Троице-Сергиева Лавра на служении отечеству

(По поводу 300-летия снятия осады Лавры поляками

1610 –12 января –1910 г.).

В то время, когда Киевское южно-русское монашество, под влиянием разнообразных тяжелых исторических условий, значительно ослабело в своём величии, на севере, или точнее, в центре России, в безмолвном и мрачном уединении затеплился новый светильник Божий, который для северо-восточной Руси скоро сделался тем же, чем Киевский был для юго-западной. Дикое, заросшее непроходимыми лесами место, где сначала была пустыня и жил один пустынник только с сокровищем благочестия, скоро расцвела и величественно восстала на славу России Троице-Сергиева обитель. Этой-то обители и суждено было иметь великое значение в гражданской и церковной жизни нашего отечества. Со времени её основания и в продолжение нескольких веков взоры московского правительства не редко обращались сюда за руководством и нравственным ободрением. В трудные годины отечества – в борьбе с внешними врагами московские государи преимущественно сюда обращались за той нравственной силой, которая находилась в распоряжении обители, здесь почерпали бодрость а смелость для решительных поступков; в тяжелые времена междоусобий, которыми обильно было то время, утесненные князья здесь же – у гроба Сергия – искали защиты и справедливости, – и не редко авторитетный голос представителя обители спасал преследуемого и обличал несправедливое притеснение; здесь же, наконец, московские князья и государи проводили, может быть, лучшие, минуты своей жизни, когда дважды в год приходили сюда пешком на поклонение чудотворцу Сергию и находили здесь услаждение и отраду после шумной жизни, княжеских волнений и тревог, которыми полна была их жизнь. Знаменательно – трогательны эти пешеходные посещения, или, как их называли, Троицкие походы вел. князей и царей в обитель Сергия на богомолье. Всё это показывало, что вел. князья московские свое возвышение, свою силу приписывали помощи и покровительству великого чудотворца Радонежского. Одним словом, нам представляется, что обитель Сергия в сознании московского правительства после Донского была тесно связана с его заветными стремлениями к усилению, потому что в ней жила несокрушимая вера в будущность Москвы и России.

Конечно, преп. Сергий, благословивший Донского, дал душу обители, сделав ее настолько авторитетною и нравственно сильною. Но и после него в обители Троицкой не редко являлись такие личности из игуменов и иноков, которые составили себе историческое имя и никогда не должны быть забыты историей. Как преп. Сергий принял самое живое и деятельное участие в первом, более серьёзном шаге, сделанном на пути свержения татарского ига, точно также лицу, вышедшему из игуменов же Троицкого монастыря, суждено было принять участие в окончательном свержении этого, тяжелого ига. Мы разумеем ростовского архиепископа Вассиана бывшего раньше игуменом Троицким: он, как известно, в весьма важную минуту, когда настало время окончательно свергнуть тяжкое владычество татар, возбудил вел. кн. Иоанна Васильевича сильным посланием к решительному сопротивлению во время Нашествия хана Золотой орды Ахмета. Таким образом, два важнейших момента, которыми отмечается освобождение Руси от Монгольского ига, так, или иначе соединяются с именем Сергиевой обители.

Не упоминая о многих других гражданских подвигах обитателей Лавры, мы не можем с особенною любовью не остановиться на исполненном гражданского мужества и самоотверженности подвиг игумена Порфирия. Когда велик. кн. Василий Иванович несправедливо притеснял и преследовал Путивльского кн. Василия, внука Димитрия ПІемяки, то он встретил в лице Порфирия (1521–1525 г.) строгого обличителя своих поступков, – и где-же? В храме – при громадном стечении народа. «Если ты, сказал Порфирий князю, приехал в храм безначальной Троицы с тем, чтобы испросить себе прощение грехов, то будь наперед сам милосерд к гонимым тобою без правды». Конечно, князь сильно разгневался, на эти слова игумена, – и следствием этого было то, что Порфирий был заключен в тесную, тюрьму, из которой он, хотя и имел возможность бежать, но не хотел воспользоваться этою возможностью. Такой подвиг Порфирия послужил даже темою стихотворения одного поэта, который в стихотворном перефразе передаёт знаменитые, смелые слова Порфирия следующим образом:

«Когда ты, князь, сюда в храм приехал,

Чтобы испросить прощенье во грехах, –

Будь милосерд и сам со всеми, коих

Ты так безвинно гонишь; если же ты,

Стыдясь неправды, станешь уверять,

Что эти жертвы бедные твои

Перед тобой виновны, то припомни

Завет Христа – и отпусти вины им,

Ничтожные динарии в сравнении

С твоими многими талантами греха».

Разгневался Василий: как! ему!

Владыке грозному, пред которым

Трепещут все и падают во прах,

Вдруг, в Божьем храме, всенародно в праздник,

Простой монах дерзает громогласно

Такую речь преступную держать».

Но самыми блестящими страницами в истории служения Троицкой обители своему отечеству, несомненно, являются те, на которых излагаются подвиги её в так называемое «смутное время», прозванное народом «лихолетьем». Крайне-грустную, мрачно-тяжелую память оставила по себе в русском народе эта смутная эпоха. Много и очень много всяческих невзгод и несчастий от врагов внешних и не менее того от внутренних нестроений перенес многострадальный русский народ на своих могучих плечах; но никогда не постигало его большее несчастие, но никогда он не выстрадал больших мук, как в смутное время. То было время отчаянное для русского народа. Читая и перечитывая летописи и разные сказания современников о смутном времени, поражаешься огромностью и повсюдностью этих бедствий. А от некоторых летописных листов так и пахнет кровью, которою обильно полил тогда народ свою землю, так и веет теми страданиями и глубокими стонами, которые раздавались и неслись со всех концов Руси, так и сквозит слезами, потоки которых пролил тогда народ.

Современники затруднялись изобразить достаточными красками картину тогдашних бедствий, говоря, что и «изрещи невозможно, каковыми различными смертьми (русские) томими бяху»: «все под огнем и мечем зле мучахуся, и не бе нигде никого, еже бы миловати друг друга, но все грабители, яко беснии пси, друг друга угрызаху, и не бысть ни града, ни веси, ни поля, ни леса, ни дебри, ни пропасти, ни пещеры, еже бы без мучения где Христианам укрыться можно было»...

Но к этим трудно описуемым физическим страданиям присоединялись не менее тяжелые нравственные муки. Во внешней своей жизни и раньше немного русскому народу приходилось наслаждаться удобствами: с холодом, голодом и всякими нуждами он научился сживаться, научился мириться. Не этими только нуждами и бичами тяжело было смутное время. Тяжело оно еще было тем, что тогда русский народ терял под собой почву, он, так сказать, «растерялся». Всегда привыкший повиноваться своим законным государям, видевший в них свою опору, смотревший на них как на помазанников Божиих, знавший их, как охранителей их веры и их народности, – одним словом, воплощавший в них свои лучшие национальные особенности, русский народ в смутное время вдруг оказался без этого необходимого начала всей их исторической жизни. Нить законных государей порвалась; на место их явился целый ряд самозванцев, которые все выдавали себя за законных и скоро обличались в своем «воровстве»; наконец, на священное, историческими воспоминаниями и традициями украшенное, место призывается иностранец. Что-же это такое? Из тогдашних летописных сказаний так и вырисовывается пред нами недоумевающий и растерянный облик русского человека. Только что присягнул народ Димитрию, первому самозванцу как он получает весть, что это был не Димитрий; а вор Гришка Отрепьев; после этого заставляют его присягать Василию Шуйскому, о котором народу неизвестно было, кто его выбрал в цари; но в то же время волной распространились слухи о том, что Димитрий жив, а Шуйский похитил престол. Невозможно было русскому народу проверить, кто был прав, кто виноват, кто истинный царь, кто ложный; обстоятельства же складывались так, чтобы еще более запутывать его в этом отношении. Являлись новые и новые самозванцы. Русский человек закружился, потерял голову, терял надежду выйти из своего положения, близок был к отчаянию. Тогда, по выражению проф. Кояловича, «настал кризис народной жизни; должна была решиться со всею настоятельностью и неутолимостью величайшая задача – составлять или нет России одно целое, и быть или не быть русскому государству».

Итак, страницы из истории смутной эпохи переполнены удручающими картинами, вызывающими в истинно-русском сердце боль, скорбь и грусть.

Но на ряду с этими картинами мы наталкиваемся там же на проявления такой беззаветной самоотверженности, такого героизма, такой любви русского человека к своему отечеству, таких, наконец, высоких подвигов, которые умиротворяют нас, на которых можно нравственно освежиться и которые заставляют как бы помириться с самою эпохою.

В самом деле, если бы не было сильных и тяжелых испытаний, тогда бы не было, так сказать, и повода для народа проявить свою могучесть, свои силы, и народ мог бы не знать самого себя и истинной цены себе. Крайне важны и значимы искушения и испытания в духовно-нравственной жизни каждого человека, – еще важнее они в жизни целого народа. Являлись ли бы, среди народа герои без крупных государственных или общественных переворотов, обнаруживались ли бы без этого народные гении, в которых народ узнаёт, обыкновенно, лучшие стороны и черты своей национальности? – Смутная эпоха выдвинула целый ряд истинно-русских людей, в которых народ узнал своих вождей, своих героев, своих гениев. И что замечательно и весьма отрадно, что таких героев смута выдвинула из всех слоёв русского народа – без исключения. Среди них мы находим имена иерархов, бояр, дворян, посадских людей, крестьян, иноков, затворников и т. д. Конечно, не все герои смутного времени сослужили одинаковую службу отечеству; всяк мог быть полезным ему в своей области, – сообразно со своим положением и сферой своей деятельности, но несомненно, все они делали одно дело – дело «всенародного спасения и очищения земли от политических и общественных бед». Патриарх Гермоген, митроп. Филарет, архим. Дионисий, князь Пожарский, посадский человек Минин, князь Скопинъ-Шуйский, затворник Иринарх, наконец, крестьянин Иван Сусанин и многие другие – все, резко различаясь между собою по общественному положению и значению, вложили свою долю в общее дело спасения отечества.

Так что, мы не ошибемся, если скажем, что объединяющим центром всех этих героев духа и дела была тогда Троицкая обитель преп. Сергия, которая, при своих слабых внешних силах, несомненно, в самые тяжёлые моменты «лихолетья» оказалась на такой высоте самоотвержения и героизма, до какой не способна была подняться и Москва со своим Кремлём и многочисленными войсками. Эта скромная обитель в течении целых 16 месяцев отбивалась от громадных тушинских полчищ и сумела остаться в населённых местах России единственной территорией, не оскверненной ни самозванческой смутой, ни иноземным обладанием. Она в начале своей осады на предложение Сапеги и Лисовского о добровольной сдаче, под угрозою полного истребления в случае упорства, чрез своего архимандрита смело ответила: «да будет известно вашему тёмному царству, что напрасно прельщаете вы Христово стадо; и десятилетний отрок в троицком монастыре смеётся вашему безумному совету. Не изменим ни вере, ни царю, хотя бы предлагали вы и всего мира сокровища». И эта преданность своей вере, своему законному Царю, эта твердость и героизм привитали в обители до конца её осады и спасли её, а за нею и всю Русь, которая крепка главным образом этими устоями.

Сильно пошатнулись эти устои в смутное время. Очень немногие тогдашние деятели верно понимали истинное положение вещей, очень немногие знали и провидели ту силу народную, которая должна была спасти отечество. Большинство их искало выхода из тяжелого положения не там, где следует. Мы не говорим здесь о тех многочисленных деятелях смуты, которые искали в ней только своей выгоды и пользы, об этих «знаменитых мужах вероломства и темных интриг», но даже люди, проникнутые искренним желанием умирить отечество, – средств этого умирения не знали где искать. Одни надеялись пресечь смуту выбором иностранных королевичей на русский престол, другие думали успокоиться на признании самозванцев. Очевидно, такие люди отчаялись собственными, русскими силами восстановить русскую государственность, очевидно, они потеряли веру во внутреннюю мощь народа. К этому присоединилась еще не заглохнувшая окончательно притязательность бояр, – прежних удельных князей, – на более могучее Значение в государстве: смута, так сказать, расшевелила старинные их думы о своей прежней силе и значении, которые все слабели и слабели в период развития самодержавия. Ви смут боярство инстинктивно почуяло что-то благоприятное для себя: проснулись их боярские стремления.

Совершенно чуждые всяких традиционных притязаний дворянства, не связанные никакими личными интересами и вовсе не думавшие о них, вышедшие большею частью из среды простонародья и потому глубоко проникнутые духом народа, обитатели Троицкого монастыря вооружились и воспользовались тою великою нравственною силою, которая жила в обители св. Сергия. И малейшая мысль об измене вере, Царю и Отечеству не могла зародиться среди них.

«Как нам оставить вечную, святую, истинную свою православную христианскую веру греческого закона, – слышалось тогда из Троицкой обители, – и покориться новым еретическим законам, которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами? Или какое приобретение – оставить нам своего православного Государя царя и покориться ложному врагу и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам.» Несомненно, обыкновенные человеческие средства защиты не обеспечивали обители: она не могла положиться ни на число воинов, ни на крепость стен, ни на довольство запасов, но готовность умереть за веру, за гроб преп. Сергия, воодушевляла всех защитников обители. Им слышался ободряющий чудесный голос преподобного: «если и никто из вас не останется в живых, Господь не предаст св. места сего. Не будет услышано во вразех, яко пленихом обитель Пресвятыя Троицы». –

«С чувством несказанного удивления читаем мы теперь о мужестве немногих защитников лавры, шестнадцать месяцев успешно противостоявших вдесятеро сильнейшему неприятелю, при всех неудобствах, тесного помещения, при ветхости и, в сущности, ничтожестве этих стен монастыря, вовсе негодных быть крепостью, при голоде и недостатке припасов, при множеств посторонних беглецов и поселян окрестных селений, сбежавшихся в лавру, болезнью, суетой и унынием только отягощавших её защиту... Благоговейно склоняемся мы пред теми героями, которые не щадили своей жизни при защите лавры: одни мужественно делали вылазки, другие ценою жизни добывали все нужное, для осажденных, отправлялись в лес на виду и под выстрелами врагов; иные же, как вечной памяти простые крестьяне Шилов и Слотов, взорвались вместе с подкопом, что поляки вели к лавре.»

Так говорил проповедник в Троицком соборе в день трехсотлетия снятия осады лавры, 12 января¹. А вот голос светского писателя, искренно и с любовью отозвавшегося на это событие:

«...Троицкие монахи не сдались. Они отсиживались 16 месяцев против огромного и храброго войска, они умели в вылазках колотить поляков и в конце концов заставили – таки врага изнемочь. Шестнадцать месяцев осады, подумайте об этом! Каждый день вставать с мыслью о предстоящей битве и ложиться без уверенности за жизнь – какие для этого нужны были нервы! Не какие-нибудь особенные нервы была нужны, нужна была высокая настроенность их, гармоническая, как струны в дорогом рояле. Тогдашняя культура святой Руси в качестве генерал-баса давала глубокую веру в Бога, веру в божественное строение мира, в божественное назначение народа и отдельных людей. Сверху до низу проходило созвучие душ, согласованных в их натуральном строе. В такой строго-подобранной культуре чувств народный гений мог брать какие угодно аккорды. Смиренное пение иноков, умилительное и целебное для больной души, вдруг развертывалось в пламенные воззвания Авраамия и Дионисия и в пушечный гул, потрясавший стены. Нашествие поляков ударилось и разбилось не о Кремль московский, а скорее об эту маленькую монашескую обитель: не в Кремле, а именно здесь, у Троицы, билось сердце народное и именно отсюда народ, разгневанный и оскорбленный начал свое освобождение²». Значение снятия осады лавры поляками как в представлении и понимани современников этого события, так и в исторической оценке наших современников, является весьма важным, – на столько важным, что в связи с этим событием ставилось и ставится решение вопроса о целости всей России. Тогда всероссийский патриарх Гермоген и власти, убеждая царя Василия Шуйского послать помощь осажденной лавре, в которой видели как бы образ всей православной русской церкви, говорили царю: «аще, царю, взята будет обитель преподобного, то и весь предел российский до океана-моря погибнет»!

А в наши дни относительно этого события в печати встречаем такие суждения: «Оттянув на 16 месяцев польскую армию, парализовав ее, заставив разлагаться в бездействии, в постоянном неуспехе, – великий монастырь расстроил нашествие и смутил смуту. Сдайся малодушно русские люди в клобуках и подрясниках, может быть, не бывать бы теперешней России и сидели бы мы под шведами и под поляками» как западные славяне сидят под немцами и под венгерцами.»