III глава

И слово мое и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении силы и духа (1Kop.2:4).

В патристической литературе IV в. творения св. Астерия Амасийского занимают исключительное место. Среди страстной и шумной, порою бесчинной полемики о догматах, – это очень краткое и притом положительное, чуждое полемической горячности и полное внутренней силы, исповедание православной веры. Среди богословско-философских трактатов диалектического ума, это – простое, убедительное слово любящего сердца, среди настойчивых, порою даже дерзких стремлений проникнуть в сокровеннейшую жизнь Божества, слово Астерия – это небесная весть, из царства милосердия идущая в мир жестокости, преступления и слез, евангельская проповедь грешной земле, сострадательное проникновение в жизнь несчастного человеческого сердца. Астерий – это практик-моралист IV в. среди умозрителей-догматистов. И его проповедь – это нравственные наставления среди догматических силлогизмов того века.

Характеризуя так Амасийского епископа, мы имеем в виду, конечно, преимущественную черту его творений, резко отличающую его от современников. Но нельзя, конечно, сказать, чтобы бурный всеувлекающий поток прений об основном догмате веры конца четвертого века прошел мимо Амасийского епископа, не отразившись в его речах. В тот век, когда у мясника нельзя было купить фунта мяса, не поспорив с ним о вере, когда булочник не прежде отпускал покупателя, как доказав ему правильность своего догматического принципа, когда промышленная конкуренция базарных торговок обострялась соревнованием вероучительным, – в тот век не мог молчать об этом и Астерий Амасийский. И мы действительно находим в его проповедях догматический элемент. Но догматика Астерия удивительно кратка и вместе с тем полна по своему содержанию, проста и своеобразна по построению и изложению и строго православна по направлению. „Постараемся говорить: „Ты Христос, Сын Бога Живаго», так учит Амасийский епископ свою паству мыслить о Божестве Христа. „Больше же этого предоставим любителям словесных состязаний, которых занятие – спор, а конец – погибель»²⁹⁷. Здесь, по Астерию, центр догматических воззрений христианина²⁹⁸ и образец их изложения. В вере нет места полемике и многоглаголанию. Ибо „отличительный признак христиан – вера, а не многоглаголание»²⁹⁹. Поэтому и у самого Астерия мы почти не находим полемики. Иногда, впрочем, он обличает Савеллиан³⁰⁰ и Евномиан³⁰¹. Один раз опровергает мнение Оригена, что души людей согрешили прежде своего соединения с телами³⁰². Но здесь мы не найдем ничего похожего на богословскую полемику IV века: ни гнева и страсти, ни диалектики и логических силлогизмов. Астерий не увлекается отвлеченными принципиальными спорами. Он ни на минуту не покидает практической области, нравственной жизни человека. Отсюда наносит удары заблуждениям века своего. Но и это делает опять-таки мимоходом. И как бы боясь полемики, он всегда сейчас же обращается к простому и ясному положительному изложению спорных пунктов. По прекрасному замечанию Paniel’я, „Астерий в противоположность столь многим страстнополемическим проповедникам своего времени ведет свою полемику так мягко и мимоходом, что отсюда ни в каком случае не может быть выведено заключение, будто бы он имел обыкновение в публичных речах пускаться в богословские споры»³⁰³. Догматический элемент в творениях св. Астерия не полемического характера, а положительного. И раскрывается он не отвлеченно-диалектическим способом, а по преимуществу практическим, нравственно-назидательным. Пример христианского изложения высокой божественной истины св. Астерий видит в исповедании ап. Петра. „Петр, получив повеление сказать, как думает о Боге и Спасителе нашем, не начал с отдаленного какого-нибудь умничанья, и дал ответ на вопрос, не подбирая цикла силлогизмов и доказательств, как ныне обыкновенно делают ловкие софисты и говоруны о вере. Нo в простоте сердца кратко изложил он истину, не разделивши нерожденного от рожденного, не вдавшись безрассудно в тонкие рассуждения касательно подобного и неподобного, не увлекшись суетным любопытством о различии все превосходящих сущностей, не подвергнув измерению силлогизмами неизмеримое Божество»³⁰⁴. Амасийский епископ не допускал возможности приложения такого диалектического метода к изъяснению христианских догматов. Вместо „этих ариевых шуток и евномиевых ложных заключений»³⁰⁵ св. Астерий „в простоте сердца кратко излагал истину»³⁰⁶. Например, Божество Христа, – этот камень падения и претыкания для людей IV в. – Астерий Амасийский выводит из факта чудес Спасителя, и в частности из чуда исцеления слепорожденного, так что вся беседа Астерия „о слепорожденном» есть одна из самых сильных и убедительных апологий Божества Христа, – сотканная не из силлогистических кругов, но из доводов любящего и верующего сердца. В исцелении слепого, говорит Астерий, Христос „проявляет творческую силу первого достоинства»³⁰⁷. Начав с Адама, – обращается далее епископ к еретикам, – исследуйте всех по порядку: найдете ли, что бывшее ныне случилось и на других, или чтобы какой-либо век имел пример такого исцеления»³⁰⁸. „Какое чудо и сколь великая сила!» – восклицает Астерий, постепенно возводя мысль слушателя к главной идее своей беседы Божеству Христа. „Зрячим этот человек ходит по городу, дабы все видели новое и чудесное дело, совершенное родившимся в Вифлееме, – тем самым младенцем, который был повит пеленами в яслях; ибо это и было тем, что заставляло иудеев не верить Божеству Его»³⁰⁹. „Считавшийся обыкновенным человеком, – высказывается уже решительно проповедник, – совершил вышечеловеческое, дабы Создатель всяческих, после первого творения, обрел и теперь побуждение к деланию, а также что бы из частного удостоверить и общее и убедить жестокий и непослушный народ отбросить камни и поклониться Ему! Да просветятся же очи невидящие, дабы солнце правды освещало души неразумных! Да совершится чудное дело и создадутся взоры, дабы восстающие узнали, что если бы называемый сыном Иосифа был истинным сыном плотника, он мог бы исправлять сломавшуюся колесницу или соединять дерева, отделившиеся от связи, или делать подпоры к сломавшейся балке, но часть человека и часть прекраснейшую, образованную природою с особенною тщательностью, а именно глаз, не был бы в состоянии сотворить кто либо другой, кроме того, кто от века имеет власть над природою»³¹⁰. Так даже самые высочайшие христианские догматы Астерий раскрывал нравственно-практическим методом.

Но Амасийский епископ редко всходил на такие высоты христианского умозрения. Как богослова-моралиста его наиболее интересовали те догматические истины, которые стояли в близкой непосредственной связи с практической жизнью, определяли ее нравственное настроение и направление. Это – учение о загробной жизни, раскрываемое Астерием в „Беседе о Богаче и Лазаре», и Суде и мздовоздаянии³¹¹, о доброделании³¹² особенно о почитании мощей и святых³¹³. Этот последний догмат, наиболее относящийся к области практических отношений христианина, раскрыт Астерием с особой определенностью и ясностью. Об этом он говорит и в слове на мученика Фоку, и в похвальной речи арх. Стефану, и в панегирике Первоверховным Апостолам, и особенно в похвале мученикам. Значение и силу этого догмата Астерий раскрывает также чисто практически, с присоединением исторических свидетельств. Против „иудеев нового покроя» – евномиан, „бесчестивших мучеников», и „имевших больше отвращения к местам успокоения святых, нежели здравомыслящие люди к жертвенникам языческим и к нечистым и скверным местам бесов»³¹⁴, Астерий говорит: „Разве вы не знаете, что начальник мучеников – Христос. Он первый пострадал и оставил рабам ревность Свою, а после Него пострадали Стефан ратоборец, названый так вследствие прославления своего у Бога, и все ученики и апостолы Христовы»³¹⁵. „Знаю, что ты думаешь и скажешь, слыша это: „и я могу получить то же; если буду жить добродетельно, то ничем не буду хуже и буду почтен не меньше тех, которым теперь удивляются». Так подлинно: слова эти суть слова гордеца, оправдывающего себя по примеру известного фарисея и совершенно чужды смирения. Но слишком известно, что кто прежде не смирит себя сам, тот не поднимется на высоту: такова мысль Господа»³¹⁶. Помощь и благоволение святых людям Астерий доказывает историческими примерами Елисея, Иосифа, вынесшего из Египта останки своего отца, свидетельствами из книг Моисеевых, Царств, из жизни Церкви Новозаветной, а особенно опытом современной ему жизни. „Каждый день явно совершаются одно за другим различные благодеяния мучеников, коими освобождаются страждущие от сатаны. Кто недавно лаял и подвержен был невыразимым несчастиям бешенства, те стали теперь здравомыслящими и мы видим на них силу предстательства святых, засвидетельствованную самым делом»³¹⁷.

Догматический элемент в творениях св. Астерия – незначителен и случаен. Не в нем центр тяжести проповедей св. Астерия. Его душа болела от путаницы и беспорядочности нравственно-житейских отношений его паствы. И потому уста Амасийского епископа раскрывались не столько для „научения», сколько для „назидания»; не для того, чтобы вести своих овец на теологические высоты, но дабы начертать пред ними вечные идеалы христианского доброделания, дать блестящие уроки христианской нравственности, привести к правильному пониманию христианской жизни.

Христианская мораль – вот преимущественное, можно даже сказать, исключительное содержание проповедей св. Астерия. Потому что тот незначительный догматический элемент, какой мы отметили, и в своем содержании, и в своем изложении всецело определяется моральными взглядами Астерия. Мораль Амасийского епископа питалась двумя источниками Евангелием и жизнью паствы. Первое давало ей принципы, душу, – вторая облекала эти принципы плотию и историческим одеянием. Свет Евангелия освещал темные стороны этой жизни. Но лучи его преломлялись от свойств этой атмосферы.

Какова же была эта последняя? Амасия была столицей Понта. Страна славилась богатыми лесами, пышными лугами. Там выводились табуны знаменитых понтийских коней. Эти естественные богатства были предметами оживленной торговли³¹⁸. Торговля определяла физиономию города и, конечно, не последнюю роль играла в выработке и созидании нравственного характера паствы св. Астерия. Avaritia et luxuria характеризовали жизнь верхних слоев населения этого азиатского города. Голод и преступления наполняли низы его. Роскошь среди богатых христиан достигала таких размеров, о которых мы в наших странах и в наши времена уже почти не имеем представления. Столы изготовлялись из серебра, постели подвешивались на серебряных цепях, ложа украшались безделушками из серебра и золота³¹⁹. Меню азиатского богача-сластолюбца, чтобы быть понятым, требует от современного европейского читателя массы исторических и географических сведений и, так сказать, высокого гастрономического вдохновения³²⁰. Костюмы носили не только дорогие, но и живописные. На них были нашиты разные изображения. Там были львы и барсы, медведи, быки и собаки, леса и скалы, люди звероубийцы и всякого рода живопись, изображающая природу³²¹. Христиане изображали тут библейские события и сюжеты. Амасийцы своеобразно примиряли моду с благочестием, тщеславие с набожностью.

Этот общий характер нравственной жизни амасийской паствы, с особенной силой проявлялся в сфере семейных отношений, в т. наз. брачном вопросе. Христианин-амасиец в своих отношениях к женщине по-прежнему оставался сластолюбивым деспотом. Его восточное миросозерцание было очень далеко от того, чтобы возвести женщину на подобающую ей в христианстве высоту. Жена по прежнему была рабыней в доме, больше вещью, чем личностью, больше „страждущей, чем наслаждающейся половиной»³²². Снисходительное отношение римских законов, считавших прелюбодеяние не подлежащим обвинению³²³, способствовала воспитанию того легкомысленного мнения, будто закон целомудрия определен больше для жен, чем для мужей. Мужчина предоставлял себе неограниченную свободу блуда, и только в отношении к целомудрию женщин являлся строгим судьей и учителем³²⁴. К жене муж относился презрительно, как к негодному сосуду, или дешевой одежде, износившейся в путешествии, или, – по пословице того времени, – как к мальтийской собачонке, отставшей от дома³²⁵. Нередко можно было видеть, как муж расхаживал по улицам и с чувством оскорбленного достоинства жаловался встречным на свою жену, преувеличенно хулил ее за ничтожные вины, чтобы снискать сочувствие в легкомысленном разводе³²⁶. Сластолюбец-амасиец менял жен как одежды, устроял брачные чертоги так часто и быстро, как ярмарочные палатки, женился на имениях и берег жен для своей прибыли. И даже при небольшом раздражении немедленно писал разводное письмо, и еще при жизни оставлял многих вдовами³²⁷. Супружеская верность, как и супружеская скорбь об умершей жене одинаково были непрочны. Сегодня засыпав могилу, амасиец чрез малое время уже готовил брачный чертог. От слез и воздыханий спешил к брачному веселью; черную и печальную одежду вдовца переменял на светлое платье жениха и к неостывшему ложу умершей жены уже вел другую супругу³²⁸.

Не меньшее легкомыслие обнаруживал амасиец и в выражении своих религиозных чувств, особенно в дни праздничные и торжественные. Он их более бесчестил бранью и празднословием, чем прославлял псалмами. Не столько спешил в церковь, сколько бежал в таверну, и оттуда возвращался уж, конечно, не украшенный трезвостью, но погруженный в пьянство, подпрыгивая и бесчинствуя по улицам³²⁹. А в дни Нового года ради сцены и скоморохов совсем оставлял церковь и пастырей³³⁰.

Таков был общий фон той общественной жизни, куда Амасийский епископ нес свет евангельской морали. Понятно, в каком направлении здесь должны были преломляться и отклоняться эти лучи евангельского света. Paniel находит это отклонение очень крайним. Он называет мораль Астерия „часто чрезмерно строгой»; видны тут требования „близорукой монашеской морали», „чрезмерная ненависть к миру»³³¹. Так судит человек Запада. Но едва ли с ним согласится человек Православного Востока. Если иногда у Астерия и встречаются выражения, звучащие крайним ригоризмом, отдающие пустыней Фиваиды и пещерой отшельника, то ведь сам Paniel находит этому прекрасное объяснение. „Что Астерий в борьбе против изнеженного, стремящегося к наслаждению века часто переходит границы умеренности, причина это заключается в духе того времени, когда он жил, и которое обнаружило самые яркие противоположности – незнающую меры роскошь, и чрезмерный аскетизм, питающий ненависть к миру»³³². Крайности Астерия, словесность, нужно отнести на счет формы выражения, но никак не принципов. Последние исполнены евангельского духа и величия. Avaritia et luxuria были девизами жизни амасийского общества IV века. Нестяжательность и милосердие – вот главные требования морали св. Астерия, которая обращалась прежде всего к социальной стороне жизни амасийца, и от нестроений и беспорядков ее приходила к душе его, как источнику этих зол. Avaritia – это „желание во всяком деле иметь более должного и принадлежащего»³³³. Этой страсти обязано своим происхождением все, что оплакивает история и повседневный опыт современной жизни. Оно наполняет землю грабителями и убийцами, море – пиратами, города – мятежами, судилища – лжесвидетелями, доносчиками, предателями, стряпчими, судьями, склоняющимися в ту сторону, куда влечет золото³³⁴. Корыстолюбие – мать несправедливости, безжалостная, человеконенавистная, жесточайшая. Из-за него жизнь человеческая полна неравенства»³³⁵. Если бы корыстолюбие не ввело в социальную жизнь неравенства, то не было бы здесь несправедливых возвышений и принижений, и разнообразные несчастия не делали бы нашу жизнь неприятной и плачевной³³⁶. Если бы кто-нибудь истребил эту людскую страсть, то ничто не препятствовало бы, чтобы в жизни водворился глубокий мир, войны и возмущения были изгнаны из жизни и все возвратились к естественной приязни и дружбе³³⁷.

„Luxuria – есть дело враждебное добродетельной жизни, соединенное с порабощением лености и развлечениями, с неумеренным употреблением пищи и рабскими наклонностями»³³⁸. Роскошь – это разнообразная, весьма большая и многоглавая порочность, „ибо то и не было бы роскошь, что не возвращалось бы многими средствами»³³⁹. Отсюда богатство, которое вообще едва ли может быть приобретено безгрешным образом, – ибо – „редко можно и богатеть обильно и жить по правде»³⁴⁰. Отсюда непреодолимое стремление человека усвоять себе то, что не принадлежит ему, отсюда привязанность к материальному, когда человек считает себя полным владетелем и господином всех вещей, данных ему для употребления в жизни сей»³⁴¹.

Против этого-то „ложного и неосновательного мнения о вещах», как причины „умножения между ними грехов и уменьшения добрых дел»³⁴² Астерий очень часто говорил в своих беседах. Осуждение корыстолюбия и роскоши – это главная мысль, проникающая все его проповеди. Астерий законом христианской жизни ставит „необходимость и воздержание», от которых рождаются милосердие и нестяжательность. Необходимость регулирует отношение христианина к внешней материальной природе. Милосердие должно управлять его социальными отношениями. Воздержание и нестяжательность – закон частной жизни христианина, первое более в сфере духовной, вторая – в материальной.

Избирающим себе благоустроенную и полезную жизнь (т.е. христианскую) свойственно и достолюбезно измерять употребление предметов необходимостью³⁴³. Вместе с человеком создано все необходимое для его жизни³⁴⁴. К вещам мира человек должен относиться как временный управитель, а не как постоянный владыка³⁴⁵, как воздержный потребитель самого необходимого, а не как расточитель созданного искусственно, как усталый путник, временно пользующийся для отдыха прохладой придорожного тенистого дерева. „Человек, у тебя нет ничего собственного. Ты раб, и все, что называешь своим, принадлежит Господу Твоему, потому что раб не имеет собственного имения»³⁴⁶. Необходимое – это закон чрева и всех органов, членов тела христианского. „Употреблять в пищу человек должен только то, что полезно для него³⁴⁷.

Чувство обоняния не должно чрезмерно стремиться к предметам, доставляющим удовольствие, и искать для себя пищи в хорошем запахе драгоценных мазей³⁴⁸. Руки должны помнить некоторые правила в действиях своих. Они не должны неосторожно прикасаться ко всякому предмету³⁴⁹. Необходимое управляет одеянием христианина. Закон правды требует здесь, чтобы человек употреблял только шерсть и лен. Первую – „что бы избегать страданий от холода и вреда от палящего луча», второй – что бы „удобнее иметь покров благообразный, облекающий и вместе прохлаждающий»³⁵⁰.

Где нет милосердия, там, по Астерию, не может быть и речи о человеке и человеческом. „Подлинно, кто не испытывает никакой жалости или сострадания к холоду и болезни, тот есть зверь неразумный, недостойно принявший вид человека, обманывающий природу своим настроением и даже гораздо более самых зверей несострадателен. И свиньи, при заклании свиньи, испытывают некоторое печальное ощущение и над только что пролитою кровию издают жалостные звуки. Быки обступают убитого вола, выражая скорбь весьма печальным мычанием. Стаи журавлей, когда один из принадлежащих к стаду попадет в силки, летают вокруг пойманного и наполняют воздух каким-то жалостным криком, ища сородича и сотоварища. А человек – существо разумное и нравственное, по подобию Божию наученное благости – так мало беспокоится о ближних своих, находящихся в печальных и бедственных обстоятельствах»³⁵¹.

Общий закон христианской жизни – необходимое – в личной духовной и семейной жизни человека является, как закон воздержания. Это – закон, заложенный в природу человека, ясно начертанный на венце божественного творения. Мысли св. Астерия о христианском воздержании основываются на его антропологии. Человек состоит из двух частей: души и тела. „Душа священна, бестелесна и неразрушима. Не с землею и земным, а с Богом она имеет сродство. Будучи же чистою, она и наслаждается чистым, и, имея нематериальное происхождение, избегает материи. Нo поскольку ей назначено управлять сосудом, образованным из земли, то, как послушная раба господина, она находится неотлучно при этой земной персти, оберегает ее и заботится о ней до тех пор, пока не последует повеления о разлучении»³⁵². Наблюдая за телом, душа никогда не забывает своего первоисточника. „Упражняясь, как боголюбезная, в правде и добродетели, она стремится к божественной мудрости, философии, – и, повинуясь ее законам и велениям, удаляется возможно более от плотских пожеланий, приближается к Богу и старается всеми силами сродниться с благом. Преимущественным же и самым существенным предметом этой священной философии служит так называемое воздержание»³⁵³. Это стремление души к Богу и воздержанию сталкивается с обязанностью души – быть охранительницей тела. „Душу, оживляющую тело, радует воздержание от пищи, тогда как земному орудию необходимо вкушение хлеба»³⁵⁴. Эту борьбу души и тела в жизни христианина св. Астерий устраняет практически таким образом. Душа, как высшая, требует от тела: „удели мне известное время года, дай шесть месяцев управляемому, остальное правителю»³⁵⁵. „Справедливая просьба», говорит св. Астерий, „но не настаиваю на равномерности. Снисхожу к немощи плоти. Предоставляю телу десять месяцев и еще несколько дней. Но пусть оно оставит Четыредесятницу неоскверненною»³⁵⁶. И слушатель и читатель проповедей св. Астерия, вероятно, воскликнет здесь вместе с ним: „это, христиане, справедливо и беспрекословно и по Божескому и по человеческому суду»³⁵⁷! Где же здесь чрезмерный ригоризм, где „близорукая монашеская мораль», где ненависть к миру и материи, – в чем обвиняет Paniel св. Астерия!

В семейной жизни христианский закон воздержания казался особенно строгим и тяжелым для легкомысленного и сластолюбивого амасийца. Требование целомудрия и нерасторжимости брака было менее всего понятным для него. „Уверьтесь, говорит св. Астерий амасийцам, что брак расторгается только смертью и прелюбодеянием»³⁵⁸. В браке происходит некоторое единообщение тела и души, так что и нрав с нравом вместе соединяется, и плоть с плотью некоторым образом связуется. Как же ты отторгаешься бесчувственно? Каким образом столь легко и без страданий разлучаешься, хотя ты взял себе союзницу жизни, а не служанку на несколько дней, – сестру и жену. Сестру по творению и происхождению, жену – благодаря единению супружескому и закону брачному»³⁵⁹. Астерий не запрещает второго брака, но советует „лучше подражать целомудренной чистоте горлиц, свойственной им не от разума, а от природы. Говорят, что эта птица, раз потерявши сожительницу, с любовью продолжает вдовую жизнь, и поступает совершенно иначе, чем голубь, который наклонен к многоженству»³⁶⁰.

Нестяжательность у св. Астерия имеет двоякое значение. Она указывает, во-первых, на недостаток необходимого для жизни, и, во-вторых, на смиренномудрие и скромность нрава. Посему, имеющий недостаток в средствах, нуждающийся в деньгах и одетый в жалкое рубище, да не присвояет себе похвалу добродетели и да не думает, что для спасения ему будет достаточно одной бедности. Бедный поневоле не заслуживает похвалы, но добровольно умеряющий свои помыслы, вызывает удивление к себе.

Точно также и пост, напр., состоит не в ядении постной пищи, овощей, бобов, и не в голоде также. „Пост – не голод, а небольшое воздержание от пищи, не неизбежное наказание, а добровольное воздержание, не рабская необходимость, а свободное любомудрие»³⁶¹. Христианское воздержание есть свободная жертва духа. „Воздержание есть знак независимого и благородного образа мыслей, а не рабская изворотливость». Нравственное поведение христианина определяется не отдельными поступками, а целостностью и постоянством христианского настроения. Так, напр., пляски и танцы среди поста, очевидно, дело, противоречащее идее поста. Ибо пост считается наставником сосредоточенности и благопристойного поведения, пляски же свидетельствуют о рассеянности³⁶². Но особенно св. Астерии оттеняет в христианской морали ее сознательность. „Христианам подобает строгость жизни и священная важность этого любомудрия (воздержания), – христианам, которым присуще чистое и истинное разумение благочестия. Те же, кто без этого разумения несет нравственный подвиг, делают – на мой взгляд, нечто подобное тому, если строят дом без фундамента, или сооружают корабль, не подложивши киля»³⁶³.

Мы познакомились в главных и существенных чертах с содержанием проповедей св. Астерия.

Какое же значение и какую ценность имеют проповеди св. Астерия именно со стороны своего содержания? Незначительность догматики и преобладание морали составляют достоинство или недостаток проповедей св. Астерия?

„Покайтесь и веруйте во евангелие» (Мк.1:15), было первым словим Христа Спасителя к народу. Не теологические тайны неба и законы Божественной жизни, но благая весть о Царствии Божием, о нравственном возрождении людей было преимущественным содержанием Христовой проповеди. То же мы видим у Апостолов и лучших представителей святоотеческой проповеди. Мораль была постоянным и существенным содержанием их проповеди, а догматика – случайным и временным. Это и понятно. Одно знание не составляет добродетели, не дает спасения. Питая ум, оно часто совсем не трогает души и воли, – этой единственной законной сферы проповедника. Метафизические парения не всегда приводили в блаженные райские сферы. Искусство построять силлогистические круги, распутывать силлогистические хитросплетения, в бессилии останавливалось пред слабостью воли, терялось и молчало пред фактом греха, соблазна, мировой скверны. Вот почему догматическая проповедь, призывая к основательному, чистому, возвышенному, благочестивому размышлению, очень редко вела к святому, христианскому, нравственному доброделанию. Для нее всегда непроходима пропасть между словом и делом, разумом и волей. Догматическая проповедь все есть только рассуждение, исследование, размышление, как называл свою проповедь знаменитый Московский Митрополит Филарет.

Вот почему в незначительности и, так сказать, случайности догматического содержанная в проповедях св. Астерия мы решаемся видеть высокое преимущество Амасийского проповедника. Такое содержание проповедей Астерия требовалось и состоянием амасийской паствы. Она более нуждалась в призыве к покаянию, чем в научении тайнам Неба и Божественной жизни. Прежде полного разумения последней амасиец должен был, разобраться в жизни собственного сердца. Ибо „сердцем веруется в правду» (Рим.10:10).

Преобладание серьезного морального содержания в проповедях составляет особенную ценную черту в проповеднике IV века. Этот век был временем по преимуществу красноречивого слова, и при том весьма часто внешне красноречивого, где серьезное содержание приносилось в жертву красивой форме, где целью было не назидание слушателей, а прославление проповедника. По свидетельству Григория Богослова, пастыри его времени, проповедуя, преследовали единственную цель – снискание похвалы от слушателей. Для чего они в своих беседах стремились прежде всего удовлетворить той любви к красноречию, которою одержимы были христиане IV века. „Подобно борцам, которые соперничали на ипподроме между собою в ловкости и изворотливости, и эти ораторы носились по стремнинам напыщенного слова для того, чтобы удовлетворить своей страсти гоняться за славой». „Чего не делают люди, пишет Златоуст, чтобы, ставши на виду, говорить продолжительно. Если они удостоятся рукоплесканий от народа, то бывают наверху блаженства. Если же речь их сопровождается молчанием, то оно бывает для них мучительней геены. От этого пришло все в беспорядок, так что и вы (слушатели) ищете слова не утешительного, но услаждающего вас произношением и оценкою, как будто вы слышите певцов и музыкантов. И мы, заключает Златоуст, жалким образом стараемся удовлетворить вашим желаниям, тогда как их следовало бы отвергать».

Как далеко от этого содержание проповедей св. Астерия! Им чуждо отвлеченное содержание, столь соблазнительное для плохой риторики и безудержной болтливости. Моральное содержание его проповедей всегда удерживало его на почве реальной действительности житейского опыта. Оттого его проповеди дышат непосредственной правдой и жизненностью. В этой современности и народности проповедей св. Астерия мы видим второе достоинство их сo стороны содержания. Читая их, чувствуешь, что автор стоит и тесной психологической, нравственной связи с своими слушателями. Он вдохновляется не требованиями системы, не ходом своих собственных мыслей, а действительными потребностями своих слушателей. Каждое его слово возникло на почве духовного взаимообщения его с слушателями. Вот почему по проповедям св. Астерия можно нарисовать картину жизни амасийцев конца IV века, указать существенные и характерные черты их нравственного настроения, мыслей, чувств. Содержание проповедей св. Астерия понятно и просто. Высокие нравственные истины в них изложены замечательно ясно и доступно, способом психологическим, т.е. путем приспособления к духовному состоянию слушателей – черта в высокой степени ценившаяся древними христианскими проповедниками. Христианская проповедь, по мнению Отцов Церкви, в противоположность языческой мудрости, обращавшейся к отдельным личностям, должна была иметь в виду как образованных христиан, так и простых, необразованных. Поэтому проповедь как с внутренней, так и с внешней стороны должна была удовлетворять тех и других. „Если учители, пишет Ориген, имеют в виду и считают делом человеколюбия, чтобы, сколько то возможно, большему числу своих слушателей быть полезными, и приводить к истине всякого, и необразованного и образованного, и греков и варваров, – то, очевидно, что они должны употреблять слово и язык простой, который был бы доступен для всех. Те же, которые пренебрегают простыми и необразованными, потому что они не способны понимать их, и о тех только заботятся, кто способен, – те ограничивают дело общественной пользы слишком тесными пределами». Также высоко ценит простоту, общедоступность проповеданного слова и Григорий Богослов. „Поскольку, пишет он, общее тело Церкви подобно одному сложному, разнообразному и живому существу, слагается из многих и различных нравов и умов, то предстоятелю Церкви совершенно необходимо быть вместе как простым, так, сколько можно более многосторонним и разнообразным для приличного со всяким обращения, а равноспособным к полезной со всяким беседе». Это, столь высоко ценимое св. отцами, качество проповеди – простота во всем – составляет характерную черту св. Астерия и по справедливости дает ему первое место в ряду знаменитых проповедников IV века.

Но эта простота и общедоступность содержания проповедей Астерия не наносит ущерба их величию и силе. Правила христианской нравственности, евангельские заветы, преломляясь в призме временного и случайного, никогда не теряют характера вечности, незыблемости, недоступности житейским компромиссам. А у св. Астерия христианская истина самоочевидна, самоубедительна. Его перо не унижается до того, чтобы оправдывать или доказывать евангельскую истину логикой. Нет, Астерий не доказывает, а свидетельствует истину. В каждой строке, в каждом слове чувствуется сила убеждения. Проповедник опытно познал христианскую истину, испытал благо христианства и исполнен желанием привести других к тому же благу. Здесь сильная воля сильного действует на слабую волю немощных.

Но для воспитания и укрепления этой немощной воли проповедник вооружается не палицею, но любовию и духом кротости (1Kop.4:21). Астерий грозно обличает порок, с любовию скорбя о немощи согрешающих. Обличение порока и скорбь о преступнике, поношение падения и сожаление о падшем, ненависть к греху и любовь к согрешающему – вот что заметно на каждой странице проповедей св. Астерия. Поистине – это „явление силы и духа»! Впечатление от содержания проповедей св. Астерия еще усиливается смелостью его мысли и слова.

Исключительный интерес проповедника к вопросам моральным, а не догматическим указывает на независимость и свободу его мысли от модных увлечений и вкусов века. Архиепископ Константинограда св. Иоанн Златоуст должен был часто оправдываться в том, что он проповедует против богатства, или, по его собственным словам, против богатых, что он призывает к милосердию и человеколюбию, вместо того, чтобы произносить чисто догматические речи. „Καϑ̀ εκάστην ήμέραν περὴ ὲλεημοσύνης διαψέγη καὶ φιλανθρωπίας ήμῖν»³⁶⁴, упрекали его. Чего же в этом отношении заслуживал епископ незначительного города, всегда проповедавший против корыстолюбия и богатства?

Но св. Астерий дерзал говорить не только против богатых, он не щадил и власть имущих. „И вошедшие на вершину человеческих почестей, многославные сановники, попусту тратят богатство, расточая груды денег бесплодно для праведности, с прибылью для греха. Безрассудство их тем виднее, чем выше их общественное положение. Ибо занимая много служебных мест и владея величайшими государственными должностями, они беспощадно берут от каждой как можно больше. Одни – присвояя себе содержание бедных солдат, другие – часто продавая справедливость и истину, а иные – черпая несметное богатство государственной казны, и вообще отовсюду тщательно собирая и не пренебрегая никакой корыстью, ни бесчестной, ни неправедной»³⁶⁵. Это было сказано в речи в день Нового года, и уж конечно в присутствии этих „многославных сановников». По нашим временам и нравам», – это более чем смело. Но и для IV века, как показывает судьба Златоуста, тоже далеко не безопасно.

Смелый духом и сильный убеждением евангельским, Астерий восставал не против личностей только, но и против исконных традиций века, против юридических законодательных положений своего времени, – если только находил там противоречие евангелию. Беседы – о праздновании календ и „о разводе» – яркие тому примеры. Это же мощное проникновение духом и силою Христовыми не останавливало мысль Астерия пред крайними и для людей мира убийственными, но вполне естественными выводами христианской евангельской морали. Осуждая совершенно корыстолюбие, богатство и всякую стяжательность, св. Астерий не останавливается пред тем возражением, какое обычно приводят в защиту стяжательности. „Как же мы будем добывать средства к жизни, если будет оставлено в пренебрежении стяжание имуществ? Как будем удовлетворять потребностям, как будет уплачиваться долг? Как и ссуда будет выдаваться просящему, если все мы будем бедняками по твоему увещанию?» „Неверующего это слово, – смело решает Астерий такое возражение, – неразумная речь того, кто но ведает, что Владыкой мы имеем Бога, распорядителя жизни, доставляющего созданному им живому существу что нужно для употребления и необходимый достаток пищи и потребную одежду»³⁶⁶.

Эта смелость мысли св. Астерия, не останавливающейся пред самими, по-видимому, крайними выводами христианской морали, обусловливает собою проникновение слова Астерия в вечную сущность нравственной истины, в ее неизменное, незыблемое, самодовлеющее содержание. И пред этим открытым лицем вечной истины св. Астерий бичует порок не в его временных, случайных формах, но в его также вечном, общечеловеческом основании. Поэтому, если мы устраним из проповедей св. Астерия элементы современности и народности, снимем это историческое одеяние, то нам предстанет вечное содержание его проповедей, имеющее интерес на все времена, и для всех образованных народов. Особенно характерна в этом отношении беседа о разводе. Как будто она была произнесена не в Амасии, не в Азии, и не в IV веке, но в Европе, в России в XX столетии в ответ на современный брачный вопрос.

Св. Астерий слова Господа к фарисеям о разводе называет „ответом в защиту женщин». Мы решаемся всю эту беседу св. Астерия назвать христианской апологией женщины и жены.

Сам аскет и строгий моралист, св. Астерий высоко ценил чистоту и святость брачной жизни. Здесь, в браке, „бывает не так, как в отношении к блудницам, с коими сожительство ограничивается небольшим числом дней и при этом преследуется одно только плотское наслаждение. Но в браке совершенно напротив, о человек, происходит некоторое единообщение тела и души, так что и нрав с нравом вместе соединяется и плоть с плотью некоторым образом связуется»³⁶⁷. Этот духовно-плотской союз разрушается только смертью и прелюбодеянием. В первом случае грозный закон природы с жестокой необходимостью разрывает связь двух любящих существ. Во втором – это делает греховный произвол человека, попирающий брак в его существе. „Ведь брак заключается по двум основаниям: ради любви и чадородия, из коих ни одно не сохраняется с прелюбодеянием; любви нет, если благорасположение склоняется к другому. Уничтожается и благо деторождения, когда происходит смешение детей»³⁶⁸. Св. Астерий горячо и сильно защищает высокое положение женщины, как супруги и матери. Она для мужа – сестра и жена. Сестра по творению и происхождению; жена же благодаря единению супружескому и закону брачному. „Она есть член твой, помощница, сотрудница в провождении жизни, в рождении детей; она – поддержка в болезни, утешение в скорбях, страж дома, сокровищница имущества. Она печалится твоими печалями и радуется твоими радостями. Вместе с тобою владеет она богатством, если есть таковое, тяготу бедности облегчает экономией; искусно и твердо противостоит неприятностям, на нее направляющимся; постоянно трудится над воспитанием детей, закрепощенная сожительством с тобою. А если случится какое-л. несчастное стечение обстоятельств, она погружается в скорбь и заботу; между тем как те, которые считаются друзьями, измеряя дружбу временем счастья, отстают в опасностях, а слуги – бегут и от господина, и от беды. Остается только жена, член страждущей половины; в худых обстоятельствах она прислуживает и заботится о муже, отирая слезу, залечивая раны, если они нанесены ему. Она следует за ним, когда его ведут в темницу; и если дозволят ей войти туда вместе с ним, она охотно разделяет заключение; если же и запрещают ей это, она остается при дверях тюрьмы, как собачка, привыкшая к хозяину»³⁶⁹.

Обычные женские недостатки нисколько не служат благовидной защитой легкомысленного отношения к браку, а также жестокого и презрительного отношения к жене. „Нрав жены, скажет муж, злой и ненавистный, язык необузданный, поведение не домовитое, хозяйство не экономное. Допустим, что так: я убеждаюсь, и принимаю слова твои подобно тем судьям, кои не очень разборчивы на слухи и легко увлекаются порицаниями обвинителей. Но ты скажи: начиная дело с нею, разве ты не знал, что вступаешь в союз с человеком? А услышав кто о человеке, разве не увидит тотчас и неизбежного греха? Ведь только Богу свойственна непричастность злу. А сам ты разве не грешишь и не доставляешь разве печалей жене своим поведением? Свободен ли ты от всякой погрешности и хранишь ли в супружестве закон ненарушимым? А сколько, быть может, жена перенесла оскорблений при твоем опьянении; как много претерпела легких обид и срамных слов? О скольких недостатках твоих молчат потому, что о них не разгласила жена? Она терпела тебя, когда ты напрасно раздражался и кипел от гнева и, будучи свободною и равною тебе по достоинству, молчала, как купленная на рынке раба. Когда ты по бедности или скупости не доставлял необходимого для житейского обихода, она в печали не укоряла тебя. Когда ты возвращался с пирушки, иногда опьяненный вином и лишенный рассудка, она, ненавидящая пьянство, не отвергала тебя, но принимала, извиняя по-человечески, вела тебя за руку, не смотря на сопротивление, и освежала твою голову, качающуюся от винных паров, отводила даже на брачное ложе, одна только сочувствуя тебе, тогда как слуги смеялись и издевались над помешательством твоим от опьянения. А ты расхаживаешь по улицам и за ничтожные вины преувеличенно хулишь свою жену, чтобы снискать себе сочувствие в легкомысленном разводе³⁷⁰.

Св. Астерий является красноречивым и убедительным апологетом прав женщины пред произволом мужчины. „Это плоть от плоти моей и кость от костей моих; она будет называться женою моею», так некогда воскликнул Адам. И это изречение не напрасно сохраняется в Писании; оно есть общее исповедание мужчин, от одного первого лица того высказанное всей совокупности женщин, по закону сопрягаемых с мужьями… Итак, если жена, без причины оставленная, взяв книгу Бытия, повлечет тебя к судии, скажи, что ты ответишь? Как изгладить словесное свое заявление, которое ты сделал пред Богом, и которое записал не какой-нибудь ничтожный писец, а Моисей, слуга Божий? Не имевшую отца и матери жену передал Бог Адаму, и тем как заботливый опекун обеспечил сироту; теперь же дочери твердо ограждаются законными правами матери (Евы) против бесчестных и неверных мужей, так что ни с какой стороны невозможно тебе презирать супругу, когда связан ты и древними божественными и новыми человеческими законами»³⁷¹.

Но особенно сильно и беспощадно нападает св. Астерий на жестоких и несправедливых мужей, на тех людей и писателей, которые „опираясь на мирских законодателей, предоставляют мужчинам неограниченную свободу блуда и только в отношении к женскому целомудрию являются строгими судьями и учителями», „которые на упрек в этом защищаются так смешно и забавно. Мужья, говорят они, ведь если сближаются и с очень многими женщинами, не наносят дому никакого вреда; а жены, когда грешат, вводят чуждых наследников в дома и семейства»³⁷².