Патмос

Свои решения я принимал всегда после многих раздумий, молитв и молений и по прошествии долгого времени. Седовласый директор школы из моей деревни часто повторял: «То, что думаешь утром, исполни вечером. А то, что задумаешь вечером, исполни утром». Я всегда помнил эти слова учителя и следовал им. Но тем не менее мне пришлось раскаиваться во многих своих решениях, и я плакал горше, чем апостол Петр. В то время как Бог говорил мне знамениями и один, и два раза, я упорно поступал по-своему и в результате вкушал горечь и скорбь. За все мои неудачи ответственность лежит только на мне. Я видел плачевные результаты и продолжал настаивать на своем решении. Воистину, это ли не добровольная слепота?

Но были и решения, в которых я не раскаивался никогда, и верю, что они были от Бога. Одно из таких – мое детское решение уехать из дома в возрасте двенадцати лет и отправиться на учебу на Патмос, несмотря на деликатное несогласие моего отца.

Тогда, в 1955 году, святой остров еще не стал туристическим. У монахов не было радиоприемников, магнитофонов, видео, автомобилей, мобильных телефонов. Они были бедны и далеко отстояли от так называемого «западного прогресса». Им был ближе Восток – родина всех цивилизаций. Раз в неделю приплывал на остров корабль и привозил афинские газеты, почту и товары для магазинов. Жития святых и церковные книги всегда были в руках у монахов. Книги и четки являлись их украшением.

Меня лично очень рано подвиг пример монахини Киприаны, которая при каждой нашей встрече рассказывала житие святого, память которого была в этот день. Я прочитал полностью жития святых, что впоследствии очень мне помогло на занятиях по патрологии в Университете, а также в понимании церковных служб. Я много раз говорил о старице Киприане: «Царство ей Небесное», а особенно когда оказался на экзамене вместе с одним батюшкой. Преподаватель спросил его:

– Как тебя зовут, отче?

– Афанасий.

– Что ты знаешь о своем святом?

Подумав немного, он ответил:

– Я ничего не знаю, но если уж он святой, то, конечно же, был хороший человек.

У профессора на глаза навернулись слезы.

– Разве ты не говоришь каждый день: «Афанасия и Кирилла, патриархов Александрийских»?

– Я, господин профессор, пришел не для того, чтобы изучать патрологию, а чтобы мне увеличили зарплату.

В монастыре, когда на службах бывали миряне, что случалось обычно на праздники Иоанна Богослова, преподобного Христодула и на вечерне в первый день Пасхи, женщины стояли в притворе. Впоследствии продвинулись поближе и очень скоро, всегда благодаря уступкам монахов, – достигли иконостаса в соборе. При жизни духовника о. Никодима ни одна женщина не появлялась в монастыре. Каждый вечер он прогуливался по монастырскому двору с четками в руках, и было достаточно одного его присутствия, чтобы исчез женский пол. Таким образом, патмосский монах, будучи в миру, был вне мира. Свободолюбие потопило многие корабли в порту. Мы сами сломали волнорез, и пришел шторм из мира. Милость Божия да подаст игуменов, которые, как волнорезы, могли бы сохранить молодых монахов от бешеных волн.

Однажды, выйдя в мир, я встретил в Уранополисе старца Гавриила из келлии Карцонеев с молодым послушником.

– Отче, Бог тебя послал, чтобы проводить монаха до Салоников. Он едет проверить зрение. А на станции его встретит отец Хризостом.

По дороге мы разговорились с парнем. Он отслужил в армии, хорошо ориентировался в миру (а я-то думал, что он домашний ребенок). Меня восхитили чрезвычайная забота, неусыпное ограждение и отцовская любовь старца Гавриила. Я не знаю, что чувствовал парень. Я лично был тронут тем, что и в наши холодные времена еще сохранилось в изобилии отцовское чувство. Но вернусь к известным мне подвижникам.

Пятидесятые годы были еще хорошими. В летние месяцы на иссохшей земле расцветал вереск, осенью – пахучие кусты скиноса, а весной фрезии, сирень, чтобы украсить к Пасхе храмы и своим сильным ароматом создать праздничное настроение. На острове еще были непроходимые мысы – места монашеских подвигов. Кто слышал раньше о побережье Мелкий Песок или Ламби? А теперь и в Европе, когда говорят о Патмосе, тут же вспоминают эти сказочные места.

В те былинные для современной молодежи времена жили два подвижника: один в северо-восточной части острова, а другой – на юге. Аполлова пустынь была обращена к востоку. Солнце всходило над горами Микали. Каждый раз, когда я любовался нежными красками восхода в этом месте, непроизвольно приходил на память светилен Рождества Христова: «Посетил ecu нас с высоты, Спасе, восточе востоком...»

Подвижник Аполло был цветком пустыни. Он чтил место своего отречения от мира, остался верным своим обетам и клятвам и прожил на том месте, где его насадил Господь, сорок пять лет. У этого скита есть особая таинственная благодать, которую чувствует каждый, кто побудет здесь хоть недолго. Такое же упокоение найдешь и в скиту Бесплотных Сил, основанном преподобным Леонтием, Патриархом Иерусалимским. Но и Аполлова пустынь была основана преподобным мужем, колливады²⁷ Аполло, и жили здесь святые, по общему признанию, люди.

В наше время и другие жили в пустыне, но позже предпочли уют большого монастыря скитской жизни, полной лишений. Пустынная келлия, построенная на самом берегу моря, была легкодоступной для пиратов, совсем незащищенной, в то время как монастырь, окруженный высокими стенами, надежно оберегал монаха в те трудные годы порабощения. Живописное малоазиатское побережье напротив пустыни, при всей своей красоте, вызывало серьезное беспокойство у соседа-островитянина. Тому, кто собирался остаться в этом совершенно безлюдном месте, между сушей и морем, требовалось немалое мужество.

Высокий, плотный, с длинной бородой и прекрасной осанкой, старец Аполло внушал доверие. Несмотря на пустынность места и вынужденное одиночество (его старец умер в ноябре 1935 года), несмотря на бушующее, как зверь, день и ночь море, сам старец был спокойной и очень приятной наружности. Я подчеркиваю дикость и пустынность этого места, потому что одно дело жить на мысу среди бурных волн, другое – на кроне дерева, и совсем иное – среди людей. Если и на растения влияет место, где они развиваются, то почему же не на человека?

Старца Аполло мы найдем в пустыни уже около 1911 года, когда там жил и будущий старец Амфилохий, изгнанный из монастыря Иоанна Богослова за непослушание и отказ принять диаконский сан. Он, должно быть, очень скоро получил великую схиму от старца Макария с Самоса, который придерживался святогорской традиции: схима – не награда за добродетели, а повод к умножению монашеских подвигов.

«Старая, обветшавшая от времени схима на шее монаха предпочтительнее новой, незапачканной», – говаривал старец Паисий Святогорец. Таким образом, отец Амфилохий принял постриг в великую схиму от самого старца в возрасте двадцати пяти лет.

Отец Макарий некоторое время служил на приходе в храме Благовещения в деревне, которая по странному недоразумению называется Камбос (луг), хотя стоит на совершенно голом, иссохшем склоне горы. Отец Макарий своим примером духовной жизни и учением оказал сильное влияние на жителей деревни. Они очень отличались от городских жителей Хоры и Скалы, были, по большей части, простые и искренние. По всей видимости, Михаил Пантельос (это имя получил в крещении будущий монах Аполло) именно под влиянием старца Макария оставил свою родную деревню Камбос и стал пришельцем в Аполловой пустыни на Горячих Водах, как это место называется по традиции.

Макарий, суровый монах, плыл в Царствие Небесное, загребая веслами молитвы и трудов послушания, никогда не впадая в расслабление. До глубокой старости он сохранял в пустыни монастырский порядок. Мне говорил один старик:

– Никогда старец не забывал, что он был игуменом в монастыре Святой Троицы на Самосе, и служил службы с двумя-тремя послушниками со всей точностью и великолепием, со всеми уставными указаниями и тонкостями. По воскресеньям и праздникам кончал в одиннадцать дня, а начинал с «Благословен Бог» в три часа ночи.

Отец Аполло остался один с 1935 года, но неусыпно сохранял суточный круг богослужений, так же как и при жизни старца. В определенные часы служил в церкви утреню и вечерню. Каждый раз, когда мы посещали его в пустыни (а это случалось не часто), службы совершались в свое время. Он был не очень грамотным, но у него было церковное воспитание, и его чтение и пение не выдавало его необразованности. Слово его было кратким и зрелым. Шутки и осуждения не выходили из его уст. Несмотря на одиночество, он не стремился рассказами о чудесах пустынножительства и хвастовством привлечь к себе послушников. Он как бы говорил своим видом: «Я здесь живу. Приходи и ты, посмотри».

Бог всадил в сердце одной благоговейной души желание поддержать жизнь в пустыни, но ненавистник всякого добра воздвиг волны до небес. Яростно дул, чтобы погасить лампаду в святом месте. Был задет авторитет игумена, и монах-пустынник уехал на Самос, чтобы избежать гнева. С благословения игумена продал отчий дом, чтобы построить храм в пустыни, но люциферов грех не дал закончить ничего. Так Аполло всегда пел: «Един есмь аз, дóндеже прейду» (Пс. 140:10). И до нынешнего дня не звонят колокола и не совершается служба в Аполловой пустыни.

Горько это, но пусть будет сказано, ради истины, о нашей игуменской мелочности. Сами вожди церковные нередко, вместо того чтобы возжечь лампаду, гасят ее, а то и хуже... Бог, по слову преподобного Исидора, поставил нас светильниками, а мы засохли и угасли, не успев посветить.

Послушанием Аполло было поддерживать в порядке строения и обрабатывать небольшой огородик. Сад был возделан руками подвижника, полит водой, которой всегда не хватало. Всё было очень аккуратно, как во всех уголках эгейских островов. И это было райское место. Под раскидистым инжировым деревом, посаженным трудолюбивыми отцами перед входом в каливу, около мраморного стола, на котором несколько десятков паломников, греков и иностранцев, вырезали свои имена, гостеприимно встречал нас старец Аполло. (В пустыни была и книга посетителей, но поскольку думали, что книга может потеряться, предпочитали мрамор, который никто не утащит. И благоговейные паломники не просчитались.) Мы сидели на каменной приступке, а он угощал нас плодами смоковницы, которую Священное Писание то воспевает, то проклинает, – свежими в летние месяцы и сушеными зимой, с раки́ собственного изготовления. Меня удивляло, что хотя на острове было множество экспортных вин, которые ввозились без пошлины и потому были дешевы, он не изменил традиции и преподносил раки – плод своих трудов и усердия. Я как-то спросил его:

– Вы никогда не берете вин с рынка?

– Так угощают на Святой Гope.

Теперь я могу его поправить: угощали.

Слово о старце Макарии было любимой темой разговора, как и история пустыни, которая восходит к старцу Аполло-колливаду с Пелопоннеса. Он показывал даже чернильницу и перья своего старца, которыми он переписывал рукописи монастыря Иоанна Богослова, чтобы заработать на жизнь. Любящий старец позаботился обо всем необходимом для своего послушника. И это тоже традиция монашества. Он, по словам отца Аполло, оставил в монастыре деньги, чтобы ему каждый год выдавали по одному сосуду масла. В разговоре он посетовал на свое одиночество: «И другие постригались в монашество перед этими Царскими вратами, но предпочли монастырское великолепие».

В связи с этой пустынью очень уместно вспомнить рассказ о коте и рыбе, который я привожу без изменений.

Накануне Благовещения в пустыни шли приготовления: в церкви – ко всенощному бдению и на кухне – к праздничной трапезе с рыбой. В тот год не смогли позаботиться заранее о трапезе, так как море уже много дней бушевало, яростно ударяя волнами о скалы. Ни одной лодки не было видно, да и монахи не могли подойти близко к морю, чтобы половить рыбу. Монах Феоктист ходил взад-вперед недовольный и говорил сам с собой:

– Первый раз в жизни буду праздновать Благовещение без рыбы.

Старец его утешал:

– Есть Бог.

– Геронда, рыба есть у Бога в море, но не у нас на тарелках.

Началось всенощное бдение. Старец служил, а Аполло и Феоктист пели. Феоктист всю ночь не переставая брюзжал: «Что за праздник без рыбы?» Когда пели на литургии «Благовествуй, земля, радость велию», в окно около аналоя настойчиво начал стучать кот. Феоктист, потеряв терпение, прервал пение и вышел, чтобы прогнать кота. Кот держал в зубах большую рыбу. Но не отдал ее Феоктисту. Старец, раздавая антидор, сказал: «Это он мне принес».

За дверями церкви он позвал кота: «Иди сюда, дай мне. Это ты нам принес?»

И кот оставил рыбу в руках старца.

Старец Аполло жил на природе, и к тому же на каменистой земле Патмоса, где змеи, скорпионы, пауки размножаются с особым благословением. Кажется, они ему никогда не досаждали, как и он им. Какое-то время жил с ним один православный француз, изучавший церковные богослужебные книги. Но в пустыни были блохи, которые не давали спать нежному посетителю. Это злоключение заставило его купить так называемый спрей и обрызгать келью. Однажды геронда почувствовал странный запах. Спрашивает:

– Чем это пахнет, Иаков?

– Это яд против блох.

– Ты создал блох?

– Нет, Бог.

– Тогда проси Бога, чтобы Он их убрал, но не убивай.

И правда, блохи не приближались к старцу, а несчастного европейца мучили день и ночь. Потом Иаков говорил старцу Амфилохию:

– Странно и дико: у меня пьют кровь, а к старцу даже не приближаются. Но самое ужасное, что он не давал мне их уничтожать, а заставлял умолять Бога, чтобы Он меня помиловал.

На большие праздники – Пасха, Рождество – он приходил в Пещеру Апокалипсиса на службы. Там я любовался старцем. Чрезвычайно опрятный батюшка. На меня, помню, производили неизгладимое впечатление его большие, чистейшие, блестящие тапки из грубой кожи на резиновой подошве. Этот человек не шел по земле – он летал. Белые носки подчеркивали черный цвет. Он ступал величественно, как властитель пустыни, никому при этом не досаждая.

Мы много говорили об искушениях в пустыне. О тяжелых искушениях он рассказывал спокойно и без надрыва:

– Подвиг полного одиночества труден, но чувствуешь Бога гораздо ближе.

Постоянно повторял:

– Люди далеко от меня, но Бог во мне и вокруг меня. Мне нечего бояться. Плоть возмущается от малейшего помысла, как огонь на ветру, но благодать Божия, несмотря на мою старость, дает мне силы на телесные труды и посты. Искушением является и нищета, то есть когда неоткуда взять, но и это побеждается. Бог, когда доходишь до «аминь», посылает откуда не ждешь, и ты даже не протягиваешь руку, чтобы попросить.

Мы говорили и о службах. Тут он, конечно, как всякий человек, вспоминал дни великих праздников, то счастливое время, которое он провел с дорогими ему людьми, и прежде всего со старцем Макарием.

– Он служил великолепно, как архиерей. Голос у него был густой и приятный, все службы служил, как будто были тысячи народу в церкви, а нас было двое, самое большее пять человек. Никогда не спешил.

Он мне говорил откровенно, что уставал от о. Феофана, сокращавшего службы.

– Службы это наша школа, это наши пища и питие, это наше развлечение, наш отдых, наша радость. На службах мы легко обретаем желаемое, то есть Христа.

Пустынник Аполло упокоился о Господе в январе 1966 года, но не на месте своих подвигов, потому что, совершенно ослепнув, был вынужден переселиться в дом своей благочестивой сестры в Камбос. Так закрылась дверь за старцем, и больше монашеская рука не открывала засов.

Преподобие отче Аполло, со всем дерзновением, которое имеешь перед Богом, моли, чтобы снова заселилось место, сорок пять лет хранимое тобою. Аминь.

Не могу обойти молчанием еще двух отцов. Это были люди истинно монашеского уклада, от них веяло духом старого доброго времени: смиренные рясы, изрезанные глубокими морщинами руки, туго затянутые пояса без серебряных украшений... Внешность – чуждая миру и его правилам. Образы почти неуловимые, с трудом можешь запечатлеть их в памяти.

Ищешь их общества как чего-то полезного, а они всем своим видом будто говорят: «Идите от нас подальше, нам нечего вам дать». Они не скажут, как один великий святогорец (в 1967 году это было): «Вы изучаете богословие, а меня не спрашиваете?» Но именно этого «нечего» я искал в монахах Артемии и Феоктисте, и нашел – глубокое смирение.

Оба имели написанным на скрижалях сердца имя «иеромонах Амфилохий, любящий и заботливый отец».

Старик Артемий был из семейных, человек, перенесший множество бед. Он потерял спутницу жизни, и не раз, а может и не два. Ему приходилось вступать в брак, чтобы кто-то присматривал за его многочисленными детьми. Люди почитали его как старца, хотя он и пытался скрыться от лица Божия. Но каждый раз Бог взрывал мосты, которые он строил, чтобы приблизиться к миру. Так было до тех пор, пока он окончательно не пришел работать Богу.

Он стал монахом в преклонном возрасте, но очень быстро усвоил монашеский нрав и поведение. Тяжелые испытания приземлили его, привязав к повседневности жизни. Он никогда не рассматривал эту повседневность как развлечение, но всегда как путь, полный ответственности и обязанностей. Жизнь, лишенная покоя и комфорта, сделала из него монаха воздержанного, чьи дела и слова были зрелыми и вескими.

В середине 50-х годов я видел его на праздниках в монастыре Иоанна Богослова, куда он приходил с корзинкой в руках. По-видимому, он жил на монастырском участке и обрабатывал землю, приобрел немалый опыт, который сделал его замечательным земледельцем. Обычно он стоял где-то с краю и, сложив руки на груди, слушал праздничную службу как неизвестный никому пришелец. Позже он жил при Пещере Апокалипсиса, где я с ним и познакомился и имел возможность вдоволь насладиться его обществом как монаха.

Он никогда не шутил и не пустословил. Единственным вопросом его было, спасется ли он, и достигнет ли спасение и до его ничтожества. Он считал себя ниже всякой твари, настолько негодным, что Бог, он был уверен, никогда не станет искать его среди Своих созданий.

Как-то вечером, когда он сидел около Пещеры Апокалипсиса, я спросил его о его жизни в миру. Он долго мне рассказывал, но до меня дошли только, во-первых, его всхлипывания и, во-вторых, постоянное «Слава Тебе, Боже».

В Пещере Апокалипсиса по воскресеньям, прежде чем придут учащиеся семинарии, он пел на службе: тропари Троичные на полунощнице, «Господи, помилуй» и кое-что еще. Я стоял в дверях и, склонив голову, наслаждался детским голосом 80-летнего старца, не охрипшего от старости и суровой крестьянской жизни.

Он горячо желал и дал обет Богу поклониться Святым местам, привезти Благодатный огонь, а потом уже умереть. Чтобы накопить денег на это паломничество, он два года плел прекрасные корзины из бамбука и продавал их, собирая таким образом необходимую сумму. Достойный человек, он не просил ничего. Я наслаждался этим зрелищем: седовласый, длиннобородый, истощенный как тень старец, сидящий на скамейке и плетущий корзины, он напоминал египетских монахов, занимавшихся рукоделием. У меня не было фотоаппарата, чтобы запечатлеть на века этот образ, но его бережно хранит мое сердце. Кто не захочет испить воды из этих святых пригоршней, как из хрустальной чаши? Тайновождение без слов, только через воззрение на лик старца.

Старец сподобился получить желаемое, то есть побывать на Пасху у Гроба Господня и принести Благодатный огонь и в своем сердце, и в фонаре на остров св. Иоанна Богослова. И в тот же год летом после недолгой болезни упокоился в живом чаянии общего воскресения, которое исповедовал каждый воскресный день в Пещере Апокалипсиса, где в день Господень Христос говорил Иоанну Богослову о триумфе Церкви.

Давайте возьмем благословение и этого старца. Он был рослым и сильным и говорил мне, что 25-килограммовым молотом разбивал камни. Гимназия на Калимносе²⁸ построена из отесанных им камней. На участке в Кувари²⁹ он воздвиг стены и приступки из огромных камней, которые никогда не пришлось потом поправлять. В 1940 году во время сильного голода у него были хорошие урожаи, которые многих спасли.

В молодости он был неугомонным, добрался аж до Америки в поисках работы. Но американский образ жизни совсем ему не понравился, он отверг его сразу же.

– Американцы, – говорил он, – как турки, начинают с того, что навязывают свою одежду, а потом доходят до сердца.

Поэтому, когда видел американские куртки на жителях Патмоса, присланные родственниками из Америки, то очень волновался, – так, что даже порвал однажды такую куртку на одном юноше. Он опасался:

– Американский образ жизни очень скоро придавит всю землю. Люди забудут свои традиции, свой образ жизни, свои местные обычаи и будут вести себя, как космополиты, даже на маленьком острове.

Сегодня, по прошествии пятидесяти лет, это уже не опасения, а действительность.

– Америка получает свою силу не от своего большого континента, а от евреев, которые ею руководят, – говорил старик, и конца не было его предсказаниям, которые он излагал так просто и естественно, словно говорил о завтрашнем дне.

Видимо, Феоктиста постриг в великую схиму старец Макарий, и он монашествовал вместе с отцом Аполло. Он был человеком благоговейным, монахом, неукоснительно исполняющим келейное правило и любящим богослужение. Если он встречал монаха или монахиню, всегда спрашивал:

– Исполняешь келейное правило? Оно нас ограждает, как стена неодолимая.

На службе прикладывался ко всем изображениям святых, где бы они ни были: на стене, на дереве, на клеенке. Я его спросил:

– Надо кланяться всем иконам?

– Церковь, деточка, это собрание святых в Духе Святом. Нам нужны все святые. Мы им приносим благоговейный поцелуй, а они во всём нам помогают.

Я спросил его, как он молится в келье.

– Вначале делаю поклоны, пока устану. Потом делаю три сотницы с молитвой мьггаря, три – с исповеданием разбойника, потом по одной сотнице: Иисусову молитву, молитву Божией Матери, Иоанну Богослову и преподобному Христодулу, а потом опять Иисусову молитву, сколько могу. Я слышал от старца Макария, что дальше, после молитвы, начинается другое состояние, где молитва прекращается и ум пребывает в другом жительстве. Я этого никогда не достигал, но не сомневаюсь, что так и есть, потому что из-за непрестанной молитвы вижу, как внутри меня открывается что-то божественное, но не могу найти этому определение.

Его очень огорчало обмирщение монахов.

– С каждым днем всё хуже и хуже. Монахи живут материально лучше мирских. Они очень привязаны ко всему, что соединяет их с миром. Они предпочитают путешествия, а не пребывание в монастыре, встречи, а не богослужения, знакомства с великими людьми, а не общение с болью и бедностью. Раздают фотографии, чтобы стать известными в мире.

– Геронда, чему ты это приписываешь?

– Червяку гордости. Этот незаметный червячок разрушает и самые прочные стропила. Монах уже больше не живет в безвестности, им заняты так называемые «духовные люди». Они, погрузив в болото общество, приходят и к нам с теми же целями. Вначале они как бы восхищаются всем, что видят у нас, а потом насмехаются и издеваются. Даже архиереи сейчас насмехаются над повторением «Господи, помилуй» 40 раз и хотят, чтобы было три раза, да и то с трудом. А ведь в Православном богослужении повторение – обязательное требование. Да помилует нас Бог и молитвами от века святых Своих да сохранит обители, созданные такими трудами. Вспомнишь мои слова: из-за этого обмирщения, пришедшего в монастыри, насельники перегрызутся между собой.

Голова монаха Феоктиста не была обременена образованием, но ему нравилось чтение. Его излюбленным чтением было «Сокровище» монаха Студитского монастыря Дамаскина. Он был очень хорошим рассказчиком. Все неписаные истории и традиции Патмоса я узнал от этого старца. Он часто преувеличивал. Основное ядро повествования было истинным, а украшения и детали – Феоктистовы. Но всё это было так искусно сплетено, что затруднишься отделить событие от декоративных дополнений. Никакой уголок острова не был им забыт, обо всём я узнал от него.

Он был веселым человеком, но тому, кто его не знал, он внушал страх. Те же, кто общался с ним, наслаждались садом его добродетелей. Он шутил и делал замечания в стихотворной форме, чтобы смягчить их. Вокруг этого высокого старика всегда царила атмосфера радости, но при этом никакое гнилое или язвительное слово не сходило с его уст. Он общался со своими знакомыми без панибратства и фамильярности.

Отец Феоктист упокоился о Господе в 1963 году и был похоронен на монастырском кладбище. Оставил о себе память как о преподобном.

Я упомянул об этих двух монахах, Артемии и Феоктисте, потому что они своим смиренным поведением, огрубевшей от трудов внешностью, своей неприметностью, подвигом немытья уровновешивали жизнь монастыря и придавали колорит месту, подчеркивая, что это именно монастырь, а не учреждение или ведомство.

Я познакомился с матерью Христодулой, когда она уже приближалась к закату своих дней. Рукоделием ее было шитье. Швеей она, правда, была неважной, но бедноту очень выручала. Именно она шила ряски для всех учащихся Патмиады. Этим небольшим доходом она и содержала себя, так как монастырь был своекошный и не покрывал все нужды сестер.

Каждый раз, когда я приходил в женскую обитель, Христодула поджидала кого-нибудь у ворот, чтобы послать за хлебом или какими-то еще продуктами. Мысленно я осуждал ее: «Пекарня в двух шагах и магазин рядом, и поджидает, чтобы я пошел за покупками?» Каждый раз давала и чаевые. Я пытался не брать, но это удавалось редко. Она настаивала – «это благословение Божией Матери» – и таким образом вынуждала принять чаевые.

Христодула была подвижницей. Спала на полу, на кипе утоптанных тряпок. В изголовье – камень. Всё это она накрывала старым одеялом. И ела очень не много.

Когда она умерла, разрешилось мое недоумение, почему она посылала меня с разными поручениями. Говорил отец Павел и сказал следующее: «Старица Христодула вошла в монастырь шестьдесят лет назад и сегодня в первый и последний раз выходит из него, несомая четырьми на монастырское кладбище».

Шестьдесят лет в монастыре рядом с домом, и ни разу не вышла за ворота! Слава Богу! И сегодня есть монахини, подобные древним подвижницам. Если мы берем на себя подвиг, пусть и очень трудный, и несем его втайне даже от Ангелов, тогда Сам Господь помогает нам совершить его до конца.

Когда принимала этот подвиг юная девушка, разве не думала, что могут заболеть ее родители или близкие родственники, которые живут рядом, и надо будет им помочь? Будет праздноваться память апостола Иоанна Богослова или преподобного Христодула, и не захочет ли и она пойти поклониться? Если заболеет тяжело, не придется ли ей поехать куда-то за пределы острова на лечение? Всё это – и Божие, и человеческое, и просто необходимое – превозмогло подвижническое правило. И пребыла затворницей, Богу поспешествующу, шестьдесят лет!

Должно быть, она пришла в монастырь «Живоносный Источник» в начале прошлого века. Ведь это был единственный женский монастырь на Патмосе, и наверное на всех Додеканисских островах, с упорядоченным уставом и традицией, ведущей свое начало от 1600 года. Монастырь следовал традициям монашества на Патмосе: своекошный, но с игуменьей и герондиссой, так же, как и монастырь святого апостола Иоанна Богослова.

Монахиня Евгения прожила в этом монастыре с молодости до девяноста двух лет, когда оставила земную обитель Божией Матери, чтобы праздновать вечную Пасху в обителях Отца Небесного. Для монахини Евгении другого монастыря, кроме первого, не существовало. Это место на земле было ареной ее подвигов.

– Монаху, – говорила она, – необходимо иметь большое терпение. Он не должен переходить с места на место. «Облаком безводным, влачимым ветром» называет неустроенного монаха апостол Иуда в своем послании (см. Иуд. 1:12). Монах перед игуменом держит язык за зубами. Даже если прав, всё равно молчит. Мы в распоряжении монастыря. Нас посылают туда, где есть необходимость. Мы должны сохранить послушание, как самую важную добродетель. Если ты носишь монашескую рясу и исполняешь свою волю – считай, что ты сошел с ума.

Она была пренебрегаемой и незаметной, так как ее простота не способствовала возникновению вокруг нее атмосферы восхищения. Ей нравилось жить с краюшку, не вмешиваясь в монастырские проблемы. Однажды я рассказал ей что-то в шутку. Она выслушала это с таким вниманием, будто собиралась что-то предпринять. Как только я кончил, она сказала:

– Всё хорошо, но лучше бы ты это выложил где-нибудь в деревне, а не перед монашкой.

Я восхитился ее выводом и промолчал.

Она всегда стремилась сохранить мир. Никогда ей не нравилось выставляться или отстаивать свои права. Вела себя, как робкая, вчера пришедшая в монастырь послушница.

– Отец Григорий, пусть Бог, а не мы, считает годы нашего служения в монастыре.

Шестьдесят лет каждую субботу убирала игуменскую, как скромная прислуга. А когда наступало время приема высоких гостей, появлялись другие Марфы и Марии. Стояла в монастыре на нижней ступеньке, чтобы не упасть и не разбиться.

Больше тридцати лет ухаживала за одной странной юродивой, припадки и крики которой беспокоили всех сестер и вызывали единодушный протест. Но Евгения делала всё, чтобы их умирить. Она жила в постоянном страхе, что больную могут выгнать. И что тогда с ней будет? Каждое утро она должна была мыть и переодевать ее. У этой девицы было большое искушение – весь день она рвала на ленты свою одежду. Одежда превращалась в лохмотья, и было совершенно невозможно залатать или починить ее. А в те-то годы, где найдешь другую? Сестра Евгения говорила ей тихо:

– Доченька, не рви одежду, у меня другой нет.

– Это не мое дело, а твое.

И слышался звук разрываемой одежды – словно кто-то наступает на сухие листья инжира.

После утреннего переодевания старица должна была подать больной кофе в изящной фарфоровой чашечке, и блаженная требовала, чтобы Евгения стояла перед ней, пока она пьет кофе. А допив, выплескивала в лицо Евгении кофейный осадок и заливалась смехом. Если же Евгения, подав кофе, уходила, то мир чуть не переворачивался. Больная визжала так, будто ее режут. И так, чтобы избежать шума, Евгения ждала «умывания» кофе.

Искуситель, чем большие видел жертвы монахини ради блаженной, которую все считали никчёмной, тем более коварные сети расставлял. От постоянных стирок и мытья больной, руки сестры Евгении от ладоней до локтей покрылись экземой, очень похожей на проказу. Родственники, видя такое, потребовали, чтобы добрая старица Евгения выгнала блаженную из монастыря, пообещав, что иначе они это сделают сами. Оказавшись в безвыходном положении, сестра Евгения начала просить Божию Матерь об исцелении своих рук и об умирении родственников. Она слышала, что раньше христиане служили литургию Божией Матери и во время пения «Достойно есть» воздевали руки, взывая: «Пресвятая Богородица, прогони это зло!» Так и наша добрая монахиня отслужила ночную литургию в церковке Богородицы Ангелов и во время пения «Достойно есть», протянув руки, просила освободить ее от зла. Когда рассвело и родственники Евгении попытались удалить блаженную, старица показала им свои руки: «Смотрите, ничего нет. Да не будет того, чтобы выгнать больную на улицу. Бессердечие это, грех».

Прошло много лет. Она несла свой крест: терпела блаженную и укоры сестер.

– Когда ночью она бывала неспокойна, утром ни одна сестра со мной не здоровалась. Нелегко, монашечек мой, после службы видеть сорок нахмуренных лиц. Как весь день провести в таком холоде?

И при всём этом Евгения никогда не имела худых помыслов ни об одной сестре. Она прилагала все усилия, чтобы смягчились их сердца и развеялся их праведный гнев.

Когда блаженная приблизилась к кончине, она позвала измученную монахиню и провещала слова утешения:

– Евгения, я тебя благодарю за всё, что ты для меня делала, и ты меня прости за всё, что я делала тебе. Позови батюшку, чтобы пособоровал и причастил меня, потому что через сорок дней я умру.

Старица ей не поверила «сумасшедшая, пусть говорит», но с каждым днем та всё больше ограничивала себя в еде и в ненормальных выходках.

– Я позвала нашего батюшку, и он всё сделал, – продолжала свой рассказ старица. – Она меня еще просила позвать на ее похороны всех священников и положить ей в гроб много-много цветов. А была зима, где найти цветы? Да и если священников много, надо им заплатить. А я сколько могу дать? И всё-таки на вынос ее тела и игумен пришел, и батюшки без приглашения. Григорий, стремись к благу, и Господь не лишит тебя блага, даже если ты огорчил Его своими выходками.

Другой раз, когда их служащий священник впал в немилость в своем монастыре и все восстали против него, Евгения заняла иную позицию. Видела, что его хотят устранить и потому ищут обвинений, доходя до клеветы.

Игумен монастыря св. апостола Иоанна Богослова спустился в женскую обитель с первенствующими иеромонахами, чтобы устроить расследование и допросы. Сестер по одной вызывали в игуменскую, а потом держали на территории игуменского корпуса, чтоб они не могли договориться между собой, – «итальянский» способ допроса.

Дошла очередь до Евгении.

– Что ты знаешь о вашем священнике?

– Наш батюшка святой, а мы, грешные, клевещем на него.

Вечером был отдан приказ забить извне дверь ее кельи, чтобы она не могла выйти. (А надо сказать, что ни туалета, ни воды в келье не было.) Она перенесла всё это, не протестуя, пока ее брат не открыл ей выход. Так и все искушения она переносила без ропота.

Я спросил ее, ленилась ли она когда-нибудь за все годы пребывания в монастыре пойти к службе или оставляла ли келейное правило на другой день.

– Я никогда этого не делала, так как думала, что на следующий день может быть еще труднее. Шестьдесят лет читаю в храме полунощницу, но сейчас без зубов трудно, и глаза мои плохо видят.

Именно такие люди, которые годами пребывают на одном месте, создают традицию. Они передают эстафету традиции от одного поколения к другому. От такой души, сохранившей свечу горящей, как не принять ее в руки, как не продолжить путь, исповедуя святоотеческое: так приняли.

Она была строгой монахиней, без слащавости. Однажды какой-то монах прислал ей фотографию с кошкой на руках. Несмотря на всю свою любовь, она ответила строго: «Отец, монахи держат крест, а не кошек».

Ее келья была бедной, но такой ухоженной, что не хотелось уходить. Живое место, как мамин уголок. Всё у нее было: кухонные принадлежности, ткацкий станок, кровать. Самая настоящая деревенская горница, всё со вкусом и на своем месте.

Говорила она не много, но по-евангельски. Как-то на мотовиле готовила фитили для больших пасхальных свечей для монастыря св. Иоанна Богослова. Она вся дрожала от глубокой старости и труда постных дней Великой Четыредесятницы. Я к ней обращаюсь:

– Старица, в монастыре столько молодых парней, и ждут, чтобы ты приготовила фитили для свечей?

– Благословенный, так говорят мирские, и ты так говоришь? Я им служу больше семидесяти лет. Теперь, когда приближаюсь к концу, – может быть, это уже в последний раз, – скажу, что не могу? Молчи, молчи... И Богослов дает силы. Молитвами преподобного Христодула шествовали мы путем монашества. Что же, сейчас он оставит нас без утешения и поддержки?

Много-много раз повторяла она мне спокойно и просветленно:

– Григорий, вначале позаботимся стяжать добродетели мирян, а потом уже монахов. Миряне умножают свои таланты. А мы что же, по лености и нерадению будем их закапывать и терять?

Каждый год Великим Постом приготовляла она большую кастрюлю поджаренного и толченого кунжутного семени и жестянку тахини для пустынников Кувари. Она считала пустынножительство очень важным. Я своими глазами видел, как сестры «Живоносного Источника» целуют у куваритов края ряс, которые тащатся по камням и булыжникам, когда они, спускаясь по лестнице монастыря, возвращаются в пустынь. Сестры верили, что пустынники сохраняют в мире равновесие и удерживают гнев Божий.

– Мы, дитя мое Григорий, на вас держимся, пусть даже я уже много лет в монастыре. У нас-то всё есть. А вы от сухих скал что возьмете? У вас и хлеб всегда черствый, а мы из пекарни берем теплый, пышет, когда режешь.

Месила тесто добрая старушка и выпекала сухарики для «деток-пустынников». Вязала носки и другие шерстяные вещи для бедных монахов.

– Это ничего не стоит в сравнении с тем, что значит пустынножительство для Патмоса. И особенно для нас, старых монахинь, очень утешительно сознавать, что за высокой горой пророка Илии есть монахи, да к тому же молодые.

На ткацком станке ткала разные вещи, чтобы заработать на жизнь. Она была очень хорошей ткачихой. От своего рукоделия она и ее брат монах Феоктист, который тоже знал тысячу ремесел (тесал камни, строил каменные ограды, ткал одеяла из козьей шерсти), помогали своей овдовевшей многодетной племяннице, чтобы детишки не сбились с пути.

Когда прошли благословенные годы расцвета и крепости и она увидела, что силы ее оставляют, то выткала для всех монахов и иеромонахов Патмоса по белому шерстяному одеялу на благословение. Я застал ее, трясущуюся, за ткацким станком.

– Это ты для кого готовишь?

– Для такого-то иеромонаха.

– Ему не надо.

– Дитя мое, не думай так. Царство Небесное не постигается умом, но сердцем. Если бы я опиралась на свой ум, то ни дня не удержалась бы в монастыре. Дай свободу своему сердцу, не связывай его сухой логикой. Если оставить сердце в веянии Святого Духа, оно совершает великие дела. Монах не живет умом, но он и не безумный. Поэтому он может взлететь в небо вместе с орлом св. Иоанна Богослова. Свободное сердце поднимается на небо и стучится каждый час во врата Божии. Не Христос стучится к нам, как говорит Апокалипсис, а мы стучимся. Мы всегда за дверью Христовой, а не Христос – за нашей.

Отличалась она и гостеприимством. Лицо ее становилось радостным, как лицо матери, которая видит своих детей. Собирала на стол и приговаривала: «Деточки мои, деточки, Христовы деточки мои».

Как-то после ночной литургии в монастыре Иоанна Богослова мы зашли к ней в келью. Она нас ждала. У нее были жареные рыбки.

– Простите меня, монашенки мои, я плохо себя чувствовала и пожарила только по две рыбки.

В ее келье я понимал, что значит благословение. Она подавала нам макароны с сыром и даже без соуса, и это было так вкусно! Сколько лет прошло, а для меня эти макароны – неповторимое, желанное блюдо. Стола не было. На колени стелили чистую салфетку и пировали! Она никогда не давала нам почувствовать, что устала от нас. Может быть, и сейчас на небе поджидает нас, чтобы порадоваться на монашеские рясы... И даже когда мы уже уехали с Патмоса, собирала маслины и ожидала оказию, чтобы передать нам...

Для древних монахов было великой радостью появление других монахов. Они глядели на них, как на земных ангелов. По этому радостному взгляду безошибочно понимаешь, насколько преуспел старый монах в своей духовной брани. Духовно несостоятельный смотрит неприязненно: «И этот может достигнуть того же, что и я?»

Евгения была ревностной монахиней и, несмотря на телесную крепость, оставалась человеком мирным и спокойным. Суровое подвижничество не лишило ее человеческих чувств. В своей келье она оставила в стене гвоздь, на который вешал рясу во время своих посещений ее блаженнопочивший брат. Она хотела, чтобы и мы, в воспоминание о брате, вешали там свои рясы.

Очень огорчалась, если ничего не знала о нас долгое время. У нее было мягкое сердце, которое болело за все тяготы мира. Такие раньше были люди: любящие, терпеливые, спокойные. Рядом с ней, как в тени ели, чувствовалась прохлада и отдохновение. Свежий ручеек в монастыре «Живоносный Источник». Я не преувеличиваю. Одна грешная душа мне исповедовалась: «Я вижу себя недостойной. В церковь внутрь не вхожу, но в ее тени прошу Бога».

Она предвидела, что отец Иосиф умрет раньше ее, хотя и был гораздо моложе. Милая бабушка Евгения. Из черной рясы на всех смотрело и всех согревало ее светящееся лицо. Ее глубокая вера придавала мне мужества в часы малодушия.

– Монашечек мой, в скорбях и искушениях станешь зрелым, а иначе останешься пустоцветом, как пшеница от суховея. Да укрепит тебя Богослов. – И крестила меня своей ручкой, положив в кадильницу сухих цветов от Плащаницы, чтобы сохранить меня от вражьего навета...

Когда перед моим мысленным взором предстают эти лица, с которыми меня связывает любовь во Христе, я как бы вхожу в райский оазис, забывая о себе, и чувствую радость жизни, истинное предвкушение рая.

У старицы было еще одно дарование. Она врачевала переломы. Полезнейшее служение на уединенном Патмосе. Она развила этот дар и стала хорошим врачом. Конечно народным, но с глубоким пониманием боли и немощи человеческой. Она исцеляла прежде, чем страждущий успевал понять, что произойдет.

На моих глазах пришел молодой офицер с вывихом руки. Она внимательно его осмотрела, потом велела опереться ладонью о землю. Тот, совершенно не подозревая, что будет делать старица, подчинился приказу. И вдруг она наступает на ладонь. Парень вскрикнул от боли и исцелился в мгновение ока.

Когда Евгения в глубокой старости сама сломала ногу, ее отправили к ортопеду на Калимнос. Она просила врача приподнять ее, чтобы показать, что надо делать. Но он отказался.

– От того, как ты это делаешь, пальцы у меня искривятся, и я не смогу ходить.

Так и случилось. По ее просьбе ей потом отрезали пальцы, иначе не могла ходить.

Как-то я пошутил:

– Сколько берешь за лечение?

– Деточка, бегай этого духа. Он не Христов. Христос даром исцеляет, а мы за как бы «наши» исцеления хотим плату?

Тогда я понял, что такое исцеление и Кто его совершает, и что такое помощь больному. Неграмотная Евгения, но рядом с ней я предпочел бы, как Антоний Великий, ум – учености.

Упокоилась Евгения. Непорочная телом и душою. Неискусомужная и неискусозлобная – как научилась от Пресвятой Богородицы, Покровительницы монастыря. Через три года открыли ее гроб. Благоухала. А руки от локтей и ниже были нетленными и белыми, как в день погребения. Одна рука хранится теперь у нас, другая – в Сербии. А ее благословенная глава с крестом на лбу покоится на полке в костнице.

Так воздал ей щедрый Господь за ее служение. Она жизнью исполнила Христов завет: «Я не пришел, чтобы мне служили, но послужить» (см. Мк. 10:45). Этот урок она восприняла на Умовении ног, которое совершается на Патмосе каждый год в Великий Четверг, и пронесла через всю жизнь.

Святое послушание – прогонитель злых помыслов, расточитель лютого нерадения, осуществление самой большой добродетели – любви, ненасильное предпочтение смерти и креста.

Хорошо было бы, если бы и ближние прославили ее в пениях духовных вместе с преподобными матерями. Моли Бога о нас, преподобная мати. Не остави нас без твоего утешения. Аминь.

От монастыря «Живоносный Источник» каменистый спуск ведет в святое Общежитие Евангелисмос, как его привыкли называть здесь. По дороге туда единственными вашими спутниками будут дикие грушевые деревья. Осенью их плоды порадуют своим приятным вкусом тех, кто сможет их достать.

Современной обители предшествовал скит монастыря Иоанна Богослова. Своим нынешним видом и обликом она полностью обязана приснопамятному старцу Амфилохию, который в 1935–1936 годах поселил сюда монахинь. Так постепенно в черные годы порабощения (итальянской оккупации) он создал новый монастырь, получивший название «общежитие», чтобы успокоить оккупантов, которых раздражало слово монастырь. В этом общежитии с самого начала поселились женщины-подвижницы, которые уже несколько лет до этого по благословению старца вели монашескую жизнь дома и таким образом были отчасти подготовлены к монашеству. Но и души страждущие и уставшие от мучительного ига оккупации и беженства находили отдохновение в этой благословенной обители.

Давайте войдем в это духовное училище и, глядя на пример подвизавшихся в нем сестер, получим пользу, поддержку и мужество, насколько нам позволят замутненные очи души.

В этой монахине невольно замечаешь, как достоинство и силу, которых лишены многие мужчины, Бог дарует смиренным женам. У нее было мужество, какое превосходит женскую природу. Бесстрашная женщина. Ее ничто не пугало: ни человеческое, ни женское. Если в сердце человека, работающего Богу, есть простота, то он становится непобедимым. Лукия была простодушной и нелукавой, как дитя, которое только начинает ходить. Когда она стала монахиней, старец дал ей правило, в котором были и молитвы к апостолу Луке, чье имя она носила в постриге. Через некоторое время он ее спрашивает:

– Как молишься?

Отвечает:

– Господи Иисусе Христе, помилуй раба Твоего Апостола и Евангелиста Луку.

Изобильно возвращалась милость Божия на ту, которая нуждалась в этой милости, и возвеличивал Господь ее посвящение.

Она была из беженцев, вероятно, из области Галикарнасса. Бедность заставила ее выйти замуж, может быть и более двух раз, я не знаю. Это может понять только тот, кто сам ходил по пустынным дорогам, не имея своего клочка земли для возделывания. Но Бог всё-таки оставлял ее одну, так как хотел, чтобы она работала Ему. Что это за предназначение! Необъяснимая тайна. Как только открылось Общежитие Евангелиемос, она вступила в число сестер, как и другие беженки.

Она не была особенно красивой, но старец смотрел не на внешность, а на сердце. Он считал монастырь местом отдохновения страждущих, где исполняется слово Господне: «Придите ко Мне страждущие, труждающиеся и обременные, и Я успокою вас» (см. Мф. 11:28).

Она хороша знала, что значит «за мужем, как за каменной стеной», поэтому часто повторяла народную поговорку: «Был бы муж, хоть и деревянный». В отсутствие старца мы не ходили в женский монастырь. Как только старец возвращался из своих поездок по островам, где он исповедовал, на следующий же день мы направлялись в Евангелисмос. Лукия около монастыря вскапывала сухое поле. Завидев нас, говорила сама себе:

– Когда старчик здесь, приходят, но когда его нет, даже не показываются. Мы одни, заброшенные, боремся без всякого утешения.

Бабушка Лукия видела, что женский монастырь не может существовать без духовника, поэтому лелеяла мечту старца, чтобы при женском монастыре был исихастирий в Кувари для монахов, которые помогали бы женщинам. Оттуда и духовник, оттуда и служащий священник, оттуда и всякая помощь. Для этого места она трудилась самоотверженно. Уже в старости стала сторожем на участке, чтобы помочь старцу, оказавшемуся в безвыходном положении. Привела участок в порядок. Возделывала виноградник, маслины, засадила огород. Поливала грядки, нося воду из источника жестянкой. Следила, чтобы ни одна капля воды не упала на землю, которая не обрабатывается, потому что, как говорила, от этого болеет земля. Она вообще очень хорошо знала земледелие.

Чтобы провести ночь на этом совершенно уединенном мысе, нужно было большое мужество, особенно для пожилой женщины. А она тем не менее три года не давала угаснуть лампаде у праведного Иосифа.

От этой женщины я принял эстафету подвижничества в Кувари в июне 1962 года. Я много раз ходил в Кувари и помогал там на послушаниях, но когда пришел, чтобы остаться, в первую же ночь меня охватил страх. Она часто рассказывала мне об искушениях, мысленных и чувственных, которые испытала на участке.

– Сынок, каждый вечер бесы таскали камни и захламляли двор. А иногда во время правила сундучок, где лежала моя одежда, прыгал и танцевал, как майский ягненок. Но Господь даровал мне силы и хладнокровие, так что я сидела на сундучке и говорила: «Танцуй, искуситель, покажи свою силу». Иногда при полном безветрии вдруг резкий порыв ветра чуть не бросал меня на землю. Другой раз, когда я шла в церковь, задул мой фонарь, чтобы я не видела дороги. В такие часы не бойся. Они только пугают, а сделать ничего не могут.

В этой монахине найдешь то, о чем пишет апостол Иоанн Богослов: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1Ин. 4:18). У нее была такая любовь, что каждое лето она очищала от камней и гальки тропинку, ведущую в Кувари, буквально подметала, чтобы наш путь был легким, чтобы не преткнулись о камень стопы наши.

От этой женщины я научился многим полезным в монашеской жизни вещам: я научился любить земледелие, очищать от камней грядки перед посевом, делать угольную пыль для кадила, затепливать лампадки смиренным огнем. Она от всего сердца выдала мне «диплом по подметанию и уборке», которым я горжусь и по сей день. Я научился от нее, как взяться за работу и как ее окончить. Она, как не многие, всегда знала самый верный способ выполнения работы. Даже состарившись, она никогда не портила работу, так как была уверена: если найдем как начать, то найдем и как кончить.

Ее любовь была великой и бесстрашной. После нашего отъезда с берегов Патмоса она продолжала по четкам молиться о нас, духовных чадах старца. Наш отъезд не охладил ее сердца. Однажды она позвала молодую сестру и говорит:

– Сестра, я за Григория делаю тридцать узелков каждый день, но он игумен, несет на своих плечах и других, у него скорби и горечи, которые нам, послушникам, неведомы. Я должна за него делать полностью четки. Что ему тридцать узелков?

А если бы у нее было мало любви, она бы подумала: «С глаз долой, из сердца вон». Так говорила игуменья Евстохия.

Когда мне поставили диагноз, – сахарный диабет, – с плачем поднялась она на башню к старцу, громко взывая:

– Геронда, пропало Кувари!

Старец в ужасе вышел из кельи.

– Что случилось, сестра?

– Заболел Григорий, пропал хозяин Кувари.

От этой неграмотной монахини я научился не только житейскому, но и духовному.

– Общежитие, братец мой Григорий, это не только общая трапеза, это еще и любовь ко всем вещам общежития. Если не участвуешь в трудах общежития и не заботишься о вещах, как о своих, какой же ты член общежития? И если не смиряешься и не имеешь общения со всеми еще здесь, как будешь иметь на небесах общение с ними? – Как будто научилась от преподобного Пахомия, который говорил: «Общежитие – это общение лиц».

«Ну ладно, сестра, благослови», – так всегда кончались недоразумения.

Она до старости сохранила трудолюбие. Каждый день рядом с рабочими, или с мотыгой в руках, или с рукоделием, – следила, чтобы работа выполнялась правильно и без «перекуров». В полдень в ее маленькой корзинке была легкая закуска. Вечером отчитывалась старцу, как прошел день на хозяйстве. Участок около Враста был ее любимым местом, где стояла и келлия подвижника Феоктиста, каменные стены и немного воды. Возделывая этот участок, она приносила много овощей в общежитие. Каждый год, закладывая огород весной, она говорила мне:

– В последний раз. Состарилась, больше не могу.

И так до ста лет...

Однажды на пути в Кувари она упала и ударилась так сильно, что я испугался, как бы не померла. Однако она встала и с земным поклоном просила меня не говорить никому, иначе ей не разрешат в другой раз пойти в Кувари.

Благородная душа... Когда уже не могла сажать огород, готовила ленты из старой одежды для домотканых половиков...

Вся ее жизнь была служением всему творению. Ничего не делала кое-как, с привычной для нерадивого человека скукой. Ее служение было таким, как этого требовал Христос от Своих Апостолов. Оно исходило из горящего сердца, наполненного благоуханием Святого Духа. Такому расположению она научилась не в монастыре, это было ее собственное достояние. Учит и мир, когда, например, мама, укачивая ребенка, поет ему церковные песнопения, а не бесовские напевы бузуки.

Еще живя в миру, с благоговением служила она таинству жизни. Одна прокаженная, удаленная от людей, забеременела от какого-то негодяя. Когда пришло время родить, никто не приближался к ней. Лукия, отбросив всякий страх заразиться, помогла прокаженной в родах. Младенец вырос в детском доме. Возмужал, выучился, стал капитаном первого ранга. После многих лет пожелал увидеть свою родину. И там единственным человеком, с которым он хотел встретиться, оказался не кто-нибудь из родни, а монашка, которая поддержала его мать в трудную минуту.

Трогательная встреча! Разрывались и самые суровые сердца: молодой парень так горячо обнимает старуху, будто она самое большое сокровище в его жизни. А старуха кричит:

– Кто ты, детка?

– Я сын прокаженной, которого ты приняла на свои руки. И вот – я жив.

Когда она стала монахиней, на ее долю выпал тяжкий жребий – ухаживать за двумя туберкулезными сестрами, да еще в тех очень стесненных условиях. Одна из них была монахиня Магдалина, а другую, если не ошибаюсь, звали Пульхерия. В конце 50-х ухаживала за сестрой, больной раком. Я часто бывал очевидцем ее безупречного служения. Даже мать так не ухаживает за любимым ребенком. Никогда на ее лице не отразилось отвращение, не промелькнула брезгливость, когда она очищала раны или убирала нечистоты голыми руками. Она полностью предалась служению страждущим и никогда при этом не казалась усталой.

– Что скажем? Оставим людей и вещи без присмотра? Это предательство нашего призвания и безумие. Слава Богу, – говаривала она, – дает силы и выдержку Христос.

Ее совершенная любовь проявлялась и еще в одном. Каждую субботу вечером она брала у экономки две большие корзины с милостыней, чтобы раздавать ее в деревне. Она, как никто другой, подходила для этого дела. Знала, как подать милостыню человеку, не задев его гордость и не подчеркнув бедность.

Как-то в минуту усталости экономка сказала:

– Хватит, Лукия. Сейчас нет нужды.

– Что ты говоришь, сестра?! Ты понимаешь, что говоришь? Или это у тебя вырвалось случайно? Без милостыни мы не можем оставаться монастырем ни перед Богом, ни перед людьми. Что? Перестанем давать милостыню?! Я в ту же минуту ухожу из монастыря. Рай – для милостивых.

Во время работы рядом с ней монахи всегда ощущали уверенность. Какой бы тяжелой и большой ни была работа, мы справлялись, потому что старица давала поддержку и понуждала. Настоящая ученица православного монашества, в соответствии с изречением: «Монах – это непрестанное понуждение естества».

Она была человеком порядка, первая хозяйка в монастыре. Старец говорил:

– Внешний беспорядок – это выражение внутреннего.

Кладовка старой Лукии, хотя там и были развешены плетенки лука и пучки чеснока, на полу стояли жестянки для полива, а в углу, как трости скорописца, были сложены мотыги, – кладовочка эта походила на красивый, уютный салон. Порядок и самое невзрачное помещение делает красивым. Порядок успокаивает человека, приносит мир в душу, как тихое Эгейское море. Бабушка во всех своих вещах соблюдала порядок, которому можно было позавидовать. Ни одной минуты ничто не находилось не на месте. Она хорошо знала пословицу: «Невыметенный дом гостей поджидает».

– Если каждый раз не класть вещь на место, то келья превратится в Вавилонскую башню. Так-то, братец.

У этой аристократки были и человеческие немощи: в церкви она хотела стоять только на своем квадратном метре, чтобы никто к ней не прикасался, на своей территории не терпела беспорядка. Как-то одна молодая сестра пошла к ней в кладовку и потянула луковицу из плетенки. Вся плетенка упала на землю, и лук рассыпался. Молодая не потрудилась нагнуться и собрать лук. Едва это обнаружив, старуха сотворила плач праведного Авеля и пророка Иеримии: рухнуло общежитие, попран устав, все разбрелись... Плач начался от Врасты (пятьсот метров от монастыря), дошел до монастыря и продолжался всю ночь.

Потом я ее спросил:

– К чему такое рыдание?

– Сейчас люди, Григорий, если не видят знамений и чудес, то не верят, что согрешают, и не замечают своих ошибок. Конечно, в этом возмущении были замешаны и мои страсти, и нервишки.

Человек хозяйственный – человек творческий. Может быть, ему не хватит сил построить крепости и башни, но то, к чему прикасается его рука, он бережет, преображает и умножает. Лукия получала пенсию аграриев. Прежде чем получала на руки деньги, договаривалась со старцем, как их употребить. Всегда предпочитала землю. Там нужна опора для лозы, там забор для огорода... Украшение огорода, полей и виноградников было для старушки большой радостью. Болеть за свое место, любить его свойственно добродетельным людям, безразличие – отличительная черта развращенных. Так приходит исполнение: «Проклята земля в трудех твоих» (Быт. 3:17).

Нагруженная шхуна, называемая Лукия, прибыла в пристань Царства Небесного. Путешествовала в этом мире примерно 110 лет. Где бы ни прошла, что бы хорошее ни встретила, всё подобрала на свой корабль. Не оставила незамеченным ничего доброго, всё принесла в свою кладовку.

Мы, ее чада, приобрели лишь что успели, и схватили что смогли, из того, что она нам припасла. Потому что быстро ушла. Я мог бы назвать ее принцессой великого Царя, но ее брачная жизнь закрывает мне уста. Поэтому я ее считаю верной рабой и достойной труженицей на царском поле.

Эти две монахини, Лукия и Антония, носившие имена святых, которым посвящены храмы в монастыре Евангелисмос, были благословенной упряжкой, возделывавшей склоны монастырских угодий. Два благословенных животных, которые своим горячим дыханием согревали новорожденного Младенца, два животных, между которыми узнаёшь Христа-Бога. Исполнились слова Пророка: «Посреде двою животну познан будеши» (см. Аввак. 3:2).

Как не помнить Антонию, которая чуть свет, по будням и по праздникам одетая в лохмотья, в галошах спешила к скотине? Так любила свое послушание, что приходила в загон всегда радостная. Бежала, как девчонка. Казалось, что не ступает по земле, а летит.

От всей души выполняла свое «низкое» послушание, безропотно, без помыслов – дескать, другие в канцелярии, в швейной, в церкви, а она со скотиной. И это не несколько раз, а все дни ее послушания. И благословенные животные, инстинктивно чувствуя ее любовь и заботу, радовались ее смиренному присутствию.

Я всегда шептал при виде этого: «Вот Кукузель³⁰ со своими козлами на Афоне». Они, когда тот пел в расщелинах и обрывах, прекращали пастись и, как зачарованные, слушали его.

Заикающаяся, со слабым голосом, Антония напоминала Моисея, который пас овец своего тестя Иофора. Этих овец нашла и полюбила Антония. Я много расспрашивал ее о ее послушании, и она мне отвечала:

– Низкие послушания помогают немощному человеку в покаянии, если, конечно, он их считает наиболее подходящими для себя и не допускает мысли «я достоин чего-то лучшего».

Антония осталась на нижней ступеньке в иерархии монастырских послушаний, но в наших сердцах, в сердцах тех, кто ее знал, – она стоит выше всякой лестницы. В этом мире она пахла навозом и пометом, чтобы благоухать на небесах.

И она была родом из потерянных и многоплачевных родных земель Малой Азии, где люди, подобно Давиду, седмерицею днем славили Господа, а Он беспрестанно благословлял их, пока не умножился грех. И пришел гнев Божий, и отнял всё.

Напуганная и измученная, прибыла Антония на ближайший остров, на Кос. Там она не сидела сложа руки, оплакивая свою горькую участь. Недостаток образования не помешал ей организовать собственное дело.

Трудолюбие превозмогло всё, и она открыла бакалейный магазин. Своим доходом содержала не только себя, но и многих несчастных. Каждый день накрывала стол для многих.

Обычно на островах во время еды по многим причинам закрывают двери. Или для того чтобы не видели соседи скудную трапезу и не сплетничали. Или потому что царил настрой древних отцов: как мы, разумные люди, едим подобно бессловесным? (Поэтому никогда не жевали на улице, как жвачные животные, и не позволяли себе расслабляться за столом. «Сиди, – говорили тебе постоянно, – и ешь, как человек». Тогда, знаете ли, буфет не был известен, то есть когда держишь еду и ходишь по залу, беседуя с друзьями и знакомыми.) Или потому, что вид с набитым ртом – не лучшее, чем хочет похвастаться человек. Ни в коем случае не допускаю мысли, что двери закрывались, чтобы не угостить прохожего. Потому что неписаный закон хозяйки гласил: «Первая тарелка – Христу». И если не было странника, то угощение относили неимущему.

Двери дома Антонии были всегда распахнуты настежь, чтобы, если пройдет кто-то голодный, можно было сказать ему: «Потрудись посидеть за моим столом». Она кормила от своих трудов множество людей, которые в те нелегкие времена бродили по улицам безутешные и лишенные всякого блага.

Однажды в полдень Антония, войдя к себе в дом, увидела трех юношей, которые прошли и сели за стол. А она в этот раз не успела ничего приготовить. Говорит им: «Садитесь, поедим, что есть под рукой. Я на сегодня ничего не приготовила. Сейчас быстро что-нибудь состряпаю».

– После молитвы, прежде чем притронуться к предложенному, они исчезли один за другим, и я осталась одна. Сразу вспомнила, как некоторые гостеприимные люди удостоились чести принять Ангелов... Так говорится об Аврааме, ветхозаветном патриархе. У меня внутри, конечно, есть извещение, что это не просто люди, но огненные Ангелы, – так она говорила.

Позже Антония монашествовала в новосозданном общежительном монастыре старца Амфилохия, которого знала как приезжающего духовника. Предалась обители всей душой и всем сердцем, взяла на себя уход за скотиной и до самой смерти выполняла эту работу.

Бедный монастырь нередко был вынужден посылать сестер на ближайшие острова для сбора необходимого, но не милостынею, а трудами. Естественно, что соседний с Патмосом Самос, как более плодородный, был вполне подходящим для таких предприятий, в особенности для сбора маслин. Так, сестра Марика работала на Самосе зубным врачом, а сестра Антония собирала маслины. Труд их оплачивался натурой, то есть маслинами и маслом.

Об этом путешествии повествует одна чудесная история. Я включаю ее без изменений, как рассказала одна боголюбивая душа, которая слышала ее от самой сестры Антонии.

«Наш уважаемый старец во время войны, когда люди умирали от голода, каждый год посылал сестру Антонию на Самос, как работницу по сбору маслин. Плату давали не деньгами, а маслинами и маслом. Заработанное она приносила в монастырь, а старец почти всё распределял на нужды бедных, раздавая щедрую милостыню всем, кто каждодневно приходил в обитель за помощью. Однажды сестра Христодула сказала ему с обидой:

– Геронда, оставь и для нас немного масла и маслин, а то помрем с голоду.

Но старец ей ответил:

– Сестра, пусть мы умрем, лишь бы люди жили. Есть Бог и для нас.

Итак, один год, как обычно, перед отъездом на Самос за маслинами сестра Антония пошла к старцу попрощаться и взять благословение. Он с отеческой любовью говорит ей:

– Иди, дитя мое, с благословением Божией Матери, но хочу, чтобы ты вернулась в монастырь к Рождественскому сочельнику.

– Благословите, геронда, – говорит сестра и отправляется.

Уехала Антония на Самос и очень усердно собирала маслины. Каждый день ей давали корзину маслин и немного масла. Когда кончилась работа, собрала всё и приготовилась к отъезду в монастырь, потому что уже шли предпразднственные дни и, согласно заповеди старца, ей полагалось возвращаться. В те времена не было машин, и единственной возможностью добраться до причала было нанять извозчика, который на лошади с телегой перевозил вещи.

Идет Антония, находит единственного в деревне извозчика и говорит:

– Я вас очень прошу, отвезите меня к причалу. У меня есть и багаж. Мне надо уехать на Патмос, а что требуется, я заплачу.

Извозчик вместо ответа начал кричать и грязно ругаться. Как потом выяснилось, он был коммунистом.

– Прочь с глаз моих! Я тебя даже видеть не могу, не то что везти к причалу.

Сестра ему:

– Миленький, успокойся, ничего мне не надо.

Но он так разъярился – прямо горит от злости.

Что делать Антонии? Уже начинало вечереть, времени на дорогу совсем не оставалось. Вернулась она в свой бедный домишко, закрылась и сидит там в большой скорби. Утром Сочельник, а она не может выполнить заповедь старца...

– Мне-то было всё равно, – говорила она мне, – но я не хотела огорчать старца.

Там в домике стала она на колени и всю ночь со слезами молилась Архангелам, которые находятся вокруг нас. Она их очень почитала. Молилась она так: «Архангеле Михаиле, ты, у которого такие могучие крылья, имеешь дерзновение к Богу. Помоги мне уехать, чтобы не огорчать старца, и просвети извозчика, чтобы не сотворил мне зла».

Так со слезами молилась она всю ночь Архангелу Михаилу. И как всё устроил Бог? Когда извозчик пришел вечером домой и лег спать, видит во сне светлого юношу, который говорит ему:

– Почему не хочешь отвезти монашку к причалу?

Извозчик разъярился:

– Кто ты такой, что осмелился явиться ко мне в дом в такое время и еще требуешь отчета?!.

Юноша ему отвечает:

– Увидишь, кто я такой, если не сделаешь, что тебе говорю.

А извозчик в ответ:

– Ты что, мне угрожаешь?!. – И хотел подняться, чтобы его ударить.

– Остановись! – говорит юноша. – Я, который тебе повелеваю, называюсь Архангел Михаил, и если ты не встанешь и не отвезешь монашку к причалу, завтра же умрешь. Я сам возьму твою душу.

Услышав это, извозчик вскочил в ужасе, взял лошадь с повозкой и отправился к домику, где жила сестра. Барабанит в дверь. А сестра еще стоит на коленях и молится. Как только услышала она стук, побежала и открыла дверь, но, увидев извозчика, страшно испугалась и хотела захлопнуть ее. Он, однако, успел крикнуть:

– Скорее неси свои вещи! Быстрее, быстрее!

– Но что с тобой? Как это ты пришел в такой час?

А он, перепуганный, знай повторяет:

– Я тебе говорю: скорее неси свои вещи. У меня нет ни малейшего желания связываться с «этим».

Наконец, погрузили всё.

– Садись и ты, – говорит извозчик.

Сестра села, душа в пятках от ужаса. По дороге он ее спрашивает:

– Монашка, не скажешь ли, какие у тебя связи с Архистратигом, что он сегодня вечером пришел ко мне во сне и пугал меня? «Если не отвезешь монашку в порт, – говорит мне, – завтра же будешь мертвый». Вот потому тебя и везу, что у меня нет ни малейшего желания связываться с Архистратигом.

Антония после этого, растроганная, поблагодарила Бога, Божию Матерь и Архистратига, который помог ей уехать и выполнить послушание, и объяснила извозчику, что молилась всю ночь Архангелу, чтобы он ей помог, потому и случилось чудо».

Так сестра Антония, благодаря своему послушанию и чудесному вмешательству Архангела Михаила, действительно сподобилась вернуться в монастырь в Рождественский сочельник.

Исполненная дней и добрых дел, Антония отошла в вечные обители и радуется сейчас вместе с Ангелами и от века преподобными матерями.

Были у нее, конечно, и человеческие слабости. Кажется, она любила рабочих больше, чем братию. Дошло до того, что она нас опорочила перед старцем. Впрочем, я и сам делал немало ляпсусов по неопытности и невниманию, и может быть, то, что в моих юношеских глазах выглядело ее недостатками, в очах Божиих было добродетелями...

Да будут с нами ее материнские молитвы, пример ее жизни, простота и смирение.

Старец Амфилохий всегда характеризовал монахов одной фразой: «Это человек самопожертвования». О других он говорил: этот терпеливый, благочестивый, этот стяжал самоукорение, смиренномудрие, поучение, любовь...

Христодула у старца Амфилохия была человеком великого самопожертвования, и он не ошибся, так ее почитая.

Она заменяла герондиссу в 50-х – начале 60-х годов. Не думаю, что ее распоряжения относились к сестрам, скорее к ее собственным рукам и ногам, к ее собственной готовности к послушанию и служению сестрам и гостям.

Глядя каждый день на ее беготню, я спрашивал сам себя: «Она вообще устает когда-нибудь? Сколько же у нее сил?» Удобств и достижений цивилизации в новосозданном монастыре не было. Даже питьевую воду носили ведрами на плечах из источника Ай-Петрос, на расстоянии сотен метров от обители.

Выдержку Христодулы нельзя измерить сегодняшними мерками. Как-то в период эпидемии гриппа, когда все сестры слегли в постель, с «Молитвами святых отец» началось всенощное бдение и продолжалось около четырех часов. В каком темпе началось, в таком и закончилось, совершенно без спешки или усталости и скуки. Заповедь старца должна быть исполнена, даже если это стоит напряжения и жертв. В этой женщине я видел, что «иго Христово благо и бремя Его легко есть» (см. Мф. 11:30). Я ее спросил:

– Где предел монашеского послушания?

И она мне ответила:

– Смерть, Григорий.

Она была родом с белокурого побережья Малой Азии. Много перенесла. Беженство без всякой защиты и опоры – это тяжелое состояние. Может быть, была замужем не один раз. Но Бог, хотящий всем спастись, открыл ей двери милости в монастыре Евангелисмос. Там она была нужна, и там ее использовали как честны́й сосуд. Человек бесстрашный и находчивый, как не многие женщины, она пригодилась новосоздаваемому монастырю, у которого было мало друзей и много врагов, и прежде всего оккупанты, которые шпионили и выпытывали: что вы там делаете? зачем? где вы? куда идете? А когда оккупант предчувствует конец своего владычества, он становится еще более жестоким и подозрительным.

Пела, как ангел. Не зная нот, безупречно исполняла мелодии. Несмотря на то, что была родом из Малой Азии, она просто, без тени восточной помпезности, пела Господу. Ее приятный голос придавал благозвучие церковным песнопениям, и все преклоняли слух, наслаждаясь небесными мелодиями. «Нет ничего гармоничнее: отец Амфилохий служит, светлый и радостный, и поет коротышка Христодула с низким исоном, смиренно, – настоящая духовность», – говорила мне одна святая душа. «В Евангелисмосе верующий молится, слушает литургию, не думая, когда же конец», – заметил мой скромный преподаватель.

Для монаха великая удача, если на службе создана атмосфера молитвы. Это как раз то, чего ищет современный человек и не может найти в миру. У монашки Христодулы это получалось благодаря ее скромности и непритворному нраву.

Эта монахиня была царицей порядка и хозяйственности. Остается загадкой, как удалось деревенской девочке развить такой тонкий вкус и чувство гармонии. Другие годами учатся дизайну и всё-таки не обретают вкуса и способности выразить то, что думают. А Христодула одним лишь внутренним усилием находила, как придать бездушному творению жизнь, голос, выражение, – вообще всё! Великим Постом церковное убранство располагало к покаянию, умилению, примирению. На Пасху и на каждый великий праздник она безошибочно определяла меру, которую ищет уравновешенный человек, чтобы переживать праздничный круг. Не было ничего лишнего и вычурного в ее трудах. Всё было угодно Богу и людям.

Нет ничего лучше литургической атмосферы, которая меняется в храме, как времена года.

Я спросил одного православного француза в 1957 году:

– Что тебя заставило перейти из Католичества в Православие?

Тот ответил:

– Я пошел на панихиду по моему православному другу в русскую церковь в Париже и, глядя на церковное великолепие, сравнивал его с нашим убожеством. Тогда сердце мое без всякого насилия склонилось к Православию. И я каждый день представляю себе и свои собственные поминки – с вареной пшеницей, свечами и ладаном, с чудесными песнопениями. В Католичестве нет такой непосредственности, которая есть в Православии. Пшеница символизирует меня, который должен истлеть в недрах земли, чтобы воскреснуть; мягкий свет свечей – свет Христов; ладан – благоухание Духа Святого. Сухость Католичества направила меня к Православию.

Неграмотная монашка помогла мне понять значение многих праздников. Она заставила меня ждать их с нетерпением каждый год, чтобы выслушивать службу с горящим сердцем.

– Григорий, – говорила она мне, – что за праздник сегодня был – преподобных Отцов! Вся пустыня прошла парадом перед нами: Ливия, Фиваида, Египет, Сирия, Палестина, Капподокия. А алфавитное поминовение имен преподобных – это еще одна благодать!

Она была моей учительницей по церковному порядку, по украшению и уборке храма. Благолепному украшению жертвенника и Престола я научился у нее.

Сестра Христодула благоговейно готовила не только церковь, но и гостиницы, столы, как будто будут есть и спать не люди, а ангелы. Как-то она подала одному смиренному клирику рыбу, очищенную от костей. Я ее спрашиваю:

– Зачем такая забота?

– Чтоб ему было приятно.

– А это не слишком?

– В излишнем – многожеланная любовь Христова. Покажи свою любовь в делах, чтобы Христос всегда видел тебя Своим учеником. На Тайной Вечере умывание Учителем ног учеников не было ли излишним? Но Христос это сделал, чтобы научить нас излишнему.

Сестра моя Христодула. Она во всем была мне наставницей. Учила меня и духовному. Как-то утром, придя в Кувари с другими сестрами, она увидела, что я в плохом настроении, задумчив, меланхоличен, даже мрачен, не имею ни к чему охоты. Я стоял, прислонившись к ограде, которую закрывал куст розмарина. Она приблизилась ко мне с любовью, и я услышал ее тихий голос:

– Потерять доверие к старцу это болезнь монаха. Старец для послушника – выразитель воли Божией, это краеугольный камень, на котором он строит башню своей души. А также камень, который сокрушает его гордость, самость и злое желание. Пусть никогда не поколеблется твое доверие к старцу. Он несет светильник и освещает путь ко Христу. Он закрывает тебе всякий доступ к миру. Он мост ко Христу. Я тебе это говорю, потому что вижу тебя непривычно усталым. Я помолюсь за тебя.

...Мама, благодарю тебя. Твои слова я начертал в своем сердце и до сих пор их не забыл.

Но у этой милой и хорошей сестры были свои человеческие недостатки. Она подозревала худшее в людях, вещах и событиях. У нее была способность – или потому что внушала доверие, или потому что знала способ – влиять на старца. Это смертельно опасно для сестричества. Правда, потом просила прощения и даже на коленях, но зло уже совершилось. Я не знаю, сознавала ли она этот свой изъян, но окружающих она утомляла.

Можно надеяться, что в конце жизни, проведя многие годы на одре болезни, сестра Христодула отошла ко Господу очищенной, что ее труды по послушанию и в богослужении перевесили чашу весов Божиих в сторону спасенных.

Говорят, незаменимых нет. А я уверен, что в монастыре Евангелисмос не будет другой такой Христодулы: трудолюбивой, любящей богослужение, человеколюбивой. Человек очень предусмотрительный, у которого всё было вовремя. Я помню, как всё было доведено до совершенства во время погребения сестер. Каждая деталь продумана. Никогда не возникало никакой заминки или задержки. Носилки, благолепная могила, свечи на службе, епитрахили для священников, – всё было готово. Не нужно было ничего искать. Даже лопата, и земля, и молитва «Земля ecu и в землю отыдеши» (Быт. 3:19) – всё было приготовлено на краю могилы. Все служили без проблем, отложив всякое житейское попечение благодаря предусмотрительности Христодулы. Ее молитвы да сохранят нас.

Хотя она была родом из места, называемого Кравга (крик), но никогда не кричала и даже не повышала голоса. В монастыре она была «рыбой», так что только по движениям заметишь ее присутствие. Говорила: «Чтобы не иметь много неприятностей, имей только одну – притворись глуповатым, не слишком умным, пусть даже будешь казаться дураком в глазах других».

Она происходила из зажиточной и многодетной семьи. Родилась примерно в 1915 году в монастыре Богослова. Выросла Маруля под высокой колокольней монастыря. Это святое место было одним из тех, которые Церковь продала в частное владение, чтобы выплатить налоги оккупантам. Ее семья, как и всякая семья того времени, держала свои неписаные традиции благочестия. Они передавались из уст в уста, от поколения к поколению.

«Когда гаснет лампада у Богослова, раздается стук в дверь у хозяина». И действительно, лампада была потухшей. «Когда в стране должно произойти какое-то несчастье, икона Святого за несколько дней до этого стучит и предупреждает о нежданной беде». В часы испытаний Богослов являлся живым и помогал. Спасал от верной гибели членов семьи или окрестных жителей, которые каждый год в день праздника Святого выражали свою благодарность традиционным преломлением хлеба (литией).

Так семья ощущала живое присутствие Богослова во всех жизненных ситуациях.

Маленькая Маруля под руководством старца Филофея начала сознательно становиться всё более и более преданной ученицей Христа. Она часто посещала тетушек – монахинь Парфению и Анастасию в монастыре преподобного Филофея, а также других своих родственниц, которые монашествовали в женских обителях «Христа в Лесу» и в Фапсанах. Она всегда общалась с богобоязненными людьми. Никогда не появлялась на мирских собраниях.

После смерти матери ей пришлось принять на себя множество трудных обязанностей. В течение многих лет я видел ее всегда грустной и задумчивой. Однажды на праздник Иоанна Богослова в сентябре 1958 года что-то толкнуло меня заговорить с ней. Она подошла на клирос поздороваться со мной.

– Тетя, хочешь стать монахиней?

– Да, – ответила она просто.

– Хочешь, возьму тебя на Патмос?

– Пойду куда поведешь.

Я получил разрешение старца, и в ноябре тетя была на Патмосе. Через десять дней старец объявил мне решение сестер: «Теснота и нехватка места не позволяет нам принимать других. Когда будет корабль на Пиреи, придешь возьмешь ее. Пусть возвращается обратно».

Похоже, высокая худощавая фигура моей тети и ее малограмотность не привели сестер в восторг. Вопрос, на что годится в монастыре эта худая и слабая женщина, больно сдавил мое сердце, и оно сжато до сих пор. Как ей передать это: «тебя не хотят, потому что тебя слишком мало для их монастыря»? Я сказал: «Для тебя нет места, и в четверг мы уезжаем». Она побледнела, как полотно, и из глаз ее излилось больше слез, чем из моих.

В слезах вернулся я в семинарию. Я не знал, есть ли билеты на Пиреи. Пять дней прошли в стенаниях. Тяжело ступая, шел я, чтобы взять рыбу и выбросить ее на сушу. Это было первое потрясение, которое я пережил в монастыре. Корабль, если его ударяют волны, ищет место, чтобы укрыться от бури. Я не искал. Почему?..

Я пришел в Евангелисмос во время угощения. Принесли и мне, но у меня сердце было так сжато, что я подумал: «Что эти женщины меня угощают ради моей боли? Что они, Иродиады, что ли?» В этот момент искушения и недоумения старец обратился ко мне в собрании сестер: «Манолис, угощение – в честь вступления в монастырь твоей тети. Ее слова пронзили мое сердце. Невозможно не причислить ее к стаду. Она входит в обитель, как никто не входил, через очень низкую дверь».

Тетя поняла, что если не забудет свое происхождение и не будет стелиться по земле и есть прах, монахиней ей не стать. Итак, она подошла к старцу: «Я вижу, что места нет и я усложняю ситуацию. Простите меня, я скажу. У коз очень много места в загоне. Если там в уголке я поставлю кровать, то буду чувствовать себя царицей, хотя и вне дворца».

Так в монастыре Благовещения (Евангелисмос) она стала на всю свою жизнь благовестницей самой большой добродетели – смиренномудрия. Забыла свое аристократическое происхождение, что ее отец и деды были господами на острове, а мама – из богатого рода... Опустились поднятые брови. Всё стало прахом в душе Марули.

После шестимесячного испытания ее постригли в монашество с именем Феоктиста. Впервые старец сократил срок послушничества. Другие ходили в послушницах по четырнадцать лет. Сразу же послал ее на Калимнос к старице Нектарии. Но это было не лучшее. Нектария имела деспотичный, властный, «калимносский» нрав. Она навязывала свою помощь, и невозможно было отказаться, но потом так сжимала свою руку, что ты жалел, что не устоял и принял ее благодеяние. Так положение облагодетельствованного становилось еще труднее.

Попытка в Роцо не увенчалась успехом, и сестра Феоктиста возвратилась на Патмос. В монастыре приняла послушание привратницы, церковницы, вышивала золотом. И снова царица в сердцах сестер благодаря своему молчанию и милым шуткам.

Бог попустил тяжелейшее испытание, чтобы явить золото. Ум Феоктисты всегда был со святым Дионисием Эгинским³¹, подвижником прощения. Когда мы оставили скит праведного Иосифа, поскольку нас официально известили, что он не предназначается для монастыря, долгое время еще велись пересуды о личности племянника Феоктисты. Слушала Феоктиста громогласные разговоры о скверном положении ее любимого племянника, болело сердце ее, омрачался ум, но уста свои она держала закрытыми. Лишь многие годы спустя, когда я посетил ее, сказала:

– Чудом не потеряла я тогда рассудок. Если бы не сестра Александра, я бы точно помешалась. Она единственная меня понимала и утешала. Даже каменный человек согнется, если будет постоянно слышать наветы на того, кто привел его в монашество.

Я спросил, были ли у нее помыслы уйти из монастыря.

– Нет, никогда я ничего такого не думала. Только вспоминала старца Филофея и принимала это искушение как наказание за свое непослушание, что не последовала его совету.

Она никогда не говорила о своем «плохом» племяннике, чтобы не быть в тягость. Только в день памяти святителя Григория, когда она как церковница кадила, приблизившись к одной душе, любившей «озорника», прошептала: «Сегодня день Ангела у Григория. Помянешь его в своих молитвах?» Но и это под большим секретом, «чтобы не чихнул диавол».

Самым страшным было то, что она должна была исповедоваться и причащаться у тех, кто поднял бурю. В сердце появились чердак и подвал. Крепость никогда не открывала дверей и окон. К сожалению, это часто происходит в закрытых сообществах. Любящие безмолвие составляют дугу, которая держит свод над братством.

Монахиня Феоктиста много лет без ропота и возмущения страдала раком. Ее ум никогда не прилеплялся к болезни. Тяжкий недуг и всё связанное с ним не обсуждалось в разговорах с Феоктистой. Я посетил ее незадолго до смерти. У нее был всё тот же строгий, задумчивый вид. Лицо совсем не изменилось. Оно выражало прощание и надежду на встречу в новой твари, как о том сказано в Евангелии.

Покойся, Феоктиста, не в засаженном соснами монастыре, но в огромном саду Божием, который ты с детства возлюбила.

Легко писать о душе, освобожденной от страстей. Легче чем опытному художнику создать портрет мирского человека. Порабощенный страстями человек – это всегда закрытая книга без опознавательных знаков, в то время как подвижник – книга открытая, со специальной закладочкой на каждой странице жизни.

Так, когда я близко познакомился с монахиней Феодорой, которая лежала тогда на одре болезни в больнице св. Саввы, как только спросил ее, как она стала монахиней, Феодора сразу же, не оглядываясь по сторонам, – как бы кто не услышал, – открыла мне, 25-летнему, страницу своей жизни в юношестве:

– Благодарю Бога, что у меня на родине были монастыри и монахини. Путь в Царствие Небесное пролегал не по одной дороге – «вырасту, заведу семью», но была еще возможность «когда вырасту, могу стать монахиней».

На монашескую рясу всегда смотрела с удовольствием и носила с радостью. Осенью после первого дождя, брат Григорий, все девчонки обычно выходили на поля собирать улиток. Как-то пошли и мы с сестричкой собирать улиток возле монастыря св. великомученицы Екатерины. Там мы увидели монахинь в фартуках из мешковины. Они собирали камни в поле, как это принято на Востоке перед посевом. При виде этих монахинь согрелась душа моя, и я сказала: «Ах, сестрица, когда и меня сподобит Бог надеть мешковину, как эти сестры?» – «Дурочка, чего жаждет душа твоя! Платье из мешковины. Вот так наряд!»

Что моей сестре казалось мусором, для меня было и есть – царская порфира.

Одень свое тело в бедные одежды, чтобы душа твоя обнажилась от ветхого человека и облеклась в нового, созданного по Богу, как говорит Священное Писание.

К сожалению, это мое желание никогда не исполнилось. Как только я стала монахиней, сразу же оказалась на Родосе, в детском интернате. Там мы должны были хорошо одеваться, чтобы подавать детям пример аккуратности и не создавать проблем. Я ходила по улицам и стеснялась своей хорошей одежды. Я променяла царскую багряницу – мешковину – на мирское рубище, чтобы не смущать детей. Но тоска по мешковине меня не покидала. Я ждала, что в какой-то момент вернусь в монастырь и исполню свое желание. К сожалению, теперь я пойду в монастырь только на свои похороны.

– Ты сокрушалась, что была далеко от своего монастыря?

– Нет, нисколько, отец Григорий. Я всегда была довольна. Никто из людей не нашел в жизни чего хотел.

– Ты себя видишь готовой для Царствия Небесного?

– Конечно нет, но я радуюсь, что сокращаются дни моей жизни и я избежала каких-то ошибок, которые могла бы сделать.

– Ропщешь на боль?

– Нет, совсем. Только прошу Богородицу сохранить мне разум до конца, потому что болезнь началась с головы. Все другие члены тела пусть будут как песок у морского прибоя. Мне всё равно.

Так точно и вышло. Болезнь стерла ее кости, как мельница пшеницу. Но ум остался господствующим до последнего мгновения.

В те часы, когда боль колебала разум и помышления, сестра, которая была рядом, говорила в утешение: «У меня тоже всё болит, сестра. Это от погоды». Но я распознал, что ее не успокаивала эта ложь. Именно тогда я научился, как должно поддерживать страждущего.

Не следует будоражить историю болезни, лучше попытаться с любовью перенести больного в лучшие дни его жизни. Надо стать клоуном, чтобы развлечь больного. Я часто бывал отличным шутником, таким, что мне говорили: «Дай тебе Бог здоровья, отец Григорий. У меня от смеха раскрылось легкое. Завтра придешь, сядешь с другой стороны».

Я понял, что даже строгого вида не выдерживает больной в такие часы. И к тому же я был слишком молод, чтобы учить 58-летнюю монахиню. Много раз она говорила мне: «Отец Григорий, благодарю тебя, что ты без слов дал мне понять мое состояние».

Старец Амфилохий на Патмосе много говорил с этой сестрой о тамошнем, о загробном. Это было похоже на так называемые «Макринеи» святителя Григория Нисского. Рассказы старца о мысленном рае были истинным наслаждением. Его описание было лучшим, более правдоподобным, чем описание Моисеем в Бытии чувственного рая. Мы можем назвать их «Ностальгическими оглашениями о рае».

Сестры по очереди дежурили около нее. Много раз она их просила прогнать четками черного, который приближался к ее кровати. Она упокоилась на второй день Рождества, когда празднуется Собор Пресвятой Богородицы, и была похоронена на память первомученика Стефана. Я бы смело написал на ее могиле: «Мученица и дева – монахиня Феодора с Калимноса».

Нам привычно думать, что в житиях святых описываются не совсем подлинные события, что составитель рассказывает «неточно», дает свободу своей фантазии, чувствам. Как при написании романа. Нет, жития святых – другое. Это текст, который читается в собрании святых и слушается с особым благоговением. Жития святых – это осуществление Евангелия на деле, а не история, выдуманная для того, чтобы умилить читателя или слушателя.

Повествование, конечно, носит на себе отпечаток личности составителя: иногда оно более сухое, иногда более изящное, но никогда не содержит вымышленных событий и лиц. Безусловно, присутствует элемент воодушевления, но без этого ничего великого не могло бы произойти. Так, я думаю, что звание затворницы для матери Макарии не преувеличение, а истина.

Макария была родом с Додеканисских островов, может быть с Самоса. Много лет монашествовала дома. У нее были все монашеские привычки кроме послушания. Она много лет не ела мяса. Жила в скудости, как подвижница. В монастыре же лучшим блюдом было мясо. Она вскочила со стула, как только увидела мясо у себя на тарелке. «Ни за что не буду есть мясо. Дома не ела, а в монастыре стану есть? Этому не бывать». Я рассказал старцу о ее самоволии:

– Новая послушница отказывается есть мясо.

– Скажите ей, чтобы ушла без разговоров.

Послушница сразу же начала есть вначале мясо, а потом макароны.

– Она, – сказал старец, – будет монахиней. Оставьте ее в общежитии, она будет полезной.

Макария стала кухаркой. У нее был сильный характер, решительность и уверенность в том, что делает, – необходимые качества для этого послушания.

На кухонном послушании в те годы было три креста. Первый – это материал для топки. Дерево из моря какой даст огонь? Вначале оно страшно коптит и дымит, только потом появляется пламя.

Второй крест – диета больных. Старец смотрел на больных как на снискавших особое Божие покровительство, им монастырь помогает нести крест. То есть монах становится Симоном Киринейским, соучаствует в их боли.

И третий крест – широкое гостеприимство старца. Все, кто заходил, знакомые и незнакомые, должны были быть накормлены. Начиналось с двух тарелок, которые становились четырьмя, а затем превращались в десять. А откуда взять эти непредусмотренные порции? Тогда не было ни холодильников, чтобы хранить еду, ни газовых плит, чтобы быстро что-то приготовить. Сестра Макария, почти всегда одна, много лет несла тяжесть кухонного послушания.

Круглосуточный труд и телесная немощь не позволяли ей быть в первых рядах на утреннем богослужении. Как-то на рассвете поленилась и не встала вовремя. Началась известная песенка: «Вставать или не вставать? Полежу еще немного». Тогда видит, входит в ее келью некий монах-старец в сопровождении какого-то юноши.

– Давай-ка, врач, посмотри, что с этой монашкой, почему она меня не уважает? Мы каждый день принимаем монахинь у нас дома, а она всё опаздывает.

Испуганная, она вскрикнула:

– Нет, нет никаких болезней. Я грешная. Сейчас же приду.

В монастыре есть две небольшие церкви: преподобного Антония Великого и святого апостола Луки, где часто служили в те годы. С тех пор Макария никогда не пропускала службы. Она чаще других приходила в церковь, несмотря на больную ногу. Я ее спросил:

– Если очень устал, что лучше – келейное правило или служба в церкви?

– Хорошо бы совершить и то и другое, брат мой. Это необходимо для нашего духовного развития. Для нас, загруженных ответственными послушаниями и не имеющих времени для чтения, служба – очень важное занятие. Мы без богослужения – как если бы взялись читать, не зная алфавита. Без службы как поймем значение праздников? Лишить службы монаха – всё равно, что выколоть человеку глаза и сказать: иди.

В 1969 году в монастырь пришли и другие сестры, кухонное рабство стало не таким тяжким. Как-то вечером в июле мы со старцем сидели в тени башни. Вот и Макария приковыляла.

– Геронда, если благословите, хотела бы пойти в монастырь апостола Иоанна Богослова, о котором много слышала.

– Сестра, с какого года ты на Патмосе?

– Должно быть, в 44-м пришла.

– И не поинтересовалась пойти поклониться Богослову и преподобному Христодулу? Это, сестра, считается нечувствием.

– Геронда, я на кухне от темна до темна, где у меня свободное время для паломничества?

– Ну, хотя бы в Пещере Апокалипсиса ты была?

– Нет, геронда.

Сестра Макария была затворницей не в пещере или в подвешенной бочке, как нам повествует «История боголюбцев» Феодорита, но в маленькой, тесной монастырской кухне. Ее подвигом было стояние, терпение и постоянная забота, чтобы угодить гостям, сестрам и больным. «Тяжела участь повара, – говорит монах Феоктист из Дохиара. – Труд повара исчезает, его никто не видит. Уже на следующий день не остается и следов от его ночных трудов. Еда становится отходами, которые выбрасывают, частенько вместе с самим поваром, в отхожее место».

Я не устану вспоминать ее помощь больным и как она старалась приготовить всё вкусно. Она и сама была больна и очень хорошо понимала, что значит быть на диете.

Упокоилась, достигнув почти 80-летнего возраста. Верю, что там наша добрая монахиня избавилась огня мучений, раз уж так уставала от постоянно горящей печи, и что наслаждается прохладой, которой была лишена в этой жизни. Был у нее один недостаток: она увлекалась лицами, которым доверялась на основе слухов, составляла мнение и очень считалась с ним. Ее малограмотность облегчает вину, и чувственный огонь, мучивший ее здесь, верю, всё устроил, и она стала небожительницей.

Однажды сподобил меня Бог оказаться в деревне, окруженной высокими скалистыми горами. Там мне довелось любоваться орлом, птицей высот. И вспомнилась тогда сказка об орле и воробье, которая показывает судьбу и воздаяние благодетелей. Я стал ее рассказывать своим немногочисленным спутникам:

– Как-то сказал воробей орлу: «Великий, не возьмешь ли ты меня на свои крылья и не поднимешь ли высоко, чтобы я полюбовался оттуда творением?» Орел склонил голову и задумался. Воробей же просил неотступно: «Ты видишь, как я летаю, – только по посевам, по деревьям и крышам». Умилосердился царь птиц над маленьким воробьем. Взял его на свои крылья и потихоньку поднял ввысь. Но маленький осмелел. Убежал со спины орла, полетел сам под небосводом и начал насмехаться над орлом: «Голован, черный с когтями». Орел рванул в сторону, и упала с высоты в бездну наглая птаха.

История понравилась священнику и учителю, и последний решил рассказывать ее детям, как пример неблагодарности.

Я замолчал. Лег на траву и наблюдал за орлами. Они устраивают свои гнезда на скалах и летают всегда высоко. Их трудно разглядеть в высоте невооруженным взглядом. Я восхищался, удивлялся, но ничего определенного не мог удержать мой ум. Так и с человеком, который летает высоко, – им восхищаешься, но о нем трудно писать. У него очень мало чего-то определенного. Он поднялся на такую высоту, что надо быть равным ему, чтобы его увидеть.

Как-то в Кавсокаливе посетили старца врач и монах-святогорец.

– Геронда, сколько ты лет в скиту?

– Шестьдесят пять.

– Были хорошие отцы?

– Все были более чем хорошие.

– Были хорошие? – настаивали гости. Они расспрашивали о добродетелях отцов для духовной пользы, как сами говорили. Старец схватил за руку свежевымытого батюшку и ответил:

– Никто не мылся.

Пожалуйста, высокие гости, – подвиг, неподъемный в наше время.

Великих не описывают, о великих не читают, их «переживают». Такой была монахиня Агафия-афинянка, как добрый морской еж с маленьким панцирем, у которого нет ни глаз, ни лапок. Когда он чувствует приближение бури, – собирает водоросли, камешки и песок на свою спину, чтобы его не увлекли бешеные волны. Так и тщедушная Агафия таскала на спине своего разума предания и учения святых мужей, чтобы в бурях общежития пребывать непоколебимой. Пусть всё пропадет. Пусть весь монастырь горит от разожженных стрел искусителя, – внутри нее царил мир.

– Сестра, если закричат «горим!», ты испугаешься?

– Нет, Григорий, нисколько. Даже если дойдет огонь до моей рясы, я не потеряю мира.

Она всегда была мирной, так как была праведной. Если какая-нибудь сестра нарушала покой в монастыре и все считали, что имеют право ее осудить, с Агафией этого не случалось. Она была человеком истинной праведности и мира. Поэтому, хотя и не была от природы одарена красотой, лицо ее светилось из-под черного платка. Оно излучало свет, а глаза читали души лукавых, как открытую книгу.

– Сестра, ты обманула старца. – А сестра была из первых. Спускалась по ступенькам с башни, упала и сломала ногу. – Григорий, сестрица, старцу не будем лгать, не будем играть на его неведении.

Падение переполошило всех, а Агафия мирно говорила:

– Всякое преступление и преслушание получило праведное воздаяние. А мы как убежим, столь нерадея о спасении?

Но вершиной было самопринуждение, усилия немощного тела в трудах послушания. Она была швеей. Как бы ни изводила ее болезнь, она должна была выполнить шитье для общежития.

– Сестра, у тебя озноб. Почему не пойдешь не ляжешь?

– Нет, Григорий. Монах – это принуждение естества. На вечер назначен постриг, рясы сестер должны быть готовы.

– А ты угробишься.

– В понуждении и усталости, братец мой, похороним покой и отдых, чтобы воскресли добродетели.

За столом корчилась от боли. У нее был серьезный приступ, и она попросила меня:

– Загороди меня, чтобы не видел старец.

– Пойди, ложись.

– Нет, брат. Старца мы не должны ранить ни телесными, ни душевными страстями. Постоянное понуждение, братец мой, это свойство монахов.

И в нестяжании очень подвизалась. Я не думаю, что она имела хоть что-то, чему позавидовали бы другие. В карманчике у нее помещался лишь маленький носовой платок. С самого начала своего пребывания в монастыре Агафия занималась шитьем. Шила и мирские платья вместе с монашескими, чтобы в бедный монастырь поступали деньги. Но когда в 1968 году я дал ей денег в Афинах, чтобы она отнесла своему брату, она их не узнала.

– Братец мой, я не разбираюсь в деньгах. После оккупации, как пошла в монастырь, денег в руках не держала. Объясни мне, а то я затрудняюсь.

Может быть, определение «высокопарящий орел» покажется преувеличением, но оно не мое. Оно принадлежит преподобному синайскому Учителю: «Монах нестяжательный – высокопарящий орел»³². И это одно из благословений общежития.

Монах, подвизавшийся в пустыне, сказал мне: «Подумай, геронда, вот умру я внезапно, и найдут деньги у меня в келье. Это позорит монашескую жизнь. Господь да сохранит меня от такого обвинения». В первые века монашества обвинением было иметь свет в келье и есть из тарелки воду с солью. Это считалось супом. А теперь... Если нет на столе пирожных и двух-трех блюд, то это уже плохо. Наша эпоха отмечена мобильными телефонами и радиоприемниками. Остановимся на этом, чтобы не сказать больше...

И в рассуждении – царице добродетелей – у нее не было недостатка. Она умела сидеть рядом с великим и ему прислуживать, не пользуясь этой близостью. Вечером старец, прежде чем лечь спать, рассказывал ей все нелепости за день. И ему, несмотря на его духовную мощь, хотелось опереться на кого-то среди бушующих волн. Об Агафию они разбивались без брызг. Ничего не возвращалось вспять и не смущало сестричество. Волны разбивались и исчезали в бездонном сердце.

С любовью служила она болезням и старческой немощи. Как кормящая мать, которая знает без слов все нужды младенца. Ее движения, взгляд, благоглаголивый язык – всё было материнским. Агафия стала «сиделкой» не только для старца, но и для всего монастыря. Она умела незаметно умягчать сердца. Слово ее, как ночная прохлада в летний зной, источало живительную силу.

Она прислуживала в алтаре так, что лица ее не было видно. Только различаешь ее ручки и легкую походку. Нервов – никогда, криков – никогда. Быстрая без торопливости. Веселая, по-хорошему остроумная, но без громкого смеха. Когда нас угощали иной раз, она сидела за столом с такой детской простотой, что была его украшением. Повторяешь снова и снова: откуда у нас это милое дитя? Сладкие мгновения, которые не прикасались к влекущему долу миру. Орел летал высоко, а ты был полон небесных размышлений.

Она умела праздновать Пасху и Рождество, и тогда лицо ее становилось красивее и милее, чем в остальные дни в году. К сожалению, многие в великие праздники выносят новое и ветхое, чтобы нарушить мир этих дней.

Часто делала меня посредником перед старцем в нуждах сестер и с огромной радостью говорила:

– И мы, мушки, что-то делаем.

Спросили как-то сестру монастыря, какими она видит сестер Евангелисмоса.

– Все добрые и хорошие, но всех превосходит Агафия.

Старец ей обещал:

– Если обрету дерзновение на небесах, тебя позову первой.

Так и случилось. Она собирала вещи под давлением герондиссы, чтобы поехать в Афины к врачам. Но, поскольку видела окончательное решение, собиралась очень неспешно, чтобы попасть не в Афины, а на небо.

В этом благословенном общежитии были и другие жены, которые сильно отпустили бечёвку своего орла в небе (не могу сказать – воздушного змея). Была сестра Параскева, которую если назову златокрылой, не ошибусь. Ее чтение на службах было странным и удивительным. Шестопсалмие из уст Параскевы вводило в час страшного испытания. Надо было быть камнем, чтобы после возгласа не петь радостно «Бог Господь и явися нам». Она проводила монашескую жизнь с такой тщательностью, что и сегодня можем ее представлять как эталон меры для монашествующих. «Если ходишь, как Параскева, обретешь милость у Бога».

Эти жены подвизались мужественно. Они совершенно отвергли всякую женскую немощь. Бежали, бежали... хромые, немощные, больные... – так быстро, что видишь только бегущие тени. Если бы мужское монашество достигло такой меры, это было бы большим утешением.

Да подаст и нам Господь выдержку и дерзновение Мироносиц, чтобы мы каждый день в монастырском храме поклонялись Живоносному Гробу прежде, чем воссияет свет утренний.

Она всегда носила одно ценное ожерелье – рассуждение, молчание и неосуждение. Алмазы, блистающие паче дневного света. Я с ней познакомился в середине 50-х годов. Она приезжала на Патмос к старцу Амфилохию, сколько позволяла ей старость, и праздновала с ним Пасху новую. В те годы Евангелисмос был градом Иерусалимом. Туда восходили колена, колена Господня, чтобы праздновать Пасху, Господню Пасху.

Она была высокой и худой. Когда лежала в больнице в Афинах, студенты спрашивали ее сына, профессора педиатрии: «Ваша мать когда-нибудь съела хоть одну отбивную?» Приходила в храм Благовещения вместе с сестрой, зажигавшей лампады. Сидела в стасидии, в длинной черной юбке и платке до носа. Сидела в полутьме так тихо, что не подавала признаков присутствия живого человека. Как будто какая-то сестра повесила рясу на стул. Не входила, не выходила из церкви, головы не поднимала и не поворачивала. Я спросил:

– Эта старушка не видит и не слышит?

– И видит, и слышит, но постоянно молится.

Она мне напомнила мать пророка Самуила, которая пошла в храм помолиться, и сын священника Илия заметил ее и сказал отцу: «Одна женщина ненормальная стоит в храме». Я сидел перед нею. Единственное движение, которое она совершала, это когда вытирала белым платком слезы, беззвучные и безостановочные. Я больше смотрел на старицу, чем на иконостас. Отвечая на вопросы старца, говорила так обдуманно, что казалось, голос ее доносится из древних веков. Если бы это был мужчина, он бы мне напомнил Ветхого Деньми. Слова ее были такими же скупыми, как евангельские глаголы.

Но познакомился я с ней близко только в конце 60-х годов. Это был опыт общения с человеком, наделенным даром слез и сердечной молитвы. Тогда же я узнал и историю ее жизни.

Ее супруг Герасим Зервос был отцом и для детей, и для супруги. Когда она говорила «наш отец», я довольно долго подразумевал ее отца, но позже понял, что она имеет в виду мужа. Он работал в Индии, в английских компаниях по добыче цветных металлов. В один из своих приездов домой познакомился с Анной и полюбил неподдельную красоту ее души. Он попросил ее руки. А она страдала от миокардита. Отвечает: «Я не могу долго стоять. Как же будем венчаться?» И венчались сидя.

Она поехала за мужем в Индию и родила пятерых детей. Потом, через несколько лет, семья поселилась в Афинах, наверное, чтобы выучить детей. Они потеряли двоих из них, Фани и Джона, которые умерли подростками от какой-то эпидемии того времени. Джон стал небожителем, прежде чем успел возмужать. В свои шестнадцать лет он пел в левом хоре храма св. великомученика Георгия в Карици. Болезнь переносил с терпением мученика. Его последними словами к своей святой матери были: «Мне будет очень грустно, если ты будешь носить траур и плакать по мне. Я видел Христа, и Он сказал: «Приходи скорее, Я тебя жду"».

Там в Афинах кирия Анна весь день принимала не только страждущих мирян, но и клириков. Так познакомилась с о. Саввой, которому она и ее супруг помогли поселиться на Калимносе. И сегодня он является покровителем Калимноса, похвалой островов на востоке Эгейского моря. Настоятель братства «Жизнь» о. Серафим Папакостас был одним из самых частых посетителей кирии Анны. Ее сын, педиатр, говорил: «Мама, у тебя больше пациентов, чем у меня».

В изголовье у нее всегда лежали три книги: преподобных Иоанна Лествичника, Нила Синайского и Исаака Сирина. Их она читала день и ночь. Предпочитала текст на классическом греческом, а не современный перевод:

– Лучше я прочту одну страницу оригинала, чем десять страниц перевода. Текст носит дух святого отца. В переводе он теряется и преобладает дух переводчика.

На вопросы приходящих всегда отвечала словами отцов: это говорит преподобный Иоанн, это – преподобный Нил, а это – преподобный Исаак. Никогда не приплетала своих слов, и поэтому никто не противоречил ее наставлениям. Все уходили довольными и счастливыми после откровенного разговора и святоотеческого поучения.

С огромным терпением слушала она рассказы об искушениях, боли и бедах ближних. Ее невестка приходила каждое утро и жаловалась на ее сына, во всём обвиняя его. Старица слушала часа два, ничего не отвечая, а потом говорила: «А теперь пойди приготовь покушать, дети скоро вернутся из школы».

– Вас не обижают ее слова?

– Нет, совсем. Только скорблю о ее душе.

У нее был дар рассуждения, и она налагала на души столько, сколько они могли понести. Никто не уходил ни перегруженным, ни порожним. Ее уста были золотыми. Ни шуток, ни гнилых слов, ни осуждения не исходило из них. Таковы уста святых.

В молитве, как мне поведала моя тетя монахиня Феоктиста и как я сам видел и свидетельствую, ее глаза становились двумя неиссякаемыми источниками.

– Откуда, Григорий, – говорила мне тетя, – у нее столько слез? Служим вечерню, повечерие, поем утреню, читаем часы... – источники текут из ее очей.

В умной молитве она стояла, как на небесах. Патмосский монах Антипа подарил ей многотомное издание Добротолюбия, которое она очень внимательно прочитала.

Но и Герасим вовсе не был лишен духовности «матери» – своей супруги. Похоже, он с юности общался с духовными людьми и научился многому. Он, должно быть, и помог Анне преуспеть в духовных упражнениях. У них в доме на Калимносе была комната, где все четыре стены были заняты полками с книгами. Эта комната называлась «поповской». Он говорил гостям:

– Пойдемте, я покажу вам мое хобби, увлечение всей моей жизни. Это для меня и «сигарета», это и «выпивка», это и «десерт».

Каждый вечер он обходил порт, чтобы найти какого-нибудь бездомного приезжего и привести в дом. Если возвращался с гостем, говорил Анне:

– Я привел Христа.

Если же не посчастливилось найти кого-нибудь, приходил огорченным:

– Сегодня, мать, ничего не заслужили.

Под конец его поразила ужасная болезнь – рак. Он кусал железные прутья кровати, чтобы скрыть свою боль и от людей и от ангелов. Его супруга, овдовев, приняла монашеский постриг от старца Амфилохия с именем Моника. Я как-то попросил у нее книгу преподобного Иоанна. Она мне ответила:

– После моей смерти будет твоя. А сейчас я не могу с ней расстаться, потому что преподобный Нил меня услаждает, Лествичник меня наставляет, и всё освящает в моем сердце преподобный Исаак Сирский.

Упокоилась 90-летней, всю жизнь страдавшая от сердечного недуга, худая, как тростник на высохшей реке.

Это я пережил, запомнил и об этом свидетельствую. Знаю, что это недостаточно и скудно. Пусть будут со мной ее любовь и молитвы.