Книга восемнадцатая

Другой бы, вероятно, оказавшись в такой бездне неожиданных бедствий, моментально надломился, однако тому, кто царствует, сдаваться при таких обстоятельствах вовсе непозволительно. Но как на поле битвы полководец сигналами трубы к отступлению не позволяет теснимым и обращаемым [врагом] в бегство частям фаланги рассыпаться и, добровольно уступив врагам победу, полностью сдаться, так и он глядел не в сторону отчаяния и постыдной расслабленности, но то придумывая одно за другим новые начинания и пытался осуществлять их, то снова спускал на воду давно уже вытащенные на сушу корабли, чиня их и переоборудуя в соответствии с нынешними нуждами. Кроме того, он строил и новые, числом и размером превосходившие прежние, для чего с гор со всей поспешностью доставлялась в больших количествах пригодная для судостроения древесина. А поскольку для этого были необходимы также и деньги, то повышались обычные налоги и одновременно придумывались один за другим новые, поскольку нужда легко изобретала для этого множество новых идей.

Так обстояли дела, а тут еще и патриарха Исидора скрутила серьезная болезнь. Это было постоянное опорожнение желудка в течение многих дней, и всякое врачебное искусство оказалось тут бессильным. Хотя поначалу приступы болезни казались довольно безобидными, но постепенно, мало-помалу и, так сказать, шаг за шагом она шла в наступление, как бы насмехаясь над надеждами многих. Она брала свое начало, по мнению большинства, от скорби, которая, в свою очередь, имела причину в переживаемом молча стыде. Ибо этот человек уделял много внимания собственным снам и называл это дело, стоявшее у него прежде всех его слов и действий, божественным вдохновением (ἐνθουσιασμόν). Постоянно хвастаясь ими, он очевидным образом попадал впросак, но не устыжался, a по-прежнему продолжал объявлять их императору и прочим, как некие пророчества и божественные видения свыше. Среди них было и пророчество о разрушении Галатской крепости на том берегу, которое, как он утверждал со всей уверенностью, было заранее показано ему Богом. Поэтому император и решился поспешить с битвой, прежде чем полностью завершил подготовку флота. Итак, поскольку он явился главным виновником этой величайшей катастрофы для ромеев и порицался всеми, то не мог, подняв глаза, смотреть ни на императора, ни на кого-нибудь из людей не чуждых разума, но погружался в пучину стыда. Таким образом, он сильно заболел и, после того как внутренняя субстанция была израсходована, преставился от настоящей жизни.

Затем, когда другими были предложены выборы того, кто бы стал его преемником на [патриаршем] престоле, у приверженцев Паламы было сильное и пламенное стремление, чтобы не был выдвинут ни один [кандидат], который бы не был пьяница и бийца³¹¹ и столь же непричастен всякого образования, сколь те, кто, возвращаясь в поздний час от лопаты и мотыги, несет домой раздражение и зверский нрав. Тогда бы им впоследствии легко было сделать его наихудшим из гонителей для тех, кто предпочитает хранить истинную веру и всячески старается избегать [церковного] общения с Паламой (τῆς τοῡ Παλαμᾶ κοινωνίας). Итак, в то время как одни предлагали одних, а другие – других, они убедили [императора] вызвать с Афона одного из друзей Паламы, именем Каллиста³¹², которому по неразумию и глупости случилось более всех расположить свою природу к грубости, так что он абсолютно соответствовал цели и стремлениям пригласивших его.

Но прежде, чем он прибыл, императору и императрице пришло в голову, часто принимая меня наедине, окружить всяческой лестью, обещаниями денег и щедрыми предложениями иных житейских благ и почестей, к каким стремятся тщеславные души, попытаться убедить меня и привести к тому, что им было желательно. Что-то из этого было уже мне предоставлено, другое должно было последовать. Они полагали, что через одного меня сразу привлекут на свою сторону всех прочих противников кощунственно провозглашаемых Паламой новых и странных догматов, кем бы они ни были и где бы ни жили. Но все сокровища их надежд обратились в уголья. Ибо отсутствие недостатка в необходимом и выбор истины побуждали меня смотреть на их речи как на вздорные.

Что же более всего укрепляло в них благонадежное расположение духа и примешивало к надеждам определенное удовольствие, так это патриарший сан, который они обещали дать мне немедленно, поскольку к этому сильно подталкивала необходимость, и обстоятельства времени требовали кого-то, кто бы безотлагательно возглавил [церковь]. Однако, они услышали от меня ровно противоположное.

Во-первых, я в довольно мягкой форме высказал им порицание насчет их посулов [и спросил], как они решаются [снова] обсуждать то же самое, о чем неоднократно говорили и всякий раз без успеха, так что они могли бы уже точно понять, что такие вещи для меня ничем не отличаются от праха и грязи, и в особенности теперь, когда [взамен] требуется отречение от веры. Ибо как пользоваться счастьем посреди дурных [людей] – самое большое несчастье, так быть посреди дурных [людей] бесславным – величайшее счастье.

Затем я сказал, что им как царям не следует произвольно отставлять в сторону должную законность и изгонять ее из священной ограды церкви Божией таким манером, когда никакая осторожность или страх наказания не вмешивается и не устраняет бесчинство власти, но, скорее, со всей готовностью врачевать и одновременно карать беззаконные колебания и уклонения, если только им вообще угодно быть благочестивыми. Ибо первое достойно многих слез и того, что память о них потомков будет всецело сопряжена с ненавистью и поношением – я уже не говорю о том хорошо известном вечном огне, который угрожает живущим таким образом, – а второе приводит к похвальным речам как от ныне живущих, так и от будущих благочестивых людей и вместе с тем к беспримесной радости души, которая, как мы слышим, даруется на нескончаемые века.

Таким образом, потеряв надежду на меня, [император] как только увидел вышеупомянутого [Каллиста], прибывшего уже с Афонской горы, сразу же поставил его в патриархи, хотя епископы дотоле благополучной области не очень-то желали этого. Единственная причина, по которой он так поторопился с его избранием, заключалась в том, что этот человек лучше всего подходил для [осуществления] гонения и был орудием для бесчеловечных и зверских наказаний, превосходящим в своей бесчеловечности всех палачей. Ибо, будучи чужд всякого понятия о культуре, он охотно устремлялся к тому, чтобы наказывать и подло оскорблять, а вдобавок бить рукой и посохом в безудержной ярости и с непристойными словами, весьма неподходящими к сану, которым он был облечен, и не получил пользы ни от какой горы, ни от какого духовного сообщества, коих питомцем он был.

И не только это, но вместо того чтобы жалеть тех, кого он преследовал и наказывал, когда они умирали от голода, жажды и всяческого злострадания, он еще приказывал бросать их без погребения. А другим преступлением, за которое полагалось то же самое наказание, были [в его глазах] действия тех, кто, будучи подвигнут тождественностью [человеческой] природы, предавал их земле. Вот до какой степени усилились тогда гонения на православие. Ревнующие о том, чтобы оставаться в пределах отеческих законоположений, безжалостно изгонялись из их домов, городов и святилищ, арестовывались и запросто отводились в тюрьмы. А другим, которые из страха перед непереносимыми страданиями скрывали свое правоверие под пестрой маскировкой кажущейся общительности³¹³ (ἤθους δῆθεν κοινωνικοῦ), объявлялись угрозы, которые были даже хуже реальных дел.

Это было подходящим средством для императора, желавшего скрыть собственное мнение. Потому что есть два способа, которыми большинство правителей пользуется по отношению к тем, кого они хотят склонить на свою сторону, и один из них, несущий в себе признаки милосердия, он оставил себе – я имею в виду убеждение, – а другой, исполненный жестокости, предоставил патриарху и людям Паламы, как парус корабля [подставляют] ветрам. Пытаясь скрыть свою роль от большинства [народа], император ни сам совершенно не принимал участия в этих делах, ни официальными указами не подавал к ним повода. Но тем, что он не противостоял делающим это, он напрямую даровал им как бы неписанный закон, [позволяющий] делать это безбоязненно, подобно тому как нуждающиеся в овощах подводят к ним сверху воду из потаенного [источника]. Ибо он говорил, что когда желание властителя и требование вызванных случаем действий согласуются между собой и обстоятельства складываются благоприятно для воли властителя, тогда и властителю до́лжно плыть по течению; когда же дела принимают одно направление, а воля правителя – другое, тогда ему должно обходить препятствия и сообразоваться скорее с требованиями властительной воли, чем с обычными нормами права. Ибо первое есть признак владычества, а второе – рабского состояния. И для того, кому дан скипетр власти, добровольно рабствовать было бы абсурдно. Вот почему он мало обращал внимания на остальных и делал все, что было по его и Паламы желанию. Ибо у него и сторонников Паламы желание было одно [и то же].

Тем не менее, испугавшись поношений, которые открыто разносились по площадям большинством народа, обвинявшего его в тирании и насилии в отношении веры, он счел, что будет лучше по прошествии некоторого времени созвать собор при посредстве епископов Фракии и явно доказать, что в новых учениях Паламы нет ничего постыдного, чтобы, если поношения за эти преступления изольются и распространяться на многих, либо никто не поверил бы в вероучительное новшество; либо, по крайней мере, это причинило бы ему меньше неприятностей, потому что все [обличительные] речи не обращались бы все время против него одного, но уже распределились бы на многих. Однако это огорчило Паламу, который меньше всего хотел, чтобы обличения его злобы получили свободу выражения, но желал с помощью интриг и тихой клеветы тайно осуществлять различные виды преследований одних другими, а особенно власть имущими. Поэтому под разными предлогами он сбегал все время в разные места: то на Лемнос, то оттуда в Фессалонику, о чем подробнее будет сказано в дальнейшем. А теперь я вернусь назад.

He прошло еще полных трех месяцев после хиротонии патриарха, как большинство епископов разорвало общение с ним, под присягой обвиняя его в том, что он точно был мессалианином и одним из тех, кто не за много лет до того был на Афоне явно изобличен [в этой ереси], о чем и мы где-то выше говорили в настоящей истории. А поскольку и он, отбиваясь, приводил под присягой встречные обвинения против каждого из них – вменяя одному гробокопательство, другому блуд, третьему ересь богомилов, четвертому то, что он дает священный сан за деньги и продает его самым скверным людям, и так далее – и на долгое время случился раскол, то император вмешался и убедил их пренебречь обвинениями в адрес друг друга, тайно отказавшись от письменных жалоб и оскорблений, которые они открыто выдвигали друг против друга, чтобы еще и это не было дополнением к выдвинутым нами против них обвинениям, относящимся к вопросам веры. Когда они таким образом худо и позорно договорились друг с другом о худых вещах и сошлись вместе, они день ото дня строили против нас все новые и новые козни.

Когда осенний поворот солнца пребывал как раз в преддверии [нового] года³¹⁴, Кантакузин на триерах и монерах выехал из Византия вместе с зятем императором Палеологом и отправился в Фессалонику, чтобы поставить его править там. И тогда тридцать три венецианских триеры пришли в Византий [воевать] против галатской крепости генуэзцев, давно начавших против них борьбу и угрожавших им уничтожением. Ибо этим генуэзцам, возгордившимся своей гнилой победой над византийцами в той бесславной морской битве, было уже никак не сдержать свои аппетиты, и теперь они грезили о господстве на всем море. Первым делом они стали прибирать к рукам Понт Эвксинский ради поступающих оттуда прибылей, так что уже не только по-властительски и с великой дерзостью приказывали византийцам держаться подальше от Меотиды, Танаиса и Херсона (Χερσῶνος)³¹⁵ и воздерживаться от морской торговли со скифскими землями к северу от берегов Истра, за исключением тех, на посещение которых они получили бы разрешение от них, но и самим венецианцам запрещали торговлю с этими областями, имея в виду в ближайшее время многочисленными триерами блокировать выход в Понт и устроить возле храма Сераписа (τὸ τοῦ Σαράπιδος ίερόν)³¹⁶ незаконный³¹⁷ таможенный пункт на случай, если кто-нибудь все же захочет войти в Понт Эвксинский или выйти из него.

Это привело в замешательство всех, чья жизни всецело связана с морем, а более всех – венецианцев, которые в значительной мере превосходят [остальных] в том, что касается денег и кораблей. Итак, понадеявшись заполучить императора в союзники и соучастники в их предприятии, поскольку и он из-за своего поражения и позора от этого поражения пылал гневом на генуэзцев, они пришли, как я уже говорил, с триерами и вооружением [для борьбы] против них. Но поскольку и императора не было на месте, и время не могло служить им союзником – потому что это было как раз время появления на небе Арктура³¹⁸, когда выпадает особенно много дождей и уже наступают сильные холода, причиняющие скорбь проводящим ночи в доспехах под открытым небом и в море, – то, продержавшись несколько дней, в течение которых с обеих сторон было предпринято несколько попыток враждебных стычек, они решили вернуться домой, тем более, что прознали об отплытии других триер из Генуи к Эвбее, Криту и [другим островам,] которые были тогда под властью венецианцев. Ибо из четырнадцати генуэзских триер, которые венецианцы по дороге заперли в заливах Авлиды и Орея близ Эвбеи, десять они захватили в плен вместе с их командами, а четыре незаметно избежали опасности. Эти-то четыре, получив благодаря выступлению венецианцев в поход [на Галату] свободу действовать, и нанесли венецианским островам серьезный урон. Вот почему они с большой спешкой и готовностью отплыли [из Византия] на защиту [своих островов] и отмщение [врагам]. Такие дела.

А когда солнце только что прошло зимний поворот и удалялось от антарктического соседства, император вернулся из Фессалоники, весь вне себя от радости. Ибо он полагал, будто уже избавился от тайных страхов и разом освободился от всякого подозрения, поскольку препятствовавший ему спокойно передать преемство царской власти своим сыновьям [Иоанн Палеолог] больше не стоял на пути. И решив, что в государстве теперь господствует мир и безопасность³¹⁹, он теперь всецело посвятил себя созыву задуманного им собора в защиту учений Паламы. Ибо уже и Палама прибыл из Фессалоники в Византий, окрыленный всевозможными надеждами, поскольку [император] обещал ему легко и без малейшего труда исполнить все, что ему будет угодно, даже если тысячи волн государственных дел будут отвлекать его.

Когда же наступил день, в который один из служителей Великой церкви Божией³²⁰ должен был, взойдя на амвон, возгласить [вечную] память благочестивым царям и патриархам, а нечестивых предать анафеме и вечным проклятиям³²¹, случилось неожиданное знамение. По невнимательности случайно оказалось пропущено имя императора Андроника-младшего как и имя патриарха Исидора. Это очевидно показалось предзнаменованием тем, кто благоразумно интерпретирует различные факты и явления. Бог не допустил, – говорили они, – воспевать в церкви ни императора, который первым многобожную прелесть (πολύθεον πλάνην) Паламы поднял на недосягаемую высоту и оставил без исследования и исправления, ни Исидора, который первым возвел ее на патриарший трон и публично провозгласил словом и делом, как это выше изложено и нами в соответствующих местах нашей истории.

Когда же на следующий день это происшествие, достигнув слуха императрицы Анны, супруги оного императора, причинило ей невыносимую скорбь и показалось весьма подозрительным, император Кантакузин счел, что будет справедливым в следующее воскресенье снова собрать народ и устроить отдельное возношение его имени. Так обстояли дела, а тем временем и зима подошла к концу.

Когда солнце только прошло весенние круги и уже ткало земле из свежей зелени яркий и разноцветный хитон, беззвучной трубой призывая все деревья к пробуждению и порождению всевозможных плодов, четырнадцать венецианских триер вошли в гавани Византия. Оцепив пролив, ведущий из Понта Эвксинского, они захватывали торговые триеры генуэзцев Галаты, шедшие из Меотиды, Херсона и тамошних областей. Потому что, ведя до сих пор непримиримую войну друг против друга, [венецианцы и генуэзцы] не могли успокоиться ни днем, ни ночью, ни даже на короткое время, но обследовали все места и гавани и всячески пытались, нанеся друг другу всевозможный вред, обрести преимущество [перед соперником]. Заручившись также поддержкой каталонцев и византийцев, которые и сами негодовали на генуэзцев из-за предыдущего поражения, венецианцы легче решались на военные действия, неудержимо устремляясь на все местности, порты и города, где только обретался народ генуэзцев.

Поскольку военные приготовления обещают, что война предстоит большая, простирающаяся на долгое время, и не первые действия доставляют похвалы или противоположное им, но последним в гораздо большей мере принадлежит власть суда, то давайте немного приостановим здесь движение нашего слова и обратимся к другим вещам, чтобы, обстоятельно исследовав их до конца с надлежащим вниманием и составив точное о них понятие, смочь передать будущим поколениям несомненный и надежный отчет.

Ибо если мне вообще посчастливилось что-либо понять – и даже лучше всего, – при том что временное течение событий жизни всегда меня обучало, то это всеобщее убеждение и твердое представление, что прежде всего за правду должна держаться история, с самого начала получившая некую могущественную власть предлагать всем последующим поколениям легкое обучение, как и желающим избирать лучшую жизнь – извлекать несомненную пользу из архетипов прошедших [событий] и совершенно сторониться всего, что повлекло за собой злую судьбу и жребий. Это суть шторма и волнения в церкви, которые подарила несчастным ромеям ограниченность начальствующих и их неопытность в начальствовании, когда они увлеклись новыми учениями и нечестивыми догматами Паламы, подобно тому как легкие сосуды, когда их увлекает течение рек, относятся к невидимым и неведомым берегам и разбиваются о те или иные утесы и скалы.

По этой причине ко мне часто приходили многие, выделявшиеся добродетелью, разумом, чистотой жизни и православной верой, и побуждали меня отставлять в сторону все другое, когда благочестие в опасности. Ведь когда некоторые писатели хранят иной раз молчание о каких-то других вещах, позволяя себе ради дружбы пройти мимо них безмолвно, то, возможно, это и будет признано безукоризненным кое-какими людьми, которые сами побеждаются таковыми дружбами, а в иных случаях привыкли быть безжалостными в поругании, но когда подвергается опасности [похуления] Бог, то следует, пренебрегая всем остальным, смотреть на Hero одного, ибо таково учение и заповедь отцов.

Поскольку император уже четыре года воодушевлял тех, кому доводилось с ним беседовать, созвать всеобщий собор (καθολικήν σύνοδον), на котором, в соответствии с утвердившимся отеческим обычаем, должны присутствовать патриархи и епископы из всех частей вселенной, то большинство было в приподнятом настроении, исполнившись добрых надежд. А Палама, недавно прибывший, как я уже говорил, из Фессалоники, все составлял и сколачивал одни планы вместо других. Ибо как шерсть или иное что невесомое не держится на месте и легко увлекается всяким ветром, так и он весьма легко направлял единожды плененного нечестием императора к тому, чего сам хотел. Итак, зная, что как для ночных птиц и сов солнечный свет бывает вреден и без труда изобличает слабость их глаз, так и гнилости его догматов публичная дискуссия и выставление на всеобщее обозрение скорее повредит, чем пойдет на пользу, он посоветовал [императору], что лучше гонениями и другими карами искоренить противников, воспользовавшись некими предлогами, как некогда Юлиан³²² и подобные ему. Ибо всякий делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились злые дела его³²³.

Но император счел, что если прямо так, неприкрыто, показать те большие обещания [насчет собора] ложными, то он не останется невиновным в глазах большинства и неприступным для привычных к ругани языков. Но, как я полагаю, [он решил, что] если создать сначала некую видимость собора, a затем под разными предлогами, которые легко и произвольно привносятся господствующими, пресечь, то это подорвет беспрепятственное распространение хулы и сделает его слабее. Начав с таких оснований и [посева] дурных семян, они, естественно, и урожай собрали тоже дурной и, по пословице, беременные горой, родили мышь³²⁴. И поскольку за пределами Фракии не имелось больше никаких ромейских провинций, он сразу же вызвал одних только фракийских епископов, и то не всех, а тех лишь, от которых он ожидал, что они поддержат его желания, числом не более двадцати двух. Большинство из них составляли поставленные на место тех несправедливо изгнанных святых мужей и давшие Паламе расписки [в признании его] нечестия. Одни из них лишь накануне оставили плуг и лопату и едва умели складывать буквы в слоги; другие еще вчера и позавчера были святотатцами, шатавшимися большей частью по притонам, и ничем иным не заслужили сана, кроме согласия быть членами секты нечестивого Паламы.

При таком положении дел я, посетив императора с частным визитом, для начала пространно сказал ему о нашей старой с ним дружбе, и о том, какое попечение я имею о его чести и душе, и обо всем, что относится к сохранению и устройству его жизни и жизни его детей. После этого я перешел к обычным обличениям, подвизаясь о всеобщем мире церквей и православии и убеждая его оставаться в пределах отцов, не перепрыгивать через рвы и не предавать таинства богословия в руки столь неграмотных и недостойных мужей, [то есть не давать] святыни псам, и жемчуга – свиньям³²⁵.

Итак, переплетая слова из божественного Писания с нашими³²⁶ [собственными], я сказал:

«Что ты делаешь? О чем ты вообще думаешь? »Что ты разворашиваешь осиные гнезда против веры?«³²⁷ Что подбиваешь богословствовать тех, кто даже того, что у них под ногами, не понимает³²⁸? »Что спешишь строить халанскую башню, не имея необходимого для завершения³²⁹? Что летишь к небу, будучи пешеходом?³³⁰ Что в один день производишь в богословы [воюющих] против простых душ и составляешь тиранические сонмища неучившихся книжников? Что стремишься опутывать паутиной тех, которые наиболее немощны, как будто это дело царское и великое? Что плодишь диалектиков-обезьян, как в древности мифология – гигантов?»³³¹ Что разжигаешь пламя собственного наказания? Что выращиваешь для детей своих колосья рыданий и скорби? Что добровольно оставляешь им в наследство проклятие праотца? Что заставляешь землю произращать им терния и волчцы³³², и толикую горечь слез? Что [причиняешь им] несчастья и страдания [там, где] возможно [доставить] радость и славу? Вспомни, что ты смертен и смертную получил в удел природу. Страшно впасть в руки Бога Живого³³³!

Скажи, почему обещания, которым уже четырех года, одни, а результаты – совсем другие? Твое обещание было провести всеобщий собор, на который были бы позваны все патриархи и епископы, а теперь ты наспех созываешь такой, который не сохраняет признаков даже частного совещания. Прежде хотя бы слабые надежды на исправление новшеств Паламы поддерживали души тех [кто болел за православие], а теперь я вижу, как ты готовишь себе седалище тирана в углу, словно в вертепе разбойников³³⁴. Какой может быть собор вне пределов божественных канонов и законов церкви? Ведь канонами они названы метафорически, по аналогии с обычным плотничьим прави́лом (κανών). Так что, как плотницкому прави́лу (κανόνι) необходимо иметь себе самое широкое применение по всей земле и морю и повсюду, где только живут люди, а человеческим правительствам – ограниченное и, так сказать, рассеянное [по разным местностям, где находятся эти правительства] и различное; так и церковным канонам и государственным законам необходимо иметь более всеобщее применение и начальствовать над начальствующими и властвовать над властителями. Но поскольку я вижу, что ты хочешь действовать противоположным образом, то опасаюсь, как бы твои действия не обернулись против тебя и не пришли в полную противоположность твоим намерениям. Ибо и строитель и плотник, если не будет пользоваться угольником и отвесом и тому подобными прави́лами (κανόσιν), скоро увидит крах своих произведений, потому что сила гармонии не осуществляет контроль и не корректирует его работу.

Итак, поскольку ты не следуешь канонам церкви, то знай, что ты будешь низвергнут церковью, или, скорее, Богом, управляющим церковью, если даже не сразу, то, по крайней мере, спустя не очень много времени. Ибо ты знаешь, что ты первый издавна стал покровителем нечестия Паламы, вместе с твоей матерью, и тем самым явился виновником стольких беспорядков в церкви. И поскольку Бог за это разгневался на тебя, ты вдруг оказался лишен счастья и славы, немедленно стал изгнанником из твоего отечеств и от твоего народа. И мать твоя поплатилась за это постыднейшей кончиной, изнуряемая голодом и холодом, и лишение тебя, ее любимого [сына], было ей горьким саваном; а ты, испытав много житейских передряг во Фракии, Македонии и у трибаллов, был вынужден затем приобщиться нравам персидских сатрапов, так что, будучи оставлен Богом, ты стал настолько недоброжелательным к своему народу и чуждым всякой милости, что попираешь и мертвых пленных ромеев, и тела еще плачущих младенцев и спокойно ходишь по ним, и даже света питающего всех солнца не стыдишься, ни небесных ударов грома Божия, поражающих молниями, не боишься, как следовало бы.

Недостанет мне быстро текущего времени, чтобы рассказать³³⁵ в подробностях обо всем, что тебе поневоле пришлось делать и претерпевать ужасного и достойного проклятия из-за бесчисленных штормов и бурь, которые ты сам вместе с твоей матерью причинил Божией церкви. А для императрицы Анны что иное, если не подобные [деяния], послужило причиной ниспадения с трона? Ибо все знают, что едва она поддержала нечестие Паламы, как в тот же самый день лишена была власти, поскольку [божественное] правосудие не смогло здесь больше долготерпеть и откладывать [наказание]. Затем, когда царская власть перешла, наконец, к тебе, то и ты – поскольку не обращал внимания на наказание Божие³³⁶, – также ухватившись за это учение Паламы, дал ему полную свободу одних безнаказанно спихивать с епископских престолов и незаконным образом без какой-либо причины лишать их всякой власти, а других ставить на их место – тех, от кого он предварительно потребовал и получил расписку [в признании его] нечестивого учения.

Помнишь, как я по-дружески всегда тебя предупреждал и свидетельствовал, что ты не ускользнешь безнаказанным от гнева Божия, но будешь скорбеть о самом для тебя дорогом, потеряв одного из своих детей? Ибо нет ничего невероятного в том, что на основании предшествовавших событий я мог делать точные предположения о предстоящем, поскольку я точно знал и масштаб этого нечестия. Немного времени прошло, и мое предсказание исполнилось, и твой младший сын ушел [из жизни] после короткой болезни.

И, опуская промежуточные вещи, столь же верные, скажу вот еще что. Ты также знаешь, что я не переставал наедине и публично увещевать тебя держаться подальше от этого нечестия, чтобы жизнь твоя не становилась все хуже и хуже: настолько я был по-дружески к тебе расположен и так постоянно беспокоился о тебе. Но ты не упускал случая делать ровно противоположное, составляя все новые и новые планы против благочестия, как будто кары и воздаяния от Бога, совершающиеся у тебя на глазах, потонули где-то за Гадирами в пучинах Атлантики. Ведь у промысла Божия есть и такой метод, чтобы здесь тысячами ударов препятствовать согрешающим, прежде чем им будет определен оный жребий ожидающего их вечного наказания. Святотатство, блуд и дела убийц получают от всех громкое порицание – от самих делающих это, от претерпевающих и от всех, кому только случится об этом услышать, – и это приводит к тому, что совесть делающих [такие дела] не остается совершенно безнаказанной. Ибо гнусность этих дел по большей части уязвляет ее, словно мечом, стыдом перед лицом людей и перед недремлющим оком Божиим, и мы знаем многих, которые благодаря покаянию явились лучшими тех, кто всегда был благоразумен. А преступления нечестивых ересей, будучи величайшими из всех грехов, признаки³³⁷ зла имеют в некотором роде прикровенными, зачастую незаметными для многих и трудноразличимыми и с трудом поддаются уврачеванию, поскольку и оттуда, то есть от противной стороны, приводятся слова Писания, так же как и теми, чье благочестие осталось стоящим на прочном фундаменте отцов.

Поэтому Бог попускает злу совершенно губить некоторых из попавшихся [на его уловки] – то ли для научения других, то ли потому, что у них неразумное сердце и их уже не исправить, то ли по обеим этим причинам. Ведь мы не в состоянии судить о непостижимых судах Божиих. А тех, кому Он благоволит из-за порядочности их прежних деяний или по совершенно другим причинам, которые зависят от Его мудрого промысла, Он всевозможными препятствиями пытается, как мы уже говорили, отвести от этого неправильного направления, делая больше, чем сделал бы чадолюбивый отец. Я так понимаю, что именно это Он делает и в отношении тебя, а ты совершенно не воспринимаешь урока. Это ранит меня в самое сердце и причиняет невыносимую боль, потому что я боюсь, как бы из-за этого не излились на тебя и твоих детей чаши неутолимого гнева, навлекающего внезапно совершенную погибель. Так что не надо тебе слова льстецов предпочитать моим из-за того, что они пленяют слух медоточивыми речами. Ибо они чреваты мучениями и большими скорбями, а мои носят в себе плоды истинного веселья. Слова мудрых – как рожно [которым погоняют] быков, – говорит один из древних мудрецов, – но они, бесспорно, суть те, что порождают счастливые судьбы».

Когда я сказал все это, то не услышал в ответ ничего здравого, что бы соответствовало произнесенному, но лишь какие-то лукавые словеса, как если бы его образ мыслей отрицал правила и законы справедливости и истины. Казалось, что я толку воду в ступе и ловлю сетью ветер, посему я скоро удалился оттуда, ничего более не достигнув, кроме того, что заострил его гнев против себя, предлагавшего ему целительное лекарство. Ибо вот, он зачал неправду, был чреват злобою и родил³³⁸ двоякие и троякие козни против меня. Затем, боясь, как бы, не имея, откуда и как начать мстить мне, его Прометею³³⁹ – ведь я никогда не желал быть связанным земельными участками, виноградниками и разнообразными материальными благами, и не соглашался променять свою свободу на даруемые царями почести и славу, или благородство моих слов на какое-нибудь богатство, ибо это именно те вещи, посредством которых цари мстят тем из своих подданных, кого они ненавидят, с легкостью лишая их всего этого, – не создать впечатление, будто он смягчил свой гнев, он передал мое дело на задуманный им разбойничий собор³⁴⁰.

А поскольку злоба этого человека окончательно вырвалась наружу и мои благие надежды казались уже тщетными, то мне теперь оставалось только сидеть праздно дома, отказавшись от речей. Однако, когда я был наедине с собой, частые волны различных помыслов, какие церковные катастрофы порождают в наиболее горячих душах, заливали меня одна за другой, поскольку я не мог представить себе человеческое лекарство, обещавшее быстрое решение [проблемы]. Поэтому я решил идти на смерть за истину, раз уж обстоятельства времени привели меня в это бедственное положение, дабы и многие другие, у кого великое и горящее усердие, которое они несли в своем сердце, скрывалось еще в самых его глубинах, пока им не представился случай обнаружить его, дерзновенно свидетельствуя об истине, имели бы теперь в моем лице ясный и публичный пример и сами бы, приободрившись, вышли на то же ристалище благочестия.

Итак, для начала я пригласил [одного из] близко знакомых мне священников и монахов и сообщил ему о своем намерении. Одновременно я и сам принял от его руки постриг, переменив покамест, как это обычно бывает, свою одежду на монашескую и обещав на будущее, если только настоящее мгновение не заберет меня отсюда, поменять, как положено, и мой образ жизни, полностью отбросив суетное времяпрепровождение во дворце и дерзновенные речи³⁴¹. Вот чем все это обернулось.

Едва наступил день, когда нам надлежало безукоризненно приступить к борьбе за православие, еще рано утром, прежде чем свет солнечных лучей излился на землю, я, высунувшись немного из [окна] моей комнаты, увидел идущих ко мне во множестве избранных мужей, большинство из которых просияло в монашеском подвижничестве. Давно уже изгнанные из своих домов и рассеявшиеся кто куда, они вели жизнь стесненную и лишенную утешений, и к тому же не свободную от страхов, но одни из них носили в душе следы как уже перенесенных бедствий, так и тех, что их опыт еще только обещал им; другие имели уши полными ежедневных оскорблений и угроз. Были и такие, которые более тридцати лет провели в подвижничестве, полностью затворившись в тесных кельях, и уже умерли для большей части жизни [этого мира], но и они пришли, чтобы умереть уже окончательно и украсить свою жизнь мученической кончиной. Когда же я увидел, как некоторых из них несли на носилках из-за их глубокой старости, то прослезился и поразился силе их ревности.

Среди них выделялся епископ (ἀρχιθύτης) Эфесский³⁴² – старик, перешагнувший уже за восьмидесятый год жизни, но крепкий умом и всеми органами чувств даже еще больше, чем юноша. Он отличался благопристойным видом, звуком хорошо подвешенного языка и возросшей с годами ученостью – как эллинской, так и церковной³⁴³.

Вместе с ними пришел и муж, которому было поручено духовно руководить областями вокруг горы Ганос и по-архиерейски пасти клир и народ Божий³⁴⁴, имевший седые волосы и седину мудрости³⁴⁵; и в какой мере внешний его человек иссыхал, в той же процветал [в нем] невидимый [внутренний человек]³⁴⁶. Он был уже давно изгнан из своей епархии, потому что ненавидел церковь лукавнующих³⁴⁷ и собрания губителей³⁴⁸, и проводил жизнь в добровольном лишении необходимых средств к существованию.

А из других епископов, которые были столь же ревностны и шли тем же путем [благочестия], никому не выпало остаться [в живых] доселе. Ибо шарлатаны, невежды и поистине мужи крови³⁴⁹, коварно прокравшиеся в их церкви, прогнали их вон, лишенных всякого попечения [об их нуждах]. Их тела, будучи, вероятно, не в состоянии переносить отсутствие необходимых вещей и тесно связанные с этим превратности судьбы и несчастья, очевидно влекущие за собой всяческие житейские тяготы и обрушивающие одну за другой многообразные и различные волны невзгод, переселились в вечные и блаженные обители.

Поэтому и из церковной провинции Антиохии пришел вместо многих [один] епископ Тирский³⁵⁰, муж благоразумный, от природы питающий великую ревность о справедливости, и сам весьма непоколебимо стоящий на фундаменте православия, и других способный укрепить. Имея на руках решения и грамоты против нечестия Паламы, в прежние времена изданные занимавшим патриаршую кафедру Антиохии³⁵¹, и вместе с тем устно излагая его взгляды и пожелания, он и сам свободным произволением души последовал тем божественным мужам, о которых я уже говорил, что они с раннего утра собрались перед моим домом.

Собралось также и немалое число прославленных и мудрых мужей, хорошо вооруженных оружием божественных Писаний и не производивших впечатление – судя по явленным ими [добрым] нравам – людей, готовых торговаться в борьбе за православие. Там был и Дексиос, который всегда являл житие, украшенное разумом и добродетелью, а сейчас, в борьбе за православие, показал свое прозвание неложным³⁵², и вместе с ним Афанасий³⁵³, имевший помыслы, исполненные бессмертия (ἀθανασίας).

Помимо них пришла еще компания моих учеников и тех, кто учился у них, стремившихся пройти то же поприще, что и их учитель. Их замечательные подвиги на этом мученическом ристалище и почтенные словесные баталии, на которые они отважились, в достаточной мере доказали, я полагаю, благородную готовность подвергнуться опасностям за православие и деятельное [ко мне] уважение.

Я пропущу остальных – тех, с кем мне до сегодняшнего дня еще не приходилось встречаться: их было очень много, и все они соревновались друг с другом в добродетельной жизни, и для смотрящих разумно и проницательно благообразие их нрава само по себе свидетельствовало об их внутреннем произволении, носящем в себе отпечаток образа Божия, – поскольку настал уже час, когда мы должны были направиться во дворец, и те, кто выделялся добродетелью и благоразумием, трубили остальным сигнал к бою, как [это бывает] в военном лагере.

Я же, окинув их всех взглядом, сказал: «Решимость собравшихся здесь благородна, а вот боевой порядок – слаб, поскольку на противоположной стороне царское мнение и сила. А для граждан нет, я полагаю, ничего более трудного, чем иметь себе врагом императора, облеченного самодержавной властью. Вы ведь знаете, что не только себя самого он назначил нашим судьей, но и тех, кого мы должны обвинять в наипагубнейшем нечестии; к тому же он пытается внешними угрозами поколебать наш дух и заранее обуздать благородную решимость нашей души. Даже хороших полководцев и весьма опытных в морском деле капитанов усилия бывают тщетными, если обстоятельства и ветер не за них, а, наоборот, сильно противодействуют их мастерству. У меня вертятся на языке слова, сказанные некогда Леонидом Спартанским тем, кто собирался вместе с ним воевать против персов, когда, придя в фессалийские Темпы³⁵⁴ и заняв позицию в тамошних теснинах, они лежали в засаде и выжидали, чтобы воспрепятствовать персидским войскам и проходу Ксеркса в Элладу. Ибо когда он увидел армии врага, устремившиеся на них подобно рекам, то, побуждая [своих людей] к очевидной смерти и укрепляя их, сказал: «Идите сюда, мужи, позавтракаем, чтобы [затем] поужинать в Аиде»³⁵⁵. И они, триста человек, убили тогда десять тысяч и сами в тот день все со славою пали. Именно это и я, немного видоизменив, сказал присутствующим: «Идите сюда, братья, обнимемся в последний раз, чтобы отужинать в Аиде, или, лучше, с помощью Божией поставим подвижническую ногу в раю, где, как мы научены, мед наслаждения беспримесен и вечен. Ибо я решительно не думаю, что мы даже до завтрашнего дня останемся живыми и невредимыми».

Когда мы шли отсюда, многие мужчины и женщины выскакивали из домов и напутствовали нас добрыми словами. Были и такие, кто, отбросив всякий страх, смело следовали за нами, плотно окружая нас со всех сторон по двое, по трое, а кое-где и целой толпой, и все больше и больше увеличивали наше число, так что это было похоже на некую большую реку, спускающуюся с высочайшей горы, которая не столь велика прямо от источника, но, придя вниз и соединив свое течение с другими ручьями и потоками, настолько возрастает, что становится зачастую даже судоходной. Столь очевидным было для всех без исключения – для юных и старых, для мужчин и женщин – зло губительного (παλαμναίου) учения [Паламы].

Едва настал второй час дня³⁵⁶, как мы прибыли во дворец, и некоторые из алебардщиков и жезлоносцев (τῶν πελεκυφόρων καί ῥαβδούχων)³⁵⁷, обычно находящихся во внутренних покоях императора, увидев нас издалека, спешно подошли к нам, преграждая проход и приказывая хранить спокойствие, ожидая его у дверей, поскольку император как раз был занят неким заботливым угождением этим назореям³⁵⁸ и новым догматистам – епископам, священникам и, проще говоря, всей этой компании. Угождение это заключалось не в небесном нектаре и амброзии – иначе бы и они были тоже какими-то бесплотными³⁵⁹ и назывались бы бессмертными, – а в пиршестве, роскошной трапезе, ароматных винах и, так сказать, соревнованиях в пьянстве. Прежде чем солнечные лучи показались над горизонтом, все уже было императором приготовлено и приправлено с большой тщательностью и в изобилии, как и подобало для услаждения этих обжирающихся святых, дабы им, восприняв отсюда привычное, как кажется, для них очищение разумной силы души и сделав ее таким образом более восприимчивой к божественным видениям, дерзновеннее и бесстрашнее, «как бы по-царски, вершить суд» (ώς ἀπό σκήπτρου, θεμιστεύειν)³⁶⁰ над нами и изгонять нас, однодневок (ἐφημέροις)³⁶¹, отнюдь не умеющих вещать от чрева³⁶², но склонившихся над одними лишь отеческими книгами, как бы пригвожденных к ним и словно стальными цепями прикованных к [вычитанным] из них догматическим законам.

Такой вот оборот получили дела, и мы разбрелись в разные стороны по этому дворцовому двору – кто парами, а кто десятками – и спокойно прохаживались туда-сюда (περιπάτῳ ἐχρώμεθα), как некогда сократики в Академии³⁶³, с тем лишь отличием, что у нас на устах были божественные догматы церкви. Были и такие, которые как попало сидели – не на реках Вавилонских, угнанные в плен в Ассирию, далеко от отечества, но, так сказать, на земле чужой³⁶⁴, поскольку нас хотели принудить принять чуждые догматы и склониться перед ними. Итак, ожидая его³⁶⁵, мы провели там значительную часть дня снаружи, под открытым небом, палимые солнцем и сильнейшим жаром раскаленного летнего воздуха, в то время как внутри [дворца] те созерцательные мужи пировали таинственнейшим образом.

Когда солнце стало ровно в зените, они перешли в пиршественный зал (τρίκλινον), построенный некогда императором Алексеем [I Комниным], где были поставлены сидения и собрались епископы и священники вместе с императором, чтобы сообща обсудить, прежде чем мы войдем, как им легче осуществить в настоящий момент давно и многократно обдуманные и составленные козни против нас и как скрыть от присутствующих слушателей, что это было сделано и разыграно благодаря многолетнему коварству. Наконец, позванные придверниками, вошли и мы.

Император сразу же воздал лежащему наготове Евангелию краткое поклонение – из-за нас, поскольку мы много раз требовали, чтобы были представлены Акты божественного и вселенского Шестого собора, согласно внесенному в них распоряжению тогдашнего императора³⁶⁶, и чтобы теперь, в нашем случае, были принесены клятвы [на Евангелии], – а затем сел сам и велел садиться нам и всем остальным.

Начав говорить, он примешивал к своим словам какие-то отрывочные и загадочные клятвы, призывая погибель на себя и своих детей, если он примет какую-либо сторону [в этом споре]. Но слова его, как это стало очевидно из его действий, были двуличными. Да и как иначе, когда он с самого начала был единодушен с Паламой и деннонощное общение с ним считал более важным, чем насущные государственные дела, к тому же плел и готовил нам сети, а со мной словесно боролся наедине и публично сильнее, можно сказать, чем сам Палама? Так что, если он имел в виду только нашу партию, сторону которой он обещал не принимать, то он, конечно, клялся искренне, но все же приготовил себе погибель души, прямо следуя примеру древнего Ирода, который сделал клятву оправданием пророкоубийственного злодеяния³⁶⁷. Если, однако, смысл клятв был таков, что он не будет склоняться ни на одну из сторон, а будет одинаково взвешенно относиться к обеим, то он впоследствии отнюдь не соблюл того, в чем клялся, как он показал самими своими действиями, когда барыжничал законностью на виду у стольких людей. Теперь ему никогда не избежать попреков в клятвопреступлении, поскольку он добровольно сам себя сделал клятвопреступником.

Ибо, считая поражение Паламы своим собственным и затем неожиданно увидев, что тот терпит сокрушительное поражение от наших слов, он развернулся на полпути и, сбросив лисью шкуру и тут же переодевшись в медвежью³⁶⁸, стал совершенно другим. Он уже не мог более сдерживаться, но кричал и угрожал [нам карами], если мы не замолчим, не мог терпеть нас в своем доме, когда мы хотели говорить, а он не был готов слушать. Он словно забыл, что сам же и давал те клятвы, и нисколько не стыдился ни [смущенной им] совести собравшейся толпы, ни суждения тех, кем он был уличен во лжи и несправедливости. Кем он был – он не был, а кем не был – был: вместо императора – подлинным тираном, вместо судьи – нашим обвинителем и неприкрытым гонителем. Таким образом, этот несчастный, будучи оставлен десницей Божией, вышел из себя и благодаря своему поведению, словам и мальчишескому нраву сделался для видевших его очевидным посмешищем.

Ho поскольку многие, от всей души любящие слушать и исследовать исторические повествования, не позволяют нам идти дальше, прежде чем мы не предложим более подробный рассказ о сказанном и сделанном там, [дающий] хороший пример мужественного противостояния, могущий укрепить тех, кому, когда время потребует, придется бороться за божественные догматы, то я хочу, пренебрегши своими головными болями ради желания любящих добродетель мужей, сказать то, что можно сказать в моем положении. Ибо если даже здоровым не удастся, собрав [все факты] воедино, рассказать обо всем сразу, то тем менее возможно рассказать все шаг за шагом человеку, изнуренному возрастом, столь тяжкими головными болями и печалями по поводу догматического новшества. Когда я был здоров, силен и в расцвете способностей, [еще] не настало настоящее время [в которое все это случилось], а в нынешнее время я уже не в том состоянии.

И, если это не покажется некоторым чрезмерной гордостью с моей стороны, [скажу, что] истинное положение вещей можно рассмотреть и на примере той борьбы, которую я выдержал, когда впервые прибыл из Калабрии и затеял со мною спор оный Варлаам, с великой надменностью восставший против общей мудрости ромеев. Внезапно лишившись кедров той мудрости, словно сосна или кипарис³⁶⁹, когда тяжелая рука дровосека лишает их кроны, он впервые тогда почувствовал, что зря называется мудрым. Предав все это письму, я оставил [будущему] времени памятник его позора³⁷⁰. Уж не говорю о тех трудах, что я подъял, излагая письменно историю текущих событий в постоянное [о них памятование], и о тех, которых требовали от меня полемические и обличительные сочинения, когда то тут, то там возникали всевозможные враги истины, а также и о явленных мною при изъяснении загадочных изречений древних.

Такими трудами зубы все истощающего времени, постепенно и мало-помалу подбираясь [к человеку], подъедают [его] и подрывают³⁷¹ телесное здоровье. Заодно с ними действует и природа, которая [сперва как бы] ссужает [телу] гармоничность, а потом [вдруг] появляется, словно некий сборщик податей, и сама энергично и с силой требует [вернуть] заём, то угашая блеск глаз, то грозя нарушением соединительной связи рук и коленей – причем именно тогда, когда более всего необходимо и свои способности иметь в самом цветущем состоянии, – и к тому же, если бы имелось для этого какое-нибудь средство, еще и извне стремиться приобрести дополнительную силу.

Ибо уже не вспомогательные «куреты и стойкие этолийцы»³⁷² ведут против меня, старика, новую войну, повышающую градус соперничества вплоть до кровопролития, но восстали на меня драконы из бездны и сильные взыскали душу мою³⁷³, протягивая [ко мне] в безлунной темноте убийственные руки и стараясь нанести бескровные раны, что доставляет мне еще более тяжкие муки. А когда и я одерживаю над ними бескровные победы, то многим из внешних наблюдателей случается выносить суждение, которое остается неясным и легко может быть истолковано в дурную сторону моими гонителями. Ведь не умеющим выстраивать слова на суде³⁷⁴, всякий вздор кажется таинством веры и догматов, а те, кому принадлежит это умение, в стесненных обстоятельствах, бывает, изменяют свою позицию.

Однако я все же попытаюсь в меру своих сил исполнить, как уже было сказано, просьбу тех боголюбивых мужей, поручая руководство своим языком упованию на Бога, ради Которого мы преодолеваем это подвижническое поприще³⁷⁵.

Впрочем, я полагаю, что никто из читателей не поспешит порицать меня за то, что я на протяжении почти всей истории, покрывая завесой молчания все преступления императора, которые он совершил, следуя своей натуре и произволению, по большей части удостаивал его похвал – как по дружбе, так и ради того, чтобы иметь его сотрудником и помощником в борьбе за православие, поскольку он царь и в его руках все необходимое для победы, ибо у него власть, – а теперь, вопреки сделанному выбору, нисколько не стесняюсь делать его жертвой разоблачений. Ведь, во-первых, из уважения перед присутствовавшими на слушании и при моей борьбе³⁷⁶ – а это более четырехсот мужей, благородных и незнатный вперемешку, а также императрицы³⁷⁷ и другие самые родовитые женщины, которых молва побудила прийти, – я должен говорить правду, чтобы мне самому не сделаться очевидным виновником немалого презрения [с их стороны] и не тянуть добровольно на себя сеть [их] насмешек. Во-вторых же, среди всего прочего, если некто, уступая дружбе, окажется затем где-то в чем-то солгавшим, то, я полагаю, ему простят это те, кто и сам попадал в похожее положение и искушение. А когда опасности подвергается Бог, то всякий, кто захочет каким бы то ни было образом укрыться, найдет, что языки всех сами собой изостряются к его поруганию. И я очень бы удивился, если бы даже самый приличный во всех прочих отношениях человек, кем бы он ни был – если он в этой ситуации не захочет быть словоохотлив и всячески осуждать такого, a поскупится на всевозможные поношения, – не погрузился в пучину стыда, постоянно имея при себе тяжелый груз³⁷⁸ [нечистой] совести.

Итак, поскольку такие горы бедствий обрушились бы на меня, если бы я в этой ситуации захотел лгать, то мне крайне необходимо, пренебрегши всем остальным и взирая на одного лишь Бога, говорить правду. Впрочем, также не удивительно, что посреди текучих и постоянно меняющихся обстоятельств, которые делают плавание неопределенным, один и тот же человек то пожинает удачу, то неожиданно подвергается судьбе терпящих крушение. А раз так, то было бы несправедливо винить меня за то, что, более всего заботясь в этой книге о правде, я одних и тех же лиц то возвеличиваю похвалами – там, где это не повредит моим слушателям, – то делаю ровно противоположное.

И вот что еще нужно здесь прибавить к сказанному. Я считаю, что никто не вправе осуждать меня за то, что я, когда Бог и истинные догматы отцов оказались под угрозой, говорил с императором на равных, раз и навсегда отбросив всякую лесть, не желая ни погружать перо моей мысли в чернила какой-либо трусости и нерешительности, ни сколько-нибудь сбавлять тонус [борьбы] до самого конца [моей жизни]. Я никогда не буду стесняться называть злосчастным того, кто ставит божественное на второе место после сонных мечтаний [настоящей] жизни и ни престолов правосудия (τῆς δίκης θρόνους)³⁷⁹ не стыдится, ни небесного грома Божия не страшится. Ибо в борьбе за Бога и божественные догматы надо признавать одного Его царем, а всех прочих – в равной степени рабами: вместе богатых и бедных, императоров и простых граждан, и всех, кому выпало так или иначе принимать участие в этом собрании.

День, в который император решил созвать нас на то, что он называл собором, был 27 мая³⁸⁰. Начав издалека, он стал обстоятельно рассуждать о том, что для дьявола важнее всего всегда вести войну против людей, поскольку он получил как бы некую славную долю, с тех пор как, схватившись с праотцом, одержал победу, и что поэтому Бог захотел принять на Себя человеческую природу, чтобы через нее показать нам правильные пути, благодаря которым всем желающим было бы легче отбросить противника. Затем [он сказал о том] как и дьявол, также избрав другой путь, ввел идолослужение и вместе с ним разные ереси против церкви Божией и ее догматов; как созванные впоследствии святые и божественные соборы лечили эти болезни церкви; и, наконец, о том, как и в наше время дьявол на погубление нашего мира (εἰρήνης) привел устремившегося [на нас] из Калабрии латиномудрствующего Варлаама, мужа хоть и ученого, но спорливого и укорененного в страсти тщеславия, который, после того как впервые столкнулся с другими³⁸¹ [учеными] и, состязаясь в учености, проиграл соревнование и нехотя признал победу тех, у кого он думал заслужить большой почет, предпринял вторую попытку и вступил в бой с догматами Паламы, выдвигая обвинение в двоебожии и во всем, что выводится из этого основания.

«И чтобы нам не задерживаться на столь очевидных предметах, – [сказал он,] – желающие могут узнать факты из записанного тогда в Томосах церкви Божией и из постановлений тогдашнего патриарха. Когда же тот, так или иначе, ушел, эстафету поношения Паламы принял от него другой человек, именем Акиндин, который получил от нас такой же приговор и был нами изгнан. Но теперь восстали люди, о которых я даже не знаю, как их правильно называть, говорящие против божественного Паламы то же, что и Варлаам. Причина этому, как я склонен полагать, заключается в моей кротости, которой я постоянно руководствовался вплоть до сего дня. Но больше они не будут радоваться, потому что я проснулся и в полноте воспринял данные мне Богом на благо мира (εἰρήνης) власть и суд. Всем, я полагаю, ясно, что нет никого, кто бы лучше меня, императора, подходил для того, чтобы руководить этим процессом? Иначе как может сохраняться благополучие императорской власти, если она не будет судить своих подданных? Или чем будет отличаться владычество от рабского состояния, если суждение о вещах не будет принадлежать одному, имеющему начальствование и могущему с самодержавной властью одним препятствовать излишне обогащаться, а другим равномерно распределять то, чего им не хватает? Отдельная от императорской власти юриспруденция была бы действительно ценной [лишь в том случае], если бы императору нужно было исполнять повеления [кого-то] другого, вершащего суд. А раз так, то я хочу сперва кратко спросить таковых [противников Паламы], чтобы они, выбрав одно из двух, дали простой ответ. Если они согласны с решениями, единожды принятыми церковью Божией против Варлаама, и не хотят больше спорить, то должны впредь быть единомышленны с нами, и мы вместе предадим Варлаама анафеме. Если же очевидно противоположное, то нам следует и их, как единомышленных с ним, считать заслуживающими того же осуждения. И если я несправедливо это говорю, идя средним путем и не уклоняясь ни на одну сторону, то пусть Господь нашлет явную погибель на меня и на весь мой род; если же не так, то пусть кто-нибудь выступит и обличит меня, если он находит в моих словах что-то порочное и не способствующее установлению единомыслия в церкви».