XIX. Лев Юрлов, Игнатий Смола, Сильвестр Холмский и Дашков

Разославши по монастырям своих недругов Феофан наблюдал, как они поживают в ссылке, не поднимает ли кто рог, не грозит ли кто снова откуда бедой? Последуем и мы за этими невинными и виновными страдальцами в их заключение и посмотрим, как они переносили свою несчастную судьбу.

Лев томился в уединенной обители, устроенной на малом островку, в заливе Белого моря, патриархом Никоном во славу и имя креста, отчего и монастырь прозван крестным. Кажется, он примирился с своею судьбой и проводил скромную монашескую жизнь на ряду с прочею братией.

Игнатий отправлен в свияжский монастырь. О состоянии его душевных расположений можно судить по следующему письму его к одному близкому человеку, Беляеву: «за многая ваша благодеяния и неоставления при бедствах наших одолжен есмь о вашем спасении Господа Бога молить. Ныне о себе вам предлагаю. Слава Богу о всем, еще с живыми обретаемся на земли. Наказует нас Господь отечески. Видя согнившая наши греховныя раны, подобающее им прилагает врачевание, жжет напастьми, режет нечаянно находящими печальми, поит горестями плачевными. Се же творит, не да погубит нас, но да исцелит. Аще бо и жестокое скорбей на наши раны возливает вино, но не без елея, ибо невозможно инако душевным исцелимся язвам. Яко же болящему потребно есть врачевание, сице и нам грешным наказание, по глаголу апостольскому: яко скорбяще, присно же радующеся. Писавый чернец Игнатий ниловец из свияжскаго богородицкаго монастыря. Февраля 1731 года».

Казанский митрополит Силвестр принял его очень радушно и старался вниманием и ласкою облегчить его горькую участь, но через это навлек на себя такие беды, которые свели его во гроб. Так как ему суждено быть одним из важных действующих лиц в нашей печальной истории, то мы вспомним коротко и прежнюю его жизнь.

Он был родом из дворян Холмских. Родной брат его, Осип Дорофеевич Холмский, был холмогорским помещиком. Сильвестр постригся в монашество в Новгороде. Митрополит Иов определив его архимандритом сперва в Деревяницкий, потом в Юрьев монастырь; из Юрьева он переведен в Москву, в Троцкий Сергиев монастырь,³⁶⁶ а из него в 1708 г. в нижегородские митрополиты. В 1719 г., по назначении в Нижний Новгород Питирима, сделавшегося известным своими подвигами против раскольников, Сильвестр переведен в Смоленск; он считал это понижением для себя и приписывал его новгородскому архиепископу Феодосию. В Смоленске он был недолго. Вскоре он переведен был в Тверь, где и был три года. «И того – пишет Сильвестр – пятнадцать лет в том же сане; и имел панагию и клобук белый... После того в 1723 году, как блаженныя памяти всемилостивейшй Государь Император, по своей высокой милости, указал богомольца своего, меня стараго митрополита, из Твери перевести в старую рязанскую митрополию, на место Стефана митрополита митрополитом же, помянутый изумор Федос увидев, что не его избранием пожалован, по зависти своей вымыслил обще с Палехиным и с Овсяниковым, призвав в синодальную палату велели сказать сказку: пожалован де ты в рязанскую епархию, а ты будучи тамо митрополитом во время церковныя службы Бога молить за себя не вели, а пишися епископом: и от оных не вемы, за что уничтожен, что и значило – данную мне митрополичью честь по зависти отяли без всякия причины. Каково приятно будет, как пожалуют кого из генералов в полковники, а в духовном чине из попов в диаконы, а из офицера в солдаты? И был в Рязани три года».³⁶⁷ С возшествием на престол Екатерины его перевели в Казань архиепископом. Пользуясь переменою обстоятельств, он подал Государыне прошение, «чтоб за его безвинное терпение удостоить его прежним званием митрополическим по примеру, как и у сибирскаго Антония митрополита такого звания не отнято». Сильвестр подал в добрый час. По прошению его последовал указ св. Синоду 15 марта 1727 г.: «понеже хотя в митрополиты посвящать впредь не велено, однакож он имел до того указа то звание; а ктомуж он паки на высшую степень – казанскую митрополию, на место бывшаго митрополита Тихона, возведен: того ради надлежит его архиепископа Сильвестра по прежнему удостоить митрополитом, токмо носить ему черный клобук». Последнее повышение его прямо совпадает с повышением Дашкова и Игнатия. Это значит, что они принадлежали к одной партии и имели при дворе общих покровителей.

В Казани он завел процесс с губернатором А. П. Волынским и подал на него пункты, обвиняющие Волынскаго в воровстве и в грабительстве и в смертных убийствах. Смиренный доноситель был однакож не совсем прав в своём доносе, и Волынский совсем не был таким злодеем, каким хотелось выставить его озлобленному его противнику.

Зоркие глаза строго следили за Сильвестром, как он обращается с Игнатием. За предлогом к доносу дело не стало. В Москву повещено было, что Игнатий ездил из свияжскаго монастыря в раифскую пустынь к Сильвестру и Сильвестр приезжал к нему в Свияжск. Высочайшим указом велено было это дело исследовать. Оказалось, что казанский митрополит показывал к Игнатию почтение не по званию простого чернеца, но по подобию архиерея, именно в разговорах звал его владыко святый, целовался с ним, как архиерей с архиереем, бывал у него неоднократно, в публичных столах саживал подле себя на первом за собою месте, возил его с собою в разные домы и дозволял при себе благословлять людей разных чинов. Этого мало – это все видели и знали; а между тем это было в такое время, когда судили за слова, сказанный вдвоем шопотом; стол, стены, стулья – все подслушивало и доносило. Так было и здесь.

Во время следования прилунился к допросу спасский архимандрит Питирим и, между прочим, показал, что во время гощенья в раифской пустыни, в ту пору, когда был там Сильвестр, Игнатий останавливался в квартире наместника. Вечером «ходя везде» они зашли с Сильвестром к наместнику в келью. Тут между разговоров Игнатий, нагнувшись мало к Сильвестру, говорит тайно: «вот-де лишили меня архиерейскаго сана напрасно. И ей ли.... архиерея судить!» Митрополит на это ничего не сказал.

По обычаю начался розыск. У Сильвестра отобрали все его письма, тетради и книги. В тетрадях оказались немалые противности. На одной тетради, «писанной на подобие истории о белом клобуке», сделана была рукою Сильвестра приписка с бранными намеками на распоряжение, которым запрещалось русским митрополитам ношение белого клобука. Сильвестр показал, что он сделал эту приписку «не к поношению чести Государыни, ниже злобствуя, но токмо укоряя Римлян». – На другой тетради переписан был известный указ о монастырях и монахах, 31-го января 1724 года, тоже с припискою, между строк, Сильвестра. Сильвестр показал, что «сделал то от неразумия своего, а не по злобе и не к поношению ея императорскаго величества». – Наконец у Сильвестра нашли письмо, написанное в виде церковного манифеста, с обвинением Феофана в неправославии и нерадении о церкви православной: «сынове восточныя церкве, вси православные христиане, по ревности своей, от всея души жалея, обявляем главную обиду святыя соборныя нашея церкви: во-первых первый духовных дел судия присмотру о ней не имеет и о полезном не радеет и о других соборных церквах не брежет и по всему видно есть, что он не православен». Тут уж нельзя было укрыться. Сильвестр признался, что все это написано о новгородском архиепископе Феофане по злобе и от безумия, а неправославия и никакой противности церковной он за ним не знает.

По окончании следствия, 30 декабря 1831 г., доложено было обо всем Государыне и того ж дня последовал высочайший указ с обыкновенною формулой: «хотя бывший коломенский архиерей (Игнатий) за новое жесточайшее преступление надлежал бы жестокому истязанию; токмо ея величество милосердуя изволила указать послать его в николаевский корельский монастырь и содержать под крепким караулом, и быть ему в том монастыре безвыходно; а казанскаго Сильвестра послать на обещание в александроневский монастырь с тем, чтобы ему в служении не быть и мантии архиерейской и панагии не носить». Но на другой же день последовал новый указ, которым велено содержать его митрополита в невском монастыре неисходно.

Можно было предвидеть, что этим дело с Сильвестром не кончится, потому что, живя в невском монастыре, он был у всех на глазах и мог найти себе милостивцов. Так и случилось. На Благовещение (25-го марта 1732 г.) было в невском монастыре обыкновенное праздничное собрание. Заточенный Сильвестр, конечно, не упустил случая поговорить с тем и другим о своем жалком положении. Феофан или кто другой заметил это. На третий же день после праздника (28-го марта) последовал высочайший указ следующего содержания: «ея императорскому величеству известно учинилось, что оный Сильвестр в невском монастыре содержит себя не так, как надлежит, но употребляет свои коварственныя ханженства, чего было ему чинить отнюдь не надлежало; а может быть, что и еще из того коварства надеяться больше возможно худых дел». Вследствие этого велено сослать его в Крыпецкий монастырь псковской епархии.

В бытность в Крыпецком монастыре, в июле того же (1732) года, Сильвестр сказал за собой государево слово и требовал, чтобы его с сержантом Сукиным представили в Москву в Сенат. Походная тайная канцелярия нарядила за ними своего сержанта с солдатами и приказала «взять их из Пскова и вести порознь одаль друг от друга, чтобы колодники между собою разговоров никаких не имели; а ежели паче чаяния в дороге из оных колодников учнет кто говорить непотребное, то велеть записать и иметь секретно. И для опасения, чтоб более непотребных слов от них не происходило, заклепать им рот.... и смотреть, чтоб они себя чем не умертвили и не убежали. Пить им давать отведывая сперва то сержанту самому, и на пищу давать им хлеб, переламывая в малые куски. Недоезжая до С.-Петербурга за пять верст, одного человека прислать для извесйя в Походную тайную каицелярю; а помянутых колодников вести в ЕкатерингоФ и содержать там до указу. В дороге, кто они, не сказывать».

Слово и дело Сильвестра было не что иное, как жалоба на приставленного к нему сержанта Сукина, который будто бы грозил ему, что привяжет его к столбу и убьёт. Во время утрени (когда Сильвестр обявил за собою государево слово), Сукин, будто бы, бил его палкой и кулаками и ругал всячески, и когда Сильвестр пошёл к игумену жаловаться, тот в догон бил его до самаго игумена, а игумен никакой обороны не учинил.

Началось следствие, пошли допросы, показания. Сильвестр сначала «говорил переменныя речи», попросту сказать, путался, но потом сознался, что Сукин его не бивал, только как в церкви, так и на паперти «тащил его нечестно; и такие слова, что хотел бить, ему говорил, потому он и сказал за собой слово, убоясь тех угроз. К тому ж держался он в том монастыре в великом утеснении и нужде, отчего, желая освободиться из того монастыря, и сказал за собою оное дело напрасно».

В августе в Псков командирован был из Тайной канцелярии преображенский капитан-поручик Замыцкий для разбора дела между псковским епископом Варлаамом и воеводою князем Солнцевым. Ему ж поручено было исследовать дело Сильвестра в Крыпецком монастыре. Игумен с братией не подтвердили ничего, что показывал Сильвестр на Сукина; а подтвердили только, что Сильвестр кричал всенародно, чтоб его везли в Москву в Сенат, что имеет он дело великое.

Наконец 19-го октября 1732 г. в Кабинете состоялся приговор «вышеозначеннаго Сильвестра, что ведая он о вине своей, за которую держан был в монастыре за караулом, неимея оттого в себе воздержания, учинил еще означенную важную продерзость, кричал всенародно вышепоказанныя слова и в ответах своих затевая обявлял переменныя речи – и за то снять с него архиерейский сан и лишить его иеромонашества и велеть ему быть простым монахом, дабы от него впредь продерзостей более не происходило; а по исполнении онаго послать его в Выборг и велеть его содержать в замке называемом Гермон (в том самом, в котором впоследствии содержался преосвященный Феофилакт Лопатинский) и для караула определить капрала и четырех человек солдат. А Сукина освободить».³⁶⁸ Печальный обряд снятия с него знаков архиерейского сана и монашеского звания исполнили в Тайной канцелярии горицкий архимандрит Иларион с благовещенским протоиереем Иоанном.

Оставим на время этого страдальца и перейдем к другим, мучимым из-за того же дела. Мы в Спасо-Каменном монастыре Вологодской губернии. Расположенный на острове Кубенскиго озера он представляет все удобства для уединения и молитвы; но люди сделали из него острог для заключения преступников. В ту пору, к которой относится наш разсказ, в нём содержалось несколько колодников за разные преступления. Георгий Дашков увеличил собою число их.

Прибыв в вологодский Каменный монастырь он просил посхимить его. Местный епископ Афанасий Кондоиди донес об этом св. Синоду; Синод доложил Государыне, Государыня разрешила исполнить желание Георгия, «если он просит об этом самовольно без принуждения». Нового схимника назвали Гедеоном (февр. 1731 г.).

Гедеон и в схимничестве считал себя архиереем – благословлял, как прежде, всех, кто приходил к нему. В ту пору подобных ссыльных все боялись, потому что из-за них легко было пропасть. Гедеон сердился на это и говаривал: «для чего вы меня морите? Сказали мне, что и монастырь каменный; ажно не монастырь, а люди в нем живут каменные»; и в сердцах бранил монахов «жидами» и «непотребными». Он понимал очень хорошо, кому обязан своим заточением: «я – говаривал он – архиерейства лишен безвинно и содержусь и стражду здесь занапрасно, и сослали-де в Каменный монастырь безвинно своя братья, а Государыня того и не ведает; однакож-де она до меня милостива, токмо-де я ея величеству обнесен от своей братьи напрасно».

До Феофана стали доходить темные слухи, что Георгию потакают, держат его не только в послаблении, но даже в некотором почтении, что у него бывают разные лица и приносят ему разные вещи. Но ведь таким способом может снова завязаться интрига и, Бог знает, чем еще кончится? Феофан целую жизнь не считал безопасным своего положения. Между прочим, таково было и время, что в смутах и интригах низвергали один другого, чтобы в свою очередь и ceбе ожидать такой же участи. Феофан всеми силами души вдался в этот водоворот и кружился в нём до самой смерти. Сколько людей погубил он совершенно напрасно, измучил, сжег медленным огнём пытки и заточения – без всякого сострадания и сожаления!

Чтобы разузнать обо всём пообстоятельней, Феофан поручил синодскому обер-секретарю Дудину войти в сношение с кем-нибудь из тамошних под строгим секретом. Выбор Дудина упал на архиерейского вологодского секретаря Осипа Степанова. Дудин мог судить по себе, что эти люди легко поддаются ласкам.

Ноября 12-го 1731 года, Дудин отправляет к нему из Москвы чиновника с письмом, в котором просит секретаря купить для него лошадь – «немецкую, вороную, которая была бы первой сродна, за что я вам моему государю – прибавлял обер-секретарь – отслужить сам не обленюся. Мне ныне надобен завод лошадиный, понеже я купил себе близ Москвы деревеньку небольшую, в которую, ежели даст Бог, можно из канцелярии ездить обедать, а вам с нами по свидании нашем всеусердно в ней веселиться. Иного я вам доносить не имею, токмо остаюсь верным и послушным братом единожды навсегда».

В это письмо вложена была секретная цыдулка следующего содержания: «1) о деньгах малаго моего не спрашивай, их с ним не посылаю; 2) сей мой человек к вам послан весьма секретно и вы с ним ни о каких обстоятельствах – о чем в прочих цидулках показано – не разговаривайте, понеже он, зачем к вам послан, не знает, токмо сказано ему, что для покупки лошадей; 3) по получении сего письма, оное архиерею своему обяви, дабы он подозрения на тебя не имел; а цыдулок, и ниже словесно, под клятвою Божиею и опасаясь гнева Государыни своей, ея императорскаго величества, отнюдь ему архиерею и никому не обявляй. A сия секретная комиссия поручена тебе, яко верной и присяжной персоне; и ежели покажешься исправен и верен, то во всегдашнее время надейся всякаго себе снисхождения и милосердия от высоких персон, о которых обявлять здесь нужды нет, а можешь и без обявления о том выразуметь; 4) ехать тебе, отпросясь у архиерея, или как лучше сам разсудишь, смотря по обстоятельствам тамошняго вашего обхождения, лошадей приискивать купить в немедленном времени, и заехать внезапно в Каменный монастырь и тайно зело, чрез какия можешь обстоятельства, наведаться из разговоров и из прочаго о том: 1) как бывший ростовский там жительство имеет, так ли, как монаху и схимнику надлежит или поднимает паки роги по прежнему злому обычаю гордости своей, и кто при нем служит, также и караульщики имеются ли и как содержат его? 2) в церковь ходить ли и часто ль, и где становится, и в чем ходит, и здоров ли он ныне или болен, и буде болен, давно ль и чем, и каковую пищу имеет и свою или монастырскую, и как его прочие тамошние обыватели ведут, и какое почтение отдают ли, или яко монаха имеют, и не имеет ли он излишних расширений и, буде имеет, какия? 3) не благословляет ли он, и архимандрит и прочие начальствующие тамошние часто ль с ним видаются и к нему приходят в келью или его к себе зовут, и какое ему почтение отдают и как называют, и не имеется ли к нему в присылке писем от кого и откуда, и давно ль и часто ль письма приходят, и он к кому и о чем не писал ли и ныне не пишет ли, и не говорит ли публично каких замашных разговоров, и настоятель об оных письмах и разговорах известен ли, и не писал ли чего о том тот настоятель к вам в Вологду, и буде писал – о чем и когда, и не имел ли тот бывший из монастыря один или с другими кем отлучения, и буде имел – давно ль и сколько раз, и к кому, и зачем, и с кем, и куда, и долго ль в том отлучении бывал и с чьего позволения, и не приезжали ль кто к нему посторонние, и если приезжали, кто и давно ль и сколько раз и зачем и долго ль у него бывали, и ныне не приезжают ли, и с чьего позволения те персоны к нему допусканы были или ныне допускаются, и напредь сего не присылали ль или ныне не присылают ли к нему каких припасов, также и прочаго, и если оныя присылки были, от кого и что б такое именно; и один ли он бывший ростовский или с прочею братаею жительство имеет и в каковых кельях и во скольких, и в тех ли, который ему, как он привезен, были сперва определены, а буде не в тех, для чего из них вышел? Также и кроме всего вышеписаннаго и о прочем, что по известию принадлежит, уведомляться, как возможно. Да притом же и об архипастыре вы обявите подлинно истину, что нет ли и от него какого к той персоне послабления и снисхождения, не опасаясь никаких от него впредь себе вредительных причин, понеже до того его никак не допустят. И по исправлении того о всем, как наипорядочнее, надлежит отписать вам ко мне с моим человеком в немедленном времени, понеже сего требуется к высокой персоне в известие. И сие имей за самое важное дело, а я к вам пишу не собою, как вы и сами разсудить можете, и для Бога поступи опасно зело и труд свой в уведомлении верный покажи, за что подлинно оставлен не будешь».

Письмо Дудина отправлено 12-го ноября, а 25-го ноября вологодский епископ Афанасий Кондоиди писал к Феофану секретно, что секретарь его докладывал ему, будто он слышал, что в Спасо-Каменном монастыре бывшего ростовского архиерея содержат весьма слабо и предлагал ему исследовать это дело тайно; вследствие этого он призывал к себе тамошнего архимандрита и караульных унтер-офицеров и взял с них письменные показания по этому делу. Но как такому важному делу невозможно пройти без доклада и исследования, то он доносит обо всем этом (не в Синод, а ему) – Феофану для сохранешя тайны и лучшаго исправления. Для точности пакеть отправлен с секретарем Степановым.

Надо очень слепо верить в честность Дудина, чтобы не увидеть в этом деле его проделки. Как это случилось, что Афанасий догадался о слабом содержании Дашкова именно тогда, когда по этому предмету начался секретный розыск, когда возникли подозрения на этот счет у Феофана? Случилось очень просто. Дудин известил секретно Афанасия о грозившей ему опасности и за это получил малу-толику деньгами и натурой. Он ловко пользовался своим положением и брал со всех; сколько у кого доставало силы дать, – брать с архиереев и архиерейских секретарей, с монастырей и монастырских настоятелей, с подсудимых, с раскольников, всех держал на оброке. Брал-брал, да наконец и попался и поплатился за все старые грехи.

Сообразивши все показания о Гедеоне, не обявляя их Синоду, беоФан сделал доклад Императрице. В каком виде он представил ей это дело и как он вообще выставлял в её глазах Георгия? Мы видим, что его содержали и судили, как государственного преступника. За что, за какие преступления? Без сомнения, Государыне умели внушить, что Георгий и его сообщники не желали видеть ее государынею. Повод к этому, независимо от дела Льва, находился в отношениях Георгия к Игнатию, Сильвестру, но главное – к Долгоруким, которые покровительствовали ему, вывели его из заточения и довели почти до патриаршества. Долгорукие были врагами Анны, – стало быть и Дашков – друг их – также её враг. А императрица Анна была не в таком положении, чтобы пренебрегать своими врагами – будут ли они светские или духовные.

5, 6 и 9-го декабря, Феофан обявил в Синоде, один за другим, высочайшие именные указы, которыми повелевалось: спасокаменских архимандрита Иессея и келаря Авраамия Дамаскина взять в Синод и допрашивать против доношения преосвященного Афанасия; для усиления надзора за Гедеоном послать в спасокаменный монастырь сержанта гвардии с тремя солдатами; для исследования дела на месте послать в Каменный надёжных людей, кого Синод рассудит. Во исполнение высочайших повелений Синод сделал свои распоряжения, отправив, для следования дела на месте, московского крестовоздвиженского монастыря иеромонаха Евсевия Леонова и вологодского архиерейского секретаря Осипа Степанова. В особой инструкции им приказано было сделать опись всему имуществу Гедеона, особливо письмам и запискам, кикие он получал от всяких персон или к кому сам посылал; разведать, нет ли за ним каких поступков, противных св. правилам и высочайшим указам; как его ведут тамошние обыватели и какое почтение отдают; принимают ли за архиерея или яко монаха имеют; не имеет ли он каких излишних расширений и если имеет, какие именно; в церковь ходит ли и часто ль, и где становится и в чем ходит; часто ли видаются с ним архимандрит и прочие начальствующие и к нему ли ходят в келью или к себе зовут; не говорил ли он публично каких замашных разговоров; не имел ли куда из монастыря отлучения – один или с другими, и если имел, давно ль, сколько крат, куда, к кому, зачем и с кем и долго ли в том отлучении бывал и с чьего позволения; не приезжал ли кто к нему, и кто, когда, от кого, за чем, на долго ли у него бывали и с чьего позволения к нему допускаемы были; не присылал ли прежде и теперь не присылает ли к нему кто каких припасов и что б такое именно, и то присыльное куда он употреблял, все ли про себя или кого дарил; один ли живет или с прочею братиею, и в каких кельях, в тех ли, которые даны были ему, как он привезен, или в других, а буде не в тех, для чего из них вышел, с позволения ль настоятеля или самовольно; также и о прочем, что, кроме вышеписанного, по следствии покажется, а к известию принадлежит, исправить без всякого упущения. Посланным для караула солдатам велено осмотреть: не имеется ль у него в келье чернил и бумаги, и если окажутся, то допросить, откуда они взялись, составить записку и за рукой Гедеона прислать в Синод; до тайных разговоров ни с кем не допускать; письма отбирать и, накрепко запечатав, присылать в Синод; ежели по какому разговору, или сам собою, начнет говорить неприличные поносительные слова, то записывать их без всякого упущения, откуда оные начнутся и чем окончаются, и о том писать в немедленном времени; в церковь от себя не отпускать и ни с кем говорить не позволять.

Следователи действовали в том же духе, как и власти, пославшие их. Первый рапорт их Синоду показал, чего ждать от них Гедеону. «Пришедши в келью, где он Гедеон жительство имеет, и усмотри его Гедеона не в схимонашеском образе сидяща, мы желали о подлинной его продерзости увидать и для испытания подходили к благословению: и оный Гедеон не яко схимонах, но яко бы архиерей, нас благословил рукою.... Писем и записок всяких осматривали со всяким прилежанием. Книги, образы, деньги и всякия вещи описали и, кем надлежало, против данной нам инструкции, секретно следовали. А при описи его скарба, увидя оный Гедеон тое опись и осмотр писем, злобствуя говорил нам нижайшим продерзостно, яко бы надобно нам описать у него волосы и голову, а потом и в нужнике учинить опись. И сколько вы чего ни ищете, сыскать у меня того не можете».

Гедеон думал, что уж нечего больше терять и бояться: он забыл, что есть на свете застенки, от которых не защитить ни архиерейство, ни схимонашество. Судьба сберегла его от этой пытки, но все-таки унесла у него много жизни.

Секретный розыск следователей был только началом дела, показал только, что и от кого можно узнать о планах и замыслах Гедеона.

В январе 1732 г. Синод прибыл из Москвы в С.-Петербург. В первом же собрании Феофан обявил высочайшую волю скорее окончить следованием по известному секретному делу. Теперь уж знали, кого в чем допрашивать. И пошла переборка, которая много жизней совсем сломила, а другие надорвала и исковеркала. Даже издали, на расстоянии почти полуторых веков, страшно представить это ужасное, мрачное и тяжелое, время с его допросами и очными ставками, с железами и пытками! Человек не сделал никакого преступления: вдруг его схватывают, заковывают в кандалы и везут в Москву, в Петербург, неизвестно куда: за что? Когда-то год – два назад, он разговаривал с каким-то подозрительным человеком! О чем они разговаривали – вот из-за чего все тревоги, страхи и пытки! Без малейшей натяжки можно сказать про то время, что ложась спать вечером нельзя было поручиться за себя, что не будешь к утру в цепях, и с утра до ночи не попадешь в крепость, хотя бы не знал за собой никакой вины. Вот вам история, судите сами.

Когда в С.-Петербурге возобновилось дело о Гедеоне, Синод потребовал к допросу множество лиц из разных концов России: одних приказано было привесть в цепях, других просто под крепким конвоем. Спасокаменских архимандрита Иессея и казначея Авраамия, бывших под арестом в Москве, приказано перевесть в С.-Петербург, на счет денег отобранных у Сильвестра и Игнатия. Из Каменного взяли послушника Авраамиева Петра Максимова. Между тем последовал новый донос: караульный сержант нашел у Гедеона под полом чернильницу. Чтобы такое он мог писать? По собственному характеру и по своему тогдашнему положению Феофан придавал значение всякой мелочи, верил всякому несбыточному предположению. У Георгия был брат, стольник Андрей Яковлевич Дашков, – были сестры в Ярославле, была в Казани племянница за тамошним вице-губернатором Кудрявцевыми. Этим людям еще далеко тягаться с Феофаном. Но связи, интриги и мало-ли что может представиться напуганному воображению? До Феофана дошло, что племянница как-то проведала, куда заточили дядю (и то случайно, потому что часто родители, дети, братья не знали, куда заедали их родственника и находится ли он в живых?). Жалостливая племянница послала к нему своего человека с гостинцами, а на случай дала меха и денег – не понадобятся ли Георгию. Посланный дошёл до Георгия, отдал поклон от племянницы, предложил меха и деньги. Георгий не взял ни мехов, ни денег. Что сказать племяннице? «Скажи, что из Синода прислан указ о моем посхимленьи и что на первой неделе поста посхимлюсь». Потом помолчав немного прибавил: «вот нет у меня такого друга, который бы попросил обо мне царевну Екатерину Иоанновну: может быть она и доложила бы Государыне, чтоб меня перевели в другой монастырь, поближе к Москве». Мальцов отвечал: «добро, я скажу барину», – поклонился и отправился в обратный путь. Эти посылки, а может быть и пересылки вещей и писем, с заискиванием у царских особ, должны были задеть за живое Феофана.

В Синоде развернули пакет с донесением о чернильнице и с свертком бумаги: оказалось четырнадцать дестей белой бумаги, а в средине завещание Гедеона. И оно вошло в дело, потому что в нем упоминулось имя толгского архимандрита Пимена, душеприказчика Георгиева: он должен знать планы и тайны Георгия.

Когда подсудимые лица собрались, начался розыск. Подсудимых держали под строгим караулом и допрашивали порознь. Если в их показаниях было разногласие, то их сводили на очную ставку. Больше всех досталось бедному архимандриту Иессею. По всей видимости, это был человек честный и прямодушный, видевший в колоднике человека и человека несчастного, уважавший падшее величие в самом падении его, не питавший в сердце и не подозревавший вокруг себя коварства и измены. С Гедеоном он обходился почтительно не ради каких видов, как он показывал, а с простоты своей, почитая его старость и схимонашество. Когда Гедеон приходил в церковь, архимандрит ему кланялся, отступя несколько с своего места и целовался с ним в руку, в праздники за обедом уступал ему первое место и в разговоре называл его: отец святый, честнейший отче. Совсем других расположен был келарь Авраамий Дамаскин, человек уж старый, изжитый, закаленный в монастырских сплетнях и интригах. Всеми своими поступками в отношении к Гедеону он напоминает известную басню Крылова... На суде он уличал архимандрита на каждом шагу, припоминал ему все ласковые его взгляды и приветливые слова Гедеону. Бедный архимандрит не выдержал нравственной пытки, в боязни может быть застеночных истязаний, и 1-го апреля 1732 г. скончался в синодской колодничей избе. К смертному одру его пришли только два караульных солдата, им же поручено было заняться его погребением. Из оставшегося имущества – 43 копейки 5 алтын отданы за гроб, 5 копеек за гвозди, 2 алтына за свечи и ладон, 1 алтын за чтение псалтыри того дня, в который он архимандрит умер; остальные 14 коп. на расходы при похоронах.

Показания подсудимых втянули в дело новые лица – вологодского епископа Афанасия и Гедеонова племянника, Кудрявцева.

Афанасия винили в двух вещах: во-первых, он сменил у Георгия караульных солдат – уволил казенных и поставил монастырских, находившихся в том монастыре на пропитании; во-вторых, худо наблюдал за посхимлением Георгия. В карауле и острогах вопрос о караульных солдатах – важный вопрос. История Гедеоновых караульщиков имеет несколько вариаций. Унтер-офицер, провожавший Георгия до Каменного монастыря, возвращаясь оттуда через Вологду, обявил Афанасию, что там надзор за Георгием слаб и что нужно об этом позаботиться. Афанасий отрядил в Каменный из архиерейского дома сержанта с солдатами и рапортовал об этом Синоду. Синод утвердил это распоряжение. Месяцев через пять после того, спасокаменский архимандрит Иессей подал преосвященному просьбу, в которой жаловался, что его монастырь пришёл от разных колодников в крайнее разорение. В ту пору в нём было три арестанта: за каждым был присмотр по три человека и всем шло монастырское содержание; между тем в монастыре есть отставные солдаты на пропитании, которые могут держать караул над Георгием. Архиерей согласился на это последнее представление особенно потому, что оно в точности соответствовало высочайшему указу, которым предписывалось наблюдать за Георгием архимандриту, а не ему архиерею. Архимандрит, с своей стороны, выставлял на вид, что ему лучше уберечь колодников с монастырскими служителями, чем с пришлыми солдатами. Летом, когда озеро пересыхает и зимой, когда оно замерзает, возможен побег, да не раз колодники и бегивали; но монастырские служители, знающие хорошо местность, излавливали их: – вот уж на его памяти сбежал было Ефрем, да пойман за 50 верст; перед тем бегал иеродиакон Илиодор – и тот схвачен. «Как я от архимандрита услышал это – пишет Афанасий – едва не обезумел и благодарил Бога от всего сердца моего, что и Георгию из-под караула тех караульщиков не учинилось побегу». Все эти резоны Афанасий выставил в донесениях Синоду, когда началось дело о Георгие.

Но ведь монастырские служители инвалиды? Афанасий сознается, что «они точно все такие, только зовутся, что солдаты, а должности солдатской исправлять не могут, ибо или суть сухи, или хромые, или слепы, или престарелы, или дряхлы, или падучею скорбию одержимы, или ранены, единым словом, все увечны; один покрепче, Макрин, взят был в архиерейский дом для содержания арестанта, домового служителя, да и того выпустил за две копейки. Но эти рассуждения, когда я их определял, клянуся живым Богом, не пришли мне в память, но от ревности своей заочно и без дальних рассуждений их определил, рассуждая, как бы исполнить высочайший указ и себя охранить. А что не спросил о том резолюции вашего святейшества, и то сделал не за какую иную причину, точию рассуждал, что такое дело времени терпит, а ежели в том от недоумения сплотился, то всепокорно от вашего святейшества прошу прощения. И можно опустить такую оплошность иностранному человеку, который не родился в таких страшных делах и порядков приказных от своих родителей не слышал, ниже им в школах учился. Ниже возможно думать, что я приказал это от любви ко оному Гедеону, понеже ни он мне несть родственник или свойственник, ни он благодетель или друг, но беспримирительный враг и смертельный супостат; и никто душу свою и здравие не положил за врагов своих, кроме единого Христа, до которого такого божеского примеру не бывало и после его до скончания века не будет. И как мне положить в таких важных делах голову свою за Гедеона, который всякими способы искал главу мою, о чем многие известны суть, а паче всех премилостивый отец мой и государь преосвященнейший Феофан, архиепископ велико-новгородский и великолуцкий, который многократно меня оборонял от такого Амалика. Прекращая иные многие резоны, аки бы пред Богом – иже есть между вами и словеса моя слышит – вашему святейшеству обязуюся: ежели ныне или впредь явится, что я посетил Гедеона, по лишении его архиерейства, персонально или письменно, или чрез кого-либо ни есть словесно утешил его, – единым словом, ежели я каковую любовь, благосклонность и снисхождение к нему явил, тогда буду самоосужден и лишен не точно от епархии и от сана, но н от моего здравия. А буде сожалел или болезновал о нем внутреннею моею, егда слышал, что память его по его достоинству с шумом погибе, или мыслил, что он со временем будет паки человек, то да буду проклят и по смерти не разрешен... И хотя архимандрит от него Гедеона просил меня к себе в монастырь и требовал чрез него архимандрита повара и хлебника, также меду, рыбы и для лекарства ревеню, и я во всем ему отказал. (22-го мая 1731 г.)». Как ни были строги судьи, но не могли не изумиться такой сильной клятве и не спросить: понимает ли он её силу? Афанасий отвечал: «очень понимаю, и егда силу ея разсуждаю, весь трепещу. И как мне не трепетать, егда между прочими читаю: и молитва его да будет во грех». – В этом показании, без сомнения, иное нужно отнести ко времени и обстоятельствам, но многое принадлежит лично Афанасию. Время и обстоятельства только заставили его высказаться, вызвали наружу тайну его характера.

На другой запрос – о посхимлении Гедеона – Афанасий отвечал, что он велел посхимить его архимандриту, о чем и указ послал к нему 22-го февраля 1731 года. Поводом к этому вопросу было подозрение, возбужденное некоторыми обстоятельствами, в действительности Гедеонова схимничества. Братия не видали его в схимонашеском платье; архимандрит же показал, что он при пострижении не был, потому что Георгий не пригласил его, но что постригал его в келье духовник его, иеромонах Иосиф, с диаконом Парменом, в присутствии келаря и нескольких бельцов крылошан. Синод спрашивал: в какой силе дан был указ архимандриту о посхимлении Георгия? Афанасий отвечал, что предписал архимандриту самому посхимить его и в подтверждение своего показания прислать копию с указа. Но в указе оказалось не совсем то, что показывал Афанасий.³⁶⁹ Вследствии этого сделан ему новый вопрос. «В доношении вашего преосвященства велено спасо-каменскому архимандриту посхимить Георгия самому; а в копии с указа такой речи не написано; – и о том в доношении своем для чего так ваше преосвященство написал?» Афанасий отвечал, что «хотя та указе самому не написано, однакож написано тебе, а по регулам грамматическим яснейше есть сказать тебе, нежели самому, ибо тебе токмо тую персону значит, которой приказал, а не другую какую, а самому значит первую и вторую и третью персону, то есть и мене и тебе и третьяго человека. (31-го мая 1732 г.)».

Читатель не может не заметить разницы в тоне этого и прежних показаний Афанасия. Теперь у него уже нет прежней робости и неуместных клятв. Он выступает смело и свободно рассуждает с своими судьями. Эта перемена произошла от того, что, неизвестно по чьему предложению, его вызвали в С.-Петербург, в Синод, на архиерейскую чреду: а тут, с помощью сильных покровителей, между которыми он считал П. И. Ягушинского, и при содействии Дудина (которого, к слову сказано, побаивался и сам Феофан и за которого взялся уже убравшись с прочими своими недругами), ему легко было отделаться от назойливых следователей.

Эта сторона дела, однако ж, скоро была забыта, потому что посхимление Гедеона, кем бы оно ни было совершено, засвидетельствовано было очевидцами; притом же и главное виновное в упущении по этому делу лицо уже прешло из этого мира на суд Божий. Затем все внимание судей обратилось на другую, важнейшую, сторону дела – слабый надзор за Гедеоном: кто виноват в нём и к чему он клонился? Строгие следователи, сличая показания Афанасия с показаниями прочих колодников, между прочим нашли разницу в числах. Афанасий отвечал: «не всякая разнь означает ложь, ибо и между духоносными евангелистами есть разнь, однакож, что пшцут, истина есть. Также и я писал в своем дополнении, что каменский архимандрит приходил ко мне 3-го августа, а определение учинено 2-м числом, когда началось дело».

Но защищаясь Афанасий имел неосторожность задеть один щекотливый вопрос. Оправдываясь в удалении от Георгия казенного караула и в замене его монастырским, он указал между прочим на то, что поступил согласно с высочайшим указом. Хитрость тут заключается в том, что высочайшим указом надзор за Георгием велено было иметь архимандриту. Афанасий приставил-было своих служителей, которые и утверждены синодским указом, но потом, по представлению архимандрита, вдруг как бы опомнился, что этим присвоением себе команды нарушил высочайшую волю и взял назад своих служителей. А чтоб быть последовательным, он донёс Синоду, что указ их святейшества «его вышних командиров» не по именному указу состоялся. Вышние командиры засыпали его вопросами по поводу этого нескромного оправдания. «Ваше преосвященство показали, что тот указ не по именному указу состоялся. И потому ваше преосвященство помянутый присланный из св. Синода указ за действительный ли в силе повеления признавал и признаваешь, и надлежало ли вашему преосвященству по нему исполнение чинить, а буде не надлежало, чего ради и какие на то резоны важные имеешь? А буде вам в том указе признавалось что-либо сомнительное, надлежало ли о том писать в св. Синод и требовать о сомнении резолюции, или о том писать не надлежало и почему? И впредь по силе присылаемых указов из св. Синода, в которых именного ея императорскаго величества указа будет не воспомянуто, действительное исполнение ваше преосвященство чинить будешь ли, а ежели не будешь, для чего?» Афанасий нашёл, что ему нетрудно обстоятельно отвечать на эти вопросы; «точию тое себе за продерзость вменяю – извинялся он – что поставлен в необходимость учить моих учителей тому, что давно уже знают и гораздо знают. Указ вашего святейшества, егда единакой есть и мне повелевает что ни есть исполнять, я почитаю той за такой действительный, крепкий и сильный, яко б был ея императорскаго величества именной указ, хотя в нем того и не написано будет: того ради одиннадцать лет уже есть, как той всерадостно слушаю, всеусердно исполняю и даже до кончины жизни моей готов исполнить. А егда случится от непредложения, что указ св. Синода об одном и том же деле несогласен с именным ея императорскаго величества указом, как и случилось в нынешнем деле, тогда сами изволите знать, яко мужие премудрии и высокоразсудительнии, который из тех двух указов надлежит мне наиболее исполнять. Kpоме тех сильных резонов, вами знаемых, благоволите прилежно к сия разсудить: за что на себя самовольно взять, аки бы на свою поруку, таких подозрительных, которые, уже будучи осуждены к вечной неисходной ссылке, выну сердцем своим смышляют, как бы от таковаго неисходнаго содержания избежать? Я живу на Вологде, в разстоянии 45-ти верст от Каменнаго монастыря, а ваше святейшество гораздо дальше: и за что нам ответствовать ея императорскому величеству и на себя слово принять, если б келейники Гедеоновы из-под караула от нас определеннаго отбежали?» (17-го июля 1732 г.).

Св. Синод этим не удовлетворился и сделал Афанасию новый запрос. «Вашему преосвяществу надлежало отвечать: признавал тот указ за действительным и исполнение по нему чинить был должен ли или не должен?А ваше преосвященство обо всем умолчал, а написал едва не все ж постороннее… А между тем Синодскаго указа за настоящий, действительный ея императорскаго величества, указ не признаешь и тем своим ответом св. Синоду приносишь ваше преосвященство нарекание». Вследствие этого Синод требовал ответа более определительного, «не примешивая посторонняго и не прилагая к лицу св. Синода никаких нареканий». Афанасий отвечал, что «признавал и признает и исполнял его до августа 1731 года; исполнял бы и до сих пор, если б не уведомился в слабости бывшаго надзора; а потому, во исполнение синодскаго указа, который , был подтверждением и пояснением именнаго указа, он и переменил караул, поручив архимандриту выбрать людей крепких и надежных». Вместе с этим донесением Афанасий подал на высочайшее имя прошение, в котором, представляясь точным исполнителем высочайшей воли, признает за собою только одну вину, что не рапортовал Синоду о смене караульных, «оплошился, как человек иностранный», и просит в этом милостивого прощения. (10 января 1733 г.).

Вследствие показаний дворового человека Кудрявцевых, Мальцова, следователи нашли нужньм допросить Кудрявцева с женой. Синод поручил казанскому архиепископу Илариону, с тамошним губернатором, графом Платоном Мусиным-Пушкиным, допросить их порознь, секретно, без всякого послабления и, в случае разноречия, сделать очную ставку. Дудин в секретном письме писал к архиепископу: «ежели что станет губернатор снисходительное показывать, кроме правды, к неправде, в том извольте смотреть и его от того, елико можете, воздерживать. И сие изволь, ваше преосвященство, содержать секретно». Граф рапортовал потом Сенату, что Кудрявцев с женой в ту пору были в своей деревне, но что он поручил капитану Останкову с конвоем взять их и привезть в Казань порознь, так чтобы они ни между собою и ни с кем никаких разговоров не имели. На допросах, однакож, кроме уже известного нам, ничего не обнаружилось.

Когда собраны были все показания и допрошены все подсудимые лица, подан был Государыне доклад, в котором самым существенным предметом было то, что Афанасий самовольно переменил у Георгия караульных служителей. Вследствие этого доклада, 20 марта 1733 года последовал указ из Тайной канцелярии, которым приказывалось усилить караул над Георгием, назначив к этому здоровых унтер-офицера с солдатами из отставных, находящихся в вологодской епархии на пропитании, с содержанием на счет монастыря. Архиерей признавался виновным в послаблении Гедеону, но Государыня, по своему милосердию, ограничила его наказание тем, что поручила призвать его в Синод и сделать ему выговор. Синод составил следующую форму выговора: «хотя он епископ, по следующемуся в св. Синоде делу, виновен ныне яко бы не явился: однакож, по всем обстоятельствам признан в немалом подозрении, потому что, презирая верноподданническую верность, не только угождая служил Гедеону, который, по лишении архиерейского сана, никакой чести уже недостоин, но яко непотребный человек остался; а как видно, сделал это в надежде, что если он Гедеон, паче чаяния, того ареста освободится и восприимет первое свое достоинство, то за слабое его содержание будет его епископа благодарить или и служить, а за крепкое его содержание станет мстить злобою, – чего не только самому ему думать не надлежало, но и подчиненных допущать до такой мысли не следовало. А ежели он преосвященный впредь явится или обличен будет в слабом содержании Гедеона или в прочих склонных к нему поступках: и за то примет себе такое истязание, каковое обявил в прошении своем к лицу ея императорскаго величества и в своих оправданиях перед св. Синодом» (21 марта 1733 г.). Вслед за тем Афанасий возвратился в свою епархию и присылал благодарность за благодарностью Дудину, которому обязан таким благополучным окончанием дела. «За труд и заботу, во время моего несчастия на пользу делу моему вами приложенную – писал он к нему из Вологды – всеусердно и всепокорно ваше благородие благодарствую и сими как до знанш (sic) одолжен, так и до скончания жизни моей заочное оное ваше ко мне благодеяние забвенно не будет. Более не умею писать за прежнею скорбию, которая еще от памяти моей не может отойти, ниже от сердца искорениться.» В других письмах из Вологды и из Суздаля он выражает откровеннее свою благодарность. «…После известим о постройках по архиерейскому дому. И чтоб не забыть о архиерейской конюшне к вам писать – и она с помощью Божиею уже распространяется и лошадки в ней умножаются.» Дудин очень лаком был до хорошеньких лошадок и Афанасий, упомянув о конюшне, затрагивал в своём патроне самую чувствительную струну. Монастыри, в том числе и Невский и Сергиев, служили ему овсом и сенцом, не из принуждения и не по требованию, а в почёт.

Новый тюремный начальник при Гедеоне донес Синоду, что у Гедеона все отобрано, но что он просит из запечатанного скарба дать ему хоть Следованную Псалтырь для чтения и молитвы, да назначить ему духовника, у которого он мог бы исповедаться. Синод и приказал выбрать ему в духовники, из иеромонахов того монастыря, человека жития искусного и не подозрительного и состояния обходительного и рассудительного и велеть ему исповедывать его Гедеона по церковному чиноположению, а притом о грехах его исповеди смотреть ему прилежно, с крепким опасением, что ежели он станет говорить о каковых важных своих винах – что напредь сего мыслил чинить, но ещё не учинил за каким-либо препятием, а наипаче всего измену или бунт на Государя или на государство или злое умышление на честь или здравие её императорского величества и на превысочайшую её императорского величества фамилию – а обявляя такое намереваемое зло покажет, что не раскаивается, но ставить себе в истину и намерения своего не отлагает, и не яко грех исповедует, но паче дабы тако согланием или молчанием того духовника в намерении своем утвердился и оное, если возможно, в действо ныне произвел, – и если так то от него Гедеона учинится: и тот отец духовный должен именем Божиим ему Гедеону воспрещать, дабы он от того злого своего намерения всеконечно отстал; в случай-ж упорства его доносить Синоду. Псалтирь выдать ему с распискою. (4-го мая 1733 г.).

Проученный Афанасий простер свою строгость к Георгию до того, что не стал было пускать его даже в церковь. Синод нашел это преувеличением и приказал и пускать его в церковь за крепким караулом, с тем чтобы он становился в церкви особо от людей, в удобном месте, и чтоб как с ним никто, так и он ни с кем, в разговоры не вступал. А ежели он Гедеон проситься будет от уныния на монастырь, то его из кельи, в которой он содержится, выпущать позволить не на долгое время. Во время того его выходу никого к нему ни для чего не допущать и в келью к нему никому ходить не позволять, под опасением тягчайшего штрафования. (18-го июня 1733 г.).

15 июля 1733 года покончили с остальными подсудимыми. Капралов и солдат, за откровенное признание вины и за искренние показания, простили. Дьячка, который по просьбе Гедеона, читывал в кельях его книги и исполнял разные мелкие его поручения, после наказания при синодальной канцелярии плетьми, отослали в Вологду в ведомство провинциальной канцелярии, так как он светского ведомства, а не духовного. Гедеоновых келейников, Сукина и Киселева, за то что они отлучались от Гедеона и допускали к нему разных лиц, также били плетьми и отпустили к помещикам, с распискою, чтобы они о своих допросах и показаниях, ни тайно, ни явно, ни с кем не разговаривали, помещикам не обявляли и никому не сказывали.

И пошли опять в жизни Гедеона день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем скучной чередой. От него бегали все, как от зачумленного. В 1734 году он заслышал, что в Вологду приехал губернатор. Гедеон хотел воспользоваться этим и решился на крайнее средство. Он приказал своему караульному подпрапорщику обявить губернатору, что у него есть государево дело и что по этому он должен видеться с губернатором. «От рождения – говорил он – как Богу, так Государю и Государыне самой и государству служу верно. Я и крест целовал и у крестнаго целования подписался, что ежели увижу какой непорядок, то буду доносить о нем ему, самому Государю, и ныне Государыне. Вологодскому архиерею нельзя сказать этого, потому что он сам в подозрении. Меня прячут, хотят голодом уморить, чтобы скрыть дело. Уж и то я весь обобран, лежу в одной свитке». Губернатор, кажется, ограничился тем, что сообщил об этом местному архиерею. В мае приехал в Каменный монастырь вологодский архиерей и спрашивал у Гедеона: какое он знает за ним государево дело? Гедеон отвечал, что откроет это только самой Государыне. Афанасий донёс об этом Синоду. Синод представил Государыне доклад с мнением, чтобы за показанные Гедеоновы неспокойства и подозревая послать его, для такого же под арестом содержания, в Троицкий селенгинский или в Успенский нерчинский монастырь иркутской епархии. Семи тысяч верст и Сибири казалось достаточным для того, чтобы скрыть всякую тайну и усмирить самую пылкую горячность. Государыня утвердила приговор, приказав отправить Гедеона в нерчинский монастырь и содержать его там до смерти неисходно и не слушать никаких обявлений, хотя бы о государевом слове и деле.