Об отказе от архиерейства

Предлагаем перевод текста, представляющего собой, на наш взгляд, шедевр греческой христианской письменности XX века. Автор этого текста, блаженной памяти архимандрит Епифаний (Феодоропулос), сегодня уже достаточно известен в России своими книгами и статьями. Однако настоящий текст представляет нечто особенное. Это не просто одно из многочисленнейших сочинений о. Епифания на важные духовные и церковные темы. Это исповедь его души, в которой он сам излагает свой священнический путь. Будучи уверен, что текст никогда не будет опубликован, о. Епифаний повествует о таких сторонах своей праведной жизни, о которых прежде знали лишь самые близкие из его духовных чад. Святостью геронды Епифания дышат эти строки. Уверены, что вдумчивый читатель, будь он клирик, служитель Церкви или простой мирянин, найдет для себя немалое духовное назидание на страницах «Исповеди». Нельзя не согласиться со словами издателя текста архимандрита Афанасия, сказанными ими о. Епифанию: «Этот текст принадлежит святоотеческой литературе… он должен стать достоянием всех православных». К чему с Божией помощью и приступаем.

Это исповедь его души, в которой он сам излагает свой священнический путь

Помимо примечаний издателя, мы добавили к тексту свои примечания, разъясняющие различные реалии, которые могут быть непонятны русскоязычному читателю, а также особенности перевода. Примечания издателя обозначены аббревиатурой Изд., а переводчика – Перев. В тексте также сохранены особенности авторской орфографии.

Источник¹: Γέροντος Ἐπιφανίου Ἰ. Θεοδωροπούλου «Περί ἀποφυγῆς τῆς ἀρχιερωσύνης…», Ἀρχιμανδρίτου π. Ἀθανασίου Γ. Παπασταύρου: Προλογικά, Βιογραφικόν, Ἱστορικόν, Ἐπίμετρον. Ἀθήνα: Ἄθως, 2010 (Β’ Ἔκδοσις). Σ. 21–53.

Монах Софроний (Вишняк)

О. Епифаний в последние годы жизни

Часто у духовных чад приснопамятного о. Епифания (Феодоропулоса), а также у просто связанных с ним людей и читателей его вдохновенных сочинений рождалось недоумение: «Почему такая светлая и одареннейшая личность не приняла, но, напротив, решительно отказалась послужить Православной Церкви Христовой в епископском сане? Почему он по своему желанию остался простым священником, хотя мог бы как митрополит² иметь больше возможностей влиять на жизненно важные вопросы, касающиеся нынешнего положения греческого Православия и верного народа Божия?». Такие и подобные им вопросы занимали и меня с самого начала моего знакомства с о. Епифанием, и я неоднократно предлагал их ему, и всегда получал умиротворяющий ответ, что-де в свое время и когда Бог благоволит, мой помысел об этом деле успокоится.

Годы шли, и те изменения, которые совершала во мне Божественная благодать, направили мои помышления, надежды и желания с правоведческих скамей к подножью лестницы, ведущей к Святому Престолу. Тектонические сдвиги, шедшие в моей душе, подвели меня наконец к диаконской хиротонии. Перед ней во время моей многочасовой беседы с одним почтенным старцем-митрополитом вновь возник недоуменный вопрос об отказе о. Епифания (Феодоропулоса) от митрополичьего сана, несмотря на заманчивые предложения, которые ему по временам поступали.

Естественно, я уведомил об этом разговоре о. Епифания, прибавив: «Геронда, я лично чувствую мир рядом с Вами, и мое многолетнее проживание возле Вас и обучение при Ваших ногах опытно научило меня, что Ваш земной путь и то, что Вы выбираете в жизни, – одобряются и благословляются Богом. Но мне кажется, Вы должны дать обоснованный ответ всем тем, кто вопрошает себя и недоумевает, почему Вы упорно и как бы с некой твердой и непреклонной волей никак не соглашаетесь стать епископом». Он бросил на меня короткий взгляд, спокойный и в то же время пристальный, и тихо сказал: «Ладно, раз так, я помолюсь и отвечу тебе развернуто…».

Я попросил у него прощения, потому что почувствовал, что невольно затронул чувствительные струны его души. Он дал мне прощение с отеческой улыбкой, и я удалился в квартиру, где тогда проживал (она находилась рядом с его собственной). Через несколько дней, возвратясь вечером домой и открыв дверь, я нашел на полу записку от геронды, в которой он просил меня зайти к нему, как только вернусь. Оставив дверь полуоткрытой, я, с написанным на лице любопытством, позвонил в звонок его квартиры, которая, как я сказал, находилась рядом с моей. Когда он открыл, то, прежде чем я успел о чем-либо спросить его, он успокоил меня: «Не волнуйся, у меня есть кое-что для тебя», – и, зайдя в свой кабинет, взял из папки и вручил мне закрытое письмо. «Возьми это и изучи на досуге, – сказал он. – Но это строго для тебя лично». Но стал бы я, в самом деле, ждать, когда у меня будет «досуг»?! Как только он благословил меня, я тут же удалился и, естественно, сразу же вскрыл конверт и стоя начал читать письмо. Глубочайшее умиление охватило меня! Прочитав письмо на одном дыхании, я тут же вновь побежал к нему, хотя время было уже позднее. Когда он открыл дверь, я сделал ему нижайший поклон и, запинаясь, пролепетал: «Геронда, этот текст принадлежит святоотеческой литературе и должен стать достоянием всех православных. Я не могу держать его в секрете за семью печатями. Этого не хочет Бог». Его первая спонтанная реакция была совершенно отрицательной. Он не хотел, чтоб кто-то узнал его «из глубины» исповедь. Но и я со своей стороны не сдавался… пока, наконец, по прошествии нескольких месяцев он не разрешил мне опубликовать текст через несколько лет после его кончины…

Этот текст принадлежит святоотеческой литературе и должен стать достоянием всех православных

К этому делу я и приступаю скрепя сердце, потому что в этом году исполняется десять лет с момента его отшествия ко Господу³.

Могу заверить со знанием дела: действительность намного превосходит написанное, о чем свидетельствуют все, кто был духовно связан с о. Епифанием. Но смирение геронды не позволяло ему видеть величину его восхитительного дела и дарований.

Из письма я изъял лишь один фрагмент (объемом около одной машинописной страницы), касающийся ответа на мои личные вопросы и не имеющий отношения к остальному тексту, а также имя митрополита и название епархии, где происходила встреча и разговор, ставшие поводом для написания этой замечательной «апологии». Никаких других изменений текст не претерпел. Некоторые разъяснения для читателей помещены в сносках в соответствующих местах текста.

Архимандрит Афанасий Г. Папаставру

* * *

Лично-конфиденциально⁴

«ИЗ ГЛУБИНЫ ВОЗЗВАХ…»

(«Оправдание удаления в Понт»⁵, сиречь исповедь и апология моего отказа от архиерейства)

Афины, 25 января 1986 г., память иже во святых отца нашего Григория Богослова

г-ну Афанасию Г. Папаставру, адвокату, студенту богословского факультета, кандидату в диаконы,

через мое смирение возлюбленному ученику во Христе

Дорогой Афанасий!

Радуйся о Господе всегда.

Вернувшись около двадцати дней назад из… ты поведал мне об обстоятельствах встречи с преосвященным… и об имевшем место разговоре. Как ты сообщил, были затронуты три темы: а)… б)… и в) О том, что я, о ком преосвященный высказался с похвалой и большой любовью, дурно и вопреки воле Божией поступил, отказавшись от возведения в епископа, ибо, как он сказал, «он достоин, а достойные должны стоять на бастионах, а не отсиживаться в стороне»⁶.

^[…]

Что касается третьего вопроса, то есть моего отказа стать архиереем, я обещал тебе, что для успокоения твоего помысла (хотя я и не увидел в тебе какого-либо колебания в отношении меня, по крайней мере, заметного) я изложу тебе все подробно, поведаю истину, разверну тайные уголки моей души, излию сердце мое на бумаге, предоставлю «апологию», обосную свой отказ, одним словом, я попытаюсь «оправдать» свою позицию. А делаю это потому, что не только преосвященный… но и некоторые другие лица имеют схожее мнение об этом. А больше и резче всех меня «осуждал» в том, будто я «обидел» и «повредил» Церкви, блаженной памяти митрополит Элевферупольский Амвросий.

Но прежде чем я начну свою «апологию», а лучше сказать свою «из глубины» исповедь, считаю необходимым заметить вот что: я не считаю – и это без всякого смиреннословия – себя «достойным». Но я убежден, убежден непоколебимо, кое в чем другом, а именно, что это большая ошибка – считать, что «бастионами» являются только архиерейские престолы. Конечно, и они тоже – бастионы (при условии, что их занимают мужи способные и доблестные, а не «бездушные куклы»), но бастионы – это также глубокие пустыни, сельские лачуги и городские подвалы, когда в них живут мужи отважные и духовно одаренные. Для троих величайших воителей Православной Веры, чья слава в Церкви Христовой вечна, – Феодора Студита, Иоанна Дамаскина и Максима Исповедника, – бастионами были не патриаршии и епископские престолы, но бедные и безвестные монашеские кельи. Но и множество святых епископов и патриархов, стоя на бастионах своих престолов, были низринуты с них и превратили в бастионы места своих ссылок, куда они были отправлены, и тюрьмы, в которые были заточены. А этот новый апостол и просветитель греческого народа, великий и несравнимый Косма Этолийский – с какого завидного и славного бастиона осуществлял он свое поразительное по размаху и глубине дело? С бастиона… деревянной скамейки⁷!..

С младенческого возраста я чувствовал сильнейшее и непреодолимое влечение к священническому делу

Но время уже начать «апологию». Итак, «вот моя апология (а лучше сказать: моя исповедь) против осуждающих меня»⁸.

С младенческого возраста, с двух – двух с половиной лет, то есть с того момента, как «познал мир», я чувствовал сильнейшее и непреодолимое влечение к рясе, к священническому делу. Когда меня спрашивали, кем я хочу стать, то я отвечал иногда «священником», а иногда «владыкой». А когда некоторые из домашних, по прошествии времени, противоречили мне, говоря: «Ты будешь священником, но женатым» (до двенадцати лет у меня были сестры, но не было братьев, я был единственным сыном; двое моих братьев появились на свет позже), я отвечал с несгибаемым упорством: «Нет! Я не женюсь. Выкиньте это из головы». И действительно, они не замедлили «выкинуть это». Быстро поняли, что напрасно трудятся…

Тетя о. Епифания Александра

Моя врожденная склонность к священству с воодушевлением возделывалась как моей бабушкой (по отцу) и тетей (сестрой отца), – обе женщины святой жизни, – так и священниками моего прихода, особенно духовником моего детства, почившим в 1946 или 1947 году, а затем и его преемниками. Поскольку слово коснулось этих двух праведных женщин, я чувствую необходимость подчеркнуть то значимое влияние, которое они оказали на меня, не столько своими словами, сколько своим «живым» примером. Этот пример неприметно и неощутимо постоянно вырисовывал неизгладимые черты в моей душе. Упомяну один показательный момент. Обе хранили с крайней строгостью все церковные посты. Даже когда они болели, например простудой, они отказывались нарушать пост. Мои родители хотя и были богобоязненны, но оба из-за хронических заболеваний пищеварительной системы (один – язвы желудка, другой – колита) постились мало и нестрого. Я восхищался «героизмом» своей бабушки и тети и под глубоким влиянием их примера с четырехлетнего возраста совершенно добровольно начал хранить все посты церковного года, и притом строжайше. Поскольку я был очень худым и слабым, отец опасался за мое здоровье и советовал мне есть, но я оставался непреклонным. Всякий раз, когда он пытался как-либо надавить на меня, я угрожал, что, если мне не будет предлагаться постная пища, я не буду вкушать вообще ничего. Мой приснопамятный отец, зная, что его маленький отпрыск отличается упорством в своих решениях и поэтому способен осуществить угрозу, отступал и таким образом всегда держал для меня постную пищу, к которой он, впрочем, не забывал присоединять разные пищевые добавки (сухофрукты, орехи и т. п.)… Вечная память обеим праведным женщинам, особенно тете, которая служила и мне, и моему делу с неподражаемым самоотречением до последнего издыхания, последовавшего в марте 1983 года!..

Годы шли. Вот я студент богословского факультета. Уже со школьной скамьи изучение отцов и посещение монастырей поставили в моей душе многие вопросы касательно «славы епископской». Во время моего студенчества этим исканиям был положен конец. Нет, разумеется, не из-за лекций преподавателей, но благодаря более глубокому и постоянному личному общению со святоотеческими книгами. Очи мои «поняли и узрели» и ум хорошо постиг смысл тщеты всего мирского, непостоянство и мимолетность «жалкой людской славы». Добавь к этому то, что я по характеру и душевному складу всегда чувствовал отвращение к тому, чтобы «выдвинуться» и «себя показать», к шуму и «восхвалению», и тянулся к уединению и безвестности, убеждался из ежедневного опыта, что епископское достоинство сопровождает многий мирской блеск, многая вельможная величавость, многая помпа, многая показность, многий шум, демонстративность, публичность. А вдобавок к этому – многая «благопокорность» каждому распоряжению «законно правящей власти». Итак, я был призван либо совместить в своей душе несовместимое, соединить противное одно другому, сочетать взаимоисключающее, либо создать, в согласии со своими наклонностями и стремлениями, «мечту» (то есть план) своего будущего. Задворки, тень, «угол», «лежать внизу»⁹ – тянули меня как магнит; шум, выдвижение, аплодисменты, «гул толпы», многолетия, официальность, «великолепие», «протокол», высокие кафедры, епископские или другие, отталкивали меня «с несказанной силой» и вызывали у меня «душевную аллергию».

Задворки, тень, «угол» тянули меня как магнит; шум, аплодисменты, многолетия, официальность вызывали у меня «душевную аллергию»

Приснопамятные профессора П. Брациотис и Л. Филиппидис многократно и сильно понуждали меня (у меня сохранилось письмо Филиппидиса на эту тему) направить стопы по университетскому поприщу, а мой земляк К. Георгулис, главный секретарь тогдашнего министерства образования, предлагал мне трехлетнюю стипендию для обучения за границей. Я благодарил и без колебаний отказывался… В подтверждение того, насколько я с детства отвращался от выдвижения и «рекламы», расскажу вот что. Блаженной памяти митрополит Мессинийский Хризостом (Даскалакис) хотел совершить надо мной хиротесию во чтеца, когда я был учеником последних классов школы. Он назначил для этого воскресение святой Пасхи, а именно, торжественно и всенародно совершаемую «вечерю любви»¹⁰. Я спросил его, удовольствуется ли он одной хиротесией или намерен также произнести речь. «Конечно!» – ответил он в свойственной ему властной и величавой манере. И добавил: «Такие юноши, как ты, должны выставляться в пример для подражания. Это я и сделаю!». – «В таком случае, – ответил я, – я даже не приду в храм на вечерню». Не привыкший к противоречию, он буквально подскочил. На меня упал его испепеляющий орлиный взгляд. «Что ты сказал?» – вскричал он в гневе. «Я не приду даже в церковь, – спокойно повторил я. – Не могу вытерпеть мучения, чтобы меня хвалили перед всем церковным собранием в битком набитом храме. Если Вы не скажете ни слова обо мне, я приду и приму хиротесию, раз Вы того хотите. В противном случае я не явлюсь». Зная из предыдущего опыта неуступчивость «жестоковыйного» юноши, он изменил тактику (в чем был мастером) и начал самым ласковым тоном объяснять мне причины, по которым я должен согласиться (например, что это был бы «удобный случай побудить родителей возделывать в детях любовь к Церкви», что «мой пример доказывает, что сознательные чада Церкви являются прекрасными учениками» и т. п.). И заключил: «Не огорчай меня! Так нельзя! Ты знаешь, как я тебя люблю!». «Знаю, – ответил я, – и Ваша любовь меня глубоко трогает. Но именно потому, что Вы меня любите, Вас не может радовать мое мучение. А для меня будет мучением слушать перед стольким народом похвалы и панегирики, которые Вам внушит, и притом с большим преувеличением, Ваша действительно большая любовь ко мне. По крайней мере, раз уж Вы так хотите произнести речь, сделайте это на какой-нибудь простой субботней вечерне, когда количество молящихся в кафедральном соборе не превышает ста – ста пятидесяти человек (примечание: я говорю о том, что происходило около сорока лет назад). Так вместо мучения я претерплю просто страдание и испытание…». В итоге моя хиротесия совершилась хотя и «с похвалами», но на вечерне Фоминой Недели (то есть в субботу вечером).

Моя цель и мое решение – избегать официальных постов и высоких чинов и трудиться на малом, скромном и безвестном месте

Впрочем, помимо страстного желания «угла», безвестности, неприметности, еще одно желание сжигает «огнем невещественным» мое сердце со студенческих годов. Послужить Церкви Христовой безвозмездно. Слова апостола Павла: «Ни серебра, ни золота, ни одежды я ни от кого не пожелал: сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии» (Деян. 20:33–34), «и трудимся, работая своими руками» (1Кор. 4:12), «так и Господь повелел проповедующим Евангелие жить от благовествования, но я не пользовался ничем таковым… ибо для меня лучше умереть, нежели чтобы кто уничтожил похвалу мою… Так в чем же моя награда? В том, что, благовествуя, я предлагаю Евангелие Христово безвозмездно» (1Кор. 9:14–18) и другие подобные им (1Фес. 2:9; 2Фес. 3:8) звучали во мне словно восхитительные ангельские мелодии и касались самых чувствительных (учитывая, что я от природы чувствовал презрение к деньгам) струн моей души. Хочу, стремлюсь, «жажду» подражать ему. Подобает – думал я – подражать ему. Но как? Я происхожу из семьи не бедной и не лишенной имущества, но жить на иждивении родителей – это неприемлемо. Так думал я. Апостол Павел «предлагал Евангелие Христово безвозмездно», но трудился «своими руками». Мне пришла мысль выучиться печатанию на машинке, чтобы заниматься этим «рукоделием» по два-три часа в день и так «служить своим нуждам», а от своей епитрахили не получать ни копейки. Недостатка в работе не будет. С дюжину моих друзей и одноклассников уже изучают право. Когда я стану клириком, они будут юристами. Разве они откажутся давать мне часть своей работы для печатания на машинке? Конечно нет! Вот легкое и надежное решение… (В итоге нашлось другое решение, идеальное для меня, «потому что Бог предусмотрел о мне нечто лучшее»¹¹…).

О. Епифаний в молодости

Время бежит… Уже несколько месяцев, как мне исполнилось двадцать пять и начался двадцать шестой год жизни. Предложения о рукоположении, поступающие со многих сторон, а начавшиеся уже с двадцати двух лет¹², становятся все более частыми. Время приближалось. Именно тогда приходит новое предложение, и притом совершенно неожиданное. Блаженной памяти архиепископ¹³ Афинский Дорофей¹⁴, который лично меня не знал, настоятельно просит меня через нашего общего знакомого Ф. Сперанцаса, его близкого друга и соратника, принять от него хиротонию и поступить в административный аппарат Афинской Архиепископии. Я благодарю, но решительно отклоняю предложение и заявляю, что вопрос со мной будет улажен иначе. Сперанцас настаивает, но я до конца отказываюсь. В скором времени совершается мое рукоположение. По моей горячей просьбе оно состоялось на простой вседневной службе в присутствии самого узкого круга лиц. Стихарь, в который я был облачен, был белым, из самой простой ткани («пике»). Также я просил, чтобы все происходило в молчании. Епископ уважил мое желание и не произнес ни слова. (Я имею в виду, что он отказался от какой-либо речи по случаю хиротонии). Потрясающее выражение святого Игнатия Богоносца – «…три таинства крика, совершившиеся в безмолвии Божием» (Еф. 19:1)¹⁵, – отвечающее на сто процентов моему характеру, проникло в мою душу очень глубоко и научило меня, что то, что совершается «в безмолвии Божием» есть «таинство крика» и то, что есть «таинство крика», совершается «в безмолвии Божием». Такого рода «безмолвие» пленяло и радовало мое сердце. Как раз в те дни, то есть немного спустя после моего рукоположения 9 ноября 1956 года, я получил письмо горячо любимого и уважаемого мной о. Гервасия (Параскевопулоса)¹⁶, в котором он поздравлял меня, выражал свои благопожелания и спрашивал о будущем, то есть как я планирую трудиться в Церкви в качестве клирика. Я ему отвечал, что моя цель и решение – избегать официальных постов и высоких чинов и трудиться на малом, скромном и безвестном месте. И продолжал: «Я не желаю ничего иного, как жить и умереть простым священником (примечание: я был еще диаконом), вдалеке от официальных постов и чинов, довольствуясь общением с моим Господом, моими книгами, моими размышлениями и немногими избранными душами. Помолитесь, чтобы мне не сойти с этого пути». Получаю в ответ потрясающее письмо, которое прилагаю в виде копии¹⁷:

Патры 11.12.56.

О. Гервасий

Возлюбленнейший отец Епифаний и присное чадо о Господе, раз уж твоя любовь назвала меня «герондой».

Возмогай, укрепляйся и преуспевай могуществом силы¹⁸ Того, Кто призвал тебя на дело Своего Благовествования, Спасителя нашего Христа.

Все, что ты написал мне в своем любезном письме, возрадовало и возвеселило сердце мое, в особенности же это: «Я не желаю ничего иного, как… довольствуясь общением с моим Господом, моими книгами…», а также желание «не сходить с этого пути».

Я был глубоко тронут и прослезился, прочитав это, потому что таково же было и мое желание и пламенная молитва, когда я возлюбил монашеское одеяние и богословие. Но, к сожалению, невольно я был увлечен и растратил многоценное время на пустые административные заботы, неразумно веря в восстановление и исправление! О! Как я заблуждался, глупый и несчастный! – Этеокл¹⁹ мой и ныне, благодатью Господа моего, Епифаний мой! Будь внимателен, чтобы не заблудиться и не увлечься! Сохрани добрый залог, священство и исследования святоотеческих писаний, к изучению и усердию к которым ты “призван бысть”. Не отступи от точащейся из них благодати, чтобы письменными трудами и исследованиями исполнить, а лучше сказать, восполнить, Закон Благодати. С нежной отеческой любовью,

архим. Гервасий

Уже с 26 лет я вежливо, но твердо отклонял предложения возвести меня в пресвитера, желая неукоснительно соблюсти предписания священных канонов

Исследую, пишу, редактирую новое издание знаменитого «Добротолюбия» и других церковных изданий издательского дома А. и Е. Пападимитриу, а затем и других издательств, откуда доставляю себе средства к жизни (мои нужды с самого начала были ограничены самой малостью), служу (то есть диаконствую) в церквушке трех святителей (в Афинах, на ул. Менандра, 4), разумеется безвозмездно, или в параклисах²⁰ (св. апостолов и св. Пантелеимона) храма св. Иоанна Предтечи в Каламате²¹ у о. Агафангела (Михайлидиса)²² или, очень редко, в некоторых (трех-четырех) приходских храмах (когда езжу на свою малую родину), провожу беседы по воскресным вечерам в мужских группах на Менандра, 4 в Афинах и на двух подворьях каламатского монастыря Веланидья (на открытом воздухе, перед храмом св. Димитрия летом и в храме св. архангелов зимой), вместе с блаженной памяти о. Иоилем ²³ проводим публичные диспуты с «проповедником» каламатских «евангеликов», изучаю многие тома «Греческой патрологии» Миня (Patrologia Graeca) из библиотеки кафедрального собора в Каламате и прочее, и так приходит время моего рукоположения во священника. До этого, уже с 26 лет, я отклонял, вежливо и сыновне-почтительно, но твердо, предложения рукоположившего меня епископа возвести меня в пресвитера, заявляя каждый раз, что желаю неукоснительно соблюсти предписания священных канонов. Но вот мне исполнилось 30 лет и больше нет никакого оправдания для отказа. И вновь меня рукополагают в обычный день. Узкий круг приглашенных. Поскольку была одна из суббот Великого Поста (март 1961), в храме были молящиеся, не имеющие отношения ко мне. В общем счете число присутствующих не превышало семидесяти-восьмидесяти человек. Моя просьба была услышана еще раз: ни поздравительных речей, ни ответных речей.

О. Иоиль

Годы летят… Центром моей духовной деятельности (с разрешения и благословения всех сменявшихся Афинских архиепископов) был малый параклис Общества трех святителей. Основание общества одобрил и благословил архиепископ Афинский приснопамятный Хризостом Пападопулос²⁴, он же совершил закладку здания. А когда оно было закончено, лично совершил его освящение. Другим центром деятельности было здание Лонговардского монастыря (где я и живу) на ул. Македониас, 24 с малым параклисом Живоносного Источника, также воздвигнутым (как и все здание) попечением особого общества, которое функционировало не только по благословению, но и под почетным председательством тогдашнего архиепископа Афинского Феоклита II (Панайотопулоса)²⁵, что обозначено и на соответствующей мраморной доске…

Архимандрит Епифаний

В этом году (1986) исполняется, с Божией помощью, двадцать пять лет моего священнического служения. Изложить ли то, что было совершено, благодатию и щедротами и человеколюбием Господним, за этот промежуток времени? Но это совершенно чуждо моим принципам и моему характеру. Да ведь и все, что сделано, Ему принадлежит; мое «достижение» – только мои грехи. Но поскольку меня «осуждают» (пишу это слово в кавычках, поскольку знаю, что это осуждение и произносится по любви, и несет в себе похвалу моей скудости) досточтимые отцы и братья за то, что я «причинил ущерб» (!!!) Церкви, не приняв возведение во епископа, я не могу вынести искушения не сказать следующее. Моя совесть свидетельствует, что я, как минимум, не скрыл данный мне динарий (динарий: не талант!) в земле. Благословляю из глубины сердца Святого Бога, что «благодать Его во мне не была тщетна»²⁶. Плодом моей незаметной и тихой деятельности стали две сотни (как минимум) неимущих молодых людей, изучивших различные науки (я имею в виду покрытие расходов на их образование), а также примерно сотня юношей, облачившихся в рясу; одни – в монашескую, другие – в священническую, брачного или безбрачного духовенства. Упомянуть ли о пособиях нуждающимся в средствах и лекарствах (ты живешь около меня и знаешь, что через специальное «юридическое лицо», во избежание нареканий за ведение дел, – ответственность за которые с самого начала была вручена не в мои руки, но в руки других, – прошли десятки миллионов на благотворительные цели; туда же направляются средства, остающиеся от издания моих книг, которые имеют широкое хождение), о создании групп по сдаче крови для оперируемых больных, о примирении супругов, о предупреждении разводов, о предотвращении задуманных абортов, о пришествии в мир детей (многие из них сегодня студенты!..), осужденных на то, чтобы не родиться, потому их родители отказались от дальнейшего деторождения, об обращении раскольников и еретиков, о крещениях, по оглашении, достаточного количества инославных (всегда по распоряжению епископа), о легализации отношений беззаконно сожительствующих²⁷, о возрождении душ, и прочая, и прочая? Но все это для имеющих некоторую ревность священников ^{[m. S.5]} есть «рутина» их жизни. Конечно, мне больно называть все эти дела, которые совершались вдалеке от всякой публичности и шума, в крайнем молчании, «в безмолвии Божием», но моя боль утихает от мысли, что этот текст, хотя и является необходимой «апологией», не предназначен для публики. Наконец, я мог бы спросить: несмотря на мои страдания из-за болезней и в целом хрупкого здоровья, несмотря на постоянную занятость духовной деятельностью, на какую борьбу моей Церкви я не явился с готовностью? Если я и не «украсил» кафедр, если я и не «придал блеску» службам (не имея ни слуха, ни голоса, я был совершенно к тому непригоден…), если я и не входил с помпой в храмы, влача мантию с длинным «хвостом», при предшествующих иереях и диаконах и мелодично звенящих колокольцах, если я и не выслушивал «многолетий» от сладкозвучных хоров, если я и не благословлял народ дикирием-трикирием, если я и не ходил парадом по улицам в украшенном золотом облачении посреди шеренг солдат под звуки духового оркестра, если…, если…, если… но я не был и трусом и дезертиром. Пусть и был я «вольным стрелком», но всегда – на поле боя. С какими врагами Церкви я не сражался через письма, статьи, книги, нескончаемые дискуссии частно и публично? Какие животрепещущие для Церкви темы я обошел молчанием или безразличием? Какие церковные интересы я не защищал всеми силами со своего незначительного и скромного места? Но положу-ка я «хранение устам моим»²⁸, потому что незаметно увлекся и «дошел до неразумия, хвалясь»²⁹… Боже, милостив буди мне, грешному!

Трудясь таким образом и не помышляя даже о епископстве, но, напротив, ощущая страх и волнение перед тяжестью ответственности за то, чтобы пасти десятки тысяч людей, и имея глубокое чувство собственной недостаточности и немощи, а также и от характера, как я выше писал, имея тягу к уединению и безвестности, я никогда не предпринимал никаких действий к выполнению даже следа «формальных требований», необходимых для занесения в епископские выборные списки. Это давало мне спокойствие, потому что тем самым я был пожизненно избавлен от такого рода… «опасности». «Даже если захотят, – думал я, – не смогут сделать меня епископом. Полное отсутствие у меня необходимых для этого формальных предписаний, кроме диплома о богословском образовании, воздвигает непреодолимую стену. Итак, я в совершенной безопасности». И продолжал свой путь, радуясь и без забот³⁰…

Я никогда не помышлял о епископстве, ощущая страх и волнение перед тяжестью ответственности за то, чтобы пасти десятки тысяч людей

Но вскоре обрушивается страшный для меня 1967 год, когда, согласно изменившимся законам³¹, любой греческий безбрачный клирик, обладающий богословским образованием, автоматически становится кандидатом в епископы. Как новый архиепископ, так и новые члены Синода, кроме двоих, тесно связанные со мной и ранее, но особенно с 1965 года, когда они отделили свою позицию от большинства иерархов, прочат мне митрополию. Я решительно и категорически отказываюсь, но они не сдаются. Главными и особенными «противниками», жестокими и неотступными «единоборцами» против меня, наиболее тесно связанными со мной, были двое: приснопамятные митрополиты Триккский Дионисий и Кифирский Мелетий. Я переживал кошмарные часы и дни. Поведаю о самой ужасной для меня сцене.

Митрополит Кифирский Мелетий

Сидим, накануне архиерейских выборов, в номере митрополита Кифирского в афинской гостинице «Омония». (Я его любил и глубоко почитал, но и он меня очень любил и чрезмерно чтил. Мы были знакомы с того времени, как он был директором церковного училища в Каламате, а я еще изучал богословие. С течением времени мы сблизились очень сильно.) Он разными приемами пытается сломить мое сопротивление. До этого митрополит Триккский сказал ему: «У меня ничего не получилось. Может, получится у Вас». Но… «твердыня» не падает. Тогда в какой-то момент этот почтенный старец, объятый сильным переживанием, разражается слезами. Его борьба «против меня» теперь идет среди рыданий. «Согласись! Согласись! Не отказывайся! Скажи “да”! Это воля Божия! Тебя призывает Церковь. Согласись! Согласись!..» – вопиял он в слезах. О, Боже! Какое страшное испытание для меня… Как отвечать? Как противоборствовать? Как бороться в столь драматичных условиях? Поднимаюсь со своего места, падаю перед ним на колени, беру обе его руки и целую их, уничиженный и растерянный. Как со мной не случилось инфаркта, только Бог знает. «Геронда, не настаивайте, – шепчу я, держа свои руки на его коленях (он сидел). – Ваша позиция удручает меня, но я не могу сказать “да”. “Что делаете, плача и сокрушая мое сердце?”³². Если, как Вы говорите, это воля Божия, то почему Бог не вещает и в моем сердце? Почему не дает мне внутреннего удостоверения? Почему не меняет моего внутреннего устроения? Почему я не чувствую никакой теплоты, пусть в самой малой мере, при мысли о возведении меня в епископы? Почему, напротив, я чувствую внутри себя леденящий холод, помышляя о восшествии на архиерейскую кафедру? Я это объясняю как принятие Богом моего желания пребыть до смерти пресвитером. Поэтому Он дал мне довольно болезней, чтобы моя совесть была спокойна относительно моего отказа, если бы я когда-либо оказался в подобном положении, а к тому же и “благовидное оправдание” перед внешними. Я считаю плохое состояние здоровья еще одной причиной, заставляющей меня избегать великого груза ответственности. Верю, что Бог одобрил и подписал мое решение. И в этот миг, полный страха и содрогания, видя Вас, глубоко чтимого мною епископа Кифирского, – чей образ напоминает библейского Мелхиседека, – умоляющим меня со слезами, я, конечно, сокрушаюсь из-за Вашей любви и уважения, но лед остается льдом. Я трепещу и изнемогаю при мысли, что мне придется покинуть тишину своего кабинета, закрыть живоносные для меня книги, отложить в сторону перо, отказаться от апологетических и полемических дискуссий с “противящимися истине”, попрощаться с любезной мне исповедальней³³ и ввергнуться в пучину бюрократических хлопот, увязнуть в неумолимых и губительных “шестернях” управления и неразрывно связанных с ним зол, начиная с мелких заискиваний и кончая дерзкими кознями и интригами, быть измолотым в заботах о церемониях и праздниках, комиссиях и совещаниях, приемах официальных лиц, на вокзалах и в аэропортах. Я не уничижаю епископского достоинства и деятельности епископа, но это все не для меня, это не моей меры. Мой характер, мой “душевный склад”, мой образ мыслей – для другого. Мысль о епископстве не просто меня не трогает, несмотря на все, что делается в отношении меня и ради меня во все эти дни, не просто не касается никакой чувствительной струнки в моей душе, но воздвигает во мне сильнейшую отталкивающую силу. Почему это? Умолите Бога, раз Вы верите, что это Его воля, чтобы я стал епископом, изменить меня. “Для Него нет ничего невозможного”. Я не вижу другого выхода. Чувствуя так, как чувствую, я не могу согласиться. Прошу, умоляю Вас, не настаивайте больше. Я не выдержу такого давления. Я не уступлю, но просто “лопну”… Либо Бог изменит мое внутреннее состояние Своим непосредственным вмешательством и растопит лед, то есть заставит меня ощутить какое-то сочувствие, какую-то теплоту к “славе епископской”, либо я останусь тем, что есть. Третьего не дано…».

Я не уничижаю епископского достоинства и деятельности епископа, но это все не для меня, это не моей меры

Я поцеловал еще раз обе его руки, если мне не изменяет память, поцеловал также его колени, поднялся (я стоял на коленях, как писал выше) и выбежал вон, шатаясь от волнения, а он кричал мне вслед: «Жду тебя вечером с положительным ответом…». Последовали и другие попытки, со стороны его же и других, но ни одна из них не достигла остроты, накала и драматизма описанной… Наконец, слава Богу, бесконечно слава Богу, «бои» окончились благоприятно для меня… В декабре 1967 года меня попросили стать секретарем Священного Синода, но я вновь отказался. Позднее, когда освободилась кафедра одной крупной и «завидной» митрополии, последовали новые давления со стороны двух могущественных тогда иерархов, но ответ вновь был дан отрицательный… А поскольку разговор об этом происходил у меня дома, в моем кабинете, я добавил: «Оставить Златоуста и Василия и заниматься бюрократией³⁴? Это исключено! И бюрократия необходима, не спорю, но это не для меня. Есть столько людей, которые этого хотят…».

Не думай, дорогой Афанасий, что мой отказ, такое мое противодействие, заключает в себе что-либо достойное восхищения. Нет, чадо! Достоин восхищения тот, кто желает епископского достоинства, имеет к нему влечение, но при этом не стремится к нему, не просит, не охотится за голосами³⁵, не идет на уступки и компромиссы с совестью, на угодничество и лесть, хотя и знает, что без этого, возможно, его желание не осуществится, как это действительно и случилось со многими достойнейшими тружениками Церкви. А тот, кто смотрит, в силу своего характера, темперамента и субъективных предрасположенностей, на епископское достоинство как на «замерзшее озеро» или «пещь огненную», за что достоин восхищения, отказываясь ввергнуться в него?.. Равным образом я недостоин восхищения и по другой причине. Ты был на сотнях совершаемых мной служб, и притом пел на них с другими псалтами, и мог заметить три вещи:

а) Что я не ношу никаких богослужебных отличий, даже набедренника. За двадцать пять лет своего священнического служения я лишь несколько раз, но не более десяти, надевал облачения архимандрита, то есть один простой и без украшений крест и наметку³⁶.

б) Что я никогда не носил роскошных, дорогих и броских облачений. Одного простого облачения из «пике», или «сатина», или пусть даже шелка (изготовленного в каламатском монастыре Калогреон³⁷) с крестами или монограммой Христа мне более чем достаточно для служения преестественного Таинства Крайнего Смирения…

О. Епифаний с проигуменом монастыря Кехаритоменис о. Исихием

в) Я очень редко возглавляю службы. Почитая возраст священника-пенсионера³⁸ о. Георгия Папагеоргиу, с которым мы служим вместе в храме трех святителей, я заставляю его возглавлять службы под угрозой, что не буду служить, несмотря на его протесты и недовольство³⁹. А когда на часто совершаемых «полувсенощных бдениях», при сослужении трех-четырех или даже пяти священников о. Георгий отказывается возглавить службу (хотя он старше всех по возрасту), боясь, что может быть не так понят другими иереями, – богословами и обладателями церковных чинов, – я заставляю возглавлять службу первого среди остальных, апеллируя к закону гостеприимства, который обязывает к осуществлению Павловой заповеди «каждый считай другого более достойным чести»⁴⁰. Встречая же возражение («ты архимандрит, тебе принадлежит первенство»), я выдвигаю обезоруживающий довод: «Поскольку мне принадлежит первенство, поскольку я “предстоятель”, я отдаю тебе свое место. Итак, уступи, раз “тако изволися предстоятелю”. Первенство – не обязанность, не долг, а право. А права уступаются. Как пишет историк Евсевий, когда епископ Смирнский Поликарп посетил Римского Аникиту, тот “предоставлял совершать Евхаристию в церкви Поликарпу”⁴¹. Итак, займи главное место и оставь возражения…». Такой опыт был и у твоего отца, когда он посетил исихастирий⁴² и мы сослужили.

За все эти вещи я не достоин… восхищения (!) по одной простой причине: потому что они мне нравятся, они «меня выражают»

Итак, за все эти вещи я не достоин… восхищения (!) по одной простой причине: потому что они мне нравятся, они «меня выражают», они полностью отвечают моим расположениям и характеру. Все они не только ничего мне не «стоят», но и радуют, воодушевляют меня. Страданием и испытанием для меня было бы противоположное им. Достойны восхищения те, кому нравятся роскошные, блестящие и златотканые облачения, кто питает к ним особое влечение, кто влечется пленяется председаниями, и предвозлежаниями⁴³, и предстояниями, но, несмотря на это, препобеждая себя, избегает их. А те, кто чувствует отторжение ко всему роскошному, броскому и отличительному, что восхитительного делают, когда избегают того, что их не трогает, а скорее отталкивает?

Разумеется, дело обстоит так, потому что мы, и те, и другие, далеко отстоим от совершенства и бесстрастия. Если бы мы были совершенны, то, как говорит святой Максим Исповедник, мы смотрели бы на подобные вещи бесстрастно и безразлично. То есть мы не делали бы различия между дорогим и дешевым, высоким и низким, важным и незначительным, порфирой и лохмотьями, первым и последним местом. Не было бы привлекательного и отталкивающего, того, к чему стремимся и что отвергаем, желательного и нежелательного. У нас не было бы предпочтений и недовольств. Все было бы для нас обычным, одинаковым и в равной мере безразличным…

Но время вновь несется… 1974 год, 29 марта, полдень. В перерыве между заседаниями экстренного Собора Элладской Церкви мне звонит радостный горячо любимый мной митрополит Этолийский Феоклит: «Мы только что, по предложению архиепископа Серафима⁴⁴, единогласным решением записали тебя в выборные списки без подачи документов. По решению предстоятеля, honoris causa. Все без исключения проголосовали за тебя. Ни один не был против. Знаю, конечно, что ты не принимаешь возведения. Но я очень порадовался оказанной тебе чести. Из всех клириков Греции только ты и еще один (примечание: тогдашний архимандрит Пантелеимон (Родопулос) были записаны за заслуги»…

О. Епифаний

Сразу по окончании разговора я подготовил и немедленно отправил телеграмму, в которой благодарил, но категорически и полностью отказывался от своего кандидатства. В ночные часы мне позвонил митрополит Элевферупольский, полный скорби, но и гнева, и люто обрушился на меня с упреками за новый отказ. Тогда он мне открыл, что произошло за кулисами. Во время предшествовавшей заседанию поездки архиепископа Серафима в Константинополь, в которой его сопровождал и митрополит Элевферупольский, последний улучил благоприятную возможность, и они с архиепископом «состряпали» мое возведение в митрополиты. (Элевферупольский в ту пору еще не вошел в конфликт с архиепископом. Он воздержался от голосования, но сохранял весьма дружеские отношения с ним.) А поскольку они знали, что я ни возведения не желаю, ни прошение и другие документы никогда не стал бы подавать, они решили записать меня в выборные списки автоматически по решению предстоятеля, без каких-либо документов («мы власть, что хотим, то и делаем», – согласились они), предполагая, что уж такой-то ход дела был бы принят мной за глас Божий, сломил бы мои возражения и вырвал бы у меня согласие… «Но ты, – продолжил он, – все разрушил своим упрямством. Я чувствую себя невообразимо огорченным и разочарованным из-за тебя. Ты не ощущаешь, сколь великий ущерб наносишь Церкви своими постоянными отказами?..». Я ответил, что подобало, но у него не было ушей, чтобы услышать. Он буквально «кипел»…

Я никогда не чувствовал ни малейшего намека на сомнение в правильности своей позиции

Через несколько дней я по долгу посетил архиепископа, чтобы и лично поблагодарить его за любовь. Он принял меня с большим радушием и полной открытостью. (Тогда еще не совершились низложения⁴⁵, и поэтому наши с ним всегда добрые отношения не были поколеблены ни в малейшей степени). Он обнял меня, расцеловал и сразу же начал «распекать»: «Что это за телеграмму ты прислал? Что это такое? Оставь это и послушай голоса Церкви. У тебя столько способностей. Почему отказываешься?..». «Блаженнейший, я не для этого всего, – ответил я, – душа моя в другом находит покой. Иное меня услаждает и влечет. Кроме того, высоты вызывают у меня головокружение. А кафедры высоки. Я предпочитаю скамейки. Они безопасны. “Кто ниже всех, куда падет?” – говорят отцы. А стоящий высоко всегда в опасности упасть и “сломаться”. Недавний пример – Ваш предшественник. И очень поучительный…». Он посмотрел на меня с некоторым удивлением: «Ах вот как? Поэтому ты не соглашаешься? Из личной корысти?». «Да, блаженнейший, из личной корысти. Но такая корысть – любить и желать смиренного и приземленного, бояться и избегать высот и связанных с ними опасностей – есть святая корысть. Ей учит Писание, ее советуют отцы, ее переживали все святые…». В итоге я его горячо поблагодарил, но заявил, что никакое человеческое усилие не оторвет меня от степени пресвитера наверх… Так была перевернута и эта страница. Еще раз я избежал «замерзшего озера» и «пещи, горящей огнем и серой»…

Старец Филофей Зервакос

Наконец спрошу: поступил ли я худо? Из сокровенности души бьет ключом громогласный крик, при свидетельстве совести: НЕТ! Тысячу раз НЕТ! Я никогда не чувствовал ни малейшего намека на сомнение в правильности своей позиции. Но помимо своей совести, у меня есть и другие «сосвидетельства», весьма авторитетные. А именно:

а) По пророческому вдохновению написанное письмо великого взыгравшего сердцем Гервасия одобряет, и притом весьма рано, мой отказ, последовавший спустя многие годы.

б) Все мои духовные чада единодушно, «едиными устами и единым сердцем» одобряли мою позицию.

в) Подтверждением Божиим было и мнение моего старца, приснопамятного о. Филофея Зервакоса⁴⁶. Некоторые из желавших моего продвижения в ту пору (1967) виделись с ним и убеждали его, чтобы он потребовал от меня уступить, уверенные, что меня поставит в большое затруднение голос моего духовника. Поскольку им показалось, что он склонился на их просьбу, они подумали, что «выиграли игру», и сказали мне, чтобы я поспешил встретиться с ним. Я поехал к нему (он находился в то время в Афинах), и, когда мы сели для разговора, он спросил, почему я не соглашаюсь стать архиереем. Объяснив ему причины, я спокойно смотрел на него, непоколебимо убежденный внутренне, что он не будет против. Ответ его был: «Я ничего Вам не говорю. Ни да, ни нет. Вам виднее. Делайте так, как Вас просветит Бог, как Он провещает в Вашем сердце».

г) О. Леонид Параскевопулос, увидев меня в день моей хиротонии, сказал: «Ты знал, что делаешь. Ты очень умный. Ты оказался умнее всех нас».

Митрополит Эдесский Каллиник

д) Приснопамятный митрополит Эдесский Калинник⁴⁷ многократно мне говорил: «Ублажаю тебя, брат мой. Как мудро ты помыслил!».

Наконец, е) бывший митрополит Афинский Иероним⁴⁸, встретившись около двух лет назад с о. Даниилом (Аэракисом), спросил его обо мне, о моем здоровье и еще кое о чем. О. Даниил сказал, что я уже в порядке, что я перенес операцию желудка в 1982 году и т. д. Иероним записал номер моего телефона, чтобы договориться о встрече. (Я его не видел с 1968 или 1969 года!..). И добавил в разговоре с о. Даниилом обо мне: «В то время он очень огорчил меня своим отказом стать митрополитом. Но впоследствии я воздал ему должное. Он хорошо поступил. Он намного больше приносит пользы Церкви так, как есть»… Итак, на что нам еще свидетелей и свидетельств?

Оканчиваю и запечатываю настоящее письмо словами блаженной памяти архиепископа Афинского Хризостома (Пападопулоса), произнесенными им незадолго до смерти, которые сохранил мой племянник: «Я поступил несправедливо с наукой и с самим собой, став архиепископом… Я был бы спокоен… Я стал архиепископом и ввергся в пучину проблем и недоразумений, не ведая злобы и козней человеческих»⁴⁹…

О. Епифаний в последние годы жизни

Вот что, дражайший Афанасий, я имел сказать твоей любви в качестве «апологии» моего отказа взойти на митрополичьи кафедры. Полагаю, что убедил тебя в правильности своего поведения. Горячо умоляю тебя никому не сообщать о содержании этого письма, которое написано просто и исключительно для умиротворения твоего помысла, который, хотя сегодня и не показался мне поколебленным, но не могу знать, как он (этот помысел) переменится в будущем. Хорошо всегда иметь готовыми «противоборствующие помыслы»…

Прошу тебя не оставлять молитв за меня, пребываю много и глубоко любящим и чтущим тебя во Христе Иисусе Господе нашем.

Епифаний И. Феодоропулос, пресвитер.

На свою точку зрения я всегда смотрел только как на свое личное дело и никогда не считал ее «примером» для других

P. S. Излишне говорить, что на свою точку зрения, не только о выдвижении в епископы, но и о всем остальном (рукоположения в узком кругу без речей и ответных речей, неиспользование богослужебных отличий архимандрита, предпочтение «вторых мест» на Божественных литургиях, осуществление священнического служения безвозмездно и прочее) я всегда смотрел только как на свое личное дело, то есть как на дело, приличествующее и отвечающее моему личному характеру, моему личному образу мыслей, моей личной натуре. Я никогда не считал ее «примером» для других и даже не помышлял устанавливать ее в качестве «линии поведения» для близких мне людей, в том числе для тех, кто составляет мой самый непосредственный духовный круг. Я никогда не противился законным желаниям своих духовных чад, не стремился ни в малейшей степени уподобить их характеры своему собственному, никогда не выставлял себя в «пример для подражания», никогда не следовал «тактике» растворения в коллективе, уподобления, уравнения всех. Каждый из людей моего круга действует по собственным склонностям и стремлениям. Ты знаешь по собственному наблюдению, что хиротонии всех моих духовных чад совершались торжественно, в наполненных храмах, с произнесением речей и ответных слов, что те из них, кто имеет соответствующий сан, брачные и безбрачные, свободно пользуются богослужебными отличиями, что труждающиеся в миру все имеют свои места и оклады и т. д. и т. д. И если завтра кто-либо из них будет призван на епископство, не стремясь к тому сам, и его душа будет иметь покой в этом деле, то он получит мое согласие от всей души.

О. Епифаний совершает Таинство Крещения вместе с преподобным Порфирием (Кавсокаливитом)

Так мыслю, так учу, так поступаю, ибо верю, по богодухновенному речению, что «дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1Кор. 12:4–11). Я чувствую величайшую удовлетворенность и несказанную радость от одного того, что я – иерей, что Дух Святой, по Своему безмерному долготерпению и снисхождению, дал мне благодать священства. Великое дело быть послом Рейгана, или Горбачева, или Миттерана, или Елизаветы Английской. Но я («когда я говорю “я”, то разумею священника», в подражание златоречивому отцу⁵⁰), ничтожный, жалкий и недостойный, – посол Его Величества Бога Вышнего, Создателя и Правителя вселенной. Что больше этого? Что выше? Что превосходнее? «Ужасает мой ум и удивляет помышление»⁵¹ мысль, что мои бренные и оскверненные грехами руки, благословляя хлеб и вино, прелагают их, через данную мне благодать священства, в сие самое Тело и Кровь Господа моего; касаясь главы кающегося, очищают его от величайших грехов; погружая младенцев (или взрослых) в воду, износят их оттуда ангеловидными гражданами Царства Небесного, и т. д., и т. д… Чего большего мне искать? К чему еще стремится? Моя душа переполняется благодарностью Богу за этот Его неисповедимый дар моему убожеству. Кем я был, что удостоился такой чести? Громогласно «исповедую благодать, возвещаю милость, не скрываю благодеяния». «Возвеличил Господь милость Свою на мне»⁵². Мне достаточна и предостаточна и выше сил моих благодать священства. Я лишь прошу и умоляю Бога Троицу сподобить меня сохранить преданный мне «залог до второго Пришествия Господа нашего Иисуса Христа»⁵³. Помолись и ты о том же…