Письма (изд. 1912 г.)

В неисполнение своего обещания жить вместе со св. Василием извиняется необходимостью услуживать родителям и предлагает способ – примирить требования обещания и долга (358 г.)

Признаюсь, изменил я обещанию жить и любомудрствовать (философствовать) вместе с тобой, о чем дал слово еще в Афинах, во время тамошней дружбы и тамошнего слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения). Но изменил не добровольно, а потому, что один закон превозмог над другим, – закон, повелевающий прислуживать родителям, над законом товарищества и взаимной привычки. Впрочем, и в этом не изменю совершенно, если ты будешь согласен на то же самое. Иногда я буду у тебя, а иногда ты сам соблаговоли навещать меня, чтобы все было у нас общее, и права дружбы остались равночестными. Так можно мне будет и родителей не оскорблять, и быть вместе с тобой.

Поскольку св. Василий шутливо писал о стужах и ненастье в Тиверине, местопребывании св. Григория, то с подобной шуткой отзывается о самом св. Василии и месте его жительства – Кесари

Несносно мне, что ты, великий нелюбитель грязи, привыкший ходить на пальцах и попирать гладкие мостовые, человек парящий, выспренный, уносимый со стрелой Авариса, упрекаешь меня Тиверином, здешними стужами и ненастьями, и хотя ты сам каппадокиянин, однако же избегаешь того, что в Каппадокии. Разве мы обижаем вас тем, что вы бледнеете, с трудом переводите дыхание, и солнцем пользуетесь в меру, а мы тучнеем, пресыщаемся и не заключаем себя в тесные пределы? Но последнее принадлежит вам. Вы роскошествуете, вы обогащаетесь, у вас бывают базары. Не хвалю этого. А потому или перестань укорять меня за грязь, ибо не ты построил город, и не я сделал ненастья, или и я тебе вместо грязи укажу на трактирщиков и на все, что бывает в городах дурного.

Посетив св. Василия в его понтийской пустыне, шутливо описывает ее (после 360 года)

Смейся, черни все наше или в шутку, или и в правду; не в том дело, будь только весел, упивайся своею ученостью и наслаждайся моею дружбой. А для меня, если что от тебя, что бы оно ни было, и каково бы ни было, все приятно. И если только понимаю тебя, мне кажется, что и над здешним смеешься не для того, чтоб осмеять, но для того, чтобы меня привлечь к себе, как и реки для того преграждают, чтоб заставить их течь иначе. Ты и всегда поступаешь так со мной.

Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребнем гор, и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустынке, или кротовой норе с почетными именами: обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу крутых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух, и в редкость солнце, которое, как бы сквозь дым, видите вы, понтийские киммерияне, люди бессолнечные, не только на шестимесячную осужденные ночь, как рассказывают об иных, но даже никогда в жизни не бывающие без тени, люди, у которых целая жизнь – одна длинная ночь, и в полном смысле (скажу словами Писания) «сень смертная» (Лук. 1,79). Хвалю также этот узкий и тесный путь, который, не знаю куда ведет, в царство, или в ад, но для тебя пусть ведет он в царство. А что в середине, то не назвать ли мне, если хочешь (только, конечно, не в правду), эдемом и разделяемым в четыре начала источником, который утоляет жажду вселенной? Или наименовать сухой и безводной пустыней, которую удобрит какой-нибудь Моисей, жезлом источивший воду из камня? Ибо что не завалено камнями, то изрыто оврагами, а где нет оврагов, там все заросло тернием, и над тернием утес, и на утесе крутая и ненадежная тропинка, которая ум путника приучает к собранности и упражняет в осторожности. Внизу шумит река; и это у тебя, говорящий напыщенно творец новых наименований, это амфиполийский и тихий Стримон, обильный не рыбами, но камнями, не в озеро изливающийся, но увлекаемый в пропасть. Река велика и страшна, заглушает псалмопения обитающих вверху; в сравнении с нею ничего не значат водопады и пороги, настолько оглушает вас день и ночь! Она стремительна, непроходима, мутна и негодна для питья; в одном только снисходительна, что не уносит вашей обители, когда горные потоки и ненастья приводят ее в ярость. И вот все, что знаю об этих счастливых островах, или о вас счастливцах. А ты не расхваливай те луновидные изгибы, которые больше подавляют, нежели ограждают подход в ваше подгорье; не расхваливай эту вершину, висящую над головами, которая жизнь вашу делает танталовой; не хвали мне этих веющих ветерков и этой земной прохлады, которые освежают вас, утомленных до помрачения; не хвали и певчих птиц, которые, хотя и воспевают, но голод, хотя и порхают, но в пустыне. Никто к вам не заходит, разве что для того, говоришь, чтоб погоняться за зверем; присовокупи же к этому, и посмотреть на вас, мертвецов. Все это длиннее, может быть, письма, но короче сатиры. И ты, если шутку мою примешь спокойно, поступишь справедливо. А если нет, присовокуплю к этому и большее.

Продолжение той же шутки

Поскольку шутку мою принимаешь спокойно, присовокуплю и остальное. А начало у меня из Гомера. «Итак, продолжай, и внутреннюю воспевай красоту», этот кров без крыши и дверей, этот очаг без огня и дыма, эти стены, высушенные на огне, чтоб брызгами грязи не закидывало нас, которые походят на Тантала и на осужденных, томящихся жаждой в воде, и это бедное и непитательное угощение, к которому, не как к скудной снеди лотофагов, но как к трапезе Алкиноя, пригласили из Каппадокии меня, недавно потерпевшего кораблекрушение и бедствующего, потому что помню, да и буду помнить, эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Все это величественнее изобразишь ты сам, почерпнув многословие в собственных своих страданиях, от которых, если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (имею в виду матерь твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань к обуреваемым в море, нас давно бы уже не было в живых; и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли эти сады, когда телегу, величиной с гору, и я, Вотрион, и ты, Ламир, возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов; и все это (о земля и солнце, о муж и добродетель! Скажу словами трагика) не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг. Если рассказы об этом не оскорбительны для тебя, то, конечно, не оскорбительны и для меня. А если тебе горько слышать, то каково само дело? И о многом еще умолчу из уважения ко многому прочему, чем я насладился.

Оставив шутку, с наслаждением вспоминает время, проведенное у св. Василия в его понтийской пустыне

Что прежде писал я о понтийском препровождении времени, то была шутка, а не правда. А что пишу теперь, то уже очень правда. «Кто мя устроит по месяцам преждних дней» (Иов. 29, 2), в которые я увеселялся с тобой злостраданием, потому что скорбное, но добровольное, предпочтительнее приятного, но невольного? Кто даст мне сии псалмопения, бдения и молитвенные к Богу переселения? Кто даст жизнь как бы невещественную и бесплатную? Кто даст согласие и единодушие братьев, которых ты ведешь на высоту и к обожению? Кто даст соревнование и поощрение к добродетели, которое мы ограждали письменными уставами и правилами? Кто даст трудолюбие в чтении Божьих словес, и при путеводительстве Духа обретаемый в них свет? Кто даст (скажу о самом малом и незначительном) поденные и ручные работы: переноску дров, тесание камней, сажание, поливку? Кто даст этот золотой явор, который дороже Ксерксова, под которым сиживал не царь пресыщенный, но монах изнуренный, который насадил я, напоил Аполлос, или твоя пречестность, а взрастил Бог к моей чести, чтоб сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия, как читаем и верим, что и в киоте хранился проросший жезл Ааронов? Легче пожелать всего этого, но не так легко получить сие. Приди же ко мне на помощь, соедини со мной свои усилия, содействуй мне в добродетели, и если собрали мы прежде что-либо полезное, то охраняй сие своими молитвами, чтобы не рассеяться мне понемногу, как рассеивается тень с преклонением дня. А я тобой дышу более, нежели воздухом, и тем единственно живу, что, бывая ли с тобой вместе, или розно, но мысленно всегда неразлучен.

Посылая, по просьбе его, риторические книги, извещает о себе, что перестал заниматься подобными предметами, принеся все это в дар Слову, и ему советует пользоваться этим во благо, так, чтобы страх Божий превозмогал суетность

Просишь ты у меня книги, потому что с юношеским жаром занимаешься риторикой, с которой я распростился, по Божью вразумлению и для Бога обратив взоры ввысь, потому что надобно же было когда-нибудь перестать мне заниматься игрушками и лепетать по-детски, а заглянуть в истинную ученость, и вместе с другим, что только у меня было, в дар Слову принести и слова. Лучше было бы, если бы попросил ты книги божественные, а не эти, потому что, как знаю, первые тебе и полезнее и свойственнее. Но поскольку берет над тобой верх худшее, и переуверить тебя невозможно, то вот тебе и книги, каких у меня спрашиваешь, и сколько уцелело их от моли и дыма, над которым они коптели, как у мореходов ручка от руля по окончании плавания и времени, способного к плаванию. А ты поплатись мне за софистику, не скупясь и не робея, но показав себя во всем блеске и мужестве, потому что у вас в великой цене и Кинегиры и Каллимахи, марафонские и саламинские победные памятники, ради которых и сами себя почитаете, и молодых людей думаете сделать счастливыми. Для нас это, хотя не ко времени и не по нашим правилам, а по старой только привычке, пусть и доселе служит одной забавой; а тебе желаю и приобрести, и приобретенным пользоваться во благо. Но пользуйся так, чтобы страх Божий (а Бога всем и всегда чтить нужно) превозмогала суетность, насколько это возможно для нас, не совсем избавленных от нее. А если тебе кажется справедливым сказанное, однако же ты не считаешь делом любомудрия требовать платы за книги, то скажу: пришли только деньги, а возражение решат нищие.

Выражает свою и всех домашних своих скорбь о том, что Кесарии остался на службе при дворе по вступлении на престол Юлиана (361 г.)

Довольно было нам стыда за тебя. Ибо о том, что мы огорчились, нужно ли и писать тебе, который и больше всякого в том уверен? Не говоря о себе и о том, каким беспокойством, а позволь даже сказать, и страхом исполнил нас слух о тебе, желал бы я, чтобы ты, если бы это было возможно, сам послушал, что говорят о тебе и о нас другие, и свои и посторонние, сколько ни есть нам знакомые, если только они христиане. И не только одни говорят, а другие нет, напротив, все равно и в один голос это повторяют, потому что людям приятнее рассуждать о чужих делах. И вот стало для них как бы постоянным занятием говорить следующее: «И епископский сын ныне уже в службе домогается мирских чинов и славы, уступает победу над собой корыстолюбию, потому что ныне все воспламенено страстью к деньгам, и для них не щадят люди души своей, а нимало не поставляют для себя и единственной славы, и безопасности, и обогащения в том, чтобы мужественно противоборствовать времени и поставить себя как можно дальше от всякой нечистоты и скверны! Как теперь епископы уговорят другого не увлекаться временем, не оскверняться общением с идолами; как теперь наказывать оступившихся в чем ином, если сам епископ не смеет сказать слова по причине случившегося у него в доме»? Вот что, или еще гораздо худшее, слышим мы каждый день и от тех, которые говорят это, может быть, по дружбе, и от тех, которые нападают из неприязни. С каким же, думаешь, расположением и с каким духом принимаем это мы, решившиеся служить Богу и признавшие единственным благом устремлять взор к будущим надеждам? Государя, родителя нашего, который весьма огорчен слухами, и которому от этого самая жизнь в тягость, утешаю еще и ободряю я несколько, ручаясь за твой образ мыслей, и уверяя, что не будешь больше причинять нам печали. А государыня матерь, если услышит о тебе что-нибудь такое (а доселе пока разными выдумками скрываем от нее это), будь уверен, впадет в скорбь совершенно безутешную, потому что, как женщина, она менее тверда духом, и притом, по крайнему благоговению, не способна соблюсти меру в подобных случаях. Поэтому, если уважаешь сколько-нибудь себя и нас, придумай для себя что-нибудь лучшее и более надежное. Ибо, без сомнения, и того, что есть у нас здесь, достаточно, чтобы вести свободную жизнь человеку, который не слишком ненасытен и неумерен в пожелании большего. Притом не вижу, какого еще времени ждать нам, чтобы ты устроил жизнь свою, если пропустим настоящее. А если держишься прежнего образа мыслей, и, чтобы удовлетворить своему стремлению, всего для тебя мало, то не намерен я говорить что-либо для тебя неприятное; а предскажу только и засвидетельствую, что необходимо одно из двух: или, оставаясь искренним христианином, принять на себя самую униженную долю христианина и действовать не соответственно своим достоинствам и надеждам, или, желая чести, потерпеть вред в главнейшем и участвовать, если не в огне, то в дыме.

Хвалит его как за прочие доблести, так и преимущественно за то, что не увлекается духом времени, и хотя сам язычник, однако же не относится враждебно к христианам в подражание Юлиану, при котором служит

Где теперь софисты? Для чего молчат стихотворцы? Каких ищут лучших речей или какого более блистательного предмета? Теперь надлежало бы, чтобы для тебя, когда всякий музыкальный и гармонический язык приведен был в движение, и всякое искусство витийства, прозвучало бы что-нибудь высокое и потрясающее, не только потому, что почтить речью доброго начальника есть долг из всех долгов самый справедливый, но и потому, что всего свойственнее тем и другим искусствам украсить память того, кто совершенен в том и другом. Если бы я не прекратил своих речей преждевременно (чувствую это теперь), и если бы не установил (скажем по-иному: более поспешное, нежели мудрое) намерения не говорить больше похвальных слов, и не вменил себе в любомудрие не посещать народных собраний, то, может быть, возгремел бы громче тирренских труб (скажу это, не убоясь, как говорит Пиндар, жестокого Момусова камня), разве бы только осудил на молчание свою незрелость. А теперь, то что я чувствую в рассуждении тебя, и каково мое положение, скорее, может быть, поймешь из какого-нибудь сравнения. Как один из самых горячих коней, секу я помост ногами, грызу удила, поднимаю вверх уши, дышу из ноздрей яростью, смотрю грозно, извергаю пену, однако же остаюсь за преградой, потому что закон не дает мне свободы бежать. Итак, что ж? Когда так уже надобно, что остается мне делать? Вовсе ли бросить речи, и молча дивиться твоим доблестям, другим предоставив хвалить тебя? Нет! Но другие пусть будут в числе хвалящих в тебе иное, что кому угодно и что кто может. Без сомнения же, предоставишь ты достаточный предмет для многих речей и похвальных слов, если каждый станет хвалить тебя, избрав для этого часть твоих доблестей. Одни изберут. управление общественными делами, и при этом благоразумие и одновременно трудолюбие, потому что изобретет ли кто с большей, чем твоя, проницательностью то, что нужно, или изобретенное приведет ли в исполнение деятельнее тебя? Другие примут на себя весы правосудия, как ты при ясном свете разбираешь тяжбы и при своей возвышенности доставляешь высокое торжество Фемиде. Хотя меч твой страшен, потому что может поразить, однако же, как никого не поражающий, он – святыня. Ты владеешь им не для того, чтобы наказывать согрешивших, но с намерением, чтобы никто даже и не грешил, и чтобы все покорствовали твоей мысли больше, нежели могуществу других, для кого законом служит дерзость. Иные пусть удивляются в тебе могуществу дара слова, а если угодно, всем родам этого дара, насколько сие относится к умению оценить сказанное и к способности самому сказать; потому что ты способен и судить о даре слова, и еще способнее сам говорить, так что одно уподобляется в тебе золотому шару, или Гомерову уровню, которым определяется равный рост коней Евмеловых, а другое превосходит и зимние снега. Теперь ты с таким же искусством раздаешь награды за подвиги, с каким прежде сам подвизался. Иные пусть хвалят в тебе строгость, срастворенную с кротостью, и то, что в самой приятности, как в львиных прыжках, нет у тебя ничего унизительного. Иные же укажут на то, как многомощное и почитаемое другими золото с иными почетными титулами не уважено на твоем суде, и бежало оттуда прочь; а это одно уже выше и слуха и вероятия всех. А какой-нибудь поэт, свободный и независимый в искусстве, споет тебе и сельскую песнь, собрав хоровод земледельцев, и пожав зрелые колосья, сплетет из них самый приятный венок, и возложит на главу виноградные ветви, переплетенные плющом и кудрявцем. «Таковы, – скажет он, – начала приношений земледелия, снова тобой возвращенного людям. И камни да источат тебе молоко, и источники – мед, и всякое растение, и заботливо воспитанное и дикое, покроется нежными плодами!» Это обыкновенные изображения у стихотворцев, когда они хотят представить, что земля приносит кому-либо свои дары. Когда же все это, как сказал я, будут говорить и выдумывать другие (потому что все свое не только приводит в восторг, как полагают лирики, но и всего более, обыкновенно, увеселяет), тогда я скажу о том, чем преимущественно восхищаюсь, и что лобзаю в твоих доблестях, а именно, что ты показываешь себя стоящим выше трудностей времени. Хотя по вере ты язычник, и настоящему державцу воздаешь должное его державе, однако же служишь не так, как служат льстецы, соображающиеся со временем, но как друзья прекрасного и люди высокого образа мыслей; и, насколько исполняешь свой долг, настолько и к отечеству соблюдаешь благорасположение, и в смертном деле приобретаешь бессмертную славу. К похвальным твоим качествам принадлежит и то, что, при таком бремени правления, ты уделяешь некоторое уважение и дружбе, и при таком числе дел находишь досуг не только помнить друзей, но и оказывать им честь своими письмами, свидетельствовать им свою любовь и всех привлекать к себе. За все это желаю тебе не чего-либо большего к прославлению (потому что, хотя бы власть твоя и получила приращение, но добродетель никакого уже приращения получить не может), но одного, что все заменит собой, и что всего важнее, а именно, чтобы ты наконец соединился с нами и с Богом, стал на дороге гонимых, а не гонителей; потому что одно увлекается потоком времени, а другое заключает в себе бессмертное спасение.

Приветствует этого Амфилохия (впоследствии, вероятно, епископа Иконийского) с вступлением в должность судебного ходатая, и просит, для первого опыта, принять на себя ходатайство по делу Евфалия (364 г.)

Подопри золотыми столбами счастливый свой чертог, как говорит Пиндар, и добрым началом в настоящей должности дай нам знать о себе, что построишь и чудный дом, явясь в нем славным. А как дашь о себе знать? Воздав честь Богу и божественному, ибо что для тебя этого важнее и выше? А как и чем воздашь честь? Тем одним, что примешь на себя попечение о предстоящих перед Богом и о служителях алтаря. Один из них сослужитель наш, Евфалий, которого, когда уже поступил он в высший чин, не знаю почему, намереваются исключить из него воинские начальники. Не потерпи этого, и простри свою руку к закону и ко всему клиру, а более всех ко мне, о котором печешься ты. Иначе этот человек потерпит самую горькую участь, один не воспользовавшись человеколюбием настоящего времени и той честью, какую воздают цари священным лицам. Но может быть, подвергается он оскорблению и лишению за дружбу ко мне. И прекрасное дело – тебе не допустить этого, хотя другим хочется не очень прекрасного дела.

Его же ходатайству поручает дело племянника своего Нуковула, мужа Алипианы, дочери Горгониевой

Хвалю изречение Феогнида, который, не одобряя дружбы, продолжающейся только, пока пьем и бываем вместе, хвалит дружбу, выказываемую на деле. Что же он пишет?

«За чашей много бывает друзей,

А в важном деле их мало».

Мы с тобой не пивали из одной чаши и вместе бывали не часто (хотя, конечно, надлежало быть этому и по нашей дружбе и по дружбе наших отцов); требуем же друг от друга благорасположения в делах. Предстоит подвиг, и даже очень важный, потому что сын наш Никовул находится в неожиданных хлопотах из-за тех, от кого всего менее думал иметь беспокойство. Потому прошу, приди и помоги, как можно скорее произнеся суд и защитив, если найдешь нас обиженными. А если не так, то по крайней мере не переходи на противоположную сторону, за малую корысть отдав свою свободу, которой всегда ты пользовался, как знаем по общему свидетельству.

Св. Василия, который против собственного желания рукоположен в сан пресвитера, примером своим поощряет к терпению и увещевает к ревностному исполнению обязанностей нового сана (364 г.)

Хвалю начало твоего письма. Да и что твое не заслуживает похвалы? И ты взят в плен, как и я, включен в список, потому что оба мы принужденно возведены в степень пресвитерства, хотя домогались и не этого. Ибо достовернее всякого другого можем засвидетельствовать друг о друге, что нам по сердцу философия тихоходная, которая держится низу. Но хотя, может быть, и лучше было бы, если б не случилось с нами этого, или не знаю, что и сказать, пока не уразумею домостроительства Духа, однако же, поскольку уже случилось, как мне по крайней мере кажется, надобно терпеть, особенно приняв во внимание время, которое у нас развязало языки многим еретикам, надобно терпеть и не посрамить как надежду возложивших на нас свое упование, так и собственную жизнь свою.

Убеждает его переменить свое расположение к св. Василию, на которого несправедливо он негодовал (365г.)

Поскольку обращаю слово к человеку, который не любит лжи и проницательнее всякого открывает ложь в другом, сколько бы ни была она запутана самыми хитрыми и разнообразными изворотами, к тому же и мне самому (пусть будет это сказано, хотя и нелегко сказать) не нравится хитрость – и по природному моему расположению, и по внушению Писания, то и пишу по этой причине, что у меня на сердце. Снизойди к моему дерзновению; иначе обидишь, лишая меня свободы и принуждая скрывать в себе болезненную скорбь, подобно какому-то гнойному и злокачественному нарыву. Как радуюсь, что делаешь мне честь и приглашаешь меня на духовные совещания и собрания, так тяжело для меня оскорбление, какое терпел и доселе терпит от твоего благоговения досточестнейший брат Василий, с самого начала мной избранный и доныне остающийся для меня товарищем жизни, учения и самого высокого любомудрия; и я за такое избрание нимало не осуждаю себя, потому что скромнее будет сказать так, иначе подумают, что, восхваляя его совершенства, хвалю сам себя. Но ты, унижая его и оказывая честь мне, по моему мнению, поступаешь почти так же, как если бы кто человека одной рукой стал гладить по голове, а другой бить по щеке, или, подломав основание дома, начал расписывать его стены и украшать наружность. Поэтому если убедишься сколько-нибудь моим словам, то сделаешь по-моему. А я прошу убедиться, потому что это справедливо. Если обойдешься с ним, как должно, и он будет служить тебе. А мое дело – следовать за ним, как тени за телом, потому что я, человек малый, расположенный к миру, и не дошел еще до такого жалкого состояния, чтобы, желая в ином быть любомудрым и принадлежать к лучшей стороне, потерять из виду то, что в нашем учении самое главное – а именно любовь, особенно любовь к иерею, человеку почтенному, о котором знаю, что он жизнью, словом и правилами превосходнее всех, известных мне. И самая скорбь не помрачит во мне истины.

Оправдывается в смелости предыдущего письма

Написанное мной не столько оскорбительно, как жаловался ты на моё письмо, сколько духовно, и любомудренно, и справедливо, разве только и это оскорбляет ученейшего Евсевия. Но хотя ты и выше по степени, однако же дай и мне немного свободы и справедливого дерзновения, а потому будь к нам благосклоннее. Вели же судить о моём письме как о письме служителя, обязанного смотреть тебе в глаза, – тогда в этом случае и удары приму, и плакать не буду. Или и это будет поставлено мне в вину? Но, скорее, прилично поступать так всякому другому, нежели твоему благоговению, потому что великодушному человеку более свойственно принимать свободную речь от друзей, нежели ласкательства от врагов.

Изъявляет свою готовность быть у него в кесари вместе с св. Василием

И в других случаях перед твоим благоговением не поступал я низко – не обвиняй меня в этом, но, дозволив себе несколько свободы и смелости, чтоб сколько-нибудь облегчить и излечить скорбь, тотчас покорялся, смирялся и добровольно подчинял себя правилу. Да и мог ли не делать сего, зная тебя и законы Духа? А теперь, хоть и был бы я крайне низок и малодушен, не дозволяют этого и самое время, и эти звери, нападающие на Церковь, а также твое благородство и мужество, так чисто и искренне ратоборствующее за Церковь. Поэтому, если угодно, придем соединить с тобой свои молитвы, вместе подвизаться и служить тебе и, подобно детям, которые поощряют к действию отличного борца, своими восклицаниями воодушевлять тебя в борьбе.

Извещая о перемене к нему расположений еп. Евсевия, убеждает писать ему и потом отправиться в Кесарию; причем и сам вызывается быть его спутником

Вот случай проявить благоразумие и терпение, чтобы никто не оказался мужественнее нас, и чтобы столько трудов и усилий не было уничтожено в короткое время! Для чего и по какому убеждению пишу это? Боголюбивейший наш Епископ Евсевий (ибо так уже надобно о нем думать и писать) весьма расположен к примирению и дружбе с нами и смягчается временем, как железо огнем. Думаю, что к тебе придет письмо просительное и пригласительное, о чем и он меня извещал, и уверяют многие из знающих достоверно о его расположении. Предупредим его или приходом своим, или письмом, лучше же сказать, сперва письмом, а потом приходом, чтоб впоследствии не остаться в стыде, как побежденным, когда можно было самим победить прекрасно и любомудренно уступив над собой победу, о чем просят нас многие. Итак, послушайся меня, и приходи, как по сказанной причине, так и ради настоящего времени, потому что скопище еретиков нападает на Церковь; одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется вскорости дух Велеила, мудрого зодчего таковых учений и догматов. Если признаешь нужным, чтоб пришел и я, быть твоим споспешником и спутником, то не уклонюсь и от этого.

Выговаривает ему за то, что, оставив должность чтеца, намерен посвятить себя ритору (366 г.)

У меня в природе есть нечто хорошее (сам похвалюсь из многого чем-нибудь одним). За худой совет одинаково досадую и на себя, и на друзей. А поскольку живущие по Богу и руководящиеся тем же Евангелием – все друзья между собой и сродники, то почему же не выслушать от меня, если скажу открыто о том, о чем все говорят, но только шепотом? Не хвалят твоей, сказать по-твоему, бесславной славы, твоего постепенного уклонения к худшему и этого честолюбия, которое, как говорит Еврипид, злее демонов. Что с тобой сделалось, мудрый муж? За что прогневался ты сам на себя, бросив священные, удобопиемые книги, которые некогда читал народу? Неужели не стыдишься, слыша это? Или положил их под дым, куда кладут кормила и кирки на зимнее время, а взял в руки соленые и непиемые книги и захотел лучше именоваться ритором, нежели христианином? А по мне гораздо лучше последнее, нежели первое; и все благодарение за это Богу. И ты, превосходный, не держись таких мыслей. А если они пришли, не предавайся им надолго, но одумайся, наконец, приди в себя, оправдайся перед верными, оправдайся перед Богом, перед алтарями, перед таинствами, от которых удалился. Не говори мне этих нарядных и витиеватых слов: «Что же, разве я не был христианином, когда учился риторике? Разве не был верным, когда занимался науками в кругу детей?» Может быть, ты станешь еще свидетельствоваться в сем Богом? Нет, чудный мой, это не совсем справедливо, хотя часть из этого и можем уступить тебе. Разве маловажно то, что теперешним своим поступком ты соблазняешь других, которые по природе более склонны к худому, и даешь им повод дурно о тебе и думать и говорить? Пусть это будет ложь, но какая в том нужда? Всякий живет не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убежденным, если не убеждаешь и других. Неужели, вступив в кулачный бой при народе или на зрелище принимая и раздавая пощечины, неблагопристойно кривляясь и ломаясь, скажешь, что в душе ты целомудрен? Это рассуждение не целомудренного человека; легкомысленно одобрять это. Если переменишься, то порадуюсь теперь, сказал один из пифагорейских философов, оплакивая отпавшего от него друга. Если же нет, писал он, то ты умер для меня. А я не скажу этого из любви к тебе. Ибо тот, будучи другом, стал врагом, хотя, впрочем, и другом, как говорит трагедия. А я постараюсь излечить тебя, если (ибо так сказать скромнее) сам не усмотришь должного (что в первом ряду похвальных дел) и не последуешь доброму слову другого (что во втором ряду похвального). Вот мое увещевание! Извини меня ради дружбы, что скорблю, горячусь как за тебя, так равно за весь священный чин, а присовокуплю, и за всех христиан. Если же нужно и помолиться вместе с тобой или за тебя, то немощи твоей да поможет Бог, животворящий и мертвых!

В ответ на то, что жену свою Алипиану, дочь Горгонии, сестры св. Григория, порицал за малый рост

Осмеиваешь у нас Алипиану, будто бы она мала и недостойна твоей великости, длинный и огромный и ростом и силой великан! Теперь только узнал я, что и душа меряется, и добродетель ценится по весу, что дикие камни дороже жемчужин, и вороны предпочтительнее соловьев. Возьми себе величину и рост в несколько локтей и ни в чем не уступай Церериным жницам, потому что ты правишь конем, мечешь копье, у тебя забота – гоняться за зверями, а у нее нет таких дел; небольшая нужна крепость сил, чтобы владеть челноком, обходиться с прялкой и сидеть за ткацким станком, а это – преимущество женщин.

Но если присовокупишь, как она до земли склонена в молитве и высокими движениями ума всегда собеседует с Богом, то перед этим что значат твоя высота и твой телесный рост? Посмотри на ее благовременное молчание; послушай, когда говорит, рассуди, как не привязана к нарядам, как по-женски мужественна, как радеет о доме, как любит мужа, и тогда скажешь словами этого лакедемонянина: «Подлинно душа не меряется; и внешнему человеку должно иметь у себя в виду внутреннее». Если примешь это во внимание, то перестанешь шутить и смеяться над малым ее ростом, а назовешь себя счастливым из-за супружества с нею.

О том, что значит писать лаконически

Писать лаконически не то, как ты об этом думаешь, – не просто написать немного слогов, но в немногих слогах заключить многое. Так Гомера называю самым кратким писателем, а Антимаха – многословным. А почему? Потому что о длине речи сужу по содержанию, а не по числу букв.

О том, как писать письма

Из пишущих письма (ты и об этом у меня спрашиваешь) одни пишут длиннее надлежащего, а другие слишком коротко; но и те и другие грешат в мере, подобно стреляющим в цель, из которых одни не докидывают стрелы до цели, а другие перекидывают ее за цель, в обоих же случаях равно не попадают в цель, хотя ошибка происходит от противоположных причин. Мерой для письма служит необходимость. Не надобно писать длинного письма, когда предметов немного; не надобно и сокращать его, когда предметов много. Поэтому, что же? Нужно ли мудрость мерить персидской верстой или детскими локтями и писать так несовершенно, чтобы походило это не на письмо, а на полуденные тени или на черты, положенные одна на другую, которых длины совпадают, и более мысленно представляются, нежели действительно оказываются различенными в одних из своих пределов, и в собственном смысле, можно сказать, суть подобие подобий? Чтобы соблюсти меру, необходимо избегать несоразмерности в том и другом. Вот что знаю касательно краткости; а в рассуждении ясности известно то, что надобно, насколько возможно, избегать слога книжного, а более приближаться к слогу разговорному. Короче же сказать, то письмо совершенно и прекрасно, которое может угодить и неученому, и ученому, – первому тем, что приспособлено к понятиям простонародным, а другому тем, что выше простонародного, потому что одинаково не занимательны – и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования. Третья принадлежность писем – приятность. А ее соблюдем, если будем писать не вовсе сухо и жестко, не без украшений, не без искусства, и, как говорится, не дочиста острижено, то есть когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений, потому что всем этим речи сообщается усладительность. Однако же и этих украшений не следует употреблять в излишестве. Без них письмо грубо, а при их излишестве – надуто. Ими надобно пользоваться в такой же мере, в какой – красными нитями в тканях. Допускаем иносказания, но не в большом числе, и притом взятые не с позорных предметов; а противопоставления, соответственность речений и равномерность членов речи предоставляем софистам. Если же где и употребим, то будем ее делать как бы играя, но не намеренно. А концом письма будет то, что слышал я от одного краснобая об орле. Когда птицы спорили о царской власти и другие явились в собрание в разных убранствах, тогда в орле всего прекраснее было то, что он не думал быть красивым. То же самое должно всего более наблюдать в письмах, то есть чтобы письмо не имело излишних украшений и всего более приближалось к естественности. Вот что о письмах посылаю тебе в письме! Может быть, взялся я и не за свое дело, потому что занимаюсь более важным. Прочее дополнишь сам собственным своим трудолюбием как человек понятливый, а также научат тебя сему люди опытные в этом деле

Приглашает его к себе

Бегаешь тех, которые за тобой гонятся, может быть, по правилам любовной науки, чтобы нанести себе больше чести. Итак, приходи, и теперь восполни для нас потерю столь долгого времени. И если бы тебя задерживало какое-нибудь из тамошних дел, то опять оставишь нас, и тем сделаешься для нас еще более досточтимым, потому что опять будешь предметом наших желаний.

Сего Алипия, мужа сестры своей Горгонии, приглашает к себе на праздник

Как властительски поступаешь ты со мной по дружбе! Колеблется уже у нас и постановление об обетах, хотя и отделили себе одних носящих мантии. Правда, что не в такой же мере преступаем мы закон, в какой преступают язычники, изобретательные в любовных делах, потому что они не только приносят жертву страсти, как Богу, но разрешают клятвы, данные из любви; а мы, если и преступаем несколько закон, то, терпя сие ради дружбы, в этом уже не грешим. Поэтому, приходи к нам, если хочешь, переодетый, чтоб то и другое было у нас прекрасно: и с тобой мы свиделись, и постановления не нарушили. А если не хочешь, приходи и вовсе без мантии. Если бы и стал кто преследовать нас за нарушение закона, то пока еще можем защититься тем, что и ты из числа совершающих обет, в добром смысле называемых обетниками. А кто из нас не примет сего, тот что скажет нам на следующее? Мы приглашаем тебя как сироту. Так, конечно, будешь ты властительствовать надо мной, потому что теперь твое время. А в-третьих (это всего важнее), тебе можно участвовать в обете и как приглашающему нас к обету. Так примем тебя, готовые отразить всякое нападение. А что не пришла сестра, в том никто не будет винить нас; напротив, стали бы винить и ее и меня, если бы она пришла. Поэтому пусть она идет без зова. А ты и позволь себя упросить, и приходи, частью положившись на меня, а частью по обету, приходи, чтобы праздник мой сделать более светлым; потому что, при помощи Божией, довольно для тебя заготовлено и того, что нужно чреву, вернее же сказать, пища у нас сиротская и, прибавлю еще, здоровая и благородная.

Узнав об избавлении его от угрожавшей смерти во время землетрясения, бывшего в Никее, приглашает к себе, и убеждает оставить мирскую жизнь (368 г)

Для людей благомыслящих и страх небесполезен, даже скажу- крайне прекрасен и спасителен. Хотя и не желаем себе, чтобы случилось с нами что-либо страшное, однако же вразумляемся случившимся; потому что душа страждущая близка к Богу, говорит где-то чудно говорящий Петр, и у всякого, избежавшего опасности, сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться от того, что участвовали в бедствии; а, напротив, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем перед Богом одни – во время опасностей, а другие – после опасностей. Но живем ли на чужой стороне, ведем ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда говорить, и не переставать говорить), будем желать, чтобы после воздавать Тому, Кем мы спасены, и принадлежать к Его достоянию, не много заботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, оставим по себе такое повествование которое бы много служило к славе нашей и к пользе душевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности, и бедствия предпочтительнее благоденствия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу. Но, может быть, кажусь тебе скучным, много раз говоря об одном и том же и слова мои считаешь ты не советами, но многословием. Потому довольно об этом; впрочем, обо мне будь уверен, что усердно желаю и всего более молюсь, чтобы нам с тобой быть вместе, устроить нужное к твоему спасению и поговорить о том окончательно; а если бы и не удалось сего, то как можно скорее, встретив тебя здесь, вместе с тобой составить благодарственный праздник.

Выражает ему, как товарищу Кесариеву и своему, скорбь о смерти Кесария (369 г.)

Не стало у меня Кесария. И хотя страсть – не дело любомудрия, однако же скажу, что люблю все Кесариево; и что ни вижу напоминающее о нем, обнимаю и лобзаю это и как бы представляю себе, что его самого вижу, с ним нахожусь, с ним беседую Так было со мной и теперь, при получении твоего письма Едва прочел я подпись письма, это сладостное для меня имя, этот сладостный предмет- имя Филагрия, вдруг пришло мне на мысль все, что было некогда приятного: образ жизни, общий стол, скудость и, как говорит Гомер, любезного сотоварищества или шутки, или дельные занятия, ученые труды, общие наставники, возвышенность надежд, наконец все, что можно похвалить из тогдашнего и что меня преимущественно радует при одном воспоминании. Потому чтобы еще более побеседовать нам о сем, не оставляй в покое перо свое и сделай мне милость, пиши ко мне Без всякого сомнения, это для меня немаловажно, хотя зависть, так горестно расположив дела мои, лишила меня важнейшего – быть вместе с тобой.

По случаю смерти Кесариевой, рассуждая о превратности всего человеческого, к Софронию, как к другу Кесариеву, обращается с просьбою не допустить, чтобы оставшееся после брата имение было расхищено

Видишь, какова наша участь, и как поворачивается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностию и что неудачею. Все это непостоянно, быстро переходит и превращается; а потому можно больше доверять ветрам и письменам на воде, нежели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усматривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему, и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидениях. Но отчего у меня об этом слово? Недаром любомудрствую; не без цели выражаюсь высоко. Не из последних некогда был и твой Кесарий; даже если я не обманываюсь, как брат, он был человек очень видный, известный ученостью, многих превосходил правотой и славился множеством друзей. А что в числе их ты и твое благородство был первым, и сам он так думал, и нас уверял. Конечно, так было прежде; а ты что-нибудь и еще больше присовокупишь от себя, воздавая ему погребальную честь, потому что все люди по самой природе расположены в дар умершему приносить что-либо большее. Но и теперь не пропусти без слез этого слова или пролей слезу на добро и на пользу! Вот он лежит мертвый, без друзей, всеми покинутый, жалкий, удостоенный небольшого количества смирны (ежели только и это правда), и скудных, недорогих покровов (что также много значит, потому что дано ему из жалости). Между тем, как слышу, напали враги, и имение его с полной свободой одни уже расхищают, другие намереваются расхитить – какая нечувствительность! Какая жестокость! А остановить этого некому; самый человеколюбивый оказывает ту единственную милость, что призывает на помощь законы. И короче сказать, мы, которых некогда считали счастливцами, стали теперь притчею. Не будь к этому равнодушен; а, напротив, раздели и скорбь нашу, и негодование наше; окажи милость мертвому Кесарию, прошу тебя об этом ради самой дружбы, ради всего тебе любезнейшего, ради надежд твоих, которые ты сам для себя сделай благоприятными, показав себя верным и искренним к умершему, чтоб и живым оказать через это милость и сделать их благонадежными. Не думаешь ли, что скорбим об имуществе? Для нас всего несноснее стыд, если выведут такое заключение, что один только Кесарии не имел у себя друзей, – Кесарии, о котором думали, что у него друзей много. Итак, вот в чем просьба, и вот она от кого, потому что и я, может быть, стою чего-нибудь в твоем внимании. А в чем, чем и как должен ты помочь, об этом доложат тебе самые дела, рассмотрит же это – твое благоразумие.

Золото, хотя переделывается и преображается так и иначе, обращаемое в разные украшения и испытывая на себе много искусственных переработок, однако же, остается золотом, и не в веществе принимает изменение, а только в наружности. Так полагая, что и твоя правота остается для людей той же, хотя бы ты непрестанно восходил выше и выше, осмеливаюсь представить тебе следующую просьбу, не столько боясь твоего сана, сколько имея доверенности к твоим нравам. Будь благосклонен к достопочтенному сыну моему Никовулу, который по всему состоит со мной в тесной связи, и по родству, и по близости обращения, и, что еще важнее по нравам. В чем и сколько нужна ему твоя благосклонность? Во всем, в чем только потребуется ему твоя помощь, и насколько ты посчитаешь это приличным твоему великому уму. А я воздам тебе за это наилучшим из всего, что имею. Имею же дар слова и возможность стать провозвестником твоей добродетели, если и не по мере твоего достоинства, то по мере сил своих.

Просит его покровительства Евдоскию, сыну ритора Евдоксия

Почитать матерь – дело святое. Но у всякого своя матерь, а общая для всех матерь – родина. Ее почтил ты, правда, блистательностью своей жизни во всех отношениях; но почтишь и еще, если теперь уважишь меня, вняв моей просьбе. В чем же моя просьба? Без сомнения, ты знаешь красноречивейшего в нашем отечестве ритора Евдоксия. Его-то сын, скажу коротко, другой Евдоксий, и по жизни и по дару слова, предстает теперь перед тобой. Поэтому чтобы сделаться тебе еще более именитым, будь благосклонен к сему человеку в чем ни попросит он твоего покровительства. Ибо стыдно тебе, когда ты стал общим покровителем своего отечества и многим оказал уже благодеяния, присовокуплю, что и еще многим окажешь, не почтить преимущественно перед всеми того, кто превосходит всех даром слова, не почтить и самого красноречия, которое, если не по другому чему, то потому уже, что оно справедливо восхваляет твои добродетели.

Просит его дружбы и покровительства Амозонию

Друзьям желаю, чтоб все было благоуспешно. А когда называю кого друзьями, разумею людей прекрасных, добрых, соединенных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели. Потому и теперь, поискав важнейшее, что подарить бы достопочтенному брату нашему Амазонию (ибо отменно восхитился им во время недавнего с ним свидания), рассудил я, что вместо всего следует подарить ему одно – твою дружбу и твое покровительство. Он за короткое время показал большую ученость как ученость того рода, какой домогался я сам, когда прозревал еще мало, так и ученость того рода, о которой забочусь теперь, когда прозрел в высоту добродетели. А значу ли я для него что-нибудь в отношении к добродетели, это сам ты увидишь; с своей же стороны показываю другу, что имею у себя лучшего – друзей. И так как тебя признаю первым и искренним другом, то желаю, чтобы ты показался ему таковым, каким должен ты быть и по требованию общего отечества, и по желанию моего слова и моей любви, обещающей ему вместо всего твою попечительность.

Ходатайствует за Амфилохия, подпадшего обвинению за то, что принял на себя защищение одного негодного человека, обманутый его дружбой

Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтоб добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания. Тогда не много понадобилось бы слов мне, который к твоему великодушию обращается с просьбой о дражайшем сыне нашем Амфилохии. Скорее могу надеяться на что-нибудь невероятное и необыкновенное, нежели подумать, что он ради денег сделает или помыслит что-нибудь неблагородное. Столько все, по общему согласию, приписывают ему правоту и благоразумие, превышающие даже его возраст! Но что же делать? Ничто не избегает зависти, когда осмеяние коснулось и этого человека, подвергнувшегося обвинениям по простоте, а не по испорченности нравов. Но ты не потерпи равнодушно смотреть, как мучают его клеветой; прошу тебя об этом ради твоей священной и великой души; почти отечество, помоги добродетели, уважь меня, славившегося тобой и тобой прославляемого, и замени этому человеку всех, присовокупив к своему могуществу и соизволение; потому что, сколько знаю, все уступает твоей добродетели.

Ходатайствует за Амфилохия по тому же делу

Не удивляйся тому, если просимое нами важно, потому что и просим у человека важного, а прошение нужно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично как малого просить о великом, так великого просить о малом; одно неуместно, другое мелочно. Сам своею рукой привожу к тебе честнейшего сына нашего Амфилохия, человека весьма известного своею правотой, даже более, чем следовало бы ожидать от его возраста; вот почему и я сам, старец, иерей и друг твой, желал бы, чтоб и о мне думали так же. Если же он, уловленный дружбой другого, не предусмотрел клеветы, удивительно ли это? Поскольку сам он не лукав, то и не подозревал лукавства, думая о себе, что ему надобно более заботиться об исправности слова, нежели нрава; на этом основании вступил в сотрудничество. Что же в этом худого для людей благомыслящих? Поэтому не ставь порок выше добродетели; не бесчести моей седины, а, напротив, уважь мое свидетельство, и человеколюбие свое положи в основание моим благословениям, имеющим, может быть, некоторую силу у Бога, Которому предстою.

Просит содействовать двоюродным братьям своим в продаже имения, покупка которого ввела их в неприятности

И себе и мне окажи одно благодеяние какое нечасто будешь оказывать, потому что и случаи к таким благодеяниям выпадают не часто. Доставь самое справедливое свое покровительство господам двоюродным моим братьям, много увидевшим хлопот с имением, которое купили они как удобное для уединения и представлявшее возможность получать от него некоторое пособие в содержании, но от которого, с того самого времени как купили, подверглись многим неприятностям и частично испытывают неудовольствия от неблагонамеренных продавцов, а частично терпят притеснения и обиды от соседей; вот почему для них было бы выгодно, взяв свою цену с теми же издержками, впрочем, немалыми, какие сделали после покупки, освободиться от этого имения. Если тебе угодно, переведи на себя покупку, пересмотрев условие, чтоб оно было как можно лучше и безопаснее; и это будет приятно и для них, и для меня. Если же не угодно это, окажи другую милость: от своего лица воспротивься привязчивости и неблагонамеренности этого человека, чтобы, по их неопытности в делах, не получил он перед ними преимущества непременно в чем-нибудь одном, или обижая, пока владеют имением, или причиняя убыток, когда они вздумают избавиться от него. Но мне стыдно и писать об этом, потому что равно мы обязаны заботиться о них и по родству, и по избранию жизни. Ибо о ком же и заботиться больше, как не о таких людях? И что может быть стыднее того, как не постараться оказать подобное благодеяние? Но ты для себя ли, для меня ли, для них ли самих, или для всего этого вместе, но только непременно окажи им благодеяние.

Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия

В опасности красноречие и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой – друг тебе по отцу, а прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отцовскому роду, ни нашей дружбе, если только я – не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он запутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу, а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня невозможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах прекратится зло не прежде, чем могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и посоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне – твоему хвалителю.

Просит руководствовать в образовании Евдоксия, сына ритора Евдоксия

Спартанца отличает копье, Пелопида – плечо, а великого Фемистия – ученость. Ибо хотя и во всем ты всех превосходишь, однако ученость, сколько знаю, значительнейшее из твоих достоинств. Она и в самом начале соединила нас друг с другом, если только и я что-нибудь значу в науках; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь мое дерзновение Представляю тебе сына знаменитого Евдоксия и также моего сына Евдоксия же, весьма заслуживающего внимания и по жизни, и по дару слова, как сам это найдешь, если, по пословице, приложишь веревку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно любезного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому окажи благодеяние сему человеку, как бы мне самому благодетельствуя, и к чести своей учености соблаговоли помочь ему идти вперед. Ему нужно науками приобрести себе известность и для того успеть в них, чтоб добывать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же ученость и твое благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению.

Выговаривая св. Василию, который, под предлогом своей болезни, звал св. Григория в Кесарию, когда там производилось избрание нового епископа на место умершего Евсевия, объясняет причины, по которым воротился с дороги (370 г.)

Не дивись, если покажется, что говорю нечто страшное и чего не говаривал никто прежде. По моему мнению, хотя и приобрел ты славу человека постоянного, непогрешимого и твердого умом, однако же и предпринимаешь и делаешь многое более просто, нежели непогрешительно. Ибо кто свободен от порока, тот не вдруг подозревает порок. Это случилось и теперь. Вызывал ты меня в митрополию, когда нужно было совещаться об избрании епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, желаешь меня видеть и передать мне последнюю свою волю. Не знал я, к чему это клонится и как своим прибытием помогу делу; но отправился в путь, сильно огорченный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни, или что прискорбнее твоего ухода? Проливал я источники слез, рыдал, и в первый теперь раз узнал о себе, что ты не утвердился еще в любомудрии. Ибо что не наполнил надгробными рыданиями? Когда же узнал, что в город собираются епископы, остановился в пути и дивился, во-первых, тому, как не позаботился ты о благоприличии и не остерегся языка людей, которые всего скорее возводят клевету на простодушных; во-вторых, как думаешь, что не одно и то же прилично и тебе и мне, которых в начале так сдружил Бог, что и жизнь, и учение, и все у нас общее; а в-третьих (пусть и это будет сказано), как подумал, что тут будут выставлять на вид людей благоговейных, а не сильных в городе и любимых народом? По сим-то причинам поворотил я корму и еду назад. Да и тебе самому, если угодно, желаю избежать настоящих мятежей и худых подозрений, а твое благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу – и тогда побраню побольше и посильнее.

Родитель св. Григория Богослова, объясняя Кесарийцам, как важно избрание Епископа, отказывается по болезни присутствовать при этом избрании, и предлагает в Епископы св. Василия

Я – малый пастырь, настоятель небольшого стада и последний из служителей Духа. Но благодать не стеснена, она не ограничивается местом. Поэтому и малым да будет дозволено дерзновение, особенно когда идет речь о делах общих и таких важных; и малые подают советы при такой седине, которая, может быть, скажет что-нибудь поумнее многих. У вас совещание не о маловажном и обыкновенном деле, но о таком, которое, хорошо ли, худо ли будет разрешено, по необходимости повлечет за собой в обществе или то, или другое. У нас слово о Церкви, за которую Христос умер, слово о том, кто представит и приведет ее к Богу. «Светильник телу», как слышим, «есть око» (Мф. 6, 22), не это только телесное око, которое видит и видимо, но и око духовное, которое созерцает и созерцаемо. А светильник Церкви есть епископ, как самим вам известно, хотя бы и не писал я. Поэтому как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око не чисто, и тело движется не правильно, так в вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности или спасается. О всякой же Церкви нужно заботиться как о Теле Христовом, а тем паче о вашей, которая в начале была матерью почти всех Церквей, да и теперь такова и признается такой и к которой все обращены, как круг к своему средоточию, не только по причине Православия, с древности всем проповеданного, но и по причине очевидным образом дарованной ей от Бога благодати единомыслия. Итак, поскольку к рассуждению о сем приглашали вы и меня, поступив в этом правильно и согласно с уставами, а меня удерживает старость и немощь, то как если бы явился я лично, при содействии укрепляющего Духа (ибо для верующих нет ничего невероятного), это было бы для всех лучше и для меня приятнее, потому что и вам помог бы чем-нибудь, и сам приобщился бы к благословению; так, и не в состоянии будучи исполнить сего по причине превозмогшей болезни буду содействовать, сколько возможно, отсутствующему. Я уверен, что есть и другие достойные предстоятельствовать у вас, потому что город ваш обширен и издревле был управляем хорошо и мужами высокими; но никого из уважаемых вами не могу предпочесть боголюбивейшему сыну нашему, пресвитеру Василию – мужу (говорю это перед свидетелем Богом), и в жизни, и в учении достигшему чистоты более всякого другого (а что всего важнее), тем и другим способного противостоять нынешнему времени и преобладающему языкоболию еретиков. Пишу это и священствующим, и монашествующим, облеченным и правительственной и советнической властью, а также и всему народу. Если будет на это согласие и верх одержит мой голос, настолько здравый и правый, как произносимый согласно с самим Богом, то духовно присутствую и буду присутствовать с вами, лучше же сказать, возлагаю уже руку и дерзаю духом А в противном случае, если не будет на сие согласия и подобные дела станут судить по собратствам и родствам и рука мятежной толпы опять нарушит правоту суда, делайте, что вам самим угодно, а я от этого прочь.

Он же к Епископам, собравшимся в кесари, для избрания Епископа, подает свой голос за св. Василия, поставим им впрочем на вид, что приглашение сделано ими уже по приступлению к делу

Как вы ласковы, человеколюбивы и обильны в любви! Приглашаете меня в митрополию, как думаю, для совещания о епископе, ибо угадываю вашу мысль. Но не предуведомив меня, что должно явиться, притом ни зачем и когда, вдруг объявляете, что уже приступили к чему-то, как будто не та у вас мысль, чтоб сделать мне честь, или не о том заботитесь, чтоб я был с вами, но употребляете старание отклонить мое присутствие, чтобы не вышло чего против моей воли. Таков ваш поступок; и я переношу это оскорбление; какое же мое мнение, объясню вам. Другие предлагают, конечно, иных, каждый по своим нравам и из своих выгод, что обыкновенно бывает в подобных случаях. А я не могу (и было бы несправедливо) предпочесть кого-либо досточестнейшему сыну нашему, сопресвитеру Василию. Ибо кого из известных нам найдем или по жизни заслуживающим большее одобрение, или в слове более сильным и во всех отношениях украшенным красотой добродетели? Если телесная его немощь будет предлогом, то вы выбираете не борца, но учителя. А притом и то уже признак силы, что подкрепляет и поддерживает немощных, ежели они есть. Если примете этот голос, то готов быть у вас, и содействовать вам, или духовно, или телесно. А если путешествие предлагается мне с условиями и разногласия готовы одержать верх над правдой, то я рад, что презрен вами. Это будет делом вашим, обо мне же помолитесь.

Он же письмом сим и чрез подателя оного, диакона Евстафия, приглашает Евсевия к свиданию с собою и к содействию в избрании св. Василия Епископом Кесарийским

«Кто даст ми криле яко голубине» (Пс. 54, 7)? Или как обновится старость моя, чтобы мог я дойти до твоей любви, утолить желание, какое имею видеться с тобой, описать тебе печаль души и найти у тебя какое ни на есть утешение в скорбях? С того времени, как почил блаженный епископ Евсевий, немалый объял меня страх, чтобы вкрадывающиеся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить ее еретическими плевелами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочестия, с великим трудом посеянного в душах человеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах. Поскольку же ко мне пришло письмо от клира, в котором умоляют не оставлять их в такое время без попечения, то, осмотревшись вокруг себя, вспомнил я о твоей любви, о правой вере и ревности, какую всегда имеешь о Церквах Божиих. Поэтому послал к тебе возлюбленного содиакона Евстафия просить твою степенность и умолять, чтобы к прежним трудам о Церквах приложил ты и настоящий, чтобы свиданием со мной успокоил мою старость, и всей Православной Церкви утвердил известное всем благочестие вместе со мной (если удостоюсь быть присоединенным к тебе в сем благом деле) дав пастыря, по воле Господней, способного управить людьми Божиими. У меня в виду есть муж, и тебе самому небезызвестный. Если бы сподобились мы приобрести его, то знаю, что приобрели бы великое дерзновение перед Богом и сделали бы великое благодеяние пригласившему нас народу. Но еще и неоднократно умоляю, отложив всякое замедление, отправься в путь и предупреди неприятности зимней дороги.

Св. Григорий Богослов от своего уже лица благодарит за согласие на избрание св. Василия епископом Кесарийским, и извещает об отъезде родителя своего в Кесарию

С чего начну похвалы тебе? С каким словом обращусь к тебе, чтобы приличнее наименовать? Назову ли тебя столпом и утверждением Церкви, или светилом в мире, говоря вместе с Апостолом? Или венцем похваления для спасаемой части христиан? Или даром Божиим, опорой отечества, кормчим веры, посланником истины? Или всеми этими именами вместе и еще многими другими? И такой избыток похвал подтвержу видимым. Какой это благовременный дождь сошел на землю жаждущую? Какая обильная вода из камня для странствующих в пустыне? Какой подобный хлеб ангельский вкушал человек? Каким утопавшим ученикам Своим общий для всех Господь Иисус предстал так благовременно, чтобы и море укротить, и спасти обуреваемых, как ты явился нам, изнемогающим, опечаленным и как бы подвергшимся крушению? Нужно ли говорить о других? Каким благодушием и удовольствием наполнил ты души православных, и как многих избавил от отчаяния! Да и матерь наша, Церковь (разумею Кесарийскую), теперь, при лицезрении твоем, подлинно слагает с себя одежды вдовства, облекается в ризу веселья, и еще более возвеселится, когда будет иметь пастыря, достойного и ее самой, и предшествовавших пастырей, и твоих рук. Ибо и сам видишь, каково наше положение, и сколько чудес произвели твоя ревность, твои труды и твое дерзновение по Богу. Обновляется старость, побеждается болезнь, лежащие на одрах встают, и немощные облекаются силой. Поэтому заключаю, что и дела наши кончатся по нашему желанию: за тебя и за меня действует мой родитель, который теперешним подвигом за Церковь положит прекрасный конец всей своей жизни и честной седине. И верно знаю, что он возвратится к нам с укрепившимися и обновленными силами, по твоим молитвам, от которых всего можно надеяться. А если и лишится жизни среди сих забот, то это не потеря – сподобиться такой кончины и в подобном деле. Меня же прошу извинить, если, несколько уступив языку людей лукавых, повременю немного явиться к тебе и обнять тебя, и лично присовокупить к похвале недосказанное теперь.

Изъявляет свою радость о вступлении его на кесарийский престол, и объясняет причины, по которым медлит идти к нему

Как скоро узнал я, что ты возведен на высокий престол, Дух победил, светильник, и прежде не темно светивший, поставлен на подсвечнике и у всех на виду; признаюсь, обрадовался этому. Да и как было не обрадоваться, видя, что общее дело Церкви было в худом положении и имело нужду в таком руководстве? Однако же не вдруг я поспешил к тебе, и не спешу, и ты сам этого не требуй, во-первых, чтобы сберечь мне честь твою и чтоб не подумали, что собираешь приверженцев, по незнанию приличия и по горячности, как могут сказать завистники; а во-вторых, чтобы мне самому приобрести постоянство и безукоризненность. Поэтому ты, может быть, скажешь: «Когда же придешь? И до какого времени будешь откладывать?». До того, как Бог повелит и исчезнут тени теперь злоумышляющих и завидующих. Ибо хорошо знаю, что недолго будут противиться прокаженные, заграждающие Давиду вход во Иерусалим.

На упреки св. Василия за холодность к нему отвечает похвалами Василию

Как? Разве что-нибудь твое для меня то же, что окинутая ягода на виноградной лозе? Какое вырвалось у тебя слово из ограды зубов, о божественная и священная глава? Или как отважился ты вымолвить это? Для того только разве, чтоб и я мог отважиться несколько? Как подвиглась мысль, написали чернила, приняла бумага? Науки, Афины, добродетели, труды, подъятые для наук! Видишь, написанное тобой едва не делает меня трагиком! Меня ли ты не знаешь, или себя самого? Как может быть маловажным для Григория что-нибудь твое, око вселенной, звучный глас и труба, палата учености? Чему же иному станет кто дивиться на земле, если Григорий не дивится тебе? Одна весна в году, одно солнце между звездами, одно небо обнимает собой все, один голос выше всех, и это (если способен я только судить о подобных делах и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос. А если ставишь мне в вину, что не хвалю тебя, как надлежало бы, то вини за это всех людей, потому что никто другой не хвалил и не хвалит как должно, как стал бы хвалить ты, как стала бы хвалить твоя звучная речь, если бы можно было хвалить самого себя и дозволял это закон похвальных слов. А если обвиняешь меня в презрении, то почему не обвинишь сперва в безумии? Но если негодуешь на то, что любомудрствую, то позволь сказать, это одно и выше твоих слов.

Препятствием к свиданию со св. Василием указывает болезнь своей матери, и просит молитв Васильевых об ее выздоровлении

Исполнить твой приказ частично зависит от меня, а частично, думаю еще в большей степени, от твоего благоговения. От меня – желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от свидания с тобой, а, напротив, всегда домогался этого; теперь же еще больше этого желаю. От твоего же преподобия зависит привести в порядок мои дела. Ибо безотлучно сижу при одре государыни-матери, которая много уже времени страдает недугом. И если смогу оставить ее вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего лицезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.

Пересказывает, как один из монашествующих в каком-то собрании, где был св. Григорий, укорял св. Василия и его самого, одного будто бы в нездравом учении о Святом Духе, а другого в робости, и как сам св. Григорий старался, впрочем безуспешно, оправдать св. Василия (371 г.)

Вождем жизни, учителем догматов и всем, что ни сказал бы кто прекрасного, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и если есть другой хвалитель твоих совершенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению, и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше обращаешься, от того больше видишь опыта; а где больше опыта, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть для меня что полезное в жизни, так это – твоя дружба и обращение с тобой. Так я думаю об этом и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу; пишу не по доброй воле, однако же напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчен, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некрепкими в вере, именно же все те, которые думают, что у меня с тобой все общее, что и прекрасно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости, в нечестии – уверенные, что говорим не здраво, а в робости – приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно. Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе их находился некто из носящих имя и образ благочестия. Пированье еще не начиналось; слово зашло о нас, которых, как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякого другого междудействия выводят вперед. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равной с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит сие оскорбительным и, с большою решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвальны они будут за другое, если угодно, в том не спорю, но не согласен в важнейшем: за Православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория, один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон по высокоумию? – сказал я. – Откуда пришел к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьею в таких предметах» «Я теперь, – говорил он, – с Собора, который был у мученика Евпсихия; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно, и так, как нелепее было бы сказать любому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно сравнение, сравнив тебя с реками, которые обходят камни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, – сказал он, смотря на меня, – очень уже ясно богохульствуешь о Духе» (и при этом напомнил он одно мое выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом завершил я речь о Духе этими, часто повторяемыми, словами: «Доколе нам скрывать светильник под спудом?»), но он не ясно высказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражения, приличные более человеку изворотливому, нежели благочестивому, и прикрывая двоедушие силой слова. «Это потому, – говорил я, – что я стою не на виду, многим ненавистен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано, и даже говорю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нем же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Все сказанное им становится общеизвестным. Около него жестокая битва; еретики стараются ловить каждое голое речение из уст самого Василия, чтобы после того как все уже вокруг захвачено, и этот муж, почти единственная оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, и чтобы зло укоренилось в городе и из этой Церкви, как из какой-то засады, разливалось по всей вселенной. Поэтому нам лучше быть бережливыми в истине, несколько уступив времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других речений, приводящих к тому же заключению, потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церкви будет нанесен великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина». Такой бережливости не одобрили присутствовавшие, называя ее неблаговременной и даже насмешкой над ними; возопили же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять свое, нежели такой бережливостью приводить его в бессилие, и чужого не принимать. Но пересказывать теперь во всех подробностях то, что говорил, и что слышал я, и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Конец же письму тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам следует простираться в богословии о Духе, какие употреблять речения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовности для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли, и неоднократно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения этому сам для себя, то был бы самым невежественным, жалким человеком.

Оправдывается перед св. Василием, который оскорбился предыдущим письмом

Иной, поумнее меня, мог бы подозревать это; а я, человек крайне простой и пустой, не боялся сего, когда писал тебе. Оскорбило тебя письмо мое, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а напротив, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скорби; но (в чем поступил умно) скрыл ее, как бы некоторой личиной, закрыв стыдом лицо печали. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же поступил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твое расположение, разве что скажу только, что лучше было бы поправить это, чем гневаться на советников. Поэтому ты сам увидишь, что тебе делать, будучи в состоянии подать в этом совет и другим. А я, с своей стороны, готов, если даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах, и кто не отважится говорить и трудиться за истину?

Ободряет св. Василия противоборствовать козням врагов Церкви и не смущаться тем, что Анфим, епископ Тианский, делаясь независимым от Кесарийского престола, присвоил себе многие епархии в Кесарийской митрополии (372 г.)

Слышу, что ты смущаешься недавним нововведением и приходишь в затруднение от какой-то софистики и обычной пытливости преобладающих здесь. Это не удивительно, потому что мне известна зависть, знаю и то, что многие из окружающих тебя через тебя же обделывают свои дела и раздувают искру малодушия. Потому не боюсь, чтобы ты в скорбных обстоятельствах потерпел что-нибудь не свойственное любомудрию, не достойное себя и меня. Напротив, думаю, что теперь-то особенно и даст знать себя мой Василий, теперь-то и выкажется то любомудрие, которое постоянно ты собирал; теперь-то, как бы высокой волной, сразишь умышления, и, когда другие в смущении, останешься непоколебимым. А если угодно тебе, явлюсь и сам, и, может быть, подам какую-нибудь мысль, если только море имеет нужду в воде, а ты – в советнике. Во всяком же случае сам для себя приобрету пользу и поучусь любомудрию, вместе с тобой терпя оскорбления.

Шутливо изображает пустыню Озизалу, в которой св. Амфилохий, впоследствии епископ Иконийский, подвизался, оставив судебные дела

Шутишь. А я знаю опасность Озизалы, которая голодает, когда всего усерднее будет возделана. Одно похвально в ней, что хотя там и умирают с голода, однако же благоухают и имеют для себя в готовности пышный гроб. Почему же это? Потому что покрываются множеством разнообразных цветов.

Посылая к нему памфилийца Главка, просит угостить его в пустыне Озизале

Когда посещал я горы и при горах лежащие города Памфилии, поймал там на горах морского Главка, не льняными сетями извлекши эту рыбу из глубины, но любовью друзей вовлекши добычу в сеть. Как только же этот Главк выучился ходить по суше, посылаю его с письмами к вашей доброте; примите его дружелюбно и удостойте похваляемого в Писании угощения зеленью.

Не одобряет какого-то армянина, выхваляемого св. Амфилохием

Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далек от нашего соревнования.

Просит прислать из Озизалы зелени для угощения св. Василия

Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в которой у нас большой недостаток, то это не удивительно и не вне обычая. Поэтому соблаговоли послать к нам зелени побольше и получше или сколько можешь, и великого Василия остерегись, чтобы тебе, испытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать ее же – голодного и негодующего.

Выговаривает за то, что, вместо прошенной зелени, прислана одна лебеда

Как скупо идет к нам от вас зелень! Да и что, кроме лебеды? А между тем все ваше богатство – сады и реки, рощи и засеки, и сторона ваша также обильна зеленью, как у других золотоносна, и вы питаетесь луговыми цветами. А хлебные зерна – у вас баснословное блаженство, и хлеб, как говорится о хлебе ангельском, также вожделен, и не вы всегда уверены в его получении. Поэтому обильнее присылайте нам зелень, или не станем делать других угроз, а задержим у себя хлебные запасы; и тогда узнаем, точно ли кузнечики питаются одной росой.

Защищается, что не по лености и не по нерадению отказывается от епископства в Сасимах, куда рукоположил его св. Василий против воли его

Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтоб драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело – бездействие. И чтобы знать тебе нечто из моих совершенств, настолько хвалюсь своею беспечностью, что величие духа в этом почитаю законом для всех; и думаю, что если бы все подражали мне то не было бы беспокойств Церквам, не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любви к спорам.

Выражает свое огорчение, что через рукоположение в сан епископа Сасимского введен в отношения, вовсе противные его духу

Неужели не перестанешь хулить меня, как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы, да и самой жизни, потому что осмелился осознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе, можешь сам подтвердить это; да и я не сознаю, и не желаю сознавать за собой, чтобы в чем маловажном, или важном, поступил перед тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя уже слишком поздно, однако же узнал, и виню в этом престол, который вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упреки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее, или, лучше сказать, достойнее сожаления – испытать на себе что одного и того же и обижают, и упрекают, как это случилось теперь со мной. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый, в чем кому угодно, по собственному его нраву или по мере гнева на нас; а самые человеколюбивые – в презрении, в пренебрежении, в том, что, по употреблении в дело, брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, или как подпорка под сводами, которую, сложив свод, вынимают и считают ничем Поэтому предоставим этим людям полную свободу, пусть говорят, что могут сказать; никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против хулителей, что для моей же чести обижаешь меня, человека легкомысленного и способного только к чему-либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня; ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени или воспламенен гневом, или поражен случившимся, чтобы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по-видимому, для того было особенное время, потому что все вооружались, все приходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям бранноносного Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, невоинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно, ибо нужда и немощных делает нередко воителями; или ищи людей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные проходы и, подобно амаликитянам, отражая Израиля. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопитающих и птиц, и притом за чужих, как будто иметь дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую должно таить? Но ты мужайся, преодолевай, и все влеки к славе своей, как реками поглощаются весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию, не заботясь о том, каким будут считать тебя за такой поступок, но предавшись единому Духу, а я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.

Описывает, как он и родитель его приняли у себя Анфима, епископа Тианского, и почему имели с ним переписку

Как горячо и подобно молодому коню, скачешь ты в письмах своих! И это не удивительно: тебе, который недавно достиг славы, хочется показать передо мной, какую приобрел ты славу, чтобы через это сделать себя еще более досточтимым, подобно живописцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довел, и чем кончил, то мне кажется сие превышающим пределы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче говоря, пришел к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епископами, или чтобы навестить отца моего (ибо и так о сем думали), или чтоб сделать то, чего домогался. После многих выпытываний о многом: о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении; после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказательство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписываешь в свой круг наш город, когда мы-то и составляем Церковь, эту в подлинном смысле и притом издревле матерь Церквей?» Наконец ни в чем не успев и с великой надменностью укорив нас в приверженности Василию, как будто какому-нибудь Филиппу, он ушел. Неужели думаешь, что этим причинили мы тебе обиду? Я так не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли оно написано в обиду тебе? На имя наше составили соборное приглашение. Я спорил, говорил, что это – обида; но вторично потребовали, чтобы через меня приглашены вы были для совещания об этом; и на сие согласился я; но чтоб не случилось прежнего, предоставляю все на вашу волю; угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтительного, а не обидчика. Когда же и сие сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня нужно вам узнать что-то, прочту вам самое письмо, которое Анфим, когда он, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам письмо, и оскорбляя, и понося нас, и как бы воспевая победную песнь над нами, потерпевшими от него поражение. Что же это за причина? И его гневу подвергаемся из-за вас и вам не нравимся как угождающие ему? Но о сем надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорблять, если не по другой причине, то хотя бы как пресвитеров. А если в тебе есть большое желание показать себя и честолюбие, и простираешь к нам речь с высоты как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоставить твоей. Это никому не трудно, а может быть, и более прилично.

Свидетельствует пред ним о своем уважении к св. Василию

Всегда предпочитал я себе великого Василия, хотя он и противного об этом мнения, так предпочитаю и теперь, сколько по дружбе, столько и ради самой истины. Потому и письма его кладу впереди, а свои за ними. Ибо очень желаю, чтоб у меня с ним была во всем взаимная связь, а одновременно хочу тем показать и другим пример скромности и подчиненности.

Убеждает их выполнить завещание матери, которая часть своего имения отказала Назианской церкви

Справедливо и свято, чтобы истинные чадолюбцы приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки, и гумна, и точила, и самых детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела к безопасности и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а через Него и ко всем, и» отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо хотя приносится оставленное другими, но от вас усердие примем, и Бог во многократно больше того, что дадите теперь, воздаст вам, и не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды – безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всею щедростью и с усердием, исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своею щедростью, чтобы получить вам от нее не одно мнение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир.14, 3) – только бы не сказать чего обидного – и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом, и сделали этот прекрасный обмен, – стали нищими ради тамошнего богатства – не скудно сейте, чтобы богато пожать (см. 2Кор. 9,6); но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая, или лучше сказать, возвращая все Богу, как Его собственность, и стяжая себе то одно, что может быть издержано для душ ваших. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, недоступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы, при доброте своей, были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один побеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы – искренние христиане. Лучше же сказать: положив прекрасное, столь благочестивое и праведное начало, согласите с ним и все прочее, чтобы и вы друг о Друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и потому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви.

Причиною своего редкого свидания с Виталианом выставляет то, что он окружен дурными людьми

Не часто беседуем с тобой, а причина в том, что окружен ты множеством людей, каким я всегда менее рад. Если освободишь себя от многолюдства и дашь в своем доме приют добродетели, то увидишь, что, по пословице, и хромой побежит. Это и обещаю, при Божией помощи, и исполню.

Сего Амфилохия, опечаленного разлукой с сыном, Амфилохием же, который поставлен в сан епископа Иконийского, извещает о кончине своего родителя (374 г.)

Ты скорбишь? А я, конечно, радуюсь! Ты проливаешь слезы? А я, как видишь, праздную и хвалюсь настоящими обстоятельствами! Тебя печалит, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель; для тебя несносно, что его не будет при тебе, что он не станет ухаживать за тобой в старости и по обычаю услуживать, в чем должно? А мне не горько, что отец пошел от меня в последний путь, с которого уже не возвратится ко мне, и я не увижу его более! После этого нимало не жалуюсь, не требую должного утешения, зная, что собственные несчастья не дают времени позаботиться о чужих; а нет человека настолько дружелюбного и любомудрого, чтобы он был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нужду в утешении. Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и думая, что не порадели о твоем сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, даже не сознаем той потери, какую понесли все, друзья и Родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нем надежду жизни, видел в нем единственную опору, единственного доброго советника, единственного сообщника в благочестии. На чем же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением приходил я к вам и готов был сообщить свое мнение, когда еще было время об этом посоветоваться; но ты говорил со мной обо всем, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то не дозволили мне увидеться с тобой в другой раз более всего моя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему не мог предпочесть ничего другого, особенно же, когда скорбь была так свежа, что любомудрствовать безвременно было бы и выше человеческой природы, и не только неблагочестиво, но и в других отношениях неблагопристойно. Также подумал я, что дело само меня предупредило, возымев уже свой конец, как угодно сие было Правителю дел наших. И довольно об этом. А теперь умерь свое огорчение, как сам себя уверяю, самое неразумное. Если же представляется тебе еще что-нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и себя самого, и чтоб не потерпеть чего-либо такого, что очень недостойно твоего благородства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно сказать правду, испытал такое же принуждение от общих наших друзей, которых считал ты единственными своими благодетелями.

Напоминает Юлиану его обещание быть человеколюбивым при облажении налогами жителей Назианза

Есть у меня твое обещание; а судя по твоему нраву, смело надеюсь, что получу и дар. Хотя меру воздаяния лучше всего знает великий Разрешитель долгов, однако же если и в нашей воле делать подобные условия, то соразмерим воздаяние; от меня – жертва, а от тебя – человеколюбие.

Просит не вменять ему неудовольствий, какие произошли у Юлиана с Никовулом, и ходатайствует за духовенство назианзское

И у меня много прав на дружбу с тобой; кроме же всего прочего есть общая любовь к наукам, которая для многих всего более заслуживает уважение и располагает к дружбе; предлога же к вражде нет ни одного, а дай Бог, чтобы и не было. Ибо что у тебя с братом Никовулом или чем ты огорчен от Никовула, это не больше до меня касается, чем то, что делается в Индии; знаю только, что не давал я своего одобрения ни на что, между вами случившееся. Потому не вменяй мне этого и ради такой причины не замышляй ничего худого сам против себя, но доверши то человеколюбивое дело, какое обещано тобой бедным; а также и моих клириков, за которых просил я, освободи от переписи, рассудив, что крайне невероятно, что когда другие всем имением своим жертвуют Богу, ты не захочешь даром сделать добро, и когда другим городам даются в дар все служащие алтарю, я не получу в дар тех, которые при мне и прислуживают мне, и притом не получу от тебя, человека ко мне весьма близкого, которому и сам я, может быть, не делаю стыда. Написать тебе об этом следовало мне, а свидеться с тобой не удалось, потому что болезнь угнала меня в Тиану, искать там излечения, пока есть время. Извини меня за это; вместо меня имеешь Бога, Который всегда с бедными и помогает им и Которого ты должен уважить более, чем мое присутствие.

По причине болезни отказывается от свидания с Юлианом, для совещаний об уравнении налогов, но дает ему нужные советы

Хорошо сделал, что приглашал меня в обитель вместе с тобой подумать об уравнении налогов; это дело стоит немалой заботы. Весьма охотно свиделся бы с тобой, если бы я был здоров; и приду, если угодно будет ж Богу и сделается это возможным. А теперь личное свидание заменяю письмом. Знаю, что ты произошел от священных родителей и с детства рос в Божием страхе. Посему что признаешь полезным и для доброй о себе славы и для спасения души, то, конечно, сделаешь, хотя бы я и не писал о том. А если и мне следует присовокупить нечто от себя, то довожу до твоего сведения, что вместо всякого другого рода жизни, избираемого христианскими душами для служения Богу, тебе предстоит теперь это служение, и приобретешь себе великое сокровище, позаботившись об общем деле, исправив то, что прежде худо было распределено. К безопасному же производству дела единственное и самое важное средство, о котором тебе прежде всего нужно подумать, состоит в том, чтобы избрать сотрудниками людей, о которых знаешь, что они отличаются благоразумием и доброй нравственностью, ибо что пользы в том, если кормчий хорош, а гребцы дурны?

Просит молитв сего епископа, который императором Валентом переслан в заточение в Фракию, и с которым св. Григорий по болезни своей не мог видеться во время проезда его чрез Каппадокию (374 г.)

Когда твое богочестие проезжал через наше отечество, не мог я выглянуть из горницы, находясь в высшей степени болезни. Но не столько огорчила меня болезнь, приводившая в страх смертный, сколько то, что я лишился твоей священной и доброй беседы. Такое имею желание видеть твое почтенное лицо, какое свойственно человеку, которому нужно исцеление душевных ран, и который надеется получить его от твоего совершенства. Но если следствием грехов моих было то, что не мог я тогда иметь свидания с тобой, ныне же по твоей доброте может быть мне некоторое утешение в горести. Ибо если удостоишь и о мне творить поминовение в твоих доступных к Богу молитвах, то сие будет для меня напутствием ко всякому благословению Божию, как в этой моей жизни, так и в будущем веке. То, что такой муж, столько подвизавшийся за веру евангельскую, претерпевший столько гонений и терпением в скорбях уготовивший себе такое дерзновение перед правосудным Богом, удостаивает быть и моим представителем в молитвах, имеет, уверен я, такую же для меня силу, как и предстательство кого-нибудь из святых мучеников. Почему молю: непрестанно поминать твоего Григория тем, чем сам желаю стать достойным твоей памяти.

Хвалит Евпраксия, который вызвался прислуживать Евсевию, ублажает самого Евсевия, как страдальца за Церковь Христову, и, благодаря за известие о себе, просит извещать впредь

Всем для нас драгоценный, один из искренних друзей, достопочтеннейший брат наш Евпраксий, еще более драгоценным и искренним оказался по своему расположению к тебе. Он и теперь с таким усердием устремился служить тебе, как многожаждущий елень (скажу словами Давида) утоляет нестерпимую жажду в приятном и чистом источнике. За терпение скорбей и ради нас соблаговоли стать для него этим питием. Блажен тот, кто удостаивается быть близ тебя. А еще блаженнее, кто страданиями за Христа и подвигами за истину приобретает себе подобный венец, какого сподобились немногие из боящихся Бога. Ибо ты показал в себе добродетель, которая была не без испытаний: не только во время хорошей погоды плыл прямо и правил душами других, но просиял и среди тяжких искушений, став выше гонителей тем, что мужественно оставил родину. У других есть отечественная земля, а у нас Небесный град; другим, может быть, стал принадлежать наш престол, а у нас Христос. Какое приобретение! Что нами оставлено и что получено! «Проидохом сквозе огнь и воду», а я уверен, что «внидем и в покой» (Пс. 65,12), потому что Бог не до конца оставит нас и не оставит своей заботой гонимое правое учение, но по множеству болезней наших, возвеселят нас утешения Его. Сему верим и о сем молимся. А тебя прошу молиться и о нашем смирении. А если когда выпадет время, не поленись благословить меня своим писанием и придать мне благодушия известием о себе, чего удостоил теперь.

Благодарит за письмо, и просит не забывать о нем

Меня радует, что и пишешь ко мне, и помнишь о мне, а что и этого важнее – благословляешь меня в своих письмах. Желал бы я (чего и заслуживают твои страдания, твой подвиг за Христа и для Христа) удостоиться того, чтоб быть у тебя, облобызать твое богочестие и в твоих страданиях найти для себя образец терпения. Но поскольку недостоин я этого, меня беспокоят многие скорби и недосуги, то исполняю второе, то есть приветствую твое совершенство и прошу не ставить себе в труд память о мне. Ибо не только полезно для меня удостаиваться твоих писаний, но даже послужить в похвалу и украшение перед многими, что обращает на меня внимание муж, обладающий столь высокой добродетелью, имеющий такой доступ к Богу, что и словом и примером может и других приводить к Богу.

Благодарит его за письмо

Пусть другой хвалит в тебе что-нибудь другое; без сомнения, тебя достанет для многих уст; но я скажу то, чему всего более дивлюсь. В тебе столько правоты и учености, что и это одно делает твоими друзьями Всех, кто только почитается тебе другом. По крайней мере прежде всех удостоившихся от тебя чести (сколько бы их ни было), когда занимал ты самую высокую должность, доселе составлявшую предмет домогательства, встретившись со мной в Азии, если помнишь об этом несколько (а я знаю, что помнишь, при совершенстве во всем будучи настолько же неизменным в дружбе), ты, как и в прочем, обратил на меня благосклонное свое внимание, и делая честь своей учености, убеждал меня писать тебе, и не только убеждал, но сам первый удостоил написать мне, подражая добрым живописцам, которые обучают учеников тем, что показывают им много образцов. Это же (что и весьма хорошо) сделал ты и теперь. Но не поленись одаривать меня тем же и впоследствии, хотя и опять превознесен будешь почестями, потому что они принесут тебе начальство, а не добродетель, в которой, достигнув самой вершины, тебе уже некуда будет и возвышаться. Занимаясь делами общественными, не переставай радеть и о друзьях, по примеру героев Гомера, которые и среди войны заботятся об обязанностях дружбы. Ибо твой Гомер и этим делает более разнообразным свое творение.

Радуется, что Евтропий стал христианином, и вместе сожалеет, что болезнь препятствует с ним видеться

Что это значит? Великий Евтропий в числе наших! И мы слышим, но не наслаждаемся. Что же иное, как не это же самое, было и с известным Танталом, который изнывал жаждой среди потоков? Ты, как пишешь, желаешь свидания со мной; и хорошо делаешь. Такому человеку, каков ты, надлежало не презирать друзей, но и мимоходом сделать добро мне и тем же почтить по оставлении звания правителя, чем удостаивал чествовать начальствуя. Но в каком, думаешь, расположении нахожусь я, и что на сердце у меня, желающего видеться с тобой не меньше, если еще не больше твоего (что и естественно, потому что достойное уважения вожделенно), но связанного болезнью? Будь для меня тем египетским лекарством (слово ли это или другое что), каким Отар врачует души в скорбях. Но как будешь этим лекарством? Во-первых, извиняя меня, потому что добродушие готово на извинения, а потом вразумляя меня своими письмами, потому что, даже когда ты был начальником, более дивились мы в тебе добродетели, нежели могуществу.

Просит не скорбеть о своем изгнании, предсказывая, что торжество еретиков будет не долговременно(376 г.)

Не очень сокрушайся в скорбях. Ибо чем менее мы скорбим, тем легче становится скорбь. Нет беды, если еретики отогрелись и с весной осмеливаются выползать из нор, как сам пишешь. Очень хорошо знаю, что недолго пошипят, потом спрячутся, низложенные и истиной, и временем, и тем скорее, чем с большим упованием предоставим все Богу.

Подобное с предыдущим содержанием

О чем ты писал, рассуждаю так. Презираемые, мы не огорчаемся, и почитаемые не радуемся. Ибо одного мы достойны, а другое – дело нашего любочестия. Помолись о мне. Извини за краткость; хотя и коротко это, однако же, без сомнения, длиннее молчания.

Сопутствуя ему своею любовью, обнадеживает его близким прекращением восставшей бури, желает скорого возвращения и просит извещать о себе

И сидя дома, сопутствую Вам любовью, потому что любовь все у нас делает общим; уповая же на человеколюбие Божие и на Ваши молитвы, имею великую надежду, что все совершится по нашему желанию. Буря превратится в тихий ветерок, и Бог в награду за Православие даст Вам превозмочь делающих Вам зло. Всего же более желательно в скором времени видеть и принять Вас у себя, как о том молимся. Если же по течению дел замедлите, то не откажитесь, по крайней мере, радовать нас письмами, извещающими о ходе Ваших дел, и по обычаю молиться за нас. А благий Бог да сохранит Вас как общую опору Церкви здоровыми и исполненными всякой радости!

Смиренно отказывается от предложения Воспориева принять на себя правлению Церковью

Меня приводят в стыд трудности твоего приглашения; но еще более стал бы стыдиться себя самого, если бы не написал правды. Боюсь, как бы дело мое не кончилось ничем; так стыжусь своих седин, и общей трапезы, и трудов, понесенных с юности, – стыжусь, потому что перед вами я ниже самых негодных людей и презираем теми, от кого бы менее всего ожидал этого.

По настоятельным требованиям Воспория соглашается посвятить себя на служение Церкви

Думал я, правда, что имею право на Ваше извинение и за прежнее; так я прост и недалек. Но поскольку не перестаете делать мне выговоры, все еще нападаете за прежнее и к старым оскорблениям придумываете новые, не знаю, по какой именно причине, из ненависти ли ко мне, или другим угождая тем, что бесчестите меня, предоставляю узнать это и судить об этом Богу, от Которого, как говорит Божественное Писание, ничто не скрыто. Хотя и носим личину правды из благоприличия перед людьми, то извещаю теперь, Ваше благоговение, что я побежден и не поленюсь по мере сил, сколько даст Бог, позаботиться о Церкви, потому что Вы настаиваете в этом, и особенно, как сами пишете, по нужде обстоятельств, по причине ожидаемого нападения противников. Да и это смиренное тело, пока его хватит и пока будут у меня силы, посвящу служению Богу, чтобы и мне не иметь на себе бремени, когда и Вы осуждаете, и весь клир вопиет, осыпая меня всякими жалобами, и сам вижу, что Церковь остается без попечения, и многие бранят меня, как человека, который ни во что не ставит дела церковные, и Вам не трудиться долее, унижая меня. И это сделаю Вашими молитвами, если сами Вы, как говорите, и как дела уверяют, затрудняетесь принять на себя попечение о Церкви. Ибо лучше умереть для тех забот, нежели для этих, когда необходимо уже бедствовать, потому что так распоряжается делами моими Бог.

Сего епископа, которому по возвращении из изгнания, поручено обозреть отдельные Церкви, просит не скучать частыми переездами

Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле; а твои переходы с места на место делаются для Бога; и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве станет кто винить солнце, что оно ходит вокруг, изливая лучи и оживотворяя все, что оно озаряет на пути своем; или, хваля неподвижные звезды, будет осуждать планеты, у которых и самые отклонения от правильного течения так стройны?

Изъявляет ему скорбь свою о кончине св. Василия и вместе сожаление, что не может быть при его погребении (379 г.))

И это было предоставлено бедственной моей жизни – услышать о смерти Василия, об отшествии святой души, которым переселилась она от нас и вселилась ко Господу, целую жизнь употребив на попечение об этом! А я, поскольку доселе еще болен телом, и крайне опасно, сверх прочего лишен и того, чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, любомудрствующему, как и следовало, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть одиночество Церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и взору неудобозримо, и слуху неуместно, особенно для имеющих ум. Но ты, кажется мне, – хотя много и друзей, и слов к утешению – ничем так не можешь быть утешен, как сам собой и памятью о нем Вы с ним для всех других были образцом философии (любомудрия) и как бы каким-то духовным уровнем благочиния в счастливых и терпения в несчастных случаях, потому что любомудрие умеет и то и другое – и счастьем пользоваться умеренно, и в бедствиях соблюдать благоприличие. И сие от меня твоей досточестности. А мне, который пишет это, какое время или слово доставит утешение, кроме твоей дружбы и беседы, которые блаженный оставил мне взамен всего, чтобы в тебе, как в прекрасном и прозрачном зеркале, видя его черты, оставаться в той мысли, что и он еще с нами?

Подобного содержания

Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Не стало у меня Василия, не стало и Кесария, не стало и духовного, и плотского брата. «Отец мой и мати моя остависта мя», скажу с Давидом (Пс. 26,10). Телом я болен, старость над головой, забот скопилась куча, дела задавили, в друзьях нет верности, Церкви без пастырей, доброе гибнет, злое снаружи; надобно плыть ночью, нигде не светят путеводные огни, Христос спит. Что мне надобно претерпеть? Одно для меня избавление от зол – смерть. Но и тамошнее страшно, если гадать по-здешнему.

Убедительно просит ее прекратить свой иск, начатый еще при жизни св. Василия, о поставлении в епископы одного из рабов Симпликии

Хвалишь святого и общего нашего отца, эту опору веры, этого направляющего истины и образец Церкви, эту седину, исполненную благоразумия, этого мужа, превзошедшего меру и жизни человеческой, и добродетелей, этого верного служителя и великого архиерея, посредника между Богом и человеком, эту обитель Духа? В этом поступаешь справедливо, потому что всякое слово ниже этой святой и блаженной души, если только не обманывают меня любовь или горесть, соединенная с любовью. Но крайне удивило меня в тебе, что хотя хвалишь как святого и доселе сколько надлежало чествуешь, однако же намереваешься разрушить его дело, как бы это было сделано кем-либо из неосвященных, таким человеком, который более всего достоин поругания, как живший и кончивший жизнь без предположенной цели. Ибо если сопастыря его присваиваешь себе как собственного своего раба и гонишься за этой мелочной выгодой, то сие весьма недостойно твоего великодушия. Не безрассудно ли чествовать Бога приношением золота, и серебра, и избытками своего имения (в чем, может быть, более желания показать себя, нежели благочестия), а Церкви желать, чтобы она вовсе утратила иерея, и похищать у нее священнейшее из всех приношений? Если негодуешь на то, что сделали мы это самовластно, а не напомнили твоему благородству и не дали времени твоей щедрости, то скажешь в этом несколько правды, и немощь твоя будет человеческая, по крайней мере, человеческая. Но знай, что твое подаяние теперь важнее, нежели в тогдашнее время, поскольку большая щедрость – дозволить взять, нежели самой дать. Подавая сама, по-видимому, приносишь ты дар одному Богу, а дозволяя брать, приносишь и нам, Его служителям, удостоившимся носить на себе Его имя. Поэтому не гневайся на него и на меня. Он поступил, правда, самовластно, но не сделал никакой обиды, и мне удивительно ли было дойти до этого, понадеявшись на твою доброту и одновременно поверив общему голосу всей страны, какой подавали иные или от усердия, или злонамеренно – пусть будет это известно им самим, и пусть дадут в том отчет Богу, потому что не наше дело знать сие и входить в расположение каждого; мне же легко ли было отказаться, и как бы я презрел столько слез или сиротство страны, так долго остававшейся без попечения о ней без пастыря, не имевшей духовного управления? Но тебе больше всех известно, что давшие тогда согласие, а теперь отрекающиеся, поступают неблагочестиво и неблагородно. Гораздо лучше было бы им тогда спорить, чем теперь льстить и разрушать собственное свое дело, боясь более людей, нежели Бога. И думаю, что они, по своей уклончивости, опять скажут, что переменили мысли, убоявшись тебя; и в этом гораздо более правды, потому что им необходимо как быть всегда поспешными, так хвататься за ложные и хитро придуманные оправдания. А если и по твоему мнению сказано это справедливо, но требуется уважение к хозяйственным расчетам (потому что слышу и это, хотя в письмах не выставляла ты этого на вид), то пусть требование сие будет сделано справедливо и человеколюбиво. Мы не укоряем за сие, потому что нам неприятно лишиться благорасположения владельцев. Что же остается еще? Прибегнут, может быть, к тому, что человек недостоин, и поэтому нападут на то, что он поставлен, потому что такая жалоба несколько благовиднее. Но мне отвечать на это просто и легко. Мы никого из обвиняемых в чем-либо не оставляем без исследования дела; хотя бы он был из числа близких друзей или знатных по происхождению, потому что всего досточтимее Бог и закон. И этого не оставим без исследования. Но если кто может обвинить в чем, то когда угодно, при тебе и по общему твоему с нами рассуждению, а в противном случае, и в отсутствие твое, по произведении следствия, если окажется невинным, хотя и раб, будет оправдан, потому что у рабов и господ тот же Отец и Бог, и правда определяется не по чинам. Если же будет уличен, тогда осудится собственным своим грехом. Таким образом, и правило не будет нарушено, и ушедший от нас не понесет бесчестия; ибо меня, как человека, ничего не стоящего, не следует, может быть, и в виду иметь. И ты сама избежишь худого подозрения, будто бы чуждаясь нас и здравой веры, завела это дело, поступая хитро, но не благородно, и, будучи обвиняема в одном, сама нападаешь на другое. Советую не подвергать себя этому (что и несправедливо, и неблагоприлично) и в уничижение наших законов не прибегать к законам мирским, не входить в спор с нами, но извинить, если что сделали в простоте, по свободе благодати, и согласиться лучше уступить над собой прекрасную победу, нежели худо победить, противясь Духу.

Объясняет причины кротких, а не строгих мер с еретиками, которые при совершении св. Григорием священнослужения в константинопольском храме Анастасии, осмелились сделать на него буйное нападение (380г.)

Слышу, что негодуешь на оскорбления, какие причинены мне монахами и бедными. И не удивительно, что тебе, который доселе не терпел ударов и не испытал бедствий, подобные вещи кажутся несносными. А я, как испытавший много бедствий и терпевший оскорбление, справедливо почту себя заслуживающим доверия, если посоветую твоему благоговению то, чему учит меня седина и что предписывает разум. Случившееся – бедственно и верх бедствия. Кто будет оспаривать это? Поруганы жертвенники, прервано Таинство; я стоял посреди священнодействующих и мечущих в меня камнями и в защиту от камней употреблял молитвы; забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедствие нищих, жестокость которых лишила милосердия. Но, конечно, лучше быть великодушным и тем, что терпим, показать народу пример великодушия; ибо простой народ не столько убеждается словом, сколько делом – этим безмолвным увещеванием. Важным считаю наказать тех, которые нас обидели; говорю, важным, потому что и это полезно для исправления других; но гораздо выше и божественнее этого – терпеливо перенести обиду. Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем только не быть злыми. Вообразим себе, что нам предстоит великое упражнение в человеколюбии, и простим сделанное против нас, чтобы самим сподобиться прощения, и к благости присовокупим благость. Ревнителем назван Финеес за то, что пронзил мечом мадиамитянку вместе с прелюбодеем и отнял поношение от сынов израилевых. Но еще более похвален за то, что молился за падший народ. Поэтому и мы станем, и «умилостивим, да престанем сечь», по написанному, и «вменится нам сие в правду» (см. Пс. 105,30–31). Похвален и Моисей за то, что, оскорбившись за израильтянина, умертвил египтянина; но более достоин удивления за то, что сестру Мариам, пораженную проказой за ропот, исцелил молитвами. Заметь и следующее: ниневитянам угрожает истребление, но слезами покупают они спасение. Манассия был самый беззаконный из царей, но за слезы прославился между спасенными. Как поступлю с тобою, Ефрем? – говорит Бог (Ос. 11, 8). Какое гневное слово! Но одновременно обещана и защита. Что поспешнее человеколюбия? Содомского огня просят ученики на ведущих Иисуса, но Он отвергает мщение. Петр отсекает ухо Малху, одному из оскорбителей; но Иисус исцеляет. А вопросивший: должно ли прощать брату, согрешившему семь раз подряд, не осуждается ли в скупости? Вместо семи крат сказано: «Седмижды семидесяти раз» (Мф. 18,22). Упоминаемый в Евангелии должник, который не простил того, что ему было прощено, не подвергается ли строжайшему взысканию (там же, ст. 34)? Да и в образце молитвы не требуется ли, чтобы мы прощением приобретали себе прощение? Имея столько примеров, будем подражать Божию человеколюбию и не пожелаем на себе самих изведать, как тяжко воздаяние за грех. Видишь порядок, в каком действует благость. Сперва узаконивает, потом побеждает, обещает, угрожает, укоряет, борется, овладевает, снова угрожает, когда к тому вынуждена, наносит удар, но постепенно давая место исправлению. Поэтому и сами не будем поражать вдруг; ибо это небезопасно; но вразумляя страхом, победим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязая более совестью, нежели гневом; не засушим смоковницу, которая может еще приносить плоды, не осудим как бесполезную и напрасно занимающую место такую смоковницу, которую, может быть, излечат надзор и попечение искусного земледельца; дела, такого великого и славного, не разрушим в короткое время по навету, может быть, и по зависти лукавого, но пожелаем казаться скорее человеколюбивыми, нежели совершенными, более нищелюбцами, нежели правдолюбцами. Не будем слушаться более тех, которые поджигают нас на это, а не удерживают от сего, имея в виду, если не другое что; по крайней мере, стыд – возбудить о себе мнение, будто бы мы в противоборстве с бедными, у которых то великое преимущество, что хотя и обиду причиняют, однако же, своим несчастьем возбуждают к себе жалость. Представь теперь, что припадают к тебе все бедные и кормильцы бедных, что просят за них все монахи и девы. Вместо них окажи милость всем, потому что достаточно уже приведены в чувство, как сие видно из того, что во мне возымели нужду, а прежде всех окажи милость мне, который просит за них. Если тебе кажется жестоким, что я потерпел от них бесчестие, то да покажется еще более жестоким, что не слушаешь меня, подающего такой совет. А прекрасному Плутону да простит Бог все те обиды, какие нанес он мне!

Просит сего правителя Кападокии защитить дом его, о котором производилось дело в суде, от расхищений какого-то Палладия

Пишу к тебе первое письмо и с первой отношусь просьбой: почему и по этой одной причине справедливо было бы получить от тебя, о чем извещаю. О чем же извещаю? Прекрасный Палладий делает нападения и расхищает, как слышу, дом наш, который у вас, а помочь некому. Поэтому прекрасное для тебя дело – взять на особенное свое попечение и такого человека, который сам налицо, а тем паче такого, который в отсутствии, и не допустить, чтобы все совершенно пропало, будучи переломано и растащено, потому что вовсе никто сему не препятствует, пропало и для самих тяжущихся, которым не останется в награду больше ничего, кроме тяжбы.

Благодаря за участие в деле, просит довершить благодеяние, и поручает в его милость Евфимия

Хвалю, что имеешь попечение о нашем деле; а потом хвалю и за письменное извещение, что делаешь это. Одно приносишь ты в дар правде, а другое – собственно мне. Но не откажись и довершить для меня свое благодеяние и непрестанно показывай себя возрастающим сколько-нибудь в рвении, чтобы я больше и больше дивился тебе. Сын Евфимий еще не явился к тебе, но ожидается; и думаю, если явится, не будет стоить тебе большого труда.

Поручает в милость его диакона своего Фортуната

Податель этого письма, Фортунат, мой друг и домашний человек, а если нужно прибавить что-нибудь еще, один из достохвальных диаконов. Это надобно было узнать тебе от меня. А прочее, знаю, и от себя присовокупишь, то есть, обратишь на этого человека дружелюбный и попечительный взор, если в чем он будет иметь нужду в твоем благоговении. Что ни сделаешь хорошего для него, будет благодеянием мне самому.

Просит руководствовать советами пресвитера Лукиана в деле о доме сродников Григориевых

Прими на себя мое дело, как и прежде принимал и доказал это опытами. Прими и возлюбленного брата и сопресвитера моего, Лукиана, как удостоив его благосклонного во всем воззрения, так и дав ему совет позаботиться о доме родичей моих, который у вас, потому что при Божией помощи дела мои приняли благополучное окончание, как по вашему суду, так и по человеколюбию правдивейшего Судьи.

Просит о внимании и покровительстве к сроднику своему Евфимию

Если бы кто спросил меня, что всего лучше в жизни, я ответил бы. друзья. А из них кого должно более почитать? Отвечал бы: добрых. А из добрых кого именуешь первым? Знаю, что никого не поставлю выше твоей доблести. И пишу это, не льстя могуществу, но уважая нравы, для которых и я, может быть, провозвестник не малый, по крайней мере, не умолкающий, пока есть силы, и даже не только провозвестник, но и сподвижник, молитвами подающий тебе новые силы. Этим хотел я кончить письмо. Но поскольку и Бога не только чтим, но и молим о благодеяниях, то выслушай, не тяготясь мной (а что мои просьбы – не отягощение для тебя, могу заключать сие по предшествовавшему), но памятуя обо мне. Опять представляю тебе просителя Евфимия и опять прошу не только человеколюбиво принять этого молодого человека, но и извинить его медлительность, потому что, заведуя делами сирот, по необходимости задержан был дома. Но постарайся дать ему хороший ход и к моей чести, и к славе твоей правоты. Хотя и много людей, которым ты сделал добро, однако же и это благодеяние не менее всякого другого послужит к твоей чести, как сам я слышал от тебя лично, и желаю, чтобы ты теперь уверил меня в этом. Этот человек, как достоин сожаления по сиротству, так любим мной за его нрав, не говорю уже о кровном родстве.

Благодарит за приглашение на праздник, уверяя, что для него, как проповедника Троицы, всего вожделеннее праздновать с чтителями Троицы.

Рад я приглашению, еще более рад тому; что пишешь; рад не потому, что нас хвалят (это маловажно), но потому, что рассуждаешь здраво; и узами любви ко мне служат для тебя одно со мной упование и истинное поклонение Троице, о Которой чаще говорю, нежели дышу, говорю и среди опасностей, и когда нет опасностей, все прочее предоставляя времени круговращать, как ему угодно, имея же непоколебимым в душе сие одно это неоскудеваемое сокровище и в подлинном смысле мое. Почему, когда представлю в уме все прочее, сколько скорбей окружало меня и теперь окружает, представлю это непостоянство зол, бросающих меня и вверх и вниз, эту брань, какую все воздвигают против меня, не сделавшего никому никакой обиды, а притом обращу взор и на то одно, что удостоился я стать проповедником истины, отринутой и презренной в пустыне здравого учения, по написанному, и «непроходне и безводнее» (Пс. 62,2); тогда (скажу коротко) прекращаю всякое беспокойство, а, напротив, весьма радуюсь, как удостоенный большего, чем заслуживаю. Поэтому пишу тебе сие, давая этим знать, что у меня дружба и близость тверды только с теми, которые держатся таких правил Какой же благомыслящий человек добровольно оставит таких людей? И какой праздник важнее, празднуемого подобными вам? Если же болезнь или непогода воспрепятствуют усердию, то сам я понесу потерю, а вы извините меня и помолитесь, чтобы открылся другой случай к свиданию с вами.

Выражает ему решительное свое намерение сложить с себя правление Константинопольскою Церковью (381 г.)

В другой уже раз попадаюсь в ваши сети, и обманут. Знаете, что говорю, и если это справедливо, да «обоняет Господь» ваше «приятное благоухание» (Быт. 8, 21). А если несправедливо, да простит Господь. Ибо так следует мне говорить о вас, потому что нам повелено терпеть, когда и обижают. Впрочем, как вы вольны в своем мнении, так и я волен в своем. Тяжелый Григорий не будет уже для вас тяжел. Уединюсь к Богу, Который один чист и нековарен. Углублюсь в себя самого. Вот что придумал я о себе Ибо два раза спотыкаться о тот же камень, по пословице, свойственно одним безумным.

По возвращении в Назианз из Константинополя изъясняет радость, что избавлен от тамошних беспокойств

Благодарение благовременной болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня и епископского омрачения! А у вас как идет дело веры? Было бы оно хорошо; а все прочее, каково бы ни было, нас не касается. Еще немного, и увижу своих оскорбителей, когда огнем будут изведываемы дела наши. Приветствуем вас, а через вас и общих друзей. Припоминайте о камнях, которыми метали в меня.

Свидетельствует, что удаление из Константинополя огорчает его только разлукою с друзьями

Если кто из общих наших друзей (а их, как уверен я, много), спросит у тебя: где теперь Григорий? Что делает? Смело отвечай, что любомудрствует в безмолвии, столько же думая об обидчиках, сколько и о тех, о ком неизвестно ему, существовали ли они когда-то. Так он непреодолим! А если тот же человек еще спросит тебя: как же он переносит разлуку с друзьями? То не отвечай уже смело, что любомудрстствует, но скажи, что в этом очень малодушествует. Ибо у всякого своя слабость; а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям, в числе которых и достойный удивления Амазонии. Одним только, может быть, услужишь мне и сделаешь так, что менее буду скорбеть о тебе, а именно, если станешь обо мне помнить и уверишь письмами, что это действительно так.

Изъявляет сожаление, что по прибытии Ипатия в Константинополь, не долго насладился его лицезрением, будучи принужден сам удалиться оттуда

Долго терпели мы лишение, потому что первый из городов не имел у себя первого из людей. А надобно было, думаю, чтобы доброе разливалось всюду и полезное делалось общим для всех, чтобы ты с высоты сеял правосудие, как, по сказанию басен и вымыслов, сеяли семена желавшие улучшить употребляемое нами в пищу. Но я имею более причин скорбеть, потому что насладился тобой столько же, сколько можно насладиться молнией, недолго озаряющей взор, а потом уступил над собой победу зависти и замкнулся в самом себе, предоставив другим церковное правление, это достославное зрелище (скажу так) для тех, которые, не затрудняясь, шутят не стоящим шуток. А ты, превосходнейший из всех, сохрани ко мне прежнее расположение, которое, подобно магниту, притягивает к себе и железо.

Жалуясь на болезнь, не позволяющую быть ему у Филагрия, оправдывается в том, что оставил правление Церковью

У обоих у нас одна причина, по которой не можем видеться друг с другом. С тобой обходится тело, как и всегда; ничего не скажу больше. Знай также, что и я крайне нездоров; иначе (поверь в этом), возвратясь из отлучки, не поленился бы прежде всего прийти к тебе и обнять тебя, и воспользоваться в настоящих делах таким советником и другом, благоразумным и высоким по благочестию. Что же оставалось нам, то есть беседовать друг с другом через письма, то ты уже и сделал, поступив очень хорошо; а то же делаю и я. О чем пишешь ты, это для меня немаловажно и немалого требует внимания; потому и я, не слегка и не кое-как, но с большим тщанием, рассмотрев это, приступил к решению дела. Утомился я в борьбе с завистью и с священными епископами, которые нарушают общее единомыслие и дело веры ставят ниже частных распрей, поэтому решился, по пословице, не давать больше хода корме, сжаться, как сказывают это о рыбке-кораблике, когда почует она бурю, и издали смотреть, как другие и терпят поражение, и поражают, и самому готовиться к тамошнему. Пишешь, что опасно оставлять Церковь, – но какую? Если свою, то и подтверждаю то же, и ты говоришь справедливо. Если же Церковь, не мне принадлежащую и не мне назначенную, то не подлежу ответственности. Но надобно было держаться мне Церкви, потому что некоторое время имел я о ней попечение. Поэтому и многие другие должны придерживаться чужого, коль скоро имели на своем попечении что-либо чужое. Может быть, труд достоин награды; но отказ не подлежит ответственности. Посему не бойся за меня в этом отношении; но опасайся более того, чтобы мне не сделано было какого-нибудь вреда.

Приветствует его со вступлением на престол Константинопольской Церкви, и просит некоему Панкратию помочь в приискании места по службе

Со мной что будет, то и будет. Сижу без войны и без дела, безбедную награду молчания предпочитая всему, и извлекаю некоторую пользу из безмолвия, по милости Божией достаточно поправившись от болезни. А ты успевай и царствуй, как говорит божественный Давид (Пс. 44, 5), и соуправляет с тобой в священстве твоем почтивший тебя оным Бог, даровав, чтоб оно было выше всякого навета! А чтобы доказать нам взаимную доверенность и, предстоя Богу, не испытать чего-либо человеческого, прошу тебя, а ты охотно склонись к моей просьбе. Беспокоюсь о весьма приверженном ко мне Панкратии, делая это по необходимости, ради многих причин. Соблаговоли благосклонно допустить его к себе и представить ревностнейшим из друзей, чтобы достигнуть ему цели. Цель же его состоит в том, чтобы какой ни на есть военной должностью приобрести себе безбедное положение, потому что ни один род жизни, как сам знаешь, не свободен от нападения людей лукавых.

Выражая скорбь о разлуке с ним, просит не забывать его

Удаление мое доставляет мне некоторую выгоду, спокойствие и безмолвие. Но выгода не такова, какова невыгода – быть удаленным от вашей дружбы и от обращения с вами, что для меня так много значит. Другие наслаждаются твоими совершенствами, а для меня и то велико, если буду иметь и тень беседы с тобой через письма. Увижу ли тебя опять? Обниму ли когда тебя, мое украшение? Дано ли это будет остатку моей жизни? Если будет дано, все благодарение Богу! А если нет, то я умер уже большею своею частью. Но ты вспоминай своего Григория и не молчи о моих делах.

Просит его употребить свое старание о взаимном соглашении и примирении Епископов на Соборе

Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем подобным, чтобы мне признавать их еще больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых, по-видимому, обиженные получают благодеяние, а получающие благодеяние терпят обиду. Таково мое положение И если не смогу убедить в этом других, то хочу, чтобы за всех знал это ты, которому с удовольствием даю отчет в своих делах. Лучше же сказать, я уверен, что ты знаешь и уверишь незнающих. Но вас прошу употребить все тщание чтобы теперь, по крайней мере, если не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, ко вреду разделившейся, особенно, если узнаете, что раздор у них не за слово веры, а за частные мелочные притязания, как заметил я. И для вас не без награды останется успех в этом; и мое удаление будет более беспечально, если окажется, что не напрасно возлюбил оное, недобровольно сам себя вринул в море, как Иона, чтобы прекратилась буря и безопасно спаслись пловцы. Если же они тем не менее обуреваются, то, по крайней мере мое дело сделано.

О себе говоря, что дело его уже кончено, просит Тимофея подвизаться за Троицу

Всегда я- прекрасный ловец прекрасных людей (отважусь несколько сказать это); вот и твою скрывавшуюся ученость, которая в том и поставила любомудрие, чтобы оставаться в тайне, и открыл я своими наводящими на след рассуждениями и сделал известной для других; а если сказать по-нашему, тот свет, который стоял под спудом, поставив на подсвечнике, сделал общим для всех. Ибо не стану говорить о других твоих совершенствах: об учености, о благочестии, о кротости и умеренности нрава, что все иметь одному очень трудно. Но вот каков и настоящий твой поступок! И помнишь меня, и угощаешь письмами, и присовокупляешь похвалы, не с тем, чтобы похвалить (понимаю твое любомудрие), но чтобы сделать меня лучшим и двинуть вперед, пристыдив тем, что оказываюсь не таким, каким ты предполагаешь. Но мое дело кончено, уступил я зависти, в безмолвии любомудрствую о Боге, в одиночестве возношу молитвы, избавился от мирских волнений и мятежей. А ты мужайся, крепись и по мере сил подвизайся за Троицу, и будь кротким воителем, как, видел ты, поступал и я; ибо мне не желательно, чтобы обезьяны были в славе, а львы покоились. Молись и обо мне, который весьма изнемогает, чтобы сподобиться мирного исхода, ибо к этому уже клонюсь.

Просит Ираклиана писать к нему

Ты всегда у меня в памяти, прекрасный Ираклиан, и сказывающий и выслушивающий какой-нибудь урок; в памяти у меня и град Константинов, ради тебя прекрасный, хотя для меня и кратковременный, потому что захотела так зависть. А если и Григорий у тебя в памяти, то это для обоих нас лучше. Покажи же это в своих письмах, какие будешь писать ко мне; это одно и возможно для нас.

Изъявляет свое вынужденное обстоятельствами согласие принять на себя до времени правление в Назианзе

Кто раба Своего Давида от пастырства возвел на царство, а твое благоговение из стада на пастырство; Кто по воле Своей устраивает дела наши и дела всех надеющихся на Него, Тот Сам и теперь наставит на мысль твое совершенство, узнать, каким бесчестием обесчестили меня государи епископы, при подаче голосов согласившись на мое возведение, а потом отринув меня. Не буду винить твоего благоговения, потому что недавно приступил ты к делам и не знаешь, как и естественно, большей части моей истории. Поэтому о сем достаточно. Не хочу долее беспокоить тебя, чтоб не показаться несносным при самом начале дружбы. Но что можно, при помощи Божией, по твоему желанию, довожу до твоего сведения. Оставил я Назианзскую Церковь не по забвению о Боге, не из презрения к малому стаду, этого не допустила бы любомудренная душа моя; но, во-первых, сделал сие потому, что никаким определением не был удерживаем, во-вторых, потому что сокрушен был болезнью и думал о себе, что не достанет сил моих для понесения таких забот. Поскольку и вы изъявляли свое неудовольствие, порицая мое удаление, и сам я не мог перенести упреков, какие делал мне всякий, время было тяжелое, угрожало нам нашествием врагов к общему вреду всей Церкви, то наконец побежден я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что-нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели обо мне худое мнение, потому что сами страждут. Итак, зная это, молись обо мне, согласись на мою мысль, а не хуже, может быть, сказать: укореняй в себе благоговение.

О наложении на себя обета молчания в святую Четыредесятницу (382 г)

Твое любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а мое – молчание. Поделимся между собой дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и боговдохновенное слово.

Пред этим назианзским начальником оправдывает себя в том, что принял его молча; и по сему случаю пересказывает басню о ласточках и лебедях

Поскольку ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь, сложу для тебя не совсем не складную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение, и хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, и как будто стыдясь своего пения. «А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема; болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе, и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова, когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет для нас и в пустыню послушать пение, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Потому поем не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость тем людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете; да и справедливо поступают; когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». Пойми, что говорю, говорит Пиндар, и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноречия, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу настолько же справедливую, насколько и краткую: лебеди запоют тогда, когда замолчат галки.

Обличает его в нарушении поста дозволением неприличных зрелищ

Я принял тебя молча, чтобы ты разумел и слово молчания, которое говорит посредством пера. Буду же говорить, что прилично дружбе и настоящим обстоятельствам. Ты судия, а нарушаешь закон, не сохраняя поста. И как будешь охранять человеческие законы, пренебрегая законом Божиим? Очисти свое судилище, чтоб не случилось одного из двух, то есть тебе или действительно не стать худым, или не заставить думать о себе худо. Предлагать срамные зрелища – значит себя самого выставлять на позор. Главное правило: знай, судия, что сам будешь судим; и меньше согрешишь. Ничего не могу предложить тебе лучше этого.

Выговаривает за перетолкование слов Апостола Павла об ядущих и не ядущих

Не суди меня, соблюдающего молчание, как и я не сужу тебя, говорящего о том, что Павел законоположил о пище (см.: Рим. 14, 3). Если же судишь, то бойся, чтоб язык мой в первый раз не подвигся против тебя, если не найдет тебя достойным молчания.

Объясняет цель возложенного им на себя молчания

Спрашиваешь, чего требует мое молчание? Требует меры в слове и в молчании, потому что превозмогший в целом удобно превозможет и в части; а сверх того укротит и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается.

Показывает выгоды для себя от молчания

Умолкну словом, учась говорить нужное и буду упражняться в преодолении страстей. Если кто принимает это, прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим.

Дозволяет прийти к нему во время молчания

Не препятствую свиданию. Хотя язык и молчит, но уши готовы с приятностью слушать, потому что слышать, что надобно, так же дорого, как и говорить нужное.

О своем обете молчания

Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания, чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово.

О том же

Новый способ наставления! Поскольку говоря не удерживал я языка, то молчанием научил его молчанию, подобным наставляя в подобном. Таков и Христов закон! Поскольку Христос, изрекая нам закон, не очистил нас, то человеческому закону подчиняет человека. Сын Евфимий еще не прибыл к Великой седмице, но надеется, и думаю, что не будет стоить многих трудов, когда явится.

Укоряет за непочтительное принятие его советов

От одного закона переношу дело к другому закону: от закона, повелевающего учить детей, к закону, повелевающему почитать отца. Теперь веду тебя к совершеннейшему, прими письмо, как руку дружбы. А если станешь нападать и вздумаешь повторять это часто, то и старика сделаешь воителем, не уступающим в храбрости Нестору.

Об окончании своего обета молчания

«Время всякой вещи», – говорит Екклесиаст (Еккл. 3,1). Поэтому полагал я хранение устам моим, когда было время; и «се устном моим не возбраню» (Пс. 39, 10), когда 2 и сему настало время. «Молчал Я, -говорит Писание, терпел, удерживался» (Ис. 42,14). Молчал я сам для себя, а говорить буду другим; если же и они скажут, что надобно, – все благодарение Богу! А если нет, заградим уши.

По отъезде из Ламиса, где исполнен обет молчания, желает беседовать с Евлалием через письма

Странное что-то случилось со мной: молчав в твоем присутствии, желаю говорить с отсутствующим, чтобы и тебе передать слово, и от тебя воспользоваться словом. Ибо прекрасно как начало всего иного, так и слова посвящать сперва Слову, а потом боящимся Господа.

Обещает опять быть в Ламисе

И местом молчания, и училищем любомудрия был для меня Ламис; как смотрел я на него во время молчания, так желаю видеть, начав говорить, чтобы и желание братии исполнить, и наказать за привязчивость вас, худые толкователи моих слов. Ибо приду к вам сам, который говорю, приду не иносказательный, не гадаемый, но чисто понимаемый.

О деве Алипиане, которая при допросе показала св. Григорию и горячность и старческую рассудительность в своем желании хранить девство

Всего сильнее истина, как думает Ездра (см.: 2Езд. 3,12) и как думаю я. Ибо дева Алипиана, когда со всею строгостью потребовали мы у нее слова о собственном ее образе мыслей, как приказал ты, осмелилась сказать чистую истину, признаваясь в намерении хранить девственность и держась этого намерения горячее, правда, чем мы ожидали, однако же, большею твердостью, нежели горячностью, даже скажу: не с девической горячностью, но со старческой рассудительностью И строгость моего допроса, по своему последствию, оказалась полезной, потому что она лучше всего обнаружила твердость расположения. Узнав об этом, помолись о сей деве, и воспринятое ею начало спасения возделай во славу Божию и к славе как моей, так и всего чина благоговеющих.

Благодарит за письма и за посланные символы праздника, также просит молитв его о себе

Рад ли я твоему письму? Как было не обрадоваться, когда помнишь ты и об умерших? А еще большая благодарность за приложенные символы праздника. Но к тому, что даешь, присовокупи и то, о чем просишь. Помолись же обо мне, чтобы если это полезно, опять получить мне напоминание и самому вспомнить праздник, а если не полезно, переселиться туда и встретить, или увидеть, истинный праздник там, где «веселящихся всех жилище» (Пс. 86, 7), потому что превратностями этой жизни я уже пресыщен.

Благодарит за поздравление с праздником Пасхи, и просит дать епископа Назианзской Церкви

Научившись видеть ожидаемое издали (воспользуюсь твоим началом), мы увеселяемся уже и настоящим. Ибо святой день Пасхи, который мы встретили, насколько знаю, есть тайноводство к тамошним благам, как один из преходящих праздников. И ты хорошо сделал, что напомнил мне об этом и своею посылкой, и своим письмом. А я пережил уже многие Пасхи, и это одно из приобретений долговременной моей жизни. Но теперь, уйдя из этого Египта, из этой многотрудной и призрачной жизни, и освободившись от глины и кирпичей, к которым мы привязаны, чаще желаю переселиться в землю обетования. Помолись, чтобы мне сподобиться сего, если заботишься о том, чтоб оказать мне наибольшее благодеяние. А тебе при долголетней жизни да дарует Господь многократно праздновать со всею Церковью. Если же дадите вы мне спокойно окончить старость, дав этой Церкви епископа, кого укажет Дух Святой, то сделаете дело доброе и, скажу так, достойны будете отеческих благословений.

На приглашение императора Феодосия, сделанное через Прокопия, присутствовать на Соборе в Константинополе, дает решительный отказ

Если нужно писать правду, то моя мысль – уклоняться от всякого собрания епископов, потому что не видал еще я ни одного собрания, которое бы имело во всех отношениях полезный конец и более избавляло от зол, нежели увеличивало их. Любовь к спорам и любоначалие (не сочти меня невежливым, что пишу так) выше всякого описания, и кто судит чужой порок, скорее сам подпадет под обвинение, нежели положит конец пороку. Поэтому замкнулся я сам в себе и безмолвие признал единственной безопасностью для души. А теперь побуждает меня к такому решению и болезнь, от которой я всегда почти при последнем издыхании и ни на что не могу употребить себя. Поэтому да извинит меня твой высокий ум, а через тебя да убедится и благочестивейший царь в том, чтобы не осуждать моей лености, но извинит немощь, по которой и дозволил он мне удалиться, чего просил я себе как благодеяния.

На вопрос о своем положении отвечает словами афинских послов, возвратившихся из Лакедемона

Спрашиваешь, каковы дела мои? Отвечу тебе, рассказав одну историю. Говорят, что афиняне, когда притесняли их тираны, отправили посольство к лакедемонянам, а целью посольства было возбудить там к себе некоторое человеколюбие. Потом, когда послы возвратились и некто спросил: каковы к нам лакедемоняне? Они отвечали: как к рабам – милостивы, а как перед свободными – весьма надменны. Это и я должен написать. Со мной обходятся человеколюбивее, нежели как с людьми отверженными, но презрительнее, нежели как с людьми готовящимися предстать перед Богом. Болезнь еще мучает меня, а друзья не перестают мне делать зло и сколько можно вредить. Но молись, чтобы Бог был ко мне милостив и дал одно из двух: или вовсе избежать бедствий, или переносить их терпеливо. И это уже довольно уменьшает несчастье.

Просит покровительства Анфиму, который расстроил свое здоровье, участвовав в одном знаменитом военном деле

Приветствую издали тебя, который заменяет мне всех и выше для меня всех. И лично удостаивал ты меня великого своего благоволения и заочно, как знаю, удостаиваешь того же. А за великое да будет воздана великая награда и подателю этого письма, сыну моему Анфиму. Какая же это награда? Пользоваться твоим покровительством во всем, что ему нужно. Просьбе моей придают особенную силу как самый этот человек, участвовавший в знаменитом военном деле и, может быть, известный людям важным, так и бедствие, расстроившее его телесный состав, которое ясно говорит само о себе, и что было бы тяжко для всякого, то, естественно, тягостнее для него, потерпевшего это не по заслугам своим. Присовокупленное же к этому и мое прошение, как уверен я, еще более поможет успеху в том, чего домогаемся.

Приветствует его со вступлением в управление второю Каппадокиею и просит написать в Константинополь о действительности его болезни

Это для меня тягостнее болезни: мне не верят, будто я болен, но предписывают такое дальнее путешествие и принуждают вринуться в середину мятежей, от которых люблю удаляться, едва не принося за сие благодарения и телесному расстройству. Ибо беззаботное безмолвие предпочтительнее знаменитости людей должностных. О сем писал я и прежде к досточудному Икарию, получив то же приказание. А теперь написать за меня да соблаговолит и твое великодушие, потому что имею в тебе достоверного свидетеля моей болезни. Тебя же удостоверяет в ней самая потеря, которую несу теперь, будучи не в состоянии прийти и насладиться лицезрением такого начальника, столь удивительного своими добродетелями, что и самое вступление твое в начальствование достойнее славы, какую приобретают другие во все время своего служения.

Поручает его человеколюбию вдову Филумену

Другие милости, каких ты удостаивал, сколько знаю, получал я от твоего снисхождения; да вознаградит тебя Бог Своими благами, а в числе сих благ и та, чтобы начальствование твое совершилось с похвалами и славой для тебя. Но милость, о которой прошу теперь, такова, что (если не высокомерно будет сказано сие) намерен более оказать ее тебе, нежели получить от тебя. Представляю к тебе от себя несчастную Филумену, чтобы припала она к твоему правосудию и при твоем посредстве осушила слезы, которыми сокрушает мою душу. Какие и от кого терпит она обиды, объяснит сама, потому что для меня небезопасно обвинять кого бы то ни было. Самому же мне необходимо сказать одно то, что вдовство и сиротство имеют право на помощь как вообще всякого благоразумного человека, так, особенно, имеющего у себя жену и детей – этот великий залог милосердия; потому что изрекаем суд людям, будучи и сами такими же людьми. Извини меня, что прошу о сем письмом; болезнь лишает меня возможности видеть правителя, столь благосклонного и удивительного по своим доблестям, что и начало твоего правления достойнее, нежели у иных слава, приобретенная к концу правления.

Просит принять свои меры против Аполлинаристов, которые поставили в Назианзе своего епископа, когда св. Григорий лечился на ксанксаридских теплых водах

И седина иному учится, и старость не всегда, видно, достоверное свидетельство благоразумия. Особенно зная мысли и нечестие всех аполлинаристов и видя их несносное высокоумие, думал я, что своим великодушием сделаю их кроткими и смягчу понемногу, что, по-видимому, и обещали они моим надеждам. Но незаметным образом, как оказалось, сделал я их еще худшими и неблаговременным любомудрием нанес вред Церкви, ибо кротость не приводит в стыд людей негодных. И теперь, если б самому мне лично было можно доказать это, будь уверен, что, и сверх сил поднявшись, не поленился бы я припасть к твоей честности. Но поскольку болезнь завела меня далеко, и по совету врачей стало нужно воспользоваться ксанксаридскими теплыми водами, то заменяю себя письмом. Эти злые и во зле погибшие люди, сверх всего прочего, признав или (не могу сказать этого в точности) употребив в дело проезжавших епископов, которые низложены на Вселенском Восточном и Западном Соборе, и воспротивясь всем царским постановлениям и вашим приказам, возложили имя епископа на одного человека между ними, нечестивого и подозрительного, ничем, как думаю, столько не обнадеживаемые, сколько (надобно сказать это) моею неподвижностью. Если это сносно, да перенесет твоя твердость, перенесу и я, как и переносил неоднократно. А если тяжело и нестерпимо для самих благочестивейших царей, соблаговоли наказать их за то, что ими сделано, хотя и не так строго, как заслуживало бы их высокоумие.

О разводе с мужем дочери Вириана

Не везде похвальна поспешность. Потому и медлил я доселе с ответом о дочери почтеннейшего Вириана, предоставляя и времени сколько-нибудь поправить иное, а одновременно и потому, что разведание дела поручил ты мне, о котором знаешь, Как я не скор и осмотрителен в подобных случаях, догадываясь, что и доброта твоя не одобряет этого развода. Поэтому удерживался я доселе, и думаю, не без основания. Поскольку же обстоятельства дошли до крайности и необходимо сделать известным то, что выяснилось при исследовании и что мной дознано, то извещаю, что дочь, по-видимому, колеблется между той и другой стороной, делится между уважением к родителям и привычкой к мужу, на словах заодно с родителями, а сердцем, не знаю, едва ли не на стороне мужа, как показывают это слезы. Ты, конечно, поступишь, как рассудится твоему правосудию, и как угодно будет Богу, Который тобой во всем управляет. Я, со своей стороны, с большим удовольствием дал бы совет сыну Вириану оставить без внимания многое, только бы не был утвержден развод, который совершенно противен нашим законам, хотя римские законы и определяют иначе. Ибо необходимо соблюсти справедливость, которую и на словах, и на деле желаю тебе всегда сохранять.

О том же

Исполнители казни не злое делают дело, потому что служат законам; небеззаконен и меч, которым казним злых. Но, впрочем, не хвалят исполнителя казни и не без удовольствия встречают убийственный меч. Так и я не хочу сделаться ненавистным, своею рукой и своим словом утвердив развод, потому что лучше быть посредником соединения и дружбы, нежели раздора и разрыва житейских уз. Эту же, кажется мне, имея мысль, и достойный удивления градоправитель поручил мне сделать допрос твоей дочери, потому что неспособен я к расторжению брака приступить по всей строгости и без сердечного участия; и конечно, не как следователя, но как епископа, назначил он меня на это и сделал посредником в том, что произошло между вами. Поэтому прошу предоставить дело мне, служителю вашей воли, и хотя рад я, что имею подобное поручение, однако же, если поручите мне что худшее и более неприятное, чего я никогда не касался и теперь не коснусь, но ищите кого-нибудь другого, более к сему способного. А у меня (хотя знаю, что вы по всему для меня весьма дороги) нет смелости, в угождение вашей дружбе, оскорбить Бога, Которому даю отчет во всяком движении и помышлении. Дочери же твоей (сказать правду) поверю тогда, когда, перестав стыдиться вас, в состоянии она будет говорить правду, потому что теперь она в жалком положении, и вам уделяет слова, а мужу – слезы.

Испрашивает пощаду городу Диокесарии, в котором произошло возмущение

Еще случай к человеколюбию, и смело опять вверяю письму мою просьбу о деле так важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не дает возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими ее от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной) смерть одного человека, который ныне с нами, а завтра не будет и не возвратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царем, обустроен временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доныне городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в лице моем припадает к стопам твоим Пусть же возвысит голос, облечется в траурные одежды, острижет себе волосы, как бы лицедействуя в театре, и произнесет тебе следующие слова: «Дай руку мне, поверженному ниц, помоги немощному, не нападай на меня вместе с временем, не разоряй оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не разрушать уже готовые к разрушению. Сделайся градостроителем, или присовокупив нечто к тому, что в нем есть, или сохранив в том виде, как он есть. Не допусти, чтобы до твоего правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте города осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, обрывам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеколюбию олицетворенный мной город, А от меня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость – не от общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей матери, не могли перенести того, чтобы называться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили незаконно, отчаялись в своем спасении; необычайность горя довела их до безумия. Неужели за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если безмолвствуют иные перед твоим величием, то стенают в глубине сердца. Уважь и мою седину; для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никакого города, и сооруженный мной Божий храм, со всем его благолепием, после твоего начальствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокрушено, хотя и это в других случаях бывает прискорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, пекущиеся о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведши нечто знаменитое, низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобой и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу. Но завершу об этом слово, потому что если скажу и больше, ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из очевидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на ум, хотя не без печали перенесем, однако же, перенесем Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом.

Извиняется, что по болезни не может с ним видеться и просит уважить его ходатайство за граждан назианских

И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима; поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже нередко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произвели и труды, подъятые ради Бога, и потому пощади граждан, обращающих взор на меня, как на человека, который смело может говорить с тобой; пощади и других, находящихся на моем попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сделать страхом, нежели другие успевают – наказаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к просителям и ко мне, ходатайствующему за них.

Хвалит его бескорыстие, нелицеприятие и милосердие, и ходатайствует за воина Аврелия

Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от тебя, как ты решаешь частные споры (что первее, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию, и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что нужно делать, а другое легко приводит в исполнение то, что изобретено, важнее же всего чистота руки, которой все приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом немного), но преклоняешься, подражая Божиему человеколюбию, какого и теперь просит у тебя через меня один из твоих воинов, Аврелии, которого называю неразумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что отдал себя в мои руки, а через мои и в твои. Как § на некий царский образ, указывая тебе на мою седину и на мое священство, которое, по неоднократному признанию, ты уважаешь, вот приводит его к тебе эта приносящая жертву и бескровная рука, написавшая тебе много похвал и, насколько знаю, готовая еще больше все писать, если Бог продлит у нас начальствование, имею в виду твое и сотрудника твоего в правосудии.

Ходатайствует за Павла

Время коротко; предмет прения важен, а болезнь тяжела и сделала меня почти недвижимым. Что же остается, как не просить Бога и не умолять твое человеколюбие? Просить Бога, чтоб вложил тебе в ум более благие мысли. Умолять твое человеколюбие, чтобы не отвергло без жалости мою просьбу, но с кротостью приняло несчастного Павла, которого правосудие предало в твои руки, может быть, для того, чтобы и тебя еще более прославить величием кротости, и мои молитвы, если они что-нибудь значат, привлечь к твоему человеколюбию.

Просит о снисхождении к Леонтию, лишенному священства

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других- доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности, и видишь ли мое великодушие? Сам, по собственным делам имея нужду в твоей снисходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать твое человеколюбие. Пишу же это о Леонтии пресвитере, или лучше сказать, бывшем некогда пресвитером. Если он потерпел уже все, чего стоили его дела, то остановимся на этом, чтобы излишество не сделалось несправедливостью. А если и еще что нужно прибавить к наказанию, и преступления его требуют большего унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к которому был он некогда причислен, хотя теперь и показал себя недостойным как тем, что сделал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно, а если нет, то предоставляю тебя, более достойному уважения наставнику, соучастнику твоему и в правлении, и в доброй славе.

Ходатайствует за родственника своего Евстратия

Вот и другой предлог к письму, на которое, если надобно сказать правду, сам ты вызываешь меня оказываемой мне почестью. Вот тебе и другой проситель – этот узник страха, родственник мой Евстратий, который со мной и через меня припадает к твоей благости. Он не в силах оставаться навсегда упорным против твоей власти, хотя справедливый страх вывел его из себя, и решается припасть к тебе не через кого-то другого, а только через меня, чтобы твое человеколюбие сделать для себя более досточтимым, употребя такого ходатая, которого, если не что-то другое, то сам ты делаешь великим, так охотно принимая от него просьбы. Скажу одним словом и коротко: прежние милости делал ты для меня, эту же милость сделаешь по собственному суду, так как однажды принял ты намерение утешать мою старость и немощь такими почестями. Но присовокуплю, что через это приобретешь и Божие к себе благоволение.

Исполняет просьбу его собрать и прислать к нему письма свои

Особенно требуешь у луга цветов; престарелого Нестора заставляешь облекаться в оружие, требуя какой-то обработанности в речах от меня, который давно уже отложил желание отличий во всяком слове и в жизни. В прочем налагаешь ты на меня не какой-нибудь подвиг Гераклов или Эвристея, а, напротив, весьма легкое и мне посильное дело – собрать для тебя, сколько могу, моих писем. А потому заложи в свои книги этот ремешок – не любовный, а ученый, и служащий не столько для указания, сколько полезный и нашим свирелям. Ибо как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличительный признак, так и мои речи, где только нужно, имеют отличительным свойством назидательность в мыслях и догматах; и в них, как в благородном порождении, всегда виден отец не меньше, чем в телесных чертах детей сохраняются черты родивших. Так я с своей стороны сделал свое, а ты воздай мне как самым писанием, так и извлечением для себя пользы из написанного мной. Не могу ни просить, ни требовать иной награды, которая была бы лучше этой, полезнее для просящего и приличнее для награждающего.

Приглашает его в Арианз для празднования Мученикам и для рассмотрения общих дел

И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из заповедей – посещать больных, и святым мученикам ты обязан также ежегодным чествованием, какое совершаем в твоих Арианзах в двадцать второй день нашего месяца Дафуса (29 сентября). При том же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же и награда равновесна.

Просит рассмотреть дело женщин, притесненных человеком сильным

Что писано было к твоему благоговению господами честнейшими епископами, то и от себя, признав нужным написать, прошу тебя: подай руку свою благородным женщинам и не попусти, чтоб они были притесняемы и гонимы могуществом человека, с которым вступили в дело, но помоги им, как должно. Если знаешь, что это терпят, помоги ради того, за что терпят. А если не знаешь того, что они терпят, помоги по той причине, что не знать тебе этого и не верить сему есть несправедливость. Если же кто думает, что берусь не за свое дело и касаюсь тяжбы, нимало ко мне не относящейся, то пусть докажет сие, и я успокоюсь. А теперь боюсь, что дело иначе, особенно же потому, что Христово и Христос не делятся, и человеколюбие не имеет пределов. Но если кто и допустил бы такое разделение, то знаю, что для двоих, для твоего благоговения и для меня, будет прискорбно, если справедливость в этом деле останется в пренебрежении, потому что подсудимые у обоих нас под присмотром. И опасно, чтобы истина не была извращена правдоподобием доводов. Посему разбери дело вместе со мной, даже предвари своим судом и вступись за мою немощь, чтобы мне не дойти до необходимости, и при таком состоянии тела, с большим усердием вступить в подвиг за истину, при Божией помощи и при помощи твоих молитв.

Убедительно просит избрать епископа в Назианзе, по причине своей болезни и нападения на Церковь Аполлинаристов

Кстати мне сказать словами Писания: к кому воззову я, обиженный? Кто прострет руку мне, утесненному? На кого перейдет бремя Церкви, доведенной до такого худого состояния и расстройства? Свидетельствую перед Богом и перед избранными ангелами, что сия Божия паства несправедливо страдает, оставаясь без пастыря и без епископа, по причине моего омертвения, потому что меня держит болезнь, внезапно удалившая от дел церковных, и теперь ни к чему я негоден, непрестанно находясь при последнем издыхании, еще более обременяюсь делами. Поэтому если бы епархия имела кого другого главой, к нему должна бы взывать и у него испрашивать помощи; но так как выше всех твое благоговение, то необходимо обратиться к тебе. Позаботься о своей Церкви, как сам рассудишь, и не презри ее в расстроенном состоянии, которого она не заслужила. Не говорю уже о прочем, что сделали ей и чем угрожают восставшие ныне аполлинаристы, осведомись об этом от господ сопресвитеров моих, от хорепископа Евлалия и от Келевсия, которых с этим намерением послал я к твоему благоговению. Остановить это не моим уже летам и не моей немощи, а возможно только при твоем искусстве и твоей силе, потому что тебе, кроме прочего, Бог дал и крепость для общей защиты Церкви. А если не буду услышан, что ни говорю и ни пишу – пусть будет сделано, что одно только и остается сделать, то есть, всенародно всем провозглашено и приведено в известность, что Церковь имеет нужду в епископе, чтоб не потерпеть ей вреда от моей болезни; а о последующем узнаете.

Поручает ему Никовула младшего, сына Никовулова

Каковы твои подвиги в добродетели, и преуспели ли мы сколько-нибудь для Бога? Я рассуждаю, что всего приличнее спросить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать о сем, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и пожелал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты – для прекрасного. Никовула будь таков, как мы на это надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашу ненасытность как щедролюбивый.

Просит о надзоре за тем же Никовулом

Вот тебе и напоминание о нашей дружбе – дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно перед всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а еще большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания, потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это) и по духовному, как архиерей у иерея, и по ученому, как словесник у любослова.

Поздравляет его с вступлением в должность, и просит принять в свое внимание Никовула младшего

Кому всего больше приятны кони? Вез сомнения, коням. А орлы? – Не кому иному, как орлам. И галка садится рядом с галкой, как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий поэтически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту-любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом. и военной перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования. Поэтому, хотя сильно я домогался свидания с тобой, и теперь еще домогаюсь, однако же, по причине болезни не имея возможности исполнить сего, по необходимости приступаю к делу и, что всего лучше, приветствую тебя через близкого мне человека, и друга, и родственника, по всему для меня очень дорогого Никовула, который и оправдает меня перед тобой. Это человек, сколько мне известно, стоящий доверия не менее всякого другого; а ради меня покажет он себя и твоему превосходству.

Хвалит его за ученость, и поручает его попечению того же Никовула

Ты по учености достиг аттического совершенства; да и я тоже. Ты представительствуешь у молодых людей, а я – у людей всякого возраста. Ты образуешь в слове, а я – в нравах. Много у меня с тобой общего, но одно все собой заменяет и всего выше – это дражайший сын наш Никовул, который поставлен между нами. Делая ему добро, докажешь и свою ученость, и нашу дружбу, если только заботишься о ней, но думаю, что заботишься, потому что и старые борцы в чести у молодых, и в такой еще чести, что молодые, если подносят им свои победные награды, то, по законам ратоборства, признаются тогда благопризнательными.

Оправдывается в том, что Никовул поручен не ему, а Стагирию, по воле отца его, и нападает на Евстохия за то, что до старости занимается софистикою

Сильно поразил ты меня, Улисс, укоряя в приверженности Стагирию и употребляя все усилие низложить софизмами. Хвалю твою свободу, с какой пишешь письмо свое. Лучше высказать то, что огорчает, нежели умолчать, чтоб после взыскивать с незнающих. Впрочем, и у меня есть нечто для обвинения; но чтоб соблюсти закон судопроизводства, сперва буду оправдываться и потом обвинять, а то и другое сделаю с равным благорасположением. Никовул мой пошел в ученики к превосходному Стагирию нимало не по моему совету: не подозревай этого; я не забыл еще до такой степени Афины, твою дружбу и твое товарищество; напротив, в этом поступил он по собственному желанию, и потому, что так захотел отец; а я своими письмами передал его только с рук на руки. Что же в этом недружеского и бесчеловечного? Но поскольку имеешь мое оправдание, то выслушай и обвинение. Не хвалю твоих Кукольников и Тельхинов, которыми зло поражаешь соперника, потому что превозмог обычай занимающихся тем же искусством называть соперниками. Долго ли быть у нас этому? Остановимся ли на чем-нибудь в своих софистических схватках? Когда будет конец? Разве; когда смерть разлучит нас с этим пороком? Пока человек еще молод, порабощен честолюбием, гонится за выгодами, ему еще извинительно заниматься этим, но и то с умеренностью, скажу в угодность твою несколько по-демосфеновски; а в таком возрасте и при таких занятиях бодать и бодаться – совершенно не ко времени и чистое упрямство, не только потому, что это непристойно и неблагородно, но и потому, что дело очень легко. Какое сам вымолвишь слово, такое же услышишь в ответ, как назад возвратившуюся волну, потому что (употреблю еще выражение Гомера) «обрившего отбрить» вовсе не предосудительно. Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда побеждаться пороком или и побеждать в пороке, что гораздо еще хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят так же, и поджигают к пороку, и оспаривают друг у друга усердие к этому. Нужно поступать или так: если невероятно не хвалить, а если достоверно – судить всенародно; или так: если обвинение ложно, уличить обвинителей, а если справедливо, уличить тех, на кого пало обвинение, но не шутить так легкомысленно делом весьма важным – мнением людей благородных. Поэтому если меня послушаетесь (говорю обоим), то оставите подобные речи и перебранки, ежели не по чему другому, то устыдясь седины или устав заниматься таким позорным делом. Дайте сами себе добрый совет – уважить древнее увещание, которое велит, когда есть чем прожить, упражняться в добродетели, и не обманывайте как самих себя, так и надежду молодых людей, которые, конечно, весьма жестоко пострадают, если, упражняясь в науках, научатся пороку, да и тому не даром; потому что имеют в вас учителей не добродетели, а порока. Если же кажусь тебе несносным, когда пишу это, то и мне отомсти тем же, то есть и сам подай какой-нибудь полезный совет, чтоб или похвалить меня, если послушаюсь, или обвинить, если воспротивлюсь.

Поскольку софист оскорбился предыдущим письмом, то изъявляет свое сожаление, что раздражи его

И того не знал я, что крайне грубо и невежественно давал советы человеку высокоученому! Какое высокоумие! Не вразумиться и народной пословицей: «Плешивый, не наклоняйся лбом к барану и не дразни ос», то есть язык, готовый говорить худо. Правда, что этим не очень еще огорчаюсь, потому что, как слышу, поставлен я наравне со многими, а если будешь жив, то стану и впереди многих; но больше всего для меня горько твое недоверие в том, что делаю это с дружеским расположением. По крайней мере, будь здоров и телом, и душой, и впредь, если можно, сдерживай язык; а на этот раз стерпим свою участь.

Поручает ему молодого человека Проноия, чтоб возбудил в нем ревность к красноречию

Подражай Александру, чудный муж; и как он прилагал все свое старание угодить афинянам, а на этот конец и Афины называл всегда театром своего царства, так и ты, почитая меня что-нибудь значащим, хотя и вовсе ничего не значу, и ради красноречия, и ради самых Афин, а сверх того уважив общих родителей нашего красноречия, позаботься удвоить ревность к красноречию в прекрасном Проноии. Что ни сделаешь для этого молодого человека, то, без сомнения, сделаешь для меня самого, который и стоит того, чтобы получить от тебя благодеяние, и может быть не худым хвалителем твоих речей, хотя сижу и ниже софистов, сам себе назначив безопасную награду молчания.

Начинает с ним переписку, потому что поступили к нему в обучение Никовуловы дети

Одолеваю тебя в деле дружбы, потому что, как видишь, пишу первый. И будь уверен, что не стал бы хвалиться (не в моем это обычае), если б не ставил высоко твою дружбу и если бы не казалось мне необходимым, как молодого коня бичом, побудить тебя к переписке со мной. Особливо же подстрекнет тебя к этому, если подумаешь кто, к кому и о каком деле пишет к тебе, еще не писавшему; также размыслишь, что детям прилично наследовать как отцовское имение, так, конечно, и отцовскую дружбу. Сверх же этого не худо рассудить, что тебе наступила только пора любомудрствовать, а я уже отец любомудрых; и потому ты должен передо мной показать свою доблесть, как отважные борцы показывают перед своими наставниками. Вымолвлю нечто такое, что поважнее доселе сказанного. У тебя немаловажный для меня залог любомудрия. Ты обучаешь кровь мою и кровь самых мне близких; знаешь, о ком говорю, то есть о детях искреннейшего и досточестнейшего сына моего Никовула. Если сколько-нибудь поможешь им, это (будь уверен) не выйдет из памяти у меня, который не хуже всякого другого (если должно в чем-нибудь верить словам моим) могу и о науках судить, и прилежание оценить, и своей похвалой возвысить самих наставников.

Просит его поощрять к учению Никовула младшего, который при счастливых дарованиях, бывает иногда ленив

Опять к тебе – мой Никовул, и беспокою опять своим излишеством, понукая, когда и сам очень бежишь. Но поскольку этот молодой человек имеет от природы счастливые дарования, если только не обманывает меня желание видеть его таким, но, как часто бывает с людьми даровитыми, несколько нерадив и ему нужно поощрение, то замени это собственным своим старанием, и (скажу по-вашему) подражая упоминаемому в басне кузнечику, вместо оборванной струны, прибегнув к своему голосу, докончи песнь. Таким образом, как думаю, приобретешь славу через этого молодого человека и окажешь самую великую милость мне, который не многое предпочитает тебе и твоей учености.

Упрекает его за молчание и вновь просит смотреть за Никовулом младшим

Как назвать твое расположение ко мне, о чудный? Какая причина тому, что не пишешь? Не буду винить тебя ни в высокомерии, ни в лености, ни в том, что не стало у тебя, о чем писать. Не тебе дойти до такой скудости. Разве помнишь зло за те ямбы, которые изрыгнул достойный зло погибнуть Валентин, и сделал это по твоему желанию? Ибо не требовалось ли от ритора, человека искусного, выговорить тому, кто первый осмелился писать о таком предмете ямбом? «Но укроти, Ахиллес, великий гнев» и снова двигни для нас пером, этим своим копьем, чтоб не подумали, будто бы ты, потерпев маловажное, я идешь наперекор важнейшему, то есть епископскому престолу. Рыщи на конях, гоняйся за зверями, веди себя как хочешь в рассуждении меня, не буду более ни писать, ни шутить. И этого довольно. Настолько ценю твою дружбу. Итак, что касается шуток, им было место, и они кончены. А что далее, то уже дело нешуточное, но крайне важное. Опять поручаю тебе дражайшего сына моего Никовула. И желал бы, чтоб ты принял его от меня, точно как от меня и отца одарил риторским, а меня – софистическим руном. Ибо знаю, что если захочешь, тебе это доступно. Чудным же софистам оставишь только одну спесь и желание добиваться больших выгод.

Убеждает его к любомудренной жизни

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон – детей, как скоро они достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей; на какое орудие с удовольствием кто взглянет и подбежит к нему – того орудия искусству и обучать его; потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а не удается то, что не по природе. К чему клонится мой рассказ? К тому, чтоб и ты воспользовался таким же средством, и, имея способность к любомудрию, не оставлял этого в нерадении, и не привыкал к чему-либо другому, несвойственному тебе, но больше занимался любомудрием, к которой склонен, не только по собственному ее превосходству, но и по сродству для тебя. И пословица учит не преграждать течения реки. И поэзия требует, чтоб обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом. Но какая у тебя способность? Как мне представляется на взгляд, во-первых, у тебя есть свои правила жизни, нрав тихий и бесхитростный, неспособный к этой изворотливости в свете; потом, душа даровитая и возвышенная, легко вдающаяся в умозрения; в-третьих, болезненность и телесная немощь; и это Платону кажется немаловажным в деле любомудрия. Сверх того, ты в таком уже возрасте, когда страсти начинают покоряться; и бедностью, кажется мне, не обременяешься, а более хвалишься. И то уже не в риторском обычае, что знаешь стыд, что язык у тебя не зол, что род у тебя не худой, и вовсе ты человек не для народной площади. Скажу короче, в тебе нет ни одного из тех свойств, какими Аристофан наделяет Демокрита, чтоб управлять ему народом на площадях. Напротив того, называясь ритором, скорее по всему годен ты в риторы, только не по нравам. Поэтому не останавливайся в любомудрии на том, что уже приобрел, и быть вторым в деле второстепенном не предпочитай первенству в важнейшем. А если в этом и уступим тебе первенство, то не соглашайся иметь превосходство между галками, когда ты в состоянии быть орлом. Долго ли кичиться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы? И приходить в восторг от рукоплесканий? Прейдем отсюда, станем мужами, бросим грезы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случаи, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас, высокие чины, властвование, богатства, блеск, превозношение, падение – эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедейство в этом великом театре! Мы придержемся Слова и взамен всего пожелаем иметь Бога – единое вечное и свойственное нам благо, чтоб заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно – там. Поскольку награда добродетели – стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва ли несколько лучей, то к сему шествуй, в сем преуспевай, окрыляйся мыслью, молись за вечную жизнь. Ни на чем не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вершины. И очень хорошо знаю, похвалишь меня теперь немного, а вскоре несравненно больше, когда увидишь себя в том состоянии, какое обещаю, и найдешь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но сама действительность.

Убеждает оставить его обыкновенное упражнение софистов, сражаться языком

Поговорю с тобой несколько смело; так я привык и так хочу. А если не дозволишь мне этого, то обидишь и меня, и Никовула, потому что и другу сделаю досаду, и от тебя не получу ничего большего. Если же дозволишь, сколько надеюсь, то выкажешь благородный образ мыслей, и у нас то и другое выйдет как можно лучше, потому что и перед ним оправдаюсь, и тебя похвалю. Но если дозволишь мне подать тебе и отеческий совет, то, по привычке властвовать, не оставь в пренебрежении предложения, какое делает тебе человек, в подобных вещах несведущий. Положите, наконец, оружие, и пращи, и эти страшные копья, имею в виду ваши языки, которыми поражаете и язвите друг друга, и притом оглашаемые похвалами ваших приверженцев; положите более всего потому что из всех орудий – это самое подручное, положите, чтобы молодых людей не привести вам скорее к пороку, нежели к добродетели, если не словами, то делами; потому, что какими кто делами восхищается, на такие, хотя и молча, подает свой совет. Если так поступите, то и себе самим сделаете пользу и меня будете иметь другом, и не обманете надежды вверившихся вам. А все это будет у меня наградой за труды о Никовуле. Но если увижу более совершенные опыты, то воздам за это и совершеннейшею похвалой.

Советует ему переносить страдания свои любомудренно

Слышу, что ты не любомудренно ведешь себя в страдании, и не хвалю сего; ибо нужно писать правду, особенно к другу и человеку, который отличается правотой. Об этом же, как сам себя уверяю, рассуждаю я весьма правильно, не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее не любомудренно. Но должно идти серединой и показывать, что ты любомудреннее очень нетерпеливых, и к человеческому ближе не в меру любомудрствующих. И если бы писал я к кому-нибудь другому, то, может быть, потребовалось бы более длинное слово; в ином надлежало бы изъявить свое сострадание, об ином дать совет, а за иное, может быть, сделать выговор, потому что соболезнование бывает достаточным средством к утешению; а больное имеет нужду в услугах здорового. Но поскольку веду речь с человеком образованным, то достаточно будет сказать следующее. Займись сам собой и книгами, с которыми ты знаком, в которых много списано житий, много образов жизни, много услаждений и смягчающих средств; потому что Бог все это сопрягает одно с другим для того, как мне кажется, чтобы скорбь не оставалась неизлеченной и веселие – невразумленным и чтобы мы, видя в этом непостоянство и отступление от порядка, обращали взор к Нему одному. Поэтому предлагаю это твоему страданию, как правило и указатель. И если знаешь, что похвален кто-нибудь из глубоко падших под бременем печали или приобрел что-нибудь сетованием, то воспользуйся скорбью и насладись слезами. Никто не позавидует тому, что оплакивается несчастье. А если знаешь, что таких порицают и осуждают, то, как говорит пословица: «Уврачует уязвивший», теперь же прекрасно будет сказать, уврачует уязвленный. А нам и по другим побуждениям, и по нашему закону, стыдно в подобных делах подражать многим, потому что слово Божие возводит нас выше настоящего и убеждает, милуя все это, как тени и загадки, ни скорбного, ни радостного не почитать действительностью, но жить в ином мире и туда устремлять взор, звать, как одно только скорбное – грех, так и одно приятное – добродетель, и близкое общение с нею. Вот прекрасное врачевание, которым утоляй свои скорби, и тебе будет легче. Но думаю, что ты уже утолял, и будешь утолять, если бы и не написал я.

Продолжение того же предмета

От письма моего, чудный, вижу некоторую пользу, даже, может быть, и немалую, как сильный целитель подобных недугов. Мой выговор изгнал из тебя скорбь, и место этой немощи заняли стыд и охота сделать мне отпор весьма остроумный и мужественный. И мне кажется, что ты, как Ахиллесовы кони у Омира, когда кончились дни плача по Патрокле, подняв голову и стряхнув с себя пыль, снова вожделеешь равнин, оружий и случаев отличиться. Так письмо твое ко мне и блистательно, и благородно, хотя несколько и колко, если понимаю тебя сколько-нибудь. Но только мужайся и любомудренно превозмогай страдания; я соглашусь, что не важное дело судить о плавающих с берега, а гораздо важнее самому быть в борьбе, нежели поощрять другого на борьбу с бедствиями, разве кто скажет, что тебе и не было никакой необходимости ни вступать в борьбу, ни пускаться в море, особенно если любомудрие, хотя и немного выше того, что было теперь с тобой. У меня же со многим и много раз, даже, думаю, целую жизнь идет брань, в которой, точно ли, но совсем неискусно и не без мужества и других поощряю, и сам подвизаюсь, и могут оценить это многие.

Жалуется на Елладия, епископа Кесарийского, представляет причины, по которым отказался сам он от правления Назианзскою Церковью, и желал избрания в Назианз епископа (который уже избран), и просит не верить клеветам на Воспория, епископа Колонийского (383 г.)

И у нас отыскала себе нечто зависть, которой никто не избегает без труда. Вот и мы, каппадокияне, так сказать, взбунтовались, – зло, доселе неслыханное и невероятное. «Да не похвалится всяка плоть перед Богом» (1Кор. 1,29); но да знаем, что все мы люди, и не будем скоры в осуждении других. А для меня есть некоторая выгода и от несчастья (если надобно сказать некоторую странность); и подлинно, по пословице с тернии собираю розы Я, который прежде не встречался лично с твоим благоговением и не беседовал с тобой через письма, но только озарялся слухом о тебе, теперь приведен в необходимость сноситься письменно; и великое благодарение Даровавшему это! Писать о сем к другим епископам, не имея на то времени, не буду; а одновременно и болезнь делает меня ленивым. Но что пишу к тебе, через тебя пишу и к ним. Да перестанет входить в исследование о моих делах господин мой боголюбивейший, епископ Элладий; ибо доискивается этого не духовными средствами, но околичностями, показывающими сварливость, не по строгости церковных правил, но в удовлетворение гневу, что обнаруживают время и многое вместе со временем приведенное в действие без всякого к тому основания. Ибо надобно так сказать и не огорчить. Если бы имел я столько телесного здоровья, чтобы мог править Церковью в Назианзе, где первоначально провозглашен, а не в Сасимах, как некоторые неправильно уверяют тебя, то я не столько жалок и несведущ в Божественных постановлениях, чтобы стал или презирать Церковь, или гоняться за удобствами жизни, имея в виду награды, какие уготованы, трудящимся для Бога и употребляющим в дело вверенный им талант. Ибо какая мне будет польза в великих трудах и в великих надеждах, если худо распоряжаюсь в важнейшем? Но поскольку и телом я болен, как всем это известно, и по причине, мной сказанной, не боюсь важных последствий от этого удаления, но вижу, что Церковь под моим правлением терпит вред в самом главном и по расстроенному моему здоровью приходит почти в расстройство, о том и прежде просил, и теперь прошу боголюбивейших епископов, разумею отечественных, дать Церкви главу (как при помощи Божией и дали), достойную и моего желания и ваших молитв. И так да будет сие известно тебе, досточестнейший мой господин; а то же внуши и прочим епископам, чтобы они согласились, подали свои голоса и не обременяли моей старости, веря клевете. Но присовокуплю к письму еще следующее о государе моем, епископе Воспории. Если ваше исследование находит его худым в вере (что выговорить непозволительно; не говорю уже о долговременности и о моем свидетельстве), то судите об этом сами. А если расследование живущих поблизости производит худую о нем славу и новое есть обвинение, то не увлекайтесь клеветой, и прошу вас не давать ей силы более, нежели истине, чтобы не привести в уныние многих, решившихся хорошо поступать. Будь здоров, благодушен, преуспевай по Богу, к удовольствию моему и всей Церкви, как общее наше украшение!

Просит о продолжении дружеских сношений и прекращений сношений духовных, а также о помещении близ Церкви детей Никовуловых

Духовные отношения кончены; не буду больше беспокоить вас. Соединяйтесь, ограждайтесь, делайте совещания против меня. Пусть победят мои ненавистники; пусть в точности соблюдаются правила, получившие начало с меня, невежды в этом; не завидую вашей точности. Но отношения дружеские да не находят себе в этом препятствий. Дети почтеннейшего сына моего Никовула прибыли в город учиться скорописи; соблаговоли сверх прочего воззреть на них благосклонно и отечески (этого не запрещают правила); также позаботься, чтоб они жили ближе к Церкви. Мне желательно, чтобы нравы их усовершенствовались в добродетели, когда будут иметь случай непрестанно видеть твое совершенство.

Ходатайствует за родственницу свою деву Амазонию

Представляю твоему благоговению кровь мою, а твою питомицу, драгоценное Богу стяжание, досточестнейшую дочь нашу, деву Амазонию. Уважив ее веру, оказав ей помощь в телесной болезни, и по этой причине во всем простирая к ней руку свою, и прилагая о ней попечение, сделаешь ты дело благородное и достойное твоего благоговения, а прибавлю, и нашей дружбы.

Обещает быть у него, но только не на Соборе

Зовешь к себе, и я спешу; но спешу один, и на сближение с тобой одним. А Соборам и собеседованиям кланяюсь издали с тех пор, как испытал много (скажу скромнее) дурного. Что же еще остается? Справедливому желанию помоги молитвами, чтобы сподобиться мне того, о чем забочусь.

Просит об Евгении, чтобы она не потерпела ущерба в имении, оставленном с бабкою

Ты хочешь, а поэтому и я желаю, чтобы оказана была справедливость твоим благоговением дочери нашей Евгении. Но не надобно, как мне кажется, допускать, чтобы лишилась она чего-нибудь из оставленного бабкой внучке, которую та воспитывала со всем радением и которую оставила с немногим, вместо того многого, что обещала и что тогда надеялась оставить.

Просит удовлетворения по суду тем, кого представляет при письме

Что считал я справедливым, то и написал. Если же иное что, а не это у тебя на мысли, я уверен, что мысль твоя правильна, и готов принять ее. Иначе оскорбил бы я самое благочестие и поступил против него беззаконно. Но хотя приходящих ко мне представляю тебе, как правдивому судье; однако же не согласен, чтобы ты рассудил о них так, как в обыкновении поступать у многих людей, крайне жалких и невежественных.

Посылает в дар книгу: Добротолюбие Оригеново, общий свой труд с Василием Великим

Праздник для меня – твое письмо. А еще лучше, что усердием предваряешь время праздника, доставляя мне предпразднество. Таков дар твоего благоговения; а я воздаю тебе важнейшим из всего, что у меня есть – молитвами. Но чтобы у тебя было нечто на память о нас, посылаю тебе мою и святого Василия книжку Оригенова Добротолюбия, заключающую в себе выбор полезного для любословов. Удостой принять это и представь мне доказательство пользы, спомоществуемый прилежанием и духом.

Уведомляет, что епископом в Назианз избран Евлалий, у которого на руках желал бы умереть, и объясняет, что избрание его не противно Церковным уставам

«Увы мне, яко пришельствие мое продолжится!» (Пс.119, 5) А главное из бедствий у нас – война и мятеж! Не соблюли мы мира, какой наследовали от святых отцов. Поэтому, зная, что сам ты восстановишь сей мир силой Духа, Который правит тобой и твоими делами, прошу, чтоб не клеветал на меня и государей епископов, будто без моей воли провозглашен у нас другой епископ. Ибо и я не в таком у них презрении, и они не так ко мне неприязненны. Напротив того, много умоляя ради своей мертвости и одновременно страшась принять на себя бремя управления Церковью, остававшеюся без надзора, испросил я у них эту милость, не противоречащую правилам и для меня успокоительную – дать Церкви пастыря; и вашими молитвами дан пастырь достойный вашего богочестия, которого и отдаю в твои руки: это достоуважаемый Евлалий, боголюбивый епископ, на руках которого желал бы я умереть. А если кто думает, что при жизни епископа не нужно рукополагать другого, то пусть знает, что этим не одолеет меня. Ибо всем известно, что я поставлен был епископом не Назианза, но Сасимов; хотя ненадолго, из уважения к отцу и к просившим меня, и принял на себя правление Назианзской Церковью как человек посторонний.

Просит не верить клеветам на епископа Воспория

Когда каждый хвалит в тебе что-нибудь, и все, как на торжище, распространяют о тебе добрую славу, я присовокупляю нечто от себя, да и не менее всякого другого, потому что и ты удостаиваешь меня чести и как возлюбленный сын утешаешь старость отца. Поэтому и теперь осмелился я принести тебе просьбу свою о досточтимом епископе Воспории. Стыдно иметь нужду в моем письме такому мужу, за которым упрочивают уважение и жизнь его и лета. Но не менее стыдно молчать и не сказать о нем слова тому, кто имеет голос, чтит веру и более всех знает этого мужа. Недоумение касательно соседей, конечно, и сам ты разрешишь, по благодати обитающего в тебе Духа, и на основании правил церковных. Но да не потерпит твое благоговение, чтобы его выставляли на позор в общенародных судах; ибо хотя и там судьи будут христиане, как и действительно по благости Божией, христиане, однако же что общего между мечом и духом? Если и это допустим, то как и в каком отношении справедливо слово о вере смешивать с другими недоумениями? Ныне у нас стал неправославен боголюбивейший епископ Воспорий! Ныне у нас не имеет веса и седина человека, который столь многих отвлек от заблуждения, представил такое доказательство своего православия, у всех нас был учителем! Нет, умоляю тебя, не давай места подобной клевете. Но если возможно примирить разделенное, то присовокупи и это к своей славе. А если сие невозможно, то, по крайней мере, не допусти, чтобы таким поруганием оскорблены были все мы, с кем он жил и состарился, мы, как тебе известно, строгие проповедники Божества, и в опасностях, и без опасностей не дозволившие, чтобы отнято было что-нибудь у Единого и неприступного Божества. Прошу тебя, помолись обо мне, который весьма изнемог от болезни. Как я, так и все мои, приветствуем находящееся при тебе братство. Да дарует нам Бог, чтобы ты, общая опора Церкви, был здоров, благодушен и прославлен в Господе!

Просит исходатайствовать у Комита Доместика снисхождение какому-то Георгию

Прекрасно многие гадают о твоем уме, лучше же сказать, не гадают, но верят мне, который хвалится сим, верят потому, что удостаиваешь меня немалого уважения и почтения. Один из таковых и досточестнейший сын мой Георгий, который, понеся многие потери и достаточно похлопотав о своих делах, усматривает для себя одну пристань спасения – обратиться через меня к тебе и найти какое-нибудь снисхождение у досточестнейшего Комита Доместика. Поэтому окажи милость, если хочешь, ему и его нужде, а если угодно и мне, которому, насколько знаю, решился ты делать все угодное, как подтверждаешь и самыми делами.

Благодарит за путешествие к Парнасу и за обнаружение клеветы на епископа; также просит ехать далее, засвидетельствовать это епископам и разобрать с ними остающиеся в сем деле недоумения

«Исполнит Господь вся прошения твоя» (Пс.19,6), и да не презришь моление отца. Довольно успокоил ты старость нашу тем, что выехал даже к Парнасу, когда был приглашен, и что обличил клевету, возведенную на досточестнейшего и боголюбивейшего епископа. Порочные люди любят возлагать вину свою на тех, кто их обличает. Правда, что всякое обвинение опровергали лета и жизнь этого мужа, опровергал и я, который часто слышал и пересказывал о делах его другим, а равно опровергали и те, которые отведены им от заблуждений и присоединены к общему Телу Церкви, однако же нынешнее лукавое время, по причине клеветников и людей злонравных, требовало более точного доказательства, и ты представил это доказательство нам, или лучше сказать, людям легкомысленным, которых нетрудно обмануть подобной клеветой. Если же соблаговолишь принять на себя труд дальнейшего пути лично засвидетельствовать это и с прочими епископами разберешь то, в чем недоумение, то сделаешь духовное дело, достойное твоего совершенства. Я и все, кто со мной, приветствуем твое братство.

Просит молитв его о себе

Едва освободился я от трудов, какими обременяла меня болезнь, как притекаю к тебе, снабдителю исцеления. Ибо язык иерея, любомудрствующий о Господе, поднимает больных. Поэтому соверши наилучшее священнодействие и разреши великие мои грехи, прикасаясь к жертвам Воскресения. Ибо я, бодрствую ли, или сплю, пекусь о твоих делах, и ты стал для меня добрым смычком и стройной лирой, поселившись в душе моей, после того как посылая ко мне тысячи писем, усовершенствовался ты в познании души моей. Но, богочестивейший, не поленись помолиться и ходатайствовать за меня, когда словом привлекаешь Слово, когда бескровным сечением рассекаешь Владычное Тело и Кровь, вместо меча употребляя глас.

Как человека сильного при Дворе, просит его об умирении Церкви во время предполагаемого Собора Епископов

Высок ты ученостью, и притом какой угодно, и в каком кто хочет роде наук. Об одном из этого знаю только по слуху, потому что не знаком мне римский язык, и не силен я в италийских учениях; а другое изведал на опыте, поэтому могу довести и до сведения других, если только вправе сколько-нибудь судить о подобных вещах, а есть немало людей, которые говорят, что вправе. До немалых почестей возвысился ты или, если надобно употребить более правильное выражение, немалые подъял на себя почести. Достиг крайнего предела власти, получив это не как дар счастья, что желали бы сказать многие, но как награду за добродетель, чтобы и она сделалась досточестнее, и царь приобрел похвалу таким суждением о тебе. Еще и этого мало; присовокуплю нечто из своего. Наставленный прежде в благочестии, потом принял ты его. Ибо мне памятны твои слова, и слух мой доселе еще оглашается удивлением. Если присовокупишь к сему память о друзьях (знаю же, что присовокупишь, и догадываюсь об этом по предшествовавшему), то еще больше будем дивиться тебе. Это последний предел человеческого благополучия или блаженства. Что далее Гадеса, то непроходимо для людей, в чем верим любомудрствующему Пиндару. Но поскольку достиг ты великого, то и обязываешься к великому. Милостивый Бог сперва сделал тебя нашим, а потом поставил начальником над нами; и несообразно было бы от такого мужа не потребовать наибольшего; поэтому прими от меня следующий совет: поскольку теперь опять Собор епископов, не знаю, для чего и как собираемых, то ничего не почитал столько приличным твоему начальствованию, как это одно, чтобы под твоим начальством и твоими трудами примирены были Церкви, хотя бы для этого нужно было с особенной строгостью наказать мятежных. А если кажусь странным, что, удалившись от дел, не покидаю забот, не дивись этому. Хотя уступил я престол и высоту сана желающим, однако же не уступил с этим и благочестия, но думаю, что теперь-то и покажусь для тебя достойным доверия, даже более прежнего, как служащий не собственному своему, но общему благу.

Подобного с прежним содержания

Очень хорошо знаю, что требуешь от меня свойственного дружбе, иначе не смел бы и писать. Ибо мирским уделишь власть, а мне, удостоенному приближаться к Богу как доброму соработнику, – дерзновение. Поэтому и приветствую тебя, и по желанию твоему изложу свое дела. У меня, при Божией помощи, все идет хорошо, кроме одного, что беспокоюсь о Церквах, которые в таком смятении. И если чем можешь помочь им, не поленись и словом, и делом восстановить общее согласие; потому что опять Собор епископов, и есть опасность, чтобы и ныне еще нам не остаться в стыде если и этот Собор будет иметь почти такой же конец, как и прежний. Ибо дело свое предоставил я изведать и судить всеведущему Богу, хотя охотно уступил зависти, дав место желающим и отказавшись не от чего-либо, как многим кажется, полезного, а, напротив, крайне опасного и, как бы после ужасной и жестокой бури, встретив спокойную и безопасную пристань.

Поручает его покровительству одного ученого – Евдоксия

Хотя высота начальственной власти неприступна, однако же дружба человеколюбива; по ней-то и я осмелился представить тебе сию просьбу. Ко всему, что сделал для меня доброго, присовокупи и это. Ученейшего сына нашего, Евдоксия, человека, и по жизни, и по уму достойного твоей доблести, как и в ином чем не лиши своего приятного внимания, так и удостой покровительства, если в чем окажется ему нужным твоя правота. А я воздам за это молитвами, чем одним и могу вознаграждать благодетелей.

Из уединения, где поправляет свое здоровье, просит стараться об умирении Церкви на открывшемся Соборе

Если теперь пишу, это не значит, что я дерзок; а если не писал раньше, это значит, что ленив. Лучше же сказать, даже не значит и этого, потому что не с кем было послать мне письмо, хотя (как сам полагаешь) и желал сего. Я провожу время среди поля, вдали от жилых мест и там поправляю телесное свое здоровье. Но теперь, когда есть случай, и приветствую тебя, и прошу жаловать меня, отсутствующего, той же честью, какой жаловал, когда был я с тобой, и не поленился утешать письмами меня, сильно огорченного разлукой. А поскольку опять Собор и опять борьба, притом среди врагов, которые внимательно наблюдают за всем, касающимся нас, то подай руку общему собранию, будучи и сам не последним членом Церкви, и не допусти, чтобы все были истреблены пожаром, который ныне распространился в Церкви; но сколько можешь найти огнетушительных снарядов, употреби их в дело, побуди к тому же и других, чтобы и твои дела шли успешно, тогда общее дело пойдет лучше.

Представляет к нему Иперехия

Подлинно ты победитель, чудный мой, и победитель во всем доблестный; ибо пока можно было, побеждал врагов оружием, а теперь побеждаешь всех добротой. Потому и осмелился я представить тебе это приветствие, а с приветствием и честнейшего сына Иперехия, которого, как знаю, почтишь за нрав, когда узнаешь этого человека, почтишь и ради меня, как положивший все делать в угодность мне. Вели же понадеяться ему на тебя в память нашей дружбы, которую, я уверен, ты очень уважаешь.

Просит стараться об умирении Церкви на Соборе епископов

Ты мне и родич, и свои, и все, чем только можно наименовать в подобном значении; потому что нас сопрягали благочестие и слава добродетели, какую узнали мы в тебе, ясно показавшем, что быть эллином и быть варваром – иметь различия в теле, а не в душе, и расстояние – в месте, а не в нравах и произволении. Если бы многие из нашего рода стали подражать твоей правоте, то, очень знаю, у нас все было бы хорошо – и общественное, и частное. Прошу же тебя, как прекращаешь битву с внешними врагами своей рукой и своим благоразумием, так прекрати и нашу битву; и сколько станет у тебя сил, потрудись сделать, чтобы у собравшихся ныне епископов миром кончилось дело; потому что, как сам знаешь, весьма стыдно собираться многократно и не находить предела бедствиям, но к прежним смятениям прилагать непрестанно новые смятения.

Представляет на милостивое его внимание воина Феодора

Давно желал я приветствовать твою досточестность и благодарение Богу, подавшему повод! Рассуждая, чем вознаградить вручившего тебе это письмо, признал я всего лучшим передать его в твою власть. Отчасти и ради меня удостой его благосклонного внимания, потому что он вместе мои и твой; как живущий со мной – мой, и как воин – твой, разумею Феодора, который приходит теперь к тебе от меня. Пусть и он узнает, какой честью всегда пользовался я от тебя и еще пользуюсь.

Отвечает на письмо, в котором Фотий хвалил Никовула за успехи

Спрашиваешь, почему не пишу? А мне думается, что и сам ты не больше переслал писем (если только болезнь не выводит меня из ума и не делает, что забываю даже и оказанное мне добро), хотя ты, который владеешь искусством и говорить, и писать, если не другим чем, то, по крайней мере, как умершему, обязан мне надгробным словом Итак, вот мое обличение, потому что кто обвиняет дружески, тому не нужно в этом заходить далее пределов дружбы. А что ты пишешь о дражайшем сыне Никовуле, это весьма важно, удивительно и достаточно для того, чтобы увлечь добродушие отца, готовое верить всему, что для него желательно. Но я тогда приму это за правду, когда молодой человек, представив мне опыты, окажется достойным или твоих обещаний, или наших надежд.

Просит доставить Никовулу старшему упокоение от дел

И другим приятно приветствовать твое благоговение, но еще приятнее это мне в настоящем моем положении. Поскольку почти с каждым днем теряю надежду, то сие и делает меня более к тебе привязанным как получающего последнее приобретение. Но как сознаю это приобретение, то обязан я вознаграждением достоуважаемому сыну Никовулу, от которого мое приобретение; и как поступают бедные, когда, видя перед собой богатых, желают от них получить благодеяние, так поступаю и я, уплачивая ему долг через тебя. А имеет он нужду в покое от дел, как человек, постоянно к тому привыкший; поэтому соблаговоли доставить ему случай к такому успокоению.

Извещает о себе, что, спеша на свидание с ним, задержан болезнью в одной обители, и просит о Никовуле

Моя радость миновала, как сон. Когда донесен я был до обители, чтобы получить там некоторое облегчение от купальни, потом, питая надежду свидеться с тобой, имел уже это благо как бы в руках и провел в обители несколько дней, внезапно постигла меня болезнь, которая частью уже беспокоит меня, а частью угрожает мне. Если нужно найти какое-то сравнение для моего недуга, то я терплю то же, что и полипы, которых насильственно отрывают от камней и которые часто бывают при этом в опасности в том, что или часть своих ячеек уступят камням, или прихватят с ними нечто от камней. Таково-то мое положение. Но о чем было мне нужно просить твою правоту лично, о том осмелился просить и заочно. Нашел я, что сын Никовул очень обеспокоен и заботой о продолжении пути, и постоянным пребыванием в обители, как человек немощный, не привыкший к этому и скучающий от одиночества. Соблаговоли употребить его на всякое другое дело, на какое тебе угодно; потому что он готов во всем служить твоей власти; но избавь, если можно, от этой заботы, если не по чему другому, то из уважения, что ходит он за мной, больным. Как просил я тебя о многом и за многих и получал просимое, так имею нужду в твоем снисхождении и ко мне самому.

Просит о Никовуле, который замешан в деле возмутившихся рабов

О чем говорил я, как бы пророчески, то и вышло. А именно, находя тебя готовым все для меня сделать и без сытости пользуясь твоею снисходительностью, боялся я, чтобы не истощить твоего человеколюбия чужими делами. Ибо вот собственное мое дело, если только касающееся моих близких есть уже мое. И я не с такой же смелостью, как прежде, веду речь; во-первых, потому что дело мое, а просить за себя, если и выгоднее, то унизительнее; во-вторых, подозреваю в тебе пресыщение, которое уничтожает приятности противится всему прекрасному. Хотя это действительно так, и догадка моя справедлива; о однако же в уповании на Бога, перед Которым стою, и на твою щедрость делать добро осмеливаюсь на это прошение. Положим, что хуже всех Никовул, виновный в том одном преступлении, что ради меня возбуждает к себе зависть и ведет себя свободнее, чем надлежало; положим, что препирающийся теперь с нами самый правдивый человек; потому что стыжусь перед твоим правдолюбием обвинять того, кого недавно сам защищал; но не знаю, покажется ли тебе справедливым за грехи одних подвергать наказанию других, и за грехи чужие и непроизвольные наказывать тех, которые и рабов к тому не побуждали и настолько вознегодовали на них, что выдали их обвинителю с большей готовностью, чем сам он желал? Нужно ли же идти в рабство Никовулу, или детям его, как угодно это врагам его? Нужно ли ему умножить собой число имеющих дело в суде именно теперь, когда огорчают его свои домашние дела? Нет, чудный муж, да не приходит этого на мысль твоему чистому уму! Напротив, в быстром полете мысли, проникнув в злобу, от которой это исходит, и уважив меня, усердного на похвалы тебе, покажи себя человеколюбивым судиею к возмущенным, произнеся ныне суд не только над людьми, но над добродетелью и над пороком, о чем более, нежели о частных лицах, должны заботиться подобные тебе в добродетели и деятельные начальники. От меня же тебе будет за это воздано не только молитвами, которых ты, как знаю, не презираешь, подобно многим, но и тем, что правление твое сделается славным для всех, кто меня знает.

О том же Никовулу, называя его опорою своей старости, просит сего чиновника Олимпиева

Кто справедливее Бога? Но и Он, Творец и Владыка всего, и не стыдится, что за сие почтут несправедливым. Поэтому что же удивительного, если и я, имея попечение обо всех, кто у меня на руках и под моею опекой, более других люблю сына Никовула, которого почитаю своим попечителем в старости и болезни и употребляю вместо опоры и жезла своей немощи? Отдаю его тебе в руки, а через тебя в руки градоначальника, признавая для себя весьма тягостным, что другие освобождены через тебя от самых великих бед, и теперь первые сделались жестокими обвинителями, а этого не могу освободить от насилия и для себя самого не домогусь той чести, какой домогался для посторонних; но терплю то же, что бывает с глазами, которые, видя все иное, не видят самих себя, или с источниками, находящимися в глубине, которые, не орошая мест, к ним близких, напаивают места отдаленные. Положим, что ужасно, и даже более, нежели ужасно то, на что отважились рабы, так что ничего, может быть, не откроется, или откроется немногое, если не будет применена к ним строгость при допросе. Но какое отношение имеет это к господам, которые нимало не участвовали в деле? И какое основание за чужие преступления подвергаться наказанию и теперь заботиться о деле общественном, когда огорчает свое собственное?

О том же

Что это? Скажешь, может быть. Опять к нам пишет Григорий, еще письма, еще просьбы? Какая ненасытность, которой сам я причиной! Нет, чудный муж, не говори этого. Для кого и лекарство, как не для больных? Да не будем же и мы лишены их, и тем паче, чем более уверены, что имеем у тебя силу. Я уже не прошу, но требую, потому что милость вызывает на милость. Никовул подвергается насилиям, а это то же, что подвергаюсь я сам, потому что он – мое упокоение. Как возможно молчать и не быть докучливым даже при всем любомудрии? Подай руку утесняемым, чтобы и самому того же сподобиться от Бога, в чем, конечно, имеешь нужду, как человек. Употреби с Богом и дружбу, и мудрость, и могущество свое в пользу нашего дела. В раскаленное железо не нужно много ударять кремнем, чтобы обнаружился скрытый в нем огонь; но едва ударишь, как уже огонь блещет. Так и ты не потребуешь от меня долго тебя упрашивать, и притом за себя, так сильного в убеждении и такого искреннего соучастника во власти. Скажу одно и коротко: другие милости получали через меня другие, а в этой милости имею я нужду сам для себя. Это да устыдит более всего твою ученость!

Просит о сослужителе своем Георгии

Рад я тому, что пишу тебе, рад и тому, что упрекаешь, будто бы не пишу, если иногда это бывает. И упреки твои исполнены доброты. Но знаю, что часто и о многом писал к тебе и получил от тебя все, о чем просил. И если не что другое, то самое множество облагодетельствованных тобой свидетельствует о моих письмах. Но если ты щедрее, чем даже и желали бы от тебя, а я боязливее на просьбы, то пусть за тобой останется первенство в добродетели, но пусть и мне дано будет извинение, что отказываюсь быть обременительным; потому что слово мудрого: во всем признавать лучшей середину. Впрочем, благодарение Богу, что дал тебе возможность делать добро, поставив тебя у нас общим благотворителем и соначальником. Почему и теперь через это письмо мое поручаю тебе брата – сослужителя нашего Георгия, человека и много отличаемого, и весьма полезного для Церкви, признавая его достойным иметь право на доверие, если в чем и не согласен с некоторыми, и не подвергаться притеснению наряду с другими.

Хвалит его за единомыслие и дружбу с Олимпием

Велик из людей, как говорят, Геракл (тебе, как человеку ученому, напомню нечто из твоего), но и он не был бы таким, если бы не имел своим сподвижником Иолая, особенно в сражении с гидрой, этим злым и многоглавым зверем, у которого один отсекал головы, а другой прижигал, как ты истребляешь пороки. Сыны Актора, как угодно уверять Гомеру, многих обгоняли на колесницах, потому что были близнецы и по телесному рождению, и по искусству, один владел удилами, а другой – бичом, и помогали друг другу в победе. Кормчий спасает многих пловцов; но не спас бы, если бы не помогал ему хороший рулевой, который наблюдает ветра, указывает подводные камни и служит как бы оком для корабля. Таково, по-моему, и твое дело. Градоначальника, который и сам по себе знаменит, содействием своим делаешь ты еще более знаменитым. И хваля в вас многое, всего более дивлюсь этому. Сохраняя такое усердие к общественным выгодам, даете вы место и обязанностям дружбы, не в жестокости нрава выказывая свою строгость, по примеру многих, не соблюдающих меры, а напротив, кротостью смягчая суровость начальственной власти.

Изъявляет сожаление, что Астерий оставляет свою должность и Каппадокию

Что потерпел я! Ты удаляешься, оставляя нас, а я болел. Зависть не дозволила и того, чтобы сказано было тебе мной прощальное слово. Какая утрата! Какая обида! Я опасаюсь выговорить нечто смелое. Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Все приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас Я почтен и прославлен был тобой, наслаждался твоим начальством, насыщался твоим человеколюбием. Я не забыл и не забуду этого, скорее, разве забуду сам себя, нежели тебя. Чем же за все это будет воздано тебе мной? Чем иным, кроме того, что у нас есть самое лучшее? Это молитвы, по которым да будешь сохранен и прославлен и опять возвращен к нам, если только продлится до этого срок моей жизни!

Изъявляет сожаление, что сей правитель Каппадокии оставляет свою должность

Ты наш начальник и по оставлении тобой начальства, потому что имеешь в себе совокупленными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, чем судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко, для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчиненных. Многие же возвышены и превышают всех, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высших степеней начальства. Но что мне до этого? Не с нами уже великий Олимпий, не держит уже у нас руля. Мы погублены, выданы, стали на будущее время второй Каппадокией, тогда как при тебе были первой. Нужно ли и говорить что о другом? Но кто будет лелеять старость твоего Григория, кто уврачует немощь почтительностью и сделает меня еще более почтенным за то, что многим мог я исходатайствовать твое человеколюбие? Теперь иди от нас в путь свой, с лучшим путеводством и сопровождением, нам оставив много слез, а с собой унося великое богатство – добрую славу, какую уносили немногие из начальствующих, и то, что ты написан у всякого на душе – на этом незыблемом столпе. А если опять возвратишься к нам на высшей и блистательнейшей степени начальства, о чем прорицает нам наша любовь, то, без сомнения, принесем Богу совершеннейшее благодарение.

Сего приемника Олимпиева приветствует со вступлением в должность, и просит милости его Никовулу младшему с братьями и с матерью, которая осталась вдовою по смерти Никовула старшего (384)

Не хвалю Гесиода, что занимающихся одним ремеслом назвал противниками в ремесле, говоря: «И горшечник косо смотрит на горшечника, и плотник на плотника». Ибо, по моему мнению, не столько ненавидят они друг друга, сколько бегут друг к другу, взаимно лобзаются и обнимаются, как родные. А певец к певцу тем паче бежит, оттого что их занимает один предмет – слово. Такое же влечение и я чувствую к твоей учености. Если бы тело мое было в таком состоянии, что могло бы служить душевным стремлениям, то никто не предупредил бы меня в том, чтоб прийти, обнять тебя и приветствовать со вступлением в должность. Но на солнце набрасывает тень облако, а на меня – болезнь, и эта завистливая плоть, и моя темница. Вместо посещения моего не примешь ли от меня этого письма? Конечно, примешь, как человек образованный и снисходительный; верно знаю это, а не по догадкам сужу. А чтобы знать тебе, как полагаюсь на твою правоту, предлагаю тебе и просьбу для меня весьма нужную, и у твоей дружбы прошу помощи друзьям. С рук на руки передаю тебе моего Никовула с братьями, не с тем, чтоб подвергся он суду, но чтобы получил удовлетворение на суде. Передаю и матерь их, престарелую вдову, и дом, некогда славный и видный, пока был жив много значивший для вас Никовул, а теперь не имеющий свободы и плакать, по причине бедствий, уже постигших и ожидаемых, если не будет благоугодно тебе и твоему правосудию стать вопреки лукавому демону, почтить меня, уважить человечество и положить для себя самого блистательное начало оказанным нам благодеянием.

О том же просит сего Григориева чиновника

Сетующему извинительно говорить, что свойственно сетующим; и я возопию сам на себя: «О, лукавая и злонравная плоть, что ты со мной делаешь, сколько причиняешь мне бед! Близко человек, за которым, если бы и далеко он был, необходимо было бы следовать, ради начальственной его доблести и во всем прочем кротости. А ты больна, почти недвижима и не берешь во внимание, что другие пользуются благом, которого я лишаюсь». Такова моя жалоба. Но поскольку недостаточно оплакивать мне только свои страдания, а нужно и какое-нибудь врачевание ранам; то изобретаю и это, осмеливаюсь на сие письмо, и – им отчасти заменяю свидание с тобой. А если ты, обильно источающий добро, ищешь случая и мне оказать благодеяние, то смело представляю тебе достойный жалости и человеколюбия дом, вдову и сирот с еще неостывшими на глазах слезами, имею в виду сестру мою и детей ее; у них был добрый отец, который много служил царям с оружием в руках, и притом не бесславно, но с великой честью, а много также оказывал услуг и вам, начальствующим, если знаешь имя Никовула. Но теперь он в опасности подвергнуться самым затруднительным обстоятельствам. Ибо после объявления друзей и после клятв, какие дали они при допросе, теперь опять намереваются вредить сиротам.

Просит о скорейшем окончании дела его племянницы

Что бы сделал ты, если бы сам я лично имел дело? Как очевидно, приложил бы все свое старание, чтобы избавить меня от обиды, если заключать о сем по предшествовавшему. Ту же милость окажи мне и теперь в лице благонравнейшей моей племянницы, которая, при посредстве моем, сама припадает к тебе; уважь возраст просительницы, уважь ее нравы и благоговение, чем не похожа она на многих женщин; сверх этого уважь ее женскую неопытность в делах и то, что имеет теперь дело со своими, а более всего уважь мое прошение. Самая большая для нее милость – скорость благодеяния, о котором прошу. Ибо и неправедный в Евангелии упоминаемый судия оказал вдове человеколюбие, но оказал после долговременной и неотступной просьбы. А вас просит она о скорости, чтобы не томиться ей долго заботами и невыгодами жизни на чужой стороне, хотя более всего и ясно знаю, что твое богочестие и чужую сторону сделает для нее своею.

Извиняется, почему не был на браке Олимпиады, дочери Прокопиевой

Знаю твои обвинения, хотя и молчишь. Верно говоришь: «Вот мы праздновали брак (брак золотой и твоей Олимпиады), у нас было много епископов, а ты, доблестный муж, не был у нас, или не удостаивая нас своим присутствием, или потому что поленился». Ни то, ни другое, чудный мой. Но думаю, что тот, у кого дела в печальном положении, не может праздновать весело; и притом совершенно некстати на свадебном пиру носить двоих больных ногами и видеть их смеющимися среди скачущих, чтобы и пошутить у тебя несколько по-брачному. А желанием своим я у тебя, и праздную с тобой; руки молодых твоих соединяю одну с другой и обе вкладываю в руку Божию, чтоб супружество это вело ко всему наилучшему и соответствовало общим нашим желаниям.

Поздравляет его с замужеством другой его дочери

Вот у тебя и другой зять, и прекрасно делаешь, что слагаешь с себя это приятное бремя. А я ленив (скажешь, может быть, обо мне про себя); справедливее же будет сказать: я болен, а не ленив. По крайней мере, у нас в добром состоянии то, что от Бога (т.е. душа, которая есть дыхание Божие). Потому мятежи уступим другим, а сами будем наслаждаться любомудрием, когда замкнешься ты в Боге и совершенно переселишься ввысь, не удерживаемый никакими узами. А теперь, если в дар браку должно принести то, что всего лучше, приношу свои молитвы.

По причине тяжкой болезни не имея возможности видеться с ним лично, просит чрез письмо оказать великодушие диакону Евгению

Если бы не так худо было телесное мое здоровье, и не был я в опасности отчаиваться в самой жизни, то первой и важнейшею для себя выгодой почел бы я видеться с тобой, быть у тебя, самому лично представить эту просьбу. Но поскольку, не поднимая головы, совершенно связанный болезнью и против воли лишенный возможности исполнить свое желание, то принимаюсь за второе средство и обращаюсь к тебе с письмом, им приветствую и лобзаю тебя, им осмеливаюсь просить о диаконе нашем Евгении, за которого взываю к твоему великодушию. Если знакомство с неугодным Ригианом еще не преступление, а ни в чем другом, кажется, он не виновен, то ради самого правосудия, которого ты опора и защитник, а если и это почитаешь преступлением, то ради Бога, перед Которым он стоит, и ради моей седины, которая, как известно тебе, уважаема многими боящимися Господа, умоляю тебя, окажи эту милость и мне, и всему клиру и, освободив этого человека от напасти, сделай так, чтоб иметь тебе добрую надежду у Бога. Взамен же сделанного тобой получишь не меньшее (если не много будет так сказать) – мои молитвы

Как человеку, испытанному в терпении телесными болезнями, отдает на суд собственное свое здоровье

Каково твое телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду здорова ли она? Ибо знаю, что здравие ее прекрасно, потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство, почему для тебя большее блаженство – злострадать, нежели для иных – наслаждаться здоровьем Дай же и это достаточное доказательство своего любомудрия, прикажи и мне быть таким же в таких же обстоятельствах. О сем хотя осмеливаюсь писать другим, однако же подвергнуть себя в том твоему суду признаю небезопасным, впрочем, попытаюсь не противоречить, если ты прикажешь.

Хвалит его за терпение, и представляет примеры терпения у язычников

Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, то есть борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию – не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть плоть и предоставить телу терпеть, что свойственно ему непременно, по закону естества, или теперь, или впоследствии имеющему разрушиться, потому что оно умрет изнуренное или болезнью, или временем, а самому возвышаться душой, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же не любомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию. Все исчерпал ты умом своим, все наше и все чужое, как человек, изучивший то и другое, и как наставник других из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне помудрствовать с тобой несколько, то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который определял наше блаженство и идет прямым путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действие души, и даже когда прибавляет действие в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро по причине превратности и изменчивости нашего естества), но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Поэтому если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому уже воспрещено блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгло его, как кентавра Филирида. А посему как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасность за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Эпиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и выворачивали ногу, любомудрствовал, как будто был в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от этого; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий, и впредь не будешь далеким. Этим то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и веселишь нас, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, «миром грешников» (ср.: Пс.72,3) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.

Припоминает свидание свое с ним в Матазе и беседу при чтении 72-го псалма

Помню наше с тобой свидание, когда в последний раз были мы вместе в моей Матазе, – ибо своим называю и почитаю твое, – помню и любомудрие твое, которому ты предался тогда, воспоминая о котором, даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом, обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и излечивает скорбь. Сколько возможно было, склонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших, и из нынешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным; притом такие рассуждения внушал Дух и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла; вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки, и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих людей, что против воли нашей благотворишь нам, через внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!». И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я о сем? Одно всем вопию и проповедую через тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек; и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия.

Просил не обращать внимания на тех, которые укоряют его, что при расстройстве телесного здоровья остается трудолюбивым

Укоряют тебя иные, как догадываюсь, что любишь украшать единственное свое достояние, и при таком телесном состоянии не покидаешь трудов. В этом ничего нет удивительного, потому что легче любомудрствовать о чужих делах, нежели о своих собственных. А я, если бы увидел, что преступаешь в этом меру, предаваясь трудолюбию или из корысти, или насильственно, то, сказать правду; побранил бы тебя, не устыдясь ни дружбы, ни учености. Если же любишь труды, но не сверх меры, и над чем трудишься, тем пользуешься как должно, а присоединяется к этому и болезнь, которая не дает тебе покоя и среди забот и уверяет, что и телесное для тебя выше тела, то не могу не побранить тех, которые тебя бранят, а тебя не освободить от обвинения. И сверх того сам себя уверяю, что как о делах твоих никто не рассудит лучше тебя – потому что всякий и в своих делах, и наедине, и всенародно, тебя же берет себе в учителя и советники, – так никто с большим любомудрием не позаботится о душе. Если же охранять и восстанавливать телесное здоровье есть дело одного врачебного искусства, то кто будет так дерзок и невежествен, чтобы в этом предписывать тебе правила? Поэтому не обращай внимания на людей и предоставь им быть галками, которые судят о полете орлов, а сам себя самого и Бога имей советником в болезни и в том, что касается болезни, и не погрешишь против долга.

Извещает о крайнем расстройстве своего здоровья

Прежде я писал тебе утешительные в болезни письма, потому что ты первый впал в болезнь; а теперь, кажется, тебе уже надобно утешать меня, который почти равно с тобой страдает, потому что мы, будучи друзьями, и в этом не должны расходиться. Но, лучше сказать, ты уже подал утешение своим терпением и меня увещевая к терпению.

О том, чем утешается страдая в болезнях

Страдаю от болезни и радуюсь не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать так, чтобы не страдать, то приобретаю страданием то, что переношу его и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все, случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины.

Укрепляет своими советами в подвиге терпения, из двух просимых книг посылая одну – Димосфена, отказывает в другой – Илиаде, потому что не нашел у себя

Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что как устав дружбы и требует, делаем общим все, что ни есть у друзей, хорошо ли оно, или худо. Впрочем, если полюбомудрствовать об этом несколько и побеседовать с тобой как должно, что, конечно, внушает и самый закон дружбы, то не желаю и не признаю хорошим, чтобы ты, будучи Филагрием и отлично изучив Божественное, потерпел в этом то же, что и многие терпят, то есть изнемог вместе с телом и стал оплакивать свое злострадание как безутешное. Напротив, желаю, чтобы ты и в самом страдании любомудрствовал, теперь-то особенно очистил свою мысль, показал, что ты выше уз и почитаешь болезнь наставлением в полезном, а это значит, что презираешь тело и все телесное, все, что скоротечно, непостоянно и скорогибнуще, всецело предаешься высшему, вместо настоящего живешь будущим, обращая здешнюю жизнь, как говорит Платон, в помышление о смерти, и по мере сил отрешая душу от тела, или, говоря по Платону, от гроба. Если так любомудрствуешь и такое имеешь расположение духа, превосходный мой, то и сам себе окажешь весьма великую пользу, и у нас отнимешь причину скорбеть о тебе, и многих научишь любомудрствовать в страданиях, а сверх того получишь немалую выгоду (если об этом заботишься сколько-нибудь), заставив всех удивляться тебе. Из книг, которых просил ты, одну нашел я и охотно послал тебе; именно же сочинения Демосфенова, а другой, тобой требуемой, то есть «Илиады», не мог послать, не имея у себя. Ибо будь уверен, что тем только и могу услаждаться, и то одно почитаю для себя прекрасной собственностью, в чем и ты можешь участвовать и пользоваться этим как своею собственностью.

Приветствует его с возвращением, и просит дружественного расположения к Елладию и Евлалию, племянникам св. Григория

Хорошо, что возвращаешься к нам, хотя и спустя долгое время; впрочем, и того еще лучше, что дела твои текут по желанию, и ты избавил меня от забот о тебе, потому что у нас с тобой все общее, и печали, и радости; таково свойство дружбы. А поскольку возвратился ты, то и друзьям своим удели своего счастья, как говорит некто; уделишь же, если как во всем прочем на государей, двоюродных моих братьев, Элладия и Евлалия, соблаговолишь воззреть дружелюбно (дружелюбным же воззрением называю такое, когда ты не считаешь нас для себя посторонними, потому что больше этого и сказать ничего не умею), так не потерпишь, чтобы они имели нужду в других покровителях, то сам будешь для них всем: и добрым другом, и честным соседом, и мужественным заступником, и не перечисляя всего порознь, благородным Лоллианом, известным своей правотой. Обещаю же, что если долее побеседуешь с ними и увидишь высоту их любомудрия, то сам станешь ходатайствовать за них перед другими. Столько полагаюсь на твой нрав и так много имею надежд в том, что не останется без исполнения то, о чем я просил!

Соболезнует о смерти Феосевии, которую называет сестрою Нисского и сожительницею иерея; о себе же уведомляет, что ехал для свидания с ним, но в Евфимиаде задержан празднеством в честь мучеников (385)

Со всем тщанием поспешавшего к вам и достигшего уже Евфимиады задержало меня собрание, которое совершаете в это время в честь святых мучеников; потому что как участвовать в нем не мог я по болезни, так не хотел и вам быть в тягость благовременным прибытием. Спешил же к тебе, чтобы повидаться с тобой после такого долгого времени и чтобы вместе подивиться твоему терпению и любомудрию, какое, слышу, по преставлении святой и блаженной сестры вашей соблюдаешь ты, как муж благий, совершенный, стоящий перед Богом, более всех ведущий и Божественное, и человеческое, и признающий весьма легким то самое, что для других в подобных случаях всего тяжелее, то есть жить вместе с такой сестрой и препроводить ее от себя, вместить в безопасные обители, скажу словами Божественного Писания, «якоже стог гумна во время свезенный» (Иов 5, 26), когда она, хотя вкусила приятностей жизни, однако же, по самому возрасту избежала скорбей и прежде чем оплакала тебя, почтена от тебя прекрасным погребением, какое и должно быть подобным женам. Но и сам я, поверь мне в этом, желаю преставления, если не в одной мере с вами (этого сказать о себе много), то не немного я меньше вас. Но что же нам делать против Божиего закона, издревле превозмогающего, который похитил мою Феосевию, – ибо жившую по Богу называю своею, потому что духовное родство выше телесного, – Феосевию, похвалу Церкви, украшение Христово, потребность нашего века, дерзновение жен, – Феосевию, и при таковой красоте братьев отличавшуюся благообразием и красотой, – Феосевию, действительно священную, сожительницу иерея, ему равночестную и достойную великих Таинств, – Феосевию, о которой память и будущее время найдет сохранившеюся на бессмертных столбах, то есть в душах всех тех, кто доныне ее знал и кто узнает впоследствии? И не дивись, если многократно повторяю ее имя; потому что наслаждаюсь воспоминанием о блаженной. И таково мое ей надгробное, а тебе утешительное, слово, которое в немногом заключает многое! Утешительное тебе, хотя сам, по своему любомудрию, можешь и другим подавать советы в подобных случаях. А свидания с тобой, которого желал, теперь лишаюсь по сказанной выше причине. Но соединим свои молитвы, пока еще остаемся на земле, и да сопряжет нас общий конец, к которому приближаемся. Потому и необходимо нам все переносить, так как недолго уже осталось нам и веселиться, и скорбеть.

Жалуется на болезнь свою, и просит скорее возвратить к нему общую их сестру

Чужая страна, как видно, для меня добрее, нежели отечество. Ибо одна дала мне насладиться твоею дружбой, а другое не наделило ничем подобным. А причиной этому болезнь, которая держит меня на привязи и для многого делает неудободвижным или, говоря правду, совсем неподвижным. Поэтому потерю сию, хотя со скорбью, однако же перенесу. Да и чего горестного не переносит человек? Ты только будь здоров и успешен в делах своих; и в Божией руке да соблюдется все твое; а оно соблюдется, если искренно емлешься за Бога. Но госпожу общую нашу, сестру, соблаговоли как можно скорее отослать ко мне, как общую опору и благочестивых, и моей немощи. Иначе много буду жаловаться на твою Секердотиду, от которой терплю эту потерю и назову ее собственным ее именем; а каким, узнаешь, спросив у нее самой.

Просит сего правителя Каппадоксии избавить от пени одного своего родственника Валентиниана (386 г.)

Иные хвалят Пифагора самосского, что когда нужно ему было совершить жертву, принес он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надобно мертвыми очищать мертвого, – так называя тела Ему и ты, чудный, прекрасно подражаешь. Поскольку же у тебя запрещено налагать пени, и один ты или весьма с немногими из начальников, вселил в подчиненных безубыточный страх, то не введи в убыток также твоего и моего Валентиниана, потому что прошу за родственника; но на словах погрозив взысканием, не допусти до действительного убытка, потому что он и наказанию подвергается, если осмелиться так сказать, не за собственную свою беспечность. Поэтому если убеждаю тебя как судью, то это лучше всего. А если нет, то прибегну к тебе как к другу. И скажу твоей учености то же, что, говорят, писал некто к своему другу: «Такого-то, если ничего не сделал он худого, прости ради самой правды, а если сделал, прости ради нашей дружбы». Но во всяком случае прости, сверх прочего рассудив и то, что к общественному достоянию не много прибавит взыскание двух коней, а у нас эта милость напишется на сердцах. Присовокуплю и то: помоги в несчастье человеку сильно сокрушенному этим происшествием.

Изъявляет желание иметь с ним свидание, чтобы продолжить прежнюю беседу о христианстве

Хотя ты сделал, что и самое правление твое у нас есть любомудрие, а знаю, что и впредь так будешь делать, если Бог печется о нас сколько-нибудь, однако же лучше всего было свидеться с тобой мне теперь, когда свободен ты от дел общественных и когда в тишине можно насладиться твоим умом, от которого имею немного следов, как от молнии, неудержимой взором, а большей части еще не изведал. Но насколько важно пожелать этого, настолько нелегко получить сие при таком состоянии тела, каково у меня. А потому, если и этого сподоблюсь, буду иметь у себя все, потому что ты остаешься мне должен одно свидание, по обещанию продолжить беседу о нашем учении, которую оставил когда-то неоконченной. А если не удастся мне сие, то сам я против воли понесу потерю. Впрочем, знай, что всегда ты с нами, где бы ни был; и желаем, чтобы вели тебя наши молитвы! Знай также, что пока дышим, всегда будешь с нами, потому что сам ты начертал себя в нас, которые не малоценнее какого-нибудь столпа, и еще глубже начертаешь, когда станешь Божиим и явно нашим или, если приятнее для тебя сказать эта когда мы станем твоими.

Изъявляет сожаление, что не виделся с ним во время его приезда

Что значит? Ты проходишь мимо, а я не знал и так же не мог уловить тебя, как неуловимо эхо для тех, которые думают, что оно к ним близко, и обманываются отголосками. Иначе в этом одном поступил бы я с тобой властительски. Но, по крайней мере, чудный мой, пришли мне письмо, хотя бы это буду иметь вместо тебя, то есть, как говорится, вместо тела – тень.

Ходатайствует за какого-то Феодосия

Если кажусь для тебя неучтивым, потому что часто пишу, то не подивись, если возопию на тебя праведному Судии, и знаю, что простишь мне вину. Сам ты виновен в моей смелости, усердным исполнением моих просьб вызывая на новые просьбы. И это нимало не удивительно. Ибо много во мне такого, для чего охотно делаешь милость: моя старость, болезнь, общие занятия науками (если в науках и я что-нибудь значу), даже то самое, что желание мое свидеться с тобой встречает препятствие в болезни и не успевает в таком важном деле. Но какова моя просьба? Если бы она была несправедлива, то постыдился бы я такого мужа, а если справедлива, охотно склонись к ней. Опять приходит к тебе почтеннейший сын наш Феодосий, одновременно мой и твой – мой по намерению, а твой как проситель, -приходит к тебе с прошением о деле, достойном сожаления. Сироты бедствуют; и как о делах человеческих среди течения их неизвестно, чем окончатся, и боимся, чтоб не подвергся изгнанию отец, который облегчал сиротство многих, то всем окажи одну милость. Простри руку помощи к несчастию, которое бы сам ты уважил. Хотя правление твое не имеет нужды в каком-либо приращении доброй славы, как утренняя заря в свете, однако же если бы пожелал ты какого-либо приращения, то будь уверен, что никакое не может быть больше и славнее того, чтобы многие любящие говорить правду узнали твою правоту.

Поощряет его к внутренней жизни

Пусть так! Первое у нас сделано, и очень хорошо, оба хвалим добродетель, стремимся к Богу, не привязываемся к земному, потому что в нем нет совершенной необходимости, лобызаем лучшее и божественнейшее дружество, дали друг другу руки и верим один другому. А теперь попрошу уже тебя и о том, что составляет второе условие дружбы, предварив слово Богом и при помощи Его приступив к делу, так как Его избрали мы для себя Покровителем всякого слова и дела. Если же такой важный предмет поверяю письму, то не дивись сему; потому что твоя правота, простота и благородство твоих нравов, какие редко и у немногих можно найти, более всего ободрили меня осмелиться на доброе дело. Притом не все доверяю письму; я не так невежествен, не делаю великих дел слегка и требующих внимания – кое-как. Но теперь, как говорит Пиндар, поставим золотые столпы в благоустроенном преддверии чертога, впоследствии же, если даст Бог, своими руками соорудим достойный удивления чертог, к слову, как говорится, приложим и дело. К тебе приходит много людей знатного рода. Ибо я уверен, что приходящих много. Кто же не любит тебя и твоего общества? Приходят многие из людей весьма надменных, выставляя на вид деньги, родство, друзей, могущество свое в городах, могущество при дворе и все, что служит игралищем причудливой превратности и времени и выпадает то тем, то другим, подобно различным положениям зерна, то так, то иначе, и перекидываемое, и переворачиваемое. Я вместо всего этого предлагаю тебе одно – себя самого, и от тебя требую взамен всего, одного же – тебя самого. Поэтому, хотя ты лучший из лучших (уступаю тебе это, потому что и это – наше дело); но (да будет это сказано с Богом) не превзойдешь меня в одном – в верности и в искренности дружбы. А это человеку разумному надобно уважать больше, нежели все прочее в совокупности; этого достаточно для твоего совершенства. И это, может быть, превосходит меру письма. Наконец пожелаю чего-нибудь себе и тебе. Бог, Который и сие и все прочее устраивает для любящих Его, Сам вложит тебе в ум, что лучше и полезнее для тебя и для меня, особенно, когда рассуждаем сами с собой о таких предметах!

Извиняется, что не был в Навилах и на Соборе

Сына не бесчестят, но и отца не лишают доверия. Поэтому не лишай доверия и меня, который оправдывается, что быть в Навилах и участвовать на Соборе, при всем том, что меня приглашали с таким усердием, воспрепятствовали мне недосуг и душевная немощь, а не какая-нибудь лень и не презрение, как, может быть, подозревал ты. Потому хотя и доселе еще одержим я немощью, однако же как только даст Бог выздороветь, постараюсь оправдаться и самим делом; приду к твоему благородию и дам полное благословение моему дому. Ибо молю и желаю, чтобы твое было моим.

Укоряет его за нечистое обращение с женами, давшими Богу обет девства

Доселе называю тебя досточестным, хотя замышляешь и недосточестное. Прими же великодушно дерзновение человека, которым движет отеческое сердоболие и который не может быть терпеливым по благорасположенности. Ибо гораздо лучше, когда ненадолго опечаливший приносит великую пользу, нежели когда смеющийся с тем, чтобы доставить удовольствие, причиняет вред в главнейшем. Илий был священник, и хотя делал выговоры своим нечествовавшим сынам, говоря: «не благо слух, чада, егоже аз слышу о вас» (1Цар. 2, 23), но поскольку делал не сильные выговоры, то сам подпал сильному обвинению, и благочестивый отец понес наказание за беззаконие детей. Устрашаемый этим примером, и я приступил к этому увещеванию. Не знаю, что с тобой сделалось, какое омрачение объяло тебя? Как стыдишь свой род, стыдишь мою седину и те надежды, какие возымел я о тебе, когда был в Навилах, беседовал с тобой обо всем добром и, как думал, убедил тебя в этом! Как не слышишь, что говорит Писание: «не даждь женам твоего богатства и твоего... жития в последний совет» (Притч. 31, 3)? Поверь, что в скором времени «раскаешься» в этом, «егда», по написанному, «и струтся плоти тела твоего» (Притч. 5,11), и ум, как бы прорвавшись сквозь облако, в состоянии будет воззреть к Богу и чисто размыслить о том, что полезно. Остерегайся сети «и не уловлен буди твоима очима» (Притч. 6, 25); а если уловлен, пробудись; и не подтверждай разглашаемого, будто бы какими-то снадобьями омрачен у тебя ум, потому что разврат искусен на выдумку худого. Прискорбно и то, что такой дом, обогащенный столькими трудами, в такое короткое время расстроил и разорил ты, и особенно в начале жизни, когда каждый полагает основание доброй или худой о себе славы. Но гораздо ужаснее, что – жен-девственниц, которые твоими родителями и тобой самим, как уверял ты, посвящены Богу, святотатски берешь и похищаешь, и иные стали уже твоими, а других приводишь в страх, что потерпят то же. Побойся Бога, Которому служишь, постыдись меня, удержись, наконец, от всякого лукавого произволения. Если бы можно тебе было, приникнув поближе, узнать ту молву, к какой подаешь повод, обо всех нас, то, может быть, не потребовалось бы для тебя и того увещевания, но самый стыд употребил бы ты в советники о том, что следует делать. Нашел бы я написать тебе что-нибудь поприятнее этого, но не нашел бы ничего полезнее; многого и не стану писать, зная, что если не вразумит тебя страх Божий, то слова мало сделают или вовсе ничего не сделают. Потому что и железом легко выводить черты на воске, но трудно на железе, а на алмазе не выведешь чем-нибудь самым твердым, из-за твердости его состава.

Благословляет заочно брак его с Евопией, извиняясь болезнью, что не мог быть на нем

Евопия – твоя возлюбленнейшая; настало время бракосочетания, положено основание жизни, исполнены родительские обеты. Но не с вами я, которому особенно надлежало бы и быть у вас, и молитвы свои соединить с вашими, как и обещал я, потому что надежда шла вслед за желанием, а желания достаточно для того, чтобы ввести себя в обман. И неоднократно собираясь в путь и неоднократно откладывая путешествие до времени, наконец одолен я болезнью. Итак, пусть другие призывают к вам Эротов, потому что на свадьбе в обычае и пошутить; другие пусть изображают красоту девы, величают любезность жениха и брачное ложе вместе с цветами осыпают и словами привета. А я пропою вам брачную песнь: «Благословит вас Господь от Сиона», Сам сочетает ваше супружество, «и узриши сыны сынов твоих» (Пс. 127, 6–7), не много будет сказать, еще лучших тебя. Этого пожелал бы я вам, будучи с вами; этого желаю и теперь. Прочее да будет предоставлено вашему попечению, да возложит на вас венцы отец, как желал: это предписал я, как будто бы сам был при бракосочетании. Их будут венцы, а мои молитвы, которые, насколько знаю, не ограничиваются местом.

По случаю брака его дочери, как должно торжествовать христианские браки

Не зван я был на бракосочетание нашей дочери, однако ж явился, и праздную вместе, и принимаю участие, и желаю вам всего наилучшего. А одно из лучшего, чтобы сам Христос присутствовал на свадьбе, потому что где Христос, там благопристойность, и чтобы вода стала вином, то есть, все превратилось в лучшее; а поэтому не было бы смешиваемо несоединимое между собой, и не были сводимы вместе епископы и смехотворы, молитвы и рукоплескания, псалмопения и звуки свирелей; потому что, как и все прочее, так и свадьбы христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию; а ты воздай нам благопокорностью. И в зяте, если последует этому, будем иметь сына, а если нет – воина.

По вступлении его в должность правителя Каппадокии, просит заступиться за Симпликию, вдову Алипия (387 г.)

Хотя по слуху только знаю твою досточестность, однако же дивлюсь тебе, как немногие из живших с тобой долгое время. Столько у всякого речей о твоей доброте! Посему и сам я осмелился на эту просьбу. Оставил нас чудный Алипий, общий заступник любомудрых и попечитель сирот; немалое это для вас несчастье; а к этому присоединилась и другая беда – достолепнейшая супруга его заботится о сиротах. Утешь ее своим человеколюбием в настоящем случае, доставь безопасность своим детям, благодеянием сиротам докажи, что свои лучше чужих. А к этому присоединится и то, что доставишь удовольствие мне; почтив же сколько-нибудь меня, почтишь самого Бога, для Которого удостоился быть я настоятелем и служителем, хотя и не достоин такого сана.

О том же

Если бы столько было у меня телесных сил, что мог бы взять на себя труд, то сам бы пришел к тебе и удовлетворил желание с тобой видеться и переговорить, о чем хотелось, потому что у нас речь не о маловажном. Но поскольку держит меня болезнь, то по необходимости прибег я к письму. И достолепнейшую матерь нашу Симпликию, бывшую супругу прекрасного и доброго Алипия, этого украшения всей нашей родины, представляю твоему благородству под жалкими именованиями вдовства и сиротства; представляю для того, чтобы она нашла у тебя справедливость, в чем будет ей нужно. Обрати внимание на великость бедствия: еще не осушала она слез, беспокоится о сиротах, предпринимает дальние путешествия при таком немощном теле, при такой неопытности в делах, без привычки выезжать из дома. Что бедственнее этого? Нет места и слезам; страдание заставляет отложить и стыд благородства. Поэтому, рассудив все сие и оказав уважение моей просьбе, не дожидайся, чтобы над тобой, великим и добрым Иаковом, стал другой судия, не поставь ее в необходимость предпринять еще дальнейшую поездку, потому что она весьма полагается на справедливость своего дела, как уверяет многих и меня. Напротив того, прочитав письмо и по всей правде исследовав ее права, возврати ее к нам с более спокойным духом А прежде всего подумай о том, что Бог дал тебе великую власть, имение, славу, свободный путь еще к большему счастью. Охраняй же все это для себя самого настоящим человеколюбием; и, как отец детям, избавившийся из одних опасностей, а другим идущий навстречу, держи это в уме и воспользуйся настоящим случаем, чтобы надежды свои на Бога сделать благоуспешными.

Утешает сие братство, опечаленное смертью настоятеля Левкадия

Благоговеинейшему и всем приукрашенному в Христе в Саннавадаине братству блаженного Левкадия, монашествующим и девам, освященным в Христе Иисусе, Григорий желает о Господе радоваться! Для имеющих ум нет повода к словам в том, что случилось по усмотрению Божию; а именно, что подвижник после доброго подвига, который он совершил, сошел со своего поприща и взят Подвигоположником, чтобы принять венец правды и умножить собой лик Ангелов. Все это и подобное сему бывает причиной радости и веселия для тех, которые, по Евангелию, прозревают в истину. Но поскольку превозмог обычай сетовать о преставлении святых и желать утешение от любящих, то хотя и сам не берусь говорить вам что-нибудь печальное и унылое, и вам не советую склонять слух к подобным речам, однако же выполняю свой долг и подаю вам утешение, советую вашему благолепию, взирая друг на друга, иметь всегда его перед очами; ибо того желаю, чтобы каждый и каждая из вас отпечатлевали в себе жизнь блаженного, а поэтому чтобы, взирая друг на друга, удостоверялись вы, что останавливаете взор на его чертах. Да отпечатлеваются в жизни вашей его чистота, негневливость, смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего, чтобы вы, видя это друг у друга, изобразили ему памятник в себе самих и чтобы ни он, ни вы не стали добычею смерти; потому что и он всегда будет представляться живым в вашей жизни, и вы добрым житием сделаете себя чуждыми общения со смертью. Душевно здравых и преуспевающих телесной силой Святого Духа Господь да покроет вас, поминающих и обо мне в молитвах своих!

Представляет ему пресвитера Сакердота

Если осмеливаюсь так часто писать, причиной тому не моя дерзость, но твоя кротость. Не знаю и сытости беседовать с тобой через письма, потому что не могу иначе, когда Бог так устроил дела мои. Досточестнейшему сыну моему и сопресвитеру Сакердоту, которого особенно любил и люблю, искренне любомудрствующему и живущему в единении с Богом, теперь же по домашним делам отправляющемуся в город, который ради тебя стал великим, не знаю, какую большую оказать услугу, как сделав его известным твоей доброте.

О том же

О, как мы стали разделены между собой, потому что Богу угодно так устроить дела! О, священный дом, и совокупное жительство, и общая пристань всех боящихся Господа! Другие наслаждаются нашими благами. А мне остались одно воспоминание и ревность к приобщившимся. Но чтобы и тебе иметь часть в ваших благах, знакомлю тебя с честнейшим братом и сопресвитером нашим Сакердотом, увидев которого, очень хорошо знаю это, скажешь: Григорий подлинно любитель всего прекрасного.

Посылает к нему Сакердота для общего с ним любомудрия

О, как ты самовластен и насильствен! Едва показалось твое письмо, и я презрен. Но вот тебе и многоценный Сакердот, твой брат, а мой сын и сообщник страданий. Но чтобы мне несовершенно быть побежденным, как можно скорее доставь это утешение жизни, чтобы любомудрствовать и поучаемому и поучающему. Ибо как единомыслию всего более способствует то, если мы вместе страждем, так для совещания – всего важнее единомыслие.

Того же Сакердота поручает его попечению

Все, что ни имеешь – мое, – начну речь Божиим словом – говорю же: мое, не по одному общению духа, но и потому, что настоящему состоянию Церкви немало способствовал я, пока еще ведал делами и владел ходом обстоятельств. Ибо теперь у меня об одном забота – об отходе, к которому собираюсь и приготовляюсь. Да будет же и мое о твоим, по общению любви; а лучшее из моего стяжания – честнейший сопресвитер мой Сакердот, через которого и приветствую тебя, и как бы сам с тобой вижусь.

Просит сего Кесарийского епископа возвратить Сакердоту должность смотрителя над богадельнями, данную ему еще Василием Великим, или, по крайней мере, не лишать другой должности – смотрителя за монастырями (388 г.)

Что ни буду говорить тебе все буду говорить из доброго расположения; а потому всего справедливее будет тебе выслушать мой совет или, по крайней мере извинить меня в том, что подаю советы. Не многие одобряют наш поступок с достопочтенным нашим братом и сопресвитером Сакердотом, как основанный больше на какой-то клевете, а не на справедливом суде. И хвалят именно те, которые, хотя, может быть, не знают дела полностью, однако же видят конец, каков он сам по себе. Это, может быть, увидишь и сам, потому что не мое дело входить в твои дела, так как сам ты имеешь право предписывать другим, что делать. Но умоляю твою доброту, во-первых, о том, чтобы предоставил ты человеку сему все попечение о делах, о которых он доселе заботился. Ибо, сколько бы кто ни был терпелив или тверд в любомудрии, однако же нелегко ему простирать свое любомудрие до того, что бы перенести великодушно, когда лишают его стольких трудов и настолько привычных ему занятий. Если же это невозможно, то, во-вторых, прошу, чтобы касательно попечения бедных распорядился ты, как тебе заблагорассудится, возложив его на людей, которых сам признаешь годными, заботу же об обителях и о братьях оставил за ним, чтобы не огорчить его новым распоряжением, а еще более не огорчить братьев, которые привязаны к нему привычкой и для которых удаление его болезненно так же, как и расторжение единого тела или члена. Ибо некоторые из них приходили уже ко мне и оплакивали это. Если находишь, что этот человек и сам по себе имеет нечто достойное уважения, что и справедливо, то уважь его ради него самого, ради седины и ради трудов, как тех, какие подъял для Бога, показав в себе благоговение выше своего возраста, так и тех, какие нес он, быв кормильцем нищих и представителем братьев. А если это кажется тебе малым, конечно, не оставишь без уважения меня и моей просьбы. И прежде всего прошу тебя, отложи гнев свой на него и огорчение; и умоляю приблизь его к себе, как отец сына. Если чем и огорчил тебя, чего, однако же, не думаю, то прости это ему для меня. Не пиши и не говори о нем ничего недостойного как его, так и твоей кротости. А если что и написано, изгладив это, не выводи наружу своей скорби, которую лучше скрывать, нежели объявлять посторонним; ибо таким примером, кроме прочего, научишь и его великодушию.

Не получив просимого в предыдущем письме, посылает к нему самого Сакердота для личного оправдания

Послание твое отчасти весьма человеколюбиво и кротко, а отчасти, не умею как и сказать, по крайней мере, для меня огорчительно; да и не без причины, как сам себя уверяю в этом. Ибо, или справедливо (чего, однако же, не думаю) обвиняется брат и сопресвитер наш Сакердот- и сие прискорбно (и как не скорбеть, когда такое благоговение и столько трудов уничтожены в такое короткое время?), или это клевета, подстроенная завистниками, – и в таком случае горько видеть, что по наветам отчуждается тобой человек, такой близкий к тебе по жизни. Посему прими мое рассуждение, которое в настоящих обстоятельствах признаю самым лучшим и полезнейшим. Послал я к тебе самого брата, лучше же сказать – сопроводил, когда сам он шел уже к тебе, чтобы самому исцелить скорбь и открыть тебе все по самой истине. Он утверждает, что готов в одном оправдаться, а о другом доказать, что это донесено ложно. В этом уверил и меня, как человек, который говорит со страхом Божиим.

Поздравляет сего священника

Поздравляю тебя, новую мою надежду, украшенного сединой в юности; желаю и молю тебе всего для тебя наилучшего. А тебе небезызвестно первое из благ- стяжать всегда Бога и через приближение и восхождение к Нему делаться Его стяжанием. Это, насколько знаю, ты и сам себе вменишь в закон.

Утешает его в том, что епископ Елладий отнял у него должность смотрителя богаделен

Что для нас страшно? Ничто, кроме уклонения от Бога и от Божественного. А прочее, как Бог управит, так и да будет! Устраивает ли Он дела наши «оружии правды десными» и милостивыми или «шуими» (2Кор. 6,7) и тяжкими для нас; причины тому знает Домостроитель жизни нашей. А мы будем бояться единственно того, чтобы не потерпеть чего-либо, противного любомудрию. Кормили мы нищих, упражнялись в братолюбии, услаждались псалмопениями, пока сие было можно. А если отнята эта возможность, посвятим себя другому роду любомудрия. Благодать не скудна. Изберем уединение, жизнь созерцательную, станем очищать ум Божественными видениями; а это, может быть, еще выше, нежели перечисленное прежде. Но мы поступаем не так; как только не удается одно, думаем, что уже лишились всего. Нет, всмотримся, не осталось ли для нас еще какой благой надежды. И не допустим, чтобы с нами случилось то же, что бывает с молодыми конями, которые, не свыкнувшись со страхом, свирепеют при всяком шуме и сбрасывают с себя всадников.

Увещевает быть терпеливым

Если ты не чаял для себя никаких неприятностей, когда приступал к любомудренной жизни, то начало было не любомудренное, и я порицаю твоих учителей. Если же ожидал неприятностей, но пока не встретил, то благодарение Богу! А когда встретил, или переноси с терпением, или сделаешься нарушителем своего обета.

Убеждает к тому же собственным своим примером

Что не испытано, тому нельзя назначить и цены, а что изведано на самом деле, тому совершенно определяется цена, как золоту в горниле. И если ты достаточно утвердился в сем любомудрии, то благодарение за сие Богу! А если еще не совершенно, то представляю тебе в пример себя и свое положение. Меня оскорбляли, меня ненавидели; ибо каких не потерпел я бедствий, сколько зависело это от злоумышлявших? А потом избавился я от огорчавших меня, и кто мог оказать мне большее, чем они, благодеяние? Представляя себе это, и ты за искушение воздай благодарением, если не причинившим тебе искушение, то Богу.

Зовет его к себе для личного примирения с Сакердотом

Единомышленный и сострадателен; а сострадательность искренняя; искренность же, если подает совет, достойна доверия. Поэтому, так как я старше вас по благочестию, опытом изведал многих людей и их нравы (а опытность – матерь благоразумия); вы же походите на молодых коней, недавно узнавших упряжь, и едва начинаете подвиги свои для Бога (а все начинающее горячо, и как по горячности духа способно с успехом выполнять многие свои обязанности, так по неведению может во многом и не достигать успеха), то соблаговоли дойти до меня, почтить как старца, уважить как отца и употребить в посредники в ссоре с достоуважаемым братом и сопресвитером моим Сакердотом (потому что и он у меня), чтобы вам, уладив между собой дело, и епископу услужить, и прекратить соблазн многих, а что всего важнее – умилостивить Бога и разрешить дело, такое важное и славное, – разумею ваше единодушие и ваши взаимные условия жить по Богу – в столь короткое время.

Оправдываясь в жестокости предыдущего письма, просит исполнить данное обещание свидеться с Сакердотом

Признаюсь, что прекрасный и добрый сопресвитер Сакердот – мне друг, и пусть будет другом, тем более что он привязан к тебе. Ибо, и обвиняя тебя, не отложил своей приязни, но сделал скорее братский упрек, нежели враждебное обвинение. Впрочем, я не так прост и опрометчив, чтоб произнес суд прежде, нежели выслушаю обоих; и не подозревай этого. Да и в самом письме, которое ты осудил в дерзости (если только прочел его не без внимания) касался я не столько тебя, сколько тех, которые поджигают вас и из нашего малодушия извлекают ту выгоду, что есть чем самим позабавиться. В каком же расположении писал я к тебе, можешь узнать это таким образом: объезжающие молодых коней упражняют их в езде в таких местах, где есть яркие цвета, что-нибудь страшное, крутизна и скаты, и это нужно не для того, чтобы их пугать, но чтобы приучить не пугаться. И я, то же имея в виду, сделал письмо свое несколько жестким. Ибо много есть способов упражняться в любомудрии. И благодарение Богу, что нашел тебя не чуждым любомудрия и не привязанным к веществу, но кротким и принадлежащим к нашему двору; почему и пишешь скромно и желаешь свидания! Поэтому ежели одаришь нас оным, то хорошо сделаешь, и будь уверен, мы примем тебя с отеческим оком. А если удерживает тебя еще зима, то попотчуем пока таким увещеванием: ничего не предпочитай, даже и теперь, дружбе и единомыслию с братом Сакердотом и, поверь мне в этом, случившееся между вами признавай ни чем иным, как искушением лукавого, завидующего твоему любомудрию. Но ты смело и мужественно веди себя при первом искушении, чтобы не сделал он второго, потом третьего, а вслед за этим и многих искушений, напротив же, удалился от тебя побежденный и пристыженный. Ибо знаю, какие брани воздвигает он; я научен этому и долговременностью, и борьбой с ним.

Упрекает за неисполнение обещания, но не отрекается принять, если прийдет

После войны вспоможение! И хотя следует прежде подумать, а потом сделать, мы поменяли порядок: сделав, обдумываем; поэтому, если нужно льстить и сделать худое, то нашел я много путей лести, и это дело легко и многим ныне удается. Но поскольку причинять вред – не мое дело, особенно же причинять вред душе, еще новоосвященной и только что приступающей к добродетели, то выслушай истину. Не начальствования домогается человек любомудрый. И худую любовь оказали тебе твои услужники, под другим лицом осмеявшие собственные свои дела. Поэтому если переменишься теперь и уврачуешь грех, то, может быть, рана и подживет, хотя и не без труда; если же останешься при том же и станешь величаться худой победой, то болезненная «язва моя», говорит Писание, «откуду исцелюся» (Иер.15,18), потому что твое считаю своим. Но хотя так думаю и так пишу, однако же, если желаешь свидания со мной, то отрекусь от сего.

Извиняется в том, что не был у него на празднике, как обещался, и просит укреплять Сакердота в терпении

Приглашаешь меня на Собор. Желал бы я столько иметь телесных сил, чтоб прийти к вам и без зова и видеть ваш священный дом – этот Христов приют, корень святых ветвей – воистину – «яко матерь о чадех веселящуся» (По 112,9); также веселящихся. Знаю это, уверовав в Господа, и потому, если и прискорбное нечто встретилось ныне с вами, с дерзновением говорю, что не будет угашен светильник Израиля, хотя он и тушится дыханием лукавого, и не скроется более благость Божия, хотя Господь по неизреченным законам Своего домостроительства и скрывает ее от боящихся Его, а напротив, будет более прославлена и возбудит удивление вашим терпением и непостыждающим упованием. Это же внуши и досточестнейшему сыну моему Сакердоту, то есть не унывать духом и не подвергать чему-либо недостойному себя самого, но так управлять обстоятельствами, чтобы и скорбное обращать в предмет любомудрия. Пусть еще послужит досточестнейшему нашему епископу, пусть еще укрепляет братьев, чтобы паче всего не нарушилось дело мое, которое предположил я ради Господа и которое так важно и славно. А если сие невозможно, то покажем себя умеренными и преодолеем зависть, чтобы не подать против себя никакого повода лукавым и напрасно питающим к нам враждебность.

Радуется его подвижнической жизни

Слышу, что живешь отшельнически; о, если бы ты стал у нас Иоанном Крестителем или Илией Кармилитом! И, о, если бы ненавистники причиняли ту единственную обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли бы искренне посвящать себя высшему, таким образом невольно делая нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле!

Просит его за богадельню, в которой был Сакердот смотрителем, укрепить пожертвованную ей землю

Знаю, что чествуешь благоговейных и делаешь добро бедным. Теперь имеешь случай к тому и другому. Ибо дело вот в чем. Досточестнейший и боголюбивейший сын мой, сопресвитер Сакердот за свое благочестие и ревность к делу сделан был смотрителем одной известной многолюдной богадельни. А в числе помогающих богадельне деньгами находится Лирианд. И Киверины, смежные с тем местом, где дом из вклада честнейшего Кастора, помогают несколько богадельне. Освободив все это от всякого притязания, и от себя приложишь ты немаловажную часть как помощи бедным, так и воздаяния тебе самому, какое, как знаешь, ожидает благочестивых. Но, однажды подвигшись к благодеянию, само собой явно, что и на будущее время, чтобы никто, хотя бы и пожелал, не мог сделать ничего худого в отношении сих мест, позаботишься обезопасить их таким способом, какой придумает твое благоразумие.

Жалуется на необходимость удалиться из Карвалы, обители, посвященной Мученикам, потому что Валентиниан поселил против нее каких-то женщин

Самым нечестивым образом гонят нас из Карвалы (употребляю слово трагедии, изменив его немного), гонят не словом, но самым делом, и весьма жестоко. Ибо гораздо было бы лучше объявить приказ об удалении явным предписанием, нежели нарушать святость нашей жизни поселением женщин прямо против нас и присовокуплением ежедневного позора и хулы от свободно ругающихся над избравшими такую жизнь, какова наша. Если не смело будет сказать, то через Еву изверг ты и нас из рая. Воистину, что нетрудно найти какую-нибудь благовидную отговорку и сказать по видимости нечто и похожее на дело, а именно, что ты не гонишь нас, но оказываешь еще нам честь, желая соседства с нами; а может быть, присовокупишь к этому, что желаешь принимать нас дружески и родственно и насладиться сколько-нибудь нашею дружбой: однако же слово – не дело. Когда вы приходите на это место, и принимаем вас, и лобзаем; но от домоправления женщин также спешим удалиться, как и от набега ехидн. Поэтому дело наше кончено. Мы перехитрены, предались бегству, сами себя подвергли наказанию, оставив и труды рук своих, и надежды, принеся немало оправданий перед святыми мучениками. Хотя, конечно, это тяжело и неудобоносимо, однако же, входит в любомудрие избранной нами жизни и не тягостнее того, что велено нам переносить, то есть переходить из города в город. А ты населяй это и далее, нежели жившие прежде тебя, и целомудреннее, чем мы надеемся, чтобы не оскорбить вам святых мучеников и самим не потерпеть чего от близкого жительства. Прежде же всего употребите ту осторожность, чтобы щадить посвященное мученикам и не удумать чего худого и для вас самих, и для ваших, внеся тлю в свое имущество неправедным присвоением.

Уверяет ее в своей преданности и утешает в скорбях (389 г.)

Небольшую твою приписку получил я, как большое письмо. И вы мои, и я ваш – так сочетает нас Дух! Зная это, и молитесь о мне, и во всем полагайтесь на меня с уверенностью, что не имеете человека, который бы был с вами искреннее и столько же заботился о вас, сколько и о себе, если еще не убедили вас в этом давнишнее наше знакомство и действительный опыт. А о ваших скорбях нужно ли писать мне? Разве только изъявлю желание, чтобы вы, приняв это за случай оказать высокую любовь к мудрости, были в страданиях терпеливы, и тем противоборствовали причиняющим вам скорби; потому что иначе поступать и невозможно, и не благочестно.

На приглашение ее в обитель отвечает, что имеет желание посетить ее и видит терпение с каким переносит кончину брата Сакердота, и утешает общим рассуждением, что не должно скорбеть об умерших сродниках

Я и сам рвался к твоему благоговению, несмотря на недуги моего тела, желая и навестить тебя, и одновременно похвалить за терпение, с каким любомудрствуешь, лишась блаженнейшего брата своего, потому что это несомненно. Но поскольку задержан я одним обстоятельством, то стало необходимо написать к тебе; и вот полюбомудрствую с тобой несколько о твоей потере. От кого дан был нам добрый Сакердот – сей, и ныне, и прежде, истинный предстатель Божий? От Бога. Где же теперь Сакердот? У Бога; и не без охоты, насколько мне известно, уступил он зависти и борениям лукавого. От кого и мы? Не от того же ли Бога? И куда переселимся? Не к тому же ли Владыке? И, о, если бы с разным дерзновением поклонниками того же Господа, и отсюда были мы отозваны, и туда преселены, в сравнении с будущею надеждой, претерпев здесь немногие страдания, и, может быть, еще для того, чтобы через самые здешние злострадания познать благодать! Что такое отец, матерь, брат, отшедшие прежде нас? Они составляют число достохвальных путников, за которыми вскоре последует и Фекла, о раба Божия и начало совершенств; последует после кратковременного ожидания, какое нужно, чтобы их почтить терпением и для многих послужить примером любомудрия в том же самом. Посему похвалим то же владычество, и домостроительство уразумеем выше, нежели прочие. Прими сие взамен свидания со мной, и постоянно держись этих мыслей, хотя сама собой изобретешь и лучшие. А если удостоюсь видеть лично тебя и всех, которые с тобой и около тебя, то тем вящее благодарение Благодателю!

По возвращении от нее, вразумляет, что ее скорбь будет нарушением данного Богу обета любомудрия

Сетуешь, как вероятно, о моем удалении; но для меня еще прискорбнее разлука с твоим благоговением. Однако же благодарю Бога, что мог дойти до тебя, и не жалуюсь на подъятый труд. Ибо увидел твердость твоей веры во Христа, и похвальное уединение, и любомудрое отшельничество; увидел, что ты, устранившись от всех радостей мира, ведешь затворническую жизнь с единым Богом и со святыми мучениками, при которых поселилась, и себя принесла, и возлюбленных чад своих приносишь Богу в жертву живую, благоугодную. Сие-то да будет для тебя утешением в скорбях. Ибо и великий Давид в будущих благах, к которым возводит свои помышления, скрывает здешние горести, когда говорит «яко скры мя в селении Своем в день зол» (Пс. 26, 5). И печаль только отлагает, когда «помяну» от Бога, «и возвеселихся» (Пс.76,4). Сетуют и те, которые преданы миру, даже гораздо более, чем работающие Богу. Но их сетование остается без награды, а нам за страдание обещана награда, когда терпим ради Бога. Ибо взвесим и скорби и наслаждения, и настоящее и будущее, тогда найдем, что первые не составляют и малейшей части в сравнении с последними, – настолько в избытке то, что для нас лучше! Посему, когда болеем, прекрасное для нас врачевание – воспоминать о Боге, о будущих надеждах и приходить в Давидово расположение духа – «распространяться в скорби» (см.: Пс. 4,1), а не «стужать» помыслами (2Кор. 4,8), не покрываться печалью, как облаком, но тогда-то наипаче держаться упования и иметь в виду тамошнее блаженство, уготованное терпеливым. Особенно же не будет для нас трудно с терпением переносить бедствия и стать выше многих во время скорби; если размыслим, что обещали мы Богу и на что надеялись, когда вступали в любомудренную жизнь. Богатства ли? Веселостей ли? Благоденствия ли в сей жизни? Или противного сему: скорбей, злостраданий, тесноты, того, чтобы все переносить, все терпеть в упование на будущие блага? Знаю, что сего, а не первого ожидали мы. Поэтому боюсь, не нарушаем ли заветов своих с Богом, когда одно иметь домогаемся, а на другое надеемся. Не будем же отказываться от своей купли; понесем одно, чтобы сподобиться другого. Нам причинили скорбь ненавистники? А мы соблюдем душу от раболепства перед страстями. Через сие одержим верх над оскорбившими. Рассуди и то, о ком мы скорбим, – не о преставившихся ли? Но чем можем угодить им? Не терпением ли нашим? Посему и принесем это в дар. Ибо я уверен, что души святых видят дела наши. А паче всего и прежде всего рассудим то, что неуместно как любомудрствовать без нужды, так в страданиях оказываться немудрыми и не служить для других образцом и благодарности в благодушии, и терпения в горе. Пишу же сие не с тем, чтобы учить тебя, как незнающую, но чтобы напомнить тебе, как сведущей. А Бог утешения да сохранит тебя неуязвляемой в страданиях и мне дарует еще увидеть твое благоговение и убедиться самыми делами, что труд мой был не вотще, но что значу я для тебя несколько более, нежели другие, и что как скорбь была у нас общая, так и в любомудрии будешь ты моею сообщницею, чего требуют, может быть, и седина наша, и труды наши ради Бога.

Изъявляет свое удовольствие за одобрение сына его Евагрия, учившегося под надзором св. Григория

Приятно было мне слышать о себе похвалы, потому что одобрение сыну моему Евагрию есть одобрение мне самому; всякая доблесть детей – слава для отца. Что до наук, я с своей стороны ничего, или мало разве, был полезен сыну твоему, потому что невелика моя учёность; вместо же всего (в этом не отрекусь) внушал ему одно, и самое главное – страх Божий, а также убеждал презирать настоящее. И так и желал, и желаю ему всего лучшего, чтобы занятые от меня начала вырастил он в зрелые плоды, а также не без плода осталось и мое старание. Твоей же честности все мое благодарение за то, что удостаиваешь и помнить обо мне, и оказывать мне честь памятниками своей дружбы, которые и сами по себе немаловажны, но еще за большее приняты мной.

Радуется успехам Евагрия в любомудрии, и тому, что сие доставляет ему Пансофиеву дружбу

Кто не хвалит растения, только что осыпанного цветами? Кого не веселит жатва, только что завязывающаяся и обещающая благовременный колос? Кого не веселит и новорожденная душа, едва только уготованная Богу, начинающая свергать с себя земные оковы, чтобы вступить в единение с Богом и узреть самую истину того, чего ныне видят одни тени? Поэтому-то особенно радуюсь, смотря на возлюбленного брата и сослужителя Евагрия, который не слабо преуспевает в философии, потому что дело философии – любить мудрость. Но радуюсь также и тому, что сие доставляет мне твою дружбу. И еще больше буду радоваться, если чаще станешь писать ко мне и вознаградишь еще большими доказательствами дружбы.

Благодарит за присланные символы праздника, за приглашение и желание видеться

Расстояние, какое между Ивирами и нами, составляет путь немалого числа дней. Но дружба и отдаленное делает близким. Как приятны присланные тобой символы праздника, как приятны твое приглашение и желание свидеться со мной! Чего же взамен его пожелаю тебе столько же значительного? Будь так же добр. А если надобно сказать и еще нечто большее, то превзойди самого себя.

О предположенном бракосочетании дочери его с Евфимием

Мы подражаем живописцам, которые сперва набрасывают очерки изображаемого, а потом со второй и третьей руки окончательно их отделывают и накладывают краски. К чему клонится у меня этот пример? К тому, что между нами была уже чистая и непритворная дружба, что ныне особенно редко, и не у многих найдется, и эту дружбу произвели в нас не столько родство, и общая родина, и, как говорит Гомер, «любезное товарищество», сколько сходство в нравах и то, что нравилось нам одно и то же. Это же всего более скрепляет дружбу и делает ее твердой. А теперь роды наши сопрягаются (да благословит Бог это слово!), чтобы получила приращение наша дружба, и более стали мы принадлежать друг другу. И сие устраивает Бог, способствуя праведной любви. Поэтому и ты почитай меня своим ради любезнейшего сына нашего Евфимия, и я присваиваю тебя себе через любезнейшую дочерь твою. А далее не знаю, в чью больше пользу и кому говорить: твоей ли досточестности к этому молодому человеку или ему о тебе, потому что отеческое благорасположение к детям равно. По крайней мере, желаю вам, чтобы это супружество было во всем наиболее благополучно и таково, каким следует ему быть, когда сочетает Сам Бог.

По делу о клятве, данной Георгием Паспасинским, излагает свое мнение о клятвах

Да дарует Бог тебя Церквам к нашей славе и к пользе многих! Ты столько осмотрителен и тверд в духовном, что делаешь более твердыми всех, которые думают о себе, что по летам имеют некоторое преимущество. Итак, поскольку соблаговолил ты принять меня в участники духовного исследования, имею в виду дело о клятве, какую, по-видимому, дал Георгий Паспасинский, то объявляю твоему благоговению, что у меня на мысли. Многие, по моему рассуждению, сами себя обманывают, считая клятвами только те, которые даны с заклятиями, а писанные, но без сильных выражений, хотя и соблюдают по совести, однако же, не признают за клятву. Ибо как всякая долговая расписка более обязывает, нежели простое условие, так писанную клятву будем признавать за нечто иное, а не за одну клятву. Короче сказать, клятва, по моему мнению, есть удостоверение спросившего и доверившего. Он не оправдывает того, что принудил Никанор, потому что принуждением был самый закон, его связывавший; или что впоследствии одержал верх в суде, потому что само преследование по суду было уже клятвопреступлением. В этом убеждал я и брата Георгия, чтобы не придумывать предлогов к преступлениям и не выискивать причин, оправдывающих проступки, но знать, что написанная есть клятва, и плакать перед Богом и перед твоим благоговением о грехе, хотя и иначе думал он прежде, это обманывать самого себя. Об этом и сам я говорил с ним; а очевидно, что если ты поговоришь, то приведешь его в большее сокрушение, как великий врач душ, и подчинив его какому-нибудь правилу, на сколько времени решишь сам, таким образом окажешь ему человеколюбие во времени. Мерой же времени будет мера раскаяния.

Выражает свои благожелания

Рад я советникам любви, особенно же в такое время, и в рассуждении человека, недавно присоединенного и в то же время крещенного и, чтобы угостить тебя словами Писания, «водруженнаго в юности» (Пс. 143, 12). Ибо так оно называет превосходство разумения перед возрастом. Потому как древние отцы, между прочим, желали детям росы небесной и тука земли (Быт. 27, 28), разве кому угодно и это понимать в смысле высшем; так я за все воздам тебе духовно. «Исполнит Господь вся прошения твоя» (Пс. 19, 6), и будешь отцом таких детей (если уже должно выразить желание свое и короче, и ближе), каким сам ты показал себя родителям своим, чтобы сверх прочего и мне славиться тобой.

Желанием любомудрствовать в безмолвии, слабостью здоровья и непостоянством погоды отказывается от приглашения участвовать в общих молитвах

Рад я твоему прибытию, люблю быть вместе с тобой; однако же иное удумал сам о себе, то есть сидеть дома и любомудрствовать в безмолвии. Ибо это нашел для себя всего более полезным. Поскольку же и погода еще непостоянна, и болезнь меня не оставила, то прошу тебя, будь немного великодушен, помолись о моем здоровье; со временем и я готов присутствовать при твоих молитвах.

О том, что желающий не погрешать в своих обязанностях должен во всем советоваться с Богом

Что говоришь? Убеждаю ли тебя этими словами, и ты переменишь предмет изучения, станешь заодно со мной, который некогда был в одном ряду с тобой, а теперь, если позволишь сказать, стал выше тебя? Или должен я напевать тебе гораздо долее? Нет, чудный, не жди этого. Ибо тому, кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому? Поэтому, если моих советов достаточно, то прекрасно; ничего больше и не требуется. Если же тебе все еще нужен советник, и притом лучший, и, как Соломон велит тебе пить вино «с советом» (см. Притч. 31, 4), чтобы не падать от опьянения и головокружения, так я, изменив немного совет, говорю: с Богом советуйся, и не согрешишь в своих обязанностях.

О том, что скрывать свое любомудрие есть высшая степень любомудрия

Ты, любезный сын, имел у себя доброго отца, как слышу о тебе. Воспрянь только, успевай и царствуй; мы же готовы хвалить тебя, хотя еще и не признаешься в своем любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое – не признаваться в своем любомудрии весьма мудро, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии, что его безыскусность была крайне искусственна.

Объясняет причины, по которым не может быть у него

Приятно приветствовать друзей; а еще приятнее – приветствовать через друзей же, к числу каковых принадлежит досточестнейший сын Анисий. Он известит тебя и о моем здоровье; если только назвать здоровьем кратковременную перемену к лучшему. Сообщит также и то, о чем я его просил, а именно, что хотя быть у тебя, чего требуешь дружески и искренно, и насладиться твоею любовью для меня весьма приятно и даже, будь уверен, приятно не менее чего-либо другого, составляющего предмет моих желаний, как известно сие и тем, кому описываю я твое радушное угощение; однако же пусть рассудит твое благоразумие, возможно ли это, а притом и прилично ли, и не обвинят ли меня в неблаговременности, не покажусь ли для иных обременительным, как явившийся без основания и без какой-нибудь видимой причины; потому что нельзя уверить многих, что любомудрствую непритворно и все свое отдаю Богу?

Просит его, как военоначальника, уволить из военной службы чтеца Маманта

Какие потери терплю от болезни! Надобно было прийти к тебе, обнять тебя, вспомнить старинную приязнь и тайную дружбу; но не таково состояние моего тела. Потому обращаюсь к тебе с письмом и встречаю приветствием. А поскольку надобно и одарить чем-нибудь, то вот мой подарок – чтец Мамант, у которого отец – воин, но который посвящен Богу за его нрав. Уступи его Богу и мне, а не считай в числе беглых. Дай ему письменное увольнение, чтобы и другие не беспокоили; а тем самому себе подашь благопоспешные надежды и в войне, и в военачальстве. Да, умоляю тебя, позаботься о сем. У кого в руках самое важное и от кого все зависит, тем особенно должно заботиться о Боге и о Его помощи.

В благодарность за благодеяния посылает ему обещанного певца

Я не таков, чтобы не знать сытости, получая от друзей благодеяния, хотя ты и щедр на благодеяния; а потому отослал к тебе, по условию, певца, человека и в других отношениях, сколько можно было узнать в короткое время, весьма хорошего, а для тебя, может быть, приятного и по его псалмопению, непрестанно напоминающему о Боге и о спасении. Если же и еще окажешь мне благодеяние, когда тебе заблагорассудится и когда представится к тому случай, то сделаешь хорошее дело, тем более что это будет знаком твоей дружбы.

Обличает его в излишней привязанности к софистике

Слышу, что ты полюбил софистическое искусство, и для тебя чудным стало делом, например: говорить свысока, смотреть значительно, выступать подняв голову и с надменностью. Слышу, что желание твое устремлено туда – к Марафону и Саламину, этим вашим украшениям, и что ни о чем не думаешь более, кроме того, чтобы Мильтиадов и Киногиров, Каллимахов и Телемаков – все снарядить по правилам софистики и как можно ближе к своей цели. Если при этом ставить во что-нибудь и добродетель, ты уже наш, и что служит твоему прославлению, то пусть идет вперед своим путем. Но если ты вполне софист и забываешь о моей дружбе и о том, что неоднократно говаривали мы между собой о прекрасном, то не скажу чего другого неприятного, а сказать следующее не будет, может быть, нескромным: знай, что, недолго позабавившись перед молодыми людьми, весьма много посмеешься сам над собой, когда придет время взяться за ум, но будет уже поздно.

Давнее прекращение переписки с ним уподобляя сну, сравнивает себя с Ахилловыми конями, отрясающими с себя прах

Столько уже времени, и ни одного еще письма не получал я от тебя, как ни желательно было сие, и сам я не писал, хотя, думаю, и ты также ждал от меня писем. Какая недеятельность! Чтобы не сказать, какое бесчувствие! Что до сна, едва ли сравнится с нами и Арганфоний, так мы заспались. Где прежнее наше товарищество? Где эти общие речи и беседы? Где тот сладкий неиссякающий источник, из которого они черпались? Поэтому, хотя и поздно, я встаю, отряхаю с себя прах, по примеру Ахилловых коней, повременю, впрочем, говорить: отряхаю и гриву, чтобы ты не принял этого за шутку. А заботишься ли ты о нашей дружбе, это сделается явным, когда напишешь.

Благодарит Бога, что поездка Анисиева была благоуспешна, желает и себе того же

Пришло ко мне письмо твое с известием о твоем здоровье и о том, что поездка твоя была благоуспешна. И за это все благодарение Богу! А если бы и я мог о себе написать что-нибудь подобное, то еще большее благодарение!

Требует назад книги «Аристотелевы письма», замечая, что мог бы и подарить ее, если бы не боялся, что он, как неподкупный судья, примет это за подкуп

Книгу, которую брал ты у меня, а именно «Письма Аристотеля», мог бы я не требовать назад, но оставить у тебя как дар, свойственный ученому, и как приличный памятник дружбы. Но чтобы ты, как страшный вития и превосходный судья, не взнес на меня жалобу о преступлении против начальства и об оскорблении оного тем, что намереваюсь подкупить судью, который так неподкупен и выше всякого дара, то пусть воротится назад то, что дано тебе мной. В награду же от твоей учености прошу не чего-либо иного (ибо что можешь дать мне, который из того любомудрия, чтобы ничего не иметь?), а одного письма твоего, чтобы это было в буквальном смысле вознаграждением, когда за одолжение писем и платить будешь письмами.

Просит объяснения по делу о диаконе Евфалии, который заключил в узы и бил какого-то Филадельфия; требует и самого виновного к ответу

Недужное врачуют, а не сокрушают. Поэтому как же содиакон наш Евфалий, ни сана не уважив, ни свойства не почтив, бедного Филадельфия подверг и узам, и побоям, как показывают и знаки побоев? Дивлюсь этому. Посему не оставив без внимания этого происшествия, но когда придешь сам, объясни мне случившееся. Пусть явится и диакон дать ответ на обвинение и понести примерное наказание за жизнь им притесненного. Ибо не потерплю, чтобы почти на глазах моих осмеливались на подобные неприличия.

Просит его молитв о себе, удрученном старостью и болезнью

Очень удалились мы друг от друга, не имея ни личных свиданий, ни письменных сношений. Впрочем, надеюсь, что разлучены мы между собой телом, а не духом. А теперь, когда открылся случай, и приветствую твое благоговение, и прошу молитв обо мне, утружденном старостью, болезнью и борением между жизнью и переселением из жизни.

Увещевает его, как не давно сподобившегося благодати не мстить обидевшим его в лице жены и дочери

Знаю, что трудно не смущаться мыслями, когда обида еще жива и гнев не остыл; потому что и раздражение, и печаль бывают слепы, особенно же, когда можно негодовать и по праву. Но поскольку и сам я в числе обиженных и оскорбленных, даже и негодую не менее, то посему имею право требовать, чтобы и совет мой не был оставлен без уважения. Несносно то, что потерпели мы, и если угодно, присовокупили, что потерпели, чего не терпел еще никто из людей. Но ради этого не станем причинять обиды себе самим, и не возненавидишь благочестия со вредом своим. Много значит жена, дорога и дочь, но не дороже души. Подумай, что недавно удостоился ты благодати; а немалая опасность – осквернить кровью дар и опять иметь нужду в новом очищении. Поэтому не будем умышлять худого сами на себя, не утратим дерзновения перед Богом, оказавшись огорченными и чрезмерно негодующими на обидевших. Предоставим человека Богу и тамошним наказаниям, а себе приобретем человеколюбивого Судию, оказавшись сами человеколюбивыми; сделаем снисхождение, чтобы и нам было сделано снисхождение. Да не обольщает тебя суетная мысль, что нет вины справедливо отмстить и преступника выдать законам. У римлян свои законы, а у нас свои, но те неумеренны, жестоки, не щадят даже и крови; у нас же законы милостивы, человеколюбивы и не позволяют предаваться гневу и на обидчиков. Их будем держаться, им станем следовать, чтобы, оказав малую милость, потому что маловажна и никакой не имеет цены здешняя жизнь, получить взамен великое от Самого Бога, то есть Его человеколюбие и тамошние надежды.

Выговаривает им, что диакона Феотекна обложили податью, как ремесленника

Кажется мне, что не пощадили бы вы и сумы синопского Диогена, если бы жил он при вас, но и на него наложили бы руки, ставя ему в вину его образ жизни, философский плащ, посох и то, что, по своему любомудрию, ничего он у себя не имеет, но ходит от дверей к дверям, проживая даром; и как случилось, когда намереваетесь и на брата Феотекна наложить пошлину, какую берут с занимающихся ремеслами. На какое первое и важнейшее из прав его указать мне? На то ли, что он диакон? Или что он беден? Или что он странник и принадлежит более другим, нежели нам? Или что заслуживает уважение по жизни, как иерей и сожитель мучеников? Но известно вам и то, что кормит странников, даже не по силам, и, может быть, тем только и виновен, что один из живущих там силится быть благодетельным. Что из этого всего важнее, судите сами; за все же это окажите снисхождение человеку и не подайте о себе мысли, что, доставляя малую выгоду обществу, причиняете сами великий вред, нагого, как говорится, не одевая, а раздевая.

Выговаривает за то, что давно не пишет

Долгое время молчал ты, хотя человек ты самый словоохотливый, о том и заботишься, в том и поставляешь искусство, чтобы всегда говорить и выказывать себя в речах. Но, вероятно, Неокесария причиной твоего молчания передо мной, и, следовательно, должен принимать я за милость, что помнишь еще о своем отечестве, потому что нечем добрым и помянуты так говорят слышащие. Но в старину был ты в числе ненавидимых за меня, а не в числе терпевших, чтобы ненавидели меня другие. Посему будь ко мне таков же, и пиши, где бы ты ни был, и вспоминай обо мне, как следует, если только я значу для тебя что-нибудь. Но есть и некоторое право требовать равной любви в вознаграждение тому, кто стал первый любить.

Просит прислать вина для строителей церковной ограды

В минувшем году была на родине сильная стужа, и на виноградных лозах побила усики, которые уже разветвились к образованию из себя гроздьев; оставшись же бесплодными, и наши чаши сделали они безвлажными и пересохшими. Но что заставило меня так жалобно тебе описывать бесплодие растений? Чтобы сама ты, по слову Соломонову, стала для нас виноградом зреющим (см.: Песн. 2,13), и летораслией плодовитой, которая не гроздями украшена, но источила уже для жаждущих влагу из гроздьев. Кто же эти жаждущие? Строители церковной ограды. Не имея возможности напоить их горным напитком, прибегаю к твоей многогроздной руке, чтобы ты приказала своим источникам излиться на нас рекой. Сделав это вскоре, оживишь у многих пересохшие уста, а прежде всего, как нельзя больше, обрадуешь меня, который аттически выпрашивает себе на бедность.

От имени матери, посылающей к Ливанию сына

Я – матерь, послала к отцу детище – матерь по природе – к отцу по урокам красноречия. Потому, чтоб заботилась о нем я, позаботься ты.