Епископ Василий (Родзянко). Слово о владыке Иоанне

Святых так много и сейчас ходит по земле Русской, и сейчас есть мученики, которые недобиты были злобными мучителями, – они и сейчас ещё ходят по земле, и светится свет мученический в очах их. Иногда это мученичество бесконечное, не обязательно обрывающееся страшным убиением, а это медленное умирание в течение всей жизни. Вот эти пастыри, которых встречаешь сейчас на Руси в Русской Церкви – в храмах и вне храмов, вот видишь батюшку, который спешит в больницу со Святыми Дарами, для того чтобы утешить умирающего, для того чтобы приготовить его к Царству Божию. Ведь что это значит – приготовить к Царству Божию? Какая огромная ответственность лежит на этом пастыре, мученике, потому что он каждый час, каждую минуту свою, каждый вздох свой отдаёт тем, кому он нужен. Вот таким был тот, которого я не могу забыть, который дал мне жизнь, который выхватил меня из ужасов мира сего и направил по пути, предназначенному Христом Спасителем, по Его плану, – несмотя на всё недостоинство...

Да, познакомился я с административно – командной системой очень рано в моей жизни. Потом встречался с ней и во время войны, и после войны, с разными – и гитлеровской, и противоположной. Но уже была, знаете, – прививка детская. Знаете, как прививались вакцины, – так вот у меня была хорошая прививка... Но тем не менее всё это могло кончиться очень и очень печально, если бы Господь не устроил так, что на пути моём оказался отец Иоанн. Это было, когда уже меня поместили в гимназию, в среднюю школу нашу в Белграде. И поскольку родители мои оставались в деревне, где отец вёл хозяйство в поместье, которое Сербское государство секвестировало от венгерского магната, бежавшего во время Первой мировой войны, то поэтому меня поместили в интернат, и мы, в отличие от приходящих, в гимназии назывались интернатчики. Но этот интернат был, конечно, для меня, с этим уже установившимся во мне комплексом в моей душе, нелёгким местом. И это было заметно. Заметил, вероятно, это и отец Иоанн. Потому что первый раз в жизни увидел я человека с добрыми – добрыми глазами, большого ребёнка. Он был ещё моложе меня с этой точки зрения, меньшим ребёнком. И сразу с ним установился общий детский язык, хотя он уже был, конечно, не просто ребёнком. Он был тем, о котором сказал Спаситель: «Если не обратитесь и не станете как дети, то не войдете в Царство Небесное» [Мф. 18:3]. «Таковых бо есть Царствие Божие» [Мк. 10:14].

И он взял в свои руки всю мою жизнь, с первого этого блаженного святого момента и вплоть до самого последнего, когда он после своей кончины вдруг пришёл ко мне. Не знаю, было ли это во сне, или в полусне, или наяву, но я только помню, как ранним утром – было это в Лондоне, я был уже священником, молодым ещё тогда, – вдруг он ... кто – то ударил меня в бок, довольно решительно. Я проснулся или вскинулся – сам не знаю. И вижу: стоит Владыка – тогда уж он был владыка Иоанн, смотрит на меня теми же добрыми глазами, но строго говорит мне: «Вставай, иди служить Литургию, сразу же!» Я вскочил, и пошёл, и служил Литургию, один, в своей Крестовой маленькой домовой церковке – так, как он всю свою жизнь служил. Он каждый день служил Литургию, начиная её всегда один. Но всегда, почти что всегда, кто – нибудь приходил на эту его Литургию. А если никто не приходил, то, как он сам говорил, Ангелы были и святые были. И во всяком случае, Литургия никогда не была в одиночестве – она не может быть в одиночестве. Литургия была его жизнь – он жил ею, он жил в ней. Она была его покровом.

Вообще, наша жизнь шла таким образом, что мы встречались, когда вот, так ещё в самом начале, он ожидал своих каких – то бумаг, когда его переводили из одного места в другое в Белграде, – и вот тогда, это в детстве ещё, когда он нас собирал вокруг себя, и было в этом что – то удивительное. И вот тогда, когда он нам как детям рассказывал всё что мог: из Священного Писания, Церковного предания, святых отцов – всё это говорил на таком детском языке, что мы всё понимали. И не только из житий святых, но иногда и просто из жизни. И всегда это было очень интересно, хотя он не был оратором, и говорил он невнятно, и надо было хорошо прислушаться, чтобы понять, какое слово вылетело из его уст. Но он вообще был такой – совершенно особый. Было в нём нечто блаженное – он действительно был юродивый, юродивый. Но в очень хорошем смысле этого слова – простой – простой такой, непосредственный. И если скажет, то скажет. И так вот мы встречались, когда Господь давал нам встретиться. Очень скоро его сделали епископом Шанхайским в городе Шанхае. Это была Заграничная, Зарубежная Русская Церковь, которая имела свои приходы, храмы, епархии буквально по всему миру. После того, как он оказался там, только редко – редко письма от него приходили. Когда он узнал, что я собрался жениться, он написал очень трогательное пастырское письмо о том, что это такое и какой это путь.

А следующая наша встреча была уже после войны. Я был, в общем, на сербском приходе, ни один мой прихожанин никуда не уезжал, потому что это была их родина, это была их деревня, они тут жили. И для них, парадоксально, приход Советской армии – тогда она ещё называлась Красной армией – был освобождением, и действительно было освобождение от завоевавших их, оккупировавших и чинивших невероятные злодеяния над ними немцев. Ну как же мог пастырь покинуть такую паству. Конечно, условия были разные для эмиграциии русской белой и для вот этих простых крестьян сербских. Но уж если я был пастырем этой паствы, то я должен был с нею остаться. И помню, как читал Евангелие – как раз то место, где говорится: «А наемник видит волка грядуща, и бегает, и приидет волк и распудит³ овцы. А пастырь добрый не бежит, а отдаст жизнь свою за овец своих» [Ин. 10:11–12].

Для меня это был очень острый вопрос. Я прекрасно знал, что Сербская Церковь уже установила евхаристическое общение, то есть общение в литургическом служении и в Причастии, с Русской Православной Церковью, и как только придёт окончательное освобождение, то будет и внешне установлено полное общение с Московской Патриархией. А вся моя семья и вся вот эта белая эмиграция, как известно, была в Русской Зарубежной Церкви. По просьбе Сербской Церкви меня рукополагал во священники митрополит Анастасий, тогдашний глава Русской Зарубежной Церкви. И хотя сразу же я пошёл на сербский приход, но тем не менее рукоположение есть рукоположение, и я чувствовал в этом смысле, что я был таинственно, в самой глубине таинства священства, связан с Церковью, в которой были мои родители, мои братья, сёстры и вся семья. И поэтому тут для меня был, конечно, вопрос – потому что я знал, какова была теория зарубежников в отношении Московской Патриархии после Декларации митрополита Сергия о лояльности к Советской власти. Это было всё, конечно, в основном политическое, но тем не менее в этом было и нечто духовное. И поэтому для меня вопрос этот был очень острый – я знал, что оставаясь со своей паствой, что было по прямому завету Христа в Евангелии, я тем самым фактически переходил из общения с За­рубежной Церковью ко прямому и непосредственному общению с Русской Церковью Патриаршей, с Московской Патриархией. И когда я для себя этот вопрос решил, то я понял, что это был принципиальный вопрос – о том, что Божественная благодать Евхаристии, то есть Причастия, выше церковных юрисдикций, то есть подчинения тому или иному Синоду, Собору или епископу. Уже став на этот путь, я с него не сходил и никогда не сошёл, потому что Церковь была для меня выше, чем земные пути. Божественная природа Церкви, выражающаяся в иерархии и в таинствах, была для меня выше, чем человеческая природа Церкви, которая может иногда ошибаться.

Я думал, что так и останусь навсегда отрезанным от своих родителей и что буду за «железным занавесом» и никогда с ними не встречусь, – а тут я вдруг уехал в Париж, после того как меня выпустили из коммунистической югославской тюрьмы и, можно сказать, «посоветовали», в кавычках, покинуть Югославию (это было после того как Тито рассорился со Сталиным), и в само́м Париже с вокзала уехал – куда? – в Русскую Зарубежную Церковь, и там мне предложили служить. И первое, что я сказал после первой встречи, первых слёз обоюдных, я сказал открыто и прямо владыке Иоанну, что я не могу по совести своей бросать камнем, как это делали многие в Зарубежье, в Русскую Православную Церковь, её Патриарха и её иерархов. Знаете, что он мне сказал? Он мне сказал: «Я каждый день на проскомидии поминаю Патриарха Алексия. Он Патриарх. И наша молитва всё – таки остаётся. В силу обстоятельств мы оказались отрезаны, но литургически мы едины. Русская Церковь, как и вся Православная Церковь, соединена евхаристически, и мы с ней и в ней. А административно нам приходится, ради нашей паствы и ради известных принципов, идти этим путём, но это нисколько не нарушает нашего таинственного единства всей Церкви. Поэтому, будучи сербским клириком, ты можешь служить, где хочешь – в канонических Церквах, разумеется, – и приходи, со мной служи». Вот как по святости своей, по своему действительно подлинному блаженному видению поступил со мной незабвенный владыка Иоанн Максимович.

Возвращались мы назад в Париж из Лондона, куда ездили на лето, на два месяца, встретиться с моей сестрой, которая жила в это время в Лондоне, и с многими родственниками и друзьями. И моя матушка, покойная жена моя, занемогла. Что – то случилось неясное, но у неё была страшная боль в бедре, она не могла ступить, она не могла двинуться, и еле – еле мы привезли её туда в школу, где мы жили в Версале, и сразу же вызвали французского врача. И французский врач долго её осматривал, покачал головой, отвёл меня в сторону, и сказал: «Вы должны свыкнуться с мыслью, что она уже никогда ходить больше не сможет. Вам придётся купить для неё специальный стул на колёсах. И это уже до конца жизни. Но всё – таки мы её отправим в больницу для окончательной и полной проверки». Ну, можете себе представить: после всех испытаний, которые уже с нами были, после моей тюрьмы, после всех трудностей, которые были с моей покойницей, представляете себе вот такое? Владыка Иоанн был в это время в отъезде. Приехал, узнал об этом, сразу же вызвал меня, говорит: «Не беспокойся. Я завтра приду, её причащу. А потом можете везти её в больницу». Он служил Литургию один, я был в это время с ней. И он после Литургии (это была домовая школьная церковь), в полном облачении пришёл с Чашей. С Чашей, от Литургии, прямо так пришёл. И остановился в дверях и говорит: «Мария, вставай! Иди причащаться». И она вдруг встала и пошла. Он спрашивает: «Больно?» – «Нет». – «Ну, иди, причастись». – «Причастилась? А теперь иди снова ложись». Она легла. Это было как во сне. Он ушёл – потреблять Святые Дары, назад в церковь, я остался с ней. Она мне говорит: «Боль прошла. Ничего не чувствую». Но тем не менее после обеда приехала «скорая помощь» и отвезли её в больницу. Пробыла она там несколько дней, и через несколько дней вернули её с запиской доктора: «Чего вы нам её прислали? Она совершенно здорова, ничего у неё нет». Что это было, как это было – один Бог знает. Я просто говорю то, что было.

После этого мы ещё некоторое время оставались с владыкой Иоанном там, в этой школе, с этими детишками, в этой церковке. Я там служил с Владыкой, это было незабвенное время. Но в это время, когда мы ездили на свидание с родственниками в Лондон, я там тоже встретился с ещё одним великим плодом Церкви, скажем так, сербским епископом Николаем Велимировичем. О нём я тоже мог бы много рассказывать, но в данный момент просто скажу, что мы с ним встретились, и он мне просто дал послушание: приезжай сюда в Лондон, нам нужен сербский священник, а ты таковой – хоть ты и русский, но ты и сербский, ты знаешь по-сербски, приезжай. А мы были с ним знакомы ещё с Югославии, давно. И вот, значит, я сказал это владыке Иоанну – он очень почитал владыку Николая, знал его близко, он служил в его епархии, в Югославии. А Николай про него, про владыку Иоанна, говорил: «Вот ходит по земле живой святой». Ну вот эти два святых, так сказать, сотрудничали, встретились, и оба решили, что мне надо быть в лондонской Сербской Церкви, и я переехал туда. И помню, как мы уезжали. Как владыка Иоанн стоял и видел, как мы уезжали на такси, и крестил нас обеими руками, не переставая, до тех пор, пока мы не скрылись уже в конце дороги, – так и вижу его сейчас, с его ласковой улыбкой, с его изумительным взглядом, детским таким, любящим, отеческим, – и благословлял нас на новый путь.

Через некоторое время вдруг звонок по телефону, уже в Лондоне. Владыка Иоанн звонит: «Я здесь, в Лондоне, приезжай со мной служить!» И я сразу же поехал. Он был управляющим в то время всеми Зарубежными приходами Западной Европы, в том числе и Лондона, а я в это время встретился и очень подружился с моим новым духовником владыкой Антонием Сурожским, который и сейчас ещё в Лондоне⁴. И служил постоянно с ним. И там, конечно, – это была Патриаршая Церковь – поминали Патриарха Алексия. Это нисколько не помешало владыке Иоанну пригласить меня и служить в том же Лондоне в противоположной, так сказать, Церкви. Оба моих друга и духовных отца не препятствовали этому. И владыка Иоанн даже радовался этому, и владыка Антоний тоже. Так вот через меня, грешного, в тот момент были полные мир и любовь между обеими Церквами, которые официально были в раздоре. Так святые иногда совершают и вот этого рода чудеса.

Следующая встреча произошла тут же, в этой самой квартире в Лондоне, когда он явился ко мне после смерти и возвратил меня, в полном смысле этого слова, на литургический путь. Потому что были испытания и искушения в ту минуту, и знал он, почему ему нужно было вот так меня, можно сказать, даже грубовато разбудить, и ткнуть под ребро, и сказать: «Иди служить Литургию!» – и я пошёл и служил. Вот, «по плодам их узна́ете их» [Мф. 7, 16].

(«Смысл жизни». Цикл бесед [па видеокассетах] о православной вере для семьи и школы.

Издательство Московского подворья

Свято – Успенского Псково – Печерского

монастыря. [1994.] Ч.2. Беседа 6)