Феофан Прокопович и его время. И. Чистовича

(Библиографический очерк)

«Петра Великого дел славных проповедник,

«Витейством Златоуст, муз чистых собеседник,

«Историк, богослов, мудрец российских стран» –

эта характеристика Феофана, составленная одним из немногих его восторженных почитателей-современников, известным сатириком, князем Кантемиром, далеко не исчерпывает всего значения в русской истории самого даровитого из всех птенцов гнезда Петрова. С именем Феофана более или менее тесно связаны все важнейшие вопросы русской истории первой половины прошлого столетия, – не только церковной, но и политической. Г. Пекарский совершенно справедливо заметил, что в своей сфере Феофан имел такое же значение, какое имел Петр Великий в жизни государственной¹. От него, составителя духовного регламента, ведет свое начало современная организация нашего церковного управления и весь со­временный строй нашей церковной жизни. В истории нашей школы, духовной и светской, в истории нашего богословия, которое он поставил на новую до­рогу, в истории нашего проповедничества, для кото­рого он дал лучшие образцы и правила, наконец в истории первых годов синодального управления – везде Феофан является новатором, преобразователем, отмечает собою новую эру. Наконец в политических переворотах, последовавших в России за смертью Петра, Феофану также пришлось играть такую видную роль, какая ни до него, ни после него никому из наших иерархов не выпадала на долю.

Понятен после этого тот интерес, который возбуждает к себе эта личность, понятно желание проследить ее постепенное умственное и нравствен­ное развитие, узнать, каким путем сложились в ней те убеждения, осуществлению которых посвящена была вся его жизнь. Между тем до сих пор наша литера­тура передставляла слишком мало данных для обстоятельного знакомства с знаменитым новгородским архиепископом. Небольшая биографическая, или, точнее, библиографическая статья о нем в словаре духовных писателей митр. Евгения, прекрасная магистер­ская диссертация г. Самарина «Стефан Яворский и Феофан Прокопович, как проповедники» (к сожалению уже не существующая в продаже), которая впрочем касается лишь одной стороны деятельности Феофана – его проповедничества, пять-шесть, впрочем весьма тяжеловесных, страниц о Феофане в книге г. Пекарского: «Наука и литература при Петре»; несколько общих сведений о Феофане в сочинениях историков петровского времени, гг. Устрялова и Со­ловьева (тома XIV – XVII), сведений, составленных по-видимому, главным образом на основании Крекшина и Голикова: вот, кажется, все, что мы имели до сих пор печатного о Феофане. Изданный в конце прошедшего года академией наук труд И. А. Чистовича, заглавие которого мы выписали, дает, наконец, нам такую полную биографию Феофана, какой только можно было пожелать, и такую массу материалов (до сих пор неизвестных, извлеченных автором из недоступных для нас архивов государственного и синодального) для характеристики той эпохи, особенно для характеристики тогдашних отношений церкви к го­сударству, что нашим историкам петровского вре­мени будет над чем поработать. В литературе о петровском периоде нашей истории книга И. А. Чистовича должна занять самое видное место, наряду с упомянутым сочинением Пекарского. Обширный труд этот (50 листов печатных большого формата), впрочем, не есть просто биография Феофана: это – целая картина всей церковной, а, отчасти, и политической жи­зни того времени; это – исполненная драматизма хро­ника всей той замечательной, исполненной треволнений, переходной эпохи, когда борьба принципов и направлений мысли таким странным образом пере­мешивалась с личными интересами и страстями. В книге И. А. Чистовича наряду с Феофаном перед нами выступают один за другим все замечатель­ные церковные деятели того времени: Стефан Яворский, вождь и глава партии, по своим убеждениям диаметрально противоположной Феофану, с самоотвержением боровшийся за дорогие для него передания cтарины Феодосий Яновский, передшественник Феофана по новгородской кафедре, необразованный, но умный и отважный честолюбец, разрешавший Петру «на вся», по выражению царевича Алексея Петровича (известный своею несчастною судьбою чернец Федос), – Феофилакт Лопатинский, впоследствии исповедник православия; Георгий Дашков, «тот, что чин патриарш достати ища, конский свой завод раздарил не кста­ти», по словам Кантемира; – Лев Юрлов, епископ Воронежский и пр., не говоря уже о деятелях второстепенных, которые имели менее важное значение в истории Феофана и описаны биографом, как рядовые типы тогдашних нравов, каковы Маркелл Родышевский, Аврамов и др.

Рассказывая жизнь Феофана до его епископства, автор знакомит нас с состоянием духовного образования, нашей школы в то время; говоря об учреждении синода, излагает со всей обстоятельностью это важнейшее событие прошлого века, знакомит с первоначальным личным составом нового учреждения... Мы не будем передавать всех интересных подробностей, содержащихся в книге И. А. Чистовича: их так много – это завлекло бы нас слишком далеко. Обра­тимся к оценке личного характера Феофана, которую находим в его биографии.

Биограф относится к Феофану с большим сочувствием. И в самом деле, нельзя не благоговеть перед этой необычайною многостороннею даровитостью Феофана, перед его ученостью и умом, перед его все­объемлющею, неутомимою энергиею. Еще в юности Феофан, ради науки странствующий из Киева во Львов, из Львова в Краков, Вену, оттуда едва ли не через все университетские города в тогдашнюю столицу просвещения – Рим, где для того, чтобы иметь право поступить в папскую академию св. Афанасия, он на время меняет религию, делается униатом – представляет собою явление, выходящее из ряда. В короткое время овладевши всею тогдашнею ученостью, изучивши Аристотеля и схоластическое богословие, клас­сических писателей древности и современных гуманистов, предвестников реформации (Эразма роттердамского и др.) и выработавши для себя из всего этого самостоятельные воззрения, запечатленные отвращением к схоластике, к папскому фанатизму и исключительности, Феофан возвращается в Киев, делается профессором риторики и пиитики, реформирует эти науки, живостью изложения, остроумием, но­визною взглядов создает себе репутацию лучшего из профессоров академии, потом делается префектом, ректором, профессором богословия, – и здесь опять является новатором: новый историко-филологический метод преподавания, заимствованный им у протестантов, делает его известным как «нарочитого учителя в Богословии» по всей России и привлекает к нему слушателей с отдаленного севера, из лесов олонецких (Андрей Денисов). С 1707 года Феофан уже делается известным Петру, как талантливый проповедник, как живой, свежий человек, проникнутый сочувствием к реформе, способ­ный быть сотрудником Государя. С переселением в Петербург и с посвящением в епископа откры­вается самое широкое поприще для неутомимой энергии Феофана, для его разносторонней даровитости, для его ораторского таланта. Рядом живых, блестящих проповедей он показал, какого способного и точного исполнителя и адвоката нашел в нем великий пре­образователь: в этих проповедях, в которых Феофан является апологетом реформы, разъясняет с правительственной точки зрения различные обще­ственные вопросы, Феофан относительно построения и изложения проповеди, в ораторских приемах, яв­ляется таким же новатором, каким показал себя на профессорской кафедре. Не ограничиваясь проповедями, Феофан в тоже время издает одно за другим разнообразные, всегда умные сочинения в защиту ре­формы и действий Петра, ведет ученую полемику со своими противниками, составляет духовный регла­мент, не будучи президентом в синоде, является в нем однако главным действующим лицом.

Биограф Феофана не скрывает и темных сторон в деятельности своего героя. Как горячий поборник реформы, как новатор в сфере церковной, как человек передовой, ставший, в след за Петром, в противоречие с существовавшим дотоле строем по­нятий, Феофан встретил ожесточенную вражду со сто­роны поборников старины, со стороны своих личных завистников и недоброжелателей. «Сделавшись профессором в Киеве, он тотчас же подвергся неприятностям от своих товарищей, которые не да­вали ему покоя ни дома, ни в обществе. Неприятности продолжались и после того, как он сделался ректором академии. Государь приглашает его в Петербург к посвящению в епископа: только что огла­силось намерение Государя, как против Феофана под­нялась чуть не вся Москва с патриаршим местоблюстителем во главе, и заявила протест против посвящения его в епископа. Первое печатное сочинение его – букварь, встречено было в обществе очень враж­дебно. Ту же судьбу имели и другие его сочинения. Друзья делались его врагами. Люди, которых он ласкал, и которым покровительствовал, при первом случае становились в ряды его недоброжелателей и выдавали его правительству своими доносами или ро­няли его в обществе, бросая тень на каждый его поступок, черня каждый шаг его жизни (стр. 572)», Феофан увеличивал общее раздражение против него тем, что относился к прежним формам церковной жизни с несдерживаемою иронией, с каким-то враждебным чувством, и выражал свое неудовольствие ими при каждом случае. Феофан должен был в продолжение всей своей жизни бороться с своими вра­гами, особенно после смерти Петра, когда не стало его могучего покровителя. Борьба эта запечатлена со сто­роны Феофана всегда беспощадной жестокостью. Он часто обращается к содействию страшного преображенского приказа и тайной розыскных дел канцелярии, в которой сам заседает наряду с Ушаковым и другими, присутствует при пытках и допросах. Благодаря уму и необычайной изворотливости Феофана дело всегда оканчивается торжеством Феофана и ги­белью его противников, которых всегда ждало же­стокое заточение, иногда – голодная смерть в замуро­ванной келье убогого отдаленного монастыря. И. А. Чистович и эту темную сторону деятельности Феофана извиняет духом времени, чувством самосохранения. «Ему оставалось выбирать одно из двух, го­ворит он, или погибнуть где-нибудь в Охотске, в Соловках, как погибли там Феодосий, Дашков и другие, или обороняться тем те оружием, каким пользовались его противники. Нельзя не признать, что только владея таким обширным и гибким умом, каков ум Феофана, он сохранил свое положение и сберег дело Петра от постоянно грозившего ему уничтожения. При более высоком состоянии общества вместо того, чтобы растрачивать время на процессы в тайной канцелярии, он употребил бы его на пользу церкви... Но как сын своего века он несет на себе и его болезни».

Нравственное достоинство общественной деятельности человека определяется с одной стороны достоинством принципов, служению которым посвящает он свою деятельность, с другой – степенью искрен­ности, верности и постоянства этим принципам, степенью отсутствия видов своекорыстия и честолюбия. Что Феофан был человек принципов, убеждения – это не подлежит ни малейшему сомнению: вся деятельность его имеет такой строго-определенный от начала до конца выдержанный характер...

Каковы же эти принципы? При первом, самом по­верхностном взгляде на деятельности Феофана не трудно заметить, что они совершенно тождественны с принципами великого преобразователя: Феофан в церковной сере был лишь отголоском Петра, работал под его руководством, был лишь исполнителем его предначертаний. Это, впрочем, не значит, что он был гонителем старины из угождения Го­сударю: еще будучи скромным преподавателем в Киеве, Феофан читал лекции, которые враги его осла­вили опасными, находя в них «новое» учение. Еще не будучи призван к участию в преобразованиях, он обличал в своих проповедях пороки и невежество старой Руси.

Враги Феофана обвиняли его в протестантстве. Феофан блистательно оправдался. «Пристыженный и пора­женный Стефан, рассказывает Феофан, и на словах и на бумаге сознался, что не читал моих сочинений, что вовлечен в обман Феофилактом Лопатинским и Гедеоном»... Маститый местоблюсти­тель «встал и смиренно просил у Феофана проще­ния, что и получил при взаимном лобзании». Но странное дело: мысль о протестантстве Феофана не ис­чезла, несмотря на такое торжественное свидетельство его православия, ни в современном Феофану обще­стве русском, ни у иностранных писателей, имевших повод говорить о Феофане, ни у позднейших писателей русских, даже до наших дней. Если не было протестантского учения в богословских лекциях Феофана, которых касалось обвинение Феофилакта и Гедеона, то не отзывались ли, по крайней мере, протестантским духом его последующие сочинения и осо­бенно его деятельность, подобно тому, как, по мнению Феофана и некоторых позднейших наших пи­сателей², в сочинениях и особенно в деятельно­сти Стефана заметен был дух «папежский»? При­смотримся повнимательнее с этой точки зрения к ха­рактеру действий Петра но отношению к церкви: может быть это поможет нам решить наше недоумение относительно Феофана (о котором вообще нельзя сказать слова, не упоминая о Петре – до того тесно связана была деятельность последнего по отношению к церкви с личностью Феофана).

Лет семь – восемь тому назад, по поводу появления первых томов известного сочинения ака­демика Устрялова: «История царствования Петра В.» и не менее замечательных в своем роде ста­тей г. Семевского о Петре, помещавшихся в тогдашних журналах, много говорилось и писалось у нас о великом преобразователе России. Между прочим делались попытки выяснить свойство религиозных убеждений Петра. Оказалось, что Петр не был человеком неверующим, как хотели думать некото­рые; готовясь к трудным своим предприятиям, он искренно молит Бога о помощи и столь же усердно благодарит Его за свои победы. Не раз высказыва­лись мнения о наклонности Петра к протестантизму³. Но достаточно – религиозный и набожный, Петр не считал себя, однако компетентным в богословии и чуждался рассуждений о вероисповедных разностях. Следовательно о протестантизме Петра, в строгом смысле слова, не может быть и речи. Но, нам ка­жется, есть два пункта, относительно которых в Пе­тре видна наклонность к протестантским воззрениям, или, как выражается Хомяков о сочинениях Феофана Прокоповича, протестантская окраска: это вопрос о свободе совести и вопрос об отношении церкви к государству⁴. В первом случае сказалось влияние отношений Петра к Лефорту, своему воспитателю, к семейству Монсов и вообще к немецкой слободе; в последнем – влияние его заграничных путешествий. В Германии он видел иной род отношений государей к представителям религии, нежели какой существовал до того времени в его отечестве, и он пришелся ему по душе: для его деспотической натуры невыно­симы были те детски-покорные отношения, в каких находились его предшественники к патриарху, которого всегда называли не иначе, как «святейший патриарх отец наш». «В Виртемберге, рассказывает Станлей в своих лекциях о восточной церкви, Петр разбил в куски чашу Лютера, рассердившись на то, что ему не позволили взять ее с собою, и заметил, что монумент Лютера в церкви не довольно блестящ для такого великого человека… Король Голландский советовал Петру в установлении отношений между церковью и государством подражать Генриху VIII и самому сделаться главой религии, без чего он никогда не мог бы сделаться полным господином в своей земле. Этот совет понравился царю»⁵. Весь преданный своим преобразовательным стремлениям, великий Государь и в пастырях церкви, кото­рые, как он знал, имеют такое сильное влияние на народ, хотел видеть больше исполнителей своей державной воли, проповедников «правды воли монар­шей», нежели независимых служителей дела Божия, пастырей духовных.

Как бы то ни было, стремление Петра подчинить до некоторой степени церковь государству, приурочить ее деятельность к интересам чисто государственным, сделать ее органом государственной власти, как это он сделал со школой, со всем, что возни­кало по его манию в устраиваемой им на европейский лад русской империи, не подлежит сомнению. В таком настроении мыслей Петра, нам кажется, нужно искать причину отмены патриаршества в России, более, чем в тех неосновательных опасениях, какие приписывает Петру г. Соловьев⁶. Если и были такие опасения в голове Государя, то они не имели для себя достаточного основания. Петру ли было бояться кого бы то ни было? Как бы ни был неудовлетворителен, с государственной точки зрения, порядок в отношениях церкви в государству, существовавшей до Петра, во всяком случае слишком далеко до иерократии, до посягательства патриарха на власть государя, до открытого противодействия ему. Велико было значение в России патриарха Филарета при Михаиле Феодоровиче: но кто же не знает, что это значение все основывалось на родственных отношениях патриарха к Государю-сыну, а не на каких-либо прерогативах гражданского властительства, которых народ не дал даже великому Гермогену в эпоху безвластия на Руси? Силен был Никон, но опять – благосклонностью мягкосердого даря Алексея Михайловича, a не действительным правом:⁷ как только разошелся Никон с царем, вся сила его исчезла. Дело в том, что священна в глазах народа власть патриарха, но гораздо более священна по его понятиям власть Го­сударя, помазанника Божия... Наконец переворот в отношениях церкви к государству в смысле прямо противоположном старому допетровскому порядку ве­щей ведет свое начало не со времени учреждения синода, а с той самой поры, как только принял Петр в свои могучие руки управление государством, когда еще существовал на Руси патриарх. С того самого вре­мени уже не церковь влияет своею нравственною си­лою на те или другие отправления государственной жизни, а государство импонирует церковь, не касаясь, конечно, ее догматической и канонической юрисдикции, а лишь в ее администрации, в финансовых операциях и в ее бюрократической деятельности. Не один раз случалось, что чиновники синодальной канцелярии, а особенно секретари сената, с которым новоучрежденный синод имел постоянно такое близкое, соотношение, по делам о расколе или по сбору подлежавших ведению духовной коллегии пошлин, штрафов и всякого рода денежных взиманий останавливали за­конный ход указов св. синода. Много можно найти примеров в доказательство этого в недавно изданном «Описании документов и дел, хранящихся в архиве св. синода» (Спб. 1868) и в «Собрании правительственных распоряжений по расколу, по ведомству св. синода», изданном г. Варадиновым лет десять тому назад. Не раз случалось, что «синодальный дворянин», т. е. чиновник синодальной канцелярия, подобно некоему Рогозину, упоминаемому в одном деле о выгорецких раскольниках, доносил св. си­ноду: «секретарь-де военной (или другой какой) коллегии Макаров (или другой) с товарищи сего указа не принял, и по сему признается, что та коллегия присылаемых из св. синода указов слушать не хочет, и синодальное правительство в уничижении быть значится»⁸.

«Самым важным из нововведений Феофана, бывших поводом к неудовольствию на него, говорит И. А. Чистович, была замена патриаршества синодом. Не Феофану принадлежит это нововведение, но он был главным действующим лицом в осуществлении идеи Государя... С канонической точки зрения патриаршая и синодальная формы церковного управления равно законны»... Мало того, новая форма была может быть даже лучше, как вообще коллегиальный способ управления лучше единоличного; а главное – новая форма церковного управления, так или иначе, получила санкцию самой церкви, в лице восточных патриархов. И вообще трудно сказать что-нибудь против тех вполне компетентных доводов, которыми мотивирована была реформа. Но справедливость требует заметить, что и до реформы дела церковные шли не хуже, чем после нее. Дело учительства церковного на первый раз очень мало было подвинуто вперед казенными учреждениями – семинариями, с принудительным обучением в них, узаконенным ука­зами Петра. Как прежде Петра так и после него, и до сих пор наш народ, «люди темные», назидался не теми учеными «казаньями», какие читались сельскими священниками по книгам, изданным св. синодом, а находил и находит для себя религиозное удовлетворение – в службе церковной, в ее полных высокого назидания священнодействиях. Церковь допетровская – мало сказать: шла в уровень с общим развитием гражданственности и образования в стране: она – шла впереди и вела за собой народ – не по дурному пути. Она была цивилизующим, просветительным началом в древней Руси. Она не враждовала с тогдашней наукой, энергически боролась с суеверием, как и с ересями. Дело миссионерства было не ниже, чем при Петре, по крайней мере, не видело противодействия со стороны гражданской власти, не парализовалось бюрократическим Формализмом и приказными, как это мы видим в деле о Неофите⁹. Церковь не благо­словляла рабства¹⁰, поучала человеколюбию помещиков; устами св. Филиппа проклинала тиранию, устами Максима Грека (которого достойно было бы назвать исповедником, как и тезоименитого ему его сооте­чественника времен вселенских соборов) обличала с самоотвержением нарушение религиозных уставов сильными земли. Одним словом древняя допетровская церковь свободно и деятельно справляла свою высокую миссию. В годину всёнародного бедствия церковь вы­сылала своих служителей в ряды воинской рати, облекала воинов Христа в оружие мирской брани (Пересвет и Ослябя). В эпоху междуцарствия церковь со своим предстоятелем патриархом стала во главе великого всенародного подвига; мирная иноческая оби­тель стала неодолимой твердыней, благодаря граждан­скому мужеству своих иноков, источником крепости нравственной и вещественной помощи для восставшего и обнищавшего парода. Свои обильные сокровища, скопленные самоотречением, данные ей свободным усердием ее сынов, она свободно принесла на алтарь отечества земного...

Но то, что прежде было свободным даром любви – стало потом добычей бюрократической узурпации, хотя и было употребляемо на действительные нужды госу­дарства. Так, например, у той же Троицкой лавры, которая свободно сослужила свою великую службу отечеству в смутное время, «в 1696 году взято го­ворить г. Соловьев, на ратных людей 50,000 р., в том же году 20,000 р., в 1697 г. 20,000 р., 1700 г. 30,000 р., в 1701 г. 5,000 р., всего 125,000 тогдашних рублей. Да «в подношение великому Государю дано в те же годы 103,000 р., да 2000 золотых червонных, да 1000 ефимков; да в пользу Олонец­кой верфи в тоже время было отписано от монастыря 4412 дворов. Всего в четыре года одними деньгами взято на государственные потребности 230,000 р.¹¹. Порядок вещей, созданный Петром, лишил иерархию на все время его царствования того высокого нравственного авторитета, какой существенно требуется принципом неприкосновенности церковных прав, принципом административной и финансовой автономии церкви. Что прежде, при высоком авторитете верховного предстоятеля церкви, было силою без всяких усилий и напряжения, стало оказываться бесплодным порывом самопожертвования ничего незначащей оди­нокой личности. Такой характер имела знаменитая история приснопамятного иерарха, Арсения Мациевича... Петр дал России европейскую науку, но не дал церкви средств стать с нею в дружественные, равноправные отношения; с восторгом приветствуя ино­земную гостью, забросил, позабыл старого друга и учителя. История с «Камнем Веры» показывает, что церковь, благодаря Петру, лишена была даже права защиты своих догматов. Если в настоящее время мы очутились лицом к лицу с беспримерным в истории всего мира неверием просвещения – нe вкушаем ли мы здесь только плоды Петровой реформы?

Таков был характер отношений Петра к Церкви. Таковы были принципы, на служение которым посвятил свою неустанную энергию даровитый Феофан Прокопович. С государственной точки зрения несмотря на все это, история может только хвалить Петра и Феофана, хотя и то не всегда: по словам профессора Соловьева, «обрезывая монастырские и архиерейские доходы для нужд государства, монастырский приказ иногда резал по живому месту, лишал достойных архиереев средств служить великому делу образования»¹². Не много также, вероятно, пользы было и от того, что с бедных попов, которым самим нечем было кормиться, отбирали последние гроши на покупку драгунских лошадей¹³. Что же касается до беспристрастной и правдивой истории церкви, то, отдавая должную дань хвалы Феофану за его труды на пользу богословской науки и вообще русского просвещения, она вместе с тем скажет, что он мало послужил тому делу, для которого призывался самим своим званием и своим высоким положением¹⁴.

Что касается вопроса о свободе совести, то и в этом отношении Феофан отличался такой же широтою воззрения, как и в вопросе вероисповедном. В то время, как все прочие члены св. Синода хлопотали о репрессивных мерах против раскола, а Феофилакт Лопатинский полемизировал с ним в духе «Жезла правления» и «увета духовного», один Феофан был до того снисходителен к нему, что готов был по-видимому дать расколу полную сво­боду исповедания. Раскол с благодарностью и любовью вспоминает о «Феофане Прокопьевиче, архиепископе Новоградском». Если верить биографу Денисова¹⁵, Феофан, наслышавшись об уме и начитанности сво­его прежнего ученика¹⁶ – Андрея, очень хотел ви­деть его у себя, неоднократно посылал ему на Выг собственноручные письма, в которых «приветствоваше и возлюбленным о Христе братом ублажаше». По свидетельству раскольничьего библиографа Павла Любопытного, Семен Денисов понимал Феофана настолько благосклонным к расколу, что писал к нему письмо¹⁷, в котором имел смелость доказывать вице-президенту православного синода превосход­ство раскола перед православием. В то время, как Феофилакт настаивал на разорении Выговского общежительства – этого раскольничьего гнезда¹⁸, Феофан не дал хода его предложению, и, по словам упомянутого биографа Андрея, «словесы своими за выговлян великим персонам возношаше». По поводу известного доноса Халтурина на выговских раскольников, Феофан написал такую резолюцию: «раскольнииков на­ставлять и сколько можно обращать к церкви святой священниками не страхом и нуждою, но прямой евангельской истины проповеданием»¹⁹.

В заключение пожелаем, чтобы пример И. А. Чистовича нашел себе подражателей, чтобы побольше являлось в нашей церковно-исторической литературе монографий такого глубокого исторического интереса и тако­го высокого научного значения. Монографический способ исследования исторических явлений должен предшест­вовать систематическому их изложению и обобщению: таков естественный порядок, что нужно предвари­тельное обстоятельное изучение частностей, чтобы сделать верный и основательный общий обзор. Наша церковно-историческая литература в этом отношении представляет обратный порядок: мы имеем уже три системы истории русской церкви (м-та Платова, преосв. Макария и преосв. Филарета Черниговского), хороших же монографий пять-шесть, и только.