Георгия Схолария сочинение «Новый мыслитель»

(Νεόφρων)

Настоящее произведение Георгия Схолария (впоследствии патриарха константинопольского Геннадия) издается по рукописи Московской Синодальной Библиотеки № 253 нового ее каталога (Москва 1894). Время составления его определяется патриаршеством Григория Маммы, занявшего престол в августе 1445 года, и упоминанием о епископе латинском, который состязался с Георгием Схоларием в публичных собеседованиях по поводу Флорентийского единения. Это был епископ Кротонский (из южной Италии) Варфоломей, присланный папой для утверждения унии и имевший не меньше пятнадцати открытых собеседований с Схоларием в императорском дворце, в присутствии самого императора Иоанна и брата его Феодора деспота, папского уполномоченного кардинала, и многих латинян и православных (᾽Ανδρ. Δημητρακοπούλου ῾Iστορια τοῦ σχίσματος , σελ. 158 ᾽Εν Λειψίᾳ 1862). Феодор же деспот умер в июне 1448 года.

13 сентября 1895 г.

Епископ Арсений

Того же мудрейшего и ученейшего господина Георгия Схолария Разговор «Новый мыслитель» или «Туманная болтовня»

Лица: Неофрон (Новый мыслитель) и Палетим (Почитатель старого). Неофрон, это – патриарх господин Григорий, а Палетим – сочинитель сего Разговора.

Неофрон. Хочешь, поговорим о том, в чем я и ты разнимся между собой относительно Божества? Я давно желаю этого, но теперь впервые случился мне досуг. Думаю ж, что и ты свободен от занятий.

Палетим. Не для этого конечно; потому что нет у тебя нисколько уменья в этом, а только путаешься. И речь моя пусть не кажется тебе оскорбительной. Но если угодно, я проверю эти тонкие хитрости, коими вы пытаетесь обольщать простодушных.

Неофрон. Какие это?

Палетим. Определенно сказать не могу, так как ничего из того своими ушами не слышал от вас. Но многие говорят, что вы при всяком случае занимаете большую толпу сочувствующих вам, не знаю, как прилично выразиться, порицая нас, грозя, предрекая какие-то имеющие наступить бедствия, и в этом обвиняя нас, и тут же предвещая нечто хорошее, если падши, как говорится (Мф. 4:9), поклонимся вам.

Неофрон. Кстати ты напомнил мне. Хорошо ли, греховодники, что открыто смущаете своих (сограждан) ежедневными разглагольствованиями, а живущих вне каждодневно рассылаемыми грамотками вы убедили недавно отстать от нас и думать о нас наихудшим образом? И это – обещавшиеся быть с нами и защищать единение! Или что иное имелось в виду, когда вы не хотели подписаться под условиями соглашения, пока не получили золотых монет? Опровергните это! Я сказал бы и имена таких, но сдерживаюсь из уважительности. Что же касается меня, то, клянусь святою истиною, даже много из своих вещей обратил в деньги на расходы; так я далек был воспользоваться для своей выгоды переговорами о единении; и я после всех поддался тамошним уговорам. Из ваших же многие готовы были и перебежчиками сделаться, если б мы не поспешили помочь их нуждам, на кои каждый жаловался; а теперь, словно, с небес спустившись, выступаете надменно и убеждаете чернь нисколько не внимать нам и тому, чему мы внове служим. Некоторые даже и писали некогда противно тому, что говорят теперь, выставлять это на показ и обличать будет другое время. Но эти самые, возжелавши некиих почестей и обманувшись, свое мщение им изливают на веру их. Они хотели, как видится, и сами получить от латинян награды наравне с двумя пли тремя только, говоря вообще, достигшими этого. И теперь, лишаясь поддержки со стороны христиан, мы из-за вас и вашего упрямства находимся в опасности сделаться добычей врагов; а лучше сказать, и сами латиняне когда-нибудь накажут нас за нанесение обиды им, когда я и иные некие раздражим их. Да и что зная, вы так упорно противитесь съобща постановленному? Кто из вас умеет богословствовать? кто знает хоть по имени о производительностях Божественных? Кто сведущ в диалектике, делающей из двух три и ложь истиною? Не стыдитесь ли, какие у вас учители? Учение ваше не есть ли учение Несторианское, а по этому самому и Феодорита¹ покойника? А вы говорите, будто это есть учение и всей Церкви; но не можете доказать сего. И вы позволяете себе еще жить непокорными и обманщиками, и чтоб выразить все – Несторианами? Потому что он говорил, что Сын Божий не есть вина ипостаси Духа Святого. Подобно и Кавасила² оный, и солунский Григорий, и Григорий с Кипра, соборно анафематствовавший Векка, и все ваши предшественники. А если в чем обижаем вас, так это в том, что не одинаково с вами веруем.

П. Сдержись, дивная мне главо! Потому что речь твоя внушена гневом; а ничто так не опрометчиво, как эта страсть.

Н. Советуешь мне сдержаться? А я даже удары наносил бы, прогнал бы отсюда, выслал бы за столбы Геркулесовы.

П. Видишь! Как же нам в разговоре довести до конца что-либо о предметах божественных, если гнев так увлекает тебя, что не только говоришь неприличные и нестерпимые вещи, а и противоречишь себе самому? Пусть будет твое раздражение и справедливо и заслужено нами; все-таки оно великая помеха разговору. И мне остается или во всем соглашаясь с тобою молчать и казаться побеждаемым, или устраниться. Думаю, что сделать второе более прилично. Ибо к чему беспокоить любезного мужа, говорящего неприятности? И так, все извиняя тебе, ухожу.

Н. Но я не отпущу тебя.

П. Останусь, если конечно сдержишь свою раздражительность.

Н. Уже я спокоен.

П. Говори ж, что хочешь, не спутанно как прежде, не без разбору и не переворачивая всего то вниз, то вверх; но начавши с чего тебе лучше кажется, предлагай одно что-нибудь и затем переходи на другое, и тогда я отвечу тебе на каждое предложение, сколько буду к тому способен. Ибо я рад, чему думаешь? – что услышал и от тебя теперь, хотя и не в последовательности, тоже, что мне прежде многие часто говорили. И почти во всем они оказались правдивыми, да и сам я ничего не ставлю выше истины. От того-то и приходится мне бедствовать, если только следует прилагать это к человеку, терпящему что-либо худое за истину; и я наперед желал бы тебе счастья в тех делах, когда доведется такой случай. Ибо неприятно мне было, что такой любезный муж и благодетель, скажу правду, когда рассуждал бывало о чем-нибудь с близкими, для некоторых казался говорящим нечто, а большинством осмеивался.

Н. Хорошо говоришь, и я много благодарен тебе за столь прекрасное решение. Но как же мы станем вести беседу? Ибо во всем прежде надлежит заботиться о способе и его определить; не правда ли?

П. Так действительно.

Н. И в самом деле мне думается так (нужно поступить). Не по примеру хитрых подстрекателей я буду состязаться с тобою, а из первой посылки говорящего истину я сделаю предложение истинное и поведу речь; ты же можешь уличить меня в недоказательности, держась большей или меньшей посылки, или и обеих, а если угодно, то свести и на невозможность (нелепость) умозаключения (потому что вы даже боитесь делать подобные³ выводы). Так действуй против кажущейся натянутости моих речей. Соглашаешься?

П. Эва! Внезапно ты открылся перед нами диалектиком, вероятно позанявшись с Музами, и из них преимущественно с Ураниею, которая, говорят, сведуща в математике и диалектике, подобно как другие в иных каких.

Н. Этому ли дивишься? Каким же покажусь тебе, если об этом самом стану и иначе рассуждать? – то есть вместо большей посылки приняв, выражаясь геометрическим термином, стоящую при искомом, а вместо меньшей стоящую при данном; или естественнее выразившись, первую – из случайной принадлежности, а последующую – из самого предмета. Потому что первые те приемы многим известны.

П. Ax, это правда, и еще лучше, чем выходит по научению от Музы и ее вдохновению. Но весьма изумляюсь и, сказать истину, поражаюсь, как это ты епископа онаго, сбившегося в речи и усомнившегося, не выпрямил чарами словесными и не подкрепил, да и возражавшего Схолария не сковал столь страшными цепями, но оставил величаться, как явного победителя.

Н. Не понимаю о чем говоришь.

П. Не помнишь собеседований, на коих присутствовали все приверженцы этих новизн и находились все почти с обеих сторон, о которых и речь идет, и толпа была чрезвычайная?

Н. Это-то помню, даже что епископ говорил против вас и за нас, а против него говорил этот ваш, которым так⁴ гордитесь; но все еще не могу понять, о чем говоришь.

П. Разве и то ускользнуло из памяти твоей, что все вы шумели, насмехались, грозили, сердились? Этим конечно пытались вы остановить натиск того мужа на вас и по возможности ослабит то, что неудержимым потоком и истиною увлекло вас и епископа даже дальше, чем мы надеялись. И если б вы, хорошо решивши, не положили конца тем состязаниям, то хоть к шлему Аида надлежало прибегнуть, по пословице⁵. Но поздно увидя, что нужно делать, вы, когда он делал вызов и законно хотел со своей стороны дать вам запрос, прятались; а лучше сказать, когда мы вызывали. Потому что он выходил на состязание, будучи вынужден какою-либо стороной, всегда прежде сего, стараясь быть в мире со всеми.

Н. Все это я отрицаю.

П. Что ж из общепринятого допустишь, если отвергнешь это? Но ты должен согласиться с истиной. А как кажется из настойчивого спора, ты намеренно говоришь с нами многословно для упражнения в диалектике.

Н. Шутишь, и вынудишь меня нарушить обещание, и снова будешь упрекать за гнев. Потому что всякое притворство не терпимо мною. И теперь, если не перестанешь шутить, я сержусь.

П. Не сердись, ради Бога! оставайся спокойным. Я хочу только припомнить тебе, как тот епископ в заключение составил такой вот силлогизм, сначала превознесши его многими похвалами и сказавши, что всей земле не опровергнуть его. Хотел же, думаю, означить этим людей, обитающих по всей земле. Говорит: «все, нераздельно принадлежащее Отцу и Сыну в божественных свойствах, обще Отцу и Сыну. Но извождение Духа Святого нераздельно принадлежит Отцу и Сыну. Следовательно, извождение Духа Святого есть нечто общее Отцу и Сыну». Затем прилагал и обоснование некоторых из сих посылок, как думал. Разве не таков был силлогизм?

Н. И весьма таков, это-то хорошо помню.

П. А защитник нашего мнения казалось и внимания я не обращал на него, и многие из ваших думали, что он и не ответит на сильную ту речь; потому что показывал подходящий к такому расположению вид, а вместе и улыбался несколько, по своему обычаю. Но терпи; а то вижу тебя опять волнующимся.

Н. Хорошо угадываешь; ибо кто ж останется спокойным, когда ты дольше, чем следует и без нужды разглагольствуешь, и похвалами тому, как ветрами, приводишь в волнение? Но доводи до конца, что хочешь сказать.

П. Итак, посмотревши на противника и на всех нас светлым и приятным лицом, начинает речь как обыкновенно, но к заключению слова приступает с великою уверенностью, говоря: «я мог бы по своему желанию выставить тебе ухищренность речей твоих и какое оно воистину великое досаждение земле. Но как ты сердишься, когда кто так обзывает твои умозаключения (на том основании, что придуманное тобою понятие требует еще доказательства; между тем этого не примечают ни ты сам, ни многие, которые с трудом усматривают погрешности в выражении; а теперь сказанное тобою страдает недостатком доказательной силы, которая в настоящем особенно случае более ясным доказывала бы менее ясное): то теперь не говорю об этом. И показания посылок, употребленные тобою, как бы головы гидры⁶ сокрушивши палицами Геркулесовыми, словами учителей, покажу, что твое нападение на нас есть больше паутинная ткань, нежели дело души, любящей мудрость. Но теперь сперва посмотрим, что выйдет, если это твое заключение имеет силу.

Изводить Духа Святого обще Отцу и Сыну, а все общее Отцу и Сыну обще и Духу; следовательно, по-твоему, изводить Духа Святого обще и Духу. Это весьма нелепо и на твой взгляд. А если невозможно, чтобы, когда поставлены истинные посылки, из них (непосредственно) и при посредстве их выводилась ложь, то, значит, ложь есть в самих основных положениях. Но приложенная мною посылка, которую сам назовешь большею, дословно принадлежит Дионисию и Василию⁷, так что не из-за нее ложь; остается значит, что из-за другой выступает ложь. А эта другая была заключением твоего умозаключения, скажем, пожалуй, так. Следовательно, ты оказался вдали от истины». Затем, пустивши в него, как грозил, стрелы из истины и суждениями учителей, сделавши его как бы оглушенным и пораженным, явно так и перед самим судьею и вами всеми противниками одержал победу. Ибо казалось, что он как бы в некоем вдохновении и упоении более прорицает, чем изрекает слова человеческие. И я сам желал бы себе хоть раз во всю жизнь так вдохновенно вещать, если и не иное что, то, по крайней мере, иметь силу доказывать, что изводительность различает Отца и Сына, как он дивно показал.

Почему ж, говоря это, я становлюсь несносным тебе? Действительно мне показалось чудным, что обладая такою способностью к умозаключениям, словно бы теперь вышел из школы Хризиппа⁸, как я теперь хорошо понял тебя, ты не поддержал тогда друга в несчастии, но покинутый друзьями он терпел поражете. Потому что, не будь шума, иной сказал бы, что вас и не было; так вы ничем не помогли ему в общем деле! А с его поражением и сами конечно падаете.

Н. О друг, да и не тяжело было отказываться от иных вещей. Потому что необыкновенный тот воистину человек, по моему мнению, и тогда и во всякое время подобно вам применяет к делу не слова только, а и обстоятельства, кроме только, что последними прикрывается, а мыслит о Боге подобно нам. Что же касается моего этого превращения, которому говоришь, изумляешься, то и сам я не раз уже дивился тому, что в столь короткое время сделался я диалектиком, а что важнее – богословом. Ибо что доказывалось мною недавно, и более сего глубокомысленное, ясно и детям; а в чем я особенно сведущ, то ново, необычно и для многих из вас недоступно. Таково, например, даже существование двух производительностей в Боге, предначинательной и подчиненной, и что сперва мыслит Бог, потом хочет, что вы возводите к Птолемею и Валентину, древним еретикам⁹, незнаю как открывши это. Конечно я и сам порицаю великое невежество полагающих, будто нельзя бы иначе различать Сына от Духа, если отнять противоположное отношение по причинности, как будто этим только, а ничем другим, могут различаться лица Божественные¹⁰. Этому противоположению много значения придавал Фома Аквинат, думая этим весьма хорошо доказать, что Сын есть виновник Духа; но очевидно отдалился от истины и не достиг своей цели, так как другие противопоставят ему две производительности Божии, из коих они выступают не только против вас, но и против самого Фомы. Что же означает взаимная любовь и единомысленное хотение? Не наглядно-ли почти указывают нам они на неизреченное и недомыслимое исхождение Духа? Какой Василий, или Григорий, или Дамаскин, составитель Богословия, знал это? А я постиг это и многое сему подобное из новейшей сей мудрости, и потому свысока смотрю на толпу, ставлю их наравне с мышами и комарами, как ничего незнающих сверх обычных надоевших этих вещей. Подобно, как и прежде мне казалось, что несносный тот Схоларий, каким его считают многие, не много времени провел в ученых собраниях, но больше занимался дома с самим собою, когда скончались Игнатий оный, славный¹¹ богослов Иосиф, Макарий с Афона и многие другие знаменитые мужи, с коими при жизни их сходился и у которых пользовался уважением, а теперь и мне самому представляется он каким-то чудодеем. Если я после¹² тех собеседований до ныне, а не прошел еще второй год, чувствую себя поумневшим на много локтей, то насколько должно быть преуспел он, еще до полного достижения двадцати лет занявшийся предметами философскими? В риторике ж никакого недостатка не замечалось в нем и в юношеском возрасте, а в еллинском (образованном) разговоре и тогда служил как бы некиим примером для самых требовательных. Сличу же с этою наскоро приобретаемою мудростью и нынешнюю нашу склонность. Теперь в короткое время образуются ученые, и при этом не требуется свидетельства от людей сведущих, как в прежние времена; но кто, даже не ознакомившись хорошо с начатками сих наук, вздумает провозгласить себя оратором или философом, то толпа должна ему верить. И прекрасно! Потому что кто ж бы перед судьями стал поручителем за человека, ничего не смыслящего в науке, кроме его самого? А случись человек многоречивый и смелый, не стыдящийся присвоить себе величайшие подвиги, то ничто не помешает счесть его появившимся с неба. Если же нужно и унизить кого-нибудь другого, то удачнее всего рассчитывать на глупость и притворство. Потому что и, несмотря на внутреннее нерасположение, приходится открыто соглашаться с ним, чтобы причинить такому-то какое-либо бесчестие, пока отраженные силою истины и, не устоявши перед обличением от самых дел, не постыдятся самих себя за те вещи, коими тревожили добрых людей. Потому что неудобно подкапываться под добрую славу кого-нибудь, окрепшую от многих дел и лет, и твердо укоренившуюся в душах человеческих. Иное легко давать людям, и нисколько того незаслуживающим, например, председательство, общественные должности, награды; а добрую славу, у кого нет ее на самом деле, нельзя приложить по одному только хотению. Или уж это было бы величайшим насилием, столько возмогающим и против истины, а добродетель стала бы вещью негодною, оставленною на произвол подобным козням и затемняемою. Не так ли это, по-твоему?

П. И весьма так, и я воистину в восхищении от твоего рассуждения об этом; потому что еще никого не слышал, кто бы справедливее говорил. Тут же, кстати, пришло мне на ум и сказанное святым Златоустом, которое нераз обсуживая по тому же поводу и дивился мудрости великого сего мужа, и переставал скорбеть, и во многом слагал вину на человеческую природу, принимая в расчет и доблесть обличающего это и лукавство делающих это. Ибо в пятом слове «о священстве» так дословно рассуждает. «Многие» говорит «понапрасну и попусту нападают на имеющего силу в слове, и, не имея чем его укорить, кроме что все признают в нем искусство, досадуют. И ему надлежит великодушно сносить горькую их досадительность. Потому что когда они проклятую сию ненависть, которую безрассудно в себе накопляют, не могут скрывать прикрытием каким-либо, то и тайно бранят его, порицают и оклеветывают, и явно опорочивают. А если бы душа о каждом из сих приключений стала скорбеть и от них раздражаться, то ей пришлось бы изгибнуть от печали. Потому что они не через себя только мстят ему, а и через других-то делают. И часто, избрав кого-нибудь из неимеющих искусства в слове, превозносят его похвалами и удивляются ему сверх его достоинства, поступая так одни из неистовства, другие от невежества и зависти, чтобы только славу его испровергнут, а не для того, чтобы показать стоющим удивления того, кто на самом деле не таков».

Этого на сей раз довольно. Но, ради Бога, не говори мне, что Схоларий лицемерит с отеческими преданиями. Скорее все, чем это правда; потому что не такой это человек и во всем ином. Притом же он мог бы достигнуть многих почестей от Латинян, да и у вас великое значение иметь, если б предпочел стоять заодно с вами. И сам ты отлично подтвердишь это. Он действительно оказался бы хуже и несмысленнее Маргита¹³, если, имея к тому возможность, избрал жизнь, сопряженную с опасностями, подобно кому-нибудь, совершенно небрегущему не о теле только, а и о душе. Но явная глупость – и говорить так о нем, и верить говорящим. Напротив, следует изумляться великодушному сему мужу, что сносит потерю всего, и в добавок ничего постыдного не делает. И всем ясно, как надлежит ценить его; а вы почему позволяете себе наносить неприятности такому мужу, и хорошо ли понимаете, чему подобное предпочитаете, весьма трудно сказать. Но теперь оставим его, а возвратимся к тому, о чем прежде говорили.

Н. Ты помнишь, конечно, как было условлено?

П. Как же я мог забыть? Разве не говорил ты, что нам нужно вести свое прение таким образом; один из нас к посылке приложит посылку и приведет заключение, а другой или возразит или согласится.

Н. Так желал я; а тебе что об этом думается?

П. Не нравится мне это.

Н. Почему?

П. Боюсь, не сделал бы ты меня вдруг латинянином; потому что уже не говорю, как в начале, что ничего не знаешь.

Н. Разумная речь сделает тебя; чего боишься?

П. Нет (не речь разумная), а хитрословие.

Н. Но ты опровергнешь, если в состоянии.

П. Даже если не в состоянии, перестань ловить меня; ведь не ничтожную вещь¹⁴ подвергаю опасности.

Н. Как же, по твоему мнению, я могу мгновенно сделать тебя латинянином?

П. Так. Все, о чем говорится, что оно есть чье-либо не как приобретение какое-нибудь ни как часть какая-либо, а единственно по естеству, и само есть ипостась, и то (ипостась), чьим оно называется, и от того имеет бытие, как от причины. Но Дух Святой называется Сыновним (Гал. 4:6), – с присовокуплением и всего прочего так же, как в большой посылке. Следовательно Дух Святой и от Него, от Сына то есть, имеет бытие как от причины. – И еще так. Выражение «от Сына» равно выражению «чрез Сына». Потому что как первое говорят Европейские, так это – Азийские учители. Но бытие, следовательно, через Сына; потому что в подобных выражениях смысл один и тот же. – А третий силлогизм есть денежный, и следующий засим – имеет в основании славу. Потому оставим их.

Н. Итак сими умозаключениями, пусть они будут моими, я сделаю тебя латинянином!

П. Сделал бы, если б я не мог опровергнуть.

Н. Так опровергай!

П. Но если и смогу опровергнуть это, тотчас другими силлогизмами разразившись, сделаешь меня Несторианином.

Н. Да ты и совсем таков.

П. Не ставши таким? Как же это возможно? Ведь мне надлежало сперва бывать, и затем уже быть. Так как что бывает (имеет случайный характер и преходящее бытие), то и не есть в окончательном бытии, говорит твой¹⁵ Аристотель.

Н. Прекрасно говоришь. Итак сделаю тебя.

П. Не сделаешь, свидетельствуюсь Богом! А я ставши на твоем месте, и это сделаю. Разве я не могу бывать всем худым? Только не хочу; а этого вот хочу, уличить тебя. Всякое мнение Нестория было несторианское; но Несторий думал, что Дух не имеет бытия от Сына; следовательно мнение, что Дух не имеет бытия от Сына, есть мнение нестopиaнскoe. И еще. Всякий, держащийся образа мыслей несторианского, есть Несторианин; но думающий, что Дух не имеет бытия от Сына, держится мнения нестирианского; это доказано! Следовательно, думающий так вот есть несторианин. И опять. Всякий, так мыслящий, есть несторианин; это доказано! И я такой-то мыслю так. Следовательно, я – несторианин.

Вот по этим трем умозаключениям я оказался вполне Несторианином. А для дела не составляет никакой разницы – достаточно доказывать, разрешая ли на начала (указывая на причины), или от них нисходя к предмету исследования.

Н. Итак ты Несторианин.

П. Конечно нет; но ты и твоя речь сделали меня, хоть я и не таков, подобно как я сим же способом могу и тебя сделать Несторианином, хоть ты одинаково не Несторианин.

Н. Ни несторианин я, ни можешь сделать меня им.

П. И все-таки сделаю, так именно. Всякое мнение Нестория есть несторианское; так ты прежде выставил против меня, и теперь не можешь отрицать этого положения. Но что Бог Отец нерожден, и Сын Божий единосущен Отцу, есть мнение несторианское, как ясно выраженное в символе Несториевом. Следовательно, это – мнение несторианское, и ты, так думающий, несторианин. Потому что нет мне нужды составлять многие силлогизмы. Вот ты испытал горе быть пораженным своею же стрелою; но если сколько-нибудь чувствуешь, то опровергни. Молчишь? А я, испугавшись всего этого, даже худшего, что можешь сделать меня и птицею, и деревом, и камнем, и наконец, вовсе несуществующим, и не хочу утруждать себя разбором частностей, и не хочу бывать всем этим. Потому что, по учению уродливого оного Емпедокла,¹⁶ некогда в первом состоянии вещей это было, а теперь природа ничего такого не производит. Да если б и появилось что-либо подобное, то неизбежно погибло бы, прежде чем от него самим это потерпеть, от других существ, имеющих отвращение к такому неприятному и чудовищному видению, подобно как Персей погубил Горгону, а Беллерофонт Химеру.¹⁷ По мне же, одна потеря человечности есть самое тяжкое бедствие, и пусть придется мне остаться при одной природе, не пестрой какой-нибудь и многосложной. Потому что истинное существование, это – быть человеком. И так как я никогда не соглашусь быть игрушкой силлогистических очарований, то ищи иного пути. Ибо кроме этого, какой ни выберешь, будет и мне угоден.

Н. Станем же говорить, если угодно, таким именно, обычным для толпы, образом.

П. И что мешает? Мне он кажется и человечнее, насколько то есть, и естественнее.

Н. Не хорошо говоришь; но уступаю.

П. Не все ж тебе отвергать, а кое в чем нужно и соглашаться. Иначе мы не поймем сами себя, говоря на ветер, а не коснувшись ничего из предположенного с начала.

Н. Ну, положим, сказал он и так (незнаю, как тут лучше выразиться). Но несколько принудим себя и придадим речи несколько Платонической окраски; потому что наша речь не должна быть, конечно, низменной и площадной.

П. Никоим образом; и этого не должно быть.

Н. Но может быть угодно тебе все приноравливать к Лукиановым разговорам?

П. Прочь это; так как и у него допущено¹⁸ много подобного вздора, хотя кое в чем он и здраво рассуждает.

Н. Как же кто-либо одобрит такой разговор, которого ни к Платону приложить не может, ни к Лукиану возвесть? Потому что нужно будет и записать это, потом многие и спишут.

П. Таким образом необходимо везде следовать за древними, или надлежит кое в чем и новшества вводить? По крайней мере вы, вводя новости относительно важнейших предметов и пренебрегая постановлениями отцов, думаете, будто ничего худого не делаете, и пытаетесь исследовать, что мыслили жившие за шестьсот лет, а как о мнениях людей давнейших мыслили с того времени и доныне отцы наши, не хотите усматривать, как будто вы лучшие всех ценители. Но об этом не беспокойся; говори только, чтобы мне отвечать. Ибо если в речи и окажется что стоющим порицания, то извиняться придется больше мне, так как я, не ты, нарушу форму тех разговоров, отвечая посредством длиннейших рассуждений и до того истинных, что тебе нельзя будет сохранять вид тех разговоров, со своей стороны спрашивая о них, возвращаясь к тем же выражениям и споря о них. Да и не многие, как там, ведем беседу, а мы двое, и сами все говорим, а другим не передаем сказанного.

Н. Пусть будет так.

П. Говори же.

Н. Теперь говорю. Мы друзья единения и одни только из граждан – люди добрые, так как одни только желаем добра, а вы все ратуете против собственного спасения.

П. Неправду говоришь.

Н. Но не довлеет говорить так.

П. А у тебя было основание говорить то?

Н. Я могу доказать.

П. Докажешь ли, нет ли, я промолчу.

Н. Почему однако?

П. Потому что нам непозволительно ссориться (2Тим. 2:24), даже и с желающими.

Н. Мы одни только усматриваем должное, и разве стали бы обещаниями почестей завлекать тех, кои и до получения и после принятия их противоречат и злослословят? а вы слепы и нерассудительны, и кто губит души свои и теряет временное сие благополучие, так это вы, которые домогаетесь его постыдным образом и нерассудительно. Что скажешь на это?

П. И тут лжешь, хотя кое-что, по-видимому, и хвалишь по необходимости.

Н. Невежливо отвечаешь.

П. Понятно, по крайней мере; а возражать на ложь – и весьма вежливо.

Н. Но говорю еще. Мы одни только образованы и понимаем Писание, можем здраво судить о догматах и хорошо знаем, что значит предлог διά, и Европейских учителей хорошо согласовываем с Азийскими, а у вас ничего этого не имеется.

П. И на это следует тот же ответ.

Н. Ничего не говоришь?

П. Ничего не слышу.

Н. Таковы-то длинные речи твои, которыми грозил потопить нас! Но если и еще будешь отвечать скупо, то уже не стану обращать на тебя внимания; потому что кажется, ты больше шутишь, чем разговариваешь. А может быть даже не будучи в состоянии и отвечать, ты сдерживаешься так и думаешь скрыть собственную несостоятельность? Но вот уже в последний раз делаю попытку. Вы, может быть из пренебрежения к нашему невежеству, не хотите согласоваться с нами, а в других странах земных есть немало людей, которые образованнее теперь противоречащих нам, и к ним мы применяемся. От чего ж не хотите уступить, по крайней мере, им, если уже не нам? Да и как это мы, оставя их, предпочтем вас, которые несравненно хуже их?

П. Можешь, если захочешь и иное что придумывать, сослаться на тех, кои многочисленнее и образованнее нас. Не буду выставлять иного; но отцы наши (а мы потомки Еллинов) гораздо многочисленнее нас и мудрее не нас только, а и тебя и всякого другого, который одинаково с тобой верует. Это – Платон, Аристотель знаменитый, Пифагор, Анаксагор, многочисленный сонм философов и целые толпы риторов, которые нашу веру считали бы юродством, по выражению Павла (1Кор. 1:21, 23). К ним-то, по-настоящему рассуждению твоему, нужно бы всем нам применяться, так как они и числом больше, и мудрее. Говорю не как отлагающий в сторону догматы; да не будет сего! а как принимающий во внимание, чем надлежит ответить тебе.

Н. Однако ж и между вами мудрейшие недавно согласились с нами.

П. Неправда, будто поражающие матерь мудрее повинующихся матери; они мудрее, пожалуй, нынешних, которые не могут понять, что есть у них гнилого, и потому внимают им. Много было учеников Христовых, но Иуда носил это имя в несобственном смысле. Тогда как первые просияли в вере Христовой, он обнаружил противное тому лукавство. Сколько думаешь было мудрее Кидония и Калеки¹⁹ и прежде них если не в чем другом, то хоть в предметах Божественных? Но эти наносили удары матери своей, а те сдерживали язык свой по неучености, так что из-за этого не назовем людьми пустыми бывших прежде Кидония и Калеки. Или: чьими были эти, и те опять чьими были учениками? Потому что не сами все нашли, напротив, ваши все узнали, поучившись, и не в состоянии были ничего изобрести. Но в прежние времена никто не дерзал поднимать рук на матерь свою; а когда все водились смирением, для чего бы нужно было воевать с тенями? А если никто из тех не равняется с ними и не был лучше их (допустим это!), и вам теперь трудно найти многих подобных, то из-за этого конечно не признаем законным все, что ни придумается вами противного существующим узаконениям. Да и могло ли быть иначе, когда училища закрыты, угасло стремление к наукам, все хлопочут об удовлетворении необходимых потребностей и презирают свободные художества, потому что искусных в них каждодневно видят ищущими хлеба у дверей откупщиков, тогда как им следовало бы первым пользоваться благами отечества, и весьма справедливо. Но и терпя недостаток в человеческой этой и любопрительной мудрости, все однако ж понимают и желают никоим образом не переступать через отмежеванное и не передвигать границ, проведенных для них отцами (Притч. 22:28); потому что это считают обязательным для себя. Да и тебе и всем подобает сие, даже если малою некоею силою в слове имеете превосходство над этими простецами. Затем не безъизвестно нам, что сам Кидоний и Калека, его последователь и ученик, выгнаны или убежали ради несогласия в других²⁰ догматах, а приставши к той церкви, не знаю как относящейся к тем догматам, да и хорошо зная промолчу, в некую отплату принявшей их предложили соглашение свое на оные учения, а вместе и для себя представили благовидную преднамеренную перебежку, как будто не по нужде предпочетши ту церковь, а потому, что нашли ее лучше разумеющею все, чем их родная и первая церковь.

Н. Как же вы подписались к сим догматам?

П. По увлечению; а это бывало со многими и до нас. Почему и о том, как надлежит поступать впадающим в нечто подобное, есть постановления церковные, потому что и не раз только может случаться такое падение. Но постыдно не отставать от зла, а напротив пребывать во зле, сказал великий Григорий²¹.

Н. И так вы считаете Латинскую церковь еретическою?

П. И ты называешь нашу еретическою; а лучше, что спрашивать тебя? Часто при всем народе ты называл нас и предков наших несторианами, так как мы веруем, что Сын Божий не есть вина ипостаси Духа, а только для нас виновник благодатных дарований Его (Иоан. 20:22, Рим. 1:5), и единосущный Ему, и в Нем (нераздельно) пребывает Дух, а Он в Духе, и через Него таким образом посылается Дух от Отца, – веруем и в иное, что показывает единство сих Ипостасей по естеству, так как один только Отец дает такое (личное) бытие происходящим от Него существенно и различаемым от Него ипостасно. И вот ты верующих так обзывал тем именем. И этот твой отзыв, записанный ангелами, выставят тебе на укоризну предки, когда все, по учению Веры нашей, будем отдавать отчет не в словах только (Mф. 12:36), а и в помышлениях (Кор. 4:5)²². Ты вот так поступаешь; а нам что за неволя, столь сильная и непреоборимая, когда государственные дела, хотя находятся в столь плохом состоянии, Вера благодатью Христовою и ныне сохраняется неизменною, как и прежде? Нет, имеющим ум надлежало бы соблюдать определенное отцами, и не препираться ни с кем из посторонних. Потому что Латиняне не желают иметь нас учителями и ценителями того, что придумывают, напротив сами считают справедливым быть этим для нас, и конечно убеждают кое-кого из могущих сдаваться на какие бы то ни было доводы.

Н. Все-таки, очевидно, они одни правильно веруют. Потому что из христиан они только благоденствуют, а живущие в этих краях и принадлежащие к нашей церкви терпят крайние бедствия от нечестивых врагов. И Латиняне живут в довольстве, а нас постигла тьма бедствий.

П. Однако, человече, это суждение плохое. Потому что лжеучение Магомета приразилось к соединенным еще христианам²³, и в самом начале почти поразило Латинские народы и держало в порабощении всю Италию. И у нас еще может быть оставались какие следы древнего благородства, а как угнетали последователи Магомета всю Италию и ныне там довольно богатую и могущественную церковь, знаем. У нас же тогда счастливее шли дела, и нисколько не хуже прежнего. В действительности безразлично, Ливияне²⁴ или Турки когда превозмогают христиан, пока они по одному и тому же побуждению нападают на нас и пребывают врагами истинной Веры. И если это считать важною уликою против Веры, то мы нисколько не презреннее других, испытавших подобное и худшее. А если, освободившись от бед, они опять хорошо живут по-прежнему, то, во-первых, не так совсем они свободны, потому что междоусобные брани – большее зло, чем внешние враги. И мы, терзаемые сими нечестивцами, справедливо ожидаем и некоторого мздовоздаяния за то, что гибнем из-за Веры, тогда как могли бы с удобствами жить, если бы отреклись от нее; а они, будучи христианами, терпят это друг от друга. Затем, и неизвестно, доколе продлится наше бедствие; потому что может быть настанет какое избавление от наших зол. Но предполагаю все худшее! И в таком случае мы не заслуживаем порицания за Веру. Но выскажу тебе некое суждение, многими пренебрегаемое. Как бы воздвигши некое знамение для истинных христиан, Бог допустил скорбь в сем мире. Ибо Сам предупредительно сказал, что никто не может служить Богу и мамоне (Лк. 16:13), и что пытающийся сберечь душу свою, как многие (Mф. 16:23), неприметно губит себя (Мф. 16:25). И так если со скорбью здешнего мира можно войти в будущую жизнь, а роскошествующим в настоящей жизни и пресыщающимся всякими удовольствиями невозможно, а Господь сошел путеводствовать в жизнь, то необходимо было и Ему пройти через скорбь во плоти, как и прошел (Евр. 2:18, 4:15), и последователям Его переносить такие же скорби, если только хотят достигнуть предлежащего им конца (1Пет. 1:9) и соделываться общниками славы Вождя своего (Евр. 2:10). Потому что в воздаяние за послушание Отцу в скорбях Он превознесен и возвеличен выше всякого имени (Флп. 2:9). Разумею конечно, как человек (превознесен); потому что как Бог, Он и Сам Себе даровал сие (1Тим. 3:16).

Посему считающий нас худо верующими потому, что подвергаемся скорбям, измышляет законы в противность Христу. Ибо говорит Он: в мире будете иметь скорбь (Ин. 16:33). А вы знаете, что и приумножение Веры вначале совершалось при казнях и гонениях. К тому же самому и опять в конце надлежит прийти истинной Вере, по предречению Его и Его учеников (Лк. 18:8, Деян. 14:22, 2Сол. 2:4, 8), и никто не подвергнется ожидаемым бедствиям, кроме действительных христиан. А бедствия сии наведены будут на них от людей, не хорошо верующих. До того ж нечестие и лукавство увеличится в последние дни, предсказал Владыка наш, что многие и из избранных (то есть истинных христиан) могли бы прельститься им (Mф. 24:24), как и ныне не мало, должно полагать, обольстилось, одни на деле приложившись к нечестивцам ради утех с того и ради кажущегося благополучия, а другие поколебавшись в уме и потерявши устойчивость от бессмысленного смущения благополучием тех и от представления, будто единственный символ их, как истинных христиан, служить признаком, что они худо веруют.

Итак, если истинен Христос и Истина (Ин. 14:6), а во дни Антихриста, который явится в конце веков и ныне есть некоторым образом, и много прежде был, как учит Писание (1Ин. 2:18, 4:3), надлежит истинной Вере терпеть нападения, как во времена апостолов и в последовавшие затем, по сказанию об этом Истины (Ин. 16:2, 2Тим. 3:1–5): то никто, имеющий ум, наносимые нам неверными бедствия не сочтет укоризною нашему исповеданию о Боге. А нужно ли нам пышно жить, чтобы через это самим убеждаться в правильности своей Веры, – я не говорю сего богохульства; пусть оно обратится на головы устанавливающих такую последовательность, из которой неизбежно выводится то заключение. Затем, как же кто-либо докажет, будто мы неправильно веруем, из-за того, что признаем Духа Святого исходящим от Отца, как говорит сам Христос (Ин. 15:26), что исповедуем символ Веры, одобренный всеми вселенскими соборами, и к которому что-либо приложить или от коего отнять что-либо многие постановления часто воспрещали? что не хотим говорить, будто Сын Божий есть вина и начало Духа, что от Него Дух имеет бытие, так как не обретаем никого из учителей говорящим так, а некоторые из них говорят и противное сему? что держимся суждения о латинской прибавке, основательно сделанного отцами нашими, подобно, как и сами Латиняне делают, так как, по их мнению, прибавка основательно принята их отцами? что не переставляем Веры и догматов так же легко, как шашки в игре? что, имея прекрасные и надежные основания своего исповедания, мы храним его посему, уверенные в силе их, тогда как или совсем таких нет у различающихся от нас, или не представлены нам никогда? И кто, пребывая справедливым, скажет, что мы несправедливо поступаем, и что напротив не без основания порицают нас за это?

Н. Но оказалось, что они говорят разумнее.

П. Где? Потому что недавние определения ты разумеешь; и какие это были с нашей стороны вымученные, что хорошо знают сами Латиняне, не обследования и не разыскания о догмате, так как после проверки признавался бы и подтверждался конечно догмат не латинский, говоря по правде, а наших защитников, уклонившихся тогда²⁵ от речей и напрасно старавшихся устроить великое то и дорого стоющее совещание.

Н. А ты всего этого не можешь устранить?

П. Не могу; потому что соборы предков наших подвергают крайним прещениям всякого, кто дерзнет думать о том иначе, нежели как они постановили. А они всюду говорили, что Сын не есть вина Всесвятого Духа и все то, что вы объявляете теперь. Итак, в чем погрешаем, если признаем истинное и то, чего никто не может порицать, не дерзаем преступать ограничительных отеческих определений, тогда как сообща не хотят проверить этого могущие (сделать это), но как бывает в людских торговых сделках, они с готовностью и как бы нечто неважное уступают в Вере чуждым и издали, как бы провозглашают никому не вмешиваться в то, что они делают?

Н. Ты разумеешь соборы после разделения? Но им, как частным, не позволительно оказывать такое уважение.

П. Однако ж немалочисленные частные соборы, происходившие прежде вселенских и в промежутках между ними, пользуются честию наравне с вселенскими. Но я опускаю это. Латиняне не называют ли вселенскими свои соборы после разделения, тогда как всякий здраво мыслящий скажет, что название «повсемственный» (кафолический) справедливее прилагается к бывшим у нас? И если кто отрицает это, пусть препояшется (Иов. 38:3), и я докажу. Не бессмысленно ли и у самих Латинян не учиться справедливости, а только в делах против нас считать их людьми достоверными, в тех же случаях, где они своим примером могли бы сколько-нибудь и помочь нам, даже не принимать в расчет? – Но Латинцы по злопамятству к нам будут относиться хуже врагов; или, по крайней мере, не станут помогать нам? Это верх вашей доказательности; посему, думаю, ты успокоишься, приложивши его. Поскольку же угроза твоя распадается надвое, то на первую, и совершенно основательно, говорю, что так как несправедливо нападают на нас, то не будут иметь успеха. Ибо видим, что и сами Латиняне иногда терпят неудачи в том, чего домогаются в противность справедливости. Да и не имеют повода, из-за которого по злопамятству справедливо мстили бы. Потому что какое оружие мы поднимали на них? Какие города у них отняли? А не они ли напротив живут и в нашем²⁶, и тогда как мы оберегаем и стережем его от неприятелей, они, пользуясь правами граждан, захватывают всякие барыши?

Но, скажешь, мы обманули церковь латинскую? – А между тем мы отлично сделали ей угодное во всем, чего она желала с давних пор, сами же для всех людей представлялись и еще кажемся смешными, как и сами Латиняне признают это. И если им невозможно бы было достигнуть того, к чему стремились, когда бы мы оставались благоразумными. А если станут скорбеть (будучи отцами, они испытают эго относительно наших душ, подвергающихся опасности, как сами говорят, отпасть от истинной жизни), то не будут покушаться на погибель и тел наших. Потому что, как мудрые, и сами знают, что Бог оставил свободным в людях сие только – движение мысли к совершенному образу благочестия; следовательно, не хочет, чтобы одаренные такою способностью порабощались скоропреходящими обстоятельствами. Иначе Он раньше бы привел души всех людей к одному какому-нибудь исподанию Его, совершенно имея это в своей власти, если бы конечно хотел. А не сделавши сего, гневается конечно и на стремящихся к тому. И если некие когда-либо устрояли это, то худо рассуждали, – а может быть и хорошо, всякий раз смотря по обстоятельствам. В отношениях же народа нашего к Латинянам нет никакого основательного повода к обвинению. А если когда и вздумают делать это, то они могут делать угодное им, а мы будем переносить. Да и что следует ставить выше догматов?

И я убежден, что они по возможности будут помогать нам в войне, если только захотят судить здраво. Потому то есть, что не нам окажут услугу своим пособием, а Вере Христовой, Евангелию Христову, стесняемому приумножениями сих неверных не из наших только, а бывшими недавно и из принадлежавших к самим Латинцам. Ибо подумайте, сколько людей при частых нападениях на страну Угров они и мечем истребили, и увлекли в рабство, а вместе и неверие! И это постигло всех, тогда как мы спасаемся, и благодатию Христовой пребывает свободным наш город, который они променяли бы на все владения свои. Потому что теперь вот обладают небольшою страною и могут воевать с немногими; а владея нашим городом, ожидают подчинить себе всю вселенную. Да не придется ни нам потерпеть это, ни им выступать против Христа! По крайней мере, когда некто запрашивал Латинян, желают ли, чтобы все люди были христианами и во всем прочем согласовались с ними (латинцами), а только к новейшему сему их верованию не решались пристать, или чтобы все присоединились к неистовым бредням Магомета, то не были столь легкомысленны, чтобы не желать всем людям быть христианами вместо того, чтоб быть неверными, и себя конечно причисляя к таким христианам. Между тем они подвергаются опасности действовать противно тому, чего бы хотели, если имея возможность помогать нам, а лучше сказать – выручать нас, не захотят сего. Потому что на себя навлекут войну со стороны неверных и покажут, что их злопамятство к нам и беспечность обращаются против Христа. Если же они не в состоянии делать это, то может быть употреблен иной способ. Справедливее ж им иждивать деньги на помощь Вере во Христа, нежели нам – покинувшим отеческие постановления и осмеивающим случайное бесславие отцов, этим находить содействие от людей.

Затем, уже ли не глупость великая не уметь или не хотеть для спасения пользоваться имеющимися средствами, коими и спасались бы при надлежащем употреблении, а выпрашивать помощь от ничем нам необязанных и столько удаленных от нас, и менять эту помощь на блага Веры, тогда как неизвестно, придет ли она и пособит делу, или и не придет, и придя окажется ли достаточною для спасения?

Но опасаюсь, что воспылаешь гневом и станешь порицать за многое. Итак, желая сдержать себя, прошу тебя остановить речь и ни о чем более не спрашивать меня. Потому что дальнейшее, думаю, следовало бы оплакивать Есхилу и Софоклу²⁷. Кстати ж, тебе отрывают обязанности богослужения, которого нельзя тебе ставить ниже такой болтовни.

Н. Согласен с тобою. Но скажи мне, по крайней мере, как теперь проводишь жизнь?

П. Никого ни от чего не отвлекаю, да и совсем ничего не делаю; потому что вы устранили от всякой общественной службы. Но сам проживаю теперь на счет прежнего большого достатка, еще не прося милостыни, но занимая.

Н. Не об этом говорю; но где пребываешь, говоря проще?

П. Не думал я, что ты по-простонародному говоришь «проводишь время» вместо «жить где-нибудь»; но теперь понимаю тебя. Теперь же спрашиваешь несколько о другом против прежнего. Итак, я нахожусь здесь, пока не уйду.

Н. И не это хочу знать.

П. Что же?

Н. Где располагаешь отдыхать?

П. Где конечно случится на пути, и где нужно мне остановиться при наступлении вечера.

Н. Клянусь небом, ударю тебя палкой за то, что насмехаешься.

П. Не станешь же бить отвечающего надлежащим образом. Но пусть и я несколько погрешаю против чистоты языка; все-таки хочу вывести тебя из затруднения. Конечно ты желаешь знать, какое у меня жилище и в какой части города, где я обыкновенно живу большую часть времени, сплю и все остальное делаю по домашнему?

Н. Именно; как нескоро ты сообразил!

П. И какая тебе нужда знать? А может быть и знаешь хорошо. Помню, ты часто приходил в мой дом, оставался там довольное время и беседовал со мною о том, чем я тогда был озабочен. Разве что ты забыл это от теперешнего счастья.

Н. Как кажется, я забыл об этом, если конечно говоришь правду. Впрочем, я хотел и завтра сойтись с тобою, если даст Бог; потому что ощутил великую пользу от нынешнего собеседования, а это не о многих сказать могу. Но я представлю некий другой способ единения. Или порицаешь заботу о нем каким бы то ни было образом?

П. Стану хвалить, если – надлежащим образом; а выискивать надлежащее должно не тебе только, а всем, не увлекаясь снова человеческими вымыслами и не притворно заключая мир, и не уступая мирским требованиям по страху или нужде, но обсуждая дела церковные соборно и канонически, хотя бы происходящее было неприятно кому-нибудь.

Н. Весьма хорошо говоришь, и сам я так предпочитаю. Потому отказываюсь от сказанного прежде, так как и сам сознаю большую в том запутанность. А о догмате желаю нечто узнать от тебя; надеюсь и в этом отношении получить от тебя великую пользу. Потому что если сможешь разрешить все, что тревожит и смущает меня, то уже не будет никакой возможности не переменить своего мнения и мне, подобно иным.

П. За это хвалю и одобряю, хотя впрочем мне кажется невозможным это; а расспрашивать меня об этом, не было ли бы и совсем лишним? Потому что я уже выдал в свет две книги²⁸ о сем предмете, кои многими списаны для себя. Их достаточно будет тебе для этого дела. А я дал клятву отселе пребывать в молчании, и теперь клянусь в душе, – и если когда уличишь в разговоре, то обвиняй в клятвопреступлении. Говорю это из опасения, чтобы припомнивши меня ты не сделал чего худого. Хотя бы ничего бездельного не было сказано, но истина и смелость для многих людей тяжки и ненавистны. И ничто им не кажется столь неприятным, как речь о себе самом, хотя бы она имела для себя совсем справедливый повод, равно как мое доброе у всех правдивых людей имя пусть будет для всех лукавых и завистливых ненавистно, так как один и тот же кстати сделается и другим, только не для разумного и благонамеренного. А о книгах, когда получишь, говорю следующее. Не произноси неодобрительного суда, составивши собрание из невежд; потому что выскажешься против своей матери. Притом же оно гораздо превосходнее суждения таких ценителей; но кому оно вразумительнее, те только и отнесутся к ним уважительно. А если что нужное там опущено мною, как человеком и малосведущим (сознаюсь в этом), то не обвиняйте, когда меня нет на лицо, потому что это свойственно бабам и людям злонравным, а обличайте в личном моем присутствии. Потому что так прилично мужам действительным и мудрым.

Н. Так это ты, сущий школьник²⁹, таился от меня столько времени? Да и следовало тебе укрываться. Потому что ты уже не секретарь, ни судья, и в церкви не поучаешь священным догматам, после того как я отнял это у тебя.

П. Ничего-то не отнял ты из моей истинной собственности. Если же разумеешь общественные службы, то ты скорее отечество лишил пользы от них, а я без них представляюсь для благомыслящих еще славнее. Итак я не примечаем был тобой не потому, что недостает мне напыщенности теми службами, а потому, что закрылся облаками. Нисколько ж неудивительно, что и это все было туманною болтовней. Прощай!

8 июня 1895 г.