Глава тринадцатая. Нравственная оценка пессимизма

I. Нравственный эгоизм, как неточное начало пессимизма. – Проистекающая отсюда потребность правильного воспитания человеческой личности. – Свидетельства священных и светских писателей. – Нравственный долг для каждого человека: самому быть истинным, чтобы истинно судить о вещах.

II.  Понятие об истине вообще и о христианской истине в особенности. – Господь И. Христос, как Сама Истина. – Оптимистическое миросозерцание Господа и происхождение такого оптимизма. – Вопрос о Богосыновстве Спасителя и тщетные попытки ученых решить его с помощью естественных данных. – Небесное происхождение Богосыновства и, в связи с ним, оптимизма Спасителя. – Необходимость следования за Христом. – Общее заключение о пессимизме.

Несмотря на свои многочисленные и притом существенные недостатки, пессимизм как бы то ни было имеет за собой бесспорную заслугу, состоящую в том, что им человек научается самопознанию, убеждается в своей совершенной беспомощности, когда бывает предоставлен самому себе. И сбывается над ним грозный приговор: «ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» (Апок. 8, 17). В первой половине приведенного изречения изображается человек, пока еще недоразвившийся до той высоты разумно-нравственного самосознания, о которой гласит вторая половина изречения. Неумудренный житейским опытом, там он является последователем смеющегося Демокрита, как здесь, под неотразимым влиянием того же опыта, он переходит к плачущему Гераклиту, к которому, в конце концов, перешел и смеющийся философ, если под ним – как и под другим – согласимся разуметь два направления, с окончательным преобладанием последнего над первым, чем и завершилась история, наприм., древнеязыческого мира. Предоставленные самим себе люди, по выражению ап. Павла, «осуетились в умствованиях своих», как и древне-библейский мудрец называет их «суетными». Вот где корень пессимизма. Его прямо-таки непочтенная родословная служит самым сильным изобличением его несостоятельности и, следовательно, изрекает ему смертный приговор. Ибо только нравственно-ценное имеет внутреннюю силу и право на бытие, есть подлинно сущее, как, наоборот, все, чем отрицается первое, существовать не должно и не может. Мы смотрим на мировую жизнь сквозь призму своего сознания, и, следовательно, на него должны обратить особое внимание в оценке пессимистической гносеологии. «Покажи мне твоего Бога», говорит от лица языческого возражателя один из древнейших христианских апологетов, и совершенно резонно замечает на это ему: «покажи мне твоего человека, и я покажу тебе моего Бога» (св. Феофил. К Автолику. Кн. 1, п. 2, по рус. пер. стр. 128). Так и по отношению к пессимистам приведенные слова имеют полное значение. Показать себя, значит тщательно исследовать свою душу в ее тончайших и едва уловимых движениях, значит войти в сокровеннейшее святая святых своего «я» и произвести над ним строгий суд именем совести и нравственного закона. И тогда окажется, что «для чистого все чисто», что для гармонически настроенной души целый мир есть воплощение дивной красоты и совершенства.

«В пергаменте-ль найдем источник мы живой?

Ему ли утолить высокие стремленья?

О, нет, в душе своей одной

Найдем мы ключ успокоенья!

– Мой друг, прошедшее постичь не так легко:

Оно закрыто нам, как книги Откровенья

С семью печатями. И что ваш дух времен?

Дух только автора, дух личностей лишь он,

В котором век дает свой отблеск, отраженье»

("Фауст»).

Если бы кто стал доискиваться какой-либо другой генеалогии миросозерцания, безотносительно к его пессимистическому или оптимистическому направлению, тот наперед должен был бы объяснить, почему одни и те же факты, как из материального, так и из нравственного мира, неодинаково воспринимаются разными лицами? Почему, наприм., один благожелательно, а другой завистливо относится к успехам своего ближнего? Почему один радуется добру, а другой «не заснет, если не сделает зла?» Почему один благословляет, а другой проклинает?.. А так как опыт показывает, что пессимистами являются люди нравственно недоразвившиеся и, наоборот, оптимистами – более или менее зрелые в нравственном отношении, то существенным условием жизнерадостного мировоззрения является нравственное воспитание человека, наилучшим средством к которому служит сообразованная с нравственным законом практическая жизнь. Пессимизм, эту беспросветную «тьму», выразимся словами Христа, «люди возлюбили более, нежели свет, потому что дела их были злы» (Ин.3, 19). Не даром талантливый и вместе несчастный Сент Бев говорит, что «lа voluptè est un grand agent de dissolution pour la foi, заключает в себе зачатки скептицизма... и влияет не только на наше чувство, но также и на соединение наших идей». Вообще же нужно заметить, что не доктрины, а нравственные подвиги искупляют мир, и что не понятия рождают жизнь, но она возгорается только от жизни.

В самом деле, что иное означают в переводе на философский язык эти поразительные «обращения» из языческой тьмы в светлое христианское царство, как не перерождение пессимистов в оптимистов, возросшее на почве религиозно-нравственной деятельности? Высшая жизнь подчиняла себе низшую; люди, желавшие «поступать по правде, шли к свету» и становились «сынами света». Послушаем, что пишет, наприм., один из них о своем обращении. «Когда я находился в глубокой тьме ослепления и, лишенный истинного познания о своем предназначении, скитался по стезям заблуждения, то, смотря на тогдашнюю жизнь свою, трудным и даже невозможным считал обетование благодати, чтобы кто-либо мог возродиться и, одушевленный для новой жизни в воде спасительного крещения, мог отложить все то, чем был прежде. Как возможна, думал я, такая перемена? Возможно ли вдруг совлечься того, что, родившись от грубой матери, вместе с нею отвердело, или от долговременного употребления устарело вместе с летами? Нет, зло слишком глубоко пустило свои корни; повреждение слишком далеко проникло в сердце... Так часто рассуждал я сам с собой и, отчаиваясь в исправлении своего сердца, невольно способствовал своему собственному несчастью, как будто бы от природы оно было моим уделом. Но когда действием животворных вод крещения смылись пятна моей прежней жизни, и небесный свет пролился в очищенное сердце, когда, по принятии небесного Духа, новое рождение соделало меня новым человеком: с тех пор чудным образом, внезапно, тверд я в том, в чем сомневался; тайны открыты; что казалось трудным, то стало легким; невозможное – возможным»... (S. Саес. Cypriani. Орр. recognita et illustrata per loan. Oxoniens. Episc. Oxonii 1682, fol. 2; рус. пер. см. в «Хр. Чт.». 1825. Ч. 18). «Я могу показать на многих из наших», – читаем в „Первой апологии» (гл. 16, по рус. перев. изд. Прот. П. Преображенск. М. 1892. Стр. 46) св. Иустина философа, – «которые из наглых и свирепых переменились, будучи побеждены или тем, что насмотрелись строгости жизни своих соседей, или тем, что видели в спутниках чудное терпение в перенесении обид, или из опыта узнали нравы тех людей, с которыми соприкасались по делам». «Прежде мы ненавидели и убивали друг друга, – ныне, после явления Христа, живем вместе: молимся за своих врагов, а несправедливо ненавидящих нас стараемся убеждать, чтобы они, проводя жизнь по славным заповедям Христовым, верно надеялись получить с нами одни и те же блага от владычествующего над всем Бога» (там же, гл. 14, стр. 43).

Что́ было давно, то происходит и теперь. И если бы наши возражатели не вразумились этим, взятым из церковной истории, примером, подобных которому тысячи, то бесчисленное множество их находится и в произведениях светских писателей, изображающих обыденную жизнь. «Иной человек», – так рассуждает один простец, выводимый в очерках нашего покойного писателя-сатирика, – «умом незлокозненным, сердцем бесхитростным действующий, окроме ширины и долины, и выси, слышит гласы архангельские, красы бестелесные зрит... потому что простому человеку скрижаль Божия завсегда против злохитрого внятнее» (Салтыков Μ. Е. [Щедрин].Соч.Спб.1889.Т.I.Стр. 92). Вот пред нами еще другое обращение к свету – некоего Герасима Силыча Петрова. Сначала живший только для себя, разбогатевший начетчик Герасим, по возвращении домой из скитаний по белу свету, проникся участием к великой нужде своего брата, помог ему, одел и обул его полунагих детей... И вот «заперся он извнутри, зажег пред иконой свечу и стал на молитву. Молился недолго. Но чудное дело: бывало ночи напролет на молитве он стаивал, до одуренья земных поклонов сот по двенадцати отвешивал, все бывало двадцать кафизм псалтыря зараз прочитывал, железные вериги, ради умерщвления плоти, одно время носил, не едал по неделям, но никогда еще молитва так благотворно на его душу не действовала, как теперь, после свиданья с братом и голодной семьей его. Такую отраду, такое высокое духовное наслаждение почувствовал он, каких до тех пор и представить себе не мог... То была действенная сила любви, матери всякого добра и блага. Еще впервые осияла она зачерствелое сердце... „Бог есть любы», благоговейно и много раз повторял в ту ночь Герасим Силыч». Подобным же образом произошло обращение одного из действующих в «Преступлении и наказании» лиц, которому, дотоле озлобленному и мрачному пессимисту, «в этот день», т. е. в день «обращения», «показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться» (Достоевский. «Прест, и наказ». Полн. собр. соч. Изд. А. Маркса. Спб. 1894. Т. V, II. Стр. 545). О третьем герое известного всему миру произведения нашего писателя читаем следующее: «с тех пор, как Нехлюдов понял, что он дурен и противен сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему» (Толстой. «Воскресение» Спб. 1900.Стр. 191). Талантливый автор сочинения: «Проблема человеческого страдания», Rev. Т. Steгling. Berry, изображает нам еще одного героя следующими чертами: «он (Шопенгауер) был самолюбивый циник, нисколько не помышлявший об исполнении хотя бы самых общепринятых обязанностей. Он не заботился о своей умной и любвеобильной матери. Жестокость его заходила так далеко, что он спустил вниз по лестнице свою хозяйку, сделавшуюся от этого калекой на всю жизнь. В его сочинениях мы видим отражение его внутренней жизни и того питания, которым он насыщал свой опечаленный дух, который овладел им. Совесть представлялась ему простым порождением человеческого страха, суеверия, предрассудка, легкомыслия и привычки. Эгоизм, по его мнению, был тем возвышенным началом, из которого произошла добродетель. Его воззрение на элементы, которыми должно быть наделено существо человека, не оставляло никакого места сочувствию, самопожертвованию и другим порывам человеколюбия» (Berry Sterling, «Das Problem mensebliehen Leidens im Lichte des Christenthums». Uebertrag. aus d. Englisch. Heilbronn. 1895. S. 32–33). К несчастью, таких эгоистов довольно много среди людей. Вот, наприм., выводимый нашим писателем (Достоевским), кн. Валковский. (см. соч. Т VI [изд. Маркса]. СПБ. 1894: «Униж. и оскорбл.», стр. 260) как рассуждает о жизни: «надо смотреть на дело с самой простой, практической точки зрения. Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Я считаю себя обязанным только тогда, когда это мне принесет какую-нибудь пользу. Жизнь – коммерческая сделка. Даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, хотя, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить делать его даром. Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по них никогда не чувствовал. В свете можно так весело, так мило прожить и без идеалов».

Приведенные примеры говорят сами за себя и решительно не допускают двух разных толкований. «Бог», читаем в послании св. Феофила к Автолику (рус. пер. изд. Прот. П. Преображенск. СПБ. 1895. Стр. 129), – и, добавим от себя, озаряемый Его светом мир – «бывает видим теми, которые способны видеть Его, у кого, именно, открыты их душевные очи. Все имеют глаза, но у некоторых они покрыты мраком и не видят солнечного света. И хотя слепые не видят, все-таки солнечный свет существует и светит, а слепые пусть жалуются на самих себя и на свои глаза. Так и у тебя, друг мой, очи твоей души помрачены грехами и злыми делами твоими. Человек должен иметь душу такою чистою, как блестящее зеркало. Когда на зеркале есть ржавчина, то человеческое лицо не может быть видимо в нем: так и человек, когда в нем пребывает грех, не может созерцать Бога. Итак, покажи себя самого: не прелюбодей ли ты, не блудник ли, вор, грабитель, похититель, не сварлив ли ты, не злоречив ли, не гневлив ли, не завистлив ли, не горд ли, не ослушник ли родителей? Ибо Бог не открывается делающим это, если они наперед не очистят себя от всякой скверны». Звучным эхом на одушевленные слова св. отца откликается наш знаменитый писатель – светский проповедник покаяния. «Смирись, гордый человек, и, прежде всего, сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и, прежде всего, потрудись на родной ниве... Не вне тебя правда, а в тебе самом. Найди себя в себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а, прежде всего, в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его» («Полн. собр. сочинений» Ф.М. Достоевского. Т.ХII. «Дневн. писат.» за 1877 г. СПБ. 1883 г. Стр. 421).

Если эти вдохновенные речи, в которых так дивно согласованы между собой художественная форма и защищаемая истина, перевести на отвлеченный язык, то получится следующий, безусловно-обязательный для всех, гносеологический постулят: чтобы видеть вещей истину, самому надобно быть истинным. Это настолько самоочевидный закон всякого познания вообще, что отрицание его является равносильным отказу от истинного знания, и, наоборот, удовлетворяющий содержащемуся в этом законе требованию искатель истины непременно найдет ее. Но здесь, во избежание всяких недоразумений, необходимо заняться старым вопросом: «что́ есть истина?»

Многие ошибочно полагают, что истина состоит будто бы только в одном формально-логическом согласии содержания познания с сущностью познаваемого предмета. Если бы истина, действительно, состояла только в одном вышеуказанном согласии, то она была бы чисто умозрительным отношением, действительным постольку, поскольку само такое отношение было бы действительным в другом. Иначе говоря, даже и с формальной стороны человек лишь тогда может истинно познавать, постигать истину, когда он поставлен к ней в правильное отношение, или, другими словами, когда он сам истинен.

Таким образом, даже и чисто внешнее понимание истины необходимо приводит нас к более общему и глубокому понятию о ней, а именно – к понятию внутренней, отвечающей познаваемой истине, организации лица познающего, причем правильное отношение последнего к предметам познания будет только одним из составляющих моментов последнего. Такое, именно, понимание истины можно наблюдать даже и в обычном словоупотреблении, когда называют кого-либо истинным человеком, истинным другом и т. п. Очевидно, здесь истина разумеется далеко не в смысле только формального согласия одной действительности с другою, но в смысле согласия предмета в себе самом и с самим собою, т. е. соответствия его существования с его идеей и назначением. По такому словоупотреблению быть неистинным означает быть дурным; неистинным другом называется тот, кто не действительно есть таков, а только кажется таковым. – С точки зрения так понимаемой истины, очевидно, согласие познания со своим предметом существенно относится к понятию истинного знания, не составляя, однако, целого знания, но необходимо приводит к более общему и принципиальному понятию об истинном знании, а именно: истинным знанием называется такое знание, которое в себе самом согласуется с самим собою, отвечает своему понятию и назначению, а следовательно inclusive и в своем содержании согласуется с существом своего предмета. В действительности истина знания, поскольку она находится в лице познающем, в бытии его, познания истины, состоит в том, что его знание, прежде всего, само в себе истинно, а потом уже посредственно согласуется с объективною, вне его находящеюся, действительностью,– следовательно, заключается не в одном только указанном формально-логическом согласии содержания знания с сущностью познаваемого предмета, равно как и не в одном содержании знания, но в его действительности, согласующейся с собою и соответствующей природе и понятию предмета по всем отношениям: содержания, формы, реальности. Таким образом, объективная истина известного учения состоит не в одном содержании данного учения и, тем более, не в одном только отношении учения к своему предмету, но в целом бытии и сущности учения, имеющего известное содержание. Поэтому, напр., то или другое учение по своему содержанию может быть в известной степени правильным, согласным с своим предметом и, однако, совершенно ложным в своей реальности или по образу своего существования, или по качеству своей сущности, или, наконец, по тому положению, какое оно занимает в отношении общества, Церкви и т. п. Так, напр., и Мефистофель высказывает, повидимому, правильные суждения – и, однако, они не суть истина и не могут быть ею потому, что сам-то он представляет собою всецело извращенную действительность и отсюда всем своим словам необходимо сообщает превратный смысл и направление, превратную связь и превратное отношение к предметам и проч. Поэтому каждое действие и каждое слово Мефистофеля, несмотря на видимую истинность своего содержания, является совершенною ложью в действительности чрез ту связь, в какой он поставляет их с лицами или предметами, вообще по причине того образа существования, в каком находятся у него познание и воля, и чрез него – проявляются вовне.

Таким образом, само дело указывает христианскому богослову на необходимость, прежде всего, организации своего внутреннего человека сообразно с искомою истиной, или, другими словами, – сделаться истинно – христианскою личностью. Но как, вообще, личности образуются только такими же личностями, так, в частности, и христианская личность рождается под всесильным влиянием единой Божественной Личности, в неизмеримой полноте обладающей высочайшею святостью и совершенством, а именно Богочеловеческого Лица Христа-Спасителя.

Его необыкновенное Лицо – для нас великая тайна; но тайна не есть отрицание, а только подтверждение самой действительности. Откуда, спрашивается, во Христе это блаженное успокоение сердца в Боге-Отце, это всецелое упование на благой Промысл и, как солнце, ясный и неомрачаемый никакими сомнениями взгляд на мировую жизнь, как на содержимую всемогущей дланью Творца миров? Другими словами: откуда этот беспримерный оптимизм? Где родник этого несокрушимого телеологического миросозерцания? Не считаться с заданными вопросами нельзя, как, вообще, нельзя никому безучастно отнестись к богочеловеческому Лицу Христа-Спасителя, ибо на Нем, как на твердой скале, зиждется вся наша жизнь, с ее образованием, с науками и искусствами, – на Нем зиждемся сами мы всем своим существом.

Остановимся подробнее на рассмотрении природы христианской истины, воплощенной в Богочеловеческом Лице нашего Христа-Спасителя. Он Сам называет Себя не одним только проповедником истины, но и самою истиной. «Аз есмь путь, и истина и живот» читается в Евангелии (Ин.14, 6). Христос не только обладает истиною, но Он есть сама истина. Воплотившийся для нашего спасения, один только Богочеловек И. Христос состоял в истинном отношении к Своему небесному Отцу, а потому, как человек и как Бог, Он находился в полном согласии с Своею Богочеловеческою природою и с целью Своего воплощения. Падшее человечество нуждалось в таком истинном Человеке для того, чтобы чрез Него не только узнать собственную природу с ее назначением и свое уклонение от последнего по причине грехопадения, но также и для того, чтобы в Нем созерцать Бога, и чрез ту реальную связь, в которой истинный человек объективно состоит с Богом, в своем познании об истинном человеке и чрез Него, как посредника, приблизиться к Богу. Поэтому-то И. Христос и говорит: «видевый Мене, виде Отца» (Ин.14, 9). Взятые в полном их контексте, эти слова означают не только то, что мы чрез Сына познаем Отца, поскольку Отец с Сыном имеют одинаковую Божескую природу, но гораздо более, а именно, что во Христе, находящемся в наитеснейшем единении с Богом Отцом, мы, в реальной действительности, также постигаем и Самого Отца, имеем Его непосредственным предметом нашего богословского умозрения. Для уразумения Бога человечество нуждалось (как и всегда будет нуждаться) в таком Посреднике, чрез Которого оно не только познавало бы Божеское существо, но и вступало бы с Ним в непосредственное отношение. Правда, о существе и свойствах Божиих неумолчно возвещает нам видимый мир одушевленных и неодушевленных существ. Но все окружающие нас предметы в своем отдалении от Бога подверглись тлению и разрушению, а потому и не свидетельствуют с надлежащею полнотою и ясностью нашему извращенному пониманию о существе Божием, равно как не представляют той реальной связи, чрез которую мы, свидетели пока еще не вполне упраздненного средостения между Творцом и тварью, могли бы в своем познании или воле приблизиться к Отцу. То и другое сообщает нам Господь Иисус Христос. Из Его существа мы узнаем существо Отца, а из Его реальной действительности, посредством той реальной связи, какая в действительности существует у Отца и Сына, мы приходим и к Самому Отцу. Отсюда Христос есть сама истина не потому только, что Он – Логос, но поскольку воплощенное Слово и по человеческой своей стороне есть «истинная действительность». Христос и называет Себя истиною, именно, как истинную действительность. К последней относится Его существо, как Логоса, так равно и Его человечество. Божество и человечество в действительности являются соединенными во Христе так, что «исторический» Христос, действительно, представляет собою все то, что в Нем и быть должно для того, чтобы служить путем, и истиною, и жизнью. Не в том только, что Христос есть вечное Слово, но в том, что вечное Слово представляет во Христе истинную действительность и заключается смысл наименования Им себя истиною. – Истинная действительность Христа, как таковая, сама по себе есть Божие откровение. В конкретном Лице Богочеловека мы узнаем, Кто такое Бог, что такое человек по своей природе и назначению, в чем, именно, состоят Божественный закон и воля в отношении к роду человеческому и т. п. Таким образом, Христос в целой фактической действительности является истиною, существующею, однако, не для себя только самой, но и для нашего разумения, поскольку Он служит предметом последнего. В этом общем отношении, где Христос является истиной для Себя и для нас, содержится и частная сторона, по которой Он есть истина и в чисто интеллектуальном смысле слова. Точно так же учение Христово является истинным не потому только, что имеет своим содержанием истину, но, прежде всего, потому, что оно истинно в себе самом, истинно как реальная действительность. Так как оно произошло от Христа, представляющего Собою единственно-истинную действительность в целом мире, истину в ее действительности на земле и действительность истины, то, по причине своего истинного происхождения, это учение необходимо должно быть истинным само в себе, по своему бытию и по своей сущности, по содержанию и форме и т. д. Слова Христовы необходимо истинны по своему духу, потому что дух их – дух Христов; необходимо истинны по своей реальности, потому что их реальность произошла от Христа, следовательно, и по относящемуся к реальности своему содержанию. Таким образом, от истинности факта мы заключаем к истинности его содержания, а не наоборот – от содержания к факту, потому что содержание заключается в факте, а не факт в содержании. Поэтому мы признаем за истину откровенное вероучение, имея в виду ту реальную связь, в какой оно состоит с Лицом Господа Иисуса Христа. Если данное вероучение истинно и действительно основывается на Христе, то необходимо оно должно быть истинным, как по своей реальности, так отсюда и по своему интеллектуальному содержанию.

Называя Себя самой истиной, Господь тем самым выделял Себя из ряда обыкновенных учителей и являлся подлинно Сыном Божиим в исключительном смысле слова. Не Сын Божий никогда не посмел бы именовать Себя истиной, и, наоборот, наименованием Себя истиной Господь И. Христос свидетельствует о Своем Богосыновстве. Откуда, спрашивается, во Христе столь ясное и никогда, в течение всей Его земной жизни, не покидавшее Его сознание Своего Богосыновства? Значение последнего для искупительного подвига Спасителя безмерно велико; так же велико оно и для оптимистического Его миросозерцания. Само собой разумеется, что Бог вседоволен, следовательно, и Его Сын не может не быть вседовольным. Никакой даже и тени пессимизма в Сыне быть не должно и не может. И, действительно, богочеловеческое миросозерцание Господа Иисуса Христа представляет собой явление беспримерное.

«С Ним», т. е. с Божественным Основателем христианства, пишет Кейм, «не происходит того, что наблюдаем у других великих деятелей в человечестве, когда важные или незначительные, открытые или сокровенные события по временам болезненно напоминают о пропасти, отделяющей действительность от идеала. Даже и в том случае, когда Его история повествуется наиболее просто и без всяких прикрас или когда она без выдающихся торжественностью моментов протекает большею частью в тиши скромной будничной жизни, даже и в этом случае получается более, чем выгодное, впечатление; оно всецело овладевает нами; тогда не вторгается никакого тяжелого сомнения между идеалом, которого жаждет в Нем вера, и Его Лицом. В этом случае порождается то радостное убеждение веры, что с Его появлением сама добродетель странствовала по земле, и что горестное признание древности, – по которому безгрешность невозможна, равно как и идеалы мудрости и добродетели неосуществимы, – нашло в Нем свое опровержение и свой конец. В Нем одном – полнота добродетелей, ревность по Боге и любовь к человечеству, чувство собственного достоинства и смирение мужество и самоотвержение. Каждая добродетель настолько полная, ревность настолько пламенная, любовь в такой степени нежная, героизм так непреклонен самоотвержение настолько беспредельно, что из каждого атома мог бы произойти великий человек. Взятая в целом, жизнь грандиозная в своем устроении, неистощимая в искушениях и затруднениях, поглощающая в злободневном стечении обстоятельств, потопляющая в бурных погибельных волнах... И, однако, везде человек, исполненный сил для своего дела, возрастающий вместе с трудами и в неодинаковых, обстоятельствах, совершенный в несчастий, которое Он обратил во блого. Как бы далеко, как бы глубоко ни проникали мы своим взором вокруг, – невозможно усмотреть ни одного действительного, важного недостатка, роняющего Его Самого и Его призвание. В самые трудные, в самые решительные часы искушения и огненной пытки несомненная, хотя и трудная, победа, находящая для себя объяснение, в конце концов, более в высочайших нравственных мотивах, в непоколебимой вере в Свое мессианское посланничество и назначение, в отеческую любовь Божию и в чудодейственную силу, нежели в ограниченности силы человеческого самоотвержения».

Сам Господь живет в неомрачаемом никакими обстоятельствами, всегда ясном и непоколебимом сознании Своей безгрешности. Своих непримиримых врагов, следивших за каждым Его словом и действием, Он открыто спрашивает о том: кто из них обличит Его во грехе? Сам Он никогда, даже на кресте, не испрашивает Себе прощения; Свою жизнь Он считает искупительною жертвою за многих и в установлении тайной вечери преподает ученикам Свое тело и кровь во оставление их личных и наследственных грехов. В полном согласии с ясным сознанием безгрешности, озарявшим всю земную жизнь Господа, находится Его Богочеловеческий образ, начертанный насколько вдохновенными, настолько же и бесхитростными галилейскими рыбарями. Какой бы лист Евангелия ни раскрылся пред нашими глазами, – нигде не увидят они пятна или порока в чистом и бесподобном по Своему совершенству Лице Спасителя. Так сильно было впечатление, произведенное Господом на апостолов, занесенное ими потом на страницы священной летописи. Находились такие ослепленные критики Евангелий, которые провозгласили нелепую теорию об искусственном идеализировании апостолами Божественного Лица Господа Иисуса. Трудно себе представить что-либо более бессмысленное по сравнению с таким утверждением. Это – необразованные рыбари, простецы галилейские, люди, по словам Самого Господа, косные сердцем и умом, обойденные роскошными дарами в этой жизни, гонимые и презренные, не без труда водившие тростью книжника и скорописца – и вдруг они-то, именно, начертали ни с чем несравненный, все превосходящий своим небесным совершенством, прекраснейший из всего прекрасного в этом мире образ своего Учителя! Подлинно, своим мастерским изображением живописатели превзошли бы Самого Живописуемого!

Не в меру увлекающиеся широко распространенным ныне историческим методом исследования, некоторые богословы тщетно пытаются отыскать ответ на вопрос о происхождении Богосыновства в современных земной жизни Господа обстоятельствах. Так, наприм., одни утверждают, что сознание Своего Богосыновства родилось в Иисусе при виде вопиющих заблуждений, глубоко вкоренившихся в злополучных Его современниках. Но и другие смотрели на те же самые заблуждения, также скорбели и мучились ими, и, однако, ни один из таких наблюдателей не взывал к Богу: «Авва, Отче!» – По мнению других, идея Богосыновства возникла в душе Мессии, как плод Его телеологического миросозерцания: светлый дух и во внешнем мире мог видеть только одно светлое и жизнерадостное, а потому и Бога представлял благим Отцом, бесконечно любящим человечество. Но (не говоря уже о petitio principii!) галилейские лилии роскошно цвели и для других взоров, и голубое небо покрывало, подобно величественному шатру, и фарисеев с саддукеями; – однако, только один Господь мог правильно читать книгу природы и стать в истинно-сыновнее отношение к Богу Отцу (Hausrath. Neutest.Zeitgeschichte.Mim- chen. 1879. Erst. Th. S. 403). Вот почему все указанные и подобные им производства Христова Богосознания совершенно ошибочны. Только с бесподобным совершенством организованное Богочеловеческое Лицо Христа Спасителя является таким источником, из которого непосредственно проистекает сознание Им Своего Богосыновства. В несравненном Лице Богочеловека пред нами является посредство, переносящее нас в сферу божественного творчества, не говоря уже о том, что даже обыкновенный человеческий гений, равно как и всякая индивидуальность решительно противятся взгляду на них, как только на результат предшествовавших исторических обстоятельств. Эта непоколебимая уверенность в истинности своего Богосыновства могла возникнуть только в такой душе, которая сознавала себя чистою и непорочною пред Богом, которой были чужды волнующие других людей беспокойства и неудовлетворенность своим положением, которую не отягощала скорбь о несовершенстве и несоответствии идеалу нравственности. Греховный человек с запятнанною и омраченною совестью всегда будет представлять себе Бога гневным и мстительным Владыкою, взыскивающим за грехи отцов даже до четвертого рода; но откровение, что Бог есть любящий Отец людей, могло озарить только такую душу, в которой неискаженно отражался образ Божий, потому что самое зеркало не имело никакого пятна или порока.

Теперь, если Господь Спаситель представляет Собой воплощение высочайшего нравственного совершенства, то, следовательно, и Его мировоззрение имеет на себе печать такого же совершенства; другими словами: Христос является проповедником высочайшего нравственно-полноценного оптимизма. И так как никто, не заглушая голоса совести своей, не может отрицать полноценность нравственного добра, то, следовательно, каждый, стремящийся к истинному мировоззрению, нравственно должен обратиться за ним к «единому Учителю, Христу» (Мф. 28, 8). Только прошедший Его школу может иметь истинное мировоззрение, которое окажется оптимистическим, как, наоборот, всякое пессимистическое мировоззрение, по причине своего происхождения из нечистых источников, неистинно и не может быть иным.

«Все это так, но дело в том,

Что не проникнут ты Христом».

– справедливо может приложить к себе любой пессимист эти слова великого поэта (из «Фауста» Гете).

Множество всякого рода пессимистов (ибо что такое, как не их представляют собой «мытари, грешники и блудницы?» Не в именах дело!) жило и во времена земного служения Христа-Спасителя, и жаждавшие душевного мира обретали его во Христе. В самом деле, не задумывался ли кто над тем, какой неизреченный мир и какое великое блаженство пролились в исстрадавшееся сердце того человека, на главу которого Спаситель мира возложил Свою руку и сказал: «отпускаются тебе грехи твои?» Или Мария не испытала сладостного чувства, что она приметается в доме Божием, когда сидела при ногах Иисусовых и слушала слово Его? – Благую часть избрала» она, по приговору Самого Господа; она обрела самое лучшее в мире. Находясь вблизи Господа, слушая речи Его и видя творимые Им чудеса, – сколько других страждущих забывали о своих страданиях! Самые бедные, самые презренные и отверженные миром находили доступ к Его любящему сердцу и шли к Нему без страха и колебаний. Для всякого Он имел слово утехи, и каждый, «труждающийся и обремененный» житейским игом, останавливал на себе умиротворяющий взгляд Его участливой любви. Бедные люди, эти «нищие», о которых не раз упоминает Евангелие, своим наболевшим сердцем чувствовали, что к ним устремлялись не просто только сердобольные взоры и, хотя ласковые, но беспомощные речи. Нет, сама неистощимая милость и сама светозарная истина предстояли пред этими «малыми», когда Спаситель призывал их к Себе словами: «приидите ко Мне вси труждающийся и обремененнии, и Аз упокою вы!»

Может быть, кто подумает, что только одни женственные и слабые натуры обретали в Господе Иисусе лучшее, в мире: приходя в блаженное соприкосновение с Ним, они растаивали сердцем и витали мыслями в небесных чертогах. Это предположение разбивается вдребезги пред следующим явлением. Вот пред нами человек, находящийся в самом бурном водовороте жизни; возможно, что он тысячами нитей был соединен с подобными себе предпринимателями и не всегда законными средствами нажил себе значительное состояние. Он был мытарь. День за днем увеличивал он свои стяжания и, казалось бы, на первый взгляд, был счастливейшим из сынов века сего. В действительности же, однако, чего-то ему не доставало – не денег, не угодий; нет, не доставало того, что не покупается ценою сребра и злата; он страдал от неимения более существенного, и своим сердцем уповал найти искомое во Христе. Во что бы ни стало, но он должен Его видеть. И вот мытарь взлезает на смоковницу, мимо которой проходил Спаситель. Так неотразимо действовал Господь даже и на зачерствелое сердце! Он обращается к грешнику, побуждает его слезть с дерева и идет в мытарев дом. Немного сохранилось в Евангелии слов, с которыми Спаситель обращался к Закхею, и в каких последний исповедал пред Ним свое смирение и выразил готовность отдать половину своего имения нищим и вознаградить обиженных четверицею. Но этого было вполне достаточно, – и дом закоренелого грешника обратился в двор Господень. Отныне здесь заключалось лучшее в мире!

Таким образом, Господь приходил в соприкосновение с весьма различными по своему положению людьми и всякой, стремящейся к истинной жизни, душе даровал то, что для нее было подлинно лучшим в мире. Так и мы, убивающие свои силы на многоразличные житейские дела, не приносящие столь дорогого нам свышнего мира, – если мы, действительно, пламенеем душою к лучшему в мире, то обратимся за помощью к древней священной книге, повествующей о жизни «сего Иисуса»; будем читать, о чем сообщается ею, и внимательно рассматривать всех, выводимых в этой книге, людей, встречавшихся с Господом и поставлявших себя в те или другие к Нему отношения. Среди этих разнообразных лиц мы встретимся также и с самими собою, – найдем в них себя самих, быть может, не один раз, но многократно. Тогда-то, подлинно, мы и увидим, что Господь Иисус Христос принес мир и спасение таким, именно, людям, как мы. С такими мыслями будем читать благовестие об Иисусе, – и если в Евангелии откроется что-либо непонятное для нас, то не придадим этому особенного значения. Мы найдем в нем очень много такого, на чем с особенною радостью остановится наша испытующая мысль и наболевшее сердце, и тогда мы скажем сами в себе: здесь святилище Господне, в котором царят мир и благодать для нас, – самое лучшее в мире. Тогда-то явится пред нами Сам Господь; Он Сам прострет нам руку помощи и будет говорить нам в самое сердце; и мы уразумеем истину Его обетования: «и се, Аз с вами есмь во вся дни до скончания века. Аминь». Наше горящее сердце на деле ощутит то, что Его обетование – не гиперболическая речь, но, подлинно, блаженная, святая правда. Мы опытно убедимся в том, что «воистину воста Господь» и явился нам подобно, как являлся Он и другим верующим, и всем изрек одно: «за грехи всех и к общему миру Я умер на кресте; и вот теперь воскресший гряду к вам с благовестием о вашем спасении». Не преклоним ли мы свои колена пред Воскресшим и не почувствуем ли некоторого неизъяснимо – блаженного смущения, подобно апостолу Фоме, и не воскликнем ли вместе с ним: «Господь мой и Бог мой!» (см. наши «Богословск. размышления» в «Церк. Вестн.». 1898 г. № 40 и 1899 г. № 10).

Итак, пред нами два оптимизма: Христов и христианский, и две телеологии того же имени. Их оправдание – в их происхождении: они носят в себе свое самооправдание. Чтобы побороть их и отречься от них, для этого надо, прежде всего, иметь дерзость к развенчиванию Самого Христа. Разумеется, за этим у некоторых дело не станет; но и отвергнутый и поруганный и распятый Христос все-таки остается «единым Учителем», следовать за Которым значит признать Его всецело, с Его оптимизмом и с Его телеологией, неразрывно соединенными с Его Богочеловечеством и находящими в Нем свою несокрушимую основу и очевидное самооправдание.

Таким образом, задавшийся целью доказать отсутствие целесообразности в мире, пессимизм является невольным свидетелем в пользу этой последней и в подрыв защищаемой им неправды: мир целесообразен. «Если мир есть такая вещь», – скажем словами Штрауса, – «которая лучше не существовала бы, то тогда и мышление философа, образующее часть этого мира, есть такое мышление, которое лучше бы не мыслило. Пессимистический философ не замечает, как он, прежде всего, объявляет дурным свое же собственное мышление, считающее мир дурным. Если же мышление, объявляющее мир дурным, есть дурное мышление, то мир, следовательно, наоборот – хорош. Всякая истинная философия непременно оптимистична, ибо иначе она подпилит тот сучок, на котором сидит сама» (Strauss «Der alte undder neue Glaube». Bonn. 1873. S. 147).