1900 г.

Восхвалишь славных мужей и отцов нашего рода!.. Есть между ними такие, которые оставили по себе имя для возвещения хвалы их... мужи, которых дела не забываются. Тела их погребены в мире, а имена их живут в роды. Народы будут рассказывать об их мудрости, – и Церковь будет возвещать их хвалу (Сир. 44:1, 8–9, 13–14).

Это слова древнего библейского мудреца. С того времени, как они были произнесены и записаны, прошли века и тысячелетия, но седой опыт минувших веков не умалил, а только подтвердил великое и поучительное значение воспоминаний исторического прошлого.

И сегодня пред нами одно из таких воспоминаний нашей русской истории – столетний юбилей смерти великого Суворова. Уместно ли это воспоминание в день радости о Царе нашем и в день молитвы о нем? Но чтить память героя, беззаветно любившего родину, служившего ей верой и правдой, отдавшего ей все труды своей жизни и свои гениальные дарования, не знавшего ничего выше долга по отношению к отечеству; чтить память героя, беззаветно преданного верховной власти, – это, несомненно, лучшее поучение в день церковно-гражданского праздника. Уместно ли, далее, с церковной кафедры говорить о человеке мирском, о герое, который стяжал себе славу главным образом подвигами брани? Но отмечать добро, где бы оно ни было, указывать его в живых носителях, воплотивших добро в бессмертных подвигах, – это непременная обязанность проповедника истины. А если в воспоминаемом деятеле вместе с тем проявляются черты истинной и искренней религиозности; если он, будучи верным и преданным сыном родины, был в то же время любящим и смиренным сыном Церкви Божией, – то служителю Церкви естественно остановиться на нем с чувством отрады и естественно обратиться к своим слушателям с горячим призывом: «Братья-сограждане, братья-христиане! Берегите святое наследство!».

Наш Суворов – это русский великий герой, во всем самобытный, всегда неизменно и глубоко – народный; имя его – непререкаемое имя; слава его – не спорная слава, и нравственный образ его представляется удивительно ясным и целостным. На него может указать с честью и гордостью каждый сын нашей великой родины. И, смотря на него с чувством народной гордости, мы можем, действительно, и должны говорить себе и другим: «Берегите его духовное наследство!» И если в день Царского праздника нужно вспоминать нам и говорить о гражданских обязанностях, о служении родине, то мы с полным правом можем указать на него, как на достойный пример для подражания. Он был воин, но в нем совместились достоинства, который нужны не одному воину, но и всякому служителю родины. Он – герой народный в полном смысле слова. Всем известно, как любил он свой народ, – любил русское меткое слово, русские песни и пословицы, русские обычаи, даже кушанья; но это более касается внешности. Главное в нем то, что он был как бы повит народным нашим духом во внутреннем мире своем. И прежде всего наш герой – сын и питомец народной религиозной веры. Он учился ей и в родном доме от дней раннего детства; он учился ей и потом, проживая в близком и непосредственном общении с солдатами в их казармах и исполняя вместе с ними, в первые годы своей службы, обязанности низшего воинского звания. Его простая, спокойная, глубокая и прочная религиозность как бы перелилась в него из недр духа нашего боголюбивого народа. Всегда она в нем одинакова и неизменна: и на поле битвы, и в упоении славы, и в домашней жизни, и на клиросе или на колокольне деревенской церкви, в которой он пел и читал, подавал кадило и правил должность пономаря, будучи в звании генералиссимуса. Он не богословствует, не философствует в деле веры, не стремится поправлять так или иначе Церковь: он любит ее простой, сердечной любовью; смиренно, по-детски, бесхитростно, как хороший, благочестивый христианин, в ней он видит опору и руководство жизни. «Солдат-христианин, а не разбойник», – вот его воззрение на воина. «В дома не забегать, безоружных не убивать, с женщинами не воевать, просящего пощады миловать, малолетних не трогать», – вот и вывод из его религиозного воззрения. «Умирай за Церковь и за Царя; останешься – честь и слава, умрешь – Церковь Бога молит», – вот и истинно народное поучение его солдатам. Сам он построил прежде всего церковь в Новой Ладоге, когда там командовал войсками, – черта опять чисто-народная; здесь же устроил он школу, в которой сам учил детей солдатских Закону Божию, и вообще за религиозным развитием солдат следил с большим вниманием. И набожность его была чисто-народная; утром ежедневно, надев один из орденов своих, молился он с пением; входя в комнату, крестился на образа; пред обедом всегда творил молитву; даже зевая, крестился; мимо церкви не проезжал, не помолясь; при богослужении сам пел на клиросе и читал Апостол, и отлично знал церковный наш обиход. В то же время он с уважением относился ко всем религиям и требовал этого и от подчиненных; и в этом, несомненно, сказалась в нем наша русская черта широкой веротерпимости. Не нужно забывать, что такую глубокую и простую религиозность Суворов сохранял в век разлива неверия и повального увлечения легкомысленной и вольнодумной философией энциклопедистов; вера у него, как у всех великих людей, уживалась с огромным умом, с высоким и основательным по тому времени образованием, над которым он трудился целую жизнь. И не деланной, не искусственной была в нем эта религиозность: чтобы убедиться в этом, довольно знать его детские годы, в которые он проявлял особую набожность, начитанность в Свящ. Писании и любовь к богослужению; довольно знать его зрелые годы деятельности, в которые религия везде служила ему опорой и руководством и определяла его мировоззрение; довольно знать об его предсмертных минутах, которые провел он, как благочестивый христианин, причастившись Таин Христовых и трогательно простившись со всеми окружающими. С другой стороны, никогда деланная религиозность не привлекла бы к нему сердца солдат, которые чувствовали в нем близкого, родного по духу человека, понимали его с полуслова. Несомненно, великий полководец говорил с нашим народом языком его веры, не взятым напрокат, а от души и сердца. Здесь и тайна его влияния, тайна его всероссийской славы, его народности. Даже в знаменитых шутках и странностях его сказывается что-то, напоминающее старых русских юродивых, этих доселе неразгаданных и засмеянных учителей и воспитателей народного нашего духа.

Но когда нужно было, Суворов умел показать, что религия в нем – не один обряд, а глубочайший и основной фонд его жизни. Тогда он возвышался до вдохновенного красноречия и до понимания самых тонких проявлений нравственного идеала, самых тонких оттенков нравственного чувства. «Герой, – говорит он, – смел без запальчивости, быстр без торопливости, деятелен без опрометчивости, подчинен без изгибчивости, начальник без самонадеянности, победитель без тщеславия, благороден без гордости, доступен без лукавства, скромен без притворства, приятен без легкомыслия, обязателен без корысти, проницателен без коварства, искренен без оплошности и резкости, благосклонен без изворотов, услужлив без своекорыстия; враг зависти, ненависти и мщения, он низлагает соперников добротой, управляет друзьями верностью. Он властитель стыдливости и воздержания. Нравственность – его религия; он исполнен откровенности и презирает ложь; правый по характеру, он отвергает лживость; в делах своих он взвешивает предметы, уравнивает меры и предается Божественному Провидению».

Такое представление о нравственно-уравновешенном человеке создал себе Суворов в то время, когда под влиянием развращающей модной чувственной философии его века царили всюду распущенность нравов и нравственное безразличие; такое представление он сумел и осуществить в труднейшее время господства интриг, внезапных повышений и падений. В среде, нередко пропитанной ложью и фальшью отношений, иногда в условиях подчинения какому-либо завистливому и капризному временщику, особенно на первых порах своей деятельности, Суворов везде сохранял свою прямоту, правдивость и преданность долгу, и история знает, что он не запятнал себя ничем бесчестным. В такой преданности долгу служебному и нравственному тайна и его посмертного обаяния. Удивительно глубоко было в нем это сознание долга. Известно, что еще в ранней молодости, в бытность простым солдатом, изумил он Государыню исполнением закона, когда, стоя на часах, отказался принять от нее подарок.

Сознание долга потом проходит самой замечательной чертой чрез всю его жизнь; на войне, в мирной гражданской деятельности, в начальствовании и подчинении, в славе и в тяжких обстоятельствах опалы и гонения, в шумной столице среди придворных и в одиночестве деревни, куда заточила его зависть врагов и где он жил безропотно, без жалоб и сетований, покорный власти и долгу повиновения во всех обстоятельствах жизни. «Научись повиноваться прежде, будешь повелевать другими; будь добрым солдатом, если хочешь быть хорошим фельдмаршалом», – это слова самого Суворова. Но долг и повиновение у него – это не простая исправность, не обычная точность: эти свойства найдутся и у добросовестного наемника. Долг и повиновение перестают быть неразрешенной загадкой и вырастают в огромную нравственную силу, когда проникнуты любовью и осмыслены религией. «Какие обильные сеяния расточает это средоточие, чтобы освещать и преобразить нашу жизнь! Все проистекает из этой мысли: долг требует исполнительной деятельности, и эта деятельность есть выражение высшей воли, план Создателя для сотворенного Им мира. Сколько есть обязанностей малозначащих, тягостных, утомительных! Сколько есть существований однообразных бесцельных, преисполненных большими и малыми трудностями! Это и останется таковым, пока вы будете взирать только на себя и вокруг себя; но поднимите взор: вы не понимаете, почему возложено на вас исполнение того или другого долга; вам загадочно, почему вам назначено такое, а не другое место в общей экономии вселенной; это тайна Владыки мира. Но каков бы ни был долг, он предназначен Богом. При этой мысли все изменяется в глазах наших: что казалось ничтожным, становится многозначащим; что представлялось достойным презрения, оказывается возвышенным; что было тяжело и отвратительно, является святою ношей, переносимой с любовью. Исполнять волю Божию, довершать отчасти творения Господа и Создателя – какая великая обязанность, какое дивное преимущество! Лучи предвечного величия все в мире освещают. Посмотрите, что подчас происходит, когда в природе все туманно, когда небо помрачено густыми парами; но темная завеса разрывается, появляется солнце и вдруг все блещет и сияет! Лист древесный, ветвь, только что омраченная тенью, водяная капля, самая пыль, попираемая и воздымаемая ногами, – все позлащено. Воля Божия, отражающаяся во всех человеческих обязанностях, преобразует и возвышает все предметы. Множество человеческих существ обрели наслаждение и умиротворение в исполнении наитруднейших обязанностей, и со спокойным, радостным лицом, со взорами, блестевшими упованием, шли на плаху и на костер. Множество людей умели с мыслью о Боге мужественно переносить жизненные бедствия и самые унизительные обязанности общественного положения. Они обрели в себе терпение, сознавая свое бессмертие; они радовались, зная, что при каждом исполнении долга они повинуются воле Того, Кто всемогущ и всеблаг»²⁰⁰. Так говорит один современный христианский мыслитель.

При свете такого понимания долга, наш Суворов поистине велик. Таких подвижников сознательного и любимого долга, как патриарх Гермоген и Авраамий Палицин, как Минин или Долгорукий, как Суворов или Нахимов, – таких людей не даст простая точность и исправность, не даст самое добросовестное наемничество, – таких людей ни нанять, ни купить невозможно! Для этого нужна воспитанная на почве народности, освященная религией любовь к родине, – тот истинный и благородный патриотизм, который, не обращаясь в узкий и нетерпимый зоологический национализм и народное себялюбивое задорное самомнение, любит родину беззаветною любовью, в простоте, ясности и горячности души, так же просто, ясно и горячо, как любит ребенок свою мать, так же вольно и естественно, как естественно и вольно течет ровная, спокойная и многоводная река нашего севера, как естественно сияет и греет солнце, как естественно грудь наша дышит воздухом... И наш Суворов дышал такой любовью к родине и ею осмысливал свой долг, и одухотворял его. Нужно ли прибавлять, что такими именно людьми жива и крепка и вековечна всякая общественная организация? «Всякое дело начинать с благословения Божия, до издыхания быть верным Государю и отечеству», – вот его слова, которые можно назвать заветом грядущим поколениям. Какой бы величественный памятник ни воздвигли ему теперь из гранита или металла, лучшим и надежнейшим памятником ему будет вечная память о нем в благодарных сердцах и следование его заветам.

Поминая его ныне в день молитв о Царе нашем и об отечестве, пожелаем от всей души и пред Царем царей молитвенно просить будем, чтобы дорогая наша родина не оскудевала такими носителями духа, чтобы образ Суворова, – этого великого воина и достойного гражданина, – был у нас не только славным историческим воспоминанием, но и повторялся, и осуществлялся и, таким образом, продолжал жизнь в окружающей нас живой действительности. Аминь.

Что могу сказать я вам в ответ на слово любви вашей? Простите, если в эти минуты все существо мое полно смущения и слово мое собственное связано. Скажу в ответ, отбросив деланную скромность, чтобы придти к скромности действительной и ценной.

Вы подчеркиваете мою любовь к долгу моего звания. И в эти минуты и пред этим крестом не могу я отречься от того, что действительно люблю его больше жизни. Но не в словах, а в делах должна явиться любовь моя, – и здесь я вижу, как мало еще сделано, и как много остается сделать.

Вы указываете на отзывчивость мою ко всяким вопросам жизни и на постоянное желание мое осветить их с точки зрения высшей религиозной правды и Христова евангелия: действительно, я старался быть таким именно служителем Церкви – Церкви живой и действенной; но и самое скромное служебное положение мое, и ограниченность знаний и способностей делали круг моей деятельности узким и заставляли быть только истолкователем и проповедником истин, и прежде меня и лучше меня сказанных другими служителями Царства Божия.

Вы поставляете мне в заслугу проповедание истины: скажу только словами апостола: «Аще благовествую, несть ми похвалы, нужда бо належит, горе же мне, аще не благовествую» (1Кор. 9:16).

Вы ставите мне в заслугу, что я старался перебросить мост между верой и знанием, религией и наукой. Да, братие, мое задушевное убеждение, дававшее мне силы и бодрость дела, – задушевное и дорогое убеждение, что Бог есть Свет и тьмы в Нем несть ни единыя (1Ин. 1:5), что просвещение человечества без Бога будет помрачением, что и сама религия в работе богодарованного разума найдет себе крепкую опору, что придет время полной гармонии между этими областями. Но что я мог сделать в этой грандиозной работе? Я – со скудным образованием, занятый ежедневной затяжной работой, на далекой окраине, вдали от оживляющих и освежающих центров просвещения? Сделал очень мало, или даже – ничего!

Но вот любовь ваша покрыла во мне, в рядовом священнике, за одно только усердие, – покрыла все немощное, все недостающее и почтила таким знаком чести, таким дорогим для священника и всезахватывающим по знаменательности символическим даром, и в такие минуты жизни, и после таких испытаний... Чем могу я воздать вам и какими словами выразить мою благодарность? Но не в словах, а в делах служения пусть будет прежде всего моя и благодарность.

А затем в молитвах неумолкаемо да будет благословенно имя моего благостного архипастыря, разрешившего и благословившего мне принять этот дар ваш.

В молитвах неумолкаемо и в благодарном сердце на всю жизнь памятно да будет дорогое для меня и отныне близкое, родственное имя каждого из тех, чья подпись украсила это прочтенное сейчас вами трогательное писание. Каков бы ни был духовный крест моего будущего служения, взгляд на этот крест заставит меня вспомнить, что крест – премудрости книга, что в нем поучение о вере, и о надежде, и о любви – о всем христианстве. Судит ли мне Бог радость – крест ее да осмыслит; судить ли Бог испытующее и воспитывающее горе – крест его растворит и смягчит. Память же о вашей любви не раз сведет радость в мою душу, и за эту радость, которая охватывает все существо мое, примите мою сердечную благодарность.

«Общество ревнителей русского исторического просвещения учреждается в память Императора Александра III с целью умножения и распространения знаний по отечественной истории в духе русских начал, проявленных в славное царствование в Бозе почившего Государя».

Так гласит первый пункт устава Общества, отдел которого открывается в настоящие минуты благословением церковным и молитвой. Не станем распространяться о средствах, которыми Общество может достигать осуществления своей задачи, не станем ближе и подробнее определять его цели: об этом с достаточной ясностью говорит и устав Общества и его пятилетняя деятельность. Не станем выяснять и причин возникновения Общества: они красноречиво и с великой силой убеждения изложены в записке, которая была составлена при самом учреждении Общества, и, повергнутая на воззрение Государя Императора, удостоилась Его одобрения²⁰³.

В настоящие минуты хотелось бы уяснить себе и определить значение русской идеи и русских начал, о которых говорится в уставе Общества, для нашего края, для наших местных условий. Не покажется ли эта идея вносящей раздор и разделение? Не покажется ли открытое проявление, открытое уяснение русских начал неуместным среди разноплеменного и разноверного населения нашего края, среди множества взаимно сталкивающихся здесь всякого рода племенных интересов, под влиянием неулегшихся еще воспоминаний о старых счетах разнообразных народностей Кавказа?

Ставим вопросы прямо; ставим прямо потому, что глубоко уверены, глубоко убеждены в величайшей благотворности русской идеи именно здесь, в нашем крае. Трудно отделить идею от ее носителя. Русская идея, так ярко выраженная в царствование Императора Александра III, как бы воплотилась, как бы опознала себя в Его личности. Его дорогое имя, поэтому, сделалось знаменем нашего Общества, Его имя – это вместе с тем и наша защита против всех возможных возражений и нападок на принципиальную сторону деятельности нашего Общества. Какое же это знамя? И какой образ рисуется с именем почившего Государя?

На могильном памятнике одного из древних народных властителей восточный поэт сделал такую цветистую надпись: «Война была его ремеслом. Голубые глаза неба не видели ему подобного». Других слов похвалы не нашлось в устах поэта. На священной для нас могиле Александра III не может быть помещена такая надпись. Покойного Царя-Праведника весь мир проводил в могилу с другим именем, которое было наречено ему так любовно и единодушно, с именем: «Миротворец». Как прекрасно, как глубокопоучительно, что имя это, а не другое усвоено тому именно Царю, который поднял знамя русского самосознания, русских исторических государственных начал! Россия в течение всей своей прошлой многовековой истории никогда не была государством завоевательным, никогда не жила насилием и хищничеством, не занималась грабежом и воевала только поневоле. Оттого и идея русская, по всей справедливости, может быть названа «миротворной». Начиная от принятия христианства и последовавшего после этого нашего племенного и государственного объединения, и до освобождения крестьян уже в нашем столетии, все у нас совершалось замечательно мирно и спокойно. Эта особенность нашей истории, резко отличающая ее от истории западноевропейской, в которой, например, моменты государственного объединения всегда сопровождались кровопролитиями, а процесс роста той или другой национальной идеи, или сословиях прав, или религиозной свободы всегда захватывал века кровавой и отчаянной борьбы. Напротив, какое-то священное, величаво-торжественное и тихое настроение охватывало русский народ всегда, когда ему приходилось совершать какой-либо великий исторический подвиг или переживать великий момент своей истории. Наш героизм не картинный, не кричащий, не бьющий напоказ; наш героизм – это тихое, спокойное и смиренное исполнение нашей мировой задачи, как предуказанного Провидением долга. Таков был, по нравственному характеру, и подвиг жизни и деятельности незабвенного Царя-Миротворца. В его созидательной государственной работе мы видим, как еще более утвердились и определились мирные задачи русской идеи. Говорим: яснее определились; говорим так потому, что русская идея не вчера явилась, не есть какая-либо неожиданность, не есть нечто, созданное личным желанием покойного Государя; Он явился величаво-прекрасным ее выразителем, а корни ее уходят в глубь веков и органически связаны со всей нашей историей. В его царствовании и в его лице, по выражению поэта, то, что «на Руси было лишь чувством и преданием, как кованной броней закреплено сознанием». Старые Московские князья-собиратели оставили нам государственное объединение; Великий Петр объединенному и окрепшему после смутного времени государству сообщил великие блага европейского просвещения: русская идея в наше время имеет задачей подавить все жесткое и внешнее, что по необходимости допускается и допускалось в деле объединения, претворить, пресуществить в себя европейское просвещение, – и все это как бы христианизировать, т.е. всему этому дать глубочайший нравственный смысл и нравственное направление, из орудия пользы обратить в орудие нравственного развития, и из орудия царства человеческого обратить в орудие царства Божия. «Всякое просвещение и всякое духовное начало, не вполне еще проникнутое человеческой любовью, имеет свою гордость и свою исключительность. Но русской земле была чужда идея какой бы то ни было отвлеченной правды, не вытекающей из правды христианской, или идея правды, противоречащей чувству любви»²⁰⁴.

Вот почему глубоко правдивы слова записки, составленной при учреждении нашего Общества и выяснявшей его цели и стремления: «Претворив в себе все те начала западного просвещения, которые были ему нужны для создания государства, русский народ вступает отныне на поприще всемирной истории, в семью других народов, как равноправный ее сочлен, во всеоружии им самим сознанных и всем миром признанных прав самостоятельной и самобытной личности».

Каково же это вступление, и что оно несет с собою?

В библии есть рассказ о том, как однажды пророк и судья Самуил посетил город Вифлеем. Было тревожное время. «Старейшины города с трепетом вышли навстречу ему и сказали: мир ли вход твой, о, прозорливче? И рече: мир! Пожрети Господу приидох; освятитеся и возвеселитеся днесь со мною, – идите к жертвоприношению» ²⁰⁵.

Если бы русскому народу, в момент вступления его на поприще всемирной истории, был предложен тот же вопрос: «Мир ли приход твой?»; если бы русской идее в момент, когда она засияла во всем блеске, сознанная народом и возвещенная миру покойным Государем, был предложен тот же вопрос: «Мир ли приход твой?», – то с полным правом на эти вопросы русский народ, опираясь на все свое прошлое, мог бы отвечать: «Мир! Для жертвоприношения Господу пришел я; освятитесь, возвеселитесь ныне со мною, идите к жертвоприношению»... Да, русская идея воистину на челе своем имеет огненными словами начертанную надпись: «Слава в вышних Богу, мир на земле, благоволение в человеках». Вот почему, чуждая национальной гордыни, хищничества и насилия, не опасна, не гибельна она ни для каких племен, с которыми она велением исторических судеб, т.е. волею Божией, соприкасается. Это не значит, конечно, что русское в ней слилось с нерусским и, обезличившись, перестало быть самим собой. Напротив, в лице почившего Государя мы видим именно торжество русского самосознания. Смирение народа не есть отречение от своей личности, и широкое христианское отношение ко всем окружающим не есть потеря своей духовной физиономии. Безродные шатуны никогда не были и никогда не будут великими в истории; они везде – только обуза человечества. Поэтому русская идея, являясь широко-человечной, тем более остается русской, и в нравственно-религиозной основе находит свою характеристическую черту и существенный признак. С этой именно стороны видна она в самом самодержавии нашем, которое под сенью веры православной является исключительно созданием и достоянием русского народа, и которое сильно только и исключительно внутренней нравственной силой; видна она в миротворной деятельности того именно Царя, который явился ее ярким выразителем; видна она в деятельности его Царственного Сына, среди бранных помыслов и бряцания оружия напомнившего так недавно о мире всего мира, и во дни последнего пасхального паломничества в Москве приносившего трогательную и знаменательную молитву: «Да благословит Господь Российскую державу, прочно покоящуюся на незыблемой истине православия, свято хранящего вселенскую правду любви и мира»²⁰⁶.

Широко-человеческая, воистину христианская, проникнутая возвышенным нравственно-религиозным характером, покоящаяся на вселенской правде любви и мира, чуждая корыстных эгоистических замыслов, русская идея, и она одна здесь, на Кавказе, принесет мир, покой и благоденствие его народам. Они обретут в ней высшее духовное единение между собой, порядок жизни внешней, и вместе нравственную устойчивость и высоту интересов жизни внутренней, духовной. Они обретут в ней освобождение от принижающих мелочных интересов и мелочных домашних, оставленных в наследие минувшей историей, распрей и счетов; они обретут в ней смысл существования, т.е. средство приобщения ко всемирно-исторической жизни и средство освящения в возвышенных религиозно-нравственных стремлениях святой Руси... А «правда возвышает всякий народ»... Близится день столетия со дня присоединения нашего края к России; минувшее столетие – время, не особенно большое для целой страны, – и, тем не менее, оно покажет воочию всю истину слов Императора Александра I-го, которыми он утвердил окончательно присоединение Грузии к России: «Не для приращения сил, не для корысти, не для распространения пределов и без того обширнейшей в свете Империи приемлем Мы на Себя бремя управления царства Грузинского. Единое достоинство, единая честь и человечество налагают на Нас священный долг, вняв молению страждущих, в отвращение их скорбей, учредить в Грузии наше правление»...²⁰⁷

Только безнадежная слепота, только упорство злобы, намеренно закрывшей глаза на истину, не видят этого великого значения для нашего края тех начал, которые принесены сюда русской идеей, и которым члены нашего Общества желают служить здесь «оружием истинного знания, трезвой мысли и твердого слова».

Таким образом, несомненно, предстоит борьба, хотя и бескровная, с этой намеренной или ненамеренной слепотой. Но не будем смущаться этим. Ведь все великое вступало в мир путем труда и подвига горячих ревнителей блага, и для утверждения своего опять требовало и труда и усилий. Само царство Божие, и оно «силою берется, и употребляющее усилие получают его» (Мф. 11:12). То же и во всех областях жизни, то же и в деле развития и расширения русской идеи. Московские князья-собиратели дали последующим поколениям завет продолжать их дело; Петру Великому должны были последовать и последовали столетия упорной работы продолжения его просветительной деятельности; наш долг, как современников Императора Александра III, и долг последующих за нами поколений состоит в том, чтобы продолжать освещать, осмысливать и путем бескровной борьбы, мирной и не озлобляющей, утверждать в умах и сердцах, и особенно среди молодого поколения, основные начала русской идеи и русского самосознания. Ибо «принадлежать народу, значит с полной и разумной волей сознавать и любить нравственный и духовный закон, проявившийся в его историческом развитии». Но да не будет это познание только научным и теоретическим. «Есть другое, высшее познание, – познание жизненное, которое может и должно принадлежать всякому великому народу» (Хомяков).

Да растет же, и ширится и крупнеет здесь силами и деятельностью открываемый отдел Общества ревнителей русского исторического просвещения, и да будет благословение успеха его деятелям! Старые русские люди говорили: «Только коренью основание крепко, то и древо неподвижно; только коренья не будет, к чему прилепиться?»²⁰⁸. Эти слова положены во главу угла в деятельности нашего Общества. Пусть же именно «жизненным познанием» исходит от него и широко распространяется здесь ясное и правильное понимание тех начал, которым служит наше Общество, на пользу и нашему краю и всему великому нашему отечеству. Да будет присно во благословениях имя великого душой незабвенного Государя Императора Александра III-го! Да будут приложены дни на дни и лета на лета его Царственному Сыну, Продолжателю и Носителю его заветов! Да умножит Господь дни и лета Государыни Императрицы, в день рождения Которой сегодня мы открываем наш отдел: избранная почившим Государем в спутницы жизни его Первенцу-Сыну, Свидетельница его праведной кончины и Участница всероссийской о нем скорби, и Она является живой связью нынешнего царствования с предыдущим, залогом благословения почившего Царя-Праведника Венценосному Сыну и Его царству.

Да растет же и крепнет Его Государево земское дело и, по старинному выражению предков наших, «да приидет же русское царство все в достоинство».

Подойдите сюда, братцы, поближе; хочу я сказать вам несколько слов по поводу нынешнего торжества в вашем поселении. Вот сегодня, в радостный для всей России день восшествия на престол нашего дорогого Государя Императора, вы видите здесь у себя в вашем малом, скромном и еще недавнем поселении именитых слуг царских. Среди служебных занятий, среди трудов своих и сложных обязанностей они нашли время, чтобы прибыть к вам сюда и привезти вам дорогой, самый дорогой подарок – школу для детей ваших. Для чего этот подарок и почему он так дорог? Для чего это так сделано, что из всех построек здешних лучшая – это школа? Для чего это так сделано, что прежде, чем хорошенько, прочно и окончательно устроить здесь ваши хозяйства и весь крестьянский обиход, постарались построить хорошо и прочно и с большими заботами эту школу, при всей скудости средств переселенческого общества, заботящегося о вас, при других неотложных нуждах?

В пояснение этого, послушайте, братцы, я расскажу вам нечто из святого евангелия. Однажды Иисус Христос был в пути со Своими учениками; изнемог Он и, усталый, сел у колодца, а ученики пошли в город купить пищи. В это время подошла к колодцу простая женщина за водой, и вот Спаситель, усталый, нуждающийся в отдыхе и пище, в подкреплении Своих сил, как бы совершенно забыл обо всем этом и повел с пришедшей женщиной продолжительную беседу о Боге, о храме, о том, как нужно молиться Богу и служить Ему и волю Его исполнять. Возвратились между тем апостолы из города и, заботясь о своем Учителе, стали просить Его: «Учитель, ешь!» Но Он сказал им: «У меня есть пища, которой вы не знаете. Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его» (Ин. 4). Так, братцы, и для всякого человека есть высшая духовная пища, которая драгоценнее и нужнее обыкновенной пищи, важнее всяких земных забот. И Спаситель про это говорил нам и учил: «Не хлебом одним жив будет человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4:4). Вот для того, чтобы дать вам хлеб духовный, высшую духовную пищу, которая будет питать ваши души, чтоб учить вас и ваших детей знать и исполнять волю Божию, – для этого и привезли вам сюда слуги царские и ваши радетели этот дорогой подарок – школу. Этим они хотят показать вам, какие у них желания относительно вас, что они хотят видеть в вас.

Дай Бог вам иметь и прекрасные жилища, и обильные урожаи, и постоянные хорошие заработки, и устроенные в порядке хозяйства; во всем этом полезна, и очень полезна, вам будет грамотность и помощь школы: но все это не главное. Главное, чтобы вы имели в душах ваших жилище Богу, чтобы вы изобильны и богаты были на добрые дела, чтобы вы имели успех в постоянной работе над своими душами, чтобы вы устроили каждый у себя внутри, в душе и сердце, все в порядке, хорошо, по совести, по-Божьему! Пусть школа всему этому научит ваших детей, а вы и сами прислушивайтесь, да присматривайтесь, чему учат в школе, что говорят вашим детям. Грамотность тогда, кроме пользы душевной, поможет вам устроиться и в доме, и в хозяйстве. Сами вы нередко говорите: «Мы – народ темный, не знаем того и другого»; сами, значит, чувствуете вы, как тяжело без знания, без грамоты. Пусть же грамотность научить вас и как спасать душу, и как беречь тело, и как богатеть душой, и как устраивать лучше и земную жизнь нашу. Не все среди вас грамотны, и, конечно, не раз в жизни приходилось этим неграмотным пожалеть о своей темноте. Постарайтесь же, братцы, чтобы дети ваши не терпели того, что вам приходилось терпеть, чтоб они пришли к свету ученья. Поэтому и любите, и почитайте вашу школу, заботьтесь о ней, помогайте ей, чем можете, и постарайтесь, чтобы все дети вашего поселения учились в ней.

Теперь подойдите вы ко мне, детки. Вот, вы слышали, что говорилось вашим родным. Если они должны любить школу, то тем больше, особенно горячо должны ее любить вы, дети. Это ваша школа, ваше сокровище, ваша драгоценность; в ней вы получите для себя много хорошего, светлого, спасительного. Старайтесь же вы в ней учиться усердно, охотно, с любовью. Помните русскую пословицу: «Ученье – свет, а не ученье – тьма». Школьное ученье познакомит вас и с высшим небесным светом и ученьем, которое открыто нам в святом евангелии. В школе сами вы научитесь читать эту святую книгу и узнавать из нее, что хорошо, что дурно, и в чем воля Божия. Узнаете то, что есть для нас самого священного, нужного и дорогого: о Боге, об этом мире, о человеке, о нашей душе, о жизни будущей, счастливой и светлой для праведников, бедственной и тяжкой для грешников, о путях к Богу, о жизни, и делах, и об учении нашего Спасителя. Будете тогда разуметь молитвы и других этому учить; скоро, даст Бог, устроится у вас своя церковь, – будете тогда в ней и петь, и читать, яснее станет вам тогда церковная служба, яснее станет тогда вам и святая вера наша. Уж для одного этого стоит научиться грамоте. Но она сообщит вам и многое, многое другое, даст вам знание и о небе, о земле, о разных людях, о разных странах, о своей родине, научит вас разумно жить на земле, обходиться с людьми, разъяснит вам многое, что вы видите кругом себя. Знание, дети, – что ключ к замку, который висит на сундуке с разным добром: и твой сундук, и твое добро, да без ключа и не отопрешь, и не возьмешь его. Так с грамотой вы кругом себя легче будете брать из мира Божьего все доброе и полезное. Но все же, главное то, что грамотность научит вас знать и то, что вы чувствуете внутри себя. Узнаете о том, кто это внутри нас как будто следит за нашими поступками и мыслями и иногда говорит нам: «Остерегись, не смей этого делать; это грех»; а иногда, напротив, говорит нам: «Вот это сделай, поспеши, это хорошо, очень хорошо, это Богу угодно». Заметите, что если не послушаешься этого голоса, что-то как червь гложет сердце и укоряет нас, а послушаешься – словно мать родная, ласкает, хвалит, одобряет. Узнаете, что это совесть, голос Божий в человеке... О, детки милые! научитесь, научитесь и узнавать, и слышать, и слушать этот голос и исполнять приказание его!

Так мы хотим, чтобы вы здесь не только становились все умные и смышленые, но чтобы вы становились все более и более набожными, послушными, честными, работящими и добрыми. А когда выучитесь, дети, не думайте, что тогда можно вам возгордиться перед другими, по гордости искать себе другого места житья или службы, оставить семьи и дома и уйти куда-нибудь от крестьянской работы за легким трудом... нет, дети, нет! Не этого хочет школа, не этого хотят от нас Государь и Его слуги. Нужно вам здесь в своих семьях остаться, и работать, и здесь служить Богу и Царю, и быть хорошими русскими людьми, чтоб и другие люди, которые здесь живут, не русские, но подданные нашего же Царя, увидя вас хорошими, добрыми, умными, честными, умелыми, увидя вашу устроенную жизнь, полюбили бы и веру нашу, и нашу милую родину, Русь святую, и у вас бы учились всему хорошему!

Дай же Бог вам здесь, в этой школе, учиться с успехом и возрасти Создателю нашему на славу, родителям на утешение, Церкви и отечеству на пользу! Аминь.

Молю прежде всех творити молитвы, моления, прошения, благодарения за вся человеки, за Царя и за вся, иже во власти суть, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте. Сие бо добро и приятно пред Спасителем нашим Богом (1Тим. 2:1–3).

Нынешний церковно-государственный праздник, посвященный молитве о Государе и Его Царствующем Доме, в день рождения Августейшей Его Родительницы Государыни Императрицы Марии Феодоровны, застает нас среди тревог Ее материнского и нашего верноподданнического сердца. Вы догадываетесь, конечно, возлюбленные соотечественники, что мы разумеем болезнь, постигшую нашего возлюбленного Царя в последние дни, в которые на всем широком пространстве нашего отечества русские люди участливо и тревожно прислушиваются ко всяким известиям о состоянии здоровья Государя.

Когда нас или близких нам людей, жизнь и здоровье которых нам чрезвычайно дороги, постигает болезнь, мы нередко вдруг начинаем разуметь многое, дотоле нам неясное и непонятное. В таких именно случаях научаемся мы ценить тот дух любви и участия, который повелевает христианам «плакать с плачущими» (Рим. 12:15) и который находит для себя высшее выражение в молитве. Обыкновенно, мы так привыкаем к слову «молитва», мы так, можно сказать, злоупотребляем этим словом, мы так часто относимся к молитве, как к чему-то внешнему, иногда просто формальному, как к требованию приличия, обычая, известных общественных отношений, – что нередко за всем этим скрывается и гаснет дух истинной молитвы и ее вдохновляющее начало. А, между тем, что такое молитва друг за друга? Она есть, прежде всего, пламенная вера и любовь к Богу и искренняя, сердечная любовь к ближнему. Встречаясь с человеком мало знакомым, с которым мы не чувствуем внутреннего сродства, мы никогда не станем просить этого случайного встречного: «Помолитесь обо мне». Но дети пред отцом и матерью, но друзья горячие и задушевные, но люди, взаимно связанные крепким союзом искренней любви и уважения, знающие внутренний мир друг друга и единомысленные в вопросах высшего порядка, – такие близкие люди в особо важных обстоятельствах жизни, в минуты горячности чувств вдруг в письме или в личной беседе просят один другого – «Молитесь за меня»... И когда мы больны, или когда мы переживаем что-либо особенное в жизни, в эти минуты знать, что есть участливые души, которые за нас молятся по влечению доброго и любящего сердца, – знать это составляет величайшую отраду и радость, а в болезни видеть у своей постели близкого и любящего человека, склонившегося в жаркой молитве за нас, – это значит получить высшее утешение и самое ясное и безошибочное доказательство любви к себе и преданности.

Братья-соотечественники! Ныне вся Россия, можно сказать, склонилась в такой именно мольбе у болезненного одра нашего возлюбленного Государя. И вот высшее церковное священноначалие, хранящее дух христианской участливости ко страждущим, дающее образ верноподданнической преданности Венценосному Помазаннику, чуткое к движениям души народной, благословляет и призывает нас вознести наши моления об исцелении возлюбленного Монарха нашего от постигшего его недуга. И если всегда нужно помнить наставление апостола «прежде всех творити моления за Царя и за вся, иже во власти суть», если всегда представление о царственных заботах и трудах и постоянных тревогах Царя обширнейшего в мире царства вызывает в нас участливую молитву о нем, – то особенно это нужно сказать теперь, в настоящие минуты, при настоящих обстоятельствах.

Да вознесется же наша горячая молитва к Престолу Вседержителя из глубины любящих сердец. О, Господи, Царю царствующих и Владыка владеющих! Нашей любовью смиренно молим Тебя: нашей любви народной сохрани ее Сокровище!

Дни на дни приложи Царю и лета на лета! Умножи дни Его в нерушимом здравии и непременяемом благополучии, да совершит в крепости сил вся во славу Твою и во благо народа Своего, да и мы тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте. Он дорог нам, бесконечно дорог наш молодой Государь, дважды спасенный рукою Промыслителя, Носитель высших евангельских заветов христианнейшего в мире народа, хранящий мир всего мира, в Своей обаятельной кротости близкий и родной русской душе боголюбивой и привлекающей к Себе сердца народов далеко за пределами России. Он дорог нам, наш Государь, не знающий отдыха в царственных трудах и заботах о благе нашего отечества, об его просвещении, об его внутреннем и внешнем созидании.

Мы молим, мы верим, что нынешние скорбные обстоятельства – только временное испытание царелюбивому народу. Оно пройдет, это испытание, и «вечер водворится печаль, а заутра радость» (Пс. 29:6); но это испытание да будет нам в научение и назидание: пусть больше и больше возгорится пламенем любовь наша к Государю, пусть этими могучими и властнонерасторжимыми узами соединятся души наши с Венценосным Вождем нашего отечества. О, крепка, могуча сила любви! Русский народ всегда был народом царелюбивым, и это свойство является в нем как бы его природной чертой. С Царями народ наш пережил и тяжелые годины своего исторического бытия, с ними же и от них видел он и получил много дней радости и могущества. На Царе наш народ утверждает свое общее жизненное благо. Царь для него – Отец всех членов русской семьи, Носитель и Представитель человеческой правды, возможной на земле. В Царе он видит основание своей свободы, равенство в правах гражданских пред всеми соотечественниками и защиту от врагов внешних и внутренних. Истинно русский с самого младенчества воспитывает в себе любовь к своему Царю, беззаветную к Нему преданность, простирающуюся до пожертвования своей жизнью. И начиная от времени нестроения в нашей земле и создания русского единодержавия, во всех горестях и смутных временах своей жизни и до последних дней в крепкой взаимной любви Царя и народа Россия почерпала великую нравственную мощь, ею жила и живет доселе. Вместе с верой и любовью к Богу, непоколебимая, веками утвердившаяся, благословенная и освященная Церковью любовь к Царю служила могучим оплотом нашей народности в исторических судьбах ее.

А вера и любовь разрешаются в молитву: cие бо добро и приятно пред Спасителем нашими Богом. Да будет же горяча наша молитва о Царе нашем, вместе с молитвой об Его Августейшей Матери, и да сохранит Его Господь любви нашей, любви народной на многая лета! Аминь.

Да будет слово ваше – «слово благое к созиданию, слово здравое, незазорное» (Еф. 4:29; Тит. 2:8).

Священный бытописатель первых времен мира представляет нам человека венцом творения, царем и как бы священником вселенной, которая в нем опознала себя и, впервые озарившись сознанием в нем и чрез него, стала пред Творцом в великом предстоянии хвалы и благодарения. Здесь же Библия изображает, как этот царь всей твари вводится в свое царственное достоинство. Что же он делаете при этом? В чем проявляет он свое высшее происхождение и назначение? В чем показывает свое господство над окружающей природой? Удивительный ответ дает нам Библия. По ее изображению, достоинство первозданного человека проявляется не в требовании трепета и поклонения со стороны тварей, не в величественных и поражающих знаках властительства, а только в том, что он нарекает имена животным. Так разумное слово в устах человека явилось первым знаком и печатью его высшего происхождения, его царственного в мире достоинства и господства над тварью бессловесной.

С тех пор прошли века и тысячелетия над человечеством; переживало оно времена падения и удаления от Творца своего; соединялось с Богом в союзе заветном; получило, наконец, воссоздание и искупление в лице Богочеловека: но всегда и везде слово оставалось у него, как высший, неотъемлемый дар Бога и отражение Его образа. Ибо и в делаx Самого Творца «словом Господним небеса утвердишася» (Пс. 32:6), словом вызван мир из небытия, словом же дано падшему человеку первоевангелие о Спасителе, и словом же в целом ряде веков Бог открывал людям волю Свою, когда являлся Своим избранникам, которые, в свою очередь, словом устным и письменным передавали людям вещания Божественной истины. И было «слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12). Когда же в недоведомой любви Сама Истина – Сам Бог явился в мире воплощенным и обитал с нами, в полноте благодати и истины, Он благоволил назвать Себя Словом, в неустанном труде словом Он учил людей, а самовидцы и служители Слова воплощенного потом прошли весь мир с благовестием принесенного Им слова спасения. И было властно в мире слово служителей Слова: во всю землю изыде вещание их, в концы вселенной слово их; оно победило царей и царства и, пересоздав нравственно людей, призвало их в новое и вечное царство, – в царство Божие, в Церковь Христову. Среди трудов и попечений об устроении этого всемирного царства Божия они уклонялись от всяких других забот и, предоставляя их особо избранным лицам, о себе говорили: «мы же в служении слова пребудем» (Деян. 6:4); среди обстоятельств, внушавших полное отчаяние в успехе дела, они слышали возбуждающий голос своего Спасителя, обращавшего их к тому же вечному орудию слова: «Говори, Павел, не бойся, говори, и не умолкай» (Деян. 18:9); связанные и в темницах, накануне мучительной смерти, они вселяли бодрость в гонимых, и мужественно говорили: «слово Божие не вяжется» (2Тим. 2:9).

И что еще глаголю? Не слово ли соединило людей в общества, создало города и царства? Не словом ли живут и пользуются знание, мудрость, наука, искусства, добродетель, закон? В молитве оно восходит к Богу, беседует с Ним, принимает от Него просимое. История знает и мир видел, как слово человеческое, подкрепленное правдой веры и святостью жизни, призывало ангелов, прогоняло темные силы, повелевало природе, укрощало зверей, исцеляло больных, воскрешало мертвых, повелевало облакам, изменяло состав воздуха, запрещало и низводило дождь на землю. Воистину исполнялось дивное и единственное в истории мира предречение о силе слова: «Иже аще речет горе сей – двигнися и верзися в море: будет ему, еже аще речет!» (Мк. 11:23.)

Достопочтенное собрание! Не открывая в настоящие минуты нового органа печатного слова, мы в среде руководителей и работников старейшего в нашем крае представителя печати все же переживаем сейчас момент, когда уместно и благовременно напомнить себе и другим все то, что сказано нами о высоком значении человеческого слова. В области духовных явлений повторяется то, что мы замечаем в области явлений физических: чем с большей высоты упадешь, тем сильнее расшибешься... В области духа это значит: чем выше дар, которым злоупотребляют, тем больше, тем глубже вред от злоупотребления. Ни для кого не тайна, что этой участи не избегло и человеческое слово: благий человек от благого сокровища сердца своего износит благое, а злой человек от злого сокровища сердца своего износит злое: от избытка бо сердца глаголют уста его... (Лк. 6:45). Являясь орудием зла и греха, слово человеческое приносит плод по роду своему, – и нужно ли указывать, как извращаются в этом случае человеческим словом и нравственные, и религиозные, и житейски-бытовые понятия и отношения то с ученой кафедры, то в народной молве, а чаще всего – в ежедневной, нестрогой в выборе предметов и суждений и неразборчивой во вкусах печати? Нужно ли говорить, как часто здесь истина перемешивается с ложью, прекрасное выставляется безобразным, преступное выдается за естественное и честное? Нужно ли отмечать, как нередко вместо положительной работы «к созиданию» (Еф. 4:29) слово человеческое служит темным силам отрицания и разрушения, производя соблазн, смуту и шатание в умах молодых и нетвердых и подготовляя в будущем распадение общества? Нужно ли, наконец, добавлять, как слово здесь является, по замечанию апостола, «прикрасою неправды» (Иак. 3:6), прикрывая клевету, злобу и легковесное критиканство блестящими фразами о высших интересах – о благе общественном, о правах человека, о свободе убеждений и совести, о свободе слова, смешиваемой с разнузданностью, о свободе чувства, смешиваемого с чувственностью, о счастье угнетенных и оскорбленных и т.д. Наше время особенно страдает этими недугами и наше именно время изобрело это лукавое, можно сказать кощунственное, печальной известности, изречение, что язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли...

То самое Священное Писание, которое считает слово печатью Божественного избрания человека, ясно из глубины минувших веков предупреждает нас от этого извращения Божественного дара. «Нечестивые, – говорит оно, – расставляют своими словами сети для неопытных» (Притч. 12:6); «гортань их – открытый гроб, яд аспидов под устами их» (Пс. 5:10, 139:40); «уста их полны злословия и горечи» (Пс. 9:28). «Удар бича наносит рубцы, которые скоро заживают, но злоречивый язык причиняет неисцельные раны. Многие пали от острия меча, но не столько, сколько падших от злоречия» (Сир. 28). «Смерть и жизнь во власти языка» (Притч. 18:22). «Никакое гнилое слово да не исходить из уст ваших» (Еф. 4:29); напротив: «слово ваше да бывает всегда во благодати, солию растворено» (Кол. 4:6), – «слово здравое, незазорное» (Тит. 2:8).

Да будут же памятны нам в служении слову печатному эти наставления вечного слова. Наше время, наш край нуждаются в положительной работе разумного слова посреди смуты и разноголосицы в нравственных, государственных и общественных воззрениях. И здесь ему предстоит и великая созидательная работа, и вместе с тем, естественно, и великая борьба с темными силами. Да будет же навсегда знаменем нашего органа и целью стремлений жизнь, а не смерть; да будет его слово, по завету апостола, – слово здравое и незазорное, не к разрушению и отрицанию, а «слово благое к созиданию». Аминь.

Один из глубокомысленных ученых прошлого века, Монтескье, которого трудно заподозрить и упрекнуть в каком-либо религиозном или другом пристрастии, рассуждая о христианстве, высказал следующее замечание: «Удивительное явление! Христианская религия, по-видимому, имеет в виду только блаженство будущей жизни человека, между тем основывает также счастье его и в настоящей жизни». Хочется остановиться на этих словах в нынешний праздник веры и радости. Слишком подавляет нас ежедневная сутолока жизни, слишком резко бросается в глаза зло, так что за этим печальным зрелищем мы не видим радостной и бодрящей надежды, не видим залогов светлых и отрадных чаяний, – и пессимизм все более и более охватывает современную мысль, становясь господствующим настроением века. Великие праздники Церкви, великие воспоминания должны отрезвить и ободрить мысль, готовую впасть в безнадежное уныние, отравляющее всякую деятельность. Таков и настоящий праздник, таковы и нынешние воспоминания. Прошлое всегда должно быть указателем для настоящего и будущего, и в прошлом современность всегда найдет неумолкающее поучение.

Что такое был мир до Христа, и что принесло ему христианство?

Неизмеримо влияние христианства в области собственно просвещения разума человеческого в тех вековечных вопросах, которые метко указаны поэтом:

В чем состоит существо человека?

Откуда пришел он? Куда он идет?

Кто там вверху над звездами живет?

Для этих вековечных вопросов всегда открыт наш дух, но о них самые лучше мудрецы вне христианства только гадали, составляя себе смутные понятия. Прояснение этих понятий имеет величайшее значение для жизни человека, и мы сами не замечаем, как христианство в этом отношении обновило и преобразовало мир; не замечаем и того, что даже в тех случаях, когда люди открыто отступают от христианства и создают иные начала и основы жизни, они неприметно для себя пользуются его благотворным светом; так, солнце, скрывшееся за тучами или только что закатившееся на западе, все же светит нам хоть отраженными лучами...

Но если от этой возвышенной и неизмеримой области мы спустимся в область более доступную и видную, – к отношениям и складу жизни общественной, то и здесь увидим величайшую победу, победившую мир и даровавшую людям источник вечной надежды и радости.

Можно сказать, христианство внесло обновление в мир и спасло его от окончательной гибели и разложения одним кратким словом: Бог – любы есть. И до Христа знали о нравственности, говорили о доблести и добродетели, но прав был один из мыслителей-христиан, когда добродетелям древнего мира дал остроумное определение: splendida vitia – блестящие пороки. Воистину, только у Христа заповедь о любви является заповедью новою, утвержденной на сущности внутренней жизни Самого Божества, данной людям не в отвлеченных словах, не в туманной и недоступной дали бесплотных идеалов, а на реальном Носителе любви, на примере жизни и деятельности воплощенного Бога-Искупителя. Никогда еще нравственные начала не были утверждены так прочно, и никогда и в будущем не получат они основания более твердого и устойчивого. Из этой новой заповеди выросла и новая жизнь человечества. Жизнь его прежде Христа была подобна виденному некогда пророком свитку, на котором вписаны были слова: рыдание, жалость и горе... Уже оно было на краю гибели, уже оно задыхалось в атмосфере неверия, сомнения, эгоизма и ужасающей безнравственности; уже утопало оно в крови и слезах бесчисленных рабов, угнетенных и забитых народов, гибло в безграничной и непроходимой пропасти, лежащей во взаимных отношениях отдельных лиц, сословий, племен, народов и государств. Вопль безнадежного отчаяния проносится над миром. «Боги желают людям гибели», – замечает Тацит. «Patet exitus», – говорит Плиний, и этот exitus указывает откровенно только в самоубийстве. Но вот, как некогда над первозданным хаосом, раздалось творческое слово, слово Христа, и все было соединено небесным началом любви, небесным учреждением для земли – учреждением вселенской Церкви, этого града и царства Божия, этой носительницы и хранительницы нового и вечного завета Бога с человечеством. Процвела пустыня пышным цветом; трагическая картина разлагающегося древнего мира сменилась отрадными видами нового, христианского общества, выросшего на почве древнего, по выражению одного апологета, «подобно тому, как белая лилия вырастает на гноище болотной почвы». Проповедью любви и искупления христианство внесло понятие о религиозно-нравственном братстве и равенстве людей в тот мир, в котором даже лучший представитель его, Сократ, «ежедневно благодарил богов за то, что он грек, а не варвар, мужчина, а не женщина»... Христианство внесло и понятие о добродетели туда, где имя добродетели заимствовано было от имени военной храбрости и отождествлялось с нею; христианство постепенным смягчением сердец ослабило, потом уничтожило рабство, эту позорную и, казалось, неисцельную язву, разъедавшую весь организм древнего мира, который так свыкся с нею, что устами Аристотеля заявлял: «В доме гражданина необходимы двоякого рода орудия – безжизненные и живые, первые – неодушевленные рабы, вторые – одушевленные, но душа раба неодинакового свойства с душою господина!» Христианство собственно впервые создало семью в истинном смысле этого слова, создало своим высоким учением о святости семейного союза, который должен утверждаться не на основе грубости, чувственности, принуждения или страха, а на началах взаимной любви и преданности; этим возвышено было значение женщины, о которой древние говорили не иначе, как о существе, назначенном «проводить жизнь в скрытых местах и темноте» (Платон): из рабыни, равной другим рабыням мужа, из гетеры, созданной для каприза мужчины, она сделалась членом семьи, матерью в высшем и лучшем значении слова и даже более – вдохновителем духовной, религиозно-нравственной жизни семейства. Вместе с тем и дети стали рассматриваться не как будущие воины, на это только и пригодные, и достойные жизни или смерти в зависимости от того, обещают ли они быть физически крепкими или слабыми: в обновленной семье они явились благословением Божиим, будущими носителями и продолжателями того великого нравственного процесса оздоровления и возвышения человечества, которому начало положил Христос.

В дальнейшем влиянии своем на жизнь человечества христианство, как религия любви, спустилось туда, где всего более проявлялась бессердечная жестокость древнего мира – к разным несчастливцам, сделавшимся такими от природы, по собственной вине или по стечении неблагоприятных обстоятельств, – к людям голодным, нагим, бесприютным, убогим, калекам, осужденным, ссыльным... На них древний мир смотрел с холодным презрением и самое сострадание к ним считал не избытком жизни духа, как в христианстве, а слабостью и малодушием. Платон замечает о них: «Если они больны, не стоит заниматься с ними: неспособные к занятиям, бесполезны они для жизни». Плавт говорит еще более выразительно: «Что дают нищему, то теряют; подаянием длится бесполезная жизнь». Вероятно, поэтому и Виргилий в числе достоинств идеального мудреца указывает и то, что при виде несчастного он не унизится настолько, чтобы почувствовать к нему жалость и протянуть ему руку помощи. Как далек теперешний мир христианский от этих воззрений, которые, не нужно забывать, высказывались лучшими представителями древнего мира! Правда, встречаются и теперь пережитки этих диких воззрений, вроде проповеди о сверхчеловеке, стоящем по ту сторону добра и зла (Ницше): но справедливо эта проповедь считается признаком душевной болезни ее автора. Правда, и устами новейшего романиста милосердие объявляется потерпевшим крушение, и вместо него объявляется основой жизни справедливость (Золя в ром. «Париж»): но настолько христианство вошло в миросозерцание людей, что подобный призыв одними остался незамеченным, на других не произвел впечатление, а в общем никого не увлек. Христианство явилось пред человечеством с особым усиленным и настойчивым ходатайством за всех несчастных; им христианство по преимуществу усвоило название меньших братьев и милость к ним отнесло к Самому Христу. И вот во имя учения Христова стали воздвигаться в мере благотворительные и просветительные учреждения, богадельни, больницы, странноприимницы, братства, союзы, приюты и школы; свет и теплота любви христианской стали проникать в самые дома заключения преступников, на места их наказания и ссылок, смягчая законы, изменяя взгляды на преступность, давая всем право защиты, отменяя жестокие казни и пытки; под влиянием христианства стали возможны примеры сотен и тысяч таких подвижников, которые во имя ближних отказались от личных радостей жизни и начали с того, что роздали все имущество бедным, что древний мир прямо назвал бы глупостью или сумасшествием. Правители народов стали возрастать и действовать в сознании обязанностей, а не прав, и само государство, – что уж совершенно чуждо древнему миру, – создало святых царей, и в числе первых задач своих поставило заботу о нравственном возвышении и просвещении подданных, возводя их от царства человеческого к царству Божию.

И доныне продолжается этот незримый процесс постепенного изменения и смягчения в человечестве понятий, нравов, взаимных отношений, самых законов и учреждений государственных. Не нужно поэтому смущаться видом человеческого невежества, безнравственности и себялюбия. Правда, нередко мы видим, как открыто попираются начала христианские и отдельными лицами, и целыми народами; правда, и доныне безбожные по несправедливости войны, из-за алчности и себялюбия, раздирают народы, и правые, но слабые гибнут под ударами сильных, – и нет ни одного народа, ни одного общества, в котором бы во всей полноте и жизненности осуществилось великое начало любви христианской. Но нравственные перевороты не могут быть ни механическими, ни насильственными; евангелие Свое Христос Спаситель сравнивает с закваской в тесте: путем медленным, но неуклонным и постоянным, оно пройдет в тело человечества, пока не поднимет его все.

Процесс нравственного созревания мира не может остановиться, а может только временами замедляться. Но это дает нам основания не для уныния и отчаяния, а для бодрой работы, потому что впереди ее – светлое будущее: на новом небе и новой земле уже не будет места злу, а будет жить правда вечная.

Христианство еще не завершило своей миссии в мире, не прошло до конца своего пути, и его назначение состоит в том, чтобы внутренне очищать и возвышать жизнь человечества, пока будет оставаться на земле человечество. Но, смотря на то, что было до Христа, и что сталось после Него, смотря на этот величайший мирный переворот в человечестве, мы окрыляемся верой и светлой надеждой на победу добра. В этот светлый праздник веры и радости нам близко становится старое, но вечное и трогательное приветствие ангелов, воспетое в час явления в мир нашего Спасителя: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».

Слово Божие и церковное, провожая умерших «в путь всея земли», или поминая их по смерти, неизменно говорит нам о всех усопших: «память их в род и род». Такова вера христиан в вечную загробную жизнь, таково убеждение в непристающем бытии духовной личности человека, такова уверенность в том, что память человеческая в церкви и в молитве обращается в вечную память пред Богом живых и мертвых...

Но то же слово Божие отмечает особенных людей, о которых не в этом только общем смысле личного бессмертия можно сказать: «память их в род и род». Оно говорит нам выразительно: «Восхвалим славных мужей и отцов рода нашего. Есть между ними такие, которые оставили по себе имя для возвещения хвалы их, мужи, дела которых не забываются, телеса их в мире погребены быша, а имена их живут в роды. Народ будет рассказывать об их мудрости, и Церковь станет возвещать их хвалу» (Сир. 44:1, 8–9, 13–14).

Поистине таков поминаемый сегодня великий Сын земли святорусской Константин Димитриевич Ушинский. Поистине народ наш знает об его мудрости и возвестит ему хвалу. И поистине, память его в род и род, из поколения в поколения среди русских детей, в русской школе, которой он отдал всю свою жизнь и все великие дарования своего духа. Это он увидел в ученике «человека, как предмет воспитания», и, опираясь на дорогое для него «родное слово», дал ребенку в школе «детский мир», для него и поучительный, и глубоко интересный. Это он властно и самым делом разбил и показал ложь того присловья, сложившегося веками, что корень ученья горек, слишком горек для ребенка. Это он напомнил и указал грядущей русской школе старые и вместе вечно юные устои религиозности, без которых она и безлична, и бесплодна, и так опасна для народа, что из орудия созидания жизни обращается в средство ее разрушения... Зависть, злоба, клевета и недомыслие нередко отравляли дни нашего печальника народной школы при его жизни; но и доныне, с одной стороны, сознательная злонамеренность врагов религии и русского народа, с другой стороны, и бессознательное неразумие, жалкий космополитизм и педагогическое нечестие, которое смотрит на школьное дело, как на ремесло и средство к выслуге, – все это и доселе искажает великое его дело; печальнее всего то, что враги школы народной и религиозной, какова она должна быть по идее Ушинского, прикрываются именем покойного. Но не затенить навсегда мрачным тучами светлого солнца; врагам не осилить великого и молодого народа, – и, верим, близится день осуществления лучших заветов поминаемого ныне убежденного служителя русской школы.

Оставляем и предоставляем другим указать на тот глубокий народный дух, на тот горячий патриотизм, которым был проникнут сам Ушинский и которому он отводил самое видное место в школьном воспитании. Как служитель Церкви, притом и в слове церковном, обращу я ваше внимание на требования, которые предъявлял покойный педагог к школе и ее руководителям в смысле религиозном.

«Современная педагогика, – говорит он, – исключительно выросла на христианской почве, и для нас не христианская педагогика есть вещь немыслимая – безголовый урод и деятельность без цели, предприятие без побуждения позади и без результатов впереди. Можно ли себе представить, например, сколько-нибудь сносного учителя, который бы не коснулся в школе религиозных истин, если только он не занимается одним механизмом обучения, убийственным для детской головы? Мы требуем, чтобы учитель русского языка, учитель истории и т.д. не только вбивали в голову своим ученикам факты своих наук, но и развивали их умственно и нравственно. Но на чем же может опираться нравственное развитие, как не на христианстве? Дело народного воспитания должно быть освящено Церковью, и школа должна быть преддверием Церкви».

Таковы воззрения Ушинского. Золотыми бы буквами выбить эти слова на знамени нашей школы! Повторять бы, повторять бы их без конца всем, посвящающим себя делу обучения и воспитания молодых поколений, чтобы запомнить навеки эти слова, увы, к погибели нашей, нередко забываемые и пренебрегаемые! Но, может быть, кому-либо покажется, что Ушинский в приведенных словах его говорит о той, ныне модной, безличной и безразличной религиозности, которая не хочет знать Церкви и считать себя выше определенного исповедания и пустоту души и сердца прикрывает бессодержательными и туманными словами о широких идеалах «религии вообще». Нет, не нужно забывать, что, упоминая о религии, Ушинский при этом ясно и определенно подразумевает наше святое православие, говорит о нашей родной, бесконечно дорогой нам и, действительно, народной православной Церкви. Он страстно ждал и желал плодовитого сближения между этими двумя сторонами русской жизни – образованием и Церковью. «Если, – говорит он, – этого сближения еще не произошло, то в этом никак не виноваты основания православной религии, потому что православие есть единственная религия, представляющая все условия для такого сближения». И далее, после этих слов льется у Ушинского воодушевленная, исполненная горячей любви речь о величайшем назначении православия. Редко можно найти в нашей литературе другое сочинение, где бы в кратких, но ясных и прочувствованных словах, с такою силою убеждения и искренности был разъяснен этот предмет, – для русских образованных и религиозных людей предмет величайшей важности²¹⁴.

Спаситель, обличая фарисеев, возвещал им «горе» за то, что они украшали и хранили гробы тех пророков, которых отцы их избили, и последователей которых избивали и преследовали сами фарисеи. И мы можем оказаться в нравственном положении тех же фарисеев, если, поминая великих покойников, расточая им хвалы, будем далеки от их заветов и, еще хуже, будем топтать в грязь их идеалы. Близок день, говорим, когда заветы и идеалы Ушинского, нередко искаженные до неузнаваемости теми, которые служили его делу и прикрывались его именем, должны занять в русской жизни и школе надлежащее место. Молодым поколениям учителей и учительниц в этом деле предстоит важная задача: предстоит мужественно отстаивать в школе начала религии и народности, завещанные покойным автором русского «Родного Слова». Тоже предстоит и русской семье, в которой ныне все чаще и чаще мы видим образованную женщину. Недаром Ушинский верил в русскую женщину, недаром служил делу ее образования и с любовью предрекал ей успех в работе воспитания и обучения в семье и школе.

Ныне молитвою, а в жизни и деятельности осуществлением заветов покойного – только этим мы, действительно, исполним отрадное и светлое пожелание о нем святой Церкви: «память его в род и род». Аминь.

В прошлое воскресенье, второе после Пасхи, Церковь наша воспоминала святых женщин евангельских, так называемых мироносиц; сегодня мы слышали за богослужением повествование книги Деяний Апостольских о воскресении ап. Петром доброй и благочестивой девушки Тавифы в Лидде; в следующий воскресный день назначается евангельское чтение о беседе Спасителя с самарянкой. Таким образом, мы стоим в круге таких священно-исторических событий и воспоминаний, в которых женщины занимают особенно видное место. В день учебного праздника нашей женской школы²¹⁶, – в день, когда мы, кроме того, прощаемся с этим священным алтарем и в последний раз совершили в нем святейшую бескровную и духовную жертву²¹⁷, – в этих совпадающих воспоминаниях естественно искать нам указаний и руководства для поучительных размышлений.

Почтим же с Церковью благодарным воспоминанием святых женщин евангельских. В земной жизни нашего Спасителя, даже в среде Его ближайших последователей, они занимают видное место. Когда раздались первые священные слова Его проповеди о покаянии, когда разнеслись по лицу земли родной Его призывы к небу, к Богу, к вечности и святости, ко спасению и к царству Божию, женские души сейчас же чутко отозвались на святое учение, и на обаяние святейшей личности Богочеловека. И, должно быть, радостно и отрадно женскому сердцу сознавать и слышать, что среди озлобленных врагов нашего Спасителя, среди той лжи и клеветы, зависти и ненависти, которые, соединившись вместе, сплели терновый венец Господу и вознесли Его на крест, среди этих темных и злых сил мы не видим ни одной женщины. Женщины, да еще дети с неизменною любовью относились к Нему и тогда, когда восхищенный Его учением и чудными делами народ готов был возвести Его на царский престол (Ин. 6:15), восклицал Ему: «осанна», и тогда, когда тот же народ, в непонятной изменчивости, чрез несколько дней вопил о Нем: «возьми, возьми, распни Его». В этой отзывчивости на проповедь Спасителя, в этой сердечной любви к Нему, в этой неизменной верности Ему со стороны женщин сказалась глубочайшая религиозность женской души. И смотрите, поучаясь, как вся история минувших веков громовым голосом, способным разбудить и вразумить мертвого, говорит нам об этой религиозности женщины! Вот прародители человечества после грехопадения и первоевангелия начали свой новый жизненный путь. Какое же первое слово их занесено на страницы священной библейской летописи? Слово женщины, слово Евы, – и это первое слово женщины было: Бог, она произнесла его, когда, впервые испытав радость материнства, воскликнула: «стяжах человека Богом» (Быт. 4:1). Следите потом за историей человечества. Вот, совершенно минуя женщину, течет нарастающая жизнь государственная, общественная и даже семейная: женщина не законодательствует, не управляет, не учит, не влияет, не священнодействует, не носит меча, не занимается науками; она забыта, подавлена, унижена, как бы удалена из течения человеческой жизни; она – простая принадлежность дома и хозяйства, а в некоторых племенах низведена до степени домашнего рабочего животного. Но и в этом глубоком унижении живет в ней высокое достоинство человечности: эта область жизни истинно человеческой, и область самая высшая, никогда недоступная для животного, самая светлая и вековечная, не проходит мимо женщины, это – область религиозная. Нет времени у нас повествовать обо всех библейских женщинах: но кому не известны эти – Сарра, Ревекка, Рахиль, Руфь, Деворра, Анна, мать Самуила, Вирсавия, Соломомия, Эсфирь, Анна, Елизавета?

Они, эти глубоко набожные женщины, как звезды, сияют среда тьмы дохристианской; они – предтечи славы и величия женщины христианской. Но величие их зависит от того, что они жили в Боге и для Бога. Женская душа всегда стремилась к Богу и умела проникновенно любить Его. Хотите видеть первую вдохновенную песнь женщины; первое ее высокое художественное произведение, поэтическое и музыкальное? Ее составила Мариам, сестра Моисея, и пропела с женщинами и девушками под звуки кифар и тимпанов. И опять эта песнь, как первое восклицание праматери Евы у врат заключенного рая, посвящена имени Бога: «поим Господеви, славно бо прославися»... (Исх. 15:20–21). Чрез много веков после того другая Мариам, у врат уже открытого рая после возвышенного благовестия Архангела, как Дева-Матерь, открыла уста для своей вдохновенной песни, и песнь эта, первая песнь новозаветной женщины опять гласила о Боге и славила Господа Спасителя: «Величит душа Моя Господа, и возрадовахся дух Мой о Бозе, Спасе Моем» (Лк. 1:46–47). Мы во временах новозаветных. Выступает Иисус Христос на дело общественного учительства: кому это впервые возвещает Он самое высокое духовное учение о Боге и открывает сущность истинного духовного богопочитания? Женщине – самарянке; женщине-самарянке у колодца Иакова говорит Он великие, вечные слова: «Дух есть Бог, и иже кланяется Ему, духом и истиною достоит кланятися»... (Ин. 4:24). Затем мы видим около Него и Марию Магдалину, и двух сестер Вифанских, Саломию, Сусанну, Иоанну, Марию Иосифову, Марию Иаковлеву, и кающихся грешниц, и женщину хананеянку, и женщин галилейских. Женщины идут за Ним, оставив дома и хозяйства и спокойную домашнюю жизнь; они слушают Его учение, они служат Ему от имений своих, они пребывают с Ним в Его напастях; участливым сердцем, любящей душою переживают они с Ним Его страдания. Вот жена язычника Пилата в решительную минуту осуждения Спасителя, как бы предчувствуя малодушную и себялюбивую робость мужа, шлет к нему свою просьбу: «не делай зла Праведнику Тому»... Вот женщины иерусалимские идут вслед за Страдальцем-Христом на Голгофу и, не боясь озлобленных врагов Иисуса, открыто выражают Ему сочувствие и плачут и рыдают о Нем; вот мироносицы бестрепетно у креста среди возбужденной толпы и слушают ругательство воинов, стоны распятых, проклятия разбойника, насмешки и неистовое злорадство важных и властных учителей народа; вот они пред гробом Иисуса, отдают Ему, яко мертвому, последнюю дань плача и рыдания; вот во едину от суббот, утру глубоку, сущей тьме и во мрак глубок идут, бегут они к дорогому гробу по темным и пустынным улицам Иерусалима, мимо домов распинателей Христовых, мимо ужасной Голгофы, мимо окровавленных крестов, в темный сад, где сокрыто их Сокровище... И за любовь, за преданность, за пролитые слезы, за скорбь великую им первым Он является по воскресении и говорит им великое слово: «радуйтеся!» Потом они являются апостолами для самих апостолов и им возвещают о радости воскресителя. Что дальше? Вижу Марию Магдалину, которая доходит с проповедью о Христе Воскресшем до Рима и до двора самого кесаря и здесь предстает пред ним с приветствием: «Христос воскресе!» Вижу Фотину, эту жену самарянку, которая обращает в христианство Доминику, дочь императора, и с нею 100 рабынь ее. Вот апостол Павел впервые переносит слово евангельской проповеди в нашу Европу, – и здесь вижу первую уверовавшую, начаток стран европейских, женщину Лидию во Филиппах; вижу Димар, после речи св. Павла в ареопаге Афинском, принявшую слово благовестия; вижу Присхиллу, которую апостол в посланиях приветствует, как сотрудницу; вижу Фиву, диакониссу в Кенхреях, о которой св. Павел пишет: «она была помощницей многим и мне самому» (Рим. 16:1–2). Вижу потом Монику, почтенную мать великого Августина, который сам приписывал молитвам, слезам и любви ее искреннее обращение свое к истинной вере в Бога и Церковь: «если я размышляю только об истине, и неустанно ищу ее одну, если люблю ее выше всего в мире, то этим я обязан тебе, мать моя», – говорит он в своих письмах. Вижу Анаусу, мать св. Иоанна Златоустого, которая воспитала и сохранила нам этот светоч нашей Церкви; о ней великий из языческих риторов, враг христиан, должен был с восхищением сказать: «о, какие женщины у этих христиан!» Вижу свв. Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского и других многих величайших учителей Церкви, открыто заявлявших, что всем светлым, возвышенным, чистым, религиозным и самими собою они обязаны своим матерям и сестрам. Вижу свв. Веру, Надежду, Любовь, Софию, Екатерину, Анастасию, Варвару и великий сонм других мучениц, слабых женщин и девушек, безбоязненно и бестрепетно до смерти исповедовавших Христа. Вижу величайших подвижниц, завещавших миру пример самоотречения и самоотвержения. Вижу и в жизни обычной, мирской, этих двух женщин, о которых величайшему подвижнику и пустыннику Макарию открыто было, что он не достиг меры их духовного возраста, и он пришел и увидел их: они, будучи не родными, много лет жили в одном доме вместе со своими мужьями в трудах, в нужде, в ежедневных заботах о детях, о муже и о доме, и за все это время не сказали друг другу ни одного непристойного слова, никогда не спорили и были единодушны и мирны. Вижу знаменитую царицу Венгерскую Елизавету, невредимо выпившую воду того прокаженного, которому она усердно служила, чтобы показать ему, что он не отчужден от общества людей.

Говорить ли о тех женщинах, которые отдали жизнь и труды распространению христианства и облагодетельствовали народ, племена и царство? Вот благочестивая царица Елена в греко-римском мире, вот девушка Нина, святая, равноапостольная, здесь, в Грузии; вот Хосровидухта в Армении, Клотильда во Франции, Берта в Англии, Феодора в Болгарии, Людмила в Богемии, Домбровка в Польше и у нас на Руси св. Ольга, небесная Покровительница нашего храма. А сколько их осталось неизвестными в роде той малознаемой Кандиды, внучки знатного мандарина китайского, которая обратила к христианству мужа своего и построила в родной области тридцать церквей! А сколько матерей, сестер и жен, – святых, благоговейных женщин влили благочестием на окружающую жизнь и помогали процветанию и расширению на земле Царства Божия! Не устрояя храмов рукотворенных, подобно свв. Елене, Нине или Ольге, они в нерукотворенных храмах, в душах человеческих, и доныне первые возжигают светильник веры, внушают нам страх Божий, приучают нас к молитве, к целомудрию, к справедливости и чести, развивают в нас любовь к ближним, уважение к старшим, милосердие к нищим, сострадание к несчастным, укрепляют в сердцах наших благоговение к святыне, уважение к пастырям, любовь в отечеству и уважение к власти. «Несколько лет тому назад,– говорит один европейский ученый (Навиль), – в Англии или Америке, хорошенько не помню, образовалось общество молодых людей, которые решились посвятить себя преимущественно благочестивым делам для блага человечества. Когда они стали расспрашивать друг друга, кто из них обязан матери за направление, данное их сердцу и совести, то оказалось, что из ста двадцати человек более ста от матерей наследовали все, что в них было доброго».

Что же? Неужели все эти исторические примеры – простая случайность? Неужели не слышны для нас, как для глухих, голоса этого облака свидетелей?! Неужели мертвы их заветы и их посмертные уроки?! О, нет! Подобно путеводным звездам на небе в темную ночь, они указывают нам духовный путь жизни: «Взирая на звезды эти, позаимствуемся от света их»! Они говорят нам, что если вообще религиозность глубоко заложена в сердце человеческое, то для женской души религиозность – это родная стихия по преимуществу, – родная стихия, вне которой женщина духовно и нравственно гибнет. Противно видеть отсутствие того, что естественно, необходимо и, по преимуществу, должно принадлежать тому или другому существу: противно видеть, например, в ребенке преждевременную старость, или в старике неустойчивость и легкомыслие юноши, противно видеть в воине трусость, в называющем себя ученым – невежество, в судье безвестность, в священнике – религиозную холодность или небрежность, в учащемся – равнодушие к науке и леность. Точно так же особенно противно в женщине отсутствие религиозности, – того, что составляет глубочайшую сущность и как бы душу души женской. Это – явление уродливое, отталкивающее, глубоко возмутительное и печальное, а в семье, а в школе, вообще там, где приходится влиять на других, – а многим из вас, помните, несомненно, придется действовать и в семье и в школе, – это явление прямо преступное.

И вот вам урок из нынешних воспоминаний церковных о св. женщинах, и вот вам завет этого отходящего от вас алтаря Господня и подготовление к новому и постоянному, и вот вам завет школы в день ее праздника: будьте религиозны, дети, будьте набожны; любите церковь Божию всем сердцем, всем существом вашим и не стесняйтесь проявлять свою веру, свою религиозную любовь, напротив, ею заполните всю вашу жизнь! Она вам так же необходима, как и пища; в ней, и только в ней – единый и единственный путь счастья вашего и спасения. Все прочее – науки, искусства, навыки, уменья, познания и проч., – все это и нужно, и полезно, и прекрасно; но все это освящается и получает высший смысл и цену только в религии. Здесь единое на потребу и здесь найдете то, что даст вам незаменимое и самое победоносное могущество, – могущество нравственное. Ищите же прежде всего царства Божия и правды его, и все прочее приложится вам! Утешительно говорить об этом именно теперь, когда, по-видимому, издыхает это нечестивое религиозное равнодушие и всюду повеяло животворным дыханием религии; когда общество наше, в лице многих и лучших представителей своих, проявляет особый интерес к вопросам веры и нравственности христианской, когда представители науки громогласно зовут нас к Богу. Утешительно говорить об этом теперь, когда ежедневная печать в минувшие светлые пасхальные дни приносила нам такие светлые и отрадные известия: Царь наш и Царица в первопрестольной Москве, посреди заветных святынь народных, и идут богомольцами из церкви в церковь, из монастыря в монастырь, от богомолья к богомолью, являя народу на высоте престола пример глубокой религиозности, смиренной веры, почтения к Церкви и ее пастырям и благоговения к святыне. Да посрамит Господь нечестивые глаголы тех безумцев, которые говорят легкомысленно о религии или даже безумно заявляют о вреде ее и тем смущают молодые души и неутвержденные сердца! Да заградит Господь уста тех пошлых и легкомысленных развратителей, часто волков в овечьих шкурах, у которых самое имя мироносиц обращено во что-то насмешливое.

И да будет Божья благодать тем чистым сердцам, которые верою и любовию подражают святым женам мироносицам! Да осияет и их Воскресший Своим словом: «радуйтеся», и вместе с ними да войдет радость жизни и бодрости и в государственную, и в общественную, и в нашу школьную жизнь, ибо всегда и везде исполняется нравственный вековечный закон, указанный в Свящ. Писании: «семя свято – стояние мира», и только праведниками стоят, и крепнут, и живут общества человеческие.

Заключаем наше слово великими словами св. ап. Петра, которыми он оканчивает свое прощальное послание к христианам: «Итак, вы, возлюбленные, будучи предварены о сем, берегитесь, чтобы вам не увлечься заблуждением беззаконников и не отпасть от своего утверждения. Но возрастайте в благодати и познании Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа. Ему слава и ныне и в день вечный! Аминь». (2Пет. 3:17–18.)

Поздравляем вас, дети, с устройством для вас постоянного храма и с настоящим торжеством освящения его. В эти торжественные минуты много бы хотелось сказать вам по поводу нашей церковной радости, но продолжительность службы и ваша видимая усталость стесняют пределы слова.

Напомню вам кратко в назидание века минувшие. Свойственно было всегда человеку искать Бога, стараться приблизить Его к себе, наглядно, ощутительно, образно представлять Его невидимое присутствие, и вот, на протяжении всех веков, от первых дней жизни, сколько запомнит себя человек, он на всем пространстве земли строил храмы, воздвигал жертвенники, приносил жертвы, изображал Бога в произведениях искусства, готов был видеть Его в собственных изваяниях, в мертвых предметах окружающей природы, в камнях и деревьях, в мерцании звезд, в дыхании бури, в шуме моря, в животных, в изображениях подобных себе людей.

Среди лжи этого богопоклонения светит и яркая искра правды, это – искание Бога и желание приблизиться к Нему. Но и в религии откровенной и истинной мы тоже видим стремление внешним образом выразить близость Божества. «Приближися к нам, Господи, приближися, везде Сый», – так молимся мы и в Новом Завете, когда Бог стал близок к человеку несказанно, приняв плоть и кровь человека...

Некогда Давид говорил о себе, что он не взойдет на ложе свое, не даст очам своим сна и веждам своим дремания и не успокоится, пока не устроит храм имени Всевышнего; говорил, что ему стыдно и горько видеть себя живущим во дворце кедровом, а кивот святыни покоящимся под шатром. Сколько усилий было потом употреблено благочестивым царем, избранником Бога и народа, сколько приготовлений сделано, чтобы устроить храм Господень! Но только сыну его – мудрому Соломону удалось осуществить это дело. А когда освящался храм, то был великий народный праздник во Израиле, во всех уголках его обетованной земли, потому что видели все ощутительно и ясно, что живет Господь видимо среди народа Своего, видели ясно пребывание Господа с народом Божиим. Так, в основе устроения храмов лежит вековечная, заветная мечта человека и человечества стать близкими к Богу, взыскать Его сердцем и как бы видеть очами проявление Его, знать и чувствовать, что с нами Бог.

Это желание потом проходит в величественных предсказаниях пророков о Том, Коему имя будет Еммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог... Это желание воплощается, наконец, в лице Богочеловека, с явлением Которого воистину можно было сказать словами пророка: «С нами Бог, разумейте языки, яко с нами Бог».

И ныне, дети, с освящением храма и мы вправе воскликнуть: С нами Бог...

Отныне это место всецело, безраздельно отдано будет богослужению; отныне здесь не услышится ничего, кроме священных молитв и песнопений²¹⁹; здесь будет скиния наша с Богом, лествица между небом и землею, место соединения с Богом, место таинственных священнодействий, низводящих на душу очистительные действия Пресвятого Духа. Но, дорогие дети, нужно помнить, что религия есть союз богочеловеческий, обоюдный; нужно не только, чтобы с нами был Бог, но чтобы и мы были с Богом; нужна не только святыня, но надобно, чтобы и мы были достойны святыни. Так, по слову одного св. отца, корабль, нагруженный сокровищами, должен иметь и удобную пристань: иначе мы не получим к нему доступа...

Да будут же души ваши в освященном храме нашем таким пристанищем духа Божия; да будут они достойны этой воздвигнутой святыни, и пусть не только с нами будет Бог, но и мы да будем вечно с Богом – верою, любовию, молитвою, исполнением Его закона и непрерывным, нескончаемым религиозно-нравственным возрастанием. Аминь.

Христианство не напрасно именуется новым заветом (2Кор. 3:16), новою заповедью (Ин. 13:34), путем новым и живым (Евр. 10:19); не напрасно оно называет каждого своего последователя новою тварью (2Кор. 5:17; ср. Гал. 6:15), новым человеком (Еф. 2:15, 4:24; ср. Кол. 3:10); не напрасно требует от нас не только единичного, но постоянного, непрерывного, повседневного обновления (Рим. 6:4; 2Кор. 4:16; 1Пет. 2:9; 1Кор. 5:7), и в нем полагает задачу нашей нравственной деятельности на земле дотоле, пока, в завершение жизни мира, мы не увидим нового неба и новой земли (2Пет. 3:13), нового города – скинии Бога с человеками (Откр. 21:1–4), и пока не услышим вечного слова Бога, полагающего конец видимому порядку вещей: се творю все новое (Откр. 21:5)... Итак, если всегда ко времени и всегда полезно и необходимо размышлять нам о нашем непрерывном обновлении, то Новолетие жизни по преимуществу обращает нашу мысль к этому предмету.

Христианство увенчало собою пять с половиною тысяч лет пламенных ожиданий возрождения и обновления; о нем, как о новом завете, лучшем и совершеннейшем, как о величайшей радости и грядущей замене ветхого завета, говорили древние пророки еврейскому народу (Иер. 31:31–34); о нем, как о новом порядке вещей, мечтали философы и поэты древнего языческого мира, который был объят процессом нравственного разложения и стоял на краю гибели (Сократ, Платон, Виргилий, Тацит, Сенека); о нем же говорили и древние языческие религии, научившие народы Востока и Запада ожидать пришествия нового Учителя, нового Царя мира и Искупителя, имеющего сообщить людям волю небес, избавить от грехов и дать основы новой, блаженной жизни. Но причины, вызвавши грех и заблуждение в древнем мире и заставлявшие человечество ждать обновленной жизни, не умерли в злой и греховной воле человека, и в истории христианского мира время от времени мы замечаем периоды упадка духа, отчаяния, сомнения и слабости, – периоды, когда нравственные начала как бы теряют силу в жизни человечества, и лучшие его представители начинают с тоскою озираться вокруг, ища средств вдохнуть в людей упавшую бодрость, поднять принизившееся нравственное состояние общества.

Едва ли мы ошибемся, если назовем и наше время ищущим этого обновления: оно стоит пред многими вопросами, пред многими язвами, требующими разрешения и врачевания. Не в наше ли время учащенные случаи самоубийства показывают общее недовольство жизнью и даже какое-то притулившееся чувство жизни? Не наше ли время характеризуется особым разливом преступлений, иногда диких и совершенно необъяснимых, падением основ жизни семейной, общественной, государственной? Не в наше ли время раздалась эта проповедь философии смерти, – это апатичное отношение к деятельности, это учение о «неделании», о «непротивлении злу», отрицающее и брак, и общество, и государство, и науку, и искусство, и́ свидетельствующее тем самым о глубоком отчаянии, к которому пришел современный человек? И, вместе с тем, не в наше ли время наблюдаются эти отчаянные поиски за смыслом жизни, свидетельствующие о том, что старые позитивные и материалистические воззрения, и основанные на них и вера в силу и спасительность «правового строя», и социалистические попытки заново переделать жизнь людей в ее глубочайших основах, и прошумевшее увлечение реформами и «обновленным строем», – все это принесло только тяжелые разочарования и не дало человеку ни радости, ни покоя? Кто хочет убедиться в этом, пусть вспомнит облетевшие весь мир и повторенные во всех литературах воззрения на науку Карпентера, Брюнетьера или нашего Толстого, пусть прислушается к откровенным признаниям государственных людей Европы и Америки, к пессимистическим выводам современной философской мысли, к невольным вздохам руководителей социализма. Всего несколько лет назад социал-демократическая «Народная Газета», пред праздником Рождества Христова, завидуя вере верующих, их радости и полноте жизни, с редкою добросовестностью сделала характерное признание: «Нет загробной жизни, нет воскресения, нет никакой сверхъестественной божественной силы... Какой же смысл жить и мучиться?!»

Но, может быть, скажут, что это люди крайностей. Пусть так; но вот авторитеты, неоспоримые в науке: Бунге, Дюбуа-Реймон, фон-Бер, Вирхов, Вольф, Гельмгольц и Пастер... Один из них, Дюбуа-Реймон, выразительно сравнивает современного человека, гордого научными приобретениями, с жалким нищим, стоящим пред неизмеримым полем мироздания со своею котомкою знаний; этот нищий о многом должен оказать ignoramus, а о многом – ignorabimus... Литре, известнейшей позитивист, наперсник и преемник Конта, несмотря на все свое преклонение пред силою знания, говорит: «Беспредельность тесно связана с нашим знанием, и, однако же, недоступна для знания. Это океан, волны которого вечно бьют о наши берега, но пуститься в который мы не можем, так как у нас нет для этого ни лодки, ни паруса»...

Между тем, и доныне, в поисках за средствами исцеления общепризнанной язвы, фанатики веры во всеисцеляющую силу научного знания и основанных на нем государственно-общественных реформ обращают взоры человечества туда, где оно не раз уже потерпело крушение. Не христианство, конечно, и не нашу православную Церковь винить в отрицательном отношении к науке и к улучшениям общественной жизни. «Вопреки этому ложному воззрению, мы, – говорит известный ученый датский богослов Мартенсен, – должны с особенным ударением заявить, что культура, искусства и науки сами по себе не составляют зла, а, напротив, составляют неизбежное условие полного и совершенного бытия человека; даже нужно сказать, что культура, образование есть одно из условий для полного развития нравственности и религиозности, которые при варварском, некультурном состоянии могут развиваться только весьма несовершенно, почему христианство в странах, где не существовало культуры, всегда само насаждало начатки ее». Ведь не вопреки, а благодаря христианству, христианская Европа – в то же время и цивилизованная Европа.

Что касается, в частности, православной нашей Церкви, то даже такой исследователь, как Дрэпер, которого меньше всего можно заподозрить в пристрастном преувеличении заслуг христианства или православия, в своем известном труде об отношениях между религией (собственно – католицизмом) и наукой, отдает полную дань уважения и благодарности восточной православной Церкви и ее образ действий в этой области признает выше похвал. Но при всем уважении к культуре и образованию нельзя ожидать и требовать от них того, чего они дать не в состоянии; нельзя думать, что люди и мир могут сделаться лучшими только и исключительно чрез знание и прогрессивную культуру. Есть культура – и культура; если под нею не лежит здоровой духовной основы, если знание наклоняет человека только к жизненным удобствам, а не ведет его к истине, Верховной Истине – Богу, то это еще мало говорит о человеческой, в истинном смысле слова, стороне жизни; здесь, применяясь к выражениям Священного Писания, человек душевный, а не духовный, здесь только усовершенствованная жизнь животного. Прекрасно говорит древний пророк о таком знании: «Мудрость твоя и знания твои – они сбили тебя с пути, и ты говорил в сердце своем: я и никто, кроме меня» (Ис. 47:10).

Но если знание обращено и к вопросам нравственным, и тогда еще не в нем одном спасение. Как наивно и горячо верили и верят, что простое знание добра есть надлежащее и верное средство сделаться добродетельным, что борьба, неизбежный спутник наш в нравственном восхождении, есть только борьба против заблуждений и предрассудков! Знание, может быть, спасет от глупости, хотя и здесь на всякого мудреца довольно простоты, но не может оно спасти от безнравственности. Кто из нас не испытывал моментов искушения ко злу, когда страсть пользуется правом сильного, когда грех манит обещанием наслаждения и счастия, обещает уплатить наличною монетою – непосредственным и немедленным удовлетворением нашего ли гнева, гордости или чувственности, и мы, тысячи раз обманутые, снова и снова легкомысленно верили обещанию? Неужели здесь были моменты только неведения? Нет, здесь было при знании какое-то бессилие, – та греховность, о которой учит нас Священное Писание, возводя нас ко временам первого грехопадения и к глубокомысленному мировому учению о грехе первородном, то зло, «неистребимо живущее в нас», о котором говорили древние философы от Гераклита до Сократа и Платона, и которое новый философ Кант так выразительно называет злом радикальным. По мнению Канта, в своем умозрении проникшего необыкновенно глубоко, стоявшего у врат христианства и совпадающего в этом пункте с классическим местом VII-й главы послания апостола Павла к Римлянам, это зло радикальное «требует не частичного улучшения или преобразования, а целостного переворота в нас, который можно сравнить только с новым творением». Здесь и припоминаются слова апостола Павла, что христианин – «новая тварь» (2Кор. 5:17; Гал. 6:15). Таким образом, в виду этой греховности, и при совершенном знании человек часто «не в силах бороться в исполинской битве долга», потому что одно знание не может сделать слабые силы крепкими, нездоровые – здоровыми. Стоит прочитать знаменитую «Исповедь» блаженного Августина, чтобы убедиться в этой истине. По словам апостола Павла, «закон свят, и заповедь свята, и праведна, и добра... а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, что не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр. А потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, т.е. в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу... Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавить меня от сего тела смерти?» (Рим. 7:12, 14–18, 21–24).

И вот, тяжкий житейский опыт разве не свидетельствует, что, находясь в среде образованных людей, деятели, которым вверена судьба обществ и государств, не находят себе надежных в смысле нравственном сотрудников, и разве не раздаются их горькие жалобы: «нет людей»?.. И разве редко люди пользуются изощренностью своего ума и обширными сведениями для совершения и сокрытия преступления? Всегда ли многоученость ведет за собою с необходимостью честность и любовь? «Даже в самых интеллигентных средах нередко обнаруживаются со всей отталкивающей нас силою крайнее своекорыстие, грубая заносчивость, беспокойная зависть, черная неблагодарность, даже открытое издевательство над правами и заслугою ближнего, адская мстительность, интриганство, способность к самой гнусной лжи и клевете из-за эгоистических целей и тому подобные отвратительные пороки. Обращаясь к народной среде, подвергающейся влиянию научного знания, не близорукие и честные люди не могли же не замечать аналогичных указанных явлений. Крайнее себялюбие, бессердечное отношение к ближнему, страсть к неразборчивой на средства наживе, половая распущенность, пренебрежительное отношение к родителям и вообще старшим, склонность к обману и плутовству, способность к вопиющим злодеяниям и вообще нравственная уродливость нередко отмечают собою преимущественно тех лиц из народа, которые получили сравнительно выдающуюся умственную дрессировку и нахватались тех или других знаний»²²¹. Посмотрим на древний мир в лучших его представителях, в мыслителях, честно говоривших и мысливших, и услышим то же разочарование в силе знания. Каким восторгом звучит речь Цицерона о философии: «О, философия, руководительница жизни и открывательница добродетели и гонительница пороков! Мы находим убежище в тебе, от тебя мы ожидаем помощи. Мы предаемся тебе всем нашим сердцем, всецело! К чьей помощи скорее обратиться мне, как не к твоей?!» Послушаем, однако, тех, кого считают образцами этой философской праведности. Марк Аврелий в своем сочинены «К самому себе» говорит: «О, душа моя! можешь ли ты когда-либо сделаться настолько доброй, правдивой, неизменной, чтобы хватило у тебя смелости показаться нагою (т.е. без притворства и маски)?» «Ты скоро умрешь, – говорит он дальше себе самому, – и доселе ты не сделался ни праведным, ни свободным от беспокойств и опасения, чтобы тебе не повредило то, что стоит вне тебя». Этот разлад между тем, что есть и что должно быть, у другого известного стоика – Эпиктета вызывает горькую жалобу: «Ах, покажите мне стоика! Клянусь богами, я жажду видеть его! Но ведь совершенно вне вашей власти показать мне человека, который бы действительно был отчеканен (т.е. закончен). Покажите мне, по крайней мере, человека, который лежит в плавильне, чтобы быть вылитым и отчеканенным. Окажите мне хотя эту милость. Не откажите же в этом благорасположении к старцу – показать мне зрелище, которого я еще не видел доселе»²²². Впрочем, довольно здесь сказать одно: ведь Сенека, а не иной кто, мудрый и благородный Сенека воспитал Нерона... К этому стоит присоединить слова Гете, этого оптимиста, «счастливца и избранника судьбы», как его называли, этого поэта гармонии. «Стоит, – говорит он, – вдуматься в угнетенное состояние, в бедственность нашего времени, и иному часто может представиться, насколько мир мало-помалу подготовляется к страшному суду. И зло это все более накопляется от поколения к поколению. Мало того, что мы должны страдать за грехи наших отцов, мы и сами передаем эти унаследованные прегрешения потомкам, подкрепляя их своими собственными. Человечество, конечно, становится умнее и проницательнее, но отнюдь не лучше, не счастливее и не деятельнее, или если и становится таковым, то только на время. Я предвижу наступление времени, когда Бог более уже не будет иметь никакой радости от человеческого рода и все творение разобьет в прах, чтобы всецело возобновить его». Таковы выводы и заключения тех, кого идолопоклонники знания, во всяком случае, не могут признать ни невеждами, ни гонителями просвещения. Все это показывает, что, кроме знания, которое, несомненно, необходимо, несомненно же требуется и другая сила, чрез которую знание могло бы становиться деятельным.

Эту силу и думают найти в государственно-общественных преобразованиях; думают, что они, взятые сами по себе, независимо от другой какой-либо силы, независимо, между прочим, и от какой бы то ни было религии, способны дать верную основу внутреннего благоденствия царств и народов. Еще и доселе глубоко верят в то, что в смене одних реформ на другие, более жизненные и плодотворные, в широком развитии и правильной постановке законодательства и устройства общественной жизни можно почерпнуть силу обновления и возрождения и спасения человечества. Мы знаем в прошлом много энтузиастов этой веры. Светлые картины рисовались воображению таких верующих: улучшаются законы, предусматриваются взаимные отношения; под влиянием законов и реформ воспитываются люди; хорошее законодательство, в конце концов, поставит человека в невозможность быть худым и порочным, в невозможность совершить преступление... Социология даст для этого помощь; изучена будет психология масс и управление людьми; урегулирование их жизни станет просто механическим, от того легким и в то же время верным и достигающим цели. Как химик, зная сродство веществ и их взаимное влияние друг на друга, может достигнуть путем соединения их того или другого желаемого результата, так правитель народов, блюститель законов, а лучше сказать – само человечество будет безошибочно управлять своею внутреннею жизнью по тем или другим найденным и подмеченным законам... Преступлений не станет, взаимные отношения урегулируются, жизнь человечества потечет ровно и спокойно... Правда, при ближайшем рассмотрении предполагаемых мер, в воззрениях на характер и сущность нужных преобразований расходились и расходятся до полной противоположности; одни мечтают об усилении власти, другие о широкой общественной инициативе, считая власть только стеснением личности и свободы; иные все упования возлагают и всех благ ждут от введения так называемого «правового» порядка, или общения имуществ, господства или ниспровержения «капитализма»; находятся и такие, которые словом и делом хотели бы насильственно и вообще во что бы то ни стало уничтожить теперешний строй жизни, как зло, и на месте его создать другой, а то и никакого – анархию; при этом и анархия одна – в воззрениях западноевропейских, до убийства «так себе» никому не мешавшей и жившей благотворительностью престарелой императрицы, другая – в воззрениях русской толстовщины и т.п. Тем не менее, при всем этом разнообразии стремлений и предполагаемых мер, остается вера в то, что стоит только дать тот или другой желанный строй жизни человечеству, и оно исцелеет от своих язв и заживет счастливою жизнью.

Так говорили и говорят восторженные теоретики и мечтатели, но совершенно обратному учит жизнь и история всякого, имеющего глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать.

Увы, летописи мира громко проповедуют ту истину, что в то время, как все отрасли человеческой деятельности, в том числе законодательство и правление, достигли высшего развития, в то же время и зло, живущее в природе человека, развивалось со свойственною ему силою и обнаруживалось разложением нравов, потрясая и сокрушая самые внутренние основания общественного благоденствия и счастья, – все, что было созидаемо в течение веков напряженною деятельностью целого ряда поколений. Положение Сократа: «Знание есть добродетель», как известно, Аристотель дополнил тем, что к силе знания считал нужным прибавить и силу привычки, которая удерживала бы в людях как бы накопившееся добро. Вслед за этим мнением древности то же повторяли многочисленные голоса и нового времени. Опыт, однако, показывал иное. Действительно, под влиянием долговременного воздействия законов и общественного строя силою привычки и внедренного обычая удерживалось добро; но тою же силою привычки удерживалось и зло, также делаясь «второю природою» и обращая в органы служения себе и ум, и волю человека. Оттого и случалось не раз, что эпохи высшего научного и государственного развитая народов совпадали с эпохою высшего развращения их нравов и часто служили началом их гибели и падения. А ведь, по-видимому, должно было случиться как раз наоборот... Между тем, вот факты. Царство Соломона, блиставшее славою, мудростью и богатством, вследствие нравственного разложения, привело народ к разделению, потом к гибели. Вавилон, этот млат всея земли, по выражение пророка (Иер. 50:22), погиб в грубой чувственности и пороках непосредственно после всемирного могущества. Та же судьба постигла в свое время и Египет и Ассирию. Древняя Персия, достигши мирового господства, изменила вошедшей в свое время в пословицу чистоте своих нравов – и пала. Спарта, Афины и древнегреческая республики после расцвета сил стали клониться к упадку, – а у них ли не испробованы были все способы управления? Между тем, известен жалкий конец развратившейся и продажной Спарты, некогда неподкупной, славной своими нравами, известно свидетельство ученого грека Полибия о том, что в его время не было среди его соотечественников человека, которому бы при всех клятвах и расписках можно было поверить хоть два обола... Царствование Александра Македонского, это совмещение всего блистательного, могущественного, ученого, было вместе с тем совмещением всего безумно-роскошного, сладострастного, грубо-деспотического, и едва пережило себя. Блистательный век Людовика ХIV, век всего изящного, утонченного, век расцвета поэзии и философии, как известно, был вместе с тем временем самого глубокого и сильного развращения, заражавшего всю Европу, и предварил ужасы революции²²³. Древний Рим, без сомнения, по словам своего национального поэта, отличался особым умением «править народами» (Виргилий); Рим служил и доселе служит образцом законодательства, он и сам пережил самые разнообразные виды управления. Однако, тяжело смотреть на картину его нравов, которую рисует не Гораций, Ювенал или Персий, способные, быть может, сгущать краски в своих сатирах, а трезвый Сенека: «Все полно разврата и преступления, ежедневно теряется стыд, порок не скрывается более, а явно выступает пред глазами всех. Разврат сделался до того открытым и так исполнил сердца всех, что невинность не только редка, но ее совсем нет». Брут с восклицанием: «Добродетель, я думал, что ты значишь что-нибудь, но теперь вижу, что ты – одна тень», бросился на свой меч и убил себя. Тацит говорит, наконец, что в Риме «добродетель стала пороком». По словам Марка Аврелия, «верность и честность, справедливость и истина отлетели на небо». Эти женщины, считавшие мужей по консулам; эти знатные матроны, во избежание наказания, налагаемого за прелюбодеяние, записывавшиеся в официальные списки падших женщин, которым разврат был позволен; эти времена, при которых возможны были Тиверии, Калигулы, Клавдии, Агриппины, Мессалины, Нероны, «изобретатели преступлений», – все это составляет яркую иллюстрацию к огненно-обличительными словами апостола Павла, рисующего картину древнего мира в послании к Римлянам. И все это было при славном законодательстве... Тяжело, значит, жилось, когда философы восклицают: «Лучшее счастье – никогда не родиться»; когда Плиний говорит: «Прекраснейший исход из жизни – лишить себя жизни»; когда Сенека, первый министр, славный именем, обладатель состояния в 16 миллионов рублей на наши деньги, поучает: «Цель всякой философии – научить презирать жизнь». «Видишь ли ты, – говорит он, – те крутые высоты? Оттуда вниз – дорога к свободе... Видишь ли ты то море, ту реку, тот колодезь? Там, в их глубине, живет свобода. Видишь ли ты то низкое сухое дерево? Там, на нем висит свобода. Видишь ли ты свое горло, свое сердце? Это место для кинжала, место спасения против рабства». У Плутарха читаем: «Приди, смерть, приди, смерть, верный врач наших зол; ты – пристань всех людей от бури страданий». Оттуда, из Рима, перенеситесь в современность: говорить ли о подкупах, подлогах, изменах, шпионстве, о страшной путанице нравственных понятий, о полной невозможности, за множеством лжи и взаимных изветов, узнать правого и виноватого, что мы ныне видим в Европе и у себя дома при всех «правовых» порядках, при всем господстве «великих идей», «великих реформ» и т.д. Так, при самом лучшем, гуманнейшем и справедливейшем законодательстве всегда найдутся люди, которые, пользуясь этим же законодательством, делают его средством нечистой наживы, оправдания преступления в судах, и чрез это – орудием народного развращения. Это, кажется, так понятно и так бросается в глаза, что излишне называть и явления жизни и учреждения законодательные... Всякий, кто хоть сколько-нибудь следил за жизнью, знает, что такие слова, как: закон, любовь, милость, правда, свобода, братство, гуманность, великодушие и т.п., – все, за что человечество полагало душу, нередко обращается в прикрытие зла, опошляется в устах людей и не заключает в себе ничего, кроме красивого слова и весьма некрасивого намерения...

Нет, никакое законодательство внешнее, если оно не опирается на законодательство внутреннее, нравственное, если оно не освящено высшим Божественным авторитетом, никогда не приведет человека к счастью, не упорядочит его жизнь, не даст ему веры в будущее торжество добра над злом, – а без этой веры жизнь человека и жалка, и бессмысленна... Есть отношения, есть стороны жизни, где внешнее законодательство бессильно. Поступки человека – плод его мысли, его сердечного настроения и направления; праведность, к которой мы стремимся, не есть только праведность мысли, но и чувства, которое является душою всего внешнего разнообразия действий. Нужно получить доступ в эту сокровенную внутреннюю область, чтобы из нее, как из исходного пункта, управлять внешними деяниями. Но эта область закрыта для внешнего закона. Юридически нельзя упорядочить отношений мужа и жены, отцов и детей, братьев и сестер, старших и младших в семье и в жизни; внешним законом нельзя внушить любви, уважения и повиновения по совести, а не по страху; под статью закона нельзя подвести нечистой мысли, грязного желания, завистливого намерения, зложелательства и корня зла – себялюбия. Внешнему закону всегда суждено будет иметь дело только с внешними же обнаружениями деятельности человека. Только нравственно-религиозное Божественное законодательство имеет полноту власти войти в дух, в сердце, оно властно сказать повелительное «не помысли», «не пожелай»; оно уполномочено потребовать: «Сын мой, – дай мне твое сердце, и всяким хранением храни свое сердце, ибо в нем исходище жизни» (Притч. 23:26, 4:23). Только оно, вместо того, чтобы сразу пересозидать общество и человечество, пересозидает сначала каждое отдельное сердце каждого отдельного человека, и тем безошибочно может улучшить и общество. Это законодательство, действительно, может уничтожить не одни листья дурных растений, но самый их корень: и это потому, что в своей созидательной деятельности оно пользуется не одними только человеческими, ненадежными средствами.

Человек внутренне поврежден грехом, этим «радикальным злом», как называет его философия; таким образом, причина зла лежит глубоко в самом человеке, и причина не внешняя, не случайная и преходящая, а глубочайшая внутренняя, заключающаяся в ненормальном состоянии самой нашей природы. Зло действует уже в ребенке... Очевидно, сам человек избавить себя от такого зла не может, потому что и в науке и в законодательстве не уйдет он от себя, не уйдет от греховности, своего постоянного спутника. Нужна сила Божественная, чрезвычайная, нужно возрождение греховного духа и омовение его в очистительных водах благодати, – а все это дает и дает христианство. В естественном своем состоянии и в отдельности от религии христианской человечество никогда не достигнет прочного и твердого нравственного улучшения, сколько бы ни напрягало к тому естественных сил ума и искусства; таков вывод всей истории древнего мира, голос всего дохристианского человечества. «Нужно, – говорил Сократ, – ожидать того, кто, – Бог ли он, или одушевленный Богом человек, – научит нас религиозным обязанностям, взаимным добрым отношениям и прогонит мрак от очей наших». По словам Платона, «не быть на земле порядку, разве придет Бог под образом человека и разъяснит нам наши отношения к Нему и наши взаимный обязанности»²²⁴. Даже индейцы веровали, что в конце греховного века Бог явится на земле во плоти, растерзает великого змия, врага людей, устроит великое царство, истребит все зло на земле и восстановит то счастливое время, которое было на земле, когда люди еще не согрешали²²⁵. В Риме поэт Виргилий воспевал имеющего родиться Младенца: «Он будет жить жизнью бессмертных, Он будет вселенною править; мир вечный устроит Божественный Отрок». «Под твоим покровом, – обращается к Нему поэт, – изгладится всякий след нашего преступления, и земля освободится от вечных тревог»²²⁶.

Так общечеловеческое сознание говорило, что своими собственными силами люди не могут сделаться чистыми сердцем. Человечество ждало искупления. Для достижения нравственного совершенства нам нужно стоять на совершенно независимой от врожденной греховности почве, вне нашего естественного я. Архимед сказал: «Дайте мне опорный пункта вне земли, и я поверну всю землю». Вот этого-то опорного пункта, этого рычага для того, чтобы повернуть, изменить, возродить себя, человек, поврежденный глубоко и внутренне грехом, не находит в себе, но находит его в чистой и могучей религии Христа, искупившего людей и даровавшего им чрез веру силы высшие, благодатные, – все потребные Божественные силы, яже к животу и благочестию (2Пет. 1:3). По словам поэта (Шиллера),

«Божество вы в вашу воспримите волю,

И оно сойдет к вам с мирового трона».

И когда Оно было воспринято, совершилось то, чего не мог сделать древний мир со своею философией и государственною жизнью: человечество процвело великим сонмом праведных, преподобных, самоотверженных, чистых и святых... Воистину, новая сила сошла к людям и во всех возрастах, полах, званиях и состояниях дала величайших представителей и героев нравственности. В христианстве почерпнуло силы обновления и возрождения древнее человечество: в христианстве же оно найдет их и теперь; этих сил не изжить, не исчерпать. Оно ведь и теперь то же, чем было при первом своем появлении в мире: «Христос Иисус вчера и днесь, той же и во веки (Евр. 13:8); Я с вами, сказал Христос, во все дни до скончания века» (Mф. 28:20).

Не в углу (Деян. 26:26), не в скрытом месте совершилось спасение мира: его видели и испытали все народы. Не на небе, не за морем это слово спасения: оно «в устах наших, оно в сердце нашем, чтобы исполнить его» (Втор. 30:11–14). Даже древний язычник Софокл в своей «Антигоне» говорит о каком-то «неписанном и неразрушимом» законе религии и нравственности: «он ни от сегодня, он ни вчера, он живет во веки, и никто не знает, откуда он». Выразительнее же всех об этом сказал древний христианский учитель – Тертуллиан: «Душа – по природе христианка», и рано или поздно она к нему обратится, как блудный Сын к отцу после скитаний по распутьям мира. Блаженный Августин, опытно познавший и грех, и благодать возрождения, обращается к Богу с такою молитвою: «Ты сотворил нас для Тебя Самого: посему и мятется наше сердце, пока не обретет Тебя». Святитель Василий Великий говорит, что любовь и стремление к Богу так глубоко вкоренены в нас, что отказаться от них даже при всем желании человечество не может, ибо «вместе с устроением живого существа, разумею человека, вложено в нас прирожденное стремление, в себе самом заключающее побуждение к общению с Богом».

И если современное образованное человечество желает свой век сделать веком врачевания старых ран и исправления старых ошибок, то залогом исправления старых немощей и залогом будущего обновления жизни оно должно избрать обращение к Богу, ко Христу и к Церкви. И снова повторится тогда великое чудо исцеления расслабленного... Ибо в христианстве и теперь тот же дух, та же жизнь, что дарована ему на вечные веки. Своим небесным светом оно и науке поможет в ее исследованиях и предохранит ее от опрометчивых выводов; своим духом оно согреет и воодушевит государственное и общественное законодательство и даст ему величайшее достоинство авторитетности и силу внутренней обязательности; своею жизнью оно обновит нашу жизнь земную, осветит и облаженствует загробную. Слишком уж много боролся новый Прометей против Божества, и слишком много накопилось у него и горечи, и разочарования: исцеление будет в самой болезни, которая надежнее всего научит смирению, научит искать высшей помощи и принять ее не духом гордыни и отрицания, свойственным научному самомнению или сектантскому христианству, а духом любви и смирения, свойственным истинной Христовой Церкви. И только в этой помощи, предлагаемой в христианстве, усталая мысль и потомленная жизнь человечества найдет возрождение; только при ней мы, по словам апостола, «в обновлении жизни ходити начнем» (Рим. 6:4), и среди несовершенств мира будем почерпать силы жизни и утешения в том отрадном веровании, что, по неложному обетованию христианства, мы увидим в грядущем новое небо и новую землю (2Пет. 3:13), где будет жить вечная правда. Истина – в Иисусе, – говорит апостол (Еф. 4:21). Во Христе «сокрыты все сокровища премудрости и ведения» (Кол. 2:3). Он и доныне стоит пред миром и глаголет: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6); «Приидите ко Мне все» (Mф. 11:28).

В этот том вошли поучения мои, сказанные за время служения с 1889 г. по 1900 г., в звании приходского священника и законоучителя гимназии. Этот период моей службы был наиболее обилен проповедническими трудами, ибо я говорил поучения, буквально не опуская ни одного воскресного и праздничного дня. Но именно в этот период я очень мало печатал свои поучения в журналах. Вся масса сохранившегося в рукописях материала, накопившегося за это время, еще ждет издания в будущем. Предполагаю сделать это в дополнительных томах.