3-я глава. Внешняя история агап, их жизнь в Империи

Агапы существовали в Церкви. Церковь жила в Империи. Какова же внешняя история агап? То есть, как к ним относилось законодательство Империи? При современном положении римской эпиграфики, как главного исторического источника по этому вопросу, лишь при надежде на открытие новых латинских надписей в более счастливом будущем⁷⁹⁴, нет возможности вполне точно определить, как сильно агапы затрагивались законодательством Империи, и в каком направлении оно влияло на них. Тем не менее, отношение законодательства к языческим ассоциациям может пролить некоторый свет и на его отношение к христианским агапам. Надеяться на это дает право сходство ассоциаций с организацией Церкви. Несомненно, что Церковь была организованным обществом. За это достаточно сильно говорит то единство верующих принципиального характера, которое так ясно изображают и на котором так сильно настаивают Новозаветные Писания. За то, что Церковь была вполне оформленным обществом, говорят те учреждения, которые предполагают собою коллективную деятельность, как-то: богослужебные собрания, евхаристия, агапы, взаимная материальная поддержка. И за это же говорят такие дары харизматического характера и происхождения, как διαϰονεία άντιλήψεις и ϰυβεϱνήσεις⁷⁹⁵. И для Ерма Церковь представляется совершенным организмом под образом старой женщины, которую он ошибочно принял за сивиллу⁷⁹⁶. Как нами уже было выяснено, вдохновляющим, направляющим и организующим принципом была здесь любовь ко Христу – Богу и друг к другу. Какова была эта организация, Новый Завет о том ничего ясно не говорит. Это обстоятельство, по-видимому, дает понять, что организация Церкви не была чем-нибудь новым: ее образец, с которого она взята, лежит пред глазами ее членов – недалеко. Что это положение дела вполне допустимо, за это говорят те законы человечества, о которых была речь в предшествующей главе и которым Церковь, как общество, прежде всего людей, в известных отношениях подчинилась. Здесь мы встречаем закон исторической последовательности, в силу которого история не делает скачков. Вот почему в отношении к внешней – человеческой стороне Церкви христианство действовало, не реализуя своих творческих сил: если можно так выразиться, на этой линии жизни Церкви процесс ее осуществления носил только формативный характер при существовании уже данной материи. Нужно поиметь в виду и то, что, быть может, здесь имел немаловажное значение и хилиастический оттенок первохристианства, который ждал наступления в самом непродолжительно скором времени нового неба и новой земли и потому не позволил христианам серьезно заняться именно внешне материальной стороной своей жизни. Для нас совершенно излишне входить в подробное рассмотрение вопроса о том, как была организована Церковь, какая внешняя формы была присуща ей: это выходит за рамки нашей работы. Нужно сказать, что по этому вопросу мнения ученых разделяются: одни, как Heinrici⁷⁹⁷, думают, что Церковь приняла форму религиозной коллегии, другие, как Augusti, что она воплотилась в формы синагоги⁷⁹⁸. Мы уже видели, что иудейские синагоги трактовались римским правительством, в частности Юлием Цезарем, как ϑίασοι⁷⁹⁹. Вот почему для нашей задачи безразлично то или другое решение вопроса: в том и другом случае христианская Церковь, а, следовательно, и агапы, стояла в одинаковом положении с своей внешней стороны к законодательству Империи. Но, кажется, язычники смотрели на христианские общины, как на ассоциации религиозного характера. Замкнутость христианских богослужебных собраний, все более и более развивавшаяся параллельно развитию disciplinae arcanae и катехуменату, могла давать повод рассматривать Церковь как одну из многочисленных мистериальных тиаз. По крайней мере, Лукиан, рассказывая о Перегрине, передает, что он «скоро сам стал – ϑίασάϱχης,πϱοφήτης, συναγωγεύς», – Цельс говорит о христианах, как об ίδιοι ϑιασώται Иисуса⁸⁰⁰ – христиане в глазах Цецилия «люди жалкой, недозволенной и презренной секты» (homines deploratae inlicitae ас desperatae factionis)⁸⁰¹. И сами христиане, сообразно историческим обстоятельствам, иногда, по-видимому, желали подвести свою общину под категории collegia tenuiorum. В этом убеждает нас та техническая терминология, которая употребляется Тертулианом в его Апологетике в приложении к христианской Церкви⁸⁰². К такому воззрению на Церковь вело правительство и существование агап – общественных трапез. И если Траян отнесся более или менее индифферентно к христианам Вифинии, то только потому, что не видел в них членов haeteriae – политических клубов, которые очень часто имели у себя общественные трапезы. Теперь, установив тожество ассоциаций и христианских общин в глазах римского правительства, мы переходим к характеристике его отношения к ним.

Почти с самого начала своего возникновения ассоциации пользовались довольно широкой свободой и, по-видимому, каждый из граждан мог вполне самостоятельно создать организованное общество. Однако эта свобода устройства практиковалась в отношении к той или другой ассоциаций только до тех пор, пока цель ее существования не противоречила целям государства. Каждое общество существовало свободно, пока уважало и подчинялось законам государства. Вот почему ассоциация всегда оставалась предметом неусыпно внимательного наблюдения со стороны кодифицированного законодательства Римской Империи. Уже 12 таблиц, предостерегая, «чтобы никто не устраивал в города ночных собраний» и, ссылаясь на закон Габиния, назначают устроившему такое собрание смертную казнь, как уголовному преступнику⁸⁰³. История свидетельствует, что такие ограничения не были безосновательным явлением. Дело в том, что часто общество с невинными, по-видимому, религиозными целями в действительности делало их покровом (praetextus) политических и социальных тенденций, которые часто в стремлении реализоваться игнорировали высший принцип римского государства: salus publica-suprema lex est. Часто ассоциация, в общем собрании и так с повышенным настроением, делалась жертвой и орудием ловкой агитации честолюбивых ораторов. И иногда, в качестве аргументации недавно принятых тезисов с политическим содержанием, ассоциация употребляла свои мускулы и кулаки, которые и развивали свою силу на улицах, при скоплениях народа⁸⁰⁴. Ясное и доказательное свидетельство об интенсивной политической деятельности, связанной и не брезговавшей подкупами, мы имеем в сохранившемся до нас тексте lex Acilia repetundaram⁸⁰⁵. Такое настроение ассоциации, раз оно точно выяснилось, немедленно вызывало ее закрытие. Так, указ сената – senatus consultum, обыкновенно датируемый, быть может, не вполне точно, 690/64 годом, уничтожил целую серию обществ, наиболее сильно скомпрометировавшую себя своим революционным поведением, своею деятельностью adversus rem publicam⁸⁰⁶. Но насколько эти законы оставались только на словах и были бессильны, открывается из смелой попытки терроризовать Рим и именно при помощи братств и ассоциаций, попытка знаменитого в истории римской анархии Клодия. Благодаря решительности сената эта попытка не увенчалась успехом, и ее результатом был lex Clodia de collegiis от 696/58 года, которым были уничтожены все новоявленные коллегии, результат стараний Клодия, и в первой очереди, compitalia⁸⁰⁷. Чрез несколько лет в 698/56 году – появился новый senatus consultum, которым граждане (decuriati), пускавшие в ход для проведения своих кандидатов подкуп трибунов, обязывались расходиться под страхом быть привлеченными к ответственности на основании lex Plautia de vi⁸⁰⁸. Наконец, в 699/55 году вышел lex Licinia, консула 55 года, направленный против участников sodalitas⁸⁰⁹ – термин, который в своем значении пережил эволюцию и обозначал теперь ассоциацию с политическими целями⁸¹⁰. Дион Kaссий о последних двух законах замечает, что они установили более тяжкое наказание против тех, которые допускали decuratio⁸¹¹. Далее мы имеем дело с распоряжениями, касающимися ассоциаций, уже отдельных стоявших у кормила власти лиц. Первый самодержавный правитель Рима – Юлий Цезарь после того, как при помощи революции достиг желанных результатов, стал относиться отрицательно как к какой бы то ни было революции, так и к ее носителям, свободным ассоциациям. Он по краткому, но многосодержательному известию Светония – «уничтожил все коллегии, кроме древних»⁸¹². Этот закон, известный под именем lex Iulia, составил новую эру в истории легализации римских ассоциаций. Необходимым теперь условием законного существования было поставлено предварительное разрешение их сенатом, причем принималась в серьезное внимание цель учреждения, которая должна теперь строго гармонировать с государственными целями и потому быть безвредной. Эта политика Цезаря нашла себе верного и последовательного проводника в лице императора Октавия Августа. Август привел в систему распоряжения Цезаря, дал им устойчивый и постоянный характер, и его собственная политика вылилась в форму lex Iulia. Его главным стремлением было не допустить существования таких союзов, которые, прикрываясь titulo collegii, преследовали антигосударственные цели⁸¹³. Остались нетронутыми только collegia antiqua как иyдейство⁸¹⁴ и коллегии legitima, явно безвредные, дозволенные или сенатом, или императором. Вполне понятно, что такая внезапная заботливость правительства об ассоциациях вытекала из характера всякой монархии, тем более – римской. Здесь монархия, возникая на развалинах республиканского строя, естественно встретила глухую оппозицию и сильное недовольство, и не только со стороны римской родовой аристократии. Императорам нужно было обезопасить себя со стороны самого взрывчатого элемента, какой представляли собой свободные объединения. И вот меры такого характера заполняют собою кодифицированное законодательство, которое является лучшей иллюстрацией принципиального отношения эпохи императоров к ассоциациям. «Всем без исключения воспрещается устраивать общества, коллегии или что-нибудь подобное, потому что это запрещается и законами и указами сената и верховными постановлениями»...⁸¹⁵ «Верховными постановлениями предписывается правителям провинций не терпеть collegia sodalicia и не устраивать в лагерях военных коллегий; но tenuioribus дозволяется вносить ежемесячный взнос, однако пусть собираются только один раз в месяц, чтобы не собиралась под покровом этого рода недозволенная коллегия... Но по религиозным мотивам собираться не запрещается»⁸¹⁶. И во всяком случае, коллегия, не озаботившаяся заручиться для себя государственной санкцией, должна была постоянно чувствовать себя под Дамокловым мечом, готовым оборваться каждую секунду, так как было еще определение: «Коллегии, если они окажутся недозволенными, приказанием и постановлениями и указами сената разрушаются»⁸¹⁷. И наоборот – дозволялись и, следовательно, могли чувствовать себя свободно только такие коллегии, которые необходимо вызывались к жизни требованиями общественной пользы⁸¹⁸. Замечателен также поворот в отношениях императоров, в частности Августа, к иностранным культам, которые поддерживались в Риме религиозными коллегиями. Римляне, как политеисты, отдавали дань уважения богу каждой из завоеванных ими стран. Для них никогда не подлежала сомнению истинность существования того или другого бога: если когда они и сомневались в чем-нибудь по отношении к нему, то только в достаточной силе, присущей ему. Конечно, возможно было, что бог покоряемой страны сильнее бога римлян и это служило основанием к тому, чтобы прежде сражения путем ритуальных церемоний привлечь к себе его, заставить его перебежать на сторону их, так стремящихся к захвату. Завоевывая страну, Римляне старались из опасения вызвать гнев божества покоренной страны не разрушать храмов, посвященных ему, они переносили его в пантеон государственных богов, искали в нем нового покровителя и защитника и, если выселяли из города его население, всегда оставляли несколько семей для обычного поклонения местным богам⁸¹⁹. Такое отношение к божествам иностранного происхождения вызвало целую массу союзов, которые своей специальной задачей ставили именно почитание того или иного божества⁸²⁰. Эти союзы в республике, как это можно и предугадывать, жили свободно. Если родовая аристократия и старалась несколько ограничить их, то все эти попытки оставались без действия⁸²¹. Август по политическим мотивам был особенно привержен к национальному культу. Принцип отношения к иноземным культам, его политическая подпочва ясно выступают из тех знаменитых слов, которые Дион Кассий вкладывает в уста Мецената, обращающегося к Августу: «Почитай божество во всем и везде сообразно обычаям страны и принуждай других к почитанию. Презирай и наказывай сторонников чуждых обрядов не только из уважения к богам, но в особенности потому, что те, которые вводят новые божества, распространяют чрез это чужестранные обычаи, а все это ведет к заговорам, коалициям, собраниям – к вещам совершенно несогласным с монархией... Пусть не будет свободных магов, потому что подобные люди, смешав немного истины с большим количеством лжи, могут подтолкнуть граждан к возбуждению. То же самое следует сказать о многих из тех, которые называют себя философами – берегись их»⁸²²... Руководясь этим указанием, Август запретил совершение египетских церемоний в честь Изиды⁸²³ и разрушил храм внутри города в честь Сераписа⁸²⁴. Вообще установлено, что он питал особенно сильное отвращение к религиям восточного происхождения⁸²⁵. Это отношение было пока личным делом императоров, скорее – проявлением инстинкта самосохранения и только со времени Траяна, как это будет видно из дальнейшего, оно стало системой, неуклонно проводившейся в жизнь. Инстинктивный характер отрицательного отношения к ассоциациям проявляется из тех противоречий, в которые иногда впадали различные императоры, руководимые своими природными склонностями. Например, когда Тиверий наиболее сознательно отнесся к политике Августа, Калигула стал ему на дороге. Тиверий вообще высоко держал знамя государственного культа: сам изучив хорошо все детали обязанности жреца, он никак не хотел допустить даже малейшей перемены, как поворота в сторону ослабления культа⁸²⁶. С целью привлечь к его исполнению большее количество желающих, он постарался увеличить авторитет его носителей путем дарования им некоторых преимуществ⁸²⁷. Проводя свою точку зрения до конца, он, ловко воспользовавшись успехом прозелитизма иудейства, принял серьезные меры против как иудейской, так и вообще восточной пропаганды⁸²⁸. Калигула, его преемник, лишил силы все его распоряжения⁸²⁹, хотя в силу своей политической близорукости везде старался ставить свои статуи: этой участи не избегли и синагоги в Александрии и даже Иерусалимский храм⁸³⁰. Клавдий подражал, по-видимому, политике Августа⁸³¹. С величайшей строгостью он направился против гетерий⁸³², запретил иудеям собрания, причем они были высланы из Италии⁸³³. Нерон, отдавшийся со всем пылом своей изломанной натуры искусству, мало интересовался как ассоциациями, так и чужеземными религиями. Его политика в этом направлении страдала странной непоследовательностью. С неумолимой строгостью действуя против иудеев и проявляя страшную жестокость в отношении к христианам⁸³⁴, он сам основывает collegia juvenum, членом которых он стремится стать⁸³⁵. И он же в 59 году подводит коллегии Помпеи под lex Iulia, по чувству личной мести уничтожает их и изгоняет главных руководителей этих ассоциаций⁸³⁶. О Домициане известно, что он три раза чрез каждые пять лет основывал коллегию для торжественного и блестящего отправления праздников Юпитера Капитолийского и Минервы (Quinquatria Minervae⁸³⁷). Очень яркий и характерный свет на отношения правительства эпохи императоров к коллегиям бросают распоряжения императора Траяна. Этот император, великий человек и истый римлянин, весьма осторожно и с большим подозрением относился к ассоциациям. Для него объединение нескольких граждан казалось очагом возмущения – революции. Если он учредил в Риме collegium pistorum и благосклонно отнесся к collegium navium – булочников и корабельщиков, то к этому его вынудили требования общественной нужды. В других случаях у него трудно было испросить дозволение на открытие коллегии. Соглашаясь на ходатайство Плиния за Амизанцев, которые подали ему коллективную просьбу о дозволении им учредить общество взаимопомощи, Траян осторожно добавляет: «В прочих государствах, которые должны повиноваться нашему праву, подобного рода вещи должны быть запрещаемы»⁸³⁸. И, действительно, он решительно отказывается дать свое согласие на открытие в Никомидии collegia fabrorum – общества из 150 плотников, хотевших соединиться с целью функционировать в качестве пожарной команды – отказывается, несмотря на все ручательство за эту коллегию со стороны такого лица, как Плиний. «Не забудем,– так мотивирует свой отказ Траян, – сколько раз эта провинция, и особенно этот город возмущались подобного рода обществами. Какое бы имя вы им не давали, с какой бы целью они ни устраивались, раз собравшись, они скоро становятся гетериями»⁸³⁹. Таким образом, дозволение коллегии было выше административной компетенции губернатора, но должно было исходить непосредственно от самого императора или же для сенатских провинций от сената. И строгое наказание падало на голову преступавших волю императора. «Тот, кто устроил противозаконную коллегию, подлежит одинаковому наказанию с теми, кто нападает с оружием в руках на общественные места или храмы»⁸⁴⁰, иначе говоря, устройство незаконных коллегий, как преступление, подводилось под понятие – crimen majestatis⁸⁴¹. Адриан – «этот грек на римском престоле, соединивши в себе наклонности настоящего эллина со способностями истого римлянина» – «олицетворение современной ему греко-римской культуры»⁸⁴², – был особенно в первое время своего царствования благосклонен к ассоциациям. Сознательно поставив себе задачу реставрировать античное искусство и внимательно относясь к рабочим – реализаторам его идейных целей, он разделил их на компании, приняв за образец деление солдат⁸⁴³. Гуманный вообще, он даровал право иммунитета некоторым из ассоциаций корабельщиков⁸⁴⁴, имевших отношение к грандиозному и важному в государственном отношении делу снабжения столицы хлебом. Городским коллегиям самих хлебников (collegium pistorum) он дозволил снять с себя обязанности опеки, если они были приняты раньше кем-либо из членов до вступления в коллегию⁸⁴⁵. Можно думать, что при нем получили некоторый привилегии и collegia tenuiorum. Думать это позволяет сравнение текстов Дигест и надписи JIaнувиума 133 года. Тогда как Дигесты постановляют: «дозволяется tenuioribus вносить ежемесячный взнос, однако пусть собираются только однажды в месяц»⁸⁴⁶, указанная надпись читается: «Тем пусть будет дозволено сходиться, собираться и устраивать коллегию. Те, кто желает делать ежемесячный взнос на похороны, пусть собираются в коллегии для совещания, где хоронить мертвых»⁸⁴⁷. Антонин Пий, стремясь подчинить коллегии государственному контролю, с широкою терпимостью относился к ним. Он сам в 144 году основал corpus pistorum⁸⁴⁸ и дозволил в Гиспале collegium centonarium⁸⁴⁹. При нем впервые проявилась тенденция правительства обратить коллегии на службу и на пользу государства. В этих видах он постарался защитить коллегии от таких членов, которые, пользуясь известными правами и преимуществами, как члены, на самом деле составляли для ассоциации только тягостную обузу; в привилегированную коллегию теперь по закону могли вступать люди известного возраста и удовлетворяющее определенным требованиям со стороны физического здоровья. Та же тенденция характеризует правление Марка Аврелия, правление, имевшее громаднейшее значение для развития ассоциаций. Этим государем были дарованы правовым коллегиям (collegia licita) значительные юридические права, в состав которых прежде всего входит право отпуска рабов на свободу (роtestas manumittendi⁸⁵⁰ и право иметь представительство в лице легата⁸⁵¹). Желая увеличить производительную и полезную для государства деятельность коллегий, Марк Аврелий, по-видимому, также делал предписания, касающиеся условий вступления в то или другое общество. По крайней мере, он возобновил давно существовавшее и давно забытое постановление, по которому дозволялось быть членом только одной коллегии. «Не позволительно входить в более, чем одну дозволенную коллегию, как это постановлено и божественными братьями; и если кто нашелся бы членом двух, предписывается тому избрать такую, в какой остаться ему более желательно»⁸⁵². И он же уже в соправлении с Коммодом издал рескрипт между 176 – 180 годами, которым распространил свободу от обязанностей опекунства и на mensores frumentarii⁸⁵³. Правление Септимия Севера имеет большое значение для ассоциаций потому, что он разрешил учреждать collegia tenuiorum, не только в Риме, который широко пользовался этим правом и до сего времени, но и в Италии и провинциях⁸⁵⁴. Однако в отношении к членам collegia illicita он принужден был обстоятельствами прибавить к прежним постановлениям: «Те же, о которых передают, что они составляют недозволенную коллегию, должны быть обвиняемы у префекта города»⁸⁵⁵. Каракалла, понимая всю пользу, приносимую ассоциациями, особенно ремесленными и торгово-промышленными, дал множеству коллегий как право иммунитета, так и свободу от опекунства и этим самым продолжил дело, начатое Септимием Севером⁸⁵⁶. Кроме того, при нем с принятием всех подданных Империи в римское гражданство, последние получили право свободно организовать общества, что и послужило причиной еще большого распространения и без того живучих ассоциаций. Александр Север, преемник Гелиогабала, издал декрет, содержание которого составило эпоху в истории римских колегий. Этим декретом «он давал официальное существование... коллегиям всех искусств и ремесел, разрешал им иметь защитника и постановил, какие судьи должны были судить их за каждый проступок»⁸⁵⁷. Замечательный исследователь римских ассоциаций – Г. Либенам, еще в своем труде никем не превзойденный, думает, что Александр Север этим распоряжением лишь увенчал отношение к коллегиям своих предшественников по престолу, что он вывел следствие из тех посылок, которые уже были даны ему⁸⁵⁸. И основанием его политики, как и политики болеe раннего времени, было желание привлечь коллегии к служению обществу и государству. После этого императора – до Константина Великого, мы не встречаем особенно важных постановлений, касающихся коллегий. Следует отметить лишь все ту же общую тенденцию правительства подвести их под всесторонний контроль государственной власти, сделать из них такие органы, такое компактное целое, которое позволило бы облегчить управление⁸⁵⁹. Этой цели государство, не стесняясь иногда суровыми юридическими актами, главным образом достигало чрез уравнение членов коллегий в правах и преимуществах, чрез дарование им иммунитета и в первой линии чрез освобождение их от выполнения ассенизационных и неопрятных повинностей – sordida munera⁸⁶⁰. Наконец, почти одновременно с Миланским эдиктом 315 года, составившим поворотный пункт в истории христианства и доставившим Церкви господствующее положение, Константин издал указ, которым предписывалось объединение ассоциаций – dendrophori с centonarii и fabric – для той цели, чтобы служить соединенными силами государству в качестве пожарной команды⁸⁶¹.

Этот очерк римского законодательства в его отношении к коллегиям имеет по выясненным причинам значение и для агап христианской Церкви: насколько по его показаниям можно судить, императоры всегда, начиная с Августа и кончая Константином, относились к ассоциациям недоверчиво. Стремление прояснить цель коллегии светом строгого законодательства, уяснить себе ее тенденции красною нитью проходит по всей внешней истории коллегий. Нужно для выяснения настоящего положения вещей сказать, что строгие законы, грозно и веско звучащие на бумаге или в далеком от жизни кодексе, очень часто оставались без действия на практике. Несмотря на все старания римского правительства, лишь небольшая часть коллегий становилась терпимой в глазах законов, licita – в очах правительства. Те живучие побудительный причины, которые создали всю массу союзов и объединений, были слишком сильны, чтобы бояться часто несправедливо строгих законов⁸⁶² «Угрозы были бессильны. Замечательно,– говорит Буасье, – что коллегии гораздо больше размножились при империи, когда с ними обходились так строго, нежели при республике, когда им предоставляли свободу. В то самое время, когда юрисконсульт Гаий (Гай), истолкователь официального учения, говорил: «Существует очень мало причин, по которым можно было бы дозволить эти ассоциации⁸⁶³, они наполняли Рим, прокрадывались в самые маленькие городки, проникали в лагеря, откуда их всего более старались изгнать и покрывали собой богатейшие провинции. Законы о них, как видно, очень мало уважались, так как они сталкивались с неудержимою потребностью, овладевшею в то время всеми классами общества, их приходилось постоянно возобновлять... Власть... закрывала глаза и предоставляла дело самому себе»⁸⁶⁴. Это повело к тому, что существовала масса недозволенных коллегий, существовала до первого столкновения с правительством, после чего – чрез некоторое время снова возрождалась, как феникс из пепла. Такое положение дела уже само за себя говорит, что агапы христианской Церкви жили более или менее благополучно.

На первых порах своей исторической жизни агапы, несомненно, чувствовали себя свободно, несомненно, потому, что христианство, как религия, исторически родившаяся из недр иудейства, для людей посторонних, каким было римское правительство, представлялось лишь фракцией иудейства, не более, как одной из многочисленных иудейских сект⁸⁶⁵. Но иудейство, как мы могли видеть, занимало в государстве официальное место – место почти religionis licitae и это положение, несмотря на временные перемены к худшему (при Клавдии, напр.⁸⁶⁶), всегда оставалось равным самому себе. Отличие, доходящее до противоположности, христианства от иудейства стало в глазах римского правительства совершившимся и вполне очевидным фактом только в начале 2-го столетия⁸⁶⁷. Проф. Рамзай выражает мысль, что Апостол Павел сразу воспринял христианство, как религию с характером универсальности, пределы которой для него должны граничить с пределами всемирной римской монархии и что под воздействием этой идеи он выбрал для своих миссионерских путешествий города – центры не только греческой цивилизации, но и римской государственной организации и управления, торговли и общественной жизни, в план, намеченный им для путешествия вошли Ефес, Афины, Коринф, Фессалоники, Филиппы⁸⁶⁸. Уже в силу этого, равнодушному скептическому отношению правительства к христианству более не оставалось места, и его место заняла более или менее определенная политика, которая обусловливалась характером римской религии, римского государства. Это требует разъяснения.

Римская религия была прежде всего религией национальной и государственной. «Римская государственная религия не имела в себе задатков к самостоятельной жизни помимо государства, потому что у нее не было задачи отличной от задачи государства, задачи подобной той, какую имеет христианская религия. Римская государственная религия была назначена для того, чтобы оберегать материальные интересы государства»⁸⁶⁹. Ея главной и первой заботой было не почитание богов, но благосостояние государства, необходимой логической и метафизической предпосылкой которого являлось благожелательство богов. По древним верованиям, государство не может обойтись без богов – покровителей. Но это покровительство не могло быть беспричинным: оно необходимо предполагало известную взаимность со стороны покровителей. Вот почему обязанность хранить и уважать государственную религию, другими словами поддерживать мир с богами (pax deum), была непременным долгом каждого доброго гражданина, более необходимым, более доказательным проявлением патриотизма, чем, например, служба в армии, или взнос податей. В самом деле, грех одного протестанта мог явиться причиной гнева заподозренного в своей святости бога на все государство. Это положение дела выдвигало на первый план в круги забот государственной власти строгое наблюдение за сохранением национально-государственной религии. Однако узость этой религии в силу жизненных обстоятельств не могла сохранить своего status quo. Выполняя свою историческую миссию, Рим – путем ли побед, путем ли вновь завязавшихся торговых сношений, вынужден был постоянно сталкиваться с иноземцами и их богами, богами, которые властно требовали к себе внимания. Как уже было отмечено, для древнего римлянина не было ложных богов: все боги равны в смысле существования и могли различаться только относительной силой и могуществом. Отсюда, приобрести благосклонность лишнего чужого бога (одного из sacra peregrina) значило увеличить силу и мощь своего государства. Наоборот, игнорировать бога завоеванного города или покоренного народа было верным путем получить себе от него неминуемую невнятность. «Каждое государство имеет свою религию, а мы – свою»,– говорит Цицерон, выражая общее мнение римлян⁸⁷⁰. И это было живой причиной стараний государства привлечь и чужих богов на свою сторону. Первым средством такой политики были дипломатические переговоры с богом – покровителем осаждаемого города. «Римляне старались склонить его на свою сторону посредством особой молитвенной формулы – evocatio. В этой молитве они просили бога покровителя изменить покровительствуемому городу, оставить его храмы, жертвы и все прочее, навести на горожан страх и смятение, полюбить Римлян, даровать им победу и перейти в Рим, его храмы, к его жертвоприношениям. За эту услугу предводитель войска давал ему обет – построить ему храм и учредить игры. В этих случаях добровольной сдачи победители относились к богам с гораздо большим почетом»⁸⁷¹. Этим путем римская религия – политеистическая и уже в принципе широкая по объему, не изменяясь по существу, разрасталась вширь. Communicatio sacrorum, «теокразия, как результат постепенного объединения античного миpa под властью Рима»⁸⁷², шло быстрым и верным путем⁸⁷³. И на долю административной власти оставалось только включать новых богов в римский пантеон и этим актом подводить их культ под общий надзор римских понтифексов в качества sacra populi Romani. Сначала для этого требовалось разрешение сената, но потом практическая жизнь взяла верх, как это всегда бывает, над юридическими требованиями и в конце концов были терпимы государством даже такие боги, которые не были «засвидетельствованы сенатом или государством»⁸⁷⁴. Этим путем Рим сделался не только политическим, но и религиозным центром вселенной того времени, универсальным святилищем и еще в дохристианское время получил название «святого города», «sacrosancta civitas»⁸⁷⁵. Существовало одно только различие между этими новыми богами – dii novesiles⁸⁷⁶, как их называли, и ранее бывшими – dii indigetes: новые боги не имели юридического (фактически это нарушалось довольно часто) права входить с своим культом в pomerium⁸⁷⁷. Несмотря на то, что римская власть так терпимо, по соображениям с ясно выраженным политическим характером – относилась к иностранным богам, не всякий культ мог быть принят и допущен государством. И в этом случае преобладающую роль играли опять–таки политико-государственные соображения. Как мы видели, охранение порядка и безопасность государства всегда оставались почти единственным и могущественным импульсом распоряжений правительства. Всякий культ⁸⁷⁸ мог беспрепятственно найти себе приют в государстве, пока он, во 1-х, не подвергал опасности общественную нравственность, порядка и политическое единство империи и, во 2-х, не отрицал или не оскорблял национально-государственной религии. Наиболее яркое выражение этого отношения выразилось в распоряжении Марка Аврелия, которым он осуждал в ссылку тех, «кто вводит новые религии, возбуждающие умы людей»⁸⁷⁹. И в этом-то пункте находится завязь отношений римского государства к иудейству и еще более резко к христианству. Тот принцип объединения и взаимного соглашения божеств, который лежал в основе политеизма, сделал свое дело. Мы никогда не можем заметить, чтобы тот или другой культ взаимно исключал друг друга, чтобы жрецы или cultores того или другого бога питали непримиримую взаимную вражду. Напротив, римская история представляет нам примеры трогательного объединения на этом поле. Почитатели Сераписа без особенного смущения совести служили также и Беллоне⁸⁸⁰, жрецы Изиды в одно и тоже время совмещали жреческое достоинство Цибелы⁸⁸¹ и однажды обеим богиням воздвигли один общий храм. Сирийские боги Гелиополя и Долихии потерпели с Юпитером теокразию, результатом которой было одно божество: или Iupiter Heliopolitanus или Iupiter Dolichenus⁸⁸². Но совершенно иначе относилось государство к тем религиозным культам, которые не удовлетворяли какому-нибудь из поставленных им условий. Строгость и иногда жестокость почти постоянно характеризовали распоряжение власти, изданное по подобного рода поводам⁸⁸³. «Как бы кто ни думал про себя о богах, в кого бы кто ни веровал, но всякий беспрекословно обязан был совершать обряды, установленные государством в честь государственных богов. От совершения обрядов в честь государственных богов римское правительство никого не освобождало⁸⁸⁴... «На римской религии покоилось семейство и государство. Не было акта общей или внутренней жизни, который не сопровождался бы молитвами и жертвоприношениями. Муниципальный магистрат, государственный чиновник, солдат, офицер, никто ни под каким предлогом не мог уклониться от участия в церемониях, совершаемых в честь богов государя или государства. В действительности, это была чистая формальность, ни к чему не обязывающая совесть. Официальная религия состояла исключительно из внешних обрядов, которым большинство придавало так мало значения, что не могло себе представить, чтобы исполнение их могло тревожить совесть»⁸⁸⁵. Требование государства уважать официальную религию имело свою силу и для более частных явлений гражданской жизни. По отзыву Тертуллиана, «философам все дозволено»⁸⁸⁶ и «поэты» – по свидетельству Афиногора, «любомудровствование о Боге, не казались безбожниками»⁸⁸⁷. Действительно, «ни Луцилия, ни Лукреция не беспокоили по поводу их нечестивых стихов. Но два трактата Цицерона «О природе богов» и «Гадания» были сожжены вместе с Библией по приказанию Сената, «потому что они колебали авторитет национального культа»⁸⁸⁸. Иудейство и христианство в особенности⁸⁸⁹ как раз и оказались такими явлениями религиозной жизни, которые не могли по существу удовлетворить требованиям правительства. Если те религиозные культы, которые более или менее спокойно жили в Империи, были чужды замкнутости, нетерпимости и прозелитизма, то иудейство лучше всего характеризовалось именно этими признаками. Но презирать остальных богов, уважая только своего, в глазах римского общества значило безразлично относиться к благополучию государства. Этот взгляд положил свой отпечаток на римскую оценку иудейской религии. Для писателей–римлян иудеи были варварами самого низшего разбора⁸⁹⁰, их религия – barbara superstitio⁸⁹¹, все их обычаи – не только глупыми, но и гнусными⁸⁹². Вот почему положение иудеев, особенно сначала в Римской империи, всегда могло быть сравнено с положением на вулкане, вот–вот готовым прорваться. Только очень трудный и очень долгий тернистый путь привел их к более или менее спокойной пристани в государстве⁸⁹³. Но это сравнительно спокойное положение «знаменитой и дозволенной в государства религии»⁸⁹⁴ иудеи купили себе ценой довольно значительных уступок в пользу римского правительства⁸⁹⁵; мы имели уже случай упомянуть о либеральной школе и целом богословском направлении, связанном с именем Гамалиила⁸⁹⁶. Во всяком случае, политика мудрого Августа редко находила себе достойного продолжателя, и то спокойствие, которое все-таки в конце концов досталось на долю иудеев, было строго взвешено и обдумано правительством. Для этого громадное значение имело, во-первых, разрушение Иерусалима, как политического центра, к которому никогда не переставало тяготить иудейство, как нация. Когда Иерусалим прекратил свое существование в смысле политической единицы, этот постоянный источник и первопричина иудейских волнений, восстаний и бедствий иудеев⁸⁹⁷, то перестала существовать основа для защиты национальности и правительство могло поуспокоиться. Во-вторых, та угрюмая замкнутость иудеев, которой они отличались, та узкая исключительность их религии, которая строго отграничивалась пределами национальности, имела свою доказательную силу для правительства: оно, исходя из этого факта, делало вывод, что опасность распространения этой религии невероятна⁸⁹⁸.

В совершенно ином положении находилось христианство. Религиозная исключительность христиан, их глубочайшее отвращение от язычества и идолопоклонства, результат их глубокой веры, хотя были одной из причин победы христианства, всегда были предметом сначала удивления, а потом – презрения и ненависти язычников. Христианство не шло, и не могло пойти ни на какие уступки и уже в силу этого самим фактом своего существования грозило благосостоянию страны. Действительно, оно «было социальной революцией даже более, чем религиозной, скорее ее социальные результаты были более явны и разительны, чем те религиозные идеи, которые производили их»⁸⁹⁹. Христианская жизнь была полным отречением от социальной жизни в ее самом широком смысле, от всего того, что язычник только и мог назвать жизнью. У христианина не было ничего общего с язычником, и прежде всего, в деле культа. Они не участвовали в жертвоприношениях, отказывались принять участие в праздничных увеселениях, посещать цирк, давать присягу, служить в армии, призывать в клятвах имя и гения императора. Подобные столкновения с установившимися привычками и обычаями делали непонятными христиан для язычников, придавали им мрачную окраску мизантропов. И язычество в первую очередь поняло христианство, как злейшее odium generis humani, пользуясь риторическим выражением Тацита⁹⁰⁰. И громадный вес в этой оценке христианства имел тот эсхатологический элемент его, который был в такой сильной мере присущ ему. Напряженное ожидание второго пришествия делало в глазах христиан все постороннее пустым, нестоящим внимания в сравнении с той вечностью, которая вот-вот наступит и приведет с собой царство Мессии – Христа. Все земное ничто и, будучи религиозными энтузиастами, христиане более или менее сознательно вылили свою жизнь в антисоциальные формы: их фанатизм, так извинительный и понятный, сделал их «нигилистами для земли»⁹⁰¹.

Скоро борьба, сначала более инстинктивная, по чувству самосохранения, повысилась в сознательности и перешла с социальной⁹⁰² на религиозную почву. Как жили агапы в продолжение этой борьбы? Конечно, это зависело от общего спокойствия христиан. Вот почему необходимо установить, были ли гонения на христиан – одна из важных для нас форм, в какие вылилась эта борьба язычества с христианством, постоянными и систематическими, другими словами, какие преступления приписывались христианам и какой компетенции подлежало их рассмотрение. Новейшие церковные историки дают на этот вопрос вполне обстоятельный ответ, который может говорить в пользу довольно мирного существования, как Церкви, так и агап. Прежде всего, выражается сильное сомнение, что едва ли империя в смысле центрального управления имела твердую и постоянную политику в отношении к христианству. За это говорят те обвинения, которые по большей части предъявлялись христианам. Предметом восхищения римлян были слова Катона: «хороший гражданин отвечает пред республикой за свои досуги так же, как за свои труды»⁹⁰³. Исходя из этого идеального требования, христиан обвиняли: а) в obstinatio,ψιλή παϱάταξις, «которое характеризовало всех христиан так: отказ от почитания государственных богов, непослушание государственному авторитету. Это делало всех христиан беззаконниками, hostes publici». b) Отказ от почитания государственных богов⁹⁰⁴, что с первой точки зрения было obstinatio, с другой – άϑεότης и это, включая в себя презрание к dii publici populi Romani, было иногда подводимо под majestas⁹⁰⁵. с) Отказ в почитании императора⁹⁰⁶, что не было доказательством христианства, но оскорбительной majestas императора. d) Наконец, они были обвиняемы, как «человекоубийцы, incesti, или волшебники, что было предубеждением против христиан»⁹⁰⁷. Но obstinatio, хотя и принадлежало к разряду уголовных преступлений, однако было таким не в глазах закона, а в глазах римской администрации⁹⁰⁸. Обвинение в άϑεότης не было обвинением в sacrilegium в техническом и юридическом смысле этого слова: как преступление, sacrilegium – ίεϱοσυλία, покража из храма, тогда как христиан могли обвинять только в отвержении национальных богов, в отказе выполнить ту или другую культовую церемонию. В силу тесной связи культа с императором⁹⁰⁹ следующим обвинением, предъявляемым христианству, было majestas – понятие весьма растяжимое: при Тиверии эта вина являлась omnium criminum complementum⁹¹⁰. Таким образом, гонения христиан были результатом не судебного следствия по легально установленному преступлению, а прежде всего делом политических соображений, административного усмотрения⁹¹¹. По тем признакам, которые характеризовали христианство в глазах правительства, христиане – корпорация, разрывавшая своим поведением всякую связь с империей, подрывавшая почву у политической религии – залога государственного единства, а потому не совместимая ни с государственным порядком⁹¹², ни с необходимой покорностью существующим постановлениям, то есть, ни с чем тем, что было особенно дорого и ценно для администрации как администрации⁹¹³. Но если так, то отношение к христианам не было обнаружением политики того или другого императора или целой династии, а всецело переходило к провинциальным губернаторам, легатам, префектам города (prafectus urbis) и по военному ведомству – префекту praetoris, то есть, зависело от личного характера отдельного правителя, от местных и частных обстоятельств, среди которых всегда большую роль играли народные чувствования, как об этом хорошо засвидетельствовал Тертуллиан: «Когда Тибр наводняет Рим, когда Нил не орошает полей, когда случаются землетрясение, голод, моровая язва, всякий тотчас кричит: христиан ко львам»⁹¹⁴. Гонения на христиан поэтому были результатом реализации власти высшего чиновника по политическому управлению, реализации coercitio, существенного предиката всякой высшей власти при известном образе правления, и репрессии, если они падали на голову христиан, были экстраординарными мерами самозащиты государства⁹¹⁵. Конечно, были администраторы в духе и с настроением Тацита, который первым долгом всякого хорошего политика полагал в том, чтобы подавить иудейство и христианство, «гибельные отпрыски одного ствола»⁹¹⁶, но зато были и в духе Плиния. Во всяком случае, это говорит за то, что отношение к христианам не было строго урегулированным: neque enim in universum aliquid quod quasi certam formam habeat constitui potest⁹¹⁷, за то, что в первые два века не было систематического преследования христиан и столкновения были прерывающимися, нося скорее спазмодический характер⁹¹⁸. И такое положение гонений тем более вероятно, что до Диоклетиана империя еще не знала чрезмерных притязаний централизации⁹¹⁹. Во всяком случае, господство в империи системы частного обвинения имело свою положительную сторону для спокойствия христиан. «У римлян, при господстве системы частного обвинения, преступление далеко не всегда влекло за собой суд и наказание за него. Если не являлось обвинителя, преступник был свободен от наказания, хотя бы его преступление было всем известно. Сама судебная власть редко начинала судебное преследование по своей инициативе, и то большею частью вследствие особого распоряжения высшего начальства. Поэтому не удивительно, что преступное состояние христиан не сопровождалось для них в большинстве случаев казнью за преступление. Высшая государственная власть, со своей стороны, до Декия не задавалась целью истребить христиан поголовно. Она не делала даже распоряжения о том, чтобы разыскивать христиан⁹²⁰ с целью подвергнуть их суду и наказанию. Дело обвинения и преследования христиан за это время исходило главным образом из частной инициативы⁹²¹. Конечно, и при этом порядке вещей положение христиан было вовсе не из приятных»⁹²², но жить сравнительно спокойно было все-таки можно. Уже одно это дает право думать, что гонения, хотя и были, как на это указывают несомненные исторические данные, не могли быть так многочисленны в смысле жертв и так кровавы, как это представляла себе благочестивая фантазия писателей позднейшего времени. Действительно, сопоставление и сравнение памятников церковно-исторической письменности заставляют отвечать на это отрицательно и еще, кроме того, дают ясное представление о той позиции, которую христиане занимали во все время своей борьбы с язычеством. Мы видим, что там, «где Евсевий говорит о мириадах, которые будто бы были убиты при Марке Аврелии..., Тертуллиан говорит только о покровительственном эдикте этого императора; он называет его покровителем христиан»...⁹²³. Мелитон Сардийский мог вскоре после гонения Траяна открыто писать о том, что христианское «учение расцвело вместе с благополучным началом империи, именно к ее добру, величайшим доказательством чего служит то, что с владычества Августова не случилось ничего худого, напротив, по общему желанию, все шло счастливо и славно». И он же отмечает тот факт, что «из всех императоров только Нерон и Домициан... старались оклеветать наше учение»⁹²⁴. «Выразительно отмечает Ориген по истечении второго столетия, что число жертв невелико и может быть очень легко исчислимо⁹²⁵, и это говорит правдивейший из церковных писателей о гонениях Нерона, Домициана, Траяна, Марка Аврелия и Септимия Севера, вопреки фантазиям Евсевия и Иеронима»⁹²⁶ и позднейших писателей–ораторов. Даже в гонении Декия, которое Церковь считала своим героическим веком, в Александрии, насчитывавшей христиан до нескольких десятков тысяч, пострадало всего только семьдесят человек, как в этом заверяет нас официальный документ Дионисия Александрийского и Фабия Антиохйского⁹²⁷. Что касается положения римской церкви во время этого гонения, то Иустин допускает полную возможность подобного обращения власти к христианам, как: «так убивайте же все сами себя и отходите к Богу, и нас избавьте от хлопот»⁹²⁸. Гонение Валериана ограничилось единственной жертвой, на положении которой оказался епископ Киприан Карфагенский, причем «смертный приговор выразительно упрекает его в мятежнических тайнах»⁹²⁹. И, во всяком случае, не следует упускать из виду, что часто страстное желание христиан пострадать за Христа побуждало их к необдуманным поступкам⁹³⁰, которые только и влекли за собой гонение. Часто сама правительственная власть отказывалась иметь дело с ними, так сильно наэлектризованными: по свидетельству Тертуллиана, «когда Aррий Антоний преследовал христиан Азии, то все они из его провинции, собравшись вместе, явились пред его судилище. Он некоторых посадил в темницу, и другим сказал: безумные! если вы хотите умереть, то разве нет довольно веревок и пропастей?»⁹³¹ «Постоянная черта мартилогов – напоминание должностных лиц плененным о друзьях, женах, детях с целью сделать возможно редкими кровавые приговоры. Действительная жажда крови замечается при христианских преследованиях со стороны раздраженной черни, но только в исключительных случаях характеризовала начальство»⁹³². Действительно, Лукиан, литературный борец против христианства, будучи губернатором Сирии, заключал под арест схваченных христиан «вместо того, чтобы наказывать их смертью, которой они ни в каком случай не заслуживали. На это он указывает ясно, говоря, что и другие правители будут поступать хорошо, если будут делать так. Потому что не следует предпринимать так много важного в отношении к этим глупым людям, которые все так скоро забывают, что это было бы неизвинительным»⁹³³. Если так относился к христианам представитель эпикуреизма, то не менее пренебрежительно о них отзывается платоник Цельс: учители христианства для него пьяные среди пьяных, слепые среди слепых, которые, будучи слепыми, говорят, что обладают острыми глазами⁹³⁴. И «во всяком случае, можно утверждать: без вины, как стадо баранов, христиане не убивались. Это – живая, радостная война между обеими сторонами и христианские апологеты стояли за самих себя, как указывают их книги. Дело идет о борьбе двух парий и в этой борьбе христиане были также наступающей стороной. Та заглавная виньетка, которая на антикварных изданиях апологетов представляет образ просящего пощады мальчика, фальшива; опытный фехтовальщик-боец давал бы более правильное представление о том остром и глубоком духе, который проникает слово в большей части этих полемических книг ...Но и эта борьба имела свои продолжительные паузы и мирные времена. Между Нероновским и Траяновским преследованием лежит сорок лет почти беспрерывного спокойствия. Между преследованием Марка Аврелия и Декия был семидесятилетний мир..., нарушаемый только в отдельных провинциях»⁹³⁵. И это уже достаточно говорит за то, что агапы жили спокойно и что их совершение, если и нарушалось, то сравнительно редко. И в этом отношении, по этой дороге можно пойти несколько дальше. Дело в том, что, опираясь на некоторый церковно-исторические доказательства, можно принять, как достоверный факт, что христианская Церковь еще до Константина Великого владела имуществом, которое юридически признавалось владением Церкви, как общества, а не частным имуществом отдельных ее членов, то есть, что Церковь занимала в империи известное правовое положение. Как мы уже имели случай упомянуть, не каждая коллегия для того, чтобы сделаться законной и дозволенной, должна была искать и добиваться правительственной санкции лично для себя. Закон делал исключения из этого требования и ставил нормальные условия, удовлетворяя которым коллегия могла сделаться легальной и без специальной авторизации государства. К таким коллегиям в первую очередь принадлежали collegia tenuiorum. Эти коллегии, сначала свободно организовавшиеся только в Риме со времени Септимия Севера (193– 211) получили право свободного устройства и во всей Италии и провинциях⁹³⁶. И хотя важным указанием на цель этих обществ является сходство текста Дигест с началом надписи коллегии cultores Дианы и Антиноя, которая, по Момзену⁹³⁷, была погребальной, однако нельзя думать, чтобы погребение было единственной целью этих коллегий. По крайней мере, законодательный текст⁹³⁸ не ограничивает ничем целей этих коллегий. Центр тяжести этого юридического постановления, как кажется, нужно видеть именно в разрешении свободных объединений среди низших классов населения. Но христианская Церковь, хотя и включала в своей среде лиц знатных фамилий и с почтенными именами, в роде – Цецилиев, Корнелиев, Эмилиев, Флавиев и др.⁹³⁹, состояла преимущественно из людей такого происхождения и такого имущественного ценза, что Цельс при всей своей образованности принужден был упрекнуть Оригена: «Таких людей может призывать только тот, кто хочет образовать разбойничью банду»⁹⁴⁰. И, в силу этого, те определения и та свобода, которая касалась коллегий tenuiorum, были превосходной почвой для христиан, чтобы создать себе более или менее твердый легальный locus standi в империи и обставить свою общину, как явление правового порядка. Это предположение обращается в полную уверенность в отношении ко времени Тертуллиана. Мы можем видеть, что в своем описании агап он старается доказать принадлежность христианской общины к licitae factiones и с этой целью употребляет технические термины, прилагаемые к проявлениям внутренней жизни этих коллегий – collegia tenuiorum – как arсa, arcae genus, stips menstrua и т. п., описывает организацию христианской Церкви, которая вполне аналогична в существенных пунктах организации collegia tenuiorum. Конечно, это правовое положение не могло быть вполне твердым, как не могло быть, впрочем, твердым положение и всякой другой, даже специально разрешенной ассоциации, так как все зависело от взгляда на нее администрации. «Обширное владение катакомбами кругом Рима... христианами к концу второго века..., как своею собственности, необходимо доказывает, что они в этом ли отношении, или в другом, но были юридически правильно соединены с обществом, что их община причислялась к правоспособным персонам»⁹⁴¹. Действительно, как бы ни решался вопрос о правовом положении христианства в римском государстве, владение катакомбами и кимитириями существовало, существовало если не de jure, то de facto. Как показали исследования катакомб, христиане также имели свои гробницы, владели ими на тех правах, какие были присущи этим гробницам по римским законам⁹⁴². Что это так, свидетельствует Тертуллиан, когда влагает в уста раздраженных язычников вопль: аrеае non sint (sub Hilariono praeside cum de areis sepulturarum nostrarum adclamassent: areae non sint). Мы видим, что папа Зефирин около 199 года ставит Каллиста начальником кимитирия, который до сих пор носит его имя⁹⁴³. Это же владение христиан подтверждает указ Валериана в 257 году, по которому запрещалось делать собрания или посещать так называемые усыпальницы⁹⁴⁴, указ, чрез три года отмененный Гaллиeнoм, предоставившим христианам полную свободу в отношении к местам погребения⁹⁴⁵. Но помимо подземных владений христиане были господами и распорядителями и надземных строений. Тот же Галлиен возвратил христианам и места богослужебных собраний, отнятые у них его отцом⁹⁴⁶. При Аврелиане упоминается дом для церковного собрания в Антиохии⁹⁴⁷. Григорий Нисский в «Слове о жизни св. Григория Чудотворца» говорит о построены храма в Неокесарии: он (Григорий Чудотворец) «приступил к построению храма...Сей великий муж заложил его на самом видном месте города»⁹⁴⁸. И это владение имуществом Христианской Церковью, именно как обществом, было известно самим императорам, по крайней мере одному из них, которые не запрещали это и смотрели на него, как на явление вполне нормального порядка. Александр Север, к которому обратилась римская церковь, как к высшей судебной инстанции, в своем процессе с трактирщиками – претендентами на купленный ею участок земли⁹⁴⁹, решительно стал на сторону христиан: «Лучше пусть на этом месте покланяются Божеству каким бы то ни было образом, чем отдавать его трактирщикам»⁹⁵⁰. Евсевий, изображая спокойствие Церкви при императорах, предшествовавших Диоклетиану, отмечает, что христиане, пользуясь мирным настроением империи, «по всем городам начали строить с самого основания обширные церкви»⁹⁵¹. И разрушение «этих молитвенных домов сверху донизу – до самых оснований» он видел «собственными глазами»⁹⁵². Это разрушение храмов не было повсеместным: в Галлии, где христиане пользовались мягким отношением к себе Константина Хлора, дело обстояло несколько иначе. Этот правитель, «чтобы не казаться в разногласии с своими товарищами, велел уничтожить места, где собирались христиане, т. е. несколько стен, но сохранил истинный храм Божий, который внутри людей»⁹⁵³. После прекращения гонения указом Галерия христианам было дозволено «опять оставаться христианами и строить дома для своих обычных собраний с тем, чтобы они не делали ничего противного общественному порядку»⁹⁵⁴. Но особенно ярко выступает правое положение Церкви в смысле правоспособности иметь общественное владение из эдикта Константина Великого, которым он возвращал ей имущество, отнятое во время последних гонений. Этот Миланский эдикт, изданный от лица Константина и Лициния, рассматривает Церковь, как владетельницу не только построек с богослужебно-церковным назначением, но и другого недвижимого имения: ей возвращается все то, что «юридически принадлежало церковным обществам, которые носили имя Церкви, то есть, не отдельным членам Церкви, но обществу христиан» (ad jus corpus eorum, id est, ecclesiarum, non hominum singulorum pertinentia)⁹⁵⁵. Впоследствии, этот указ был в 324 – 325 году снова повторен Константином⁹⁵⁶. Все это может говорить и говорит за более или менее спокойную жизнь в империи как всей Церкви, так и проявления ее внутренней жизни – агап.