Книга девятнадцатая

Между этими словами он вставил еще очень много других, все той же направленности, и как-то так заключил свою речь, желая в один день уладить все это дело. Ибо в этом заключалась основная цель Паламы и самого императора, думавших быстро избавить себя от больших проблем. Итак, наступило молчание, и взгляды всех моих товарищей обратились на меня, побуждая говорить. И тогда я, получив разрешение от обеих сторон, сказал следующее:

«Поскольку каждому слову и делу, о император, предшествует цель – ибо без этого и всякое слово суетно, и всякое дело, – нам подобало бы прежде узнать о цели настоящего собрания, а затем уже произносить соответствующие ей речи. Ведь мы видим, что и лучники, и капитаны судов не саму по себе стрельбу или плавание имеют целью и не просто этого хотят, но того, ради чего лучник предпринимает стрельбу, а капитан – плавание. А если не так, то усилия обоих бессмысленны. Ибо какой прок от того, чтобы просто так трудиться и зачастую подвергаться бурям и кораблекрушениям, если никакая выгода или прибыль не предпослана в качестве цели и намерения? Но поскольку из некоторых признаков твоей демагогической речи я заключил, что предотвращение кораблекрушения церкви является целью настоящего предприятия, то к этой цели необходимо направить и течение нашей речи.

Ведь мы пришли [сюда] не добровольно, но были приведены очень даже против нашей воли и вынуждены направлять ход нашей речи не туда, куда указывает нам наше желание, а туда, куда заставляет обладающая властью рука и язык, и показать, до какой степени следует повиноваться царям, а до какой не следует. Ибо мудрый Соломон сказав, что есть три вещи, которым возможно легко совершать путь, и четвертая, которая хорошо переходит³⁸², показал, что это царь, выступающий с речью перед своими подданными. Что бы он ни захотел сказать, как бы, когда бы и где бы, с кем бы, и со сколькими бы – если возникнет какая-либо необходимость, – императору легко все обдумать, насколько и как он хочет, [еще] до возникновения необходимости. И когда необходимость наступит, он может говорить о том, что прежде обдумал, и ни один слушатель не может помешать ему, но все аплодируют ему, возносят похвалы и как бы соревнуются друг с другом в усердии, кто превзойдет остальных в лести. Тогда он сам себя превосходит в красноречии и презирает как невежд желающих противоречить ему, если только таковые найдутся. Хотя бы это был Сократ, Платон или Пифагор, нет абсолютно ничего, что бы воспрепятствовало вменить несчастного в карийца³⁸³. Так что, если кто-либо из таковых будет готовиться заранее, то напрасной и бесполезной будет вся его подготовка, когда император повернет ход речи в другую сторону, и он покажется мало чем или вообще ничем не отличающимся от пытающегося писать на воде или ловить сетью дыхание ветров.

Ибо время [когда ему придется] говорить не будет подходящим для того, что он задумал, и то, что он заготовил, намереваясь говорить, будет стоять недалеко от кораблекрушения, а он в одно мгновение испытает все несчастья. Вот почему, а также потому, что не присутствуют епископы православных со всей ойкумены, когда у нас идет расследование относительно догматов, никоим образом не привычных церкви, нашему желанию соответствует вовсе не быть здесь, но, сидя дома, вести спокойную жизнь. Ибо прежде всего прочего следует сохранять в этих вещах отеческие обычаи и привилегии абсолютно неповрежденными и без каких-либо отклонений – так, как написано и как это было практикуемо, как об этом говорит и искусный в богословии Григорий: «Мы, извлекающие [из Писания], вплоть до последней черты и буквы, точный духовный смысл, отнюдь не согласимся – ибо это было бы неблагочестиво, – будто бы даже самые малозначительные деяния были [священными] писателями без какой-либо цели подробно описаны и до настоящего времени сохранены в памяти, но [считаем, что это было сделано], чтобы нам иметь напоминания и примеры, как судить в подобных обстоятельствах, если выпадет случай »³⁸⁴.

Но также и книга Деяний божественного и вселенского Шестого собора, оправдываясь за медлительность западных епископов³⁸⁵, приводит в качестве причины необходимость собираться епископам из Британии и тех Океанических областей, а также из остальных регионов тамошней Европы, «так как, – сказано там, – совершать такие вещи нужно от [лица] всей общности, а ни в коем случае не односторонне, дабы все, зная, что делается для божественной и апостольской веры, были согласны друг с другом»³⁸⁶. Подобным же образом и божественный Максим в Диалоге с Пирром говорит, что [никакое собрание] не может называться собором, если оно не обладает [соответствующими] признаками, «не no соборным правилам и церковным установлениям составилось», если »не были присланы письма или местоблюстители от других патриархов», и поэтому оно «наполнило вселенную соблазнами раздоров»³⁸⁷. Однако, поскольку ты дал нам, пришедшим вопреки нашей воле, хоть какую-то возможность говорить, то нужно, чтобы, как на ипподромах чистят беговые дорожки для скаковых лошадей и делают всю поверхность свободной от бревен, камней и тому подобного, так и теперь, когда мы начинаем говорить, словесное ристалище должно оставаться свободным от всякого оскорбительного отношения. Ибо речь – словно некая статуя: как там, когда работа скульптора проходит беспрепятственно от головы до ног, можно точно видеть, насколько она гармонична, и если она хорошо сделана художником, то ею любуются, а если нет – скульптор очевидно становится посмешищем (αἰσχύνης ἀθλητὴς); так и здесь, когда никто не прерывает речь, не нарушает до самого конца ее связность, словно выскакивая из засады, присутствующие смогут право судить, логична ли была наша речь, или уклонилась от целей истины.

Далее – если и это нам позволено будет не обойти молчанием, дабы не показалось, будто мы не знаем, что приличествует справедливым судам, – поскольку ты, предоставив самому себе власть судить о том, о чем надлежало бы [судить] сошедшимся со всего мира православным епископам, поклялся не профанировать судопроизводство, нужно, чтобы ты не улавливался сетями ответчика и не становился с первых же шагов откровенным его поборником, говоря то, что требуется ему, но прежде бы выслушал выдвигающих против него обвинения и те оправдания и опровержения, которые сам обвиняемый противопоставит каждому из них, и затем уже выносил бы свой суд в соответствии с издревле утвердившимися церковными канонами и законами.

Я называю предвзятость подобной полыни. Ибо как полынь, стоит ей чуть коснуться языка, сообщает чувству вкуса такую горечь, что нужно много времени и много сладостей, чтобы вернулось прежнее естественное ощущение, так и в случае с судьями мы знаем, что предвзятость часто бывает сильна. Ведь если судья в результате предварительных объяснений заранее воспримет образ мыслей одной из тяжущихся сторон, то это воздействие бывает столь стойким и трудноустранимым, что существует опасность одного из двух: либо истец терпит несправедливое наказание и порой даже вопреки логике бывает принужден отвечать по суду перед злодеями, либо, претерпев многие треволнения возражений и представив, если повезет, многие и различные свидетельства заслуживающих доверия людей, в конце концов с трудом добивается правды. И если столь великим бывает зло, когда [судья] единожды предпочтет кого-то, то что сказать об этом Паламе и его исступленной клике, которые на протяжении целых лет во все дни месяца и во все часы дня беседуют с тобой наедине и совместно плетут такие [сети], чтобы ускорить результат, и даже сейчас, перед такой большой аудиторией, не стыдятся поступать по своему обыкновению, но постоянно встают и по секрету шепчут тебе на ухо о том, что, как я думаю, было прежде неоднократно порешено [между вами], чтобы это внезапно не выпало у тебя из памяти сейчас, когда особенно нужно придать им больше весу?

Итак, что же кто-либо из нас скажет в первую очередь? И что – напоследок, когда мы будем стеснены краткостью времени, [отпущенного нам] на этом публичном состязании, и будет отнята всякая возможность совместно обдумать [ответ], там, где это более всего необходимо? И это также следует прибавить к названным выше причинам, по которым нам меньше всего хотелось вступать в эту несвоевременную борьбу. А кроме того – правовые нормы канонов и законов, которым должны повиноваться все – и подчиненное сословие, и владычествующие – по всей суше и морю, тогда как мы достоверно узнали, что ты здесь делаешь и говоришь противоположное этому. И мы сочли это за лесбосское зодчество³⁸⁸, которое, к камням подгоняя правило, а не камни к нему, подавало пользующимся [таким методом] весьма слабые и непрочные надежды, что [здание] пребудет непоколебимым хотя бы до следующего дня. Сказанное подтверждают все те полисы и государства, которые руководствуются древними правилами (κανόσι) и законами и пожинают всегдашнее благополучие, а также и те, которые запятнаны беззаконием и губятся частыми и внезапными переменами. Затем [скажем, что следование принципу] не передвигать пределы отцов³⁸⁹ также утверждает догматы церкви Божией. Ибо не сами они изрекли их, но, скорее, Дух Святой. Это в особенности ясно, если рассматривать каждое [изречение] по-отдельности. Ибо можно непосредственно услышать, как пророки говорят не то, что «мы говорим то-то и то-то», но так говорит Господь³⁹⁰ и «то-то и то-то заповедует Дух Святой».

Затем родившийся от Девы Бог Слово, придя, говорит: Я от Себя не говорю ничего³⁹¹, но то, что слышал от Отца³⁹², уча нас тем самым следовать не своим собственным, а отеческим догматическим правилам и определениям. И, начав не от Себя, но от Моисея, из всех пророков изъяснял им сказанное о Нем.³⁹³ Опять же и диаволу, понуждавшему Его превратить камни в хлебы и обещавшему даровать земные царства, Бог [Слово] не [просто] сказал: Отойди от Меня, сатана!³⁹⁴, но привел слова отцов: Написано: не хлебом одним будет жить человек³⁹⁵. И дважды, и трижды Он употребляет это написано³⁹⁶ к вящему вразумлению нашему, прямо заповедуя нам посредством всего этого следовать определениям отеческих правил. Также и обещая Святого Духа, Он говорит: Утешитель, придя, от Себя не будет говорить ничего, но будет говорить, что услышит³⁹⁷.

Затем божественный апостол Павел, придя, говорит: «Я не передал вам, братия, ничего своего, но то, что принял от Иисуса»³⁹⁸. И снова, в Послании к Тимофею, он говорит: «Ты же пребывай в том, чему научен и что тебе вверено³⁹⁹, a от непотребных новшеств (καινοφωνίας)⁴⁰⁰ отказывайся⁴⁰¹». И еще: «Если кто благовествует вам, – говорит он колоссянам⁴⁰², – не то, что вы приняли, да будет анафема, если бы даже это был ангел с неба, или я, Павел"⁴⁰³.

Смотри, какую силу имеют пределы отеческих правил, и какими замками и засовами они всегда продолжают ограждать их наследников.

Затем пришли подвижники благочестия и на основании апостолов и пророков⁴⁰⁴ прекрасно построили свою борьбу и мученические подвиги. А ты считаешь, что если не поработишь и свободу церковных канонов, став для них самих законом, то твоя царская власть останется слабой и не будет в ней никакого величия. Ведь если о вещах, которым по природе свойственно созидать друг друга, мы будем говорить, что они друг для друга являются губительными, то ничто из них не останется не вышедшим из пределов собственной природы. У тех, кто такое допускает, и реки могут течь вверх. Ибо не в том, чтобы желать господствовать над отеческими правилами и мнениями, проявляется забота о достоинстве царства, но в том, чтобы стремиться подчиняться отеческим правилам и законам. И покуда кто желает быть благоразумным, он никому не позволит понимать это по-другому. Ибо они⁴⁰⁵ не лишают царство силы и благопристойности, но [напротив] они их в нем упрочивают. Если уж они означают ниспровержение государств и властей, желающих управляться хорошими законами, то вряд ли вообще что-либо может стать для них укреплением.

Затем – если даже оставить в стороне все остальное, о чем мы говорили до сих пор, и о чем будет сказано в дальнейшем – кто сможет доверять такому суду, в котором одинаково совершаются клятвы и расторжения клятв в отношении одних и тех же вещей, как если бы кто, отрезав правую руку левой, говорил, что он тем самым скорее спасает ее? Я думаю, ты и сам знаешь – ведь это должно быть еще свежо в твоей памяти, поскольку я много-много раз говорил тебе, – что ты не тот, кто вылечит эти язвы церкви. Да и как бы ты это сделал, когда ты сам всегда был виновником этих недугов? Но сейчас не об этом; но, начав с начала, я по порядку расскажу обо всем максимально точно ради присутствующих, дабы всем было легко следить за повествованием, отмечая детали в соответствующих местах».

Император же сердился, его лихорадило от гнева, он постоянно вертелся на царском троне и попеременно то распрямлял ноги, то снова сгибал и соединял вместе. В некоторых местах он даже приказывал, чтобы я замолчал, указывая на то, что день уже подходит к концу. Впрочем, он делал это с обычной для его характера мягкостью. Ибо прежде он, предваряя мою речь вступительными словами, публично сказал, что ни себе, ни кому-нибудь другому он не позволит мешать мне говорить. Его кротость вызывала сильные рукоплескания в рядах его приближенных, которые стояли вокруг него и, тайно гневаясь, время от времени отпускали в наш адрес кое-какие [едкие] словечки, а его открыто хвалили за долготерпение.

«Поскольку Палама [сказал я императору] всегда выставляет Варлаама Калабрийского виновником своего богохульства и уже убедил тебя говорить то же самое, то слушай. Я утверждаю, что как Григорий Богослов, обрушиваясь на ариан, говорящих, что Сын просто подобен Отцу, и одновременно лукаво добавляющих: «согласно Писаниям»⁴⁰⁶, говорит, что «это "согласно Писаниям» – просто приманка для простых умов, облекающая крючок нечестия»⁴⁰⁷, – так и Палама здесь нашел в качестве приманки для простых людей имя Варлаама, ненавидимого из-за его латинской религии всеми ромеями, которые только знали его. Ибо он⁴⁰⁸ еще прежде, чем Варлаам поселился среди византийцев, уже имел эту болезнь и утверждал при мне и при многих других [свидетелях], что видит сущность Божию телесными очами, и не только сам он, но и его наставник и тезка Григорий Дримис⁴⁰⁹. А я тогда обрушил на них много порицаний, от божественных Писаний посрамляя их неуместные и невежественные речи, насколько позволяли обстоятельства. И я объявил это мудрым мужам – я имею в виду великого логофета⁴¹⁰ и тех, кто свою добродетель вместе с мудростью украсил еще и архиерейством. Это [утверждение Паламы], когда они услышали о нем, показалось им прямо-таки ужасным, они назвали его мессалианской ересью и уговаривали меня всеми силами души держаться подальше от таких разговоров, поскольку существует старинное предсказание, что против церкви Божией имеет быть очень большая ересь, смешанная из всех [прежних ересей] и пестрая, для исправления которой соберется едва не всемирный собор, на который сойдутся почти все епископы вместе с патриархами, и что собор этот будет Восьмым и вместе с тем последним.

С течением времени случилось и Варлааму, покинувшему свое отечество, Калабрию, поселиться среди ромеев и свести здесь знакомство с правителями, удостоиться не самой малой дружбы с ними из-за своей необычайной мудрости и быть принятым тобою лучше, чем кто бы то ни было, поскольку ты поначалу предпочитал вести ученые беседы, считал для себя вопросом чести приобретать многие и различные книги и наибольшее старание прилагал к тому, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое⁴¹¹. А через некоторое время прошел громкий и упорный слух, достигший ушей многих и, наконец, дошедший и до нас, что Варлаам, столкнувшись в Фессалонике с некоторыми высказываниями Паламы, открыто схватился с ним, говорившим и писавшим, что он телесными очами зрит сущность Божию. Все знают, конечно, что об этом свидетельствует и Томос, который Палама представил в свое оправдание.

Итак, когда налицо столько очевидных доказательств того, что у Паламы была эта болезнь еще до того, как Варлаам появился в эллинских пределах, какую реальную пользу принесет Паламе в плане защиты от обвинений то, что он постоянно прибегает к этому прогнившему основанию – я имею в виду, к имени Варлаама? Конечно, он надеется, что, поскольку этот человек ненавидим и гоним из-за его религии, то и это будет ему некоторой помощью против нас, если мы будем оклеветаны в том же. Ведь когда зло находит благовидный предлог, оно легко идет на то, чтобы лгать, клеветать и воздвигать бури интриг.

Ибо я полагаю, что если бы этот почтенный Палама очень долго думал, как ему хвалить своего врага Варлаама, а обличениям себя в нечестии явно придать неизбежную и непреоборимую силу, он не нашел бы лучшего и более безупречного основания, чем это. Ведь если кто много потрудился, чтобы положить благопристойное начало оправданиям в ответ на сказанное против него, а затем не смог и вынужден опираться на прогнившую ложь, то до какого абсурда не дойдут его речи, или каких поношений он пожалеет для своих гонителей, если ему случилось натолкнуться на какую-то видимость истины? Ибо не Варлаам, как это видно из слов и книг Паламы, был тем, кто, по-видимому, привнес в церковь Божию эту нечестивую ересь мессалиан и вместе с тем порок двоебожия и многобожия, но скорее Варлаам был тем, кто указал, что сам [Палама] привнес это. «Ибо, когда Варлаам, – говорит он, – услышал, что о Паламе говорят то-то и то-то, он возвел на него обвинение в двоебожии».

Видишь, как он сам приводит очевидные свидетельства против себя лучше всякого врага и противника. Он говорит, что сперва Варлаам обвинил его в том, что он хвастался, будто видит сущность Божию телесными очами, a это – мессалианство; а затем, когда он пытался избежать неминуемого обвинения, воспользовавшись разделением единого триипостасного божества (θεότητος) на сущность и благодать, которая хотя и иноприродна [по отношению к сущности], но также нетварна, возвел на него обвинение в двоебожии. И более того, пытаясь снова опровергнуть эти очередные обвинения, он из злого сокровища сердца своего⁴¹² в гораздо большей степени являет свое нечестие и постоянно «поражается собственными стрелами»⁴¹³, как будто оттуда началась некая цепь, в которой одно богохульство цепляется за другое, и каждое – больше и хуже предыдущего. Ибо разве не будет верхом абсурдности понятие некоей энергии, представляемое само по себе, как если бы это был некий род, [предназначенный для того] чтобы [внутри него] различать бесконечное множество несотворенных божеств (θεότητας), которые в некотором смысле все существуют (ύφισταμένας) отдельно и сами по себе, а с другой стороны являются безыпостасными (ἀνυποστάτους)? Столь уязвимой является порочность лжи и, не будучи способной остановиться, постоянно противоречит сама себе.

И нас, убегающих от такого кораблекрушения церкви и проводящих жизнь в полной тишине, ты совершенно вопреки нашей воле привлек на сцену и на судилище и, словно каких-то злодеев, немало наказываешь и еще больше угрожаешь, вынуждаешь сходиться отовсюду без малейшей нужды и безоговорочно приносить наши убеждения в жертву многобожию Паламы. Какая душа вынесет слушать это, если она научилась поклоняться одному Богу и очевидным образом воспитана в этом учении? В такое затруднение загоняет нас заключительная часть твоей речи, в такую безвыходность, что нам кажется, будто мы сильнее связаны неразрешимыми узами [принуждающими нас] к молчанию, чем оный Тантал, о котором рассказывает миф, что он стоял посреди озера, палимый вечной жаждой, но страшился невыносимого груза той каменной глыбы [которая нависла над ним] и не мог наклониться, чтобы попить.

Это [твое поведение] являет не нрав судьи, а имеет, скорее, вид мстительно сидящего в засаде и точащего на нас меч коварства. Однако нас не столько волнует Варлаам, сколько должен он волновать тебя, который ему, чужестранцу, оказал такое гостеприимство и даровал такое изобилие во всем, что тебе нет нужды ни в каком другом свидетеле, кроме себя самого. Так что не меня тебе нужно упрекать за него и постоянно ставить мне на вид его вину, а скорее себя самого. Ведь не я же тот, кто чрезмерными почестями подвиг его к неукротимой гордости и высокому о себе мнению. И не я тот, кто назначил его для тебя, а через тебя и для других велеречивым преподавателем [учения] божественного Дионисия⁴¹⁴ и выдающимся толкователем тайных догматов церкви и всех что ни на есть таинств нашего богословия, и кто этими и тому подобными [почестями] заставил его пренебречь отечеством ради этой чужой [для него] страны. И не я тот, кто этим побудил его яриться против всякой другой мудрости ромеев. Но я тот, кто очевидным образом сокрушил кедры⁴¹⁵ его гордости, подобно тому как тяжелая рука дровосека лишает дуб, кедр и кипарис их кроны. Я тот, кто тогда смирил и ниспроверг его, сам сохраняя душевное спокойствие и благородство непоколебимого знания, как прибрежный песок [укрощает] бушующее море, которое, когда буйный, и неукротимый ветер, обрушивающийся откуда-то сверху из арктических источников, поднимает его волны, пробуждается в необузданной ярости и угрожает суше открытой войной, но как только услышит голос прибрежного песка, читающего безмолвными устами каноны Творца, тотчас же отступает, страшась четких повелений Божиих, и, сдерживаясь, прекращает дерзновенный рокот своих валов.

И кто бы мог согласиться с таким [судьей], который одного и того же [человека] за одно и то же то восхваляет, то порицает? Ибо того, кого ты прежде превозносил, так сказать, до небес как сильнейшего из богословов, ты теперь пытаешься показать ничего не знающим. Как кто-нибудь мог бы осудить меня, и тогда, и сейчас одинаково бранившего его за одни и те же вещи, то есть за те, в которых он с нами не соглашался? [Под бранью] я имею в виду [свои выпады насчет того], что человек этот весьма хромал в эллинской учености и внешней образованности.

Тебе он был другом, пока был жив, а после смерти стал врагом и тогда был во всех отношениях хорош, а теперь наоборот. А для меня он как тогда был врагом, так и теперь не друг. Так что, когда ты теперь ругаешь его, то ругаешь друга; а я, и теперь поставляя его вне круга моих друзей, являюсь поступающим так по отношению к тому, кто никогда не был моим другом. Так что, если кто во всех [жизненных обстоятельствах] сохраняет теоретические и практические принципы одинаково непоколебимыми, то про такого всякий, я думаю, скажет, что он и обо всех прочих вещах будет судить право, и в догматах веры, в которых воспитан, хорошо утвержден.

Далее, почему ты, после того, как суд над ним получил тогда удовлетворительное завершение, вынуждаешь теперь пересматривать его дело, когда Палама уличен нами в других, еще более многочисленных, богохульствах, которые он каждый день добавляет и выказывает в своих писаниях? Ведь не можем же мы его, покойника, расспрашивать о том, что он говорил тогда, а что сейчас. Если же у вас есть такая необходимость, то у эллинов есть один софист, пишущий диалоги с умершими. Он, если хотите, весьма изящно передаст то, что было им сказано [тогда] и что он говорит [сейчас]. Ибо для нас это совершенно невозможно».

И хотя Палама, [будучи вне себя] от гнева из-за насмешек [в свой адрес] несколько раз перебивал меня, я продолжал свою речь, не обращая ни малейшего внимания на его жужжание.

«Некий исследователь правды мог бы, пожалуй, выступив, сказать, что Палама никогда с достаточным основанием не освободится от обвинений, если [даже] оный [Варлаам], будучи латинянином, не постеснялся публично представить доказательства его нечестия. Ибо не потому, что они латиняне, мы дистанцируемся от этого народа, но из-за некоторых обвинений [в их адрес], каковые если бы были отложены в сторону, то во всем остальном они ни в коем случае не были бы для нас отлученными от [церковного] общения. Или же, если латиняне учат о [совершенном] во плоти домостроительстве, смерти, погребении, воскресении и прочих [деталях, относящихся к жизни] нашего Бога и Спасителя, то, может быть, нам, из-за того, что они латиняне, невозможно согласиться с ними? Да не будет! Ибо даже новацианина⁴¹⁶ Сисиния⁴¹⁷ Первый [вселенский] собор не отверг [в качестве свидетеля] по причине его религии, но имел его сильнейшим помощником против Ариева безумства⁴¹⁸. Также, отвергая Оригена⁴¹⁹, мы отнюдь не отвергаем большинство его книг. Неложным свидетельством в пользу сказанного является его полемика против проклятого Цельса⁴²⁰ и другие его книги, которые использовали божественные отцы, трудившиеся над истолкованием Священного Писания⁴²¹. И, обходя молчанием большую часть, [упомяну только, что] мы находим, что святой Четвертый вселенский собор, а также Шестой наставляют нас, что нужно удаляться не от всего, что случается говорить еретикам⁴²². Потому что если они единого Бога исповедуют Творцом всех вещей, а мы будем отказываться от этого, то мы сами очень скоро навлечем на себя огонь геенский. А что может быть хуже этого?

Рабочие золотых и серебряных рудников не имеют близкого доступа к властителям по причине своего весьма грубого поведения, а результаты их труда – очень даже имеют. Также и пурпурные одежды и ткани используются царями, а производящие их не сподобляются и краем глаза взглянуть на них и даже бывают им ненавистны, потому что распространяют неприятный запах своей профессии. Так что ни этому человеку его религия не препятствует делать правдивые обвинения, ни Паламе не помогает, доколе он со всей очевидностью изобличается в этих преступлениях.

И вот еще о чем я хотел бы тебя спросить: почему одно из написанного патриархом Иоанном [Калекой] о Паламе и Варлааме и произведенных ими беспорядках в церкви тебе нравится, а другое так не нравится, что ты, используя большие возможности царской власти, пытаешься дать этим постановлениям обратный ход и перетолковать их в желаемом для Паламы ключе? Либо надо соглашаться со всем, что им совершено в его патриаршество в соответствии с законоположениями церкви, либо вообще ни с чем. Но если верно первое, то нет места для второго. А если нам надлежит, разделив его действия в отношении этих двух мужей на две части, воздать каждому свое – одному первое, а другому второе, – то стоит рассмотреть, каким из них последуют лучшие судебные решения. Ибо до того дня, когда полунощная стража (αί μέσαι φυλακαί τῆς νυκτός)⁴²³ сделала тебя владыкой Византия, он всегда был патриархом, рукополагал священников и епископов и утверждал решения судов. Мне кажется, что [лучше следовать] вторым. Ведь если и издавна установленные государственные законы часто отменяются по одной из двух причин: либо потому, что через них случилось нечто плохое; либо потому, что последующие, пройдя проверку опытом практического применения, оказываются лучше, – то вряд ли кто-либо может помешать одному человеку последующими [постановлениями] отменить свои же первые, если в результате первых он столкнулся с чем-то плохим и [понял, что] это произошло, поскольку он, вероятно, был по неосторожности введен в заблуждение. Если же позднейшие [постановления] этого человека и кажутся отменой первых, то на самом деле это не так, но и те, и другие достаточно последовательны, если судить беспристрастно. Ведь было бы очевидной несправедливостью произвольно отменять или подтверждать его решения – одни так, а другие этак. Если бы это было позволено правителям, то я не знаю, где бы этому был предел и к чему пришли бы догматы церкви, да и государственные дела тоже, но ближайшей перспективой была бы гибель всего и всех.

Ибо дурному (τἀ τῆς κακίας)⁴²⁴ свойственно не ограничивается кем-то одним или двумя, но оно последовательно пожирает решительно все на своем пути, и закон этот писан для всей земли и является началом величайших зол, когда подобающие обычаи и установления больше не соблюдаются начальствующими и подчиненными, и один уже не будет командовать, а другой повиноваться, но все будет в одну кучу, и это в первую очередь нанесет вред правителям и тем, кто подал [дурной] пример. Так что, если существует необходимость – пусть не ради чего иного, но хотя бы ради [предотвращения] проистекающих отсюда неуместных вещей – и дальше блюсти утвержденные долгим временем и подтвержденные письменными документами установления и догматы, то мы должны и впредь признавать и принимать соответствующих епископов и императоров прошлых времен, когда они выносят постановления в чью-то пользу и когда изрекают на кого-то обвинительный приговор. Отсюда выводится и необходимость признавать и анафематизмы против Паламы, принятые и написанные по причине прочих его богохульств патриархом Иоанном, так же как [признаются] совершенные им хиротонии и прочие акты, которые остаются в силе до сего дня. А коли так, то отсюда с необходимостью следует, что и мы правильно поступили, раз и навсегда отказавшись и от общения с Паламой».

Когда же император стал упрекать меня за многоглаголание и захотел прервать, я произнес: «Скажу еще немного, и замолчу». И, вернувшись к тому месту [где он меня перебил], я сказал:

«Если ты этого хочешь, о царь, то возвращение благочестивого мира церкви Божией на прежнюю стезю простоты может быть весьма легким. Ибо, когда возможности счастливо совпадают с желанием, нет абсолютно ничего, что стояло бы на пути, будь то к лучшему или к худшему. Ведь и знаменитому императору Константину удалось почти триста лет идолопоклонства исправить в течение короткого времени, и, с другой стороны, когда Юлиан, наоборот, склонился к идолопоклонству, едва не все подданные вскоре также к нему вернулись. Продолжая и далее в том же духе, можно увидеть, что подданные всегда бездумно следуют за правителями, подобно тому как опадающие листья дуба или что еще там есть легкого и невесомого – за дыханием ветров. Так давай же, царь, верни прежнее благоустройство церкви Божией, которую разодрали и разделили на части новшества Паламы, наполнившие бесчисленными смятениями едва не всю вселенную. Это, безусловно, будет для тебя очень просто, если ты захочешь целиком предать огненному пламени его книгу, которая представляет собой нагромождение всех ересей вперемешку. И если от некоторых невежд ускользает ее богохульный смысл по причине смешения терминов и темного и туманного слога, то мы раскроем его и все покажем в деталях и в целом.

Ибо такова обычная практика ересей, изворотливая и труднораспознаваемая, сохраняющая большое сходство с горными чащобами и ущельями, чтобы, «как оттуда грабители неожиданно выскакивают навстречу проходящим через них в простоте сердца, так и они, как бы [выскакивая] из тьмы спутанности и загадочности омонимических и полионимических выражений, ниспровергали бы простоту благочестивого учения. Вероятно, это так и должно быть в силу противоположности, что православие украшено простотой, а противное ему зло является смешанным из многих элементов и пестрым. Это как раз и проясняет прославленный богослов Григорий, говоря: «Было время, когда наши дела процветали и шли прекрасно, пока эта избыточность, крикливость и искусственность богословия не имела доступа во дворы Божии, но говорить или слушать о Боге что-нибудь излишнее значило то же, что играть в камешки, обманывая зрение скоростью их перекидывания, или плясать перед зрителями, очаровывая их разнообразными и женоподобными изгибами [тела], а простота и благородство [слова] считались благочестием. Но с тех пор как Сексты⁴²⁵, Пирроны⁴²⁶ и состоящая из антитезисов речь (ἡ ἀντίθετος γλῶσσα) подобно какой-то ужасной и злокачественной болезни вторглись в наши церкви, пустословие стало считаться образованностью и – как в книге Деяний говорится об афинянах – мы ни в чем охотнее не проводим время, как в том, чтобы говорить или слушать новое⁴²⁷, какой Иеремия, один умеющий уравнивать плач страданиям, оплачет наше смятение и помрачение?»⁴²⁸

Смотри, как великий [богослов] восхваляет прежнюю простоту божественных догматов и признает избыточность богословия достойной многих слез, поскольку она становится для церкви Божией причиной бурь и кораблекрушений! Ибо так совпало, что то, чему случилось быть необходимым, подается Создателем природы в простой и для всех доступной форме, чтобы, если употребление необходимого для природы оказалось бы трудным, за этим не последовала погибель [живых] существ (τοῖς οὗσι). Итак, натренировав сперва логику на примере более грубых, телесных предметов, как наиболее доступных чувственному восприятию, поднимемся затем наиболее понятным способом, словно по неким ступеням, до божественных догматов церкви. Я думаю, что этот великий элемент, воздух – изобильное богатство всей природы, Бог потому предоставил всем горам и пещерам, островам и материкам, вплоть до верхних слоев и краев неба, простым и неразнообразным, чтобы абсолютно ничто никоим образом не было лишено основы жизни, испытав недостаток [в нем]. И вообще ничто из всего сущего в мире не осталось без него, разве что оно совсем лишено бытия (γενέσεως). Затем причисли сюда свет этого небесного светила, вторую необходимую вещь – я говорю о пурпурном покрове неба, об огне солнца, который поддерживает жизнь всего на земле. Ибо и она всем желающим всегда предлагается во всеобщее и частное распоряжение как неотъемлемый дар, равно богатым и бедным, начальствующим и подчиненным, и никто на земле не непричастен его благам, кроме не имеющего никакого участия в бытии. Затем рассмотри и третью вещь, необходимую для природы – жидкую сущность вод, также бесконечно изливаемую на воздух, землю и на все места, явные и неявные. Подтверждают мое слово реки, озера, источники и все естество внутренних вод земли. Но, чтобы нам незаметно для себя не увлечься пространностью речи, задерживаясь на приятных для слуха словах о каждом из величайших элементов мироздания, давайте вернемся на первоначальные стези нашей речи.

Итак, рассмотри таким же образом и связанное с верой. Ибо, как в отношении указанных вещей вовсе не наблюдается никакого разнообразия и разделенности, так чтобы одна часть была причастна каждому из этих [природных благ], а другая нет и чтобы одна из них зависела от того-то, а от этого-то нет, но все они, как было показано, равно причащаются природы этих [элементов], в зависимости от собственной способности и желания, – так и слово веры просто и бесхитростно и равно дано всем: бедным и богатым, начальствующим и подчиненным. Ибо нет такого закона, чтобы крещение императоров и властителей было одним, а земледельцев и рыбаков – другим. И не так, чтобы у того оно было этакое, а у этого – такое, но одно и то же для всех и всегда. Ибо одним, – говорит апостол, – Духом мы все крестились в одно Его тело: иудеи или эллины, рабы или свободные, и все крещены в одного Духа⁴²⁹„ так что поистине никто из верующих не может быть лишен оживотворяющего душу [действия Духа] ни в какое время и никаким способом. И как там предоставление необходимых элементов рассчитывается в соответствии с необходимыми потребностями и бывает щедрым и ни в чем не испытывающим недостатка, тогда как другие вещи, которых употребление дозволительно (ἐνδεχόμενη) [но не обязательно] и которые не всем необходимы в равной степени, более редки и по-разному распределяются между разными лицами и местами, ради [поддержания] природного единства и связи [людей] друг с другом, так и здесь смотри на самые разные виды добродетелей, различным образом распределенные Создателем между разными [лицами] – в соответствии, вероятно, с недостатками одного с ними порядка и противоположными им (ἐπί τῶν συστοίχων ἴσως καί αντιθέτων έλαττωμάτων)⁴³⁰. Ведь если бы там заботящийся обо всех [Бог] позволил природе распределять все житейские блага поровну между всеми, то взыскание их не было бы вожделенно и трудно, когда никто бы ни в чем не имел никакого недостатка, и от этого легко бы случалось пресечение причин ко взаимной любви. Но поскольку следует человеку быть общительным по причине полезности любви, а приятному непременно быть перемешанным с неприятным, то [это взыскание] хоть и огорчает недостатком [потребного], но в то же время и утешает, полагая при дверях надежду на благополучие и производя противоположное [печали] действие избытком [у другого] недостающего [одному]. И вот, один просит, а другой дает, и наоборот – и так всегда. Это делается законом любви и неразрывной связью одного с другим, и это именно это для [пользы] земли делает море судоходным и землю, в свою очередь, для моря твердой. И Танаис no этой же причине, хотя и течет в далеких землях, [своими водами] достигает Эллады, Истр приходит в Египет, а Нил сообщает свои воды Меотиде⁴³¹. Так и здесь, – говорит божественный апостол, – иному дается Духом слово мудрости, иному истолкование языков, иному пророчество, иному дары исцелений, иному действия сил⁴³²: одним одни [дарования], а другим другие – среди которых иногда и научные знания и искусства являются главными, – дабы никто ни самомнением не обольщался как не имеющий ни в чем недостатка, но, вспоминая об Архетипе образа⁴³³, не соскальзывал бы в глубины отчаяния из-за того, что природа его не наделена ничем хорошим и никто ни в какое время не зовет его ради какой-либо надобности. Из всего этого становится ясно, что природа вещей необходимых едина и обладание ими для всех одинаково, а дозволенных (τῶν ενδεχομένων) – не едина и [обладание ими] не для всех всегда равно одинаково, но разнится в разные времена и для разных [лиц]. Итак, отеческую веру православных нужно относить к вещам необходимым, а догматическую премудрость – выстраивать на основании веры, насколько, где, когда и кому это возможно (ἐνδέχοιτο), – допустимой. Ибо без простоты веры [почерпаемой] из божественного крещения христианином быть невозможно, а без догматической премудрости – ничто не препятствует. «Поистине ничего не было бы несправедливее нашей веры, если бы она выпадала [на долю] только мудрецам»⁴³⁴, – говорит божественный Григорий. В таковые лабиринты [умствований], подобно оному [древнему] змию, пустилось и сборище еретиков, и они, преобразившись из тщеславия в учителей, коварными речами улавливают невежественные умы, «извращая истину взятыми оттуда примерами и оскверняя богословие»⁴³⁵, как сказал великий Василий. И это именно то, чего боялся божественный апостол, сказавший: как бы и ваши умы не повредились, [уклонившись] от простоты во Христе. Ибо если сам сатана принимает вид [ангела света], – говорит он, – то не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды⁴³⁶.

Итак, говоря о вере, нам надлежало показать, что в ней относится к разряду необходимого и должно быть принимаемо без прибавления или изъятия, а с другой стороны – что из догматов допустимо (ἐνδεχόμενον) [но не обязательно]; и что всем христианам необходимо знать надлежащий религиозный культ (τὴν δέουσαν τῆς πίστεως προσκύνησιν), а иметь при этом одинаковую догматическую премудрость и богословствовать – нужно не всем, не всегда и не без общего собора епископов со всего мира; а также – что [еще] до появления Варлаама Калабрийца и речи, и писания⁴³⁷ Паламы были сокровищницей таковых новшеств. Теперь об этом было говорено немного по причине преобладания толпы противников, но дальше будет сказано подробнее и яснее, если всякая господствующая сила отойдет в сторону. Итак, пусть Палама выберет одно из двух, что сам захочет: либо пусть откажется от своих неуместных и отнюдь не подобающих ему отговорок и, подобно нам, примет простоту благочестивой веры, передав огню все свои прежние богохульства; либо пусть больше не беспокоит нас, отказывающихся от [церковного] общения с ним. Ибо церковный закон не позволяет ни ему, никак не соглашающемуся быть православным, применять какое-либо насилие, ни нам, верующим православно, если только кто-нибудь не захочет вести себя тиранически. Что за нужда здесь в тщеславии, воюющем против души и отсылающем ее в вечный огонь? Или кто, руководствуясь в своей жизни умом и здравым смыслом и видя, как сосуд Духа⁴³⁸ апостол говорит: Я – ничто⁴³⁹ и Я не почитаю себя достигшим⁴⁴⁰, не склонит голову и не падет ниц, чтобы и разумным показаться, и в то же время не отпасть от правой веры? Ведь и земледельцам, мы знаем, любезнее поникшие колосья, чем стоящие прямо, поскольку причиной перемены осанки является в одном случае изобилие плодов, а в другом – злополучная легковесность. Ну да ладно».

Итак, вот что мне случилось сказать, если кратко, в ответ на слова императора. Но он, далеко отбросив нейтралитет, который поклялся соблюдать, снова всецело усвоил себе мнение и речи Паламы. Он выказывал такую ревность о его словах, какой, я осмелюсь сказать, не выказывал даже о своих собственных – словно это он сам подлежал обвинениям и должен был давать ответ. Потому-то он и казался совершенно удрученным моими словами, что я предпочел пойти другим путем, а вовсе не его, [и он вел себя так] как будто только его планам было суждено, чтобы вокруг них разливались источники справедливости. Я твердо решил, в соответствии с поставленной с самого начала задачей, говорить так, чтобы на основании сказанного причины скандалов в церкви могли быть легко и без малейшего труда устранены. А он, словно изо всех сил стараясь свернуть от первоначальной цели к тому, что угодно Паламе, принуждал и меня тянуть поводья моей речи в ту же сторону.

Поэтому я мог бы смелее прибегать к обличениям, если бы Палама сам выдвигал мне возражения; а [теперь] я уступил, покорившись, вопреки своей воле, принуждению. Да и как иначе? Ведь даже когда я из почтения к императору старался вести речь довольно смиренно, чтобы не сказать ничего неприятного, это принесло мне сильную и жестокую ненависть и пагубные препятствия на пути моей речи, поскольку я [и раньше] привык сохранять непорабощенной мою моральную свободу и в особенности должен [блюсти ее] теперь, когда у нас борьба за Бога и догматы Его церкви.

Каким бы непоколебимым – несмотря на разные вопросы, время от времени приплетавшиеся сюда в процессе [дискуссии] – ни оставалось и дальше [наше] постоянное согласие в отношении первоначальной цели, было у нас некое столкновение и насилие с обеих сторон, как это случается по большей части и при боях оружием, когда обе армии, прежде чем их ряды сойдутся в бою, силятся заранее занять выгодную позицию, поскольку всякая борьба туда направляет надежды на победу и в этом, по большей части, полагает недостоверную военную удачу.

Император, во-первых, говорил, что я подражаю манере каракатицы – ибо как она, затевая бегство, выбрасывает чернила против рыбачьего невода⁴⁴¹, так и я, по его словам, всегда пытался тайком переменить всю цель состязания, замышляя против него, так сказать, некое изгнание и коварно удаляя его от [обсуждения] Фаворского света, тогда как он считает его самодовлеющим основанием для предложенной темы. Во-вторых, он обвинял меня в том, что я де поступил худо, включив [в свою речь] пункт о том, что не должно богословствовать, хотя святые повсеместно недвусмысленно богословствуют, и говорил, что Палама брал их за образец, когда писал свои новые богословские трактаты, за которые он, беспристрастный судия, как он утверждал, со всей готовностью отдал бы свою кровь. Когда же я говорил, что лучше бы их сжечь, Палама и [епископ] Ираклийский⁴⁴² вместе с патриархом неистово и дерзко набросились на меня, говоря, что тогда же сожгут их, когда и Христово Евангелие, возводя – увы! – [мнимое] соответствие того и другого до степени тождественности. И еще третье обвинение выдвинул он против меня: то, что я беседовал с императором жестко и отнюдь не уступчиво, как не подобает мудрым людям говорить с царями.

Это [последнее обвинение] я отразил несколькими словами, приведя в пример беседы с царями не только древних святых, но и некоторых языческих мудрецов, а именно – Солона с Крезом, царем Лидии, Платона с Дионисием Сицилийским и многих других, о которых нет необходимости упоминать сейчас. Ибо как можно смешивать несмешиваемое, то есть мудрость с лестью? Если кто-либо – мудрец, то он не льстец, а если льстец – то не мудрец. А когда беседа касается Бога, тогда льстец и не благочестив. Впрочем, поскольку и [сама] мудрость в сравнении со всем [прочим] человеческим благородством столь же превосходит его, сколь и драгоценный камень [превосходит ценностью] обол, то беседа мудреца должна иметь такое же превосходство по сравнению с рабской и неблагородной лестью. [Поэтому упрекать мудреца в этом] было бы поистине крайним безрассудством и чем-то вроде того, как если бы кто упрекнул Ахилла за то, что он не хочет быть Терситом⁴⁴³, или льва – что он не меняет львиную шкуру на лисью.

Относительно же чернил каракатицы я очень удивился, как он в том, в чем нужно было упрекать его самого, оставлявшего без внимания очевидное, а неясное и забытое ставившего в центр внимания, не постеснялся упрекать нас, тем более, что мы и об этих предметах прежде высказывали подходящее суждение в другом месте. «Впрочем, раз уж ты не перестаешь, – сказал я, – возвращаться к Фаворскому [свету] и сводить к нему весь этот вопрос, вовсе не имея, по-видимому, ничего другого, на что бы ты мог опереться, или же не имея ничего более надежного, я попытаюсь опровергнуть и этот твой искусный довод, хотя это нас и не очень касается. Какая нужда у нас сегодня в диалогах с умершими, когда мы приводим тысячи других [догматических] новшеств, которые Палама с тех пор постоянно распространяет, как доказано, устно и письменно?»

Однако, когда я начал говорить дальше, он прервал мое выступление, испугавшись, я полагаю, несокрушимости и непреодолимости моих доводов, поскольку на уже выдвинутые он не смог предложить необоримое опровержение.

Но вам теперь я не премину последовательно изложить основные моменты, боясь обмануть ваше усердие к слушанию и одновременно желая воспрепятствовать ему думать, будто он может иметь хотя бы некую малую помощь от того, в чем он изобличен и обвиняется.

Итак, я сказал, что ему не нужно исследование [этого дела] ни тогдашними [мудрецами], ни нынешними. Ибо то, что в известных от века пословицах вполне однозначно покрывается позором, Палама делает не стыдясь. «Отказывать в лопате просящему о заступе»⁴⁴⁴ уже в старые времена высмеивалось в поговорках, а Палама теперь делает это на полном серьезе. Так, будучи обвинен в том, что он говорит, будто видит несотворенный свет и Бога телесными очами, и не находя ясных подтверждений этому ни у кого из святых, он решил, что если он прибегнет как к укрепленному замку к горе Фавор и оному свету, то это ему послужит некой помощью. И если бы он предъявил теперь кого-нибудь из святых, который утверждал бы, что тот [нетварный] свет идентичен Фаворскому, то это еще, возможно, было бы неким извинением, хотя и не принесло бы ему ни малейшей пользы, поскольку первоначальный его тезис ложен. Однако не находится ни одного святого, говорящего то же, что он выдумывает. А самостоятельно высказывая этот свой ложный и бессвязный тезис, он напрасно восходит на гору, не очистив прежде свой язык и ум.

Ибо этот человек издавна болен иконоборчеством, как это многими многажды было засвидетельствовано, но замолчано, поскольку император не позволял [говорить об этом]. В своих трудах он рассеивает эту болезнь как бы в виде загадок. Ибо это иконоборцы утверждали, что плоть Господа в Преображении превратилась в нетленный свет и нетварную божественность. Это ясно видно из [трудов] богоносных мужей, богословов, которые тогда подвизались против ереси. Покажем это сжато, приведя в пример, ради краткости, лишь одного из них, Феодора Начертанного⁴⁴⁵, который, сойдясь в диспуте с первым из тогдашних интеллектуалов (τῶν τότε Λογίων τῶ πρώτω), Евсевием⁴⁴⁶, говорит следующее⁴⁴⁷.

Итак, во-первых, он приводит [слова] Евсевия, который говорит, что тело Христа, «преобразившееся и обессмертившееся, является и нетленным, и что образ раба⁴⁴⁸, оказавшийся в этом, целиком преложился в невыразимый и неизъяснимый свет, приличествующий Самому Богу-Слову»⁴⁴⁹. Затем он опровергает его, говоря так: «Но Евсевий выдумывает, будто плоть Господа «преложилась в невыразимый и неизъяснимый свет, приличествующий Богу-Слову». Но что такое этот свет – необходимо исследовать. Ибо чем он является – этого благородный [муж] теперь еще ясно не показал, но лишь прибавил, что он «приличествует Богу-Слову»; а позже он скажет это ясно. Однако давайте сопоставим это с тем, что он говорит сейчас. Итак, что же это? Некая ли это сущность и воипостасное (ἐνυπόστατον)⁴⁵⁰, существующее само no себе и не требующее [ничего] иного для [своего] существования (ὕπαρξιν)⁴⁵¹? Или это качество, бестелесное и не обладающее сущностью (ἀνούσιος), бытие (τὀ εἷναι) которого созерцается в [чем-то] другом, а не в нем самом? Но если это сущность, то не ангельская ли? Потому что и ангел – свет и сияние и отражение первого и высшего Света⁴⁵². Но такого он не мог сказать"⁴⁵³.

И немного дальше: «Если это божественная сущность, то как она вошла в этот свет? Если считать, что она вошла сама no себе, будучи в особой ипостаси и как бы отделенной наподобие иного специфического лица, отличающегося сходством со Словом, и притом ни с одной из умосозерцаемых в Троице ипостасей не совпадая и не соединяясь, то Троица у него очевидно получится четверицей. И смотрите, как щедр на сущность Божию Евсевий, охотно умножающий ипостасные [признаки], не подлежащие ни умножению, ни умалению и абсолютно не допускающие никакого изъятия или прибавления. А если она вошла в ипостась Слова, слившись с ней и как бы объединившись в одно существо (συνουσιωθεῖσα), то он с еще большей благожелательностью дает дополнение и приращение ипостаси Самого Слова, которая no природе не является другой no отношению к сущности Отца, а отличается только характерной особенностью рожденности. Щедро одаряя таким образом преисполненную и ни в чем не нуждающуюся природу, он очевидно проявляет свое безумие тем, что выдумывает сложность в сверхпростой и превышающей всякую простоту сущности, из каковой сложности с необходимостью последует и стра[стно]сть (πάθος)⁴⁵⁴ в блаженном и бесстрастном божестве»⁴⁵⁵.

И спустя немного: «Итак, остается исследовать, что же получается, если он назвал этот свет бестелесным и не имеющим сущности качеством, как бы некоей эманацией (ἀπόῤῥοιάν) и сиянием некой сущности, в которую преложился оный образ? Но эта последняя из всех хула и бессмыслица ничуть не меньше оскорбляет божественное тело. Ибо этим искажается его логос бытия (τοῦ εἶναι λόγος), и тем самым [в него] будет привнесено небытие (τό ἀνύπαρκτον). Кстати говоря, какое бы то ни было качество вовсе не может обнаружиться само no себе, без [соответствующего] субъекта (ὑποκειμένου δίχα), хотя бы кто и называл его сущностным (τῶν οὐσιωδῶν), [потому что] оно возводится в [ранг] части сущности.

К примеру, никакой интеллект не может пребывать без субъекта, каковым является живое существо, если не предположить сперва одушевленную сущность, наделенную способностью чувственного восприятия. To же самое справедливо и для смертности и бессмертия, и тому подобного. Ибо [иначе] в чем оно будет иметь существование?"⁴⁵⁶

И в другом месте: «Ибо о том, что тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному – в бессмертие⁴⁵⁷, учит нас великий апостол; а чтобы телу облечься в бестелесность или тварному стать нетварным, или ограниченному превратиться в неограниченное – о таком мы еще не слышали до сего дня»⁴⁵⁸.

И в другом месте: «Тому, что no природе своей просто (τό φύσει άπλοῦν), не свойственно ни видимым быть, ни изображаться, ни каким бы то ни было образом подвергаться какому-либо воздействию (πάσχειν τι). Ибо оно бесстрастно, нетленно, абсолютно непостижимо и неописуемо. Но что это может быть, кроме Бога?»⁴⁵⁹ И немного спустя: "Если бы [эти вещи] были тождественны, то они не были бы двумя природами, но одной. Ибо сложность (σύνθεσις) говорит о различии между сошедшимися [воедино частями] и показывает, что они иноприродны [друг другу]»⁴⁶⁰·

Исходя из этого, всякий желающий может, я полагаю, увидеть, что вместе с этим проклятым Евсевием изобличается и Палама, как пишущий и мудрствующий одинаково с ним. Ибо то, что и последователями Паламы божественные иконы святых были бросаемы в огонь, известно видевшим это и открывшим эту тайну и клятвенно подтвердившим это перед лицом многих; а что они, будучи пойманы на этом и испугавшись нападения толпы, а главным образом из-за обрушившегося на них множества других обвинений притворно поклоняются [иконам] и заходят в храмы Божии – это им удалось покрыть завесой молчания. И нам тоже приходится на данный момент молчать об этом.

Поэтому мы должны показать согласие между ними из того, что они сами всегда говорят, и из обличений этого великого отца⁴⁶¹. Итак, иконоборец Евсевий⁴⁶² говорит, что в Преображении тело Господне целиком преложилось в другой свет, нетленный и нетварный. А Палама, критикуя проповедающих одну нетварную божественность и в качестве основания для этого используя Фаворский свет, утверждает, что этот свет есть нечто иное, нежели сущность, и является нетварной и нетленной божественностью между Богом и ангелами. Ибо он утверждает буквально следующее, искажая слова святых: «Итак, говорящий, что светлость божественной природы, которой причащаются и служащие Богу ангелы, no которой и праведники воссияют, как солнце⁴⁶³, не есть ни божественная сущность, ни ангельская, не помещает между Богом и ангелами свет, который не есть ни Бог, ни ангел. Поскольку и божественный Дионисий говорит, что предвечные причастия и начала, и [пребывающие] в Боге логосы сущих и предопределения, которым причастны ангелы и люди, не суть сущность ни божественная, ни ангельская⁴⁶⁴«⁴⁶⁵. Видишь, как, стремясь показать этот свет нетварным, нетленным и другой божественностью, он клевещет и на великого Дионисия, перетолковывая его слова, как это нами более подробно и определенно показано в направленных против него обличительных и полемических сочинениях (στηλιτευτικοίς καί ἀντιῤῥητικοῖς λόγοις)⁴⁶⁶. Еще более четко он определяет это в своем Слове о свете, который, говорит он, »не есть ни

Божия сущность, ибо та неприкосновенна, ни ангел, ибо несет в себе черты Владыки»⁴⁶⁷.

И не только о теле Господнем этот человек говорит, что оно стало нетварным, но и о телах добродетельных людей. Конкретно он утверждает о Мелхиседеке, что тот стал безначальным и нетварным⁴⁶⁸; а косвенно – что и все, подобные Паламе. Я приведу здесь его собственные слова, без каких-либо изменений: «Как же не нетварна благодать, из-за которой причащающихся ее отцы называют безначальными no ней, бесконечными, вечными и небесными?»⁴⁶⁹

Итак, это то, в чем Палама кажется согласным с проклятым Евсевием. А в чем он еще превзошел его, приумножив его хулы и щедро приложив злобу к злобе, об этом я теперь скажу. Предложив «энергию» в качестве родового имени для света, он затем разделяет ее на бесконечное множество божественностей, нетварных и вместе с тем отличных друг от друга – то есть на силу, мудрость, жизнь, совет, истину, сон, опьянение и прочие термины (ὀνόματα), какие только были изобретены в разные времена человеческим недоумением [перед непостижимостью действий Божиих], – так что они по отдельности являются божественностями, которые сами по себе несовершенны и нуждаются друг в друге, а вместе могут достичь совершенства.

В дальнейшем дошло до того, что он стал открыто высказывать такие богохульства посреди безумной фаланги тех епископов – при чем и мы, к сожалению, присутствовали, – с общего одобрения императора, патриарха и тех епископов, [и говорил] что сущность [Божия] является одним божеством, а энергия – другим и весьма отличным; а также, что это не сущность является освящающей [нас] и не божественный хлеб,

которого мы причащаемся. Когда мы слышали это – о, правосудие и терпение Божие! – слезы текли [из наших глаз] потоками. А когда мы затем увидели, как еще новое зло публично разразилось, мы прекратили проливать слезы – потому, я думаю, что вся влага в нашем мозгу высохла от ужаса. Ибо уже и епископы вместе с патриархом, вскакивая в гневе, начали набрасываться с кулаками на нас, не терпевших даже слышать такое. Но об этом потом, а теперь нужно вернуться к тому месту нашего повествования, откуда мы невольно уклонились к этим [событиям], поскольку воспоминание о страдании сбило нас с толку.

Тем не менее, желающим судить просто можно будет, собрав отсюда все подробности, сопоставить опровержения этого великого и божественного отца с богохульствами [Паламы] и, наоборот, богохульства – с опровержениями и, рассмотрев все это вместе, решить, что [Палама], будучи изначально привержен к ереси иконоборцев, по своей порочности и сам обогатил ее еще более абсурдными прибавлениями. Ибо если мы сможем показать, что этот великий учитель прямо противостоит ему, то спокойно достигнем намеченной цели нашего доказательства.

О том, что касается этого света, нам нужно говорить немного. На в высшей степени мудрый и тонкий вопрос того божественного отца, пусть он ответит одно из двух, что сам хочет: либо пусть скажет, что этот свет «является сущностью и воипостасным, существуя сам no себе и не требуя иного для [своего] существования; либо – что это качество, бестелесное и не обладающее сущностью, бытие которого в [чем-то] другом, а не созерцается в нем самом"⁴⁷⁰. Ибо [тогда] три бессмысленности сведутся хотя бы к одной.

Если он скажет, что это сущность, то это будет либо ангел, [соединенный] с божественностью, либо четвертая ипостась, и [тогда получается] бессмысленность, на которую указывает божественный отец и учитель. Если он назовет его неким лишенным сущности качеством и эманацией другой сущности, то этим введет небытие божественности (τό ανύπαρκτον τῆς θεότητος). Более того, «какое бы то ни было качество, – говорит [отец], – вовсе не может существовать само no себе, без [соответствующего] субъекта», – как, например, невозможно говорить об «интеллекте, являющемся сущностным признаком человека, не предположив сперва живое существо, которое есть одушевленная сущность, наделенная способностью чувственного восприятия»⁴⁷¹. Ибо науке надлежит определять сущностные и природные части сущности и природы. Если же сказанное касается и сложных [существ], то тем более – простых и не имеющих никаких частей, и еще более – божественной природы.

Итак, когда Палама таким образом купно с иконоборцами опровергнут этим мудрейшим и божественным учителем, давайте и мы опровергнем сделанное этим нечестивцем прибавление, взяв себе в помощь этого святого и многие другие искусно придуманные им оружия, которые он использовал против иконоборцев, дабы стало ясно, что Палама во многих отношениях далеко превосходит иконоборцев во зле и вместе с тем – что он не случайно и не просто так укрывается всегда на Фаворской горе, но с весьма коварно затаенной задней мыслью.

Итак, нам надлежит исследовать, почему он говорит, что Господне тело стало нетварным – и это при том, что те, кто в старину нес этот вздор, были со всей очевидностью провозглашены чуждыми церкви, – и каким образом подобные Паламе люди становятся нетварными и безначальными. Ибо они твердо держатся такой же ереси – я имею в виду ересь иконоборцев, – которую он положил началом и прочнейшим фундаментом своей гнилой постройки.

Дабы оставить пока в стороне возражения других святых, я и здесь воспользуюсь одним лишь этим мудрым и божественным учителем, который и тогда противостал этому нападению иконоборчества, много претерпел [от иконоборцев], много спорил [с ними] и, словно Халанскую башню, разрушил в прах⁴⁷² [их] заблуждение, и теперь таким же образом низвергает страдающих подобным недугом. «Ибо о том, – говорит он, – что тленному сему надлежит облечься в нетление и смертному – в бессмертие⁴⁷³, учит нас великий апостол; а чтобы телу облечься в бестелесность или тварному стать нетварным, или ограниченному превратиться в неограниченное – о таком мы еще не слышали до сего дня»⁴⁷⁴. Отсюда мы можем ясно понять, что весь этот вздор выдуман иконоборцами и принадлежит их злочествому учению, и теперь видно, что Палама празднует за одним с ними столом и вдоволь налакался из чаши их нечестия.

Но потерпим немного, и мы услышим, как дальше этот великий учитель дает в высшей степени мудрое разъяснение сказанного. «Все изменяющееся (μεταβαλλόμενον), – говорит он, – изменяется либо само no себе, либо no сущности (ἢ καθ» αύτὸ ἢ κατ» οὐσίαν)⁴⁷⁵, κακ это наблюдается при становлении и разрушении; либо no чему-то из того, что [созерцается] в нем, и тогда это [может совершаться] двояко: либо no количеству, в отношении которого обнаруживается увеличение или уменьшение; либо no качеству, в результате чего наблюдается [видо]изменение (ἀλλοίωσις), которое есть трансформация некоего характерного признака (μετασχηματισμός χαρακτῆρός τινος) или перемена (ἐξαλλαγή) в отношении какого-то из принадлежащих субъекту [свойств или частей] (κατά τι τῶν τοῦ ύποκειμένου πράγματος), случающаяся раздельно или нераздельно. В результате изменяемое оказывается отличным от того, каким оно было прежде, но не делается чем-то другим, потому это не изменило его сущностно, но заставило его стать из такого-то таким-то в смысле качества. А это не то же самое, что целиком и полностью перемениться. Ведь субъект [при этом] остается в полной сохранности.

А если изменение коснулось количества, [субъект] получил некое приращение или сокращение и разницу в физических размерах, которая есть расширение или сжатие того, что уже прежде существовало и сформировалось. Но и это не создает ничего другого no сравнению с тем, что существовало с самого начала, но заставляет его стать из такого-то таким-то в смысле размера. Стало быть, и таким манером образ [Господень] не целиком и полностью переменился.

Что же тогда? Остается только сказать, что [образ Господень] претерпел изменение сам no себе. А это показывает, что изменение касается самой сущности, в отношении которой мыслится становление и разрушение (ή γένεσις καί ή φθορά). Итак, коль скоро мы исповедуем телесную форму Христа существовавшей – а этого, я думаю, даже он не стал бы отрицать, ибо он кажется до некоторой степени здравомыслящим в отношении изначального существования, потому как откуда бы он иначе взял изменения ? – a, no его мнению, этот образ [Его] переменился целиком и полностью, то всячески необходимо [заключать], что он перешел от становления к разрушению и из бытия в абсолютное небытие (εις τό μηδαμῆ είναι).

Итак, если, no его мнению, [образ Господень] целиком и полностью переменился, то в нем ничего не осталось. И тогда тело исчезло и распалось, и нет больше ни тела, ни формы, ни вообще ничего. В такую яму бессмыслицы и безбожия завела их мудреная и остроумнейшая словесная эквилибристика»⁴⁷⁶.

Такие в высшей степени мудрые и „возвышенные [слова] написаны негде этим святым, изобличившим и опровергнувшим предводителя иконоборцев, вместе с которым изобличается и опровергается и этот почтенный Палама, пишущий и мудрствующий одинаково с ним. Где-то он цепляется за его слова, словно плющ, обвивающий дуб; где-то прикидывается, будто пребывает в том, чему он научен – там, где к этому нечего прибавить, – и амбициозно предпринимает отчаянные попытки превзойти своего учителя. Ибо и проклятым Евномием⁴⁷⁷ понятие энергии было некогда тайно привнесено в Святую Троицу к великому вреду для церкви, и иконоборцам впоследствии случилось прибавить его к собственным злохулениям, а теперь и Паламе, следующему за ними подобно коршуну – птице, про которую говорят, что она проходит мимо здоровых тел, а к больным охотно приближается.

Поэтому и нам, снова аккуратно приведшим слова божественного учителя, которые он тогда употребил против злочестивого Евсевия, а затем те, посредством коих божественные отцы – я имею в виду Василия и Григория – засыпали когда-то возражениями преступного Евномия, достаточно будет, я думаю, одного удара, чтобы вонзить меч их аргументов в его внутренности.

Итак, мы находим его утверждающим, что Сам «Бог присутствует во всем». «Ибо, – говорит он, – [Он присутствует] не просто энергией, согласно некоторым из древних, несшим подобный вздор и говорившим, что Он лишил небеса Своей ипостаси в момент божественного воплощения и сущностно пребыл с нами, а лишь энергией и достоинством [был] у Бога⁴⁷⁸ и Отца. Потому что они как в отношении видимых физически [предметов], так и в отношении Бога-Слова полагали, что сущность это одно, а энергия – другое, каковое [положение] благочестивыми отрицается. Ведь [благочестивые] знают, что применительно к простым и бестелесным [существам эти вещи] ничем не отличаются. Ибо не следует разграничивать их друг от друга, дабы не мыслить сложным то, что превыше всякой простоты. Потому что ни божественная сущность никогда не может быть без энергии, ни энергия без сущности».⁴⁷⁹

И спустя немного: «Ибо таким образом может благочестиво мыслиться вечная божественная энергия, а лучше [сказать] самоэнергия (αὐτενέργεια), если не разграничивать энергию от сущности, но допускать [для обеих] одно и то же определение (λόγον) no причине специфических свойств (ἰδιότητα) простой и бестелесной природы»⁴⁸⁰.

Видишь, как и он следует по стопам божественного Василия, как разъясняет его слова, а также борется со следующими по стопам тех, с кем тот боролся? Так что поносящий одного, несомненно, в равной степени поносит и другого. Итак, Палама, поносящий этого Феодора, великого защитника церкви, боровшегося таким образом с иконоборцами, вместе с ним напрямую поносит и великого Василия; а борющийся с этими божественными отцами, боровшимися с инославными, с неизбежностью оказывается другом тех, с кем они боролись. Так что и из этого ясно, что Палама всегда и во всем постоянно следует за вождями иконоборчества, начиная [свое наступление на правоверие] от Фаворского света, служащего ему как бы неким опорным пунктом. Вот почему у него всегда на языке Фаворский [свет].

Но вот что мы едва не пропустили. Если логос сущности есть не что иное, «как вещь самостоятельно существующая, не требующая иного для существования», как о том учит наука и как этот божественный учитель прежде сказал, то он же может быть и логосом энергии – хотя бы они и различались названиями, – то есть «вещью самостоятельно существующей, не требующей иного для существования». Ибо таким образом сохранилось бы и понятие тождества, о котором сам же он сказал в другом месте: "Если бы [эти вещи] были тождественны, то они не были бы двумя природами, но одной. Ибо сложность (σύνθεσις) говорит о различии между сошедшимися [воедино частями] и показывает, что они иноприродны [друг другу]»⁴⁸¹.

Итак, догматы учителей церкви Божией не позволяют применительно к Богу ни энергию, силу, мудрость, жизнь и все остальное, что людям свойственно именовать божественным, отделять от сущности, ни нетварным светом называть что-либо иное, кроме божественной сущности, ни говорить о божественностях вне единой триипостасной природы, ни утверждать, что тело Христово может стать бестелесным и нетварным. Если же это невозможно применительно ко Христу, то кто будет столь наивен, чтобы сказать, что какой-либо человек может стать по природе нетварным, бесплотным, безначальным и всем прочим, о чем нечестивые разрешают свободно болтать своему необузданному языку? Кому случается преуспевать в добродетели, тем не дано становиться нетварными. До этого очень даже далеко. Напротив, им должно стать еще во много раз более тварными, поскольку установлено многими другими, да к тому же и самим божественным Павлом, что если кто во Христе новое творение⁴⁸², то [надлежит ему] обновляться устремлением к лучшему и восприятием благ, о каковом творении просит также и божественный Давид – чтобы сердце чистое было сотворено в нем, и дух правый обновился бы внутри него⁴⁸³.