. (Я не буду передавать здесь ни содержания наших бесед с тобой, ни тем, которых мы касались в этих беседах). – из них я вынес одно убеждение, что ты был человеком честным, добрым и сердечным, с любовью и христианскою снисходительностию относившимся к другим людям.

Что касается дела, возложенного на тебя Богом, то всем нам известно, как ты добросовестно и честно вёл его. Ты сделал от себя всё, что мог сделать при своей многозаботливой семейной жизни и при своём здоровье. Постигшая тебя болезнь не остановила тебя в твоём деле: ты продолжал его делать до последней возможности. Все мы знаем, в каком состоянии закончил ты свою последнюю учёную работу, все мы знаем также, в каком состоянии ты являлся в аудиторию для чтения лекций в последние месяцы и дни твоей профессорской службы в Академии. Мы – студенты – тебе нередко удивлялись в этом. И в этом твоём самоотверженном – даже до вреда своему здоровью – служении делу, в этом честном и в высшей степени добросовестном твоём отношении ко взятой на себя обязанности ты дал нам, твоим ученикам и слушателям, лучшее назидание и лучший пример для подражания в нашей будущей деятельности. Данный тобою образ самоотверженного служения принятому на себя делу до конца дней и сил своих, думается и верится мне, найдёт отклик в сердцах твоих учеников и таким образом не останется без доброго плода. Вся твоя трудовая, многозаботливая и под конец страдальческая жизнь, все твои добрые качества вселяют в нас надежду и уверенность, что правосудный и милосердый Бог воздаст тебе по делам твоим и вселит тебя в селениях Своих вечных, о чём мы – оставшиеся здесь – и будем усердно молить всещедрого Бога.

Прости же и прощай до новой загробной нашей встречи, мои добрый наставник Василий Феодорович! Да будет мир Божий с тобою там – в загробной жизни – и вечная память здесь – на земле!

* * *

1

С родителем усопшего о. Феодором, также покойным теперь, нам пришлось совершенно случайно познакомиться12 лет тому назад в вагоне железной дороги, во время одной из обычных наших в прежнее время летних вакационных экскурсий, по пути в Москву из Лавры, куда мы приезжали на поклонение Преподобному, а он – поклониться Преподобному и повидать сына своего, лежащего теперь во гробе. Смиренный о. Феодор, – царствие ему небесное, – произвёл на меня весьма хорошее впечатление своей скромностью, но без унижения, услужливостью, приветливостью и добротою, которая проникала всё его существо. В это время он был уже болезненным. Помнится мне, он сказал, когда зашла речь о его здоровье: «Не удивительно, что я болею, – а лета уже не молодые, – прискорбно мне, что сын мой, человек ещё молодой, начинает прихварывать. Беда, эта наука! Больно много сидит над ней». Тут-то я и узнал, что сын его – профессор Академии, о чём он не без гордости говорил мне…

2

На погребении присутствовала и здравствующая ещё мать покойника.


Источник: Арсений, архим.; Заозерский Н.А., проф.; ... Слово и речи, произнесенные при погребении профессора В.Ф. Кипарисова († 28 января 1899 г.) // Богословский вестник. 1899. Т. 1. № 2. С. 267—286.

Комментарии для сайта Cackle