Раздел 4. Рецепты счастья

По справедливому мнению видного французского византиниста Андре Гийу, византийцы были «одним из самых серьезных народов мира». Будучи достаточно независимы и индивидуальны, они мудро и глубоко относились к себе и своему окружению, строя на этом представления о счастье – духовных основах своей жизни, семьи, воспитания, образования и науки.

В мире изменчивом, полном клеветы и предательства, насилия и страха, где человек оказывался безнадежно одиноким перед всемогущим государством, единственной надежной опорой для ромея служила такая простая коллективная ячейка византийского общества как христианская семья. Вся жизнь вращалась вокруг нее и семейных религиозных церемоний – крещений, обручений, венчаний, отпеваний, похорон и панихид. Идеал такой семьи был недостижим без глубокого ментального переворота, христианизации общества, преодоления античных семейных традиций, искреннего обращения в христианство.

Наиболее частое слово для обозначения византийской семьи – сингенис. Ромеи различали два ее вида – «природную» (фисеи) и «устроенную» (фосеи). Последняя, ориентированная на воспроизводство детей, включала супругов в браке (анхистейя), духовных родителей-крестных (анадохе пневматике), приемных сына / дочь (иофесия) или брата / сестру (адельфопойя). Такая семейная структура сформировлась в Византии к концу IX в.

Сингенис представляла собой некое подобие монастыря, индивидуальный мирок, живущий обычно в собственном доме, скрытый от посторонних глаз, в недоверии ощетинившийся перед всем окружающим светом и постоянно готовый к осаде извне. Для семейного человека это была тихая гавань, где можно было обрести душевное равновесие и покой, познать настоящее счастье. Общественная жизнь теряет свою притягательность. Все, что происходило вне семьи, воспринималось как ненужные тревоги, заботы и волнения. Только ради семьи стоило трудиться, добиваться высокого положения в обществе и приобретать богатства, только на помощь близких родственников можно было рассчитывать в трудную минуту.

Обителью семьи явлалась усадьба, большая или меньшая, но обязательно закрытая для посторонних взоров.

Свое жилье византийцы старались построить подальше от соседского, а двери расположить таким образом, чтобы они не находились против входа в другой дом. Огороженный хозяйственными постройками и высоким каменным забором, дом представлял собой замкнутый прямоугольник или квадрат с внутренним двором и напоминал своеобразную крепость.

Семья ромея – большая семья, где рядом с родителями – гонис и дедами нередко жили и женатые внуки, другие родственники по боковой линии. К семейному очагу тянулись, и поэтому стремились избегнуть проживания вдали друг от друга, отдаления членов семьи, куда, как уже было указано, входили, свои и приемные дети, братья, сестры, крестники-анадохи. Каждый ребенок имел такого анадоха, являвшегося «усыновителем в Святом крещении». Они навещали друг друга, вместе трапезничали, дарили подарки.

Спаянность ромейской семьи была полной. Она вела общее хозяйство, подсчитывала доходы и расходы, ежегодно записывая их в семейную счетную книгу. Всеми делами этого порой обширного клана с входившими в него слугами и домашними рабами, рабынями управлял старейший представитель рода: для членов семьи он был тем же, что и василевс для жителей Византии. Послушание отцу, учили своих детей ромеи, – первая заповедь, почтение к матери – первейший долг. Плохо воспитанный, лживый, непочтительный ребенок передаст свои дурные качества потомкам. Византийская литература отразила такие настроения. К примеру, в излюбленной эпической поэме о легендарном герое Дигенисе Акрите подчеркивалось, что он никогда не преступал к еде, не дождавшись матери, и усаживал ее на самое почетное место.

Церковь приобрела главную роль в формировании христианской семьи. Делу ее укрепления прежде всего содействовал брак (гамос), который освящался Церковью путем специальных обрядов, чинопоследований, как и предшествующая браку помолвка или обручение. С конца XI в. по своей религиозной значимости обручение стало практически равно браку. Разрыв помолвки строго осуждался Церковью и карался штрафом.

В VI в. гамос еще рассматривался законодателством как простое соглашение на сожительство, даже не освященное Церковью, заключаемое свободно и так же свободно разрываемое по желанию каждой стороны. Но уже Эклога впервые разаработала брачное христианское право. Оно стало требовать соблюдения установленных законом форм, которые распространялись на всех без исключения лиц, независмо от их социального статуса или имущественной обеспеченности. Были благословлены брачные союзы даже рабов и свободных. Значительно строже стали караться различные формы распущенности, постепенно были все более сужены законные поводы к разводу, ограждены интересы детей. Все эти меры помогли повысить прочность семьи, внедрить в подсознание ромеев мысль, что никто из людей не мог и не должен был пытаться разрушить освященный Церковью брак. На его стороне стоял непререкаемый авторитет Нового Завета, где было сказано: «Что Бог сочетал, того человек не разлучает» (Мф.: 19, 6). Даже смерть супругов или пропажа одного из них безвести не могла наружить вечные узы церковного брака. Только через год вдова, даже если оставалась с малыми детьми, получала право вновь вступить в брак, а сгинувшего неизвестно где в плену надо было ждать не менее пяти лет. Особенно привествовались набожные вдовы, которые вели идеальный, то есть аскетический, девственный образ жизни и не вступали в повторный брак. Нет сомнений, что семейная жизнь и память о ней оставались самыми важными для верующего ромея.

Старейшие представители обеих вступающих в родство семей заранее обручали своих детей, иногда находившихся еще в юном возрасте (с 7 лет), и заключали соглашение-контракт. Обрученные уже не могли изменить друг другу: такая измена расценивалась как прелюбодеяние. Даже в случае отъезда обрученного обрученная с ним девушка должна была ждать своего суженого не менее двух лет. В устном или письменном договоре оговаривали: задаток (арравон), подробный перечень приданого невесты (проикс) и предбрачного дара жениха (donatio propter nuptias, иповол), условия наследования имущества, место жительства обрученных до венчания, пеню (простимон) на случай нарушения обязательств и прочие конкретные вещи. Поэтому брачные контракты, по крайней мере, в состоятельных, зажиточных семьях оформлялись письменно нотариусом – нотарием или тавулларием в нотариальной конторе – статионе.

Нередко помолвленные дети росли и воспитывались в одном доме, но бывало и так, что жених впервые видел лицо суженой только перед аналоем в церкви, когда происходил обряд обручения. Случались и насильственные браки, как это следует из описанного в агиографии незаконного обручения 6-летней сироты, Евпраксии, дочери сенатора, родственника императора, которую уже через год-другой опекун-император принудил к браку. Воля родителей определяла многое. За сопротивление ей, вступление в брак без благословения родителей и предпочтение «позорного образа жизни» следовало неотвратимое законное наказание.

Обручение происходило в храме и начиналось в притворе, где лицом к алтарю полагалось стоять жениху и невесте – жениху справа, а невесте слева. Кольца, которыми они обручались, уже во время Божественной литургии лежали на престоле, вблизи друг от друга, как знак вечности и непрерывности брачного союза. Священник благословлял обручаемых и вручал им свечи, которых горело в храме множество, на протяжении всего обряда. Введя жениха и невесту в храм, священник совершал каждение и читал молитвы, прошения – ектении, после чего, взяв кольца, произносил трижды «Обручается раб Божий рабе Божией», называя их имена. Перекрестив жениха и невесту, он надевал им кольца на четвертый палец правой руки. Затем, в знак отдания себя на всю жизнь друг другу и Господу, обрученные трижды обменивались кольцами, на которых чаще всего был изображен крест или Христос между женихом и невестой. Иногда над ними или под ними было написано слово гомонойя – «согласие». Завершалось обручение ектенией с прошением у Господа об обрученных.

Церковное благословение стало обязательным условием брака с конца IX в., согласно новелле Льва VI Мудрого. Церковное чинопоследование брака обязательно завершалось венчанием. Другими словами, только венчанный брак либо брак, скрепленный письменным договором, стали считаться законными. Сожительство – конкубинат, по-гречески паллаке, прежде вполне допустимое по римским законам и широко распространенное в позднеантичном обществе (даже Аврелий Августин еще имел конкубину), получило решительное осуждение как недействительная форма брака. Обручение рассматривалось как подгтовительная часть законного брака, а венчание – как главная, совершительная.

Определяя день свадьбы (фаламос), учитывали, что ее нельзя назначать в течение всех четырех многодневных постов, на Светлой Пасхальной неделе, от Рождества Христова до Крещения в январе, накануне основных церковных праздников, по вторникам, четвергам и субботам в течение всего года, накануне главных престольных праздников в конкретных храмах. Выходило, что чаще всего венчание приходилось на воскресенье.

Установив дату фаламоса, рассылали приглашения родственникам и друзьям. Дома на стены спальни вешали дорогие ткани и самые ценные предметы в семье. Невеста одевала свои лучшие украшение, облачалась в белый с золотом наряд, красила в «модный» рыжеватый цвет волосы, делала сложный макияж. Церковь не одобряла всего этого, но жизнь брала свое. Гости тоже были в белом. Жених в сопровождении музыкантов приходил под вечер, ко времени после завершения Божественой литургии в храме, поднимался в комнату невесты, украшенную цветами, осматривал приданное, иногда немалое, достигашее 100 фунтов золота, и, наконец, снимал с невесты покрывало, которым ей полагалось быть закрытым. Далее свадебная процессия выходила из дома с факелами, поскольку дело уже близилось к вечеру. В сопровождении певцов, музыкантов, родственников и друзей, которые бросали в молодоженов яблоки, розы, фиалки, они направлялись в близлежащую церковь. Главную роль при этом играли поручители или восприемники вступающих в брак, люди опытные в духовной жизни, обязательно крещенные, верующие, которые, как и восприемники при крещении, должны были духовно руководить новой семьей.

В церкви совершалась самая важная часть бракосочетания, без которой брак являлся недействительным. Священник спрашивал у жениха и невесты, добровольно ли они вступают в брак, и только после этого начинал непосредственно чин венчания – призносил положенные ектении, молитвы и, венчая жениха и невесту, надевал им на головы венцы металлические или сплетенные из веток мирта и лавра. Смысл этих венцов состоял в том, что венчающиеся становились друг для друга царем и царицей, а сами венцы являлись венцами Царства Божия. Венчая жениха, священник произносил: «Венчается раб Божий рабе Божией во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», и такие же слова адресовывал невесте – рабе Божией. Под чтение Послания Апостолов брачный союз уподоблялся союзу Христа и Церкви и звучало знаменитое наставление о том, что муж должен любить жену, как самого себя, а жена – бояться своего мужа, то есть страшиться нарушить эту любовь, бояться оскорбить Бога своими грехами. Затем священник подавал чашу с вином новобрачным попеременно, сначала жениху, а потом невесте, которые выпивали вино уже соединенные во единого человека перед лицом Господа. Общая чаша означал общую судьбу, с общими радостями, скорбями и утешением, а также единую радость о Господе.

Преподав общую чашу, священник соединял правую руку мужа с правой рукой жены и, под пение тропарей, трижды обводил новобрачных перед алтарем вокруг аналоя, на котором лежало Евангелие. Как и в чине крещения, это круговое хождение означало вечное шествие, которое началось в этот день для этой четы. Затем провозглашалось многолетие новобрачным, они сходили с солеи и к ним подходили родители, родственники целовали венчальные венки, поздравляли молодоженов, дарили подарки, желали им счастья. Ярко горящие свечи, торжественное церковное пение усиливали ощущение праздника, помогали наполнить сердца присутствующих высшим смыслом.

В завершении процессия вновь веселой и шумной толпой – своеобразным свадебным поездом, носившим старинное греческое название помпа, отправлялась с песнями и танцами в дом жениха или невесты, где их ждал свадебный пир, трапеза с родителями, друзьями и священником. Свадьба без помпы не считалась состоявшейся. Античные, по сути дела, откровенно языческие традиции были очень живучими, но их оправдывали тем, что сам Господь с Его Матерью, Девой Марией, присутствовали на браке в Кане Галилейской для поддержания брачного веселия и именно там Иисус Христос по просьбе Своей Матери совершил первое Свое чудо, претворил воду в вино. Что дозволил и освятил Сам Господь, того не могли и не смели осуждать люди.

Мужчины и женщины сидели на свадебном пире отдельно за богато накрытыми столами, на которые выставляли все лучшее, что было в семье. Самим молодоженам не было положено беззаботно принимать участие в общем веселии: в первые часы своей брачной жизни они должны были предаваться размышлениям о своем неизвестном будущем, которое не могло не волновать их сердца. Считалось, что сдержанное и умеренное поведение супругов в первые дни совместной жизни должно будет вознаградиться счастьем всего будущего супружества.

С наступлением ночи гости провожали молодоженов до спальни, где муж дарил жене кольцо и пояс из металлических, серебряных или золотых пластинок, медальонов с изображениями и надписями. К примеру, на поясе из вашингтонской коллекции Думбартон Оукс написано по-гречески «От Бога согласие, благодать, эдоровье». Во всяком случае, такой обычай существовал у ромеев с VII в. Утром гости приходили снова, чтобы разбудить молодых песнями.

Впрочем, не все ромеи имели возможность столь пышно устраивать свадьбу. Так, в Константинополе для бедняков в IV в. на форуме Константина было возведено здание под названием Нимфей, или Дом бракосочетаний, где вступали в брак неимущие – апоры, пениты. Как бы то ни было, обряд тянул, завораживал и богатого, и бедного, был открытием новой жизни и, уж точно, высшим праздником женщины.

Женитьбы происходили в довольно раннем возрасте, поскольку совершеннолетними мужчины считались по закону в 15 лет, а девушки – в 12 (с VIII в. – 13) лет. На практике реальный возраст вступления в брак для девочек был зачастую очень низким и колебался от 10 до 15 лет, в зависимости от обычаев в данной местности. Бывало, что браки заключались в очень раннем возрасте, особенно если в доме не было хозяйки. Знатные родители особенно стремились как можно раньше выдать замуж своих дочерей. Браку не препятствовало даже то обстоятельство, что до 25 лет мужчины рассматривались в Византии как не вполне самостоятельные – «малые»: они должны были привлекать при заключении юридических сделок особых попечителей – кураторов. Раннее супружество можно объяснить тремя обстоятельствами: стремлением набожных византийцев как можно раньше обрести порог, который должен был оберегать супругов от бурь искушений; более ранним созреванием, началом интимной жизни, что вообще свойственно восточным народам; тем, что продолжительность жизни ромея, по нашим меркам, была весьма невелика. Надо было успеть не только дать начало потомству, но и помочь ему стать на ноги, пока не приблизились роковые «средние» 25–35 лет.

Вместе с тем в Византии существовали и некоторые ограничения относительно вступления в брак: с близкими родственниками (от одного предка, до седьмой степнни родства даже по боковой линии), свойственниками (до второй степени свойства – сестра бывшей жены, брат бывшего мужа, невестка сына и т. п.), а также с еретиками, евреями и мусульманами. Хотя со временем браки с мусульманами стали не такой уж редкостью, Церковь решительно выказывалась против подобных союзов. Она же, ссылаясь на светские и церковные законы, запрещала браки между лицами, принимавшими участие в крещении детей – восприемниками, крестными и их родителями. Крестные выступали как сородители – синтекнои. Один из канонов Вселенского собора 691 г. объявил браки лиц, связанных духовным родством, не менее кровосмесительными, чем между близкими родственниками. Родство по усыновлению или удочерению, сопровождавшееся церковным освящением, тоже являлось каноническим препятствием к браку. Не подлежали венчанию связанные монашеским обетом, а также священники и диаконы после их рукоположения в сан.

Конечно, исключения из этих строгих правил случались. К примеру, василевс Ираклий (610–641 гг.), несмотря на осуждение Патриарха Сергия, все же женился на племяннице Мартине, но, как отмечали современники, «...очень боялся, чтобы не обличили его архиереи в этом недостойном деле». Подданые не сомневались, что он навлек на себя гнев Бога этим инцестным браком, поскольку из девяти детей Мартины четверо умерло во младенчестве, у одного была кривая шея, и еще один ребенок оказался глухонемым. Случалось, такого рода браки доводили до раскола среди церковников. Именно так случилось в 795 г. из-за вступления во второй брак молодого василевса Константина VI, сына Льва IV Хазара и властолюбивой августы Ирины. Особенно были потрясены монахи, когда узнали, что василевс развелся с женой, незнатной армянкой Марией Амнийской, от которой у него была дочь, упек бывшую жену в монастырь и вступил в брак со своей дальней родственницей, Феодотой, одной из придворных дам, к которой легкомысленно воспылал стратью. Патриарх Тарасий пытался воспротивиться михианству – прелюбодейному браку, но Константин, похоже, угрожал ему поддержать иконоборство и вообще нашел священника на стороне, который согласился провести обряд. Этими страстями воспользовался самый грозный враг Константина – его собственная мать, убежденная противница иконоборства, которая всеми способами попыталась опорочить сына, развернула ситуацию в свою пользу, в 797 г. организовала переворот и не только отстранила Константина от трона, но и приказала ослепить его особо жестоким способом, причем произошло это в той самой порфировой палате Дворца, где он родился четверть века назад. Как тут не верить в запреты святой Церкви и в неизбежность сурового наказания для тех, кто их нарушал! Даже всесильный фаворит Михаила III, его родной дядя, кесарь Варда, по сути дела правивиший страной вместо слабого, неспособного царя, был отлучен от Церкви фанатичным, суровым Патриархом Игнатем и лишен Святого Причастия за то, что имел несчастье влюбиться в свою невестку и ради нее оставил жену. Об этом скандале говорили в 858 г. на всех углах улиц Константинополя.

С медицинской точки зрения считалось, что половое воздержание для женщин чревато большими проблемами, серьезной болезнью, смещением матки. Тем не менее Церковь не приветствовала настроений «медового месяца» и вообще отвергала секс как греховное средство получать оргазм, чувственное удовольствие. Если в античном мире он не считался чем-то постыдным и являлся исключительно личным делом людей, то теперь его все больше и больше регулировали мораль и закон. Секс рассматривался православием как неизбежное зло, оправдываемое только необходимостью продолжения рода и возможное только у супружеской пары. Поэтому от христианской четы требовались отказ от страстей – пафи, духовная борьба с похотью – идони, плотским желанием – епифимиа, воздержание во все воскресные праздничные дни, дни Причащения, покаяния и постов, а также во время беремености и женских месячных, когда простолюдинкам приходилось пользоваться чистой тканью в качестве прокладок, а более знатным дамам – предшественниками тампонов, рулончиками мягкой шерсти, слегка смазанными жиром. К слову, в такие «нечистые» дни женщинам запрещалось даже входить в церковь, а «вредные телесные истечения», как и эротические сны, особенно часто посещавшие юных девушек, надлежало лечить постом и умеренностью. Нарушение супружеской верности, прелюбодеяние, которым считалась связь только с замужней женщиной, тем более сексуальные извращения, к примеру, содомия (гомосексуализм), рассматривались как тяжкое зло и жестоко карались вплоть до бичевания, отсечения носа или даже смертной казни. Император Юстиниан специальной новеллой от 539 г. учредил должность квезитора, который наказывал тех, кто «...имеет сношение с женщинами запретным образом», то есть преследовал анальный и оральный секс, различные изощренные позы для любовного соединения. При всем том женский гомосексуализм не считался серьезным нарушением христианских канонов и относился к разновидности мастурбации. По крайней мере, в ранней Византии лесбийские отношения имели место настолько, что в редких случаях даже заключались «браки» такого рода. Разумеется, это происходило вне официальной Церкви, где даже на исповеди священникам предписывалось задавать женщинам вопросы о мастурбации пальцами, вощеными сосудами или о греховных «любовных» отношениях с подругами-гетерами, за что сознавшимся в пороке грозила епитимия... аж в виде 40-дневного поста. Случалось, беспорядочные любовные связи завязывались даже на религиозных празднествах, во время почитания святых на месте их культа и паломничеств, во время встреч на кладбищах, когда женщины были доступны обозрению.

Зато священник, обвиненный в связи с замужней женщиной, становился особенно ненавистным, предметом издевательств, как это делали в V в. александрийцы с пресвитером Киром, в людных местах тыча ему под нос незрелые финики. За преступление содомии, совершенное с одним диаконом в бане, Александрийский патриарх Павел был смещен с поста императором Юстинианом I. Даже за разврат Эклога продолжала карать виновных 12 ударами плетьми. Самым злостным считалось насилие над монахиней – Христовой невестой, растление ее девственности, что каралось для христианина смертной казнью. С этой точки зрения византийское общество стало довольно строгим, особенно после VI в., в эпоху раннего средневековья, когда христианизация более глубоко, чем прежде, затронула все стороны интимной жизни.

До VI в. расторгнуть брак можно было, когда этого желали обе стороны, независимо от суждения Церкви. Соответственно был разрешен и второй брак, если один из супругов умирал. Последнее было нередко: 40% первых браков заканчивались в результате смерти одного из супругов. Поэтому христианские авторы жаловались, что мужчины меняют жен как одежду, а брачное ложе выставляется на продажу, как обувь на рынке. Но чем дальше, тем труднее было покинуть живого супруга или супругу. Для этого нужны были веские «незаконные» причины – прелюбодеяния, безнравственное поведение, импотенция мужа в течение не менее трех лет, заболевание проказой, бесплодие женщины, злоумышления одного из супругов на другого или на императора. В подобных случаях жена могла потерять свое приданое, предбрачный дар мужа и право на наследственное имущество. Иногда ее даже подвергали изгнанию или заточению в монастырь. Муж, виновный в незаконных поступках, тоже терял все права на приданое жены, свой предбрачный дар, а если таковых не было – четвертую часть своего имущества. Более того, он лишался права жениться вторично. Даже «одержимость бесом» – душевные заболевания с VIII в. перестали быть законной причиной для развода. Приходилось идти на хитроумные увертки. Например, желавший во что бы то ни стало развестись с женой, но не имевший для этого оснований, становился крестником своих собственных детей.

Долгое время второй брак не получал церковного благословения. Так, Константинопольский патриарх Никифор назначал двухлетнюю епитимию, то есть покаянный запрет для тех, кто вступал во второй брак. Лишь впоследствии Церковь стала допускать благословение второго и даже третьего брака. Возникло «последование о второбрачных», сперва краткое и без возложения венцов, потом более похожее на обычное венчание. Обручение тоже совершалось, но без вопросов о добровольности вступления в брак. Впрочем, в случае, если один из второбрачных вступал в брак впервые, венчание совершалось по обычному чину. Зато развод стал практически невозможным (по крайней мере, с XI в.), если только оба супруга не оговорили это заранее в брачном контракте или решали постричься в монахи. Второй брак после развода не допускался, за третий брак полагалось церковное наказание, которого, порой, не избегали и всесильные во всем остальном византийские цари.

Судьба и закон порой порождали драмы, подобные тем, что пришлось пережить василевсу Льву VI Мудрому (886–912 гг.), чьи жены по роковому стечению обстоятельств умирали одна за другой, не оставляя мужского потомства. Вынужденный из-за этого идти и на третий, и на четвертый брак, император жестоко, до рукоприкладства конфликтовал с Патриархом, а потом валялся у его ног, умоляя о прощении.

При всем том в XI-XII вв. семейные нравы стали куда более вольными. Структура ромейской семьи все больше превращалась в совокупность индивидуалистов. Внебрачные связи, аборты, измены воспринимались гораздо снисходительней, а дети, рожденные от подобных союзов, имели почти те же права, что и законные дети. По крайне мере так стало принято в семьях правящей аристократии. Видимо, закономерно, что с упадком Византии приходила в упадок и ее живая опора – семья. Более того, людьми все больше овладевало чувство безразличия, нежелания продолжать свой род. Показательно, что из 150 известных византийских интеллектулов конца XIV – начала XV вв. только 25 обзавелись семьями.

Тем не менее материальный расчет, воля родителей, политические соображения не исключали любовь: нередко она предшествовала браку или сопутствовала ему. Супружеской любовью и верностью ромеи гордились, полагали одной из самых великих добродетелей, как и уважение родителей, подчинение им. Взаимопомощь, трезвый разум, добрые советы, взаимные увещевания супругов, заботливая и любящая жена – вот рецепт счастья, предложенный византийцами, и, похоже, человечество до сих пор не изобрело ничего лучшего. Каждый бедняк, получив милостыню от такой семьи, с искренним сердцем желал: «Пусть милосердие не покидает ваш дом!».

В ромейской семье женщина занимала двойственное положение: подчиненное по отношению к мужчине и главенствующее в собственном доме. Призванием женщины считали именно дом и семью, что следует особо подчеркнуть. Ромейская женщина так и не вышла из скорлупы узкосемейных интересов, да и, похоже, не очень этим тяготилась. Иметь детей и мужа, сохранить их, жить в радостном угождении им, отстоять от превратностей судьбы и соперниц – таково было ромейское понятие женского счастья, окончательно сформировавшееся к IX в.

Женщина должна была попасть либо в категорию замужних, либо войти в новую, неведомую античности категорию – монахинь, удалившихся от греховного мира. Поэтому девочку с детства готовили стать женой и матерью, примерно вести хозяйство, помогать в деле мужу, благоустраивать семейный быт и, согласно этим задачам, давали соответствующее домашнее воспитание, которое осуществлялось прежде всего на кухне, за прялкой, на поле, в эрагстирии родителей. Она не посещала школу, хотя, если ее братья учились дома, ей могли позволить присутствовать на их уроках. Впрочем, упоминие Михаилом Пселлом «напарниц – учениц» его дочери Стилианы показывает, что в XI в. были школы для девочек. Но высшее образование оставалось для них недоступным. Во всяком случае, так было до XII в. Недаром ромейки – писательницы представляли редчайшее исключение.

«Женщина сидит дома и любит мужа», – поучали отцы и матери дочерей, повторяя известное утверждение Григория Богослова. Брак по ромейскому законодательству представлял собой союз мужа и жены, пользующихся равными правами, без сохранения даже тени власти отца как главы «фамилии». Тем не менее молодая девушка, выходя рано замуж, оказывалась во всем подчинена своему супругу, с которым она обязана была быть нежна и уважительна. Жена могла держать в узде мужа и весь дом, но на деле она не становилась равной мужчине, во всяком случае, без его согласия.

Значительную часть своей жизни, время свободное от домашних дел, богатые ромейки проводили в женской половине дома – гинекее, где, как истые дамы, занимались тем, чему их обучили: прядением, вышиванием, рукоделием. Женщина, сидящая за прялкой или распутывающая клубок ниток, – стереотипный образ византийской литературы. Впрочем, самым лучшим и благочестивым домашним времяпровождением считались молитва, чтение Библии и другой религиозной литературы. Достаточно высокий уровень грамотности делал такую возможность вполне реальной. Помимо этого, важное место занимала гигиена и уход за собой. В рассказе о раскаянии Св. Пелагии автор риторически вопрошал по этому поводу: «Сколько времени она мылась в спальне, наряжалась, прихорашивалась, и с какой любовью к красоте гляделась в зеркало, чтобы... явиться возлюбленным красивой?». В гинекей не разрешалось входить никому, кроме членов семьи и домашних евнухов, если они были.

Замужние дамы не встречались ни с женщинами легкого поведения, ни с мужчинами, которые не нравились их мужьям, и старались избегать как религиозных, так и тем более пустых светских развлечений. Даже такое популярное зрелище как цирковые игры, прежде доступные римским женщинам, оказалось для них под запретом. Сам император появлялся в кафисме Ипподрома без супруги, которая лишь с XI в. получила разрешение издалека наблюдать за скачками с крыши храма Св. Стефана, одной из дворцовых церквей. Жен не полагалось брать на войну. Это делалось очень редко. К примеру, прославленный полководец Юстиниана I, Велисарий, не мог расстаться со своей легкомысленной, хотя и старше его на 12 лет женой Антониной и брал ее во все военные компании в Африке и Италии, причем обеспечивал этой бывшей актрисе и куртизанке самую роскошную походную жизнь. В один из своих знаменитых «крестовых походов» против персов в 623 г. василевс Ираклий, лично поведший войска в бой, отправился вместе со своей женой Мартиной, которая на следующий год благополучно родила. Зато Михаил I Рангави (811–813 гг.) вызвал сильное недовольство в армии, когда взял с собой августу Прокопию в военный поход против болгар. Алексей I Комнин (10811118 гг.), проведший почти всю жизнь в военных походах против многочисленных врагов, пораженный на старости лет тяжелой болезнью ног, вынужден был брать с собой свою домовитую жену Ирину Дукеню, поскольку посредством мягкого массирования она могла немного облегчать его страдания. Вообщем, война у византийцев, тем более командование воинами в бою считалась не женским делом, и среди ромеек нельзя было встретить таких свирепых воительниц, как грозная жена норманнского герцога Роберта Гвискара, дочь лангобардского короля, белокурая Сикелгаита Салернская, носившаяся в самой гуще битв с трубными криками ободрения или проклятия.

Зато все женщины, девушки, не только знатные, но и простые, регулярно ходили в церковь, где у них были свои отдельные от мужчин места, отправлялись на богомолье или в близлежащую общественную баню – валанию. Здесь они стремились компенсировать избыток личного досуга, досуга наедине с собой, досугом, связанным с общением с другими людьми. Только таким образом можно было узнать последние новости, обсудить не только проповедь священника, но и наряды, драгоценности других женщин и вообще всласть посплетничать с подругами и соседками. Болтливость рассматривалась как особый женский порок, особеннно нетерпимый во время Божественной литургии, когда от женщин требовалось полное молчание, так что даже попросить мужа разьяснить что-либо можно было только дома. Тем не менее среди женщин и вдов оказывались иногда и такие, которые втирались в доверие к богатым семьям и занимались не только праздными беседами, но и плетением интриг, злословием. Кроме того, женщины имели возможность ходить друг к другу для совместного Святого Причастия. При этом использовались «чистые пелены» для принятия Тела Христова, которые специально готовились. Если учесть, что в ранней Византии Причастие совершалось несколько раз в неделю, происходили такие встречи довольно часто. Самые благочестивые, набожные, стремясь к исцелению или к мудрому совету, несмотря на призывы никуда не выходить, посещали монастыри или навещали старцев. Аристократки особенно охотно занимались благотворительной деятельностью, покровительствовали церквам, строительству, основывали монастыри, в том числе в своих частных домах, приносили им вклады (деньги и драгоценности), организовывали литературные кружки-салоны, выступали ценителями искусства. Порой они были столь изнежены, что отказывались даже улицу перейти пешком, приказывая закладывать щедро украшенную повозку или снаряжать белоснежного мула с золотой сбруей. Иоанн Хрисостом саркастически замечал по этому поводу в своих обличительных проповедях, что женская и лошадиная голова удоставиались в этом случае одной и той же чести. Появляясь в церкви, дамы щеголяли особенно изящными нарядами, сиявшими золотом и блеском украшений, и даже в баню надевали особые купальные платья и массу драгоценностей, хотя здесь их нередко воровали. Такой досуг в людных местах выполнял важную функцию компенсации нехватки коллективных ощущений, помогал ощутить себя членами общества.

Иная судьба ждала женщину из небогатой семьи. Ей приходилось работать не только по дому, но, наравне с мужчиной, в поле и огороде, торговать в лавке, кабаке – капилее или на улице, качать меха кузнечного горна, быть сукновальщицей и ткачихой, пряхой и портнихой, содержательницей банного заведения или служанкой. Полунищий, вечно голодный поэт Феодор Продром почтительно именовал некоторых их них в своих поэмах «госпожей мастершей» или «госпожей булочницей», пытаясь таким путем выклянчить хоть что-нибудь, но в реальной жизни почтения этим «госпожам», помогавшим в эргастириях своим мужьям, перепадало мало. Недаром жена Продрома, желая уязвить его, бранилась, говоря: «Ты лучше бы посватался к грязной дочке трактирщика, оборванной, заплатанной, кривой и кособокой, которая кореньями торгует в Манинее!». Еще плачевней была судьба уличной проститутки или танцовщицы. На плечи жен военнообязанных крестьян, впрочем, как и на жен сановников и полководцев, мужья которых находились на службе у василевса, ложились все тяготы ведения хозяйства или управление целым поместьем. Верхом эмансипации было выучиться на врача или медицинскую сестру, которые работали в женских отделениях больниц наравне с коллегами-мужчинами.

Несмотря на признание имущественных прав женщин, они все же не были в Византии так же свободны, как в античном Риме, где их считали практически равными с мужчинами. Женщины не могли занимать официальные должности, не могли представлять каких-либо других лиц в суде, не могли состоять опекунами чужих детей и внуков. Их запрещалось принимать в важную во всех отношениях корпорацию аргиропратов – торговцев драгоценностями и ростовщиков. Ссылаясь на нормы христианской морали, уже Константин I Великий запретил вызывать женщин на общественный суд и принуждать их к публичным выступленям. Действуя в том же духе, Лев VI Мудрый в конце IX в. под предлогом защиты «женской скромности» особой новеллой отменил право женщин привлекаться в качестве свидетелей при заключении актов тавуллариями или символографами, а Михаил Пселл включил этот запрет в свой «Синопсис законов» – стихотворное руководство по праву. И действительно, нигде в актах мы не находим женских подписей. Это красноречивая черта. При консервативном укладе, погруженности в семью, ромейки редко имели возможность проявить свои таланты на общественном поприще, хотя среди них встречались и такие, кто был довольно хорошо образован, оказывал немалое влияние на ход событий и уж точно лихо командовал в кругу семьи.

Византийские императрицы играли официальную рол в обществе, их изображения отливали на монетах. Они могли становиться регентшами при своих малолетних царственных сыновьях. Но их политическое влияние все же зависело от мужчин-императоров, с которыми они были связаны как сестры, матери, жены, дочери.

В ранней Византии императриц выбирали, невзирая на их происхождение и титул, из самых красивых девушек Империи. Некоторые из них отличались не только исключительными внешними данными, достойными конкурсов нынешних «мисс».

Так, невероятно красивая гречанка, высокообразованная Евдокия, в девичестве, до крещения Афинаида, дочь видного афинского ритора и языческого философа Леонтия, в 421 г. была выбрана в супруги Феодосия II сестрой императора, августой Пульхерией (399–453 гг.). Та была лишь на два года старше своего царственного брата, но, прибрав к рукам власть, в течение 36 лет оставалась теневым правителем Империи, оказывала большое влияние на политику, учила Феодосия тонкостям дворцового церемониала. Она была сильной, решительной и одновременно исключительно набожной женщиной, так что, даже вступив в чисто номинальный брак, соблюла клятву о сохранении пожизненной девственности. При таких монашеских склонностях Пульхерия охотно строила церкви, оделяла щедро больницы и приюты и вообще вела жизнь полную благочестия, милостей и отречения от мирских радостей. Вместе с двумя своими младшими сестрами она проводила дни в окружении священников и монахов, вышивая напрестольные покровы под пение псалмов и бормотание молитв. Пульхерии Евдокия прежде всего понравилась своим умом и умением говорить.

Супруга Феодосия II в свою очередь прославилась своей страстной любовью к произведениям греческой литературы, греческому языку, писанием стихов на христианские темы, поддержкой Константинопольской высшей школы, открытой в 425 г. С ее приходом на трон в угруюмую атмосферу двора будто ворвался ветерок. Но со временем, попав в сеть интриг Пульхерии, не желавшей конкуренции обаятельной невестки, Евдокия оказалась заподозрена в неверности, утратила расположение некогда безумно влюбленного в нее императора и попросила позволения удалиться в Иерусалим. Она прожила в Святом городе в печали и одиночестве до самой смерти в 460 г., погруженная в дела благочестия и строительства больниц, монастырей, церквей, наконец, сочиняя стихи, последний отголосок ее былых увлечений.

Ариадна, дочь императора Льва I (457–474 гг.) и его супруги Верины (ум. 484 г.), была сначала женой императора Зинона, а затем Анастаия Дикора, обнаруживала свой гневный норов, организуя покушения на высокомерных недругов своих и своей матери.

Августа Феодора I (527–548 гг.), в прошлом профессиональная танцовщица, «стриптизерша», гетера с весьма сомнительной репутацией, а затем наложница и, наконец, жена Юстиниана I Великого, не будучи соправителем, правила Империей ромеев наравне со своим царственным мужем, который весьма ценил ее советы и жизненный опыт. Несмотря на свое довольно вольное, даже скандальное поведение до знакомства с Юстинианом, позже она оставила прежние греховные привычки, стала вести порядочную, даже набожную жизнь. Умная, острожная, достаточно ловкая, Феодора сумела женить на себе будущего императора и, став императрицей, быстро уяснила свои новые обязанности. Не будет преувеличением сказать, что именно Феодора сохранила трон во время грозного восстания «Ника» и помогла Юстиниану войти в историю величайшим государем Византии. Эмиоциональная и страстная, как истая женщина погруженая в любовь к роскоши и к своей внешности, она не знала ни колебаний, ни разборчивости в средствах, когда были затронуты ее интересы. Беспощадно она устраняла со своего пути всех, чье влияние могло ослабить ее авторитет или подорвать ее доверие. Для сохранения своей власти все средства казались ей хороши: сила и коварство, обман и подкуп, интрига и насилие. Наверное, неслучайно после того как Феодора мучительно умерла от рака, удача покинула Юстинина и начался постепеный упадок его долгого царствования.

Августа Софья, супруга впавшего в безумие Юстина II, племянника Юстинана I, став в конце 574 г. регентом над назначенным преемником Юстина военачальником, кесарем Тиверием, не пожелала делить с ним власть. Она настаивала на том, чтобы ключи от казны хранились у нее, кесарю и его семье было назначено самое скудное содержание, его супруга с детьми не могла появляться при дворе. Престарелая Софья доводила кесаря до слез, требуя, чтобы он бросил свою жену и женился на ней. Лишь через четыре года, после смерти Юстина Тиверий наконец отважился утвердить свои права: Софья была помещена под строгий надзор и в этом положении она оставалась всю оставшуюся жизнь.

Вдова императора Ираклия, высокомерная, амбициозная Мартина, назначенная сопровительницей своего сына Ираклеона после смерти мужа в 641 г., пыталась захватить власть, но пасынок Константин, сын Ираклия от первого брака, сумел опредить ее. Через три месяца хилый Константин сам отправился в мир иной, возможно, не без помощи мачехи, но сторонники его сына, 11-летнего Константа, все же сумели справиться с Мартиной. С отрезанным языком она была отправлена в изгнание на эгейский остров Родос.

Высокообразованная, острумная Касия, которую сватали за василевса Феофиила, стала талантливой поэтессой, гимнографом, но почти всю жизнь провела в уединении основанного ею монатыря.

Набожная Фоктиста, мать Феодора Студита (759–826 гг.), будучи умелой и рачительной хозяйкой, посвящала вечера учению, дабы лучше образовать своих детей, от которых в конце концов отказалась, с великим рвением приняв монашество. Зато честолюбивая, амбициозная, двуличная интриганка, красавица – афинянка Ирина стала первой женщиной, которая единолично, как василевс, причем очень эффективно, жестко управляла византийским государством (780–790 и 797–802 гг.) и в борьбе за власть не остановилась даже перед отвратетельным злодеянием – ослеплением собственного сына.

Поразительно красивая и еще более благочестивая уроженка Пафлагонии, Феодора II (842–852 гг.), вдова василевса Феофила, стала восстановительницей иконопочитания и, если бы не сын Михаил, по достижении совершенослетия спешивший править самостоятельно, не оставила бы трона.

Первая жена Льва VI Мудрого (886–912 гг.), Феофано, отличалась столь неумеренными набожностью и религизными помыслами, что совершенно отравила семейную жизнь мужа: родив дочь, она отказалась разделять супружеское ложе и спала на жесткой циновке в углу, ежечасно вставая на молитвы. В итоге она закончила жизнь прилежной монахиней монастяря во Влахернах, где скончалась в 897 г., после чего Лев устроил для нее пышные похороны, а Церковь причислила к лику святых.

Своей эрудицией славились все пять дочерей Константина VII Багрянородного (913–959 гг.), одна из которых, Агата, на протяжении ряда лет являлась конфиденциальным секретарем василевса.

Всю жизнь рвалась к власти амбициозная, способная на убийство, порочная красавица Феофано, дочь простого пелопонесского трактирщика. В 959 г. в возрасте 18 лет она стала полноправной императрицей, подвигнув своего слабовольного мужа Романа II, сына Константина Багрянородного, на заговор, а, возможно, и тайное отравление отца. Свою свекровь, августу Елену она выселила в самый отдаленный конец дворца, где через несколько лет та умерла в полном одиночестве, а пять сестер Романа, несмотря на его слезные мольбы и уговоры, принудила постичься в монахини и, навсегда разлучила, отправив по разным монастырям. По сути дела, она правила вместо мужа, а когда он умер, как поговаривали, отравленный ею в 963 г., роскошная молодая красавица стала женой полюбившего ее следующего императора, некрасивого, угрюмого полководца Никифора Фоки, против которого через шесть лет спровоцировала заговор и даже заранее спрятала убийц-заговорщиков, переодетых женщинами, в своих покоях. Впрочем, ее подельник-любовник, новый узурпатор, низкорослый силач и красавец Иоанн Цимисхий, не решился взять в жены эту 28-летнюю роковую женщину с ужасной репутацией и оставшаяся жизнь неистовой Феофано, убитой горем и униженой, прошла в ссылке, откуда ее долго не могли вызволить даже собственные царственные дети, Василий II и Константин IX. Волею судьбы именно дочь Феофано, Анна, стала супругой Киевского князя Владимира, знаменитого крестителя Руси и через два десятка лет упокоилась вдали от любимого бронзово-голубого Константинополя в саркофаге в Десятинной церкви Киева.

Смещение в 1042 г. Михаилом V Калафатом престарелой, но вечно молодящейся императрицы Зои стоило ему трона. В середине XI столетия эта же Зоя и ее сестра Феодора правили совместно нсколько месяцев. Затем 70-летняя Феодора еще год правила самостоятельно, правда, весьма посредственно.

Алексей I Комнин (1081–1118 гг.), родоначальник блестящей царской династии Комнинов, в первые, самые тревожные годы своего царствования, отправляясь в трудные и опасные военные походы, оставлял за собой политические дела и военную администрацию, а все остальные бразды хлопотного внутреннего правления и судопроизводства вручал своей матери, грозной Анне Даласине, женщине с мужским характером, полагаясь на ее природный ум, высокое образование и «многоопытность в житейских делах». Основания для этого были: долгие десять лет, оставаясь вдовой, она предельно умело вела семью Комнинов сквозь бури смутной эпохи, пока на закате жизни не удалилась в константинопольский монастырь Спаса Всевидящего, вероятно, ею основанный. Ее внучка, Анна Комнина, с детских лет питала надежды на трон. Сначала она была обручена с сыном Михаила VII, Константином, и на протяжении пяти лет являлась предполагаемым наследником царской короны, пока у нее не появился младший брат, Иоанн, и разрушил ее мечты. После безвременной кончины Константина она стала в 1097 г. женой ученого аристократа Никифора Вриенния, который питал глубокий интерес к истории и которого Анна хотела бы сделать из кесаря василевсом. Она стала огранизатором заговора, целью которого было отстранение от власти, а, может быть, и убийство Иоанна после кончины Алексея Комнина в 1118 г. Однако заговор расстроился и в итоге Анна, потеряв все, была отстранена от двора. Покинутая и униженная, она провела оставшиеся 35 лет своей жизни в одиночестве, в монастыре, где на склоне лет сумела написать великолепное жизнеописание своего героического отца.

Но в любом случае, такого рода истории были скорее исключениями, чем постоянной практикой. Достаточно заметить, что к единственной единоличной правительнице Империи – Ирине, властно правивишей на рубеже VIII-IX столетий, в официальных документах неизменно обращались в мужском роде, называя ее все же «василевсом», а не «василиссой». Ни одна даже самая знатная и умная дама не попала в Византии в списки членов синклита, совещательного органа при императоре.

Зато в отличие от западной Европы в Империи ромеев женщины защищались законом и пользовались одинаковыми с мужчинами правами на владение собственностью. Все сыновья и дочери одних родителей в равной степени могли рассчитывать на долю в наследстве. Замужняя византийка сохраняла законное право на свое приданное: эта мера служила гарантией обеспечения сносной жизни ее детям и ей в случае какого-либо несчастья. Даже при разводе она могла вернуть себе все приданое. Кроме того муж должен был завещать жене достаточно средств к существованию на случай, если она переживет его, обеспечив ее деньгами, мебелью, рабами и своими правами, к примеру, получать бесплатный хлеб. Если у мужа были финансовые проблемы и после его смерти оставались долги, то кредиторы не имели права войти в дом, пока вдова не восполнит своего приданого. Следовательно, за кредитоспособность мужа жена не несла никакой отвественности своим имуществом. Оставшись вдовой, женщина становилась опекуном своих детей, контролирующим собственность покойного мужа в качестве главы дома и семьи. Даже пост епископа муж мог принять только в том случае, если жена добровольно соглашалась уйти в монастырь. В частной жизни византийская женщина ничем не уступала мужчине и практически никто не считал, что женщинам как группе чего-то недодано и что их роль в общественной жизни следует увеличить или как-то изменить.

Ромеи ценили в женщине, прежде всего, кротость и мягкость характера, угодливость, преданность, бережливость, мудрость, любовь к детям, красоту и образованность. Однако даже писаная красавица, знакомая со всеми тонкостями риторики и стихосложения, не могла рассчитывать на хорошую партию, если ходили слухи о ее нескромном поведении, расточительности, строптивом характере, своевольном отношении к мужчине.

Женщина, одержимая злословием, злобой и темными силами, как считалось, могла проклясть и наслать губительную болезнь. Так, в широко известном трактате «О Граде Божием» епископа Аврелия Августина Блаженного (354–439 гг.) поучительно рассказывалось, как в североафриканском городе Гиппоне вдова за оскорбление от своих семерых детей наслала на них тряску всех членов и только по молитвам дети были чудестным образом исцелены.

Под радикальным влиянием христианства пропал свойственный грекам и римлянам интерес к красоте человеческого тела и возник интерес к духовной красоте человека. Женская нагота в силу того, что она разжигала греховную похоть, оказалась под категорическим запретом. Публично обнажаться могли только актрисы или проститутки, пускавшиеся во все тяжкие, если верить злым сплетням Прокопия об августе Феодоре. Но для всех прочих плотская любовь отождествлялась со смертью, с диаволом, а источником блуда считался бес, демон блуда. Именно он посылает искушение в виде лица противоположного пола, а также и наяву и во сне являет картины «мужчин и женщин занимающихся срамными игрищами друг с другом». Отцы Церкви давали немало советов по борьбе с этим и другими бесами, заявляя, что в будущей загробной жизни, в царствии небесном после всеобщего Воскресения не будет различия между полами. Идеалом была провозглашена асексуальность, девство в миру, целомудрие, которое обозначалось греческим термином софросини, что означало также «умеренность» и понималось как умение обуздывать свои вожделения и страсти. Святитель Иоанн Хрисостом сравнивал подвиг девства с мученичеством, и даже превозносил девство над мученичеством. Действительно, для женщины преодолет свою природу будущей матери – это великий подвиг. Поэтому даже в семье идеальным считалось после рождения детей перейти к набожной, целомудренной жизни. Важнейшим понятием становится чистота, незапятнанность помыслов и дел, что внешне должно было выражаться в очевидной стыдливости, тихой походке и скромном выражении лица. Чем целомудреннее жизнь, тем ближе она к ангельской, учили Отцы Церкви. Образцом такого целомудрия в браке была для Григория Богослова его сестра Горгония, которая не смеялась, а лишь улыбалась, умела подчинять язык разуму, не пользовалась косметикой, была благоразумна, благочестива, имела проницательный ум, давала советы родственникам и соседям, умела хорошо говорить, но предпочитала молчать, любила храм, принимала в свом доме клириков, была терпеливой в страданиях и милосердной к бедным. Несмотря на замужество, она пренебрегала телом, одеждой и проводила ночи в псалмопении и молитве. К слову, мать Григория Богослова, Нонна, скончалась в церкви во время молитвы, что явилось примером особой богоугодной кончины. Частная жизнь все более сводилась к целенаправленным действиям, направленным на спасение своей души.

В силу таких ментальных сдвигов женщины-христианки усвоили переход к закрытым одеждам, исключавшим возможность обнажения. Общее настроение византийской моды – это полная непроницаемость одежды. Она старалась скрыть все и полностью пренебрегала телом. Создается новое понятие красоты, где фигура стала аскетичной, худой, с опущенными плечами, стянутой грудью, скрытыми до пят ногами. Даже украшения равномерно распределяли по одежде и обуви для того, чтобы отвлекать внимание от форм женского тела. Прекрасным могло быть только лицо, чьими глазами смотрит на мир душа. Поэтому красивыми считали удлиненный овал лица, подчеркнуто высокий лоб, прямой тонкий нос, маленький изящный рот и огромные глаза с выражением печали и кротости, как в лике Богоматери. Тем не менее, если верить произведениям византийской художественной литературы, эталоном красоты ромеи считали женщину среднего роста, с мягким овалом лица, большими выразительными глазами, точеным носом с горбинокой, алыми губами, жемчужно-белозубой улыбкой, пылающим румянцем на щеках, тонкой талией и статной, изящной осанкой. Как и во времена Елены Троянской, воспетой древнегреческим Гомером, византийские писатели и поэты восславляли златокудрых, черноглазых и чернобровых красавиц с белоснежной кожей и ровным рядом зубов, сверкающих белоснежной нитью жемчуга.

Отцы Церкви настаивали, что внешний облик женщины – это образ Божий, который не должен затемняться косметикой. Григорий Назианзин наставлял по этому поводу: «Один румянец хорош – румянец стыдливости, и одна белизна – происходящая от воздержания, а притирания и подкрашивания, искусство делать из себя живую картину, удобно смываемое благообразие – для зрелищ и распутий, для тех, кому стыдно и позорно краснеть от стыда».

Тем не менее в миру существовали целые медицинские трактаты, которые предлагали различные рецепты по уходу за кожей лица, по борьбе с морщинами и укреплению волос, нанесению различных косметических масок, красок. Так, чтобы предотвратить появление морщин, рекомендовали наносить на лицо растворенные в старом вине семена редьки с горьким минаделем или растворенные в уксусе сухие корочки дыни с небольшим добавлением камеди, а затем умыться с чечевичной мукой. От мороза кожу спасали масло из лилий или нарциссов, а от жары – розовое масло в сочетании с такими компонентами как яичная мука или выжимки из дыни. Свекольный сок, смешанный с мукой люпина, рассмативался как хорошее средство для укрепления волос и придания им пышности. Чтобы препятствовать их выпадению, голову мазали специальной смесью, которую готовили посредством длительного кипячения розового масла, ладана и свежих литьев мирта. Стать блондинкой можно было, намазав волосы на три дня розовым маслом и осадком старого вина, смешанного со смолой сосновых шишек в размере половины осадка. Для окраски волос в черный цвет пользовались соком анемона или вороньими яйцами. Возможно, по античной традиции продолжали практиковать эпиляцию, включая интимную, удаляя волосы выщипыванием, бритьем или опаливая их огнем свечи или светильника.

По мнению ромеев, истинная красота идеальной женщины заключалась в ее благоразумии и благочестии. Тем не менее некрасивость воспринималась как трагедия, и могла служить поводом для ухода в монастырь. «Страшная на вид» женщина была обречена на неудачи на протяжени всей жизни. Многие ромейки тщательно следили за своей внешностью: занимались лифтингом, румянились, заботились о белизне лица, подкрашивали глаза и ресницы, использовали аромата-благовония, носили украшения, невзирая на то, что духовенство смотрело на такие заниятия как на «распутство», видя в женщине в первую очередь виновницу первородного греха. Кроме того, чрезмерные траты на пустяки вели к разорению, ибо, по справедливому мнению благоразумных ромеев, никакие богатства не в состоянии удовлетворить всех желаний женщины полностью.

И все же даже простые горожанки и крестьянки не отказывались от ношения перстней, круглых или восьмигранных колец, браслетов, сережек, цепочек, подвесок, образков, хотя зачастую это были не золотые и серебряные изделия, а бронзовая или стеклянная бижутерия, полудрагоценные, дешевые камни, бусы. В любом случае ремесло ювелиров соперничало по важности с текстильной отраслью. Таким образом, в реальной жизни женщины – ромейки античные традиции и христианские инновации зачастую сосуществовали и переплетались.

Византийская христианская семья возникает прежде всего для деторождения. Вступив в брак, супруги с нетерпением ждали зачатия и появления ребенка. Средства контрацепции в виде известных со времен античности специальных настоев, отваров, вяжущих веществ, вагинальных свечей, тампонов из папируса, презервативов из слепых кишок животных или хотя бы прерванного полового сношения чета истинно верующих христиан не позволяла себе использовать.

Еще большим грехом являлось прерывание беременности, на что часто шли публичные женщины. После решений Вселенского собора 691 г. любой человек, причастный к аборту, к ухищрениям, вызывавшим выкидыш, приравнивался к убийце и отлучался от Церкви по меньшей мере на десять лет. Согласно законодательному сборнику VIII в. – Эклоге, жена, решившаяся вытравить плод, должна была быть нещадно высечена плетьми и изгнана. Поэтому вместо аборта практиковалось выбрасывание на улицу нежелательного ребенка, особенно если это была девочка, а родители бедны.

При тогдашнем уровне рождаемости в Византии, как и в античном грекоримском обществе, можно было ожидать появления в среднем 10–15 малышей на 1000 человек. Но детская смертность оставалась довольно высока и не столько из-за недостатка гигиены, сколько из-за эпидемий – в некоторых регионах в семье не более двух детей из пяти-шести достигали подросткового возраста. Смерть детей или их долгое отсутствие воспринимали как Божью кару, с которой пытались бороться с помощью иофесии – обычая усыновления, приема чужих или признания внебрачных детей, что было весьма принято и оформлялось контрактом. Этому же содействовала адельфопойя – усыновление брата или сестры. Особенно радовались появлению мальчика – кормильца на склоне лет. Как правило, дочери в Византии не имели особой значимости. Настолько, что Роман II (959–963 гг.) отправил пять своих сестер в монастырь, чтобы угодить своей новой жене, прекрасной и порочной Феофано. Впрочем, когда в семье рождалось несколько мальчиков, одного из них обычно тоже готовили к духовной карьере, посвящали Богу.

Роды проходили дома, куда приглашали повитуху-акушерку. Она же омывала и пеленала грудничка в шерстяные бинты. В таком состоянии его держали два-три месяца. Если семья была богатой, могли нанять кормилицу. Вскоре наступало время воцерковления и крестин. Во всяком случае, с VI в. это стрались сделать как можно раньше, в первые недели, месяцы или год жизни, особенно если малыш родился слабым, болел.

До VI в. ребенку обычно давали одно имя, а чтобы отличить его от других, с одинаковыми именами, добавляли к нему имя отца в родительном падеже, к примеру, Созонт, (сын) Феодора или Евдокия, (дочь) Льва. Но в скором времени в обращение вошли фамилии.

В те далекие времена детство для ребенка заканчивалось рано. Благодаря сереьезности, всему облику, ему можно было дать куда больше, как, впрочем, и многим его современникам. Ведь понятия возраста относительны. Уже в 7–8 лет дети из простых семей выполняли посильную работу, помогая родителям дома, в поле, в саду, в мастерской и лавке. Они воспринимались как более или менее маленькие взрослые и после 12 лет уже считались таковыми по закону. Даже одежда их мало чем отличалась от взрослой, разве что туники были более легкими, а у девочек иногда напоминали русский сарафан с длинными, свисавшими от локтя рукавами. Кухня, огород и прялка становились главным воспитателем девочек, хотя и их по возможности старались научить читать, писать, и, главное, побыстрее выдать замуж. Может быть, этим объясняется то, что византийская литература – это литература без детей. В ней не чувствуется идеи детства, точнее, ощущения детства. Ромеи не знали и детской литературы, хотя сказки и басни были в ходу. На страницах рукописей можно было встретить мужчин, женщин, стариков, но не детей. Их целиком скрывала тень суровой взрослой жизни.

Особенно нелегкая судьба ждала детей-сирот, которых в постоянно воюющей стране, страдавшей от периодически случавшихся повальных эпидемий, стихийных бедствий, было много. Случалось, сиротские дома – комплексы имели громадные размеры, как это было со знаменитым орфанотрофионом Св. Павла, устроенном на Акрополе Константинополя Юстином II (565–578 гг.) и получившем особенное развите в первой половине XII в., при Алексее I и Иоанне II Комнинах. По словам Анны Комнины, для его осмотра требовался целый день.

Если у родителей сироты было имущество, он, по закону, мог забрать свою часть оставшегося имущества умерших отца или матери, но опека над ним до достижения 20 лет переходила к Церкви. Полное отстранение детей от наследования признавалось невозможным даже в том случае, если они были повинны в недостойном поведении, опозорились. Четверть или даже треть полагавшегося им по закону имущества наследодателя, будь то мужчина или женщина, они обязаны были получить. Куда хуже обстояло с детьми должников – по закону их могли продать в рабство. Не легче была судьба тех, кто оставался без призора и без куска хлеба. В городах, прежде всего в столице, на средства духовенства, знати, государства и частные пожертвования создавали дома для сирот и вдов, основывали при них школы для сирот, которые работали по тому же учебному плану, что использовался в начальных школах государства. В одном из писем начала IX в. Феодор Студит упоминал о своем друге Мосхе, жившем около малоазийской Прусы, который со своими сестрами открыл у себя дома небольшой частный приют для восьми мальчиков и девочек. Но всех оставшихся без родителей, обездоленных такие заведения не в силах были принять. Привычной для византийской деревни стала фигура несчастного пастушка – сироты, который за черствую горбушку ячменного хлеба, днем и ночью, в зной и холод, пасет хозяйских коз или свиней. Беспризорников можно было повстречать и на городских улицах, где они нищенствовали или промышляли мелким воровством на рынке.

По иному проходило детство ребенка из состоятельной, тем более знатной семьи. До 5–7 лет даже мальчик из такой семьи находился на попечении у матери и бабушек, обитательниц гинекея, где к нему относились с понятным умилением. За ним ухаживали, играли с ним в куклы, развлекали баснями или сказками, особенно взятыми из Святого Писания, например, о детстве Иисуса. Михаил Пселл вспоминал, как его мать, подобно множеству других ромейских матерей, укладывая его вечером, рассказывала ему библейские истории и, уже мирно заснувшего, целовала в лоб. Слугам в доме Пселлов запрещалось рассказывать детям страшные сказки, чтобы не пугать их. Мать играла ведущую роль в нравственном воспитании. Она же учила грамотно, свободно говорить и красиво писать, что считалось очень важными качествами.

Повзрослев, ребенок попадал под присмотр педагога-наставника, который давал ему начатки образования и развлекал на досуге. Но немало аристократов готовили своих сыновей к военной карьере. Поэтому с раннего возраста их учили владеть мечом, копьем, дротиком и его разновидностью – риктарием, луком, боевой палицей – сидироравдой, верховой езде, тактике и стратегии ведения боя. Нередко такие отроки уже в 14–15 лет участвовали в военных предприятиях, привыкая к тяготам походной жизни.

Впрочем, несмотря на скоротечность детства, средневековые мальчишки, как и современные дети, любили поиграть и поозорничать. Видимо, особо присмотра за ними не было. Случалось, объектом их шалостей становился какой-нибудь юродивый, которого расшалившиеся сорванцы таскали за собой на веревке.

Излюбленной военной игрой мальчишек была ампра, очень напоминавшая лапту. Она заключалась в том, что ребята делились на две группы, каждая из которых имела своего предводителя, склад и место, окруженное рвом – «крепость». Играющие гонялись друг за другом – прикосновение руки превращало противника в пленника. Победителями выходили те, у кого число «потерь» было наименьшим.

Другая игра – петрополемнос – носила менее безобидный характер. Две разделившиеся группы ребят руками или даже пращами метали друг в друга камни. Подобные столкновения нередко заканчивались весьма печально, травмами, а иногда и смертельным исходом. Поэтому петрополемнос находился под запретом: нарушителей беспощадно пороли, а их родителей наказывали штрафами.

В ходу у мальчишек были и более мирные забавы – игра в кости, «бабки» – астрагалы из суставных костей, поиски в крепостных стенах птичьих гнезд, возня с обручами, туго набитыми шерстью тряпичными мячиками, игрушечными повозками, лошадками, свистульками.

Свобода девочек была более ограниченной, их детство заканчивалось еще раньше, чем у братьев. Хотя находки археологами глиняных, известняковых или костяных игрушек, кукол с подвязными ручками и ножками не оставляют сомнений в том, что и в этом мире были свои маленькие радости. Их хранили с любовью, но укладывали в сундук по достижении ребенком десятилетнего возраста.

Недовольство вызывало непомерное стремление выделиться, неуемное восхваление. По этому поводу один из раневизантийских авторов съязвил: «Обезъяна посмотрела на своих детенышей и сказала: «Разве они не прекрасны?». Одним из наибольших достоинств ребенка считалась разумность. Константин Багрянородный, обращаясь к наследнику, 14-летнему Роману, отмечал, что «мудрый сын радует отца, и нежно любящий отец восхищается разумом сына». Обязанностью родителей было воспитание их чад в добром нравии, умении общаться. Им старались привить братскую любовь, так что, став взрослым, брат не имел права презирать бедного брата, отказывать ему в теплом приеме. Детские ошибки, сделанные даже по причине незнания, лежали на совести родителей и их полагалось искоренять с помощью телесных наказаний. Они считались более действенными и полезными, чем пустые словесные упреки. Кто сильно любит – хорошо наказывает, утверждали ромеи.

Разный смысл вкладывали византийцы в понятие дружба. Для одних это была просто система личных связей, которая помогала получить выгодную должность или продвинуться по служебной лестнице, сделать служебную карьеру.

Подобная «дружба» объединяла людей в своеобразные кланы или свиты – этерии и была вовсе не бескорыстной: она предполагала взаимное исполнение различного рода услуг и просьб. Стоило такому другу сказать приятелю о третьем лице «этот человек – мой друг» и тот прилагал все усилия, чтобы помочь совершенно незнакомому «другу». В этом-то и заключалась сила таких взаимоотношений.

Византийские сочинения наполнены рассказами о всевозможных хитросплетениях, благодаря которым тот или иной удачливый придворный становился любимцем, другом, даже фаворитом государя. Им мог оказаться и ловкий чиновник, вовремя раскрывший подлинный или мнимый заговор, и простой крестьянин, лихой наездник, понравивишийся василевсу своей удалью и физической силой, и льстивый, старательный евнух. Переходя из свиты одного патрона в свиту другого, они порой достигали самых вершин власти, даже становились василевсами, как это было с Василием I Македонянином, который, придя в столицу безвестным здоровяком-крестьянином, вошел в близкие отношения с просмонарием Николаем – привратником монастыря Диомеда, стал его приемным братом через процедуру адельфопойи, потом попал в этерию брата Николая, комита Феофила (Феофилицы), через связи Феофила познакомился с богатейшей собственницей Пелопон- несса, влиятельной вдовой Даниилис, в свою очередь был усыновлен ею, а затем попал в шутовскую свиту – фатрию василевса Михаила III Пьяницы, где сделал стремительную карьеру от простого конюшего-стратора до магистра, кесаря и соправителя Михаила, убийство которого коварно организовал полагаясь на помощь уже собственной этерии-свиты.

Разумеется, положение искателей такого рода связей и дружбы оставалось ненадежным – один неверный шаг и дружеской привязанности, а значит, и карьере наступал конец. Простасия – предоставление личного покровительства патроном-простатом как правило сопровождалось не столько дружбой, сколько службой и ею охотно пользовались архонты, динаты, влиятельные члены церковной иерархии. Иногда византийских аристократов окружали многочисленные клиенты из числа их домашних слуг, свиты так называемых иков, икиотатов, филов, как это было у сказочно богатого фракийского вельможи Иоанн Кантакузина, в XIV в. добившегося императорской короны. Известно, что всесильный временщик, паракимомен, евнух Василий Ноф смог мобилизовать и вооружить около 3000 своих преданных слуг, рабов для поддержки Никифора Фоки в овладении троном 9 августа 963 г.

Существовала и иного рода дружба – утонченная и возвышенная. Такую дружбу считали прекрасным даром судьбы и ставили выше всех земных благ, вспоминая знаменитое изречение Аристотеля: «Друг – это одна душа в двух телах». Она действительно связывала родственные души ученых, людей, как правило, интеллектуальных, с общими научными, педагогическими интересами, единством взглядов и литературными вкусами. Такие друзья зачастую длительное время не виделись и общались с помощью писем и прилагаемых к ним подарков.

Переписка – эпистолография являлась привычным делом для грамотного византийца. Хотя искусство писания писем не преподавали в школе, эпистолярный жанр был развит во все периоды ро- мейской истории. Родственники и друзья слали друг другу письма не только написанные изысканным, вычурным стилем, церемонным языком, но и содержащие будничные просьбы прислать какое-нибудь лечебное зелье, вутир – сливочное масло, купить запас соли или одолжить на время редкую книгу, подборку упражнений для учеников. Письма столь же традиционно сопровождали разнообразные подарки – благовония, одежда, гребни в футлярах, покрывала, продукты питания, вино, даже кухонная утварь или матрасы из шерсти.

Была знакома ромеям и искренняя, бескорыстная дружба. Она позволяла найти утешение у друга, разделить с ним радость, рассчитывать на поддержку товарища. Но подобные отношения были характерны в большей степени людям со скромным достатком и невысоким положением в обществе. Ведь богатство и слава, разумно полагали простые византийцы, зачастую порождают зависть и предательство.

Именно поэтому магистр, знатный военачальник середины XI в., моралист Кекавмен Катакалон предостерегал в своих «Советах и рассказах» остерегаться друзей больше чем врагов: «Знаю я многих, кто погиб от друзей». Если ты поселишь друга в своем доме, он начнет осуждать твои порядки, высмеивать манеры твоих дочерей, – наставлял автор, – и дойдет до того, что соблазнит твою жену. Поэтому для Кекавмена вполне ясно одно – никому не доверяй. Для него это столь же очевидно, как то, что нельзя оставаться ночевать в доме, где есть змеи.

Чтобы не подвергнутся предательству и опале, а значит, сохранить благосостояние, ромейская аристократия не доверяла никому и не демонстрировала доверия или дружеского расположения. Выходит, каждый понимал дружбу по своему, но наиболее правильной, чистой, искренней она была лишь среди византийских интеллектуалов, книжников и простого народа.

Единственным источником благ и богатств византийцы считали работу, ибо человек создан Богом для работы. Но работа эта могла быть разной и тем более выгодной, чем большими знаниями обладал работник.

Уровень грамостности населения Византии в разное время остается предметом спора. Он, вероятно, был более ограниченным, чем зачастую предполагается, по крайней мере, в том, что касается хороших знаний классического языка и античной литературы. В повседневной жизни умением читать, писать и считать обладали все, что, безусловно, позволяло должным образом осуществлять имперское государственое управление. Тем не менее и законы, и Церковь знали большую прослойку населения, которую назвали олигограмматы, то есть «малограмотные», или того хуже – аграмматы – «безграмотные», не умеющие ни читать, ни писать. В деревне Монтайе 77% подписавших документы в XIII в. были неграмотны. Среди них – все женщины (около 1/6 от общего числа). В малоазийской Смирне слой неграмотных составлял 38%. Наиболее гамотными были представители духовенства, церковники, достаточно грамотными – представители аристократии, менее гамотными – крестьяне и почти полностью неграмотными – женщины. Элементарные ошибки встречаются даже на моливдулах такого интеллектуала как Феофилакт Охридский, архиепископ Болгарии. При всем том среди народов средневековой Европы именно ромеи слыли грамотеями. Над привычкой греков все записывать и носить чернильницы подсмеивались.

Сами византийцы с глубоким уважением, даже любовью относились к наукам-логосам и тому, что они по давней традиции, идущей от античных времен, называли пайдейя – воспитание, образование, обучение. Даже беглый взгляд на имеющиеся факты убеждает, что в Византии уделяли большое внимание чтению. Так, полководец Кекавмен в XI в. советует своему сыну быть разборчивым в чтении, тогда как поэт Мануил Фил в XIV в. дает наставления по поводу того, как читать эротический роман. Во многих случаях ромеи критически отзывались на то, что читали, позволяя нам бросить взгляд на тот или иной вопрос, касающийся их литературного вкуса. К примеру, Михаил Пселл характеризовал василевса Льва Мудрого как достататочно холодного, скучного автора посредственных нравоучений, тогда как Константин Акрополит в конце XIII в. обижался на провокационно написанный сатирический диалог под названием «Тимарион».

Вместе с любовью к Богу и стремлением путем духовных и философских размышлений постигнуть мировую гармонию обучение и чтение были включены даже в систему основных «нравственных координат». Большим почетом пользовался человек, который знал и понимал, цитировал сочинения древних греков – Гомера, Гесиода, Геродота, Платона и Аристотеля, пользовался книгами, тем более, писал их. Недаром при раскопках ромейских городов и погребений нередкой находкой являются металлические ажурные застежки, которые накидывались на специальные кинжаловидные шпеньки, по несколько штук вставлявшиеся в деревянный переплет книги. Иногда археологи по ошибке принимают их за некие «амулеты», хотя на самом деле такие предметы свидетельствуют о сравнительно высокой грамостности ромеев, их тяге к чтению.

Системы всеобуча не было, но получить образование в Византии мог каждый крещенный, кто имел желание. Согласно законодательству Юстиниана I, только язычники, евреи и еретики изгонялись из школ. Не случайно подавляющее большинство ромейских святых, – не только мужчин, но и женщин, – выступает в Житиях как умеющие читать и писать, прошедшие одну из многочисленных городских или сельских начальных школ.

Хотя уже Василий Великий в IV в. ратовал за то, чтобы все дети посещали церковные школы, даже если они не собираются связать свою жизнь со служением Богу, Вселенский собор 451 г. запретил это. При церквах и монастырях обучались лишь те, кто готовил себя к карьере клирика или монаха. Однако практика таких школ не была широко распространена. Здесь в качестве учителей, преподаваших Священное Писание, выступали образованные священники, монахи, клирики, которые поставляли низшие кадры духовенства для нужд Церкви. Послушанием некоторых монахов становилось обучение послушников и детей, которые собирались стать монахами. Знаменитая крупнейшая Александрийская библиотека сгорела в 391 г., а последующее закрытие публичных библиотек к концу V в. привело к тому, что учащиеся стали гораздо больше, чем прежде, обращаться к церковным, монастырским библиотекам. Это наложило отпечаток на светское образование, поскольку состав таких библитек имел специфический, преимущественно богословский характер.

В каждой епархии была своя религиозная школа. Кроме того, по собственному желанию епископ мог взять молодых людей на обучение, иногда несколько десятков, но тоже только тех, кто решился идти по духовной стезе. О том, что архиереи были людьми достаточно грамотными свидетельствует одна из речей палестинского ритора VI в. Хорикия из Газы, в которой он приходит к вполне однозначному выводу, что епископ города должен быть лицом с классическим образованием, даже выпускником риторской школы.

Но, начиная с середины VII в. кроме Константинополя остались немногие крупные городские центры, где частные учителя в семьях обучали тех, кто мог себе позволить за это платить, либо действовали монастыри, где основой обучения были библейские тексты или патристика. Как следствие, в провинциях, начиная с того времени, уровень грамотности, похоже, довольно сильно понизился и даже часть сельских священников, возможно, имела не более, чем весьма скромное базовое образование. Отчасти это подтверждают требования второго канона VII Вселенского собора 787 г., в котором указывалось: «...кто посвящается в епископы, тот должен знать в совершенстве Псалтирь, чтобы он мог поучать подчиненных ему клириков; также должно испытывать его, умеет ли он с комментариями, а не бегло, только глазами, читать священные правила, Евангелие, Апостолов и все Священное Писание и учить порученный ему народ». Зато есть данные о наличии в большинстве городских центров частных учителей, которые до конца IX – начала Х вв. были не слишком многочисленны. С другой стороны, Церковь, в особенности монастыри, и в городе, и в сельской местности, предоставляли образование как начального, так, временами, и довольно высокого уровня. Только с распространением традиционной классической программы высшего образования во второй половине IX в. и особенно в XI-XII вв., отчасти благодаря имперскому покровительству, эта картина ограниченного доступа и содержательной узости образования наконец поменялась.

В Империи ромеев, стране с огромной, по меркам той эпохи, коммуникационной мегамашиной – бюрократическим аппаратом, человек грамотный всегда мог найти себе доходное занятие и заработок, и тем самым уберечь себя от вечной угрозы нищеты. В принципе доступ к должностям был открыт всем подданым императора и порядок набора чиновников не менялся. От них требовались общие знания, – от искусства писать по-гречески (хейрос графи – дословно «письмом рукой») до риторики, – но особенно важны были знания в области законов, права. Экзамен был очень трудным, поэтому те амбициозные и одаренные личности, кто добирался до высших должностей, за редким исключением, были всегда просвещенными людьми. Даже рядовой чиновник получал примерно два-три десятка номисм в год, не меньше, чем выручал за свой нелегкий труд мелкий ремесленник или лавочник либо солдат, рисковавший жизнью и проливавший пот и кровь в походах. Писцы – скрибы, графисы, грамотные простые монахи, диаконы могли занимать гражданские и военные должности. Образование позволяло лавочникам или детям бедняков перейти из рядов тех, кто подчиняется (архоменов), в ряды тех, кто командует (архонтов), а это был основной принцип разделения ромейского общества. Даже девушки, женщины могли получить образование в частном порядке. Кое-кто из них выучивался на врачей и работал в женских отделениях наравне с мужчинами-коллегами. Учеба предоставляла пусть небольшой, но все же шанс коренным образом изменить судьбу, вырваться из своей социальной страты, сделать карьеру и занять почетное место: стать духовным лицом, чтецом или певчим в церкви, полководцем, чиновником, канцелляристом, нотарием, писцом – апографевсом, врачем, библиотекарем или учителем. Учителя в Византии не бедствовали, как и врачи, были освобождены от податей, иногда вступали в сговор между собой в ущерб клиентам, но порой размер их заработка существенно уступал доходам зажиточного лавочника, какого-нибудь надменного торгаша – неуча, неспособного связать двух слов.

Молодой человек, выучившийся на писца, даже в глухой провинции начинал карьеру с самых низших ступеней служебной лестницы, к примеру, в канцелярии. Но если он был толков, энергичен, честолюбив, ему сопутствовала удача и покровительствовал крупный чиновник, то его дела шли в гору. Впрочем, для достижения того или иного поста могли пригодиться не только образование, усердие и деловые качества, но и в не меньшей, если не в большей степени ловкость, интриги, клевета, угодничество, догадливость по отношению к вышестоящему начальству.

Каждый простолюдин объяснял своему сыну пользу учения, указывая на более-менее стабильный, отнюдь не нищенский заработок, почет, хорошую одежду и вкусную, сытую пищу человека образованного. К примеру, рыботорговец Гелиодор, живший в конце IV – начале V вв., риторским образованием открыл себе путь к богатству и успеху, овладев искусством оратора. Сначала он стал преуспевающим адвокатом в своем Коринфе, приобрел поместья на севере Греции, в Македонии, и, наконец, получил пост наместника провинции. Префектуры претория были полны в это время блестящими ораторами и знатоками законов. Марин, сириец родом, автор финансовых реформ императора Анастасия I Дикора (491–518 гг.), наполнивших казну, начал свою карьеру скромным чиновником фиска, а кончил тем, что, неимоверно обогатившись, держал в руках финансы всего государства. К VI в. образование получала значительная часть детей вольных людей, в том числе в сельской местности, что особенно удивительно.

Такая тенденция осталась и позже. Знаменитый писатель и ученый XI в. Михаил Пселл рассказывал, что его мать, Феодоту, посещали даже видения, по велению которых она настояла на обучении сына наукам. Нередко родители продавали последнее имущество, чтобы раздобыть денег на учебу детей. Ведь человеку ученому, полагали они, легче заработать на кусок хлеба, пробиться вверх и застраховаться от превратностей судьбы. При Алексее Комнине даже была сделана попытка открыть бесплатные школы для всех детей, независимо от их происхождения. Впрочем, как правило, все высшие должности, самые высокие посты в Империи занимали все же представители семей крупных собственников, а с XII в. – родственники и союзники правящей династии, но, кроме связей и положения, им все равно были необходимы знания и образованность, шансы получить которые у них были выше, чем у остальных.

Византия унаследовала и сохранила античную систему образования. Поначалу оно было бесплатным и встречались даже учителя, которые отказывались от материальной помощи, настойчиво предлагаемой им богатыми учениками. Такая практика осталась и позже, когда частные школы стали платными.

К примеру, в XI в. Михаил Пселл и его старый учитель, поэт и ученый Иоанн Мавропод вели бесплатное преподавание и ставили себе это в особую заслугу. Разумеется, подобная практика предполагала, что учителя будут иметь какие-то иные источники дохода, кроме учительства, добывать пропитание собственным побочным трудом, например, продажей книг. Оказывало ли государство помощь школам, содержало ли оно их, точно не известно.

Начальная школа учила читать и писать, тогда как второй школьный уровень давал более общирные знания и развивал ученика. Высшее образование было достижимо только в крупных городах и, как правило, было связано с образовательными инициативами отдельных императоров или других вельмож высокого ранга. В большинстве случаев такие образовательные заведения были недолговечны.

Начальный уровень образования обычно именовался пропайдейя. Для ребенка он мог начинаться уже с 6–8 лет в местной частной начальной школе, которая обычно существовала в каком-либо из принадлежавших Церкви зданий или при доме учителя «свободных наук». Последний был известен как грамматист, дидаскал (педодидаскал), педотриб или педагог. К примеру, Михаила Пселла отдали в такую школу в возрасте пяти лет. Здесь в течение двух-четырех лет ученики – мафиты, фоититы или фоитонты, дословно «просвещаемые», изучали «наиважнейшую науку» – орфографию, то есть учили буквы, греческий алфавит, потом слоги, которые заучивали хором и наизусть, тогда как в средневековой западной Европе ученик должен был сам найти соотвествие в тексте между начертанием буквы и ее звучанием, причем «помогала» ему в этом нелегком деле только розга. Впрочем, ромейскому учителю тоже разрешалось прибегать к такой «методике», как к горькому, но полезному лекарству, – бить ленивых и нерадивых. Постигнув первые тексты, добивались дальше совершенстования в чтении, начинали писать, считать. Византийцы обозначали числа – единицы, десятки, сотни буквами греческого алфавита и не использовали символ ноля, по-гречески «удин». При написании больших чисел его просто пропускали. Он встречался только в эфемеридах – астрономических таблицах, где обозначался греческой буквой «омикрон» (о). Первая буква алфавита – «альфа» соответствовала единице, вторая, «бета» – двойке, третья, «гамма» – тройке, четветая, «дельта"-четверке, пятая, «ипсилон» – пятерке, шестая, «зета» – семерке, седьмая, «ета» – восьмерке, десятая, «каппа» – двадцати, 12-я, «мю» – сорока и т. д. Такая практика была в ходу почти до самого конца существания Византии. Элементарному счету учили с помощью пальцев, маленьких камешков или специальной счетной доски-аваки, в которой были проделаны пронумерованые отверстия: когда учитель называл цифры, ученик должен был вкладывать пальцы в соответсвующие отверстия. Кроме того, в начальной школе получали самые необходимые сведения по греко-римской мифологии, светской и библейской истории, основам литургического пения, без которого не обходились церковные богослужения.

Хотя христианство уже прочно вошло в жизнь ромеев, они продолжали учить читать своих детей на примерах классических произведений Гомера и басен Эзопа. И только с VII-VIII вв. на первый план выдвигаются книги Священного Писания, особенно ключевая для начальной школы Псалтирь, которую, как и ребятишкам на Западе, византийским ученикам приходилось заучивать наизусть. Немалый труд, если учесть, что одних псалмов насчитывалось полторы сотни.

Школьники учились писать на черепках от глиняных сосудов – остраках или на положенных на колени, покрытых слоем воска небольших деревянных или костяных табличках – шедариях с помощью стилоса. Он представлял собой острую металлическую или костяную палочку длиной от 13 до 30 см, с шариком или лопаточкой на другом конце (для стирания написанного). Иногда в ней имелось отверстие для шнура, который одевался на шею. До VII в. в качестве письчего материала в ходу был папирус, который делали из разрезанных на полоски стеблей одноименного растения, похожего на камыш. Он произрастал в Египте, вдоль берегов Нила, и в Сицилии. Склеенные листы папируса сворачивали в свиток или, согнутые поплам, почти как в современной книге, связывали в углу шнуром. Читали свиток, разворачивая, сверху вниз, или писали на нем текст столбцами, расположенными слева направо. Но постепенно, особенно активно после утери византийцами в VII в завеванного мусульманами Египта – основного поставщика папируса, папирусные свитки вытеснил пергамен – кожаные «листы», изготовлявшиеся специальными мастерами-хартопоями из обработанных особым образом шкур животных (овец, телят, козлов, свиней и даже ослов). В отличие от хрупкого папируса это был прочный, эластичный материал для письма, который можно было сгибать и, значит, изготовлять из него так называемые кватернионы – тетради из четырех листов, сложенных пополам (дифилла). Из таких тетрадей и сшивали книги. Стоил пергамен недешево и работали с ним только профессионалы – писцы, писатели, не ученики. Они обычно писали не под диктовку, а переписывали текст, поэтому, как правило, не обходились без стола. Готовые к употреблению листы пергамена (не путать с пергаментом – бумагой на целофановой основе) имели обычно серовато-желтый цвет, но ромеи изготовляли пергамен и черного, и пурпурного, и даже голубого цвета.

Языком большинства рукописных книг – манускриптов был греческий, хотя встречались книги на латинском, коптском, сирийском, самаритянском, армянском, грузинском, различных славянских языках и даже готском. Богато украшенная, многоцветная, яркая книга, если поставить ее на торец, напоминала небольшой иконостас, а если положить – шкатулку, созданную искусным ювелиром. Некоторые переплеты стоили неимоверно дорого, равняясь заработку ремесленника или торговца средней руки за несколько лет, а то и десятилетий.

Уже с VII в. ромеи стали использовать бумагу. С ней они познакомились благодаря персам и арабам, которые в свою очеред переняли ее у китайцев. Она готовилась из мелко измельченного льняного или хлопкового тряпья, будто каша, варившегося в чанах. Бумажную массу набирали через специальную рамку-сито приямоугольной формы и потом развешивали для просушки. Такую бумагу, толстую и грубую, светлокоричневого цвета, похожую на промокательную на Ближнем Востоке называли бамбикинон (бамбицина) или багдатикон, возможно, по причине ее происхождения из Багдада. Позже ее стали закупать и на Западе. На ней с середины XI до середины XIII в. в царской канцелярии писали золотом даже хрисовулы – торжественные грамоты-акты, привилеи. Хотя ромеи со временем научились самостоятельно производить все необходимое, с XIV в. они перешли к использованию бумаги западного производства, особенно италийской, поскольку она стала более качественной, чем восточная или собственная.

Для письма на пергамене и бумаге использовали грифель, который оставлял черные линии, а еще чаще – заостренную тростниковую палочку – калам, который макали в чернильницу – каниклию и после использования хранили в специальном футляре-пенале, калемдале. Гораздо реже прибегали к птичьим перьям, что отличало ромеев от западноевропейцев, облюбовавших для этой цели крылья гусей или тетеревов. Чернила же чаще всего готовили из смеси сажи и камеди (смолы деревьев), из сока различных растений или толченых и вареных чернильных орешков, тех, что образуются по краям листьев дуба. В большинстве случаев они получались густыми, блестящими и отличались необычайно стойкостью, не боялись влаги. Оставшись на страницах византийских манускриптов, эти чернила живы и поныне.

Впрочем, испорченные по разным причинам «кожаные листы» вновь пускали в ход, делая из них палимпсесты (дословно «заново стираю»). Написанное на них смывали смесью молока и гашеной извести, соскребали специальным серповидным металлическим скребком и вновь пускали пергамен в ход.

Ученики приходили в школу группами поочередно и таким образом заполняли весь день дидаскала с утра до вечера. Преподавание велось по ответно-вопросной системе. Ученики задавали учителю вопросы и выслушивали в ответ его пространные объяснения в лекции. Школьные ступени познания давались далеко не всем. Прежде всего они требовали исключительной памяти. Это было главное качество хорошего ученика, тогда как для плохого как обычное воспитательное средство использовали розги, – «лекарство», способное исцелить от лености, тупоумия и нерадивости в учебе. Другой методики обучения в начальной школе средневековые педагоги не знали. Более того, она не осуждалась даже среди просвещенных интеллектуалов, исходивших из того, что телесное наказание пригодится на будущее. Когда ученик вырастет, его настигнут в жизни строгости покрепче сечения. Поэтому пусть привыкает смала, что его своеволию есть границы, а смирение куда полезнее для общества, чем свободолюбие. Такие соображения как нельзя лучше соответствовали устояшемуся мировоззрению народа.

Кроме того, ромеи полагали, что при овладении грамотой необходимы не только настойчивость, трудолюбие, определенные способности, но и Божье благословение. Для этого существовали особые молитвы школяров. Иоанн Хрисостом приводит одну из них: «Господи Иисусе Христе, раствори уши и очи сердца моего, чтобы я уразумел слово Твое и научился творить волю Твою». Византийцы верили, чтобы помочь незадачливому ученику, необходимо привести его в церковь, написать на дискосе 24 буквы греческого алфавита, смыть их вином и дать выпить школяру под чтение отрывков из Нового Завета. Видимо, таким нехитрым способом достигался нужный педагогический эффект, который современные психологи назвали бы «установкой на запоминание».

Учеба в начальной школе продолжалась около трех лет и для многих ее учеников, достигших к этому времени возраста 10–12 лет, образование заканчивалось. Те же, кто имел материальную возможность и способности, вступали на вторую, более высокую и важную стадию обучения – в частную школу грамматика, который также именовался мастером. Здесь учеников учил префект, известный как эккрит схол. Поскольку многие грамматисты были членами клира, им удобно было читать свои лекции в церквах или на монастырских подворьях. Но обычно школы второго уровня старались размещать в домах в центре города. Такая школа давала общее светское среднее образование и называлась по-гречески энкиклиос пайдейя. Здесь в течение четырех-семи лет учащиеся штудировали светские науки, прежде всего, грамматику, считавшуюся началом всего образования. Ее изучали по такому основному учебнику как «Техне грамматике» Дионисия. Также были популярны «Канон» Феодосия Александрийского и грамматика Георгия Хировоска. Но особенно активно читали, заучивали наизусть и толковали, комментировали сочинения древних греческих авторов – Гомера, Гесиода, Пиндара, трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида, комедии Аристофана и Феокрита, речи Демосфена и Эсхина, диалоги Платона, Лукиана, труды Ксенофонта, Элиана, Филострата. Так, каждому ученику надлежало ежедневно выучивать наизусть 50 строк из Гомера и знать комментарии к ним. Не мудрено, что к 14 годам прилежно учившийся Михаил Пселл мог наизусть цитировать всю «Илиаду». Такого же рода цитаты то и дело, будто невзначай, слетали с уст придворных и даже высших духовных чинов. В связи с этим переписка литературного наследия Древней Греции велась постоянно. Благодаря этому сохранились многие ценнейшие литературные памятники. Но со временем не меньше внимание стали уделять изучению Библии и пояснений к ней, комментировать псалмы и поэмы крупнейшего литератора и богослова IV в., Григория Назианзина.

Для обучения ребенка с учителем (он же зачастую являлся владельцем школы) заключался контракт. Родители заранее просчитывали срок, который они смогут платит учителю мисфон или ситиресий, и скоро ли можно рассчитывать на компенсацию затрат. Часто между учителем и учеником устанавливалась довольно сильная связь. Ученики носили учителю небольшие подарки едой (рыбу, мед, вино и прочее), предметами повседневного использования, писчим материалом для копирования книг. Все жили в доме учителя. Обучение проводилось здесь же при помощи старших («избранных»), лучше подготовленных учеников, которые помогали младшим товарищам. Редко встречались и более крупные городские грамматические школы, в которых трудилось несколько преподавателей. Иногда их назначал сам император, но обычно учителей выбирали коллеги или ученики. В Х в. известно о сушест- вовании особых контролеров-прокафименов, надзиравших за шко- лой-паидевтирой.

Посещение школы было обязательным. Записи анонимного учителя Х в. упоминают о визите к нему разгневанного отца, который застал своего сына на рынке вместе с товарищами торгующим певчими птицами, тогда как он должен был быть в школе.

Важным компонентом второй стадии образования была школа ритора, куда поступали примерно в 16–17 лет после полного усвоения курса школы грамматика, либо еше до его окончания. Риторику изучали, чтобы использовать ее для обучения предметам энкиклиас пайдейя, постичь искусство великих ораторов древности, таких как Демосфен, научиться красиво, с правильной дикцией говорить, искусству убеждать, внушать, подискивать аргументы для противоположных взглядов, а также художественно писать письма, беседы, рассказы-диегемы, речи, панегирики, басни-мифосы, назидательные поговорки-гномы, хрии, стихи в манере известных античных авторов, послания, документы, составлять руководства, комментарии к классическим литературным произведениям. Риторическая техника играла важную роль в византийском образовании и мастерски оперировала огромным запасом изобразительных приемов, изобиловала так называемыми тропами или фигурами речи (схемата), которые включали аллегории, сравнения, гиперболы, метафоры, эпитеты, метономии, плеонасмы, подражания, умозаключения – энтимемы. К примеру, как учил в своей энциклопедии первой трети XIV в. монах Иосиф Ракендит, дословно «Одетый в рубище», непозволительно было говорить «течет широкая река», поскольку краткость слова «течет» не соотвествует многоводной реке. Надо было непременно сказать: «катит воды широкая река», чтобы слог подражал природе предмета. При этом в пышно рассвеченную речь смело вводились образы языческой древности, а риторическими образцами для учеников могли быть похвальные слова клопу, вшам, как это было у Михаила Пселла. Обязательно следует учитывать, что такое знание было рассчитано на византийскую образованную элиту. Все византийские авторы писали в той или ной мере используя риторический код.

В IV в. самыми выдающимися учителями риторики были антиохиец Ливаний, который дважды приезжал в Константинополь и несколько лет вел там занятия по риторике, и Фемистий Пафлагонский, которого современники считали главным инициатором культурного развития столицы и превращения ее в центр образования. Показательно, что Ливаний отвергал христианство и еще мог оставаться гордым язычником, открыто, на показ исповедовавшим свою веру. После издания законов о запрете язычества некоторые риторские школы смогли сохраниться, христианизировав свои программы, но сохранив риторику как метод. Именно по такому пути пошла прославленная в VI в. риторская школа палестинской Газы и ее глава, Прокопий Газский. Другие школы, не пошедшие по пути христианизации, были со временем закрыты императорской властью, как это случилось, например, в Афинах. Впрочем, этим «высшим, совершеннейшим и благороднейшим», по мнению ромеев, искусством продолжали помогать овладевать и отдельные платные учителя-репетиторы. Ключевыми руководствами по предмету были труды Феона Александрийского (I-II вв.), Афтония (III-IV вв.), Афанасия Антиохийского (начало V в.) и особенно книги Гермогена из Тарса (II-III вв.). На практике риторику мог постичь сравнительно узкий круг лиц, которые рассчитывали на успешную карьеру в чиновном аппарате, были в состоянии заплатить за свое обучение и жили в городах, имевших школы риторов.

В жанре риторики любили писать так называемые прогимнасмата – письма, свободные композиции на вымышленные сюжеты с множеством преувеличений, заимствований из греческой мифологии, истории. Среди наиболее популярных форм прогимнасмата были эфопойя – набросок характера частного лица, экфрасис – описание произведений искусства, зданий и пр., эпифалама – свадебная песня, эпитафия – надгробная речь, известная также как тренос – «плачь» или жалоба, энкомий – похвальное слово. Если последнее предназаначалось для произнесения перед царем, оно относилось к категории василикос логос – «царского слова». Обратной стороной энкомия был псогос, то есть инвектива, осуждение кого-либо или чего-либо. Такая риторическая категоря как эйсфора номоу представляла собой риторическую презентацию закона. Наконец, риторика учила сочинять речи-приветствия (эйситерии) и речи-прощания (эпиватерии).

Вероятно, с конца Х в. и позже, наряду с обучением грамматике, как новый метод обучения ввели так называемую схедографию (от греч. схедос – «набросок, очерк»). Эта преподавательская технология состояла в грамматическом анализе предложенных отрывков или слов и в написании риторических упражнений – схед, для которых подбирали велеречивые, пышные синонимы. По настоящему виртуозно овладеть этим искусством импровизации на заданную тему могли только широко образованные люди, знатоки литературы, хотя историки иногда несправедливо приводят схедографию как пример бесплодного умствования, этакой пустой забавы византийской интеллектуальной элиты. На самом деле любое рафинированное знание ценилось ромеями весьма высоко и достигалось учениками большим трудом и большими деньгами. Именно этим искусством старались блеснуть на своеобразных литературных салонах, обозначавшихся понятием феатрон.

Венцом всего образования почиталась философия (дословно «любомудрие»). На нее смотрели как на «науку наук», «искусство искусств» и называли собственно знанием. Философия считалась школой надлежащего образа жизни, то есть правильной, разумной жизни. Поэтому программа курса в школе преподавателя философии была всеобъемлюща и включала разные дисциалины, дававшие познание мира, человека и Бога. Для этого сперва изучали так называемую «математическую четверицу» – Тетрактис тон мафематон, или квадривий (quadrivium), – арифметику, геометрию, астрономию и музыку, а затем – физику, логику, этику и, наконец, прославленные античные труды Платона и Аристотеля.

Иногда под философией понималось изучение одной математики, которую изучали самостоятельно или в сочетании с астрономией, астрологией. При этом обращались к древнегреческой арифметике и геометрии, учению о числах Пифагора и Евклида. Вообще произведения античных математиков были предметом постоянной переписки в Византии. Наиболее популярным руководством служил труд Никомаха из Герасы (конец I – начало II вв.). С VI в. широко использовали подборку математических эпиграмм Метродо- ра. В это время особенно славилась Александрийская школа, где преподавал талантливый математик Аммоний. Его учениками стали такие крупные ученые как Иоанн Филопон и Евтохий. Прекрасными математиками были строители знаменитого столичного храма Св. Софии, Анфимий из Тралл и Исидор из Милета, которые занимались изучением параболы, площади круга, объема сфер и цилиндров, конструкцией сводов, решали стереометрические задачи и изучали механику. Их строительная концепция стала совершенно революционной по сути. Во второй трети IX в. был широко известен такой крупный ученый, как Лев Математик, которого василевс Феофил, оценив его мудрост и эрудицию, удержал в Константинополе, когда он собрался уезжать к просвещенному халифу ал-Мамуну (813–833 гг.) в Багдад. Правда, использование арабских, точнее, заимствованных арабами у индийцев цифр произошло с задержкой. Они были усвоены через наследие араба ал-Харизми (825 г.), еврея Ибн Эзры (1092–1167 гг.) и италийца Леонардо Пизанского (1202–1238 гг.). Их распространению среди ученой элиты ромеи были обязаны уже на излете их истории Георгию Пахимеру, написавшему около 1300 г. «Квадривий» («Учебник по четырем наукам») (арифметика, геометрия, астрономия и музыка), а также Максиму Плануде (в монасшестве – Михаилу), автору знаменитых «Стоихоис» («Элементов») и «Арифметики». Гораздо настойчивее они стремились постигнуть тайный смысл, мистику чисел, но необходимые математические, геодезические навыки ромейский геометр или налоговый чиновник получали из опыта работы, а не из руководств или школы, даже высшей.

Ромеи сохранили античное восприятие науки как чисто умозрительного знания в противовес знанию прикладному, которое считалось скорее ремеслом, делом – по-гречески техне. Поэтому целью ромейского образования, впрочем, как и вообще средневекового, было усвоение и запоминание накопленных веками знаний, а не развитие наук – логосов и не создание новых теорий и концепций.

Нужно также особо отметить, что византийская философия строилась в значительной степени на изучении и комментировании именно античных философских учений всех школ и направлений. Интерес к восточной и западной иностранной литературе, преимущественно научного содержания, появился у византийцев только в XIII в.

Обучение в школе философа проходило в споре, в котором, издавна полагали греки, рождается истина. Преподаватель рассуждал, то есть читал лекцию на определенную тему, учащиеся внимательно его слушали и, насколько могли, подробно записывали, тогда как в западноевропейской школе, настроенной, главным образом, на запоминание, записывание не поощрялось и даже запрещалось. Если у занимающегося в философской школе возникал вопрос, он мог прервать повествование учителя, высказать свое мнение, завязать дискуссию. Таким образом, лекция перерастала в свободное собеседование. В результате между учащимися и преподавателем устанавливался непосредственный контакт, происходил обмен мнениями, что было весьма полезно с методической точки зрения. Кроме того, выполнялись и письменные работы, которые учитель комментировал, критиковал и исправлял. Все вместе это позволяло прививать ученикам способность думать, говорить, писать и делать заключения. Будучи «тренировкой ума», византийская школа придавала ему проницательность и остроту, развивала познавательные способности, навыки мышления, то есть готовила разум к постижению вечных, идеальных истин, к познанию мира, человека и Бога. Итогом же такой подготовки являлось развитие духовной жизни ученика, усовершествование его личности.

Все эти науки, на самом деле расплывчатые по своему содержанию, в первую очередь учили особому языку – аттическому диалекту греческого языка, отличавшемуся от разговорного языка византийской улицы. Он был ближе к классическому греческому, чем к новогреческому, языку современных греков. К этому добавлялось умение правильного классического произношения, которое к раннему средневековью в быту не употреблялось. Кроме того, образованного ромея выделяло умение выражать свои мысли посредством особых аллегорий, определенных образов и словесных клише. Двор и Церковь особенно стремились сохранить языковое наследие античности, которое было для них нетленной ценностью.

Однако школа давала и практические навыки. К ним относится прежде всего умение красиво и аккуратно писать. Каллиграфия почиталась искусством, которому предавались не только рядовые писцы-скрибы, но и многие выдаюшиеся личности, ученые, даже императоры, с удовольствием переписывавшие, а случалось, даже разрисовывашие книги, как это делал Феодосий II (408–450 гг.), заслуживший прозвище Каллиграф. В ранневизантийское время обучали основному письму – унциалу. Его буквы были крупными, имели геометрически правильные очертания, состояли из комбинаций квадрата, круга, треугольника, нанесенных ровными строчками одинаковой высоты. Смена папируса на более дорогой пергамен уже в VIII-IX вв. привела к изменению типа письма, которое стало называться минускул, было связанным, с применением так называемых лигатур (связок), и более витееватым. Буквы при этом располагались между четырьмя мысленно проведенными линейками так, что «тело» буквы находилось в среднем поле, а «хвосты» выбрасывались вверх и вниз. С IX в. появился и косой унциал или полуунциал, смешанный с минускульным письмом. Он имел буквы более скромного размера и, важно подчеркнуть, сопровождался знаками препинания, которых долгое время не знала письменность средневекового Запада. Именно на основе минускула в Византии обучали тахиграфии – «скорописи», умению записывать бегло, сокращенно, то есть начаткам нотариального дела.

В IV-VI вв. между разными центрами наблюдалась определенная специализация по отраслям образования. Так, среди ромеев особой популярностью пользовались риторские и философские школы Афин, появивишиеся здесь задолго до возникновения Константинополя. Даже после того, как Юстиниан I, ярый ревнитель ортодоксального благочестия, разогнал в 529 г. эти языческие школы, ученые здесь остались. Так, к ним в начале VIII в., если верить составителю Жития, обращался Стефан Сурожский, будущий епископ крымской Сугдеи, который учился также и в Константинополе.

Христианский центр высшего образования давно существовал в Кесарии Палестинской. За ней следовали центры христианского просвещения в большинстве крупных городов востока Империи. Ранневизантийская Александрия была известна высоким уровнем преподавания теологии, астрологии, грамматики и естественных наук – астрономии, геометрии и медицины, а Верит (Бейрут) славился как центр юридического образования. Лишь сильнейшее землетрясение, разрушившее город в 551 г., поставило точку на его правовой школе. Образцом сирийской богословской школы, готовившей профессиональных школьных учителей и клириков, стал дидаскалион, основанный сначала в сирийской Эдессе, а в конце V в. перенесенный в более восточный город Нисибис в северной Месопотамии.

В организационном плане дидаскалион Нисибиса представляла собой корпорацию, почти все члены которой жили в школьном здании, в особых комнатах по несколько человек в каждой, и назывались, как монахи, «братией». В их составе были люди всякого положения и возраста – и священники, и миряне, и молодые, и старые. Количество их доходило в VIв. до тысячи человек. Во главе «братии» стоял главный учитель – толкователь, комментатор Священного Писания, за которым следовали два учителя второго ранга – «учитель произношения» и «учитель чтения», а также «начальник дома», который являлся одновременно экономом, инспектором и библиотекарем.

Вся «братия» распадалась на два разряда: большинство составляли собственно ученики, а меньшинство – прошедшие школьный курс и ставшие «исследователями» или «докторами». Вероятно, они помогали при преподавании и состояли начальниками комнат- келий, то есть были помошниками «начальника дома». Вместе с учителями они составляли коллегиальный орган управления, во главе которого стоял епископ, а сама школа помещалась в городе, близ епископской резиденции. От епископа школа получала и средства на содержание. По крайней мере, обучение было бесплатным, а учителя получали пособие.

Учебный курс осуществлялся исключительно на сирийском языке, длился три года, причем программа каждого года была четко определена. От учеников требовались главным образом прилежание и память, а учителя исходили из правил: «Сначала учи, а потом объясняй» и «Не верь тому, кто скажет, что, приложив старание, не достиг ничего». Учебный день был долог и труден. С небольшими перерывами он длился от первого крика петуха на рассвете до вечернего богослужения, причем ученики все время оставались на своих местах, рядами против кафедры учителя. Нерадивых подвергали публичному выговору, изгоняли из школы или штрафовали.

В целом, ученики вели образ жизни близкий к монашескому и даже походили на монахов: им запрещалось бриться, носить завитые локоны, одеваться в нескромную, «суетную» одежду, без разрешения посещать праздники, ходить по питейным заведениям, гулять, подолгу разговаривать с женщинами. Каникулы продолжались с августа до конца октября, но все это время ученики занимались приработками, торговлей, ремеслом, чтобы добыть деньги для взноса в школу на содержание, да и во время учебы им случалось подрабатывать дачей уроков или даже просить милостыню.

Антиохийская сирийская школа была тоже известна преимущественно как богословская, занимавшаяся исследованием текстов Священного Писания. Она существовала уже с начала IV в., сначала находясь в самом городе при епископской кафедре, где имела своим учителем пресвитера Лукина, но в начале второй половины IV в. была перемещена в монастырь близ Антиохии под управление Диодора. Возможно, что и другие антиохийские монастыри имели в это время подобные учреждения. Исключая эллинскую науку из программы, эти школы Антиохии, в отличие от Эдесской школы, не отказывались от этой науки совершенно, а предоставляли своим ученикам получать предварительную подготовку в светской школе – риторской и философской.

Армянский географ Анания Ширакаци упомянул о высшей школе в южночерноморском Трапезунде. В VII в. она состояла при церкви Св. Евгения – небесного покровителя города, имела богатую, разнообразную библиотеку. Наверняка при ней, как и при других частных библиотеках, работали мастерские письма. Здесь преподавал философ Тихик, получивший образование в Афинах. Кроме своей специальности и богословия, он славился еще знанием «искусства математики».

Клирик Иоанн Каминиата, описывая свою родную Фессалонику, подчеркивал особую роль наук в этом городе, где «юношество... предается одному постижению мудрости».

Но в целом ситуация изменилась к худшему в течение VII в., когда Византия потеряла многие из своих богатых и, главное, культурных областей на востоке и юге, а религиозные сдвиги и природные катастрофы добавились к ряду причин, оборвавших существование ряда известных высших школ. С этого времени ромейская образовательная система подверглась радикальной реструктуризации. Константинополь – столица мира становится едва ли не единственным местом в Империи, где имелись светские школы грамматиков, риторов и философов. Число учащихся в них неизвестно, но, видимо, они представляли малую часть населения. Так, в Х в. начитывалось около десятка столичных школ с 200–300 учениками в каждой.

Именно в эти школы со всех концов страны, а отчасти и с заграницы, – Армении, Ивирии (Грузии), славянских стран, несколько позднее – Италии, стекалась наиболее пытливая молодежь, жаждущая получить хорошее образование и сделать карьеру. Здесь они устраивались под сенью Царского портика Большого дворца, где также размещались книжные лавки, публичная библиотека. Последняя имела 120 000 томов, но сгорела в 475 г. К концу правления Юстиниана I библиотечные ресурсы в Империи, вероятно, сократились. Типичными стали монастырские библиотеки с несколькими сотнями рукописей. Впрочем, по мнению известного хрониста Георгия Кедрина, дворцовая библиотека, возникшая в конце IX в., насчитывала 33 500 книг. Едва ли это возможно, но уже само представление современников о столь грандиозной величине говорит о многом, поскольку в эпоху средневековья очень большой считалась библиотека, содержащая 1000–1500 томов. Для сравнения, библиотека Великой Лавры на Афоне имела 16 секций по 60 томов в каждой, то есть насчитывала около 1000 книг. Большими считались частные библиотеки с сотней рукописей, тогда как частные школы эпохи Палеологов имели по два – три десятка книг и это было типично.

Кроме частных, в Константинополе были и государственные учебные заведения. Университетами их можно назвать с большой натяжкой. Западноевропейская средневековая «всеобщая школа» (лат. studia generale) была корпоративной, независимой организацией студентов и преподавателей, в то время как византийская высшая школа – государственным учреждением, которое субсидировалось из казенных средств. Диспуты, устраивавшиеся здесь между учителями, шли под надзором эпарха, Патриарха или императора. Они имели одной из целей привлечение учеников к наиболее талантливым преподавателям.

Уже со второй половины IV в. в Царской стое существовали паидевтирии – школы грамматическая и риторская. Но первая попытка византийского государства развить высшее образование и установит над ним контрол прослеживается в 425 г. С этого времени, согласно императорскому указу Феодосия II, поддержанному его внуком и женой, выскообразованной Евдокией, в константинопольском Капитолии начал действовать Пандидактирий, или Аудиторий (в переводе с латинского – «слушать»), – весьма серъезное светское образовательное учреждение со множеством помещений и привилегированной корпорацией из 31 преподавателя, которые вели латинскую и греческую грамматику, риторику, философию и право. Работавшие здесь дидаскалы имели задачей подготовку молодых людей для государственной администрации. За это ответственное дело они получали содержание из казны и освобождение от налогов. Те из них, кто преподавал латынь, назывались «ораторами», а греческий – «софистами». Списки кандидатов из числа мирян или священников на эти должности предлагал синклит, но назначал и увольнял преподавателей сам император, который иногда посещал занятия. Побочным продуктом деятельности этой школы стало составление в 438 г. широко известного в дальнейшем Кодекса Феодосия, который должен был в отредактированном виде представить все имперские законы, всупившие в действие со времен Константина I.

Видимо, в VI в. произошло слияние Капитолийской школы Пандидактирия с духовной школой Царской стои, поскольку образование становилось все более церковным. Отныне и до VIII в. в «прекрасном доме» подле Халкопратии, около подземной так называемой Царской цистерны, под управлением Патриарха по древнему правилу работал «вселенский учитель» (икуменикос дидаскадлос) и 12 его учеников и помошников – мафитов и суллипторов – по числу 12 апостолов, которые, наряду с богословием, преподавали «всё знание» и «какую угодно науку». Они имели от императора и содержание, и книги и обучали всех желающих даром.

С наступлением иконоборства высшая столичная школа была закрыта и даже сожжена василевсом Львом III Исавром (717741 гг.), но не потому, что он был невежственным гонителем наук, а по вполне очевидным политическим причинам: школа выступила в защиту икон, отказалась признать царскую политику и весь иконоборский период не существовала.

После восстановления иконопочитания, в 855 г. кесарем Вардой, советником и дядей малолетнего императора Михаила III, была организована и в первой половине Х в. все еще продолжала действовать знаменитая школа Магнавры, размещенная в огромной роскошной тронной зале императорского дворца – Большом Триклине Магнавры. Здесь особо одаренные ученики, среди которых был и будущий легендарный просветитель славян – Константин Философ, изучали грамматику, философию, геометрию и астрономию, то есть учились по светскому учебному плану. Рассказывают, что просвещенный василевс Константин VII Багрянородный уделял особое внимание как преподавателям, так и ученикам этой высшей школы, ежедневно делил с ними стол и пищу, давал деньги и вел радушные беседы. Из числа выпускников Магнавры император выбирал и назначал судей, секретарей, митрополитов. К сожалению, после смерти Константина Багрянородного удачное начинание оборвалось.

Вероятно, в 1047 г. не очень сведующий в науках, но уважавший ученость и искусства василевс Константин IX Мономах основал Константинопольскую высшую школу, или, точнее, две самостоятелъные школы или кафедры: рядом с площадью Августион, при церкви Св. Петра открылось философское отделение под руководством эрудированного Михаила Пселла, видного ученого своего времени, получившего титул ипата философов, а при церкви Св. Георгия в Манганах – правовое, Дидаскалион тон номон, во главе со «стражем законов» (номофилаком) Иоанном Ксифилином, будущим Патриархом Константинополя. О нем говорили, что он носит в своей голове весь свод законов Империи. Согласно Уставу, созданному учителем и другом Пселла, известным ритором Иоанном Мавроподом, в них мог бесплатно учиться любой желающий, если только он обладал начальным образованием и способностями к обучению. Школа специализировалась исключительно на подготовке людей для государственной службы и судопроизводства, в частности, принимала экзамены кандидатов на должность та- вуллариев. Философы получали энциклопедическое образование. Они изучали как богословие, так и античную литературу, и даже такие темы как дождь, молнии, землетрясения, ураганы. Из студентов-правоведов делали адвокатов и нотариусов, чья профессиональная компетентность оказывалась выше всех ожиданий. По окончании курса учащиеся могли подносить наставнику дары, а сам наставник, который назначался пожизненно, получал весьма неплохое государственное жалованье (номофилак – 288 золотых номисм в год, шелковую одежду, пищевое довольствие и подарок на Пасху). В основном труду этих людей обязана Византия своим культурным расцветом. Константинопольская школа быстро приобрела известность и стала знаковым местом для ученых Европы и Азии.

Наконец, в XII в. под покровительством Константинопольского Патриарха была создана Патриаршая школа из 12 учителей, включая наставников по Псалтири, Письмам Апостолов и Новому Завету (последний был известен как икуменикос дидаскалос – «вселенский учитель»). Судя по всему, школа готовила в основном кадры для церковной администрации и учителями здесь были ученые церковники высокого ранга, такие как великий сакелларий храма Св. Софии Феодор Мелитиниот. Часто ее школяры участвовали в выполнении обязанностей духовенства. И хотя здесь, наряду со священными текстами, изучали математику, механику, оптику, медицину и философию, именно Патриарх занял ключевую роль в развитии византийского высшего образования. Назначение директора в эту школу проходило при его непосредственном контроле. При школе была богатая патриаршая библиотека, включавшая в себя канонические книги, творения Отцов Церкви и даже еретические сочинения. Их хранили в специальном, тщательно запертом сундуке или шакфу.

Отдельные школы, которые трудно отнести только к числу средних, существовали при некоторых знаменитых столичных церквах и монастырях. Так, при величественной церкви Св. Апостолов (Апостолионе), наряду с грамматикой, риторикой, арифметикой, музыкой, обучали еще и медицине, причем обучение носило характер обсуждений-семинаров. Начиная с Хв. здесь собирались, чтобы обсудить образовательные методики: грамматики, риторы и диалектики – в притворе церкви, а медики, математики и те, кто занимался геометрией и музыкой – во дворе-атриуме. Когда споры становились слишком жаркими, просили вмешаться Патриарха.

После 1204 г. сведения о высшем образовании в Византии становятся крайне скудными и противоречивыми. Судя по всему, Церковь продолжала играть в этой области ведущую роль. Так, в конце XIII – первой половине XIV вв., образование доступное и для мирян, и для клириков сохранилось в константинопольских монастырях – Акаталепта, где преподавал высокоученый монах Максим Плануд, и Хора, где учительствовал Никифор Григора. По сути дела, это были унифицированные учебные заведения. В них изучали классиков, риторику, математику, астрономию, медицину и готовили кадры как гражданских, военных, так и церковных чиновников. В любом случае, число учеников стало еще более ограниченным, чем прежде. Недаром византинисты насчитывают в XIV в. всего лишь около 100 поименно известных интеллектуалов.

Страсть ромеев к просвещению отличалась ис¬кренностью и глубиной, хотя количество книгочеев, изучавших науки, в целом было невелико. Культура ограничивалась в основном людьми, близкими ко двору. Причем это была культура мира, для которого Священное Писание было источником всякого знания. По сути дела, она не нуждалась в других сочинениях.

Византийцы не имели общепринятых критериев того, что возможно, а что нет. Другими словами, у них не было чувства невозможного. А без этого немыслимо то, то мы называем «наукой». Научные концепции ромеев, как и большинства западноевропейских интеллектуалов средневевовья, были достаточно «примитивными». Они базировались в значительной степени на античном наследии Александрийских школ. Основанные на так называемом Тетрактис тон мафематон, или квадривии (quadrivium) – дословно «перекрестке четырех путей»: арифметике, геометрии, астрономии и музыке, научные изыскания в Византии строились на использовании трудов таких античных писателей как Евклид, Архимед, Птолемей, Герон, Диофант Александрийский, математик Феон Александрийский и др. При этом ученых ромеев не волновали результаты экспериментов, проблемы космографии, географии, устройства мира и Земли. Точнее, их вполне устривали библейские разяснения на эту тему. Они плавали по морям и рекам, забирались в весьма отдаленные страны, имели довольно точные описания для своих водных и сухопутных путешествий, руководства по навигации – пе- риплы, дорожники-итинерарии, вполне конкретные списки епархий (Notitia episcopatuum), но предпочитали представлять связь Северного Океана со Средиземным морем в виде непрерывной цепи рек, а саму Землю и небеса над ней в виде библейской скинии, некоего ящика, и Солнце, скрывающимся за огромную гору, которая не пускала его до утра. Именно в таком духе писал в 547–549 гг. александрийский купец и бывший моряк Косьма Индикоплов в своей «Христианской топографии» и через 250 лет после него рассуждал в «Хронографии» Феофан Исповедник.

Гораздо больше ромеев привлекала математическая астрономия, построенная в основном на трудах такого величайшего авторитета греко-римской древности как Птолемей. Они были знакомы с различными арабскими, персидскими, латинскими, еврейскими астрономическими таблицами, преподавали астрономию, писали книги об ее элементах, пользовались такой терминологией как циклы (круги) – окружности по которым движуться светила, и энциклы (малые круги) – окружности, по которым движуться планеты. Правда, эти планеты зачастую еще продолжали обозначаться языческими названиями: Эосфор (несущий зарю) – утренняя звезда Венера, Стильбон (сверкающий) – Меркурий, Фаэтон (светлый) – Юпитер, Фенонт (сияющий) – Сатурн и т. п. Первым собственно византийским руководством по астрономии можно считать комментарий к руководству по таблицам Стефана Александрийского, созданный в 617 г. Опираясь на эти умозрительные знания, ромеи особенно любили составлять трактаты об астролябии – вполне практичном приборе для измерения земной широты. Искуссные византийские мастера совершенствовали угломеры для исследования неба. Иногда все это удавалось обратить даже на нужды государственной дипломатии. Так, летом 1088 г. василевс Алесей I Комнин, желая заключить столь необходимый ему мирный договор с воинственнми печенегами и половцами, воспользовался своими знаниями о приближающемся солнечном затмении и поставил условие своим невежественным врагам: «Если в нынешний день будет явное знамение с неба, то вы должны будете совершенно согласиться». Можно представить, насколько были поражены послы варваров, когда слова царя ромеев подтвердились столь ужасным для них образом.

Знания в этой области постепенно накапливались. Со второй половины XIII в. в Византии усилилось влияние персидской астрономии, персидские сочинения на эту тему переводились на греческий. Астрономические изыскания особенно активно велись на Кипре, который в эпоху Высокого Средневековья стал связующим звеном между ромейским и западным миром. Во второй половине XIV в. они достигли апогея. Закономерно, что в 1361 г. Феодор Мелитиниот, преподаватель из Константинополя, сумел написать один из лучших в Византии учебников по астрономии, причем поставил эту науку на второе место после богословия.

Но еще больше притягивали тайны астрологии – науки предсказания по звездам, позволявшей попытаться узнать, что ждет человека. Трактаты на эту тему, в основном анонимные, были совсем не редкостью, так что увлекались астрологией все, начиная от василевса и кончая простолюдином. С точки зрения византийских интеллектуалов, астрология четко отделялась от астрономии: первая представлялась теоретической частью науки, а вторая – практической. Источниками по астрологии служили преимущественно античные труды Птолемея, Дорофея Сидонского (I-II вв.), Павла Александрийского (IV в.), Юлиана Лаодикийского (500 г.), а также мусульманские сочинения (Абу Масхара, род. 787 г.; Ахмеда Перса, Х в.) или сирийские, индийские либо псевдоиндийские трактаты. Следует учесть, что астрология вмешивалась во многие дисциплины – медицину, ботанику, минерологию, алхимию.

Последняя ветвь «математической четверицы» – квадривиума, музыка или наука гармонии, стала особенно активно развиваться в Византии в конце XIII – первой половине XIV вв. При этом продолжала господствовать идея Платона о том, что музыкальная теория должна отражать универсальную гармонию мира. Интерес к этому обнаруживали Георгий Пахимер (12421310 гг.), Мануил Вриенний (1300 г.). Но центральной фиигурой музыкального развития эпохи Палеологов стал музыкальный теоретик и композитор Св. Иоанн Кукузел (1280–1341 гг.). Он помог создать новую музыкальную композицию, названную Аколуфии, или «Правила службы», наиболее ранний экземпляр которой датируется 1336 г.

В Византийской империи не было распространено природоведение, изучение ботаники и зоологии. Последняя была представлена знаменитым древнегреческим ученым Аристотелем, и этим все сказано. Многочисленные и даже хорошо иллюстрированные книги, словари на эту тему оставались изложением уже известной информации, а не новых открытий. «Физиолог», христанский бестиарий, составленный между II-IV вв. имел мизерный научный интерес, описывал различные растения и фантастические животные с точки зрения христианской символики. Тем не менее сохранилось большое число византийских версий именно этого сочинения и множество его средневековых переводов. Экзотические животные вызывали интерес у Тимофея из Газы (ок. 491–518 гг.), автора поэмы из четырех книг, смеси зоологии и легенд, основанных на Аристотеле, Плутархе, Оппиане, Элиане. В девятой книге своей «Христанской Топографии» Косьма описывал животных Эфиопии, Индии и Цейлона. Но куда больше ромеев интересовали практические знания о животных и сведения о растенях применительно к агрикультуре, скотоводству, садоводству, медицине, фармакологии или кулинарии. Именно на это были направлены «Геопоники», советы по сельскому хозяйству, и «Иппиатрики», анонимные трактаты по ветеринарии, лечению лошадей, иногда снабженные иллюстрациями. Многие магические тексты касались растений, как, например, «Кираниды» – собрание магических рецептов III-IV вв. Описание растений присутствовало также в сочинениях по соблюдению диетического режима, подобных созданным Михаилом Пселлом и Симеоном Сифом в XI в. Это просвещенное время вызвало также повышенный интерес к описанию животных, четвероногих, птиц и рыб, что косвенно связано с основанием василевсом Константином IX Мономахом (1042–1055 гг.) зоопарка в Константинополе. Во всяком случае, Михаил Атталиат тщательно описал слона и жирафа, доставленных туда. Позже, около 1320 г., поэт Мануил Фил написал поэму с характеристиками реальных и фантастических животных, основанную на сочинении Клавдия Элиана (II в.). В XV в. к этому добавились ставшие особенно популярными трактаты об охотничьих собаках и соколах.

Ромеев также больше интересовали практические аспекты применения химии в металлургии, производстве тканей, медикаментов, стекла, хотя им были известны сочинения Страбона, философа и ученого III в. до н. э., который заложил основы химии как предмета теоретического изучения и объяснял химические процессы через соединение или разъединение веществ. Но куда сильнее волновали магические загадки алхимии, связанные с превращением веществ, добычей сказочных лекарств, причем составлять трактаты на эту тему иногда случалось даже таким императорам, как Юстиниан Великий или Ираклий. Но куда больше сохранилось анонимных трактатов или подписанных псевдонимами. К алхимикам относились с тем же уважением, что и к ученым-мыслителям. Крупные ученые умы с увлечением занимались алхимией. К примеру, славивишийся своей ученостью Михаил Пселл был автором ряда алхимических рецептов, в 1045–1046 гг. собранных в сочинении под назанием «Хрисополиа» – «Золотоделание», впоследствии получившем распространение в странах средневековой Европы, где алхимия стала еще более популярной, чем в Византии.

Византийская минерология тоже оказалась в значительной степени под влиянием оккультных, околонаучных наук и мало что дала для практики. Еще больше чем алхимию, ее интересовали прежде всего магические свойства минералов и особенно драгоценных камней.

Ромеям была известна сила пара, но дальше применения его в виде курьеза, забавных приспосблений дело не шло. Располагая развитыми технологиями, они не стремились к техническим изобретениям и к использованию их в практической деятельности. Правда, в X-XI вв. византийцы решали некоторые задачи по оптике и механике, причем традиция такого изучения восходила к временам Юстиниана I, когда Анфимий из Тралл, инженер и архитектор Св. Софии Константинопольской, написал трактат об «огненных зеркалах». В IX в. василевс Феофил мог похваляться собранием автоматов, а высоко ценимый императором Лев Математик предложил конструкцию оптического телеграфа с цепью синхронизированных часов-орологиев, чьи сигналы стремительно достигали Константинополя с восточной границы Империи, от района севернее Тарса. Знаменитый подьемный царский трон в Константинополе с механичесими львами и птицами был наследием традиций таких прославленных изобретателей, инженеров как Филон Механик (середина III в. до н. э.) и Герон Александрийский (I в. н. э.). Наконец, различные рукописи описывали конструкцию астролябии, солнечных, водяных часов – гномонов, клепсидр, гидрологиев. Известно, что в начале VI в. в Газе действовал приводимый в действие водой орологий – «автомата» с изображением 12 фигур – подвигов Геракла, которые соотвествовали двенадцати часам дневного времени, а в IX-X вв. механические часы на константинопольской Св. Софии каждый час последовательно открывали и закрывали свои 24 дверки. Выше этого механика не поднялась. Впрочем, на Западе даже такого рода потуги долгое время вызывали восхищение и не были никем превзойдены вплоть до конца средневековья.

В отличие от церковной поэзии, представленной великолепными образцами мелодичных духовных гимнов – кондаков (контакионов) и канонов, византийцы достигли немного в области светской художественной литературы и поэзии. В этом жанре вспоминаются эпические и панегерические поэмы, написанные Георгием Писидой на тему великого похода Ираклия против персов в 622 г. и аварской осады Константинополя в 626 г., поэтические экфрасисы с описание известнейших храмов, таких как Св. София или храм Св. Апостолов, небольшая эпическая песнь Х в. «Армурис» об отважном молодце, воевашем на сирийской границе с погаными сарацинами, чтобы вызволить из мусульманской неволи отца, стихотворная повесть начала XII в. о подвигах и приключениях сказочного Василия Дигениса Акрита, еще одного чудо-богатыря IX-X вв., сына арабского эмира и богатой византийки, тоже крушившего всех врагов, и риторические произведения в духе греческого пи- сателя-сатирика II в. Лукиана, такие как «Патриот», «Тимарион» в XII в., или рассказ начала XV в. «Пребывание Мазариса в подземном царстве», который написал одноименный монах, Мазарис. К этому можно добавить популярные при дворе арабских халифов экзотические восточные романы- новеллы «Калила и Димна», «Варлаам и Иосаф» – версия жизни Будды, переведенные сначала в Византии, а потом на Западе, поздневизантийские стихотворные народные любовные романы, испытавшие сильное западное влияние и нашедшие спрос у западных читателей, нравоучительные басни о животных, написанные в народном духе, но, похоже, не очень популярные.

Драма не существовала в Византии. Не было и лирической поэзии в смысле глубокого выражения индивидуальных эмоций. Поэтические произведения писали на разного рода случаи – войны, триумфы, рождения, браки, смерть, причем, посвященные императорам, они иллюстрируют придворную культуру и имперскую пропаганду. Иногда автор сам фигурировал в таких поэмах, как, например, колоритный попрошайка из поэм Феодора Продрома и нищий из так называемой Птохопродромики, клявший свою жалкую судьбу, суровую нужду и униженно выпрашивавший милости у сильных мира. В виде поэм писали пространные стихотворные хроники, поэтические завещания, морализирующие наставления, любовные песни, стихотворные новеллы. Так, в XII в. в Византии вновь возродилась позднеантичная традиция эротических новелл, приключенческих любовных романов. Только один из них – Евматия (или Евстафия) Макремволита был написан прозой. Другие три – Феодора Продрома, Никиты Евгениана, ученика Продрома, и Константина Манасси были в стихах. Об их содержании в духе нынешних индийских фильмов легко составить представление на основании вступительных слов Никиты Евгениана к своей стихотворной повести:

Дросиллы и Харикла здесь содержаться Побег, скитания, бури, грабежи и плен,

Враги, тюрьма, пираты, голод и нужда,

Темницы мрак ужасный, даже солнечным Лучам в нее проникнуть запрещающий,

Ошейник из железа крепко скованный,

Разлуки тяжкой горе нестерпимое,

Но после все же бракосочетание.

Несмотря на слезливо-развлекательный характер таких сочинений простым ромеям больше нравились иносказательные истории про животных, направленные против высокомерия знати и духовенства. В XIII-XIV вв. стали появляться уж совсем богохульные произведения. Таковым является «Литургия человека без бороды», где в жанре непристойной сатиры изображалось как священник отдавал свою дочь замуж за евнуха. Примечательно, что большинство из этих произведений писали не для чтения, а скорее для прослушивания, распевания или декламации. Они не сравнимы с шедеврами древнегреческой и римской литературы, кажутся нам сегодня довольно консервативными и скучными.

Гораздо лучше и интереснее выходили мемуары и письма, которые не обязательно писали реальным, конкретным лицам, друзьям. Иногда их адресовывали вымышленным людям. Тем не менее этот литературный жанр имел своих утонченных любителей.

Не жаловали византийцы и театр. Пьесы были редки и их выполняли в форме диалогов, которые надо было не столько представлять, сколько читать на сцене. Впрочем, спектакли давала жизнь – церковные, придворные церемонии, игры в цирке, развлечения на улицах и площадях в выходные и праздничные дни. Гораздо лучше получались эпиграммы, которые ромеи с их сатирическим складом ума мастерски писали на любые темы – библейские, евангельские, античные, бытовые, моралистические. Молодые люди, способные выдать тонкую остроту, купались в восхищении окружающих, приглашались в салоны знати. Злободневные или обыгрывающие классические сюжеты, религиозные, льстивые, соболезнующие, оскорбительные, наполненные пожеланиями, их запечетлевали на пямятниках и предметах искусства, сопровождали ими подарки. Первым составителем сборника эпиграмм стал в IX в. Константин Кефала, а второй, Максима (Михаила) Плануда, появился около 1300 г. Между ними известна изданная в Х в. Палатинская антология, вместившая 3700 эпиграмм всех эпох, а также венецианский манускрипт конца XIII в., включивший большое кличество эпиграмм XI-XII вв. К ним примыкали шарады и анаграммы – стихи, из первые букв строк которых получалось какое-либо название или имя.

Безусловно, одно из самых видных мест среди наук в Византии занимало богословие, что объяснимо складыванием нового, средневекового мировоззрения. При этом ромейские теологи усвоили и сохранили богатство мысли и утонченность диалектики греческой философии. Одна из самых знаменитых богословских школ сложилась в Антиохии, хотя ее пестрое многочисленное население, состоявшее из греков, сирийцев и евреев, имело репутацию мятежного и развратного.

Фундаментальным трудом для всей теологической литературы стало Священное Писание – греческие версии Ветхого (Септуагинта) и Нового Заветов. Уже один из первых и самых значительных греческих комментаторов Писания – Ориген из Александрии (182–254 гг.) предложил аллегорический метод толкования текстов Библии. В дальнейшем Учителя Церкви, так называемые Каппадокийские Отцы или «Великие Каппадокийцы» (Василий Кесарийский, его брат, Григорий Нисский, Григорий Назианзин), Константинопольский архиепископ Иоанн Хрисостом во второй половине IV – начале V вв., Иоанн Климак (Лествичник) в VI в., Исаак Сирин в VII-VIII вв., Иоанн Дамаскин в VIII в. изложили суть православной веры и, самое главное, систематизировали православное богословие. Трудами Отцов Церкви – патристикой, агиографией, гомилиями, полемическими трактатами, кефалами, катехизисами и прочей монашеской литературой, канонами, анафорами, комментариями на Божественную литургию ромеи внесли выдающийся вклад именно в те области знания, которые были необходимы для решения вопросов теологии. В борьбе с различными ересеями ими была разработана христианская онтология, или учение о бытии, антропология и психология – учение о человеческой личности, о душе и теле, а также была создана своеобразная эстетическая теория.

Уже идейная борьба эпохи иконоборства, принявшая острую политическую форму, сделала совершенно очевидной необходимость дальнейшего повышения уровня образования духовенства и представителей высших слоев общества. Развитие просвещения в Византии достигло своего пика в IX- XI вв. Несмотря на потрясения, которые периодически переживала Империя, вплоть до конца XIII в. Константинополь оставался одним из самых передовых центров науки и образования в мире. Здесь трудились самые выдающиеся представители византийской культуры. В силу особенностей эпохи подавляющее большинство из них были представителями Церкви. Для таких людей страшным наказанием расценивался запрет пользоваться книгами, читать их.

Одним из самых отъявленных книгочеев слыл Фотий, бывший императорский канцеллярист, аристократ, дважды занимавший во второй половине IX в. трон Константинопольского патриарха. В написанном им «Миробиблоне» (дословно «Много книг») – первом энциклопедическом памятнике библиофилии средневековья содержался пространный перечень 280 проработанных автором древнегреческих и византийских книг с выписками из них о грамматике, истории и литературе. Фотий был также известен как редкий знаток классической греческой поэзии. О нем рассказывали, что он мог легко пользоваться 16 тысячами цитат и, даже став Патриархом, во время богослужения вместо молитв бормотал стихи.

Фотий сформировал новое поколение интеллектуалов. Его ученик, василевс Лев VI Мудрый, тратил свой досуг на создание богословских трудов и наставлений по военному делу. Другой ученик, архиепископ Кесарии Каппадокийской, Арефа (около 850–940 гг.) писал сам и давал многочисленные заказы на переписку античных авторов, Платона, Евклида, Аристотеля. Он не жалел на это большие деньги и имел частную библиотеку из 88 манускриптов. Его полемика в 919 г. с другим выдающимся интеллектуалом, Львом Хиросфактом, была примером опоры на античных писателей даже в богословских спорах, для которых был использован такой ядовитый риторический жанр как псогос. Энциклопедические труды непреходящего значения написал василевс Константин VII Багрянородный (913–945 гг.), до самозабвенья влюбленный в знания.

С этого же времени появляется новое, субьективное представление о мире: ромейские писатели начинают говорить от первого лица. Как и на средневековом Западе, формируется понятие личности, но стоит подчеркнуть, что происходит это в Романии на пару столетий раньше.

Начиная с XI в. в развитии богословско-философской мысли Византии можно заметить две тенденции. Для первой был характерен интерес к внешнему миру и его устройству (физика), а вторая имела более теологическое направление. Представителем первого направления являлся Михаил Пселл (1018–1097 гг.), который написал свою знаменитую «Логику», переведенную даже на латынь, а второго – Симеон Новый Богослов (949–1022 гг.).

Особняком для этого времени стоит фигура Иоанна Итала, воспитывавшегося в Сицилии и Ломбардии, слушавшего уроки Михаила Пселла, спо- рившегос ним, и в итоге ставшего знатоком права и глубоким мыслителем. В своем рационализме он пошел дальше многих, хотя такая тенденция была уже велением новой эпохи и обнаруживалась в тяге к практическим знаниям как в мусульманском мире, так и на христианском Западе. Под влиянием древнегреческой философии Итал перестал согласовывать свою философскую систему с церковным учением, отказался от поклонения иконам, не признавал Св. Деву Марию Богородицей, допускал, что человеческая душа после смерти полностью исчезает, что материя никем не сотворена и вечна. На церковном соборе 1082 г. его осудили вместе с учениками и предали анафеме, заключив в монастырь. После этого Итал исчез и судьба его осталась неизвестной.

Под влиянием Пселла с головой уходили в познание многие его ученики, включая вельмож, придворных, а сосланная в монастырь собственным царственным братом Анна Комнина, опальная и старая, находила единственное утешение в описании жизни своего отца, создав одну из лучших в мире биографий. Все они жили жизнью мысли, как бы ни складывалась их судьба, трагически или счастливо, и это одно из самых отрадных явлений в византийской культуре времени ее наибольшего расцвета.

В правление Комнинов самым плодовитым столичным писателем, оставившим огромное творческое наследие из 250 сочинений разного рода, являлся получивший прекрасное риторическое образование Феодор Продром (дословно «Предтеча») (ок. 1070/1075–1153 гг.). Его можно назвать одним из первых «профессиональных» литераторов Византии, нелегким писательским трудом зарабатывавшим себе на скудный хлеб. Он сочинял многочисленные панегирики, привестствия василевсам и их приближенным, составлял Жития, речи (энкомии, монодии), стихи и эпиграммы на любые темы, в том числе исторические, «строчил» беллетристические романы, язвительные сатирические поэмы, письма и вместе с тем создавал глубокие богословские, философские, филологические комментарии, грамматические и риторические трактаты, блестяще подражал языку древнегреческих трагиков.

Младшим современником Продрома был родившийся в Константинополе один из самых авторитетных византийских писателей, церковных деятелей, юристов XII в. Феодор Вальсамон (ок. 1130–1195 гг.), который стал Патриархом Антиохийским и игуменом прославленного Влахернского столичного монастыря. Его главная заслуга состояла в фундаментальных комментариях на церковные законы-каноны и создании в 70-х гг. XII в. по распоряжению василевса Мануила I Комнина и Патриарха Михаила III такого труда как Толкования на Номоканон, где были сопоставлены положения церковного и светского права.

Как и Продром, зарабатывал себе на жизнь литературным трудом известный писатель и ученый Иоанна Цец (ок. 1110–1185 гг.). Будучи из знатной семьи, а со стороны матери даже из княжеского кавказского, аланского рода, он тем не менее был всего лишь преподавателем-грамматиком и не поднялся выше секретарской должности. Большинство своих трудов он посвятил античности, Гомеровскому эпосу, великолепным знатоком которого был, а современность удостоилась его внимания в блестящих надгробных речах, целых поэмах, которые он посвятил кончине отдельных вельмож и императоров, как, например, Мануилу Комнину. Пространные письма Цеца оказались наполнены разноообразными сведениями об античных народах, географии и истории, к которым этот эрудит сделал своеобразный ученый комментарий в виде сотен глав в стихах – «Историй», названных за большой объем «Хилиадами», то есть «Тысячами». Некоторые его поэмы были посвящены севастократиссе Ирине, дочери василевса Иоанн II Калояна (1118–1143 гг.). Современные исследователи характеризуют эту даму как главу своеобразного литературного салона.

В Константинополе жил видный ученый, философ, великолепный переводчик с латыни Максим (в монашестве Михаил) Плануд (ок. 1255–1305 гг.), который в начале XIV в. преподавал грамматику, литературу, риторику, метрику, математику, астрономию, возможно, также медицину и латынь в знаменитом столичном монастыре Акаталепта. Особо надо заметить, что ему принадлежал передовой учебник арифметики, где счет велся «индийскими», то есть гораздо более удобными, чем римские, арабскими цифрами, уже усвоенными к тому времени на католическом Западе.

Одним из последних известных ромейских мудрецов, ученых-константинопольцев можно считать честолюбивого Феодора Метохита (1260/70–1332 гг.), родившегося в Никее, в семье опального вельможи, но умершего в великом городе. Благодаря своему уму, блистательным способностям и знаниям ему довелось стать ближайшим советником – месадзоном василевса Андроника II Палеолога и достичь высочайших чиновных постов, вплоть до великого логофета – главы «правительства». Чувствуя как Империя все более погружается в хаос падения, он с горечью называл себя «кормчим на прохудившемся корабле». По ночам, при свете свечей Метохит весь отдавался тому, что считал главным в жизни – занятию наукой, чтению и писанию книг, которыми хотел обессмертить себя. Об энциклопедическом багаже знаний этого утонченного интелектуала особенно выразительно говорит его главное собрание сочинений из 120 разнообразных трактатов, статей, записок, которое известно как «Гномические заметки», то есть «Смесь». Его создатель занимался математикой, астрономией, причем в своем сочинении «Астрономические элементы» пытался отделить ее изучение от астрологии, писал поэмы, толковал древнюю историю, классических авторов, но, сравнивая их с трудами своих современников, с досадой констатировал, что «все уже сказано и ничего не осталось потомкам». Он видел приближение конца Византии, которая прозорливо представлялась ему не богоизбранным государством, а всего лишь одним из звененьев в цепи мировой истории, живым организмом, которому пришла пора оцвести и умереть. Сам Метохит окончил свои дни одиноким монахом в монастыре Хора, пережив гражданскую войну царственных деда и внука – Андроника II и Андроника III, побывав в тюрьме, ссылке, потеряв абсолютно все, кроме библиотеки, которую завещал монастырю – своему последнему земному приюту. Примечательно, что главной из причин постигшей его неудачи он считал свой выбор в пользу низменной политики вместо «созерцательной» жизни ученого.

В XIV в. столица Империи стала терять ведущее значение в мире науки. Выдающиеся философы, ученые со своими учениками уже чувстовали себя неуютно в ней. Шел процесс переноса культуры из Константинополя в провинцию. Это объяснимо ослаблением центральной власти, а, значит, и ее контроля, вплоть до цензурного, за развитием культуры. Кроме того, среди провинциальной знати стало распространяться такое явление как меценатство, вложение денег в развитие наук и искусств. Это обстоятельство поддерживало местных эстетов, интеллектуалов. Собранные налоги уже не все попадали в столицу, а оставаясь на местах, шли на строительство памятников архитектуры в провинции. Теперь не надо было стремиться в единый светочь культуры – Константинополь, который с упадком страны утратил свою роль культурного лидера. Интеллектуалы могли устроиться в провинции и развивать здесь гуманистические идеи.

Эта регионализация византийской культурной жизни проявилась в складывании в XIV-XV вв. пяти центров культуры: столичного, в Мистре на Пелопоннесе, в Трапезунде, который называли «вершиной и оком всей Азии», а также в Македонии и на Крите. Так, загадочный Плифон, или, точнее, Георгий Гемист Плифон (ок. 1360–1452 гг.), широко известный как «второй Платон», возродитель античной философии, неоплатонизма, критик доктрин православия и ислама, удалился из Константинополя, сдержанно встретившего его, в город Мистру – столицу пелопоннеской провинции Мореи. Здесь он собрал ученый кружок, своего рода «Академию», где проповедовал довольно смелые, по сути дела языческие взгляды. На основе языческого Пантеона он разработал новую иерархию богов, каждый из которых был олицетворением какой-либо идеи: громовержец Зевс соотвествовал Богу Отцу, Бог Сын – богу морей Посейдону, идее мирового разума, супруга Зевса, Гера, стала олицетворением материи, бог света и солнца Аполлон – идеи тождества, богиня плодородия Артемида – идеи различия, бог подземного царства Плутон – идеи бессмертия души, богиня любви Афродита – идеи продления рода, а значит, идеи бесмертия человечества. Едва ли все это было доступно пониманию широкого круга даже образованных людей. Новая религия Плифона была рассчитана на отдельные, избранные личности, озабоченные совершенством и высотой духа и стоящих над обществом. Это была своего рода тайная каста верующих, которая имела особый символ веры, литургию и даже календарь, подражавший античному греко-римскому календарю, построенный на руководствах из еврейской астрономии.

Кроме того, Плифон предложил правителям Мореи провести коренные реформы государственного устройства и, по образцу, предложенному знаменитым древнегреческим философом Платоном, создать идеальное, справедливое государство. В этом государстве должны были быть налоги, уплачиваемые только натурой, народная регулярная армия взамен продажных наемников, жесткий протекционизм в отношении товаров, например, отказ от покупки тканей у италийцев, запрет на монашество. Привлекательность этих утопических идей Плифона состояла в том, что он стремился дать людям блаженство не в потустороннем мире, как учила христианская Церковь, а здесь, на земле, в обществе, перестроенном на основе новых законов морали.

Из ученого кружка Плифона вышел последний византийский историк, афинянин Лаоник Халкокондил, оставивший сочинение – «Изложение истории». Оно было написано в духе Геродота и посвящено описанию возвышения Османской империи и падения Византии. В 1452 г., в самый канун окончательного падения Византии, такая же Академия платоников была воссоздана другим учеником Плифона, – уехавшим на Запад Виссарионом Никейским, при дворе герцогов Медичи во Флоренции. Византийские ученые сохранили классическое наследие и по дорогам познания, проложенным ромеями, следовали многие народы.

Среди выдающихся византийских энциклопедистов надо также особо выделить самого крупного и разностроннего ученого Высокого Средневековья Никифора Григору (ок. 1293–1361 гг.). Ученик и друг Феодора Метохита, он по таланту, глубине своих знаний и самостоятельности мышления превзошел своего учителя, являясь непреклонным в своей стойкости человеком, за противодействие исихастам заточенным в монастырь Хора и преданным анафеме. Доведенный до отчаяния преследованиями, угрозами церковников сжечь его книги, он несколько раз пытался покончить с собой и, наконец, умер в монастыре. Именно в монастыре он создал свой огромный исторический труд «Ромейская история», в последней части носящий характер мемуаров и проникнутый ненавистью к личным врагам автора. Неудивительно, что даже после смерти Григора не обрел покоя: фанатики надругались над его останками и волокли по улицам Константинополя его мертвое тело.

Современником Григоры был талантливый писатель, философ Димитрий Кидонис (ок. 1324–1397/98 гг.). За свое пристрастие к латинофильству и католичеству он был вынужден уехать в Венецию и в итоге закончил свои дни на венецианском Кипре. Особой известностью среди преподавателей пользовался знаток греческой культуры, латинского языка и горячий поклонник культуры Запада Мануил Хрисолор (1350/51–1415 гг.), который, кроме Константинополя, преподавал риторику и философию во Флоренции, в Падуе, Милане, Риме, побывал с дипломатическими поездками во Франции, Англии, Испании, был другом многих италийских гуманистов, с восторгом отзывавшихся о нем, и считал делом своей жизни перевод греческой литературы на латынь. Тяготы путешествий, огромное напряжение подорвали его здоровье, и он внезапно умер на чужбине, вдали от родины, в Констанце, где и был похоронен.

Такой же двойственностью, раздвоением между греческой и латинской культурой были отмечены выдающиеся византийские гуманисты XV в. Виссарион Никейский (1402 / 1403–1472 гг.) и его последователь Иоанн Аргиропул (1414/15–1487 гг.). Характерно, что понятие образванного человека в Византии долгое время, по крайне мере, после VII в., не предполагало знания латинского языка, на котором самозабвенно говорил и писал весь ученый Запад. Но чем дальше, тем больше ромейские интеллектуалы все более поворачивали в сторону западных университетов и западной культуры, которой прежде не интересовались. С горечью Димитрий Кидонис констатировал, что для византийцев «...нет ничего позорнее, чем философ, но Рим не страдает от подобной болезни, там оказывают все возможные почести ученым». Взгляд на латинскую культуру все более убеждал, что по уровню интеллектуального развития Запад постепенно опережал Византию, становясь недосягаемым в условиях упадка ромейского общества, образования и науки.

В Италию в 1416 г. перебрался выходец из семьи трапезундских эмигрантов Георгий, получивший прозвание Трапезундский, или Трапезунций. Он стал виднейшим ритором и учителем-дидаскалом, мудрецом, философом, писателем, полемистом, который преподавал в италийских городах Виченце, Венеции, Риме, был секретарем Папской Курии и умер в Вечном городе около 1473 г., пережив падение своей отчизны. Георгий Трапезундский вел яростные споры с Плифоном, поскольку не воспринял идеи последнего о возрождении единства православного и мусульманского мира через восстановление язычества и введения «истинной веры» – философии неоплатонизма. Его перу принадлежали переводы Аристотеля, Платона, Демосфена, творений Отцов Церкви, трактаты по риторике, логике, математике, астрологии и астрономии. Как раз в 1453 г., когда турецкий султан Мехмет II Фатих готовился захватить Константинополь, Георгий отправил к нему сочинение «Об истине христианской веры», наивно рассчитывая склонить к крещению этого нового властителя мира. Он предлагал ему объединить христианство и ислам в одну религию благодаря многим общим чертам трех Священных Писаний – Ветхого Завета, Евангелия и Корана. Грохот артеллерийский орудий стал ответом на утопические мечты последних представителей византийской мудрости, образованности и гуманизма.

Одной из самых отличительных черт византий¬ской цивилизации всегда оставался ее глубокий хозяйственный, политический, правовой, религиозный и ментальный традиционализм, даже консерватизм и изоляционизм. Это было общество, в котором традиции, обычаи и правила управляли всем. Обычно в этом обвиняют ромейских монахов, что ошибочно, ибо стремление к консерватизму было изначально присуще менталитету византийцев. В нем они пытались искать спасительное избавление от нестабильности и ненадежности окружающего мира.

Традиция определяла многие стороны жизни ромеев от императора до простого смертного. Сам государь рассматривался как хранитель традиций – будь то римское право или постановления церковных соборов. Даже само слово «нововведение» – каинотомия имело у византийцев исключительно негативные оценки. На всякую попытку изменить что-либо ромеи смотрели с недоверием, как на попрание обычаев предков и божественных установлений. Так, нарушение обычая, согласно которому новоназначенный стратиг при встрече с армией должен был спешиться и пройти по рядам, могло серьезно обидеть войско и даже стать поводом к возмущению. Царь же, не соблюдающий «законов Божеских и человеческих», расценивался как тиран, что могло служить веской причиной для его свержения. Ромеи старательно хранили ценности прошлого и осторожно относились к настоящему. Все новое, вплоть до давно назревшей побелки общественной стои, а тем более незнакомое, вызывало настороженность и нередко воспринималось как граничащее с плохим предзнаменованием, даже ересью.

Подобная черта мировоззрения объяснима тем, что в представлении ромеев мир соответствовал мудрости Бога, а раз так – всякое осуждение порядков мироздания являлось богохульством. С точки зрения христианского представления об устройстве космоса, все должно было оставаться таким, каким вышло из рук Творца. Завтрашний день должен был только повторять сегодняшний. Такого рода традиция становилась священной и поэтому, несмотря ни на что, должна была оставаться незыблемой. Тем более важным считалось следование сакральной традиции, что понималось в византийском государстве как приобщение к высшему знанию, Истине.

Основы такого понимания были сформированы уже на закате Римской империи. Византийцы воспринимали свое государство как продолжение этой Империи и автоматически помещали его в центр Вселенной, обитаемого мира, населенного людьми, то есть христианами, за пределами которого есть лишь «нелюди», варвары, дикие существа, по сути дела, демоны. Следовательно, для ромеев ромейское государство было универсальным, мироустроительным. В этом плане византийцы весьма напоминали древних китайцев, тоже считавших свою Империю единственной цивилизованной страной в мире, – «Поднебесной», «Срединной», окруженной презреными варварами. «Византиноцентризм» был следствием разработанной христианскими писателями идеи «Божественного царства» и, невзирая на все лихолетья, пережитые Романией, не покинул ее обитателей до самого конца. Писатель Михаил Дука в своем «Плаче о падении Константинополя» продолжал именовать его «главой всех городов», «центром четырех стран света», хотя этот «второй рай» был захвачен османами и разгромлен в пух и прах.

С точки зрения визанийцев, ни одна другая держава не могла претендовать на равный статус с Империей, единственной и неповторимой, подобие Царства Небесного на земле, призванного способствовать установлению лучшего мирового порядка, который гарантировал конечное спасение всего человечества. Все прочие государства были незаконными, носили временный характер, особенно те из них, что образовались на землях, некогда входивших в римский мир. Именно поэтому византийцы категорически отказывали в признании императорского титула за Карлом Великим, другими германскими королями, хотя те и получали его от Римских пап. В лучшем случае основы государственности всевозможных варваров выводились из их прежней подчиненности «Ветхому», то есть Древнему Риму.

Поэтому вполне естественным было традиционное восприятие Империи византийскими книжниками, интеллектуалами не просто как государства, а Imperium Romanum Christianum, Империи Христианской – богохранимого государства христиан и для христиан, исполнительницы божественных предначертаний, отсчитывающих свою историю от равноапостольного императора Константина Великого. Ромеи свято верили, что именно они избраны Господом и должны стоять во главе всех остальных народов, поскольку имеют для этого больше заслуг, чем остальные. Ведь именно Римская империя имела власть над всем миром и именно в ней явился Христос.

Нарушить это представление, значит покуситься на освященную иерархию. Между тем представления о таксисе – мировом порядке и икономии – устройстве наилучшим образом мирового порядка и единообразной системы государственного управления – вошли в плоть и кровь византийского общества с самых ранних времен его существования. Небесный порядок признавался образцом для порядка земного, а византийское государственное устройство – наиболее приближенным к небесному, к «Граду Божьему», и, следовательно, близким к идеалу. Отсюда вытекало стремление ромеев поддерживать общее согласие, однородность, единство светской и религиозной жизни и, насколько возможно, спасаться в своем государстве от изменений, поскольку в любом из них виделась опасность и грех.

Государственная правовая идеология тоже была ориентирована на прошлое, на традиоционализм. Обычай, традиция приравнивались к закону. В одной из своих новелл конца IX в. василевс Лев VI Мудрый говорил, что в большинстве ситуаций следует обращаться к существующему закону и только в тех случаях, когда таковой отсутствует, следует издавать новый. Даже когда тот или иной император шел на проведение реформы, он в своем постановлении старался сослаться на некие древние традиции, которые почему-то были забыты, а теперь-де восстановаливаются в своих правах.

Более сильная устойчивость в Византии доктрин и институтов, чем на Западе, где в условиях ослабления государственной власти развивались феодальные порядки, определила специфику византийского феодализма. Ромейские феодальные отношения начали формироваться относительно поздно, не ранее X-XI вв., и, самое главное, сильно отличались от классических образцов Запада. Византийцы и тут пошли своей дорогой, не похожей на хоженные другими пути.

В конце XIII в. в Византии прекратилось издание новых правовых норм. Василевсы издавали постановления, преимущественно о льготах и привилегиях, относящихся к прецедентам. Создался парадокс: правотворчество перестало поспевать за развивашейся действительностью. Поэтому огромную роль начало играть право прецедентов. Но для того, чтобы включить право прецедентов в систему столь дорогих сердцу традиций, ромеи использовали для обозначения вновь развивавшихся отношений наименования, термины, заимствованные из привычной сферы давних богословских и политических доктрин. Особенно ярко это проявляется в наименовании пожалования – пронии как Божьего провидения и уже затем земного попечения над чем- нибудь. Благодаря такому наименованию соответсвующие отношения как бы освящались с помощью традиционных священных, «высоких» названий. Вновь возникавшие отношения включались в систему действовавших институтов, оказывались им подчиненными. В то же время отсутствовало формирование новых структур и доктрин, способных противостять старым или их заменить.

Византийская школа тоже была хранительницей традиций. Как уже указывалось, знания ромеев были по преимуществу книжными, умозрительными, да и сама византийская книга являлась продуктом индивидуального творчества, в котором мастер стремился максимально подражать оформлению и почерку известных ему образцов книг. Научная истина представлялась раз и навсегда данной, стабильной, вечной. Опыт и наблюдения были вторичными, даже не имеющими отношения к подлинной науке, а главным, определяющим считались рассуждения, основанные на традиционных авторитетах – Библии, трудах Отцов Церкви, греческих философах. Компиляция представляла основной метод работы византийских интеллектуалов. «Не люблю ничего своего» – так звучал девиз крупнейшего богослова и писателя VIII в. Иоанна Дамаскина. Поэтому задача состояла не в том, чтобы развивать истину, а в том, чтобы ее систематизировать и усвоить. Отсюда же проистекало отсутствие у ромеев особой тяги к изобретательности и к совершенствованию средств производства.

Византийцы, считая себя римлянами, признавали незыблемость античных авторитетов и терминов. Как заметила Тамара Тальбот Райс, интерес к классической греческой культуре был «разожжен ими до размеров неувядаемой любви». Проникнутые христианским мировоззрением, они тем не менее сознательно ориентировались на прошлое, постоянно подражая античной классике. Античные традиции пропитали все – лексику языка, систему образов, меры измерений, принципы обучения, право. Недаром Го – мер оставался в Византии образцом и наставником почти в такой же мере, как и Библия. Античные мраморы были как бы «включены» в виде сполии в тело византийских зданий и даже христанские церкви нередко опирались на колонны бывших языческих храмов. Ромеи разбирались в древнегреческих мифах почти так же свободно, как греки-язычники прежних времен, только иногда путая этих многочисленных богов и богинь. Они использовали мифы как притчи и применяли к событиям как прошлого, так и современности при описании в литературе. Образцом для философов продолжали оставаться древние греки, Платон и Аристотель, греко-римлянин Гален – законодателем медицины. Античная денежная единица – талант то и дело фигурировала в рукописях вместо привычной византийской литры, а золотые номисмы именовались дарики, как древние персидские монеты с изображением царя Дария. Библейские предания были основой для космологии и «физиологии» – учении о природе, которые включали в компилятивные сочинения о шести днях творения земли Богом, так называемые «Гексабиблосы» – «Шестодневы». Здесь ораторы продолжали произносить речи на греческом языке эллинистической эпохи. Однако, скорее всего, эти речи не всегда были понятны всем слушателям. Ведь простонародная речь, которую считали «диалектами», существенно отличалась от литературного книжного языка образованной элиты.

Диктатом традиции являлось и то, что в книжных географических сведениях зачастую продолжали господствовать античные архаичные, как бы канонизированные названия. Так, византийцы прекрасно знали, что обитатели Приднепровья именуют себя росами, русами, но правилом хорошего тона было употреблять по отношению к ним наименования тавроскифы а их земли называть тавроскифскими. Михаил Пселл писал о сельджуках как о персах, хотя самой Персии давным-давно не существовало, да и этнически туркмены не имели к ней никакого отношения. Для Иоанна Киннама сербы в XII в. оставались «далматами», а венгры «гуннами». Нимало не смущаясь, Георгий Пахимер в своей «Истории», созданной в начале XIV в., именовал венгров «иллирами», а германцев «аламанами», хотя ни тех, ни других древних народов, как и гуннов, не было уже много сотен лет. Даже в XV в. афинянин Лаоник Халкокондил и Михаил Критовул с острова Имвроса писали в своих исторических сочинениях о падении Константинополя, продолжая использовать архаичные имена для всех племен и народов, стран, открыто копируя древнегреческого историка Фукидида. Этот возведенный в норму традиционализм доставляет немало головной боли современным историкам, затрудняя их работу. Ведь часто трудно определить конкретно, какой народ подразумевают византийские авторы, говоря о «скифах», «гетах», «кельтах», «гуннах», «савроматах», «мисах» или «турках».

В обществе, пронизанном неуверенностью и страхом перед завтрашним днем, выше всего ценились повторяемость, стабильность, торжественность, человеческое достоинство. Это выражалось и в неподвижном, пассивном созерцании Божества, и в торжественной размеренности дворцовых церемоний, и в застывшей пышности церковной литургии. С мозаик, фресок, икон, миниатюр книг на зрителя взирали сосредоточенные, самоуглубленные лики Спасителя, Богоматери, святых, праведников и императоров. Византийское искусство тоже было традиционно сдержанно и не драматично, что не мешало ему оставаться величественным и истинно красивым. Тем не менее традиционализм сковывал саморазвитие византийского художественного творчества и, может быть, стал одной из причин, не давших искусству Византии подняться до вершин западноевропейского Возрождения. По меткому замечанию видной византинистки Зинаиды Удальцовой, «искусство Византии как бы остановилось на пороге, так и не перейдя заветной черты». Изображаемое обязательно содержало некое «вневременное» послание художника к зрителю, читателю, верующему, несло аспект вечности, вечной повторяемости, как это происходит во время Божественной литургии.

Даже само представление о времени было циклично. Византийцы считали, что природное и историческое время движется по кругу и то, что было внизу, перемещается вверх. Кроме того, время понималось как результат реализации или, напротив, нереализации человеком дарованных ему свыше способностей к добродетельным делам. Таким образом, в духе христианства циклическое время неизменно трактовалось как некая застывшая этическая категория.

Сказанное ни в коей мере не означает, что в ромейском обществе отсутствовали какие-либо изменения, что оно было статичным, закостенелым. К примеру, различные изменения претерпевали отношения земельной собственности. В Византии существовала изменчивая идеология. Например, в условиях экстремальной ситуации накануне завоевания Империи османами идея превосходства ромеев как бы отошла на второй план и повысилась роль представлений о конце света. При всей жесткости конструкции византийцы обладали определенной свободой мысли и действий, независимостью и индивидуализмом. Если граждане были недовольны эдиктом или императором они заявляли об этом, а иногда шли даже на бунты и восстания, влекшие смену властей. Традиции господствовали над новациями в наставлениях по военному делу, но они не могли не учитывать и современных военных реалий. Несомненно, изменения проникали в жизнь людей, хотя и не так заметно и резко, как это происходило, скажем, на землях бывшей Западной Римской империи. К тому же все новое, упорно пробивавшее себе дорогу, облачалось в старую словесную оболочку, то есть, пользуясь евангелическим изречением, ромеи жили «...вливая новое вино в старые меха».

Однако, эта нелюбовь к новому, «негреческому» в последующем сыграла с ромеями злую шутку. Да, вначале потомки Гомера и Аристотеля по уровню культурного развития существенно опережали многие страны и народы и кичились причастностью к единой культуре. Но в гордом самоупоении и самолюбовании консервативные греки не заметили, как окружающие их народы, вначале арабы, а затем и европейцы, овладели доступной византийцам суммой знаний и пошли вперед. Только накануне падения Империи некоторые ромеи стали задумываться о том, что традиционная превязанность к великому наследию прошлого до какой-то степени сковывала самостоятельную творческую активность: Георгий Схоларий, византийский писатель середины XV в., сокрушался о том, что древние греки все сформулировали, не оставили возможности потомкам двигаться вперед. Когда же культурное отставание ромеев стало явным, и передовые среди них принялись изучать чужеземные языки и знакомиться с трудами иноземных авторов, увы, время было безвозвратно потеряно.

1. Что для ромеев значила семья? Почему именно в ней искали утешение?

2. Перечислите меры, которые были направлены византийским правом на укрепление семьи.

3. Как вы думаете, почему ромеи различали совершенолетие и самостоятельность?

4. Как вы полагаете, почему закон разрешал столь ранние браки? Какую роль в ромейском обществе играла помолвка?

5. Что предусматривало заключение брака?

6. Для чего служил византийский патронаж и какую роль играли свиты?

7. Почему византийцы по разному понимали дружбу? От чего это зависело?

8. Какое место в обществе ромеи отводили женщине? Какую роль она играла на самом деле?

9. Что ромейские женщины утратили в своих правах по сравнению с римлянками, а что приобрели по сравнению с женщинами средневековой западной Европы?

10. Что наиболее ценили византийцы в женщине? Можно ли с ними согласиться?

11. Как в семье относились к детям? Почему?

12. Вспомните, по достижению какого возраста для юного ромея заканчивалось детство и подумайте, почему это происходило столь рано?

13. Дайте оценку уровня грамотности в Византии. Какие контрасты здесь обнаруживаются? Как вы думаете, они были характерны именно для ромеев?

14. Почему византийцы очень высоко ценили образование?

15. Сравните систему образования Византии и западной Европы. Разнились ли ли они?

16. Как развивалась система византийского письма? Чем она отличалась от западноевропейской?

17. Что положительного было в византийской системе обучения? Какие ее основы можно найти в современной системе образования?

18. Почему образованные ромеи так высоко ценили риторику? Что включал византийский риторический код?

19. Какие типы библиотек существовали в Византии?

20. В каком направлении развивалась эволюция византийских государственных образовательных учреждений? О чем это говорит?

21. Что вы можете вспомнить об Иоанне Итале, где он преподавал? Кто из известных византийских интеллектуалов был его современником?

22. Как воспринимали науку на средневековом Западе и похоже ли было это восприятие на византийское?

23. Чем объяснить отсутствие особого интереса у ромеев к целому ряду наук? Можно ли это рассматривать как свидетельство культурного отставания?

24. Какими жанрами была представлена византийская художественная литература и поэзия? Систематизируйте их.

25. Какие главные задачи решало византийское богословие?

26. Какая главная черта отличала византийских ученых?

27. В чем состоит главный вклад византийцев в науку?

28. Почему и в чем проявилась регионализация культурной жизни поздней Византийской империи?

29. Как вы думаете, как Церковь относилась к античной мудрости? Аргументируйте свой ответ.

30. Какой «рецепт счастья» предложили нам византийцы? Подходит ли он вам?

31. Как византийцы понимали свое государство и почему они боялись изменений в религиозной, политической и экономической жизни? Как это отразилось на них?

32. Чем можно объяснить склонность византийцев к традициям? Какую роль они играли в их госудастве?

33. Какие из византийских культурных традиций и канонов оказались позитивными, а какие способствовали будущей стагнации страны?

34. Подумайте, какие из византийских традиций повлияли на развитие православных государств, а какие – на развитие Запада?

Из гомилии свт. Иоанна Хрисостома (рубеж IV-V вв.) о пользе христианского брака

Составляя одну плоть, они (муж и жена) имеют и одну душу и взаимной любовью одинакового возбуждают друг в друге усердие к благочестию, ибо супружество не удаляет от Бога, а, напротив, более привязывает, потому что больше имеет побуждений. Как малый корабль и при слабом ветре движется вперед, быстро носимый по водам распростертыми парусами – даже и руки без труда принуждают его к бегу ударами весел, – большого же корабля не сдвинет легкое дыхание, напротив того, когда он с грузом выходит на море, только крепкий и попутный ветер может придать ему хода, – так и не обремененные житейскими заботами имеют нужду в меньшей помощи великого Бога, а кто обязан быть попечителем милой супруги, имения и чад, кто рассекает обширнейшее море жизни, тому нужна большая помощь Божия, тот взаимно и сам более любит Бога.

Из «Эклоги» – византийского законодательного свода VIII в.

Об обручении и расторжении брака

1. Обручение христиан происходит между лицами младшего возраста, начиная от семи лет и позже, по взаимному желанию обрученных и согласия их родителей и родственников, если обручающиеся договариваются по закону и не принадлежат к числу тех, кто к обручению не допускается, то есть из-за задатков или предбрачных даров или письменных договоров.

Если же давший задаток вздумает оступиться и расторгнуть соглашение, то он теряет свой задаток; если же и сторона невесты захочет отступиться, пусть внесет двойной задаток, то есть задаток и другой в таком же размере.

Из «Хроники» Михаила Сирийца (XII в.) об отношении кесаря и императора Тиверия к браку и супружеству

Глава XVII. В это время в Империи римлян произошло следующее нарушение закона:

В течение пяти лет, когда Юстин был болен, а Тиверий¹²⁵ управлял государством, императрица София¹²⁶ не позволяла жене Тиверия входить в императорский город. Однако Юстин в те моменты, когда к нему возвращался разум, порицал ее и говрил ей: «Ты совершаешь грех; ибо Тиверий молодой, его тело не выносит воздержания, а ты удаляешь его жену от него». Она ему отвечала: «Я не утратила разум, как ты, чтобы при моей жизни отдать мою Империю другой». Таким образом, жена Тиверия жила во [дворце] Хормизда. Когда Юстин умер, Тиверий решил вернуть свою жену; он попросил у Софии позволить ей прибыть к нему, но и тогда она не дала на это согласия. Тогда их суетный Патриарх¹²⁷, который следовал закону не более, чем вере, пришел к императору Тиверию и сказал ему: «оставь свою супругу и возьми в жены императрицу Софию или ее дочь!» [...]

Император Тиверий, услышав это предложение, очень опечалился и сильно разгневался на Патриарха. Он ему ответил: «Ты, видно, не боишься Бога, если предлагаешь мне оставить законную жену, от которой я имею уже троих детей? Во времена моей бедности она была соединена со мной перед престолом божественной Церкви, а теперь, когда Бог меня вознес, я [должен] ее покинуть? Изыди! Что касается тебя, о Патриарх, я вижу, что ты совсем не заботишься о законе; и это показывает, что ты вовсе не придерживаешься православной веры». Патриарх пришел в замешательство и сказал: «Знатные заставили меня совершить этот поступок ради мира в Империи». Тиверий вскипел от гнева и ответил: «Я скорее откажусь от власти, чем стану попирать ногами закон». Патриарх удалился в смущении.

Когла императрица София услышала об этом, она испугалась и позволила жене Тиверия вернуться с великим торжеством. Когда та вошла [в Константинополь], толпа ее приветствовала и называла ее Еленой. Тиверий осыпал почестями императрицу Софию и ее дочь. Он увеличил их доходы, и они остались в своем дворце.

Судебное постановление митрополита Навпакта Иоанна Апокавка о расторжении брака (первая треть XIII в.)

Сегодня пришли ко мне Константин Папаиоанопулос и Анна... Оба молодые: Константин, роста небольшого, выглядит приблизительно лет на шестнадцать; весь он какой-то худой, то ли от природы, то ли от вынужденного недоедания. По сравнению с Константином Анна – вполне зрелая женщина, старше его годами и, как написано в насмешливой комедии, «надменна, капризна, падка до роскоши, словно Кесира»¹²⁸. Вот они приши и стали просить расторгнуть их брак. Рассказывают, что их благословили, помолвили и обручили несовершеннолетних, когда они были совсем еще дети. С тех пор Константин почти нисколько не повзрослел. Анна же казалась его матерью, не потому, что постарела, а потому, что, достигнув цветущего возраста, располнела. И ей стал люб другой, она нарушила супружескую верность, ибо тот «младенец» не мог ни содержать ее трудом рук своих, ни выполнять своего мужского дела, а это особенно возбуждает у женщин ненависть к мужчинам, потому они и не могут жить вместе...

Итак, мы порешили дать Константину и Анне развод по той причине, что оба супруга вступили в брак несовершеннолетними, а это – серьезное основание для расторжения брака, о чем гласит и государственный закон, и церковное определение, вынесенное при священной памяти святейшего Патриарха господина Иоанна Каматира, когда наше нижайшее ничтожество собственноручно и тотчас записывало церковные постановления. Вот и брак Константина и Анны да будет расторгнут: Анна пусть выйдет замуж, но, разумеется, не за того развратника, а за другого человека, чтобы никому не повадно было так или иначе полюбив замужнюю женщину, развратничать с ней и при этом надеяться взять ее в жены. Обручивший же их священник, как того требует истинное человеколюбие, да не будет допущен к священнодействиям, дабы, будучи наставником людей, он не совершал неустановленного Церковью и не скреплял священными словами противозаконного. Анна пусть возвратить Константину все его имущество, оказавшееся у нее. Таково вынесенное по рассмотрению этого дела решение.

Из «Стратегикона» магистра Кекавмена Катакалона (около 1075–1078 гг.)

О воспитании дочерей

Пусть сыновья и дочери твои почитают тебя, ты же не стыдись их и не презирай, даже если они еще несмысленны. Они ведь будут поступать так, как научатся от тебя. Стыдись также и сам себя. Человек, не стыдящийся сам себя, не станет и другого стыдиться. Не будь надменным, ибо всякий, кто неразумно надмевается, потом раскаивается. Чти старца и юношу, и почтен будешь и ими и сотворившим их. Входя в церковь, не глазей на женскую красоту, но взирай на алтарь, преклонив голову.

О чтении

Много читай и многому учись. Если не разумеешь, крепись, ибо после частого перечитывания книги даст тебе Бог разуметь и понять ее. Если не знаешь чего, спроси о том людей сведущих и не гордись. Ведь из-за этого, из-за нежелания спрашивать и учиться, люди остаются невеждами. Когда кто-нибудь говорит, дай ему кончить; если это добрая наука, ты получишь пользу, если нет – то и тогда получишь пользу, презрев ее. Исследуй Писания, как повелел Господь, но не усердствуй в этом попусту.

152. О почитании родителей

Помни болезни матери твоей... Если станешь господствовать над всей землей и соберешь в руке твоей все сокровища, не сможешь воздать ей равное. Помни, как она покоила тебя на своих руках, и успокой ее. Проси, чтобы Бог принял молитву отца твоего и матери твоей. Помни, что нет для человека ничего желаннее чад, и если ты не родил их, то узнай это от меня...

Хрисовул 1081 г. Алексея I Комнина о представлении правящих полномочий своей матери, Анне Даласине

Ничто не может сравниться с нежной и чадолюбивой матерью, не найдется более надежного талисмана ни против предвидимой опасности, ни против неожиданных каких-либо бедствий. Данный ею совет будет надежен, ее молитва будет твердой и непобедимой стражей. Такой была для моего царства, с самого юного моего возраста, моя августейшая мать и государыня, бывшая для меня и кормилицей и водительницей. Любовь матери предшествовала мне в звании синклитика, причем и преданность сына осталась во мне во всей неприкосновенности. Единая душа познавалась в разделенных телах и по благодати Христа сохранилась в целости и доныне.

Между нами не произносилось этих холодных слов: мое или твое, и что особенно важно, ее молитвы, ежедневно возносимые, дошли до ушей Господа и возвели нас на высоту царства. Но и по получении мной царского скиперта она не переставала уделять мне свое сотрудничество и заботиться о пользах государственных. Готовясь ныне с помощью Божией к походу на врагов ромей- ской земли и полагая великую заботу о сборе и снаряжении войска, не меньшее попечение отдаем и мероприятиям по устроению административных и гражданских дел. Поэтому мы признали в том лучшую охрану государства, что возложили верховное управление на августейшую и высокочтимую родительницу.

Итак, настоящим хрисовулом определяем, чтобы все, что она при своей обширной опытности в житейских делах найдет нужным утвердить, будет ли то представление главы секретов или доклад одного из подчиненных ему чинов секрета, или других, на обязанности которых составление докладов, ходатайств или решений по скидке недоимок казне, – чтобы все ее распоряжения имели неизменную силу как постановления царства нашего и как бы написанное было выражением ее собственных слов. Какие бы ни были предъявлены от ее имени постановления или повеления, письменные или устные, с указанием оснований или без них, носящие печать со знамением Преображения и Успения, должны быть принимаемы равносильными с актами, исходящими от царства моего. И не только по отношению к настоящему главе секретов царица-мать имеет власть поступать по своему свободному усмотрению, но точно так же относительно назначений на высшие места, замещения мест в секретах и в фемах, в раздаче чинов и должностей и в выдаче земельных пожалований. Лица, пожалованные назначениями в секреты или в фемы, равно как уволенные с должностей, возведенные в высшие, средние и низшие титулы и чины – должны оставаться на будущее время на своих местах твердо и без перемен. Точно так же увеличение жалованья за службу, прибавку к наградам, прощение так называемых обычных податей, уменьшение или прекращение выдачи жалованья она может считать своим неотъемлемым правом, и, вообще, что бы она ни приказала письменно или устно, все должно иметь обязательное значение. Ибо слова ее и приказания равносильны словам и приказам царства моего, и ни одно из них не может быть произнесено впустую, но должно оставаться властным и твердым на все последующее время, не подлежа ни расследованию, ни проверке ни ныне, ни в будущем. И ни одна власть, ни даже сам нынешний логофет секретов, не может отменить ее распоряжений, как бы ни казались ему они правильными или неправильными. Да исполняется все беспрекословно, что постановлено настоящим хрисовулом.

Из «Алексиады» Анны Комниной (середина XII в.) об отношении василевса Алексея I Комнина к Анне Даласине

Иной пожалуй будет порицать расположение моего родителя, доверившего женщине управление империей. Но кто имел случай знать просвещенные взгляды моей бабки, ее добродетель, ум и житейскую опытность, тот бы, напротив, похвалил отца. Моя бабушка так была искусна в ведении дел и так способна разбираться в политике, что могла бы управлять не только Ромейской державой, но и всяким царством под солнцем. Она была весьма опытна, знала природу многих вещей, понимала, из чего что возникает и к чему приводит, что имеет второстепенное значение и что способствует к усилению другого, в высшей степени находчива в распознании того, что нужно, и удивительно осторожна в действиях. И такова была не только по умственным расположениям, но в том же смысле и выражала свое мнение... Даже и в молодые годы она казалась удивительным существом, обнаруживая почтенную серьезность в юных летах. При одном на нее взгляде можно было заметить присущую ей доблесть в соединении с величественной осанкой. Мой отец, получив царскую власть, взял на себя подвиг и заботы, ставя свою мать зрительницей его деяний и доверив ей верховную власть и исполнял, как подданный ее приказания. Он чрезвычайно любил ее и находился в полной от нее зависимости, верно исполняя ее волю и слушал ее распоряжения; соглашался на все, на что выражала она свою волю.

Ученый Иоанн Педиасим (первая половина XIV в.)

Желание.

О жене злонравной

Жена злонравная – крушение для мужа,

Неисцелимый, злой недуг, проникший в дом,

Супругу казнь, угроза кары каждый день,

До срока станет стар, кто ложе делит с ней.

Пленяющее зло, привычная беда.

Безлунной ночи мрак и стужа зимних бурь,

Рубец от старых ран, снедающая боль.

Отродье зла, гроза непримиримых битв,

Разруха жизни всей, у сердца скорпион,

Свирепой львицы рык и яростная злость,

Химера страшная, «дышащая огнем»¹²⁹,

Могучей гидры сто непобедимых глав¹³⁰.

Безумье, бешенство, неукротимый гнев, Зловредный корень трав, в себе несущих яд. Прожорливая пасть, язвительный язык, Сластолюбивый нрав, нахальный, дерзкий взгляд

И подозрений злых бушующий поток,

Кипящая в грозу пучина гнусных дел.

Утесы Симплегад, Харибды, Скиллы рев¹³¹,

Эврип и новый Стикс¹³², горючих слез поток,

От очага пожар и смрад домашних ссор.

Обрыв меж скал крутых, Тенарской бездны глубь¹³³, Всепоглащающий жестокий Ахеронт¹³⁴,

Эринний¹³⁵ грозный бич, Аида жадный зев, Зловещей птицы крик, сулящий мужу смерть.

Кто в силах убежать от женщины такой?

О жене разумной

Жена разумная – морская гладь и тишь,

Здоровье, чистота – бесценый, прочный дар

И ежедневный плод усердного труда.

Закат почтеных лет счастливый встретит муж. Господний дар благой – безбедный общий путь. Блестящий солнца луч, весенний светлый день. Целебное питье, спасение от бед,

Природный кроткий нрав и в сердце ключь любви. Продленье срока дней, достатка верный рост. Трудолюбивый вол, идущий под ярмом.

И Амалфеи рог¹³⁶, как в сказаках говорят,

И туча, что струит на землю дождь златой.

Учтивости пример и непорочный лик.

Коренья добрых трав прекраснее стеблей.

Умеренность в еде, приветливость в устах.

Смотрящий долу взор, достойный, скромный вид.

Спокойный плеск волны, нелживая душа,

Зефира¹³⁷ легкий вздох, несущий тишину.

Светильник в тьме ночной, причал для кораблей.

Неколебимый брег, родник, что сад поит,

В пути ведущий свет, над домом свод небес,

Славнейший дар земли, ее достойный плод,

Спасительный маяк, нешаткая ступень,

Обильный щедрый Нил, текущий серебром,

Пчелиных ульев мед, Элисий душ благих¹³⁸,

Вещанье добрых птиц для мужа своего,

Кому ж судьбы рука такую даст жену?

Из «Жития Филарета Милостивого» (около 820 г.) о сватовстве императора Константина VI (780–797 гг.) к дочерям праведного Филарета

На следующее утро, как только гости¹³⁹ проснулись, они тотчас же потребовали, чтобы к ним привели на смотрины юных дев. Но старец¹⁴⁰ сказал им: «Мы, конечно, люди бедные и ничтожные, но наши дочери, однако же, никогда не покидают отведенных для них покоев. Раз уж вы, мои господа и повелители, желаете их увидеть, то войдите сами в их комнату»...

...Едва их увидев, василевс, его мать¹⁴¹ и Ставракий, первый царедворец, пришли в восхищение от их красоты; они были очарованы их скромностью, манерами, умом, легкостью и плавностью походки, изяществом одеяний и приятностью речей. Старшая¹⁴² была наречена невестой императора, средняя была просватана за одного из влиятельных лиц при дворе, Константинакия, человека знатного, занимающего высокую должность патрикия и бывшего очень красивым как лицом, так и телом. Что же касается младшей дочери старца, то король лангобардов Аргуисий послал к императору Константину посольство со многими драгоценными дарами, чтобы ему отдали ее в жены.

«Ромейская история» Никифора Григоры (ок. 1293–1361 гг.) о жизни простой «скифянки», переселившийся в Константинополь

В те времена жила одна скифянка, из тех скифов, которые обитают по ту сторону Истра¹⁴³, и не было у этой женщины ни мужа, ни детей. Как-то раз она увидела перед своими дверьми военнопленных, угоняемых из Фракии. Она же уже давно страстно желала о том, чтобы уйти к ромеям и воспринять Божественное крещение. Поэтому она, выйдя навстречу пленным христианам, одного из них, выставленного на продажу, взяла в супруги. Но прежде она связала его клятвами в том, что он не оставит сожительство с нею и в том случае, если они переселятся в какое-нибудь другое место. Пока она искала удобный случай для переселения, прошел целый год. За это время у нее появилось двое детей. Одного она родила, а другим была беременна, и из-за этого ее любовь к мужу стала еще больше и прочнее. Но случилось так, что в следующем году также и первую жену упомянутого мужа уводили пленной. Увидев ее, он заплакал. Однако, эта жена-скифянка, разузнав причину его слез, не обиделась на мужа и не взревновала к жене, но выкупила и ее, чтобы была подручной служанкой по дому и одновременно имела утешение в том, что видит мужа очень близко. Когда же предоставился удобный случай, скифянка приняла Божественное крещение и переселилась в Царицу городов¹⁴⁴. Но первая жена¹⁴⁵, бросившись к Патриарху, вопила, била себя в грудь и заявила, что скифянка обошлась с ней беззаконно, похитив у нее мужа. Однако, когда пришла та другая и точно рассказала то, как обстояло дело, то никто не мог теперь выдвинуть против нее обвинения по справедливости. Ибо она была госпожой обоих, так как своими деньгами взяла продаваемых, так сказать, от диких зверей. Но хотя все молчали и не выдвигали против нее никакого обвинения, то она все же сама предложила следующее решение по делу. Мужа она отпускает даром из-за сожительства и из-за рождения из сожительства детей. Женщину же хочет, но не может отпустить, испытывая нужду в необходимом из-за пребывания на чужбине вместе с двумя малолетними детьми. «Поэтому, – сказала скифянка, – она должна принести цену, которая уплачена за нее, и пусть уходит вместе с мужем. Я же буду жить с детьми, уповая на десницу человеколюбивого Бога». Это решение похвалили все вместе с Патриархом и удивились благородству рассудка той женщины. Но вскоре справедливость получила надлежащую меру человеколюбивым Господом, который сверху все разрешает справедливейшим образом. Ибо женщина, отправивишись за сбором выкупных денег, и обходя своих фракийских соседей там, где она прежде жила, снова попала в руки скифов, которые неожиданно вторглись во Фракию. И она пропала, находясь далеко, а ее муж остался и впредь сожительствовать с той порядочной скифской женщиной.

Историк Агафий Миринейский в сочинении «О царствовании Юстинина» об изобретениях известного математика и механика VI в., строителя храма Св. Софии Анфимия из Тралл

V. 6. ...Отечеством ему (Анфимию) являлся город Траллы, специальностью – изобретение машин для механиков, которые, переводя линейный рисунок на материал, фабрикуют некие подражания и изображения существующих вещей. Он был лучшим в этом искусстве и дошел до вершин математических наук...

Я сейчас скажу, почему упомянул об этом муже. Есть в Византии¹⁴⁶ некий человек, по имени Зинон, записанный в списки риторов, чрезвычайно красноречивый и большой любимец императора¹⁴⁷. Жил он по соседству с Анфимием, так что, казалось, они обитают в одном жилище и заключены в одних пределах. С течением времени у них возникли споры и раздоры или вследствии вида [постройки], необычного раньше, или вследствии новой, неумеренно поднятой в высоту и загораживающей свет, или из-за чего другого, так как естественно, что у слишком близко друг к другу живущих возникают споры.

7. Тогда Анфимий был побежден противником-обвинителем, так как не в состоянии был противопоставить одинаковое риторское искусство. Но он в свою очередь поразил его своим искусством следующим образом. Зинон приобрел отличный дом, очень обширный и красивый, изысканно изукрашенный, в котором он и сам обыкновенно пребывал и угощал друзей. Нижние помещения были с одной стороны близки к дому Анфимия, так что общая крыша соединяла потолок одного и часть постройки другого. Здесь, в различных частях помещения, он разместил много котлов, наполненных водой, обтянул кожаными крышками, снизу широкими, чтобы охватиить сосуды, затем они суживались наподобие труб, прикрепил концы их к доскам и балкам и тщательно закрыл все отверстия, так что весь пар, сколько его содержалось в кожах, не улетучиваясь и не проходя наружу, свободно поступал вверх, поднимаясь по полым трубам, пока не достигал крыши. Подготовив все это скрытым образом, он подложил сильный огонь под основание котлов и развел сильное пламя. Тотчас из кипящей воды поднялся вверх пар, сильный и одновременно густой. Так как он не имел возможности распространиться, то он несся по трубам и, сжатый теснотой, с большой силой стремился по трубам и, сжатый теснотой, с большой силой стремился вверх, пока беспрерывным потоком не ударялся о крышу и всю ее сотрясал и приводил в движение, так что бревна сильно тряслись и скрипели. Бывшие у Зинона были охвачены страхом и ужасом и высыпали на площадь, пораженные бедствием, стеная и призывая на помощь.

Из «Хронографии» Феофана Исповедника (814–818 гг.) о речной системе между Северным океаном и Черным морем

679/680 г. ...В северных, противоположных частях Евксинского Понта, у озера, называемого Меотидой, в которое впадает величайшая река, стекающая от океана по земле сарматов и называемая Атиль, в которую (Атиль) впадает река, называемая Танаис, сама вытекающая от Ивирийских ворот, что в Кавказских горах, а от слияния Танаиса и Атиля выше уже названного Меотидского озера, когда Атиль разделяется, течет река, называемая Куфис, и впадает в край Понтийского моря...

Из Сирийского законника IV-V вв. о врачах и учителях

Врачи и всяких наук учителя, находящиеся в городах и в области, освобождены от всякой подати: именно они не платят ни подушную подать, ни хрисаргир и не могут быть принуждаемы становиться опекунами сирот и попечителями, так как врачи врачуют тела, а ученые – души.

Из «Источника знания» богослова Иоанна Дамаскина (около 675–753 г.)

О знании

Ничего нет дороже знания, ибо знание есть свет разумной души; напротив, незнание – тьма. Подобно тому, как отсутствие света есть тьма, так и отсутствие знания есть тьма разума. Ибо незнание свойственно существам неразумным, а знание – разумным. Поэтому всякий, кто от природы способен к приобретению знания и к пониманию, но не приобрел его, тот, хотя от природы и разумен, но из-за нерадивости и душевной слабости хуже существ неразумных. Под этим знанием я разумею истинное знание сущего, ибо любое знание касается сущего.

Из письма Михаила Пселла о повседневной жизни византийской канцеллярии и условиях работы ее чиновников в середине XI в.

...Я имел несчастье состоять в канцелярии асикритов. Работа там была настолько долгой и настолько большой, а напряжение во время письма таким, что не было возможности, если можно так выразиться, ни почесать ухо, ни поднять головы, ни утолить голод и жажду, ни умыться, когда это становилось необходимым из-за пота, который тек по телу и по лицу. И насколько большой была награда за эти усилия? Приступы гнева, замечания за оплошности и т. д. Здесь нет помилования, каждый день – одно и то же. Запертые в тесных помещениях, без возможности пройтись, один напротив другого... при этом каждый хочет подвинуть соседа... Один делает ставку на то, что он умеет быстро писать, другой пытается захватить место благодаря своей учености и старается изо всех сил сеять слухи против одного из своих начальников, еще один надеется выдвинуться за счет физической силы и своей бойцовской ловкости, кто-то – за счет хорошо подвешенного языка, кто-то – благодаря тому, что он старше других; у кого нет ничего другого, пытается извлечь выгоду из крайнего усердия в делах или спорах о языке. Отсюда большие ссоры и неописуемая и непрекращающаяся борьба... Приступы гнева, разглашения секретных дел... один докладывает, что его коллега сумасшедший, другой добавляет обвинение в бешенстве, умножая его преступления...

Из письма ритора, митрополита Афин Михаила Хониата (около 1138–1224 гг.) о последствиях трагических событий 1204 г. для ромеев

Запустели города, в которых водились хоры муз и властвовала фемида¹⁴⁸ и процветала философия. Но нам не следует предаваться унынию и ограничиваться сетованиями. Те, которые считают себя нашими повелителями¹⁴⁹, столько же понимают в словесном искусстве, как ослы в музыке. А мы не будем забывать философии и не перестанем украшать себя добродетелью и образованностью: в этом мы найдем действительное средство властвовать над нашими повелителями, как над дикими зверями... Там не может быть надежного и прочного господства, где победители не обладают ни природными, ни приобретенными преимуществами. Никто не скажет, что львы, леопарды или волки властвуют над людьми, хотя бы они когтями и зубами достигали того же, чего и наши победители. И никогда не удастся им вполне победить нас, хотя бы они присвоили себе все наши стяжания, хотя бы оставили нас нагими или коснулись бы самой плоти нашей.

Письмо Феодора Иртакина (умер ок. 1320 г.), учителя грамматики и риторики в Константинополе, родителям ученика

Лучше всего я должен был сделать это сообщение лично. Но так как вы слишком заняты, чтобы это допустить, я вам пишу. Ваш сын пренебрегает своими школьными делами и интересуется только лошадью. Он бешено мчится галопом по улицам. Он посещает ипподромы и театры, шумя, важничая и щеголяя своей красивой одеждой. Несмотря на многие наставления, он не проявил никакого сожаления и не исправился, так что я его побил. Уже прошло пять дней, с тех пор как я его побил, а он еще не возвратился в школу и не сделал никакой работы, но радуется скачкам и балаганам. Когда же он должен отказаться от своей элегантной одежды и носить кожаный ремень, когда он перестанет ездить верхом на украшенной золотом лошади и начнет пользоваться ногами, когда он излечится от своей опрометчивости? Я выполнил свою обязанность, тем, что вас известил. Теперь ваше дело обсудить вашего собственного сына.

Басня-новелла о моряке и его сыне

Был, говорят, у одного моряка сын, и моряк хотел, чтобы он обучился грамматике. Поэтому он послал сына в школу, и через некоторое время сын там обучился грамматике до тонкости. Тогда и говорит юноша отцу: «Батюшка, вот я изучил всю грамматику до тонкости; но теперь мне хочется изучить и риторику». Понравилось это отцу; послал он опять сына в школу, и стал он там настоящим ритором. Вот однажды сидел сын дома и обедал вместе с отцом и матерью, рассказывая им про грамматику и про риторику. Перебил его отец и сказал сыну: «О грамматике слыхал я, что это есть основание всех искусств, и кто ее знает, тот без ошибок может и говорить и писать; а вот в чем сила риторики, я не знаю». Сын в ответ отцу говорит: «Верно ты сказал, отец, что грамматика есть основание всех искусств; но риторика еще того сильнее, потому что она может без труда доказать что угодно, и даже неправду представить правдой». Тогда отец сыну говорит: «Ежели в ней такая сила, то поистине она куда как сильна! Но покажи-ка ты мне ее силу вот сейчас». А случилось так, что на столе у них было два яйца. Отец говорит: «Смотри, нас трое, а яиц на столе два; как сделаешь ты, чтобы их стало три?» А сын ему: «Без труда – с помощью арифметики». «Как же?» – спрашивает отец. «Сосчитай-ка их еще раз!» – говорит сын. Начал отец их считать и говорит: «Одно, два». А сын ему: «Так ведь один да два и будет три!» Говорит отец: «Верно, сынок; а коли так, то одно съем я, другое твоя мать, а ты ешь то, которое сам изготовил своей риторикой».

Из сочинения «Законы» философа Георгия Гемиста Плифона (1360–1452 гг.)

О понятии счастья

... Всем людям от природы свойственно главным образом стремиться к этой самой якобы счастливой жизни. Это единое и общее желание присуще всем людям и является целью жизни для каждого, ради чего они как раз и занимаются всем прочим. Однако следуют они этому общему желанию уже не одними и теми же путями, а каждый своим собственным. Одни проводят жизнь в постоянном наслаждении, думая таким образом стать максимально счастливыми и считая, что все нужно делать не ради чего-нибудь другого, но ради всяческого разнообразного наслаждения, вкусить каковое они смогут, откуда бы оно ни шло. Другие находят счастье в приобретении состояния, всю свою жизнь занимаясь только тем, что постоянно обогащаются. Третьи охвачены жаждой славы, и главный предмет их забот – жить, будучи почитаемыми и восхваляемыми большинством людей. Четвертые, презрев все остальное, сделали целью своей жизни добродетель и красоту, считая, что одна только добродетель делает действительно счастливыми и блаженными упражняющихся в ней. Да и законы самой добродетели не для всех одни и те же. Ибо не для всех одинаковыми представляются прекрасное и постыдное, как и общепринятое. Вот, например, есть люди, которые отрицают, что требуется кое-что и от разума, и от наук для достижения добродетели. Некоторые даже изо всех сил избегают занятий этими вещами, считая под влиянием некоторых шарлатанов..., что это является для них каким- то бесчестием и развращением.

Из послания Отца Церкви, пистеля и богослова, архиепископа Константинопольского Григория Назианзина (329 – ок. 390 гг.) к прихожанам

...Овцы, не пасите пастырей и не выступайте из своих пределов, для вас довольно, если вы на доброй пажити. Не судите судей, не предписывайте законов законодателям... Поэтому да не замышляет стать головой, кто с трудом служит рукой или ногой, или другим еще менее важным членом тела, напротив, братья, каждый оставайся в том звании, в котором призван (Кор. 7:20), хотя бы и достоин был высшего. Довольствоваться настоящим – гораздо похвальнее, нежели домогаться звания, какого не получил. Кому можно без опасности следовать за другим, тот не желай начальствовать с опасностью для себя. Да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное и небесное, чтобы через многоначалие не дойти до безначалия...

1. Чем с богословской точки зрения Иоанн Хрисостом обосновывал превосходство женатых христиан перед холостыми? Что здесь свидетельствует об укреплении семьи?

2. Каковы были условия заключения и расторжения обручения, согласно «Эклоге»?

3. Что, по словам Михаила Сирийца, заставляло ромеев, включая императора, соблюдать законы брака?

4. О каких основаниях для расторжения брака говорить судебное постановление митрополита Иоанна Апокавка? Как наказывались виновные и почему муж должен был получить обратно все свое имущество?

5. Как вы думаете, что имел в виду Кекавмен, говоря о том, что надо стыдиться себя?

6. Что означает предостережения Кекавмена попусту не усердствовать в исследовании Библии? Как вы это понимаете?

7. Какие советы и наставления Кекавмена актуальны и сегодня?

8. Что отмечает Анна Комнина среди лучших качеств своей бабушки, Анны Даласины?

9. В чем расходятся сведения об Анне Даласине хрисовула Алексея I Комнина и воспоминаний Анны Комнины?

10. Исходя из риторических строк Иоанна Педиасима, попытайтесь определить, какие качества жены наиболее ценили византийцы и что они особенно порицали в женщине. Подумайте, чем были обусловлены эти критерии и в чем они совпадают с теми, которые приводили Алексей I Комнин и Анна Комнина?

11. Как вы полагаете, почему выбор Константина VI пал на одну из дочерей Филарета Милостивого? Чем она его очаровала? Почему остальных дочерей из этой семьи тоже постарались выдать замуж за наиболее знатных людей?

12. Что можно сказать на основании рассказа Никифора Гигоры о положении женщины в Византии? Проанализируйте его с точки зрения правовой культуры и менталитета ромейского общества.

13. Принципы действия каких машин, согласно Агафию, открыл Анфимий из Тралл? Подумайте, почему одни из них вошли в практику, а другие нет.

14. Пользуясь толковым словарем, проанализируйте географическое описание речной сети у Феофана Исповедника? Что в нем необычно и о чем это говорит?

15. Почему, согласно Сирийскому законнику, именно врачи и учителя освобождались от уплаты податей? О чем это говорит?

16. Насколько справедливы слова Иоанна Дамаскина о знании? К знанию чего он призывал?

17. Какимии качествами надо было обладать, чтобы успешно служить в византийском чиновном аппарате? Насколько можно доверять сведениям, сообщаемым об этом в письме Михаила Пселла?

18. Что писал Михаил Акоминат о византийской культуре в качестве критерия самосознания ромеев? О каких сторонах византийского менталитета говорят его слова?

19. Как вы думаете, зачем в Византии надо было учиться даже таким обеспеченным как беспутный ученик Феодора Иртакина?

20. Как сын моряка объяснил своему отцу пользу риторики? Как вы считаете, почему его отец не согласился с ним? Вспомните, кто особенно усерствовал в изучении риторики в Византии?

21. Проанализируйте понятия счастья, которые приводил Георгий Гемист Плифон. Какие конкретно слои византийского общества он при этом имел в виду? Кого он называл «шарлатанами»? О чем это говорит?

22. Какая характерная черта византийского менталитета обнаруживается в проповеди Григория Назианзина? Была ли она присуща всем ромея в равной мере?