Тайна Соловков

Когда б шепнула Рать Святая:

«Оставь ты мир! Живи в раю!»

Сказал бы я: «Не надо рая –

Верните Родину мою».

Сергей Есенин

Глава I

Святой остров

Крест и флаг

Зимней ночью полярная буря казалась торжеством каких-то злых одушевленных сил.

Яростный ледяной ветер, сорвав снеговые шапки с хмурых северных елей, выносился из тайги на простор незамёрзшего моря и там злобно сталкивал ледяные горы, казавшиеся призраками в ночной тьме.

Поднятые вихрем снежные смерчи казались живыми. Когда из-за мчащихся по небу разорванных туч мельком проглядывала луна, эти смерчи словно плясали какой-то бесовский танец и увлекали в свой хоровод одинокие ледяные скалы. Но те оставались почти недвижимыми среди вьющихся столбов снежной пыли. Тогда, как будто в досаде на их медлительность, вихри рушили ледяные призраки, и хрустальный звон ломающегося льда врывался рыдающими звуками в песни вьюги, а смерчи, в гуле и стоне бури, танцуя и перевиваясь друг с другом, торжествующе мчались дальше и со всего размаха налетали на скалы небольшого островка, на котором высились темные громады каменных стен и башен.

Перед этими стенами ярость бури как будто утихала, словно она знала по старому опыту, что против них она – бессильна...

Эти стены и башни защищали когда-то самый славный в России монастырь – Соловецкий, и не полярной буре можно было поколебать эти вековые каменные башни, чудовищную мощь кремля и массивы высоко вздымавшихся в небо старинных соборов.

И снежные вихри, припав к подножию Святой Обители, вздымали там только кучи снежной пыли и потом, словно в гневном и мучительном бессилии, взвивались вверх туда, где они в течение пяти веков привыкли встречать золотое сияние крестов.

Но наверху колоколен и соборов уже не было святых крестов, около которых в сиянии луны можно было спеть заунывную песнь полярной вьюги и сплясать танец снежных струй. Теперь кресты были сорваны, и над шпилем самого высокого собора развевался кроваво-красный флаг.

Соловки уже были не монастырем, местом молитвы и покоя, а самым страшным в мире концентрационным лагерем...

И гудящий вихрь, привыкший смиряться перед стенами Святой Обители, теперь словно чувствовал сквозь толстые каменные стены боль и страдания тысяч и тысяч живых людей, и с яростным неистовством опять и опять взвивался вверх и со всей своей силой обрушивался на флаг, осквернивший Святыню России.

И алый флаг судорожно бился и трепетал под жестокими ударами разъяренного ледяного ветра...

Что видел северный ветер

Ровно полтысячи лет тому назад северный ветер впервые встретил в этих местах людей.

Как-то ранним утром из устья пустынной реки выплыла простая рыбачья лодка и, выйдя в море, подняла парус. Любопытный ветер метнулся к новым пришельцам, надул этот парус попутным дыханием и с интересом вгляделся в невиданных гостей.

В лодке сидело двое монахов. Они были просто и бедно одеты, в черных монашеских скуфьях, с большими медными крестами на груди. В лодке у них было только: бережно завёрнутое в мешок рукописное Евангелие, несколько караваев хлеба, да топоры. Но в глазах у них светилась такая вера в Бога и такое стремление к подвижничеству, что, очевидно, опасности пути и трудности отшельнической жизни казались им желанной радостью.

Тогда на Соловецкий остров еще не ступала ни одна человеческая нога. И первыми людьми, не побоявшимися остаться навсегда среди угрюмых скал и хмурых елей, были монахи Зосима и Савватий. Именно они срубили здесь небольшую часовенку – скит – и положили начало впоследствии славнейшему в России Соловецкому Монастырю.

Это были годы, когда Франция и Англия решали свой старинный спор о власти над севером Франции. Именно в эти годы новый Главнокомандующий всеми вооруженными силами Франции, 17-летняя деревенская девушка Жанна д’Арк, в грохоте боев под Орлеаном подняла знамя первых побед за свободу своей страны.

В это же время в Германии в полутьме своей мастерской вдумчивый печатник, Иоганн Гутенберг, вырезывал на дереве первые буквы – создавал книгопечатание, которому суждено было перевернуть историю человечества больше, чем все завоевания всех полководцев мира...

Именно в эту эпоху напряженных исканий новых форм государственной и духовной жизни, на востоке, словно бабочка из кокона, с трудом и мукой из Великого Княжества Московского рождалось Русское Царство. Веками русские племена были живым, постоянно борющимся и кровоточащим в этих боях барьером между Европой и бесчисленными ордами монголов. И как раз в этот период перелом свершился: русские племена свергли трехсотлетнее татарское иго и стали собираться под мощную руку Московских Князей.

Трудной и тяжелой была тогда жизнь страны. Вся Русь постоянно стояла под угрозой новых и новых войн. И почти не было периода, когда войны затихали. Завоевав последнее татарское царство – Казань, Русь вынуждена была защищать себя на всех границах: и против незамиренных еще татар, и против турок, и против поляков, и против Литвы – тогда мощного государства, – и против шведов, и против финских племен. Но, мало помалу, в напряжении борьбы за свое существование, Русь раздвигала свои пределы. Народная воля не ослабевала после неудач и не успокаивалась после побед. И скоро Московский Князь сделался Русским Царем.

Донской казак Ермак завоевал для Руси Сибирское царство, размером почти в 4 раза больше всех европейских государств, взятых вместе. Отброшены к югу были турки, усмирены татары, отжаты на север шведы, на запад – поляки и литовцы. Русь превращалась из Княжества в Царство, из Царства в Империю.

Первый Российский Император, Петр Великий, пробил путь к Балтийскому морю, и мощь великой Империи росла не по дням, а по часам. Прошло еще сто лет, и омываемая двумя океанами и одиннадцатью морями, одна шестая часть земной суши была под скипетром Российского Императора...

История шла своим непонятным для людей путем и на этом пути строила неожиданные комбинации из народов и государств. Миллионы людей думали, что они самостоятельны в своих действиях, что именно они «творят историю». На самом же деле они были только мелкими песчинками в кирпичах того здания, которое история воздвигала на своем непостижимом для человеческого разума пути...

Иная жизнь

Но среди миллионов человеческих существ, инстинктивно стремившихся строить внешнюю жизнь народов и государств, были и другие: люди, жаждавшие иной жизни, построения внутреннего храма, где было бы возможным соединение человеческой души с Вечностью Всевышнего. Эти люди, иногда молодыми по врожденному зову, иногда после бурной жизни, битв, побед и ударов судьбы, стремились уйти от мира, остаться наедине с собой и в общении с Божьим Словом найти мир и покой своей душе. Иные из них посвящали себя служению ближнему своему, другие, более суровые, стремились уйти от людей и в трудных условиях жизни, в одиночестве и подвижническом труде найти душевный покой.

Такие люди уходили в отдаленнейшие «пустынные» монастыри, из которых самым северным, самым суровым, самым оторванным от суетного мира был Соловецкий.

И именно туда, на далекий угрюмый каменистый островок, шли самые твердые, самые самоотверженные, самые жертвенные русские люди, чтобы на заброшенном за Северный полярный круг клочке земли, вдали от суеты и греха мира, в постоянном труде и молитве, среди суровой и бедной северной природы обрести желанный душевный покой и стать ближе к Престолу Всевышнего.

Внешняя жизнь страны почти не затрагивала Обители. Проходили века. На русском престоле сменялись Цари и Императоры. Как гибкая лента, то сжималась, то расширялась граница русских владений. Росло и крепло государство. Кровавые волны внутренних потрясений и внешних войн судорогами прокатывались по стране, – а монастырь жил своей размеренной, устремленной к Богу жизнью, далекой от бурного роста России...

Прогрохотали пушки Полтавы, где была разгромлена военная мощь величайшего полководца XVII века – шведского короля Карла XII. Потом отзвучали орудия Бородина и рассеялся дым сожженной Москвы, где был нанесен смертельный удар гению Наполеона. Церемониальным маршем победителей прошли русские войска по Варшаве и Вене, Берлину и Парижу. А там, на далеком севере, далекий от волнующих событий, рос и креп молчаливый мир подвига и труда. Этот мир сторонился от государства, но не раз бывало, что в трудные времена жизни Руси монастырь давал русским царям свои сбережения, и казна страны оживала.

Соловецкий монастырь собирал колоссальные богатства – и трудом своей братии, и правильно поставленным хозяйством, рыболовством, солеварением, и, главное, постоянным притоком пожертвований богомольцев. Паломники со всей Руси – начиная от Императоров и кончая простыми крестьянами, посещая Обитель, приносили ей свою скромную лепту, свой вклад в сокровищницу монастыря. Именно это золото потом не раз в трудные времена России вливалось в артерии государства и укрепляло промышленность и снабжение армий.

Помогая стране в ее строительстве и в ее борьбе, монастырь и сам был сильной крепостью, оплотом России на далеком Севере. Не раз армии шведов, некогда властителей полярных стран, воинственных завоевателей половины Европы, окружали монастырь крепким кольцом. Но монастырь только смеялся над их атаками, и его каменные твердыни казались несокрушимыми. В последний раз монастырю предложила сдаться англо-французская эскадра в 1854 году и после гордого отказа подвергла обитель сильной бомбардировке. Но ни одно из многих тысяч ядер не только не повредило колоссальных стен, но даже никого не убило. Монастырь еще раз показал себя достойным имени русской твердыни...

Для всей России Соловки были не только крепостью и монастырем, но и оплотом чистой православной веры и подвижничества. Суровость и бедность северной природы и необычайная красота полярного неба, казалось, привлекали взоры людей ко всему духовному, святому, стоящему неизмеримо выше грешной земли. Вот почему многие государственные деятели, цари, императоры, поэты, писатели, ученые и музыканты стремились в Соловки, чтобы там отдохнуть душой от тягот и забот. А многие из них на склоне лет оставляли свой дом и семью и уезжали в монастырь, чтобы там среди величественного покоя тихо окончить свою полную бурь и тревог жизнь. Именно там они находили тот душевный мир, который помогает человеку светло и спокойно встретить приближение своего неизбежного смертного часа.

Величие и падение

Таков был Соловецкий Монастырь, слава о котором гремела по всей стране.

Шло своей неумолимой поступью Время, родились дети, уходили в вечность старики, люди смеялись и плакали, богатели и беднели, любили и горевали, наслаждались жизнью и проклинали ее, а на далеком угрюмом севере, вдали от мирских бурь и страстей, рос и креп особый мир, внешне оторванный от общей жизни народа, мир монастырского братства, подвига и самоотречения. Этот мир был спаян несокрушимой верой в Бога и в то, что покой и спасение смятенной человеческой души возможны только в одиночестве, молитве, посте и работе.

Из шумного житейского моря постоянно выплескивались новые люди, которые сменяли уходящих в могилу старых монахов. И на место умерших приходили новые, такие же суровые, простые и чистые душой.

Их никогда не было много – не больше тысячи человек. Часть из них жила в кремле, часть в крошечных скитах, разбросанных в лесах острова. Строгие отшельнические правила монастыря, идея подвижничества на далеком севере, великая слава Святой Обители – все это веками привлекало новые кадры верующих и паломников со всех концов русской земли.

Многие поколения монахов вложили свой незаметный труд в строительство монастыря. Пустынный скалистый остров превратился в образцовое хозяйство. Каналы и дороги покрыли его поверхность. Собственный док, пароходство, солеварни, электростанция, железная дорога, рыболовные промыслы, животноводство, образцовое сельское хозяйство, типография, заводы и мастерские – такова была картина процветающего монастыря, имя которого с благоговением произносилось по всей Руси.

Казалось, ничто не могло сокрушить вековой твердыни... Но вот истомленная четырехлетней войной вздрогнула Россия от революционного взрыва. Стремительно, как на экране, замелькали события. Зашатались вековые устои. Вихри гражданской войны забушевали на необъятных просторах страны. Кровавые смерчи понеслись по полям и лесам России...

Донеслись эти смерчи и до глубокого севера, до берегов Белого моря. Болыиевицкая волна залила и великан-монастырь и там закружилась в водовороте злобы и ненависти...

Святая Обитель в глазах большевиков была оплотом народной веры в Бога. А религия и большевизм – непримиримые, смертельные враги.

Вот почему расстреляли, замучили в тюрьмах и ссылках монахов, ограбили и осквернили церкви, разрушили хозяйство, и на несколько лет обезлюдел святой остров, словно и не было никогда пяти веков величия и славы...

Через несколько лет вспомнили в кабинетах страшной ВЧК о монастыре... Но уж лучше бы и не вспоминали!

Из места молитвы и покоя монастырь сделался концентрационным лагерем – местом заключения особо опасных для большевиков людей. Десятки тысяч «врагов советской власти» – от подростков 12–14 лет до столетних стариков – были привезены сюда со всех концов страны. Соловки превратились в «остров пыток и смерти». Оторванный от материка, этот клочок земли ушел, казалось, и из- под власти человеческих законов. Бежать с острова было невозможно. И крики страдающих, их предсмертные стоны не доходили до страны и до всего мира.

На месте, где пятьсот лет чувствовалось дыхание Всевышнего, теперь лилась кровь невинных, и дьявол, ликуя, плясал свою пляску смерти...

Кровь жертв красного террора окропила мирные могилы монахов-подвижников.

Слово «Соловки» из символа светильника веры и подвижничества стало «Самым Страшным Словом России» – C. C. C. Р...

Вот что видали северные бури, проносясь над маленьким скалистым островком Белого моря. Вот почему струи ветра, словно живые негодующие руки, яростно рвали и комкали красный флаг, поднятый теперь над Святой Обителью...

Глава II

«Горе побежденным!»

Жизнь – копейка²¹⁷

Эй, куды пошел?

Грубый солдатский окрик не подействовал. Высокий худой человек в рваном пальто, шатаясь, подошел к небольшому каменному кресту, стоявшему у перекрестка тропинок, упал перед ним на колени и обнял руками его подножие.

Эй, ты, пальто! Тебе говорят! Возвернись, а то стрелять буду!

Люди, складывавшие бревна на берегу моря, прекратили свою работу и с бессильной тревогой смотрели на происходящее. Десятки бледных, изможденных лиц замерли.

Человек у креста словно не слышал крика. Его руки впились в камень подножия креста, и он не двигался. По тому, как была согнута его спина, как дрожали его обнаженные на холодном ветре руки – видно было, что человек находится в последней степени отчаяния, что он смертельно устал и не понимает даже, что ему кричат.

Рыжий конвоир, одетый в шубу, шлем и валенки, злобно выругался и решительно поднял винтовку.

Горло еще тута на тебя рвать, сволочь!

Щелкнул затвор. Желтый патрон вороватым движением скользнул в ствол. Дуло винтовки направилось в спину отошедшему. Все затаили дыхание. Глаза

устремились не на черную фигуру на фоне снега, а на конец винтовки, откуда смерть уже занесла свою руку над человеком, прильнувшим к кресту...

Стой, товарищ! – внезапно раздалось среди напряженной тишины, и этот смелый юношеский голос, казалось, остановил выстрел.

Не стреляй, дурья твоя башка! Он же вовсе не плитует²¹⁸, а просго опупел...²¹⁹ Стой!

Прежде чем все успели сообразить что-нибудь, паренек небольшого роста

быстро выскочил из толпы и в несколько прыжков был около креста. Рванув за рукав, этот паренек силой поднял человека в пальто, оторвал его от креста и потащил в общую толпу заключенных.

Ну, счастье твое, шпана, – угрюмо сказал конвойный солдат, опуская винтовку, – что ты и сам лишнего шага не сделал. Был бы и ты тоже там падалью...

Паренек ощерился, как злой волчонок. Из-под шапки его черных всколоченных волос глаза блеснули зло и презрительно.

А ты и рад бы по живой цели пострелять? На двадцать шагов промашки, небось, не дал бы?

А мне что? Без разрешения в сторону не отходи. Должон знать сам!

Да аль ты не видишь сам – это ж с новеньких! Поп, видать. Превозмогся, опупел... Разве ж он куда драпал?

А мое которое дело? – раздраженно бросил рыжий солдат. – Тута ему не церква и не молебны. Тута – Соловки. Тута богословцам всяким на тот свет – ход укороченного образца. В следующий раз держи своего попа за штаны покрепчае. Ежли хоть шаг в сторону сделает – и предупреждать больше не буду!

Паренек, видимо, готов был ругаться с солдатом еще дольше, но какой-то широкоплечий молодой человек втащил его за руку в толпу.

Ну, давай!.. Чего стали? Пошел! – раздались окрики десятников, и работа возобновилась.

Человек, бывший на волосок от смерти, сидел на бревне и с тупым равнодушием смотрел на окружающее. Это действительно был священник, но трудно было теперь узнать в его лохмотьях священническую рясу: видно было, что долгие месяцы скитаний по тюрьмам и этапам не прошли даром ни для него, ни для его одежды. Вместо последней были почти лохмотья, прикрытые старым пальто. А на лицо голод и страдания наложили еще более заметную печать: впалые щеки, покрытые поседевшей бородой, да усталые глаза, полные невысказанной тоски и горечи.

Какой-то маленький обросший волосами крестьянин подошел к нему, сочувственно произнес несколько ободряющих слов и свернул ему «козью ножку». Через несколько минут священник стал приходить в себя.

Вокруг него работа продолжалась. Около ста заключенных под охраной и понуканиями конвойных солдат вытаскивали из полузамерзшего моря «баланы»²²⁰ и складывали их в штабеля. В этой разношерстной оборванной толпе были и подростки 12–14 лет и седые старики, люди интеллигентного вида и крестьяне. Всех их уравняло положение «классовых врагов советской власти», страдания и общая горькая участь.

Небольшая бухта была покрыта льдом, в который вмерзли бревна, пригнанные, очевидно, из другого места. Неглубокий снежок покрывал берег, усеянный валунами. Низкорослые прибрежные северные ели, выросшие на камнях, словно еще одна линия сурового конвоя окружала работавших. За их тощими верхушками, невдалеке, освещенные бледным северным солнцем, поднимались серые массивы соборов Соловецкого Монастыря.

Широкая полоса мрачного неприветливого моря и громады монастыря были словно какими-то угрюмыми границами, барьерами, между которыми копошились люди на берегу. И усилия, чувства и жизни этих маленьких черных пятнышек на снеговой пелене казались какими-то муравьиными перед величием старинных каменных стен и холодным равнодушием северного моря...

«Моральный карантин»

Шабаш... Перекурить! – раздалась команда.

Люди бросили работу. Те бригады, которые по колено в воде вытаскивали баграми бревна, разувались и выкручивали свои носки и портянки, чтобы не замерзнуть. Кое-кто из них, позапасливей, оборачивали ноги газетами. Другие отрывали рукава рубах, чтобы завернуть ноги во что-нибудь сухое, ибо холодный ветер быстро превращал мокрую одежду в слой льда. Несколько человек в полном изнеможении растянулись на бревнах, и их глаза без мысли и цели устремились в бледное северное небо, такое чистое и спокойное, и такое далекое от боли и мук людей.

Такие вот недолго здесь вытянут! – заметил кто-то негромким голосом.

Говорил тот небольшой черноволосый паренек, почти мальчик, который недавно выручил священника. Он вытряхнул из своих мокрых рваных ботинок какие-то лоскутья и потом стал старательно в виде стельки укладывать туда сухой мох и белые листики березовой коры.

Рядом с ним на бревнах сидел молодой человек, который втянул паренька в толпу, прервав опасную дискуссию с солдатом. Он был много старше – лет этак 22–23, высокого роста, с широкими плечами и круглым русским лицом, теперь обросшим давно небритой белокурой щетиной.

В ответ на замечание черноволосого подростка он бросил на него вопросительный взгляд.

Чего ты глаза пялишь, Димка? – заметил тот. – Это, милок, все ведь кандидаты в шестнадцатую роту.

Куда, куда?

Неужто не понимаешь? Ах, да ты же здесь впервой! – покровительственно произнес паренек. – Ты еще не знаешь! А тут, видишь ли, у нас на Соловках – пятнадцать рот, где заключённые живут. Есть и малые – по стодвести голов. А такие вот, как наша тринадцатая – там ку-у-уда за тысячу! Ну, а шестнадцатая рота – это, по-нашему, просто кладбище. Эти вот, что там залегли, – это, значит, и есть кандидаты в шестнадцатую.

А почему ты их, Сенька, так рано хоронить вздумал? Может быть, они еще и нас с тобой переживут!

Ну что ж... Ежели той вот рыжей сволочи с винтом попасться – живым манером на тот свет спровадит. Ему человека ликвиднуть – что зайца: проще простого. Это уж, конечно, как повезет... Но только что эти уже сдали. Гайка ослабла. Тут, видишь ли, о курортах там всяких и ниверситетах мигом забыть надо. Тут другая жизнь. Как это говорят: не жисть, а сплошная жестянка. Распускаться тута никак нельзя. Видишь того вот на бревнах? Сосульки на штанинах? А, небось, не выкрутит, не переобуется! Устал?.. Это-то не диво: мы все, милок, устали. Только дело-то не в этом – у них, видать, дух подорвался. Им уже все равно. Ну, и не вытянут: пороху в печенках не хватит. Скоро загнутся6 в такой жизни, да на такой работе. Жисть ведь тут звериная – никаких законов нет...

Юноша, которого назвали Димой, покачал головой. Он был на Соловках только несколько недель, но уже начинал понимать, что это за остров, на котором ему нужно было пробыть в заключении целых три страшных года...

Он вынул платок, разослал его на коленях и, достав из кармана кусок хлеба, стал завтракать. «Шоколадное пирожное», как с юмористической горечью называли черный хлеб в тюрьме, был необыкновенно вкусен. Каждый его кусочек медленно таял во рту и, действительно, казался шоколадным пирожным. Дима ел хлеб, как его везде стараются есть в Советской России – только жуя, но не глотая. Хлебная кашица во рту постепенно становилась все слаще и исчезала сама, без глотков. Каждая крошка, падавшая на платок, тщательно подбиралась. Казалось, что этот вкусный хлеб можно есть до бесконечности, и когда юноша уничтожил отломанный кусок и остальное стал прятать в карман, невольно тяжелый вздох вырвался из его груди.

В это время он заметил, что едва не погибший священник в той же унылой усталой позе сидит неподалеку.

А вы, батюшка, – обратился к нему Дима, – может быть, вы голодны? Скушайте с нами кусок хлеба!

Старик медленно повернул голову в их сторону, устало покачал ею и уткнул лицо в руки в той же позе, полной безнадежного отчаяния.

Вот видишь, – тихо сказал Сенька. – У него что-то, видать, внутре надорвалось. Его уже не вытянешь. Ко дну пойдет... А где, кстати, твой-то старикан, с которым ты завсегда на пару сюда приходил?

Тот? Монах? Он в роте остался. Сил никаких у него уже нет больше. Шутки сказать – ему уже под восемьдесят!

А откудова он такой взялся?

Он не с воли. Это – старый монах соловецкий. Тут из них кое-кого, как спецов по ловле рыбы и тюленей оставили живыми. Вроде инструкторов, что ли. Вот он с ними и был. А потом чем-то не понравился – вот его в нашу тринадцатую роту и сплавили. Плохо его дело.

Сеня испытующе поглядел на приятеля.

Так ты, видать, ему там свое пальто оставил? – Юноша кивнул головой.

Ну, и зря, ей-Бо, зря! – упрекнул Сенька. – Его все едино уже не спасешь, а сам засидишься к чёртовой матери. Тут жисть такая: не до других. Хоть бы самому за собой доглядеть – и то хлеб... Как это говорят старые соловчане : «Жаль человека, а как подумаешь, так... хрен с ним»... Кому охота, да время – топись. А мы на песочек...

Все ведь люди, – тихо ответил Дима.

Э, милок! Очень уж ты, видать, мягкий еще, жальливый. Сразу видно: недавно с воли. Все бы тебе помогать кому! А для этих вот стариков, может, сразу сыграть в яму – так оно даже и лучше, чем такой вон расстрел в рассрочку...

А чего же ты тогда сам пошел батю вот этого выручать?

Беспризорник чуть запнулся, и лицо его смущенно осклабилось.

А чёрт его знает! Просто злость на того рыжего взяла. В спину человека запалить на двадцать шагов! Вот сволочь!.. Хотя, и то верно: со стариканов энтих работы – как с козла – молока.

Так на кой же чёрт губить их на такой работе?

Паренек покачал всклокоченной головой.

А это, милок, такая уж тут политика. «Моральный карантин»!

Дима опустил руку, которой он растирал обмороженную щеку, и удивленно переспросил:

Как? Как ты сказал?

Да это «они» так называют. Не слыхал разве? Тут по их правилам, чтобы, значит, вышибить из людей сразу все вольное, чтобы придавить и зажмать, все вот заключённые должны пройти обязательно общие физические работы. Это вот и называется «моральный карантин». Сюда пхают и новичков, и тех, кто чем малость провинился. Так сказать, что б не забывали, что они на родимой каторге... Но это страшно только потому, что с непривычки. Тут что: не работа, а, можно сказать, пустяк. А вот, не дай Бог, в лес попасть, где вот этые самые баланы рубят – там вот наплачешься на снегу-то!.. Ежели, конечно, слез-то хватит...

Приятели замолчали и вытянулись на бревнах. Уставшие мускулы ныли. Раньше синие на морозе руки теперь побагровели и горели. Но все-таки молодость спасала: она черпала силы из своего скрытого запасного резервуара и поддерживала горение жизни. Старикам и пожилым этого не было дано...

Слушай, Сенька... Ты видно – парень опытный...

Ну, еще бы! – ухмыльнулся беспризорник. – Я, милок, – старый уркан²²¹. Почетный сорокдевятник²²². Одних только приводов²²³ – 12 штук имею. На Соловках – по второй сижу. Старая беспризорная шатия!

Ну, уж и «старая». Тебе сколько лет?

Дело, дорогуша, не в летах. Есть такие лета, что десятка стоят. По бумагам мне, кажись, годов за 15 насчитали. А точно – никто не знает. По зубам, как у лошадей, не определишь. Ежели бы мамку да папку спросить – они сказали бы. Да только далеко спрашивать – на тот свет. А туда, пока там что, даже советская почта не ходит. А самому мне – откуда знать? Я и фамилии-то своей не знаю. Меня больше Сенькой Щербатым зовут.

А где ты свои зубы потерял? В драке?

В драке? – медленно переспросил он. – Нет, не в драке. В Чеке на допросе...

Опять, как раньше в разговоре с красноармейцем, на молодом курносом

обычно оживленном лице Сени промелькнуло что-то жестокое и мстительное.

Кончай перекурку! – раздалась команда десятника. Приятели поднялись.

Да вот, Сенька, что я у тебя хотел спросить: не знаешь ли случайно, куда

эти чёртовы бревна пойдут?

Эти? A хрен их знает! Говорили ребята – сперва в Архангельск. А там, верно, иностранцам по дешевке продадут.

Сидевший неподалеку священник был неподвижен и как будто не слушал разговоров наших приятелей. Его обросшее бородой лицо казалось окаменевшим, словно у него не было уже даже сил, чтобы думать. Но при последних словах беспризорника он внезапно оживился.

Куда, куда, вы сказали, бревна эти пойдут? – Его голос прозвучал резко и хрипло. Мальчик удивленно поглядел на него.

Бревна то? – переспросил он. – Да, кажись, загармоницу поплывут. На нашем дешевом поту, да кровушке советчики подторгуют. А вам то, Чудак Иванович, какое до этого дело? С вами, небось, прибылью никто не поделится!

Тень какой-то напряженной мысли прошла по лицу священника, но он не успел ответить. Послышались новые команды, и бригады пошли по своим местам.

«S.O.S.»

От штабелей к берегу были протянуты линии длинных бревен. Когда люди, стоявшие в воде, баграми подталкивали бревно к берегу, другие подхватывали его петлями канатов за концы, а третьи на берегу тащили бревно по деревянным рельсам наверх к штабелю. Там новая бригада укладывала бревна в ряды. Несколько десятников руководили работой, а пять или шесть солдат с винтовками лениво ходили около работавших и ругательствами, а часто и прикладами, подгоняли отстававших.

Дима с Сеней были назначены в бригаду, тянущую бревна наверх. Эта бригада называлась на языке лагеря «вридло» – «ВРеменно Исполняющие Должность ЛОшади» – ибо на севере эту работу обычно выполняли лошади.

Юноша впрягся в свою лямку и механически вместе с другими тянул бревна наверх. Он так уставал, что часто не мог ни о чем думать. Одеревеневшие руки и ноги сгибались с трудом. Мокрый обледеневший канат выскальзывал из посиневших пальцев. У Димы, как почти у всех работавших, не было ни рукавиц, ни теплой шапки. Ночная вьюга прекратилась, мороз был невелик – градуса 3–4, но все-таки налетавший с моря ветер жестоко жег обнаженную кожу рук и лица. Ощущение голода как-то притупилось, словно перешло в постоянную тянущую мучительную пустоту в желудке. Сытость казалась какой-то далекой чудесной сказкой, а спускавшиеся сумерки (в декабре на широте Полярного Круга они наступают быстро) напоминали только о горячем супе из ржавой трески, который ждал в роте после конца работ.

Отупевшим и безразличным ко всему тащил Дима какое то очередное бревно наверх, когда до его слуха донеслось замечание:

Ишь, поп-то наш как старается!

А что ж! Понюхал дуло, так теперя во как забегал. Оно, дуло-то, завсегда здорово уговаривает!

Говорил тот же злобный рыжий солдат. Обернувшись по направлению его взгляда, Дима увидел старика священника, старательно тащившего на верх штабеля большое березовое бревно. Бревно было тяжелым и явно не под силу старику. Но, тем не менее, тот старался изо всей мочи. Скользя ногами по краю штабеля, старик хотел уложить «балан» повыше, но в этот момент силы ему изменили, и белый ствол березы покатился вниз, стуча и громыхая по склону штабеля. Бывшие внизу люди метнулись в сторону, и бревно, никого не задев, подпрыгнуло несколько раз и остановилось.

Кривоногий маленький десятник, только что говоривший с солдатом, подошел к штабелю и насмешливо крикнул наверх:

Эй ты... Батя! Задарма старался! Опять тебе балан этот наверх тянуть придется!

Внезапно десятник замер. Его глаза уперлись в ствол березы. Удары валунов не прошли для дерева даром: большая белая полоса коры отвалилась, и там, написанные чем-то черно-рыжим, стояли большие буквы: S.O.S.

А ниже было приписано мельче: Solovky.

Маленький десятник испуганно оглянулся и хотел закрыть корой написанные буквы. Но было уже поздно. Рыжий солдат, видимо, желавший поиздеваться над священником и его усилиями, был уже рядом. Его глаза тоже устремились на странные буквы.

Это еще что такое за причта? – Густые брови: его нахмурились. – Что это тута не по-нашему написано?

Он поднял голову.

Эй ты, опиюм Царя Небесного! Поповская душа! Иди сюды!

Пока священник спускался со штабеля, солдата с десятником окружили рабочие. Охранник был так занят расшифровыванием непонятных знаков, что даже не обратил внимания на прекращение работ.

Что это тута поп написал? – недоумевающе спрашивал он десятника. – И чтой-то ему на балане вздумалось упражняться? Вот гидра! Даже тут, в лагере, и то что-то непонятное исделает. Ну, – сурово обратился он к подошедшему священнику. – Это что за хреновина?

Священник не отвечал.

Что ж ты, стерва, молчишь? – прикрикнул солдат. – Тебя ведь пока што языком, не штыком, спрашивают. Или ты, как тогда под крестом, так запупел, что и сам не знаешь, что делаешь?

Рыжее лицо было зло и неумолимо.

Да разве вы не видите, товарищ, – вмешался Дима, – что священник этот того... немного тронутый? Он здесь, вероятно, высчитывал, сколько дней ему осталось сидеть. Видите вот (он показал на буквы) – здесь написано «пятьсот пять». Это, верно, ему столько срока осталось.

Это объяснение показалось солдату хорошим поводом для издевки.

Пятьсот пять денечков? – насмешливо переспросил он. – Ну, ну... А мне что-то кажется, что ему даже до смерти ближе осталось, чем пятьсот пять денечков. А до конца срока? Чистый наивняк, поп-то наш!..

Дима подхватил шутку.

Ну, конечно же, товарищ красноармеец! Стоит ли обращать внимание? То он неизвестно куда идет, ничего не слышит... То он каракули какие-то пишет. Ненормальный... Что от него требовать?

Ох, попы мне энтие, – уже благодушно-насмешливо произнес солдат. – Чудят, чудят, а чего – неизвестно. Ну, что ж, пущай прет свои «пятьсот пять дней» опять наверх!

В этот момент, когда, казалось, все было улажено, из толпы вынырнул какой- то маленький плюгавый человечек в старых перевязанных веревочкой очках и скользнул к солдату.

Разрешите мне, товарищ командир, объяснить вам точнее, что поп тут написал, – заискивающе обратился он к охраннику. – Вы, видно, не понимаете, а вас тут обманывают...

Ишь ты какой тута выискался? – грубо сказал солдат. – А ты, очкастый, разве больше понимаешь?

Ну, а как же!.. Конечно же... Это вовсе не «пятьсот пять», как вам тот парень объяснил... Тут по-иностранному...

В этот момент Сенька подтолкнул Диму, и оба спрятались в толпе.

Это вот, – продолжал человечек, – это вот вовсе не «пять», а буква «S». А все это по-английски так значит: «S.O.S.» – «Save our souls». А перевести: «Спасите наши души!»

Какие такие души?

А это, товарищ командир, такое сокращение по радио есть во всем мире... Когда корабль тонет, или так какое еще несчастье, так дают, значит, этот сигнал бедствия: Помогите, мол! А тут дальше видите, по-иностранному написано «Соловки». Значит, бедствуем, мол, на Соловках. Спасите!

Тугой ум солдата, наконец, понял. Его лицо побагровело.

Ах, стерва! Так он думал, значит, что это бревно с Архангельска в заграницу пойдет? Сигналы своим давал, сукин сын? А ну-ка, подь сюды, товарищ поп!

Священник подошел к солдату. Тот схватил его за обшлаг пальто.

Так с буржуями, значит, переписку затеял, поп треклятый? Сигналы давать? Я тебе покажу сигналы!

Рыжий охранник злобно тряс священника, но раньше серое от усталости лицо того изменилось, словно старик почувствовал, что он все равно уже обречен и терять ему больше ничего.

Ну да, – дрожащим голосом ответил он. – Сигнал хотел подать туда, в Европу. Пусть знают там, как мы тут мучаемся... Кровью своей писал я эти буквы! Все равно погибать! Будьте вы прок....

Молчать, контра несчастная! – заорал рыжий. – Агитировать еще тут надумал? Я тебе покажу агитацию да сигналы!.. Эй, товарищ Шустров, – крикнул он другому красноармейцу. – Сведи ка энтого в третью часть²²⁴. Да и с писаниями евонными. А вы, – обратился он к молчаливо стоявшим рабочим, – взвалите-ка писаницу эту попу на горб. Пущай сам тащит в виде донесения в Кремль!

Пока рабочие поднимали балан, Сенька озабоченно шепнул Диме.

Ты, милок, переоденька пока мой пиджак. Он большой, для меня вроде пальто служит. Как бы тебя не узнали!.. А то неравно и тебя к этому темному делу пришьют!

Когда бревно подняли священнику на плечо, старик шагнул с ним несколько шагов и упал под громадной тяжестью.

Эй, которые там! – крикнул солдат десятнику. – Не допрет, видать, этот поп балана до Кремля. Кишка слаба. Отпиляйте ему кусок с евонными писаниями. Пусть хоть сигнал свой донесет... А вы, товарищ Шустров, помните устав? За невыполнение заключенными приказаний охраны – применяется оружие.

И он многозначительно добавил:

И ежели там что... Идти не захочет... Сам, небось, знаешь...

Знамо дело, товарищ, отделком, – сурово отозвался худой длинный солдат. – Разве ж впервой? Ну, вали вперед, товарищ поп. Волоки свой сигнал. А не доволокешь – пеняй на себя сам...

Согнутая под тяжестью бревна фигура священника и солдат с винтовкой наперевес скрылись в лесу. Все молча смотрели им вслед.

Люди разных миров

Ну, чего стали? Принимайсь за работу!

Рабочие стали медленно расходиться. Высокий человек с печальным суровым лицом, стоявший в толпе, долго не отрывал глаз от того места, где скрылись священник с солдатом. Потом он тяжело вздохнул и, подняв руку, послал благословение ушедшему. Сенька, случайно очутившийся рядом, удивленно воззрился на него.

Ты чего это, дед?

Печальное лицо высокого человека повернулось к беспризорнику. В этом лице с ясными, чуть грустными глазами, крупным носом и широкой седоватой бородой чувствовалось что-то сильное, русское. Серые глаза пристально выглянули на мальчика.

Ты меня спрашиваешь, сынок? – негромко переспросил он.

Ну да... Что это ты рукой сделал? Знак, какой подавал, или что?

В голосе Сеньки не было насмешки. Он глядел на своего соседа с любопытством и недоумением.

Это я благословил ушедшего, – объяснил высокий человек. – Не знаю, увидимся ли с ним на этом свете.

Если насчет того, чтоб увидеться – так навряд ли. Дело его табак! А что это такое: «богословил»?

А это я призвал имя Божье на помощь тому старику, которого увели.

Глаза беспризорника широко раскрылись.

Имя Божье? Так ты, старикан, в Бога, что ль, веруешь?

Высокий человек чуть улыбнулся вопросу.

Верую, сынок.

А грамотный?

Высокий человек улыбнулся еще шире. Видимо, вопросы беспризорника начинали его забавлять.

Грамотный, сынок. И писать и читать умею.

С кулачья, что ль?

Нет, не из кулаков, но из крестьян.

Ну, вот оно и видать, – презрительно протянул Сенька. – То-то я и гляжу! В Бога веровать! Эх ты, мымра! Серость крестьянская! Темнота!..

Он насмешливо сплюнул через выбитые зубы и с видом превосходства отошел к своей бригаде.

Приятели снова впряглись в свои лямки и потянули бревна наверх к штабелям. Когда бригады принимали балан у моря или сдавали его наверху, всегда перепадала минутка отдыха, пока бревно вкладывалось или освобождалось от петель. В эти минуты можно было выпрямиться и передохнуть.

В одну из таких сладостных минут Сенька заметил, что на другой стороне деревянных рельс к высокому бородатому человеку подошел какой-то другой и, сняв шапку, низко склонился под благословением.

Беспризорник дернул Диму за рукав.

Слышь! Что тот бородач делает?

Α это он благословение кому-то дал. Сенька недоумевающе поглядел на приятеля.

Да, да... Я видал. Он и того попа, которого увели, тоже богосло... как это... Ну, в общем, рукой крест сделал. А, кто он такой, бородач этот самый?

Разве ты не знаешь? Это – митрополит Иннокентий.

Это имя ничего не объяснило Сеньке. Он по-прежнему недоумевающе глядел на Диму.

Ну, как бы тебе проще сказать? Митрополит – это священник высшего звания. Ну, вроде... генерала в церкви.

Генерала? Так он, значит, здорово грамотный? Не кулак?

Дима рассмеялся.

Ну вот еще – бахнул! Он, брат, не только грамотный, а магистр, профессор всяких там наук. Его во всем мире энают, и книги его везде есть. А сидит он здесь потому, что не признал советской власти.

Беспризорник виновато почесал взлохмаченную голову.

Что это ты, Сенька?

Да я, Димка, видать, в глыбокую калошу сел. Чёрт же его знал, главпопа этого, какой он такой есть. С виду вроде заправского кулака – борода-то, вишь, какой лопатой! Он и сам сказал – с крестьян. Ну, и в Бога верует. А где ж это видано, что грамотные люди богомолами были? Ну, я и подъязвил малость.

Лицо юноши сделалось серьезным.

Это ты, Сеня, здорово маху дал. Этот митрополит – один из наших героев. Многие перед нажимом советской власти сдались, пошли ей на службу. А этот – ни в какую. Он, говорят, здесь уже много лет сидит, и его здесь все на тяжелых работах держат. А он все-таки не сдается.

Вишь ты, какой он, поповский-то твой генерал? Значит – наш парень? Свой в доску, брюки в полоску?

Ну, конечно. Я вот сам, если можно будет, к нему под благословение подойду. Он подвижник наш... А насчет веры в Бога ты совсем уже глупо пошутил. Я тоже в Бога верю!

Сенька удивленно поглядел на приятеля.

Ишь ты? И ты тоже? А ведь ты парень, кажись, толковый... Гм... Видать, тут что-то и верно есть, раз такие гвозди – парни, вот вроде тебя, в Бога веруют.

Дима улыбнулся.

Еще бы! Конечно, есть! А ты, братишечка, хорошо бы сделал, если бы извинился перед митрополитом за свою насмешку!

Да я, ей-Богу же, не хотел этого старикана обижать! Просто для меня это вроде, как говорят, китайская политграмота. Я, милок, знаешь, за всю жисть, кажись, ни разу и в церкви то не был. А о Боге, сам знаешь, как наша шатия комсомольская отзывается. Откуда же мне знать-то было? Ах, чёрт! И как же я так дал маху насчет главпопа этого? Вот досада-то!

Грязные обмороженные пальцы беспризорника чесали спутанные черные волосы на затылке, словно стремясь найти там выход из «галошного положения».

Месть

Опять зазвучали команды, и опять мокрые обледеневшие бревна нескончаемой чередой потянулись с моря на берег. Смеркалось все больше, но белизна снега все еще боролась с наступавшей темнотой.

Когда бригада, в которой работали Дима и Сеня, ждала у берега нового бревна, Сеня неожиданно толкнул приятеля локтем.

Чего ты?

А вот направо... Видишь? Гад, который попа выдал...

Действительно, у самого моря с багром в руке стоял тот маленький человечек в очках и с бородкой, который объяснил красноармейцу значение букв «S.O.S». Этот человечек, устало согнувшись, едва ворочал тяжелым багром и стоял как-то в стороне от других. Видно было, что с ним никто не хочет ни разговаривать, ни работать рядом.

Когда очередной балан был вложен в петли, Дима заметил, что беспризорник почему-то замешкался, стал в конце шеренги бурлаков и потянул веревку как-то странно, обернувшись лицом к морю.

Когда бригада прошла уже полпути, Сеня оглянулся по сторонам, нагнулся к медленно ползшему наверх бревну и быстрым ударом ноги сбил веревочную петлю с мокрого скользкого конца. Тяжелый ствол выскользнул из одной петли, качнулся в сторону и, освободившись от обоих пут, покатился обратно.

Догадавшись, в чем дело, Дима с судорожно сжатыми челюстями и остановившимся дыханием смотрел, как тяжелое бревно неслось вниз.

Прошло несколько секунд, пока раздался первый предостерегающий крик. Стоявший одиноко у берега человечек оглянулся и с неожиданной быстротой прыгнул в сторону. Но было уже поздно. Конец бревна ударил его по ногам и сбил в воду. А за ним, вспенивая кашу из обломков льда, тяжело упало в воду и само бревно-мститель.

Когда человечка вытащили из воды, он не шевелился и был в жалком состоянии. Его перенесли повыше на берег, и десятник стал щупать его руки и ноги.

Как это его угораздило? – спросил подошедший начальник охраны.

Да вот, товарищ красноармеец, бревно сорвалось...

Сорвалось? – промычал солдат и взглядом полным подозрения оглянул окружающих. – Не-ча-ян-но, говорите? А впрочем, – он пожал плечами, – мое какое дело? Пущай сам за собой смотрит. Тут нянек ему нету. Вот пошабашим скоро – понесем в Кремль. Там и акт составим.

Он еще раз оглядел заключенных и покосился на неподвижно лежащего человека.

Ну, ладно. Чего стали? Эка невидаль: бревном тяпнуло! Не зевай, значит. Очкастым тута плоховато живется... Ну, катай дальше. Еще минут с двадцать...

Молчаливые рабочие пригнали упавшее бревно к рельсам, петли были накинуты, и бревно опять медленно поползло вверх. Когда его наверху укладывали в штабель, приятели переглянулись.

Ну что ж! – Сенька злобно усмехнулся. – Хоть заплачено! У нас, знаешь, у старых урканов, закон такой есть: два ока за око, челюсть за зуб... Мы, милок, ничего не забываем!.. Как это поется:

Гадом буду,

Не забуду,

Прикалечу я Иуду.

Пусть, стервоза, нас не предает!..

Уже совсем стемнело, когда работавшие у моря заключенные под конвоем подошли к Кремлю. Такие же группы измученных продрогших людей тянулись к Кремлю по всем дорогам и ждали пропуска в ворота.

Ветер свежел все болыие. К ночи опять поднималась вьюга. Люди старались плотнее прижаться друг к другу, чтобы хоть сколько-нибудь уберечь себя от укусов ледяного ветра.

Сеня воспользовался темнотой и пробрался к митрополиту. Тот тихо разговаривал со своим соседом и не сразу заметил паренька, нерешительно вертевшегося сбоку.

Тебе что, мальчик? – ласково спросил он.

Да вот, батя, я дурака малость свалял...

Митрополит вгляделся в лицо беспризорника и узнал его.

Ах, это ты спас нашего священника от выстрела? Это ты?

Я, батя. Обидно было. Что ж они: по живым мишениям пулять будут?.. Только я по другому делу... Я вот давеча смешки над вами устроил... Насчет Бога-то. Так вы того... батя, уж не серчайте. Это я не по злобе, ей-Бо, не по злобе.

Ну, Бог с тобой, мальчик, – сердечно ответил митрополит. – Разве я обиделся? Дай тебе Бог сил еще помогать слабым и несчастным...

Митрополит не благословил мальчика. Он понимал, что это будет непонятно беспризорнику, выросшему без Бога, без семьи, на улице и в тюрьмах. Он только просто положил на несколько секунд свою руку на его всклокоченные волосы.

Ну, а теперь беги на место. Еще, Бог даст, поговорим. Беги!

Сенька стал протискиваться на свое место. На душе у него было какое-то непривычное спокойствие, и губы его невольно кривились в счастливой усмешке, словно это прикосновение руки внесло в его душу что-то радостное и светлое.

Толпа перед воротами таяла. Подошла очередь и нашей группы. Начальник охраны предъявил свою препроводительную.

Принято на работу 104. В строю – 102. Одного волокут – сдыхает. Один зачислен за третьей частью.

Знаю, – коротко ответил часовой. – А ну, разберись, которые там, по четыре! Эй вы там!.. Проходи по малу...

В воротах стоял длинный худой солдат, посланный для конвоирования священника с бревном.

Ну как, Шустров? – окликнул его рыжий начальник охраны. – Акт составил?

А как же, товарищ отделком! Все «на ять»²²⁵ сделано...

Серый поток заключенных лился сквозь ворота «домой»...

Глава III

ΡΟΤΑ № 13

Лагерная жизнь

В громадном Преображенском соборе царила полутьма. Несколько тусклых электрических лампочек едва освещали длинные ряды сплошных нар, заваленных спящими человеческими телами. За грязными абажурами ламп вверх к куполу тянулась жуткая тьма, казавшаяся небом безлунной ночи.

В соборе было холодно. Несколько железных печурок с длинными жестяными трубами нагревали только небольшое пространство около себя. Около каждой такой печурки группировались оборванные люди, старавшиеся высушить свои лохмотья и согреть окоченевшие тела. Изредка гудевшая извне вьюга проникала в собор через какие-то разбитые окна или щели, и тогда сверкающие серебром струйки снежинок проносились около лампочек и шипели на трубах печей.

В роте № 13 было тихо. Только кое-где заглушенный гул разговоров нарушал эту тишину. Большинство уже спало мертвым сном усталости.

Ha крайних нарах, на возвышении бывшего алтаря лежала небольшая человеческая фигура, прикрытая пальто. Иногда лежащий медленно поворачивался, и тогда из-под края пальто показывалось измученное лицо седого старика. В полумраке собора это лицо часто казалось мертвым, и только порывистые движения да изредка тихие стоны показывали, что старик еще жив. Вот почему, когда стоны прекращались и тело замирало, сидевший рядом юноша тревожно наклонялся к больному и вглядывался в его лицо.

Беспризорник Сеня был прав, догадавшись, что Дима отдал свое пальто старику. Действительно, в то время, когда на нарах каждый старался прикрыться от холода всем, что попадалось под руку, юноша сидел в одной рубашке, и когда по собору проносились струи холодного ветра, еще широкие плечи невольно вздрагивали, и он ежился.

От кучки людей, гревшихся около печки, отошел паренек с взлохмаченной головой и направился к нарам. В полутьме Дима узнал своего приятеля Сеньку.

Ну что? – тихо спросил тот. – Слабо дело со стариком-то?

Юноша покачал головой.

Ох, плохо... – еще тише ответил он. – Боюсь, не доживет он, видно, до утра...

А доктора ты не вызывал?

Куда там! Сегодня какая-то генеральная поверка назначена или что-то вроде. Разве упросишь? Я уже ругался с часовым у ворот. «Ну и пущай дохнет» – так и ответил. Разве мы для них – люди?

В голосе Димы прозвучали нотки бессильной горечи.

Вот если бы сторонкой в Санчасть сообщить, – помолчав, добавил он. – Оттуда, верно, пришли бы. Там ведь свои – заключенные. Не это зверье.

Беспризорник почесал свою грязную взлохмаченную шевелюру.

Н... да... Табак его дело. Гм... А, пожалуй, что с Санчастью и в самделе сварганить что и можно б. Нешто слетать туда?

А как ты выберешься из роты? Часовой, ведь, не пустит.

Сенька беззаботно тряхнул головой.

Наплевать! Что ж – я у него спрашивать буду, что ль? Как выбраться – это дело нашинское. Мы, шатия беспризорная, везде себе свой лаз найдем. Мы тут наверху давно уже окно дырявое присмотрели. Гвоздей в дырья понабили, и такой лаз вышел, что разлюли малина. Вроде потаиного хода – высший сорт третий Б, экстра...

Вот это бы дело! Сенька, голуба, устрой-ка это. Извести Санчасть. Помоги! Ей-Богу, жаль старика этого!

Беспризорник посмотрел куда-то в темный угол собора, словно представляя себе, как под снегом и вьюгой он будет лезть по стене. Он поежился, но потом по своей постоянной привычке опять тряхнул головой.

Ну, куда там ни шло! Раз жить, два раза помирать. А и верно: жаль старикана-то. Хороший он был. Намедни ногу мне перевязал, когда бревном невзначай тяпнуло... Ладно. Дай пять.

Дима радостно пожал ему руку.

Вали, вали, Сень. Выручай, браток. Скажи там, что старый монах соловецкий умирает в тринадцатой роте. Пусть хоть кто-нибудь придет.

Беспризорник опять посмотрел в темноту собора.

Ладно... Чем чёрт не шутит, когда Бог спит! Ежели попадусь – выручай тогда. Старикану этому помочь – это, пожалуй, все равно, как мертвому припарки ставить. Ему, пожалуй, гробовщик, а не доктор нужон. Но тут, главное дело, чтоб этим вот сволочам нос утереть. Показать, что мы тоже не сапогом сморкаемся и без их разрешениев все сами смахлевать можем. Ладно. Так я, значит, потопал. Шрайб открыткес!

Сенька закатал рукава старого пиджака, доходившего ему почти до колен, нырнул в сторону и скрылся в темном углу.

Дима заботливо поправил пальто на ногах старика, тяжело вздохнул и задумался. Его исхудавшее лицо было утомлено и нахмурено.

Ему каждый день казалось, что он больше уже не выдержит. Каждый день, придя с работы и поев супу из ржавой трески с остатком хлебной «пайки», он бросался на нары и был уверен, что ему больше не встать на следующий день. Но приходил этот новый день, звучали грубые окрики конвоя, раздавались по соседству удары прикладов, сжимались зубы от горечи и негодования и опять откуда-то находились новые силы, чтобы продолжать безрадостную жизнь.

Только теперь, сидя около больного старика, Дима начинал понимать, сколько сил вливало в него присутствие этого 80-летнего соловецкого монаха, случайно оказавшегося его соседом по нарам. В своей беспросветной тяжкой жизни лагерного раба Дима находился то на грани потери душевных сил, то на грани яростной вспышки. Ему то хотелось прекратить борьбу за жизнь, опустить руки и умереть, то хотелось взорваться яростно и слепо, убить какого-нибудь своего палача и, таким образом, мстя, прекратить свои мучения. Волны ярости и упадка духа поднимались в нем своей чередой, и вот в эти минуты много бодрости находил юноша в ласковой улыбке старика, в его неторопливой речи, в его спокойной, ясной вере в Бога.

Монах, проживший в Соловецком монастыре более полувека, рассказывал Диме о прошлом величии Обители, о дружном неустанном труде «черной пехоты», о процветании хозяйства, о покое, мире и славе, царивших в этих массивных стенах, о тысячах паломников, со всех концов России притекавших в Обитель и находивших здесь, на глубоком севере, покой своей смятенной душе.

Старик словно восстанавливал перед глазами юноши все благолепие монастыря, и Диме казалось, что он видит перед собой гордые высокие соборы, увенчанные сияющими крестами, слышит мягкий перезвон колоколов, присутствует на торжественных богослужениях и сливается с атмосферой молитвы и любви, царивших в этом святом месте.

В такие минуты Дима оглядывался кругом и уже не видал перед собой грязных деревянных нар, покрытых человеческим месивом. Фантазия рисовала перед ним все былое величие этого старинного собора, и он думал, что вот, может быть, здесь на этом самом месте, где теперь в грязи и полутьме он лежит со своим другом, старым монахом, когда-то смиренно стояли на коленях в жаркой молитве Царь Иван Грозный, Император Петр Великий или тысячи других лучших сыновей Великой России... И юноша чувствовал, что эти мысли позволяют ему легче переносить страдания сегодняшних дней, ибо он верил, что в истории России эти кровавые годы – только грязные секунды, что они минут, как сон, и опять засияет этот когда-то великолепный храм, и «Соловки» опять станут светочем веры и молитвы...

Со своей стороны в перерывах между работой и вечерами Дима рассказывал старику о жизни на «воле», зажатой тисками ГПУ, о смелой русской молодежи, которая ощупью, инстинктом боролась с коммунизмом и хотела трудиться не для СССР, а для России. Юноша рассказывал о попытках этой молодежи защищать свою душу и об свирепых ударах красного террора, сломавших не одну тысячу жизней...

В числе этих сломанных молодых ростков оказался и он, Дима Зеленов, техник-строитель, начальник одного из московских скаут-отрядов. За свою работу с молодежью, как «контрреволюцию», он получил три года каторжных работ.

Три года... Как это легко пишется и еще легче выговаривается! А как эти слова кажутся кошмарными для молодости! Три года каторжных работ на страшном острове, среди смертей и издевательств, в положении бесправного голодного раба... Старикам, с их примиренностью к жизни, с их более глубокой верой в Бога, с их философским миросозерцанием, может быть, было легче. Но молодому, полному сил, молодому человеку, как молодому зверю в клетке, было много тяжелее. Беспомощность угнетала душу. Надо было терпеть. Но разве слово «терпение» – это слово из лексикона юности?..

Вот почему так тяжко вздыхала молодая грудь и с такой тоской глядел юноша на каменные стены своей тюрьмы...

Тайна

Движение больного вывело юношу из печальной задумчивости.

Ну, как, батюшка? – тихо спросил он, нагнувшись над стариком.

Плохо, родной мой, – с трудом прошептал монах. – Видно, смерть моя пришла!

Он хотел поднять голову, но сил на это у него уже не хватило. Дима помог ему приподняться и сесть на нарах, и старик с невыразимой грустью оглядел невеселую картину.

В тумане табачного дыма и в чаду испарений, на каменных стенах собора еще можно было кое-где различить следы священных надписей и икон. От алтаря и царских врат не осталось и следа, и казалось, что все пространство этого некогда великолепного храма теперь наполнено серым человеческим месивом, в полутьме странно напоминавшим кучу червей, копошащихся в грэи.

Монах тяжело вздохнул, и лицо его дрогнуло.

Осквернили святыню, – чуть слышно прошептал он. – Не ведают бо, что творят.

А вы, дедушка, не думайте об этом... Может быть, вам воды принести?

Нет, сынок. Мне вода уже не поможет. Видно, Бог к себе зовет.

Он долго и пристально вглядывался в открытое правдивое лицо юноши, словно стремясь проникнуть своим пытливым взором в его душу, и потом слабым движением руки привлек его к себе.

Вот что, сынок, – медленно проговорил он. – Мне, видно, уже не дожить до лучших времен... Сломали меня... А ты, ты – молод. Бог тебя поддержит...

Опираясь рукой на плечо Димы, старик медленно с трудом поднял голову вверх.

Боже Милосердый... Увиждь душу мою и прости ми... В руки сии младые передаю я тайну Святой Обители Твоей... Вразуми отрока сего и даждь ему сил против искуса и страха...

Прошептав это, монах вздохнул и с просветленным лицом осенил себя крестным знамением. Казалось, что он решил какую-то трудную и мучительную задачу, которая давно тяжелым камнем лежала на его душе.

Дима с беспокойством смотрел на лицо старика, не понимая, о чем он говорит, и с состраданием думая, что больной уже начал бредить.

Монах тихо опустился на нары.

Склонись ко мне, сын мой... Ближе... Вот так. – Юноша приблизил свое лицо к бледным губам больного старика.

Слушай... И не пророни ни слова, ибо слабеет голос мой. Я открою тебе великую тайну обители нашей Соловецкой. Если останешься жить – передай ее настоятелю монастыря, когда он возродится. Или – патриарху вселенскому... А если не даст тебе Господь счастья дожить до победы Креста Святого или увидеть патриарха – передай эту тайну другой верной душе... Как я вот... Умираю и доверяю тебе, сын мой. Вижу душу твою чистую и крепкую...

Монах сжал руку юноши и еще более понизив голос, стал прерывающимся голосом шептать ему на ухо:

Я открою тебе тайну сокровищ нашей обители... 500 лет копил богатства монастырь Соловецкий. Не для себя – для государей христианских... Не раз помогал монастырь России. И много сокровищ было собрано в стенах обители... И когда наступила злая година, наказание за грехи наши... Когда стали разрушать и грабить церкви и святыни... решили мы не отдавать сокровищ наших в руки поносителей имени Христа... И замуровали мы эти сокровища в нескольких местах острова... Долго искали их новые властители... Убили многих из братии, заключили в тюрьму остальных, осквернили святыни... Искали везде. Но Господь сохранил тайну нашу... Не достались им сокровища святого монастыря... Немногие знали тайну кладов... Не знаю, остался ли кто-либо в живых из тех, кто был посвящен в тайну обители... Я был в числе удостоенных. И вот теперь я передаю эту тайну тебе, сын мой...

Старик утомленно замолчал.

Батюшка, – несмело сказал Дима. – Может быть... Тут у нас в соборе митрополит один есть. Может быть, вы ему сказали бы? Я же – почти мальчик еще. Я... я... боюсь, выдержу ли я...

Монах опять пристально посмотрел ему в глаза.

Нет... Бог наставил меня... Прав выбор мой. А митрополит Иннокентий... он тоже старик... Он – обреченный. Ему не вынести пытки этой... И уже не выйти ему живому из ада этого. А ты, ты молод... Ты – не только кровью, но и душой – русский. Господь даст тебе сил... Но слушай, сын мой. Чувствую я, последние минуты мои наступают. Слушай!

Голос монаха прозвучал с какой-то силой, почти сурово и гневно, словно он приказывал.

Слушай... В нескольких местах скрыты сокровища наши. Один клад, небольшой, там вот... Наверху...

Желтая иссохшаяся рука протянулась вверх и указала куда-то в мрачную пустоту скрытого во тьме купола, который теперь гудел под порывами яростного ветра.

Там, ближе к Богу, скрыта небольшая часть сокровищ наших... Под южным окном купола... Третий камень сверху... Надавить восточный конец... Главные же сокровища и планы остальных кладов лежат...

Внезапно голос старика словно сломался. От его силы, казалось, не осталось и следа. Голова бессильно упала на нары, и он из последних уходящих сил тихо прошептал:

Там... там... наверху камень есть... Изголовье Святителя Филиппа... Там указания... План...

Опять голос старика прервался. Рот его судорожно хватал воздух, а пальцы сжались у горла, чтобы, казалось, вырвать оттуда еще несколько слов. Наклонившись к самому лицу умиравшего, Дима с трудом расслышал еще три странных слова:

Повернуть... Посолонь... Кудеяр...

И все стихло. Старик замолк, и по его лицу прошла судорога.

Ошеломленный юноша слушал, едва дыша, и не верил своим ушам. Когда монах ясно и точно объяснял местоположение клада в куполе собора, Дима начинал верить его словам. Но когда усилие сломило силы умирающего, когда опять непонятными и странными показались его слова, опять скорбная догадка о предсмертном бреде овладела умом юноши.

Он с грустью наклонился над монахом и бережно поправил сползавшее одеяло. Когда его лицо приблизилось к лицу старика, по которому ходили какие-то тени, их глаза встретились. К удивлению Димы, глаза лежащего были ясными и светлыми и, казалось, опять проникли ему в душу. Но сил уже не было... Тщетно старался умиравший произнести какие то последние слова, касающиеся тайны, но голос его уже не слушался. Выражение смертельной тоски пронеслось по его лицу, и внезапно, словно собрав каким-то чудовищным напряжением остатки своих сил, он судорожно приподнялся и внятно и торжественно произнес:

Да почиет Благодать Божия на тебе и даст тебе силы нести крест тайны сей...

В голосе старика было столько силы и величия, что Дима невольно опустился на колени перед нарами и склонил свою голову перед монахом. Тот медленно и величественно, словно он не был узником, умиравшим в оскверненном соборе, а владыкой на торжественном богослужении, благословил юношу:

Во имя Отца и Сына и Святого Духа...

Смерть

По заметенным снегом ступенькам собора поспешно застучали легкие шаги. Задремавший было китаец-часовой открыл глаза. Перед ним стояла тонкая фигура женщины с санитарной сумкой.

Откройте, товарищ часовой. Я – из Санитарной части. Там тяжелобольной один есть...

А пропуска есть? – лениво спросил китаец.

Тут не до пропусков, – решительно ответил молодой голос. – Тут – скорая помощь.

А мине дела нет... Плопуска есть?

Что вы тут много разговариваете? – Капюшон плаща откинулся, и часовой увидел решительное молодое лицо с нахмуренными бровями. – Сказано вам – там тяжелобольной. Может быть, даже заразный! Каждая минута на счету... Вы обязаны знать, что скорая помощь везде пропускается беспрепятственно... Откройте сейчас же, иначе я протелефонирую командиру полка, что вы мешаете санитарной службе. Я не за пустяками пришла сюда ночью... Спорить тут буду с каждым солдатом...

С этими словами девушка решительно взялась за ручку большой чугунной двери и с трудом приоткрыла ее. Китаец что-то проворчал, но отступил...

Теплые пальчики девушки коснулись холодной руки старика. Тоненькая струйка пульса билась медленно и слабо. Порой эта струйка прерывалась совсем. Порой несколько волн, словно обгоняя друг друга, стучались под пальцами. Но эти волны становились все слабее и слабее...

Ну что? – шопотом спросил Дима, тревожно наклоняясь к лицу сестры милосердия. Та с молчаливой печалью покачала головой и посмотрела на юношу. Несколько секунд она вглядывалась в это взволнованное лицо, а потом нерешительно спросила:

Скажите... Вы – не Зеленов? Скаут-мастор Зеленов?

Юноша удивленно выпрямился.

Да... А откуда вы меня знаете?

Не отвечая на вопрос, девушка слабо улыбнулась.

Ну вот, значит, еще один скаут отыскался... Вы уже пятнадцатый на Соловках. А меня не помните?

Дима всмотрелся в лицо сестры милосердия. Серые глаза смело взглянули на него. Толстые жгуты темных кос выбивались из-под форменной косынки. Было что-то странно знакомое в этом спокойном привлекательном лице.

Я видел вас когда-то... – неуверенно ответил юноша. Но где – ей Богу, не могу вспомнить... Да и темно тут.

А разве вы не помните похорон знамени под Кусковым?

Эти слова словно сорвали серую пелену перед памятью юноши. И он мгновенно вспомнил недавнюю картину, когда, спасая свое старое знамя от поругания, московские скауты хоронили его в запаянном ящике под старым дубом. И тогда, в тот сиявший солнцем день, в строю последнего парада со старым знаменем стояла именно эта вот девушка, которая теперь была перед ним в темном соборе страшного острова.

Но сейчас было не до воспоминаний. Дима молча крепко пожал руку девушки и опять тревожно склонился над умиравшим стариком.

К их молчаливой группе незаметно приблизилась фигура другого старика в крестьянском платье... Это был митрополит Иннокентий. Он узнал Диму, кивнул ему головой и положил руку на лоб монаха. Потом он тревожно и вопросительно взглянул на юношу и перевел глаза на сестру милосердия. Дима печально кивнул головой, и митрополит, опустившись на колени, стал молиться.

Незаметно подошел и Сенька. На его плечах еще виднелся слой снега, и голова была мокра.

Ну как? – переводя дыхание после лазания по стенам собора, спросил он. – Выходим старикана-то?

Стоявший на коленях юноша покачал головой.

Поздно уже... А ты вот что, Сеня. Принеси, пожалуйста, от печки две палочки... Таких вот, что ли... Веток или щепок.

Беспризорник удивленно поглядел на приятеля, но послушно нырнул в темноту. Через несколько минут он вернулся, передал ветки и, видя, что окружающие стали на колени, секунду поколебался и потом сам опустился на колени перед умиравшим.

Все слабее и слабее становились вздохи. Все слабее удары сердца. Еще и еще раз вздрогнуло тело старого монаха, пальцы рук крепче сжали связанный Димой из двух палочек крест и, наконец, все затихло.

На губах старика, раздавленного бездушной машиной красного террора, словно затеплилась мягкая улыбка прощения и вечного покоя...

***

А вверху над куполом собора все яростней и яростней гудел ветер, обрывая края красного флага. Еще и еще... Последний рывок, смутный треск, и алый огонек флага метнулся в пространство...

Злобный вихрь подхватил его и понес, сминая и кувыркая на своих струях. Потом бросил его в снег, опять, как бы издеваясь и торжествуя, выхватил его оттуда, донес до моря, перебросил с волны на волну, ударил о ледяную гору, потом залил гребнем седого сердитого вала и, наконец, смешал с обломками сверкающего звенящего льда.

Словно удовлетворив этим свою ярость, ветер стих. Скоро за пронесшимися тучами показалось высокое небо, расцвеченное яркими полосами северного сияния. В бездонной вышине, свиваясь и размыкаясь, беззвучно ходили синие, пурпурные, розовые и голубые полосы и занавесы. Оснеженные башни и крыши могучего Кремля и его соборов казались сделанными из серебра и украшенными драгоценными камнями.

Над телами мучеников Господь воздвиг величественную гробницу...

Глава IV

Заочная Панихида

Соловецкие похороны

На следующий день погода резко переменилась. Солнце мягко сияло на бледном северном небе. Ветер стих. Небольшой пухлый снежок прикрыл грязь человеческих следов, и даже угрюмые, утомленные лица работавших на берегу как-то просветлели.

В перерыве между работой Сенька дружески хлопнул по плечу печального скаута.

Да брось ты, Димка, слезы пущать! Ну, перекинулся старикан. Сыграл в ящик²²⁶. Может, и мы все там скоро будем. Ужо там поцелуешься со стариканом на том свете.

Неуклюжая шутка приятеля не развеселила Диму.

Да я словно отца потерял, – признался он. – Около монаха этого как-то душа отогревалась. Забыть его не могу. Жалко... Хорошо еще, что он у нас на руках умер. С крестом в руках и с молитвой.

Сенька удивленно поглядел на юношу.

Тю!.. Вот еще нашел, чем утешаться! Будто не все равно, милок, как умирать: с крестом там или без креста. Все едино, верно, здорово скушно. Хоть я до сих пор еще ни разу не помирал, но видать – видал много. Кислое это занятие!..

Дима покачал головой.

Ах ты, Сенька, беспризорная твоя душа! Не понимаешь еще ты этого! Надо, чтобы перед смертью душа спокойной была...

Но неунывающий паренек продолжал по-своему утешать.

Да брось ты, товарищок! Душа! Душа! А с чем ее едят, душу эту? Мало, видать, мертвяков встречал ты на своем веку. Душа... Вот стащат твоего старикана за ноги в общую яму – вот и вся недолга...

Как «в яму»?

И очень, милок, это у нас здесь просто. Тут с осени завсегда копают большие такие ямы, и потом зимой туда сваливают тех, которые «были, да все вышли»... Без «деревянного пальта»²²⁷. Просто тут, брат, все это...

Мысль о том, что тело монаха будет брошено в яму, словно наэлектризовала Диму.

Его круглое, обычно такое спокойное лицо сжалось гримасой боли и гнева. Сильные кулаки напряглись, как перед дракой.

Неужели, чёрт их побери, не могут даже похоронить по-человечьи?

Ну, вот еще? Держи карман ширше! Сколько тут у нас на Соловках народу? Тысяч с двадцать? Ну, так, значит, за зиму, худо-мало, тысячи две-три перемрут. А если сыпнячок пожалует – то и побольше. Так что ж ты – смеешься, что ль, откентелева на этакую ораву мертвяков гробов столько напастись?.. Но чего это тебя так перевернуло?

Ну, как же ты, Сеня, не понимаешь, как это противно и больно? Ведь словно собаку в яму голым бросят!

Беспризорник удивленно поднял брови и хотел что съязвить. Но, поглядев на расстроенное лицо приятеля, только пожал плечами.

Ах, вот оно что тебя заело? Пожалуй, что и верно. Это, может, когда кто чужой, тогда все равно. Вот ежели бы ты к примеру скапустился, так ей-Бо, вот гадом буду, а я б тебя честь честью похоронил.

Голос Сени был серьезен и важен. Дима невольно улыбнулся.

Спасибо хоть на этом, Сеня. А как ты думаешь, со стариканом теперь можно такое же сделать? Вроде похорон?

Брось и думать-то! – махнул рукой беспризорник. – Теперя он поплыл прямо в яму и тут уже ничем не остановить. Если бы мы еще за Кремлем жили – может, можно бы из ямы достать. Да и то: там такая уйма мертвяков понавалена – найди там кого!.. Да и еще: где же похоронишь? Все снегом завалено. Земля промерзла. Лопат не достанешь...

Дима задумался, и губы его сжались в решительной складке.

Ну, если так, то мы, ему по крайней мере заочную панихиду отслужим!

Вот это лучше! – удовлетворенно отозвался Сенька, хотя толком и не понял, что такое «заочная». – Главное – это, чтобы им, гадам, не податься, а хотя и в кармане, да показать им шиш: на-ко-ся выкуси!

Ну тебя к чёрту, Сенька, – сердито оборвал его Дима. – Вечно ты что- нибудь невпопад сбалаганишь. Тут о печальном разговор, а ты дурака валяешь!

Так что ж? – оправдывался Сеня. – Ты тут еще молодой. Ты, милок, соловецкой жизни еще, как следует, и не нюхал. А тут, милок, только балаганом и выжить. Если тут все этакое в душу пропускать – никаких душей не хватит: все закровянишь. Тут только дуростью да смешками выжить и можно. Без мозолей на душе пропадешь тут к чёртовой матери без пересадки... Да ты не серчай, Дим: я ведь не по злобе. А пока там что – айда баланы таскать, а то гавкалы прикладом огреют. Команда давно уж была...

Вечером после обеда Дима расцарапал себе руку и постарался размазать кровь, как можно внушительнее. И когда вызвали больных в амбулаторию, он подошел к дежурному с жалобой на рану. Тот мельком поглядел на окровавленную руку.

Фамилия как?

Зеленов.

Становись в строй.

Через полчаса Дима был в амбулатории. Там, отделившись от остальных, он остановил проходившего лекпома²²⁸.

Товарищ, будьте добры. Вызовите мне Старцева, санитара хирургического отделения.

Через несколько минут веселый круглолицый паренек крепко целовал его.

Это был молоденький московский скаут лет 16, сорванный со школьной семьи и брошенный в Соловки на каторгу только за то, что вопреки запрещению он не перестал вести свой подпольный патруль «Тигр».

Мальчик был счастлив видеть знакомое дружеское лицо и весь сиял от радости.

Зверски рад видеть тебя, Дим. Мы ведь после парохода так и не видались? Что это у тебя с рукой-то?

Ни черта. Это я так – симульнул. Слушай, Ленич. Тут, говорят, кто-то из наших девчат работает сестрой милосердия. Не знаешь ли кто?

Мальчик радостно закивал головой.

Ну, как же! Оля Букреева. С Москвы. Она там студенткой медичкой была, и тут ее тоже по специальности назначили.

Вот и ладно. Вызови-ка ее, брат, сюда как-нибудь. Дело есть.

Мальчик вихрем умчался и скоро вернулся с Олей.

Что это вы в крови? – заботливо спросила девушка, сердечно, как старому знакомому, пожимая руку Диме. – Поранились?

Нет, это только, чтобы сюда вырваться. Вот что, Оля, мне знать нужно: того старика, кого вы вчера осматривали... Который при нас умер... Где он теперь?

Как это: «где»?

Ну, куда его тело перенесли?

Девушка печально усмехнулась.

Перенесли? У нас так не делается. Покойники хоронятся в общей могиле... Без одежды... Даже без белья... Разве вы не знали?

Дима сжал зубы, и желваки выступили у него на щеках.

Да... мне говорили, – с трудом выдавил он, и щека его дернулась. – Но мне нужно бы знать, куда именно направлено его тело?

Последние партии умерших хоронились в ямах за монастырским кладби- щем, – ответила девушка, а потом, с внезапной тревогой спросила:

А вам зачем, Дима, знать это? Что вы думаете делать?

Лицо юноши было сурово и решительно.

Мы отпевание решили сделать.

Девушка невольным движением тронула Диму за рукав.

Да, я понимаю... – тихо сказала она. – Только... Только, Дима, смотрите, будьте осторожней. Тут столько шпионов!

Дима молча пожал Оле и Лене руки и повернулся к выходу. Девушка проводила его тревожным взглядом и тяжело вздохнула. Она знала, на какой риск идет молодой скаут-мастор.

За горстью земли

Ну, как? Узнал что? – лицо Димы было сумрачным.

Да. Тело нашего монаха брошено в яму за монастырским кладбищем.

Так что ж ты хочешь делать?

А я вот ночью проберусь и возьму горсть земли оттуда. А митрополит тут тайком отслужит панихиду. Идем!

Митрополит Иннокентий уже дремал на своем месте на нарах, когда молодые люди подошли к: нему. По взволнованному решительному лицу юноши старик увидал, что дело идет о чем-то серьезном. Дима шепотом объяснил ему свой план: достать горсть земли с братской могилы, где теперь покоится тело монаха.

Митрополит минутку молчал.

Да, я понимаю, – тихо ответил он наконец. – Вы – смелый юноша. Мне, старику, это было бы не под силу, но, как пастырь, я буду счастлив отдать последний долг покойному... Но только как вы это сделаете?

Да пока точно еще не знаю... Может быть, можно будет днем как-нибудь отстать от партии рабочих и пробраться на кладбище. А, может быть, из кремля ночью вылезу.

Молчавший до сих пор Сеня неожиданно прервал его.

Да брось ты трепаться²²⁹, Димка. Ни в жисть тебе этого не сделать. Ты же тут ни черта не знаешь. Засыпешься на первом же шагу... Ты же – фраер²³⁰.

Ну так что ж? Может, и засыплюсь. Надо рискнуть. Что ж иначе делать-то?

А оченно даже просто. Ты ведь – шляпа по таким делам. Я же вижу – ты тута совсем растерялся. Может, где на воле – ты и подходящий парень. А туг – балда балдой... Тебе тут такая вот нянька, как я, нужна... И пойду туда – я!

Ты?

Ну да. Я, милок, все, которые ни на есть, медные трубы и чёртовы зубы тут прошел насквозь. Я там пролезу, где тебе ни в жисть не пропихнуться.

Это, конечно, верно. Но, Сеня, если ты попадешься... шутки плохие выйдут!

Беспризорник беспечно тряхнул копной волос.

Эва! Экие подумаешь, страсти! Жуть!.. Ни хрена, милок! Бог не выдаст, Чека не съест... Может, стерва, мной подавится. Словом – заметано. Идем!

Митрополит, внимательно вглядывавшийся в грязное лицо воришки, остановил его.

Значит, мальчик, ты поможешь нам? Не побоишься?

Тю! Вот еще? НеуЖто Сенька Щербатый когда труса праздновал? Димку я здорово люблю, да и тот старикан хороший был. Если ему на том свету легче от этого будет – то и нехай...

Под седыми усами митрополита показалась ласковая улыбка, словно за грубыми словами беспризорника и его грязной внешностью он где-то там внутри разглядел что-то светлое.

Ну, тогда иди, мальчик. Бог да поможет тебе.

Неожиданно для Сеньки старик перекрестил его и поцеловал в лоб. Несколько секунд мальчик стоял удивленный, но потом, когда Дима крепко пожал ему руку, он взволнованно воскликнул:

Ну, ей же Богу... Гадом буду, если все не сделаю! Спасибо, батя, за крест за энтот... Верите – это в первый раз в жизни... А то все, как собака жил... А теперь сдохну, а достану земли этой. Пусть знает старик покойный, что Сенька Щербатый добра его не забыл!

В простуженном хриплом голосе беспризорника дрогнули нотки непривычного волнения.

Целый час носился Сенька по своим приятелям в роте и собирал пояса. Потом, когда все уснули, он с Димой через окно собора выбрались во двор Кремля.

Была тихая морозная ночь. Тяжелые тучи медленно ползли по небу, и в просветы облаков изредка проглядывала луна. Соловки спали. Не было ни огоньков, ни шума, словно великан-монастырь был мертв.

Приятели осторожно взобрались на крепостную стену и там быстро приладили к одной из амбразур свою импровизированную веревку из поясов. Когда все было готово, и Сенька уже готовился спускаться, какие-то приглушенные шаги раздались около сторожевой башни, темной громадой высившейся неподалеку. Приятели быстро скользнули за выступ стены и, прижавшись к холодному камню, смотрели, как медленно внизу у стены прошел часовой с винтовкой.

Когда скрип шагов по снегу смолк в отдалении, Сенька лихорадочно сказал:

Ну-ка, Дим. Дай пять на счастье! Пора! – Но юноша не ограничился рукопожатием. Он крепко обнял и поцеловал беспризорника. Тот неуклюже ответил тем же и схватился за веревку.

Ну, с Богом! – тихо проговорил Дима. – Значит, как уговорились: я жду тебя здесь час...

Сенька кивнул головой и, упираясь коленями и руками в выступы громадных камней, из которых была сложена монастырская стена, ловко пополз вниз. Потом его небольшая фигурка мелькнула внизу, и снова прежняя тишина воцарилась на кремлевских стенах.

Минут через сорок сильно продрогший Дима услышал снизу тихий свист: там стоял Сеня. Дима уперся ногами в край стены и потянул веревку. Беспризорник, цепляясь за выступы камней, быстро влез наверх.

Достал?

Сенька перевел дыхание.

Ну, вот еще? Что за еврейский вопрос? Ясно – достал... А знаешь что, Дим? Там и тот поп, что, помнишь, намедни на балане писал – тоже рядышком валяется. С дыркой в спине. Пристрелили, значит, сволочи, не довели... Ну, пойдем. Отвязывай веревку.

Дима покачал головой.

Рано еще!

Как так рано? Все уже сделано. Земля вот она – в платке за пазухой.

Но ведь после освящения ее нужно доставить обратно.

Ах, вот оно что? Как же я, дурак, раньше не догадался? Ну, конечно же. Что ж: мы ее в соборе хранить будем, что ль? Ясно, надо обратно на могилу. Для упокоя души.

Но второй раз я сам пойду на кладбище!

Сеня рассердился.

Не треплись, трепло трепливое! Есть трепло трепливее тебя! Ну, тебя ко всем дьяволам, Димка! Как же ты не понимаешь, что тебя, такого бугая здорового, никакие пояса не выдержат? Да и дороги ты ни хрена не знаешь... Ладно, ни черта. Слазим еще разик. Мы, милок, тоже не пальцем деланные. Я же понимаю, что тот мин... мит... Как ты его назвал?

Митрополит.

Ну да... Минтрополит. Так он вдесятеро больше меня рискует. Да и ты тоже. А мне – что же? Ну, в карцер меня попрут, ну в лес. А ему, старикану, капут махен будет, ежели накроют. Да и тебе тоже. Вы же гидры контрреволюции. А я что ж – шпана! Как тут говорится: «социально близкий элемент»... Мне ни черта особого не будет! Так неужто ж я сдрефлю? Идем... А знаешь что, Димка?

Что?

А ей-Богу, страшно там коло ямы. Ежели б там крест был, то, может, святое место было б. А так – жуть. Вот когда со святой землей туда буду переться – легче будет. А то – брррррр! Печенки за селезенки захлестывает со страха!..

Чувство долга

Тринадцатая рота молчала. Тысячи людей, вернувшихся с работ на морозе около моря и в лесу, плотно прижавшись друг к другу, спали на нарах тяжелым сном. Только у печей в полутьме собора дремали дежурные.

Дима и Сеня тихонько спустились по стенке из разбитого окна собора и прокрались к нарам, где лежал митрополит. Потом все трое направились в самый темный уголок роты, где когда-то был алтарь. Дима достал табуретку, и там перед разложенной на платке горстью могильной земли митрополит стал служить панихиду.

Сеня с напряженным вниманием всматривался в лица владыки и Димы и, казалось, начинал понимать душевную связь, которая существовала между горстью мерзлой земли и чувствами этих людей. И вопросы Бога, души и смерти вставали перед сознанием беспризорника в ином свете.

Во блаженном успении вечный покой... – тихо начал митрополит, опускаясь на колени, и вслед за Димой стал на колени и Сеня. – Подаждь, Господи, усопшим рабем твоим, Варсонофию и Павлу... и сотвори им... вечную память...

Голос владыки был едва слышен и в нем чувствовалось глубокое волнение. Сосредоточенное лицо Димы словно окаменело и только по углам молодого рта набежали морщины боли и горечи.

Митрополит поднялся, широким жестом благословил горсть могильной земли и положил туда небольшой деревянный крестик, сделанный из деревянных планок.

Положите туда в могилу и крест этот, – медленно и тихо сказал он молодым людям. – И да почиют усопшие с миром...

***

Тихо скользил Сеня по уступам каменной стены. Дима с тревогой следил, как в темноте ночи все ниже спускалась ловкая фигура его друга. Еще несколько метров... И вдруг:

Эй!.. Стой!

Резкий крик раздался где-то внизу от стены. Фигура солдата в шубе отделилась от камней. Сенька выпустил веревку и прыгнул вниз.

Беги, Димка! – донесся снизу отчаянный вскрик, и маленькая фигурка метнулась в сторону.

Стой! – раздалось еще раз, и морозную тишину ночи прорезал звук выстрела... Тяжелые шаги солдата прошумели внизу. Кто-то откликнулся и наверху стены, и, сорвав веревку из поясов, Дима бросился в роту. Помочь другу он болыие не мог ничем.

Сенька, между тем, мчался во всю прыть, а за ним, сопя и ругаясь, бежал громадный солдат.

Если бы беспризорник не был изголодавшимся и усталым – для него было бы детской забавой удрать от солдата. Но охранник был сытым, отоспавшимся и отъевшимся в казарме. Силы были неравны.

Сердце Сеньки разрывалось от напряжения. Ноги скользили по неровностям дороги, и ветер свистел в ушах.

Только бы добежать!.. Только бы бросить горсть этой освященной земли в могилу!.. А там – что Бог даст... Там – все равно... – Мальчику казалось, что лица погибших монаха и священника с надеждой и мольбой смотрят на него.

Только бы добежать!..

Вот уже сломанные, срубленные кресты старого монастырского кладбища... Еще сто метров...

Тяжелые шаги солдата слышались все ближе.

Стой, сволочь, убью!

Эта угроза не остановила мальчика. Он мчался из последних сил и чувствовал, что силы эти его оставляют... Последним страшным усилием он рванулся к открытой яме, в которой в беспорядке были набросаны полузанесенные снегом человеческие тела, бросил в нее платок с землей и рванулся в сторону под какой- то старый крест...

Тяжелая лапа солдата упала ему на плечо, но Сеня уже не чувствовал ее прикосновения. Он без сознания лежал в снегу. Последней мыслью, мелькнувшей в его голове, было торжество:

А все таки успел!..

Так что, товарищ комендант, этот вот шкет бег от стены прямо на кладбище... А апосля повернул в сторону, да я его тут и застукал.

Мрачное твердое лицо Новикова, знаменитого палача Соловков, повернулось к Сеньке.

Ну, шпана, – резко сказал он, – сказывай, куда бег ночью?

Сенька уже пришел в себя, но лицо его после пережитого было еще бледным и взволнованным. Мысль о том, что он может выдать свою тайну, даже не приходила ему в голову.

Да я, товарищ комендант, на свидание бег. Там меня краля одна ждать должна была.

Брось ты арапа заправлять, – скривился комендант. – Я, брат, вас всех насквозь знаю... Кто ночью зимой коло кладбища свиданки назначает? Будя вратьто. Сказывай правду – куда бег-то?

Да ей-Богу, же! – привычно врал Сенька. – Да разрази меня громом на этом на самом на месте, ежели я вру. Вот лопни мои глазья...

Так что ж ты, сучья твоя душа, не знал, что там могилы есть? Ты что ж – тама вздумал целоваться с кралей со своей?

Да я не знал, товарищ, что там мертвяки лежат...

Что ты чушь порешь, щенок? – начал сердиться Новиков. – Говори прямо, что тебе там нужно было, а то сгною на Секирке²³¹.

Да, ей-Богу же...

Тяжелая рука коменданта ударила Сеньку по уху. Измученный паренек упал на пол. Новиков сердился не на шутку. Его истрепанные водкой, кокаином и убийствами нервы уже не переносили возражений. Шрам, пересекавший его лицо, стал медленно багроветь. Старые соловчане рассказывали, что когда-то во время одного из расстрелов какой-то ловкий малый освободился от веревок и в отчаянии ударил Новикова камнем по лицу. И хотя через минуту он был мертв, но длинный шрам на лице палача остался памятью этой яростной вспышки жертвы. И когда Новиков сердился, багровая полоса наливалась кровью и темнела.

Опять? – угрожающе переспросил он, когда поднявшийся беспризорник продолжал упорствовать в своих показаниях. – Опять врешь? Последний раз спрашиваю: чего бегал к кладбищу? Не скажешь? А кто с тобой наверху стены был? Кто тебе помогал?

Да, ей-Бо, товарищ комендант, никого там не было...

Да вот же красноармеец видал. Так врать будешь, стерва?

Новые удары посыпались на мальчика. Он падал, поднимался, закрывал голову руками, но упорствовал в своих показаниях. Наконец, после одного сильного удара ослабевший Сенька потерял сознание и лежал на полу неподвижно.

Вот сволочь! – злобно пнул ногой его тело Новиков. – Молчит! А? Давай его на Секирную, а если и там не признается – пошлем его в лес на штрафную... Пущай там баланы порубает... Сволочь!..

Глава V

Те, кто не согнулись

На следующий день вечером в темноте тринадцатой роты раздался возглас:

Колесов?.. Эй, кто тут Колесов?

Уже дремавший на своих нарах митрополит Иннокентий приподнялся.

Тут.

Иди сюда.

Красноармеец с винтовкой ждал его у дверей.

Идем, товарищ поп, – сухо приказал он.

В то время, когда митрополита вели по двору, в кабинете начальника лагеря шло совещание. Комендант Новиков что-то тихо докладывал, склонившись к самому лицу грузного латыша. Последний казался заинтересованным и озабоченным. Рядом с начальником лагерей сидел толстый еврей, начальник В.П.О.²³², и с горящими от любопытства и жадности глазами глядел на Новикова.

Когда тот закончил свой доклад, начальник лагеря покачал головой в знак согласия.

Это, Новиков, ты, брат, прав. Тут дело нечисто. Монах тот, пожалуй, и в самом деле что-то знал προ клады эти. Так ты думаешь, что без митрополита этого не обошлось?

Тут, товарищ начальник, дело темное. Наши сексоты донесли: когда монах тот помирал, коло него был митрополит этот. Вроде как на исповеди. Подслушать нельзя было. Да и старикан-то тот верно тихо говорил – кишка тонка уже была: загибался. Но, похоже, что они про тайну эту говорили. Про что иное? Не про девочек же?

Эйхманс усмехнулся своими жестокими твердыми губами.

Это ты гениалыю догадался, Новиков. Уж что верно – так что не про девочек говорили святые наши... Но как бы вскрыть это дело? А то сколько уже лет – больше пятнадцати, что ли? – нюхаем везде – и ни в какую. Как были сокровища спрятаны, так и лежат по сей день. Стыдно даже... А нам, браток, ох как бы пригодились сокровища эти. И нам лично хватило бы, – многозначительно добавил он, – и Наркомфин не внакладе был бы... А то вот, чтоб деньги достать, займы всякие выдумывают или вот еще нэпманов бывших просвечивают²³³. Это что? Копеечное дело! А нам бы вот тайну эту Соловецкую просветить бы!.. Верно, Рубинчик?

Толстый еврей провел языком по губам.

Не вредно бы... А много там золота есть?

Да пока никто не считал, не мерил. Однако хватило бы всем... Самый богатый монастырь был. Столько лет копил. Надо полагать, что миллиарды и миллиарды...

А точно никто не знает?

Нет. Известно, что с острова этого богатства увезены не были. Это-то уж мы знаем точно. А как наши заняли остров – сразу кинулись в кладовые – ан – нигде ни хрена²³⁴.

А обыски делали? – Эйхманс презрительно фыркнул.

Нет, не делали!.. Тебя не спросили!.. Вот тоже чудак нашелся с такими вопросами... Конечно же, делали! И пару десятков дармоедов этих расстреляли, и все прочее, только так ни чорта и не узнали. Все молчали, сукины дети. Прощупали мы все, что можно было. Даже стены исковыряли. И ничего!.. А ведь должны же где-то быть сокровища эти. Не в море же их выбросили?

Тут, товарищ Эйхманс, надо среди попов и монахов щупать. Только в их среде где-нибудь и можно найти хвостик тайны.

Да вот так мы и делаем. Новиков этим теперь и занят. Он раскинул сеть своих сексотов и следит. Кажется, кое-что и наклевывается.

Вот и я говорю, товарищ начальник. Я полагаю, что около этого монаха, который перекинулся, что-то очень сильно кладом пахнет...

В дверь постучали.

Да?

В кабинет вошел секретарь.

Митрополита привели, товарищ начальник.

Ага... Это дело. Может быть, от него какие-нибудь новости узнаем. Давай его сюда.

В рамке раскрытой двери показалась высокая фигура митрополита. Он вошел в кабинет начальника лагеря не как обреченный мученик, заключенный, преступник или приниженный человек. Его полная достоинства фигура выражала уверенность, словно он и здесь чувствовал себя пастырем и свободным.

Эйхманс привстал и кивнул вошедшему головой. В ответ на это неожиданное приветствие митрополит чуть поклонился со спокойным вежливым видом.

Садитесь, пожалуйста, товарищ Колесов.

Будьте добры, гражданин Эйхманс, – холодно ответил митрополит, называть меня иначе. – В противном случае я не буду вам отвечать.

А как же прикажете вас называть?

Как это надлежит по моему сану: владыка.

Но ведь вы для нас – не митрополит и не владыка. Вы для нас – контрреволюционер, один из наших заключенных.

Тогда называйте – «господин Колесов».

Латыш насмешливо усмехнулся.

Ну, ладно. Сойдемся на «гражданин Колесов». Садитесь, гражданин Колесов.

Митрополит, не спеша, сел.

Я вызвал вас вот по какому делу, – подчеркивая свои слова, начал начальник лагеря. – Недавно закончился ваш второй срок. Всего, значит, вы провели у нас в гостях уже шесть лет. Я получил из Москвы вчера новый проект относительно вас. Теперь от вас самих зависит ваша свобода.

Какой же это проект? – спокойно спросил митрополит.

В прошлый раз, вы, вероятно, помните, мы требовали от вас, чтобы вы признали советскую власть и работали с нами под общим управлением митрополита Сергия. Вошли бы в гм... гм... нашу «советскую церковь»... Ведь так сказать: «несь власти, аще не от Бога»... Так, Рубинчик, кажется, говорится? А?

Рубинчик молчаливо усмехнулся.

Ну так вот. Теперь нам этого уже не нужно. Мы с митрополитом Сергием сами сошлись... полюбовно... Хотя, конечно, пришлось для его убеждения отправить кое-кого срочно на тот свет: «в рай», как вы, вероятно, сказали бы. Но, так или иначе – у-бе-ди-ли... Так что вы нам, как руководитель «нашей» церкви, больше не так уж и нужны. Мы и без вас с нею неплохо управляемся... Но мы очень хотели бы, чтобы вы сообщили иностранным журналистам, как это сделал и Сергий, что в СССР нет никаких религиозных преследований. Это только и всего, что нам от вас нужно... Если вы согласны, мы предоставим в ваше распоряжение самолет, в Москве вы заявите иностранным журналистам, что вы всецело согласны с митрополитом Сергием и подтверждаете его слова... А затем мы направим вас в провинцию на свободу... Как вы отнесетесь к такому проекту?

Чекист замолчал и испьпующе взглянул на владыку. Тот ответил не сразу. Выражение боли и гнева прошло по его спокойному лицу.

Как я отнесся бы? – медленно и тихо переспросил он. – Да очень просто. Отнесся бы так же, как относился и в прошлом к подобным гнусным предложениям ГПУ. Как вы не понимаете такой простой вещи, что не всех пастырей Церкви Христовой можно купить, запугать или обмануть! Ведь все равно – Церкви этим вам не победить. Ваши преследования для Нее – не новость. Церковь переносила уже не раз свирепые удары своих врагов. Результаты – всем известны... Церковь вышла победительницей... Не мне судить митрополита Сергия. Бог ему Судья... Мы только можем молиться о ниспослании просветления и покоя его измученной совести... Но я, лично я, особенно после того, что за эти страшные шесть лет мне довелось видеть на Соловках, никаких заявлений, что в СССР нет преследований религии – я подписывать не буду.

Значит, вы не согласны?

Нет.

Латыш несколько секунд промолчал.

Вы даете себе отчет, – медленно и веско произнес он, – во всей ответственности вашего заявления? Понимаете ли вы, чем для вас лично этот отказ пахнет?

Погоди, товарищ Эйхманс, – вмешался начальник В.П.О. – Дай-ка мне потолковать с господином митрополитом.

Облизнув свои жирные толстые губы, он продолжал мягким вкрадчивым тоном, обращаясь к владыке:

Видите ли, господин владыка. Мы все очень ценим вашу твердость в отстаивании ваших убеждений. Но позвольте вам сказать, что тут вы не правы. Вы ведь знаете, что после смерти патриарха Тихона и его заместителя митрополита Крутицкого, законным наследником главы церкви является Сергий. Он – так же как и вы – митрополит, человек глубоко образованный и умный. И поскольку он признал советскую власть и решил работать с ней в контакте – вам не следовало бы нарушать законов подчинения. Он старше вас по положению, и вы можете показать очень дурной пример непослушания для остальных иерархов. Если вы признаете иерархию и дисциплину – вы обязаны последовать примеру Сергия.

Вы ошибаетесь, гражданин... простите, не знаю вашей фамилии.

Рубинчик.

Гражданин Рубинчик, – холодно повторил митрополит. – Вы ошибаетесь, полагая, что я буду огорчен, если духовенство последует моему примеру. Есть области, где командует только совесть, и никакие законы иерархии недействительны. Пример погибшего в ссылке митрополита Петра – местоблюстителя патриаршего престола – для нас не урок, а светлый образец подвига...

Позвольте, господин владыка, – прервал его еврей. – Пфе!.. Ведь от вас и не требуют ничего особенного. Только повторить иностранным журналистам то, что уже сказал Сергий. Ваше имя известно за границей, и это ваше заявление произведет впечатление на... на массы.

Я не возьму на свою душу греха лжи перед всем миром.

Ну, какой там грех? – презрительно сощурился еврей, махнув рукой. – Иностранцам ведь – все равно. Им бы только торговать, да зарабатывать. Что ж вы думаете, они, например, не знают, какие бревна они покупают у нас? Что ж, по- вашему, они не знают, кто рубит эти бревна? Эх, господин владыка! Не надо бы быть наивняком. Иностранцы – ведь они даже и с каннибалами торговать будут. Продырявленные черепа расстрелянных для подсвечников покупать будут... Стоит ли из-за такого пустяка губить себя? Вы уже стары. Мы дадим вам большую денежную награду, полную материальную обеспеченность, мягкую постель, сытый стол, небольшой приход. Будете там служить, как в старину... Эх, господин митрополит!.. Бросьте биться лбом в каменную стену. Мы, ну, ей-Богу же, вам добра желаем (на сухом лице Эйхманса мелькнула одобрительная усмешка). Скажите только слово – и через несколько часов вы будете в самолете. И все испытания сразу прекратятся. Вы будете свободны, среди вашей паствы... Согласитесь!

Митрополит молча покачал головой.

Тогда можно и потверже поговорить, – вмешался Новиков. – Если товарищ владыка себя спасать не хочет, то, может быть, он все-таки пожалеет своих попов? Их тут, попов-то евонных, у нас на острове больше тыщи. А что, ежели вы своим отказом их головами порискуете? Это ведь тоже может быть! Правда, товарищ начальник?

Эйхманс кивнул головой и сухо усмехнулся.

Вот и товарищ начальник подтверждает. Это что – самому одному пойти под расстрел? Это кажный упрямый дурак может. Ерунда! А вот ежели вы, товарищ владыка, за собой тащу ваших попов потянете? А? Как тогда? Если мы перед вами, понимаете, перед вами, кажный Божий день по паре попов будем расстреливать для вашего у-беж-де-ни-я... Неужго вы тоже будете упрямиться? А ежели и пару детишек прихватим в общую кучу? А? Как тогда? И так кажный день, понимаете, кажный день... перед глазами... Тогда как? Долго упорствовать будете, товарищ владыка?

Лицо Новикова выражало торжество. Его лицо с покрасневшим рубцом хищно наклонилось вперед, и он считал, что такой удар неотразим. Все с любопытством смотрели на бледное лицо митрополита.

Да, я знаю, – с трудом ответил тот, опуская голову. Бледные его пальцы, потонувшие в прядях седоватой бороды, дрожали. На высоком лбе медленно налились вены. Грудь несколько раз судорожно вздохнула, и он не сразу продолжал:

Я знаю... вы можете и детей передо мной пытать... Это вы можете... Но заставить сдаться нас, пастырей церкви Христовой, вам не удастся... Кровь мучеников падет на ваши головы, но зова Бога в душе русского народа вы не заглушите.

Значит, вы все-таки не согласны? – резко спросил Эйхманс.

Митрополит поднял голову. Лицо его было взволнованным и бледным.

Нет.

И вы понимаете, что вы делаете?

Понимаю.

Чекисты переглянулись.

Ну, что ж, – усмехнулся Эйхманс. – Тогда нечего делать. Прочтите эту вот бумажку. Срок вашего пребывания в Соловках продлевается еще на два года. Распишитесь, что это вам объявлено.

Митрополит молча подписался.

Это все?

Нет, гражданин Колесов. У нас к вам есть еще кое-какие вопросы. Если вы чистосердечно ответите на них, ваше положение, хотя бы здесь, резко изменится к лучшему... Недавно вы присутствовали в тринадуатой роте при смерти старого соловецкого монаха. Скажите, пожалуйста, не передавал ли он вам чего нибудь о тайне соловецких кладов?

Нет.

Таааааак. Значит, не передавал? А вы исповедывали его?

Нет. К сожалению, он уже был без памяти.

А не заметили ли вы, не говорил ли он перед смертью с кем-нибудь?

Митрополит вспомнил, как низко склонялась голова Димы Зеленова к лицу

старого монаха, но твердо ответил:

Это меня не касалось.

Таааак, – снова протянул Эйхманс. – Не касалось, значит?.. А вот еще один вопрос. Вчера ночью вы что-то там делали в углу собора. И с вами были еще какие-то двое. Что именно вы там делали и кто были те двое?

Мы молились, – просто ответил митрополит. – Тех, кто были со мной, привело к молитве стремление их души. И я не могу назвать вам их имен.

Таааак. Ну, что ж?.. Мы, собственно, и должны были ждать от вас таких ответов. Характер ваш нам достаточно известен. Задать вам первые вопросы – было требование Москвы. И мы хотели, так сказать, успокоить свою коммунистическую совесть. Формальная сторона кончена. И поскольку вы отказались от ответов и предложений, мы, к нашему великому и глубочайшему сожалению, считаем себя вынужденными применить к вам известные репрессии. Как вы к этому отнесетесь?

Митрополит молчал.

Ну-с, будем считать, – прервал молчание Эйхманс, – как в доброе старое время, когда, как это говорилось, «кремлевские колокола гудели над святой матушкой Москвой», что молчание – знак согласия. Верно, Новиков?

Мрачное лицо Новикова осклабилось. Его грубый ум оценил ядовитую вежливость и шутку начальника, как самое утонченное издевательство.

Правильно, товарищ начальник. Я так полагаю даже, что товарищ митрополит будет вполне подходящим ударником-лесорубом...

Чекисты разразились грубым смехом. Митрополит молча поднялся и направился к дверям. Эйхманс позвонил, и владыка в дверях столкнулся с секретарем.

На Секирку этого, – коротко прикаэал начальник лагеря. – А через месяц – в лес на штрафной пункт.

Когда молчаливая прямая фигура митрополита скрылась в дверях, Эйхманс обратился к своим товарищам.

А? Каков гусь? Не сдается ни в какую...

А скажите, товарищ Эйхманс, – спросил Рубинчик. – Нет ли у митрополита этого на воле семьи?

Ах, вот ты куда загнул? Его собственных детишек попытать? Я знаю: дай вам с Новиковым эту семью – вы бы перед его глазами все жилы бы им вытянули... Такой марки никто не выдержит... Да вот то-то и беда, что он один, как бобыль. Не ущучишь его семьей.

А если б, товарищ начальник, – вмешался Новиков, – действительно парочку попов перед ним расстрелять? Может, он бы пе-ре-ду-мал бы?..

Нет, Новиков. Плохо ты, братишка, людей знаешь. Это не таковский парень. Его и самого пытать можно, а ни черта не добьешься. Чем больше около него крови пролить – тем он тверже будет... Ну, пока чорт с ним, с митрополитом. Жаль вот, что он нам насчет клада ничего не сказал нового. Но ты, Новиков, не оставляй все-таки дела этого с кладом-то. Нажми на все кнопки. Нюхай везде.

Если надо – расстреляй парочку каких там нибудь, но, конечно, не тех, на кого подозрение падает. С дохлых-то толку мало. А я тебя, живодера, знаю. Тебе пулю в затылок ввинтить – первое удовольствие! На славу революции!.. Ха, ха, ха...

Да, вот кстати, чуть было не забыл. Насчет флага на соборе надо расстараться. А то скандал – над Соловками красного флага нет, словно большевики тут сдались... Позаботься, Новиков! Обещай что-нибудь тому, кто полезет. Не жалей обещаний!.. Потом увидим...

Есть, товарищ начальник. А как с долгогривым-то?

С митрополитом? У меня распоряжение из Москвы: если он не согласится – цацкаться больше не надо.

Рука латыша сделала в воздухе знак креста.

Аминь ему, значит, устроить, товарищ начальник? – переспросил Новиков. – Тихий расстрел?

Чекист молча кивнул головой.

Глава VI

Человек, оседлавший Соловки

Выручим!

Протяжный гудок старой монастырской электростанции дал сигнал к концу работы. Партия рабочих, среди которых был и Дима, устало поплелась под конвоем солдат от берега в Кремль. Под сводами ворот группа, как всегда, была остановлена для пересчета.

Дима стоял в заднем ряду, сгорбившись, ежась от порывов холодного ветра, с ноющими от усталости мускулами, и мечтал о часе отдыха и миске горячего супа с хлебом, которые ждали его в тринадцатой роте. Он чувствовал себя забытым и одиноким. После исчезновения Сеньки и митрополита Иннокентия он был один среди чужих и стал как-то тупеть. День за днем работал он на берегу, почти ничего не думая, и вечером засыпал тяжелым сном вконец измученного человека. Ему уже казалось, что свобода, сытость, кровать, книги, друзья – все это было несколько веков тому назад, стало какой-то сказкой, а мрачное настоящее – это что-то неизменное, что останется до конца его жизни.

Эй, Димка! Как дела? – прервал его невеселые мысли чей-то молодой голос. – Чего это ты так нос повесил?

Юноша встрепенулся и оглянулся. Розовое лицо Лёни дружелюбно улыбалось ему в тени стены.

В самом деле? А, Дим? – участливо спросил мальчик, видя унылое лицо своего старого скаут-мастора. – Так трудно, что ли?

Трудновато, Лёнич, – вздохнул юноша. – Попались мы в переделку...

Ну, ничего, Дим. Это тебе пока что просто не везет, что ты удрать не можешь с общих работ. Потом, Бог даст, устроишься по специальности – строить что-либо будешь. Я вот еще поговорю с доктором Яхонтовым. У него блат²³⁵ есть – может, он тебе поможет. Тут у нас, сам знаешь, без взаимной помощи не обойтись. Все друг другу блат делаем.

Поговори, Лёнич. А то часто совсем невмоготу бывает!

Ладно, я постараюсь. А насчет Оли Букреевой слыхал?

Сердце Димы как то странно дрогнуло, и он внезапно понял, чего и кого ему не хватало в эти дни. Еще так недавно Оля часто встречала его в воротах кремля и ободряюще улыбалась ему издали. А в последние дни девушки не было, и из жизни Димы исчезли даже эти блестки дружбы и сердечности. Звериная жизнь окружала его со всех сторон, и в ней нигде не оставалось ничего светлого.

Нет, не знаю... – ответил он. – А что с ней?

Да вот свалилась от цынги.

И... – голос юноши дрогнул. – И... опасно?

А чорт его знает, что здесь опасно, что не опасно! Беда то в том, что ни ухода, ни питания толкового нет. Ви-та-ми-нов бы ей, – важно добавил мальчик. – А то иначе, пожалуй, и не встанет!

***

Тяжело было на сердце у Димы в этот вечер. После обеда, который являлся в то же время и ужином, и после поверки, он лег на свое место на нарах и задумался. И опять и опять в его памяти вставал образ Оли. И с необычной четкостью вспомнилось все: и мягкий овал лица, и ясные серые глаза, и густые решительные брови, и тонкие подвижные ноздри, и крутой изгиб капризного рта, и темные змеи волос, обвивавшие голову, и вся небольшая стройная фигура этой девушки, ставшей уже больше, чем другом.

И юноша видел ее лежащей на больничной койке, бледной, умирающей, и чувствовал, что его сердце сжималось еще никогда не испытанной болью.

Поздно ночью в толстую чугунную дверь собора раздался тихий стук. Часовой, стоявший извне, встрепенулся.

Кого там черти носят? – сердито воскликнул он. – Чего надо?

Дело есть к вам, товарищ красноармеец, – тихо ответил голос из собора.

Какое еще там такое дело? – огрызнулся солдат.

Да вы откройте щелочку. Я купить кое-что хочу!

В приоткрытую дверь выглянуло недоверчивое лицо часового.

Что ты там дурака валяешь? Чего там купить-то?

Под слабым светом электрической лампочки на протянутой руке Димы блеснул кусочек золота.

Вот, товарищ, хочу купить у вас пару луковиц или чесноку. У вас в полку все это есть... Против цынги надо. А за это я золотом заплачу...

На лице солдата промелькнул след борьбы жадности с недоверием. Потом, очевидно, жадность победила.

Ладно! Чёрт с тобой! Давай!

Как же так – «давай»? Вы принесите сперва луку, а потом я вам заплачу.

Ладно, – сдался солдат. – А золото-то не фальшивое? Да это, видать, коронка с зуба, что ль? Откуда взял?

Вместо ответа Дима раскрыл рот и показал ранку в десне, откуда еще сочилась кровь.

***

В приемной лазарета Леня шопотом давал указания переодетому санитаром Диме.

Катись, значит, так: второй этаж, первый коридор налево, третья палата. Если кто спросит – скажи: грелку несу. Новый санитар. Вот тебе она... А в палате Оля на койке у самого окна; сам, небось, найдешь... Ну, счастливо...

На соломенном тюфяке без простынь, прикрытая тонким лазаретным одеялом, с уже опухшими ногами и кровоточащими деснами, лежала Оля. В скаутские времена она вела санитарный патруль, а потом была студенткой медицинского факультета. И она знала, что в условиях полярного климата, в лагере, без достаточного питания и свежих овощей – ей уже не встать...

Кое-кто из заключенных еще с осени, когда была почтовая связь с материком, сумел получить в посылке с «воли» хоть немного лука или чеснока. Но Оля была сирота. Друзья были тоже арестованы или высланы. Просить же помощи у товарищей по университету было очень опасно: за связь с «контрреволюционером» каждый студент рисковал быть сейчас же исключенным из ВУЗ’а. Помощи с «воли» нельзя было ждать никакой...

А здесь в лагерном лазарете не было ни масла, ни молока, ни овощей, ни ягод. Гнилая треска и каша... И с каждым днем таяли силы, с каждым днем становилось все больнее при мысли, что молодая жизнь может замереть так вот – обидно, на заре юности, в бедном лазарете Соловецкого лагеря, без единого родного лица кругом, без ласки и участия... И больное воображение девушки уже видело свое обнаженное тело брошенным в общую яму и полузасыпанным холодным снегом...

Чьи-то шаги вывели ее из задумчивости, и к ней склонилось лицо какого-то нового санитара. Она вгляделась в это лицо и радостно вспыхнула.

Вы!? Дима?..

Слабая похудевшая рука сердечно ответила на пожатие, и несколько секунд молодые люди молча взволнованно глядели в глаза друг другу, не находя даже слов для начала разговора.

Я вот вам, Оля, немного лука достал, – смущенно начал, наконец, Дима. – Поправляйтесь поскорее!

Он вынул из кармана три луковицы. Глаза девушки радостно блеснули. Эти луковицы были не только надеждой на спасение, шансами на жизнь, но и знаком внимания, дружбы и любви.

Спасибо, спасибо, Дима! – тихо сказала больная. – Спасибо, родной, что не забыли меня...

Дима взял в свои сильные огрубевшие руки тоненькую, руку девушки и с болью всмотрелся в ее бледное лицо, впавшие глаза и осунувшиеся щеки. Ему внезапно стало бесконечно жаль эту одинокую девочку, заброшенную на остров, где царил произвол и неоткуда было ждать защиты, где каждый чекист смотрел за женщину, как на свою законную добычу. Как тяжело приходилось ей, вероятно, бороться за свое достоинство! Бороться всегда одной против жадных рук... Как должно было оледенеть и ожесточиться ее сердце!

И Диме захотелось ласково протянуть свои большие руки к ее груди, вынуть оттуда это маленькое сердечко, приблизить осторожно и бережно свои ладони ко рту, и нежным, теплым дыханием согреть его, как полузамерзшую маленькую птичку...

Ему хотелось сказать Оле много задушевных ласковых слов, но эти кипевшие на сердце слова не шли с языка. Дима успел только пробормотать несколько несвязных ободрений, и появившийся Леня увел его обратно: готовился какой то обход больных.

Не унывайте, Оля. Выручим! – сказал он на прощанье, и сияющие радостью глаза девушки ответили ему нежным и благодарным взглядом...

Борьба за жизнь друга

На следующий день, когда Дима возвращался с работы, у ворот Кремля его ждал Леня. Вид у него был какой-то растерянный, и круглое мальчишеское лицо его на этот раз было бледно и встревожено.

Паршивое дело, Дим, – сказал он, вытащив юношу за рукав из толпы. – Знаешь, ночью у Оли из-под подушки вытащили твои луковицы...

Как так?

Видно, ночью у нее обморок был или что... Может быть, ты не поостерегся, когда ей отдавал. Кто-нибудь видел, а потом и спер... Плакала она целое утро...

Вот сволочи... А кто, неизвестно?

Мальчик покачал головой.

Разве узнаешь? Ты ведь понимаешь – тут головка лука – на вес золота. Каждому нужно. Украли, чтобы свою жизнь спасти. Какое кому дело до Оли?..

Острое чувство досады и жалости охватило Диму. С таким трудом были добыты эти луковицы, последнее спасение, и вот...

А что: ей – хуже?

Сам ведь знаешь, – при цинге бодрость – первое дело. Я уже говорил сегодня с доктором. Так он ответил, что теперь ни за что не ручается... Эта неудача очень уж Олю потрясла...

Вот чертовщина!.. Что ж бы такое сделать?

Не знаю... Надо бы во что бы то ни стало что-нибудь против цынги достать... Боже мой! Неужели из-за такого пустяка нашу Олю хоронить придется?..

На глазах мальчика стояли слезы.

Ночью Дима тщетно ворочался на своих нарах, пытаясь уснуть. Мысли все возвращались к одинокой девушке, лежащей в лазарете под угрозой смерти, и он все яснее чувствовал, как она близка и дорога ему.

Юноша лежал на спине на досках, прикрывшись своим пальто, под которым так недавно умер монах, пристально смотрел в глубину купола, и в его памяти вставали картины прошлого.

Вот последний скаутский парад около Москвы. Высокое ясное небо, зеленая полянка в лесу и громадный корявый замшелый дуб. Шеренга грустных скаутов, выстроившихся против своего старого знамени. Шелест ветра в ветвях деревьев и шелест шелка разворачиваемого знамени. Последняя присяга перед изображением Св. Георгия Победоносца... Потом – прощание... И тоненькая девушка, с задумчиво печальным лицом, дрожащими руками зашивает в клеенку полотнище знамени... Лучше самим похоронить старого друга, чем дать возможность комсомольцам подметать им заплеванный пол или положить освященное знамя около порога для вытирания грязных ног.

Потом другая картина всплыла в памяти. Здесь же, недавно, у тела умиравшего монаха... Как больно было чувствовать себя таким беспомощным, таким

придавленным около этих грязных нар, где умирал единственный близкий ему здесь на Соловках человек... Оля почувствовала тяжесть на его душе. Она взяла его тогда за руку, и это движение и ее присутствие облегчило его горе.

Потом ее стройная фигура вырисовалась на фоне могучих стен старого Кремля, когда часто вечером она встречала возвращавшихся с берега рабочих и приветствовала Диму своей жизнерадостной улыбкой и веселым движением поднятой руки... И тогда усталость как-то слетала с тела юноши, и его сердце наполнялось бодростью и верой в лучшее будущее... Чувство давящего одиночества заменялось чем-то светлым и греющим сердце.

И вот, два дня тому назад... Бледное лицо лежащей на лазаретной койке Оли... Тоска и отчаяние в глазах... Улыбка. Да, конечно: «Скаут улыбается, когда больно, и насвистывает, когда тяжело»! Но как жалка была она, улыбка милой девушки!.. С каким трудом удержал тогда Дима судорогу рыдания, готового вырваться из его груди! Как много сил потребовалось от него, чтобы естественным тоном произнести слова бодрого привета и вызвать настоящую улыбку на милые губы!..

И вот теперь... Последние шансы на спасение, кажется, уже потеряны. То, что Оле нужно – простые свежие овощи, есть только в чекистском полку, охраняющем Соловки. Но как достать эти драгоценные овощи? Он вот только что купил три луковицы на вырванный зуб с золотой коронкой. Но на что купить еще? На это старое пальто? Кому же оно нужно? Да и необходимые продукты есть только в полку... Украсть оттуда?

Украсть? Боже мой! Для спасения Оли он готов был на любую кражу у своих тюремщиков. Но откуда? Как выйти из Кремля и найти неизвестный ему склад полка?.. А помощь нужна срочно! Еще несколько дней и будет уже поздно!..

Несмотря на всю свою усталость, юноша не мог уснуть. Широко открытыми глазами он смотрел вверх в темноту купола, и мысль его лихорадочно искала выхода.

Дима не знал, спит он или бодрствует. Но как-то незаметно и внезапно из-за темной кучки лежавших сбоку людей протянулась вверх дрожащая старческая рука, и около своего уха он услышал тихий шепот монаха:

Там высоко, сокровище наше...

Боже мой! Вот выход!.. Если старик не бредил, где-то там вверху, выше купола этого громадного собора, там, где в небо вздымается остроконечный шпиль, там лежит какая-то часть сокровищ монастыря... И от кусочка лежащего там золота зависит жизнь любимой девушки...

А можешь ли ты взять этот кусочек золота? – спросил у Димы голос его совести. Но в душе юноши было только горячее желание спасти жизнь человеку, без вины умирающему в тюремном лазарете. Это желание было чистым и шло из глубины любящего сердца. И голос совести замолк.

Волна радости залила сердце Димы. Решение было принято...

Завтра! – мелькнула в его сознании последняя мысль, и он крепко заснул.

***

Что, дрейфишь?

Пошел к всем чертям! А сам-то что?

Ну, вот еще? Шкура у меня казенная, что ль? Оттеда шмякнешься, не только кишек не сосчитаешь, а почитай и хоронить-то нечего будет. Разве что ложками кой-что соберут!..

Два разговаривавших беспризорника, как по уговору, оглянулись на Кремль.

Ишь, вонзилась, стерва, под облаки! Тоже выдумали – наверх лезть. В Соловках дураков по штату нету!..

Дима, во время перерыва сидевший с беспризорниками на бревнах, повернулся к разговаривавшим.

О чем это вы, ребята? Куда лезть-то собираетесь?

Старший беспризорник, худой с длинным испитым лицом, презрительно сплюнул.

Никуда не собираемся, – коротко ответил он. – А вот дураков все-таки ищут.

Для чего?

Али ты не читал объявления насчет флага-то?

Нет.

Ну, вот, а еще грамотный. Эх ты, профессор кислых щей! Да там возле Кремля еще со вчера объявление висит: тому, кто флаг на шпиле снова повесит – полсрока обещали скинуть.

Флаг энтот, – добавил другой, – давеча буря сорвала.

У Димы замерло дыхание. Вот – случай быть у купола!.. Прямо судьба!.. Он с трудом подавил свое волнение и спросил:

А разве никто не соглашается? Ведь полсрока!

Беспризорник негодующе пожал плечами и усмехнулся.

Умная у тебя голова, товарищок, только, видать, дураку досталась! Чего ж на верную смерть идти то? По морозу то и ветру живым манером в сосульку обратишься и оттеда загремишь – лучше не надо... Полсрока, – фыркнул он. – Да тут и за мильон рублей никто не полезет. Своя шкура дороже!

Дима передернул плечами. Его голубые глаза оживились, и белокурый чуб словно бодрее поднялся на всколокоченной голове. Сеня правильно подметил,

что в лагере юноша был как бы придавленным новыми необычными условиями жизни. Но теперь перед ним было простое, хотя и безмерно опасное и трудное, задание. Здесь нужна была только смелость и счастье. А Дима был человеком действия, а не размышления...

Ну, а я вот, ребята, полезу!

Физиономии беспризорников выразили крайнее изумление. Старший из них нерешительно переспросил:

Полезешь? Ты?

Я!

Ты?

Я!

Брось трепаться! Неужто в самделе полезешь?

Да.

Суровое лицо начальника лагеря довольно улыбалось. Он развалился в кожаном кресле и с интересом оглядывал стоявшего перед ним Диму.

Ну что ж... Давайте. Смелый вы паренек, как я погляжу. Удастся вам – полсрока скинем. Кстати, по какой вы статье?

58, 4.

Ого! – брови латыша поднялись. – Так сказать – «гидраконтрреволюции»?

По бумаге выходит так.

Ах, «по бумаге»? – иронически протянул латыш. – Угнетенная невинность, подумаешь! А на деле за что?

Скаут.

Ах, вот что? Знаю, знаю... Боженька, Россия – матушка и любовь к ближним... Так, так... Это нам не ко двору теперь. У нас – коммунизм, мировая революция и ненависть к классовому врагу. Чуть наоборот. А?

Потому-то я и здесь, – коротко ответил Дима.

Ну, ладно, ладно. Не будем дискуссировать. Полезайте. Пусть вас там на шпиле Георгий Победоносец своим копьем поддержит, в случае чего... Ха, ха, ха... Он ведь, кажись, у скаутов главный патрон?

Дима не ответил.

Ну, ну. А что вам нужно для вашего горного спорта?

Веревки, блоки, костыли, шпагат, молоток... – перечислял Дима.

Все это возьмете у завхоза... Скажите, что я приказал.

Еще одно, – замялся Дима.

Ну, выпаливайте... Чего там?

Нельзя ли мне, товарищ Эйхманс, поесть, как следует, перед влезаньем? А то я боюсь, в критический момент сил может не хватить.

Чекист рассмеялся.

Ладно, ладно, я звякну в полк. Для такого случая вас покормят, что надо. Так сказать, для прославления революционного флага... Будем надеяться, что от лишней тяжести обеда собор не обвалится... Ха, ха! Ну, полезайте... Люблю я смелых. А то, может быть, подождали бы дня два – морозы спали бы?

Дима вспомнил бледное лицо больной Оли и решительно покачал головой.

Ладно – дело ваше. Я сам выйду, посмотрю... Зрелище будет занятное. Кстати, если там что – вы не беспокойтесь: похороны – за наш счет...

Сытые щеки латыша колебались от смеха.

Под куполом собора

Несмотря на яркость солнечного дня, внутри собора было темно. Обернув свое тело под платьем «для тепла» старыми газетами, Дима смело полез вверх к куполу по старой узкой винтовой лестнице. Через несколько минут он был у основания купола, откуда в виде высокого чердака наклонно поднимались стены соборного шпиля. Далеко вверху сквозь переплет балок виднелись три маленьких окошка, а еще дальше шел узкий деревянный шпиль, когда-то увенчанный крестом.

Закидывая веревки за поперечные балки, Дима медленно поднимался вверх. Несмотря на большую физическую слабость после года пребывания в тюрьме и лагере, привычные приемы гимнаста выручали его. Тщательно ощупывая каждую запыленную изъеденную временем балку, Дима перебрасывал веревки все выше, подтягивался на руках, лез по веревке, цеплялся за уступы каменной стены и настойчиво подвигался кверху.

Каменные стены шпиля сдвигались все ближе и ближе. Наконец, в узкое боковое оконце сверкнул кусочек синего неба... Сердце Димы забилось еще сильнее. Неужели старик монах не бредил? Неужели вот здесь, в несколько метрах выше, у того вот окна лежат сокровища монастыря?..

Юноша влез на последнюю балку, вытер пот и осмотрелся. Каменная стена кончилась. Вниз уходил переплетенный серыми балками пролет, казавшийся темной жуткой пропастью. Вверх шел узкий деревянный шпиль, чуть поскрипывавший под напором свежего ветра.

Боже мой! Неужели в самом деле здесь?.. Тот вот камень, про который говорил умиравший монах?

Дрожащими руками Дима отсчитал нужное количество камней и надавил рукой. Большая серая плита скрипнула и повернулась на оси, открыв какое-то отверстие.

Сердце юноши билось, как молот, а лоб опять покрылся испариной. Он просунул руку в темное отверстие и нащупал там с краю какую-то книгу. Огонек спички осветил что-то вроде небольшого внутристенного шкафа, в котором лежала большая книга в кожаном переплете с золотыми застежками. На книге лежал черный камень, похожий на какой-то клин. Это, очевидно, и было изголовье Святителя Филиппа, на котором он спал 70 лет. За книгой и камнем виднелись несколько небольших кожаных мешков.

Тайна, значит, была! Клад был не сказкой, не бредом умиравшего, а действительностью!..

Дима был до такой степени загипнотизирован видом тайника, книги, камня и мешков, что только обжегшая пальцы спичка привела его в себя.

Он сел на балку и прислонился к стене, охваченный сонливой слабостью. Ему казалось, что он спит, и что все это: и арест, и этап, и Соловки, и старик монах, и Оля, и флаг, и клад – все это только детали какого-то сказочного сна. И что вот, вот, как это бывает и в снах – что-то оборвется, и вместо захватывающей яркой сказки, он очнется у себя в постели...

Но порыв ветра бросил ему через окно в лицо горсть снежной пыли, и юноша очнулся. Опасности и тревоги настоящего опять стали перед ним со всей своей неотвратимостью. Нет, – увы – это был не сон!..

Дима вздохнул и перекрестился. Мысли его снова вернулись к реальности.

«На камне том... указания»... вспомнил он предсмертные слова монаха. Не без труда вынул он из тайника тяжелый камень. На нижней его стороне были выбиты какие-то странные буквы, вероятно, староцерковной азбуки. И, кроме того, сбоку от этих букв виднелся какой-то полурисунок, получертеж, похожий на ветку со сломанными концами.

Юноша не мог понять значения ни букв, ни рисунка. Но какой-то смысл, очевидно, в них был, ибо слова старика были правдой. Сейчас разгадывать этот ребус было невозможно. Надо было просто запомнить все это. Но как это сделать? У Димы не было с собой ни карандаша, ни бумаги. Не долго думая, он засучил рукав и острием перочинного ножа стал выцарапывать значки и рисунок на коже руки. Когда он, сжав зубы, копировал все надписи, из нескольких царапин полились тонкие струйки крови. Но это не остановило скаута. Закончив «запись» букв и рисунка, он перевязал руку носовым платком, положил камень на место и еще раз перекрестился.

– Господи, прости меня! – прошептал он и опять засунул руку в тайник. В темноте он не сразу нащупал первый кожаный мешок. Развязав полуистлевший ремешок, Дима просунул руку внутрь и ощутил холод металла. Там были какие- то монеты. Захватив целую горсть, юноша поднес их к свету. Это было золото!

Пока горсти было довольно. Дима высыпал дрожащей рукой золотые монеты в карман гимнастерки, тщательно задвинул камень тайника и с облегченным сердцем выглянул из окна.

Освещенная спускающимся солнцем, перед ним расстилалась необыкновенная картина. Далеко внизу виднелись купола других соборов, крыши домов, длинные линии и узлы кремлевских стен и башен... Темные пятна лесов шли на север неровными горбами. А к югу на несколько километров простиралась белоснежная полоса замерзшего у берега моря, а там еще далыие чернели полосы воды с вкрапленными в нее, как бриллианты, сверкающими иглами ледяных гор...

Но Диме было не до красоты этой картины. Он осмотрел свое снаряжение, привязал петлей молоток к руке, передвинул наперед сумку с костылями, еще раз перекрестился и высунулся из окна.

Сейчас же над окном поднимался деревянный шпиль собора, покрытый трещинами и пятнами. Выше на самом острие, виднелся сломанный бурей флагшток.

Юноша вбил между камнями стены первый костыль и вылез из окна. Держась за его край, он вбил второй, потом третий костыль и медленно стал подниматься выше, пользуясь ими, как опорой для рук и ног. Ветер леденил его лицо, рвал платье и злобно гудел вокруг, словно стараясь сбросить жалкого пигмея, осмелившегося нарушить его монопольные права двигаться над Соловками. Но Дима не обращал внимания на ярость ветра и работал весело и быстро. Сытный красноармейский обед, и сознание того, что клад оказался не сказкой и что в грудном кармане лежит спасение Олиной жизни – окрыляли его и поддерживали силы.

Юноша не глядел вниз, боясь, что при его слабости у него может закружиться голова. Вбивая костыли все выше, он прежде всего цеплял за них веревку, прикрепленную к поясу (чтобы не погибнуть от простого секундного обморока), подтягивался вперед и таким образом добрался, наконец, до основания сломанного флагштока.

Там он привязал себя к верхушке шпиля и только тогда посмотрел вниз и махнул рукой.

Толпа людей, казавшаяся сверху кучкой муравьев, ответила ему едва слышным «ура».

Дима вытащил из сумки сверток крепкой бечевы с грузом и стал спускать его вниз. Через несколько минут оттуда махнули флагом, и юноша стал осторожно втаскивать этот шпагат вверх. Медленно и плавно, стоя на вздрагивавших под ногами костылях, под жестокими ударами леденящего ветра, чувствуя за спиной покачивание шпиля собора, Дима втащил, наконец, наверх конец крепкой веревки. Пропустив ее через привязанный к шпилю блок, он опустил ее обратно. Проверив все, Дима сигнализировал по семафору:

«Тащи»!

И тогда снизу пополз наверх новый флагшток с уже готовым флагом.

Прошло еще полчаса напряженной работы, и флагшток, закрепленный скобами, проволокой и пластинками, опять возвышался над Кремлем.

Когда, наконец, все было готово, Дима разрезал веревки, сильный ветер развернул алое полотнище флага и бурно заиграл им в воздухе. Снизу ответили хором приветственных кликов.

Стоявший в углу двора с группой чекистов начальник лагеря довольно улыбался.

Вот стервец!.. Установил-таки! А как он вниз слезет? Старым путем?

Да по той же веревке его и спустят, товарищ начальник, – объяснил Леня, переводивший семафор Димы на «человеческий язык». – Все предусмотрено.

Вот это здорово! Как по нотам... А что это он там руками машет?

Пишите, товарищ красноармеец, – распорядился Леня, отмахнул: «принимаю» и стал диктовать по буквам:

«Г-о-т-о-в-о... Когда махну рукой, начинайте спускать. Скажи Оле – спасена».

Что, что такое? Какой Оле?

Леня, и сам не менее его удивленный, не нашелся, что ответить.

Это я, верно, сам ошибся... Ну, майна помалу...

Несколько рабочих стали понемногу отпускать веревку, и тело Димы поползло вниз. Впившись пальцами в узел и заплетя ноги в петле, закоченевший юноша медленно скользил по скату шпиля, отталкиваясь ногами от его изъеденной бурями поверхности... Вот кончился деревянный шпиль. Ушло вверх первое окно... Все ниже...

Вот, наконец, и вертикальная стена собора. Кончился упор. Тело повисло и медленно закрутилось в воздухе.

«Лишь бы только веревка не перетерлась или не лопнула», мелькнула мысль в голове юноши, и сознание его начало путаться. Испытания последних дней и часов оказались слишком сильными для утомленных нервов. Дима не слышал приветственных криков и шума собравшейся толпы. Руки его закостенели на веревке, голова кружилась от качаний под ударами ветра, и когда, наконец, ноги его коснулись земли, смельчак без сил мешком свалился в снег.

Дайте ему три дня отдыха, – сказал подошедший начальник лагеря. – Молодец, сукин сын! Шутка ли: Соловки оседлал!..

Или-или!

Черное дуло револьвера прыгало и качалось-перед лицом Димы.

Сознавайся, сволочь, – кричал с перекошенным лицом комендант Соловков, заслуженный палач Новиков. – Сознавайся вчистую сразу, а то иначе застрелю, как дохлую собаку... Отвечай, откуда монету эту взял?

Дима прижался к сырой стене карцера и с побледневшим лицом смотрел на судорожно подергивавшиеся губы Новикова.

Мне... Мне мать зашила в платье... перед арестом...

Врешь, щенок! – со злобой вскрикнул Новиков. – Откудова твоей матке такую монету было взять? Смотри сам, сволочь.

На широкой ладони коменданта появилась знакомая монета.

Видишь? «Николай Первый... ИмператориСамодержецВсероссийский»... Тогда еще и деда твоей матки на свете не было. Сознавайся, где клад нашел?

Дима сжал зубы.

Не находил я никакого клада, товарищ комендат. А монета эта – от моей матери...

Ах вот как? – прошипел Новиков и шрам, пересекавший его лицо, побагровел. Лицо его сделалось страшным. – Значит – запираться будешь? Думаешь тута в Соловках : «захочу полюблю, захочу – разлюблю»? Забыл, где ты находишься? В последний раз тебе говорю – сознавайся! Что ж ты думал: тот красноармеец, которому ты эту монету дал, в сапог ее зашьет? Он же знает, что это ему шлепкой пахнет... Мы ведь за тобой недаром следили! Вот теперь ты и попался с поличным... В последний раз тебе говорю – сознавайся, где соловецкий клад нашел?

Дима молчал.

Ну, хорошо же, – с мрачной угрозой сказал комендант. – Даю ночь на размышление, а потом пошлю на штрафной пункт в лес... Там-то, небось, передумаешь, бросишь дурака валять... А не скажешь – так и сгниешь там!..

Лязгнула дверь карцера, и Дима остался один в каменной клетке. Руки у него еще дрожали, но на душе было светло и спокойно. Он вспомнил сияющее лицо Лени, когда тот вчера получил от него корзинку с луком, чесноком, сырой картошкой и клюквенным экстрактом. Теперь он был уверен, что Оля будет спасена.

Пусть красноармеец потом и выдал его, но ведь нет никаких точных доказательств, что он нашел клад. Другие монеты из взятой наверху горсти были им предусмотрительно тщательно спрятаны в щели соборной стены.

Пусть грозят, сколько хотят! Тайну старика-монаха, тайну Соловецкой Обители он не выдаст!

Глава VII

В лесу, где нет закона

Обреченный

Вставай!.. Вылетай пулей на поверку!

Вот уже несколько дней, как в ушах Димы в 5 часов утра раздавалась такая команда. Истомленные люди медленно слезали с нар и шли строиться, чтобы потом после завтрака – ничтожной порции тухлой каши, идти на работу в лес.

В этот день Диме было особенно трудно встать. Все тело ныло, как избитое, голова гудела, и хотелось лежать на этих грязных нарах и спать и спать целую вечность... Казалось, что не было силы, которая заставила бы его подняться. Но вот где-то сбоку в полутьме барака раздались ругательства и звуки ударов. Это конвой сгонял людей с нар.

Мысль о том, что и его сейчас будут бить прикладами, подействовала на скаута, как удар хлыстом, и он решительно приподнялся.

Ну, Димушка, как сегодня? – ласково спросил его давно проснувшийся сосед по нарам, высокий человек, с большой разросшейся бородой, эакрывавшей ему полгруди. Это был митрополит Иннокентий, который раньше Димы попал на лесные работы.

Дима с трудом распрямился.

Ох, трудно, батюшка... Все тело ломит. Сил никаких нет...

Что ж делать-то, сыночек? И у меня силы давно уже на исходе. Надо крест свой нести...

Через час группа лесорубов, окруженная конвоем, направлялась в лес. Стояла еще ночь, и только на востоке чуть розовели первые проблески зари. До лесосеки было километра четыре. Когда группа пришла к месту, стало уже рассветать. Громадные сосны и ели, осыпанные снежным убором, высоко вздымались к небу, и первые лучи зари начинали расцвечивать их белые короны нежно розовым цветом.

Все вокруг было мирно и величаво. Могучему северному лесу не было дела до страданий человеческих существ...

Усталые, голодные, поеживаясь от сильного мороза и порывов холодного ветра, Дима и митрополит отгребли снег от корней большой сосны и своей тупой пилой с трудом свалили великана. Потом как будто по какой-то неслышной команде, прекратили работу и сели на ствол поваленного дерева.

Нету больше сил моих, – с трудом произнес митрополит, и зубы его вдруг застучали. Только теперь Дима заметил, что под темным слоем обмороженной кожи на его лице под всклокоченной бородой пылает лихорадочный румянец.

Да вы больны совсем, отец Иннокентий?

Нога как в огне горит, – простонал митрополит. – Отморозил... Гнить начала. Видно, отсюда и лихорадка...

Так вы уж отдыхайте, батюшка. Может быть, я как-нибудь и сам справлюсь.

Митрополит хотел что-то ответить, но в это время из-за деревьев раздался

грубый окрик.

Нечего тут лодыря гонять! Что расселись? – Широко шагая по снегу, в валенках и шубе подошел солдат. Его равнодушное лицо было тупо и сонно.

Ну, берись за работу, сукины дети. Рубайте теперь сучки и пиляйте ствол!

Да вот товарищ мой болен совсем.

А мне какое дело? Пущай сперва норму сполнит, а потом уже и болеет. Все едино – пока нормы не будет – никуда отседа не уйдете. Знаем мы вас, дармоедов долгогривых!

Попробуем еще, Дима, – с трудом прошептал митрополит, и лесорубы молча принялись за работу.

Ветер все усиливался. Сухой мелкий снег начинал тонкими и колющими струйками пробиваться между деревьями. Поднималась вьюга.

Давайте позавтракаем, – предложил Дима через некоторое время, видя с каким трудом двигается митрополит. – Может быть, после отдыха вам легче будет.

Тот молча кивнул головой. Дима быстро очистил снег с подветренной стороны дерева и накидал туда веток. Друзья достали по куску черного хлеба и принялись завтракать.

Старик ел через силу, и руки его дрожали.

Что, плохо вам? – участливо спросил юноша. Митрополит повернулся к нему лицом, и в глазах больного Дима увидел столько страдания, что и у него самого невольно заныло сердце.

Так молча просидели они с полчаса, прислушиваясь к тонкому свисту ветра и шуму сосен.

Ну, как, батюшка, – несмело спросил, наконец, Дима. – Попробуем поработать дальше?

Митрополит молча покачал головой.

Но, отец Иннокентий. Надо ведь... Опять придут эти звери...

Не могу... Я ведь знаю – меня сюда на смерть послали. За то, что душу свою я не согнул перед ними... Мне все равно выхода нет...

Митрополит повернул свое измученное лицо к юноше, увидел его встревоженные глаза и вдруг мягко улыбнулся.

А тебе, сын мой... Тебе жить надо... Ты – обязан! Понимаешь ли: обязан жить!.. По велению Божию тебе вверена тайна Обители этой.

Дима почувствовал, что его сердце на миг остановилось. Неужели его тайна – уже перестала быть тайной?

Митрополит заметил этот испуг и опять через силу светло и грустно улыбнулся.

Не бойся, Дима. Я знаю... Меня Эйхманс допрашивал о смерти того соловецкого монаха. Да ты во сне на нарах тоже что-то бормотал... Но не бойся – тайна остается твоей. Береги ее... Мы, мы – обреченные. Мы боремся за Дело Божье своим мученичеством, своей смертью. А ты, ты – молод. Ты обязан, понимаешь ли – обязан перед Богом, Россией и Святой Обителью остаться живым и донести тайну эту до светлого дня воскресения России...

В голосе митрополита, как недавно в голосе соловецкого монаха, прозвучало суровое приказание. Эти два старика напоминали Диме об его долге и о том, что он обязан быть сильным. Их мужественные слова как-то вынесли в его памяти сильные строчки советского поэта:

Смерть – выход из всякого полоясения,

Но положение, из которого выхода нет!

Старики требовали, чтобы он остался жить. Они словно по наследству передавали юноше свое духовное оружие и запас сил. И Дима понял это приказание. Он покорно склонил голову перед этой высшей силой и тихо ответил:

Слаб я, Владыка, для такого подвига. Но да пошлет мне Господь сил...

Они замолчали. Несмотря на свист ветра, Дима слышал тяжелое прерывистое дыхание митрополита. Он хотел сказать что то участливое, но внезапно звук разговора донесся издали. Шел патруль охранников.

Владыка, – дрожащим голосом стал упрашивать Дима. – Ну, пойдемте, голубчик. Я уж самое главное сам сделаю... Вы уж чуть-чуть только – для вида постойте. А то это, верно, обход идет. Увидят опять, что мы сидим...

Но предупреждение юноши запоздало. Перед ними внезапно появились фигуры двух солдат.

Что, опять здесь дурака валяете? – сердито крикнул один из них. – Саботаж устраивать вздумали?

Дима вскочил на ноги и стал помогать митрополиту подняться... Тот медленно с большим трудом стал на одно колено.

Ну, ну... Нечего. Тут, поп, тебе не обедня! – насмешливо крикнул красноармеец и толкнул митрополита ногой.

Что вы делаете, товарищ? – нервно вскрикнул Дима. – Он же болен!

Ништо... Будя тут симуляцию разводить... Видывали мы и не таких. Да встанешь ли ты, наконец, сволочь, али нет?

Митрополит повернул свое измученное лицо к солдату и покачал головой.

Сил больше уже нет, – тихо ответил он.

Ишь ты, какая нежная роза с Ерусалима!.. Подумаешь? Вставай! Нечего тут с тобой тары-бары растабарывать! Вот тебе для бодрости!

Тяжелый приклад ударил митрополита в плечо. Дима в бессильной ярости рванулся к соддату, но, сбитый с ног толчком, полетел в снег.

Вот то же еще, гад молодой!.. Постой – доберемся и до тебя... – злобно кинул солдат. – Ну, а ты, долгогривый, раз больше не можешь работать, так идем с нами.

Солдаты подхватили больного под руки и повели в лес.

Куда вы ведете его? – в отчаянии крикнул Дима.

А тута недалече, поближе к яме! – с усмешкой бросил один из них. – И тебя, гадючье семя, тоже – погоди – не забудем!

Бледное лицо митрополита в последний раз обернулось к юноше. В страдальчески светлой улыбке дрогнули губы. Юноше показалось, что схваченный за обе руки митрополит перекрестил его едва заметным движением головы и глаз.

Темные фигуры скрылись за деревьями. Через несколько минут до слуха Димы донесся звук выстрела.

Страшный выход

Юноша в отчаянии бросился на колени, и перепутанные слова давно позабытой детской молитвы пронеслись в его памяти. Он пытался молиться, но не мог: душа его была слишком смятена... Глазами, полными слез, он оглядел полузанесенные снегом бревна, поваленное дерево, темный равнодушный лес, и внезапно словно последняя струна бодрости лопнула в его душе. Юноша почувствовал себя бесконечно одиноким, бессильным существом, попавшим во власть безжалостной, бездушной машины, которая готова была раздавить его между своими железными зубцами...

Крупные слезы безысходной тоски поползли по его исхудавшим щекам.

Боже мой, Боже мой, – простонал он, прислонившись к стволу ели. – Когда же конец всему этому?

Неужели ему суждено здесь погибнуть среди сугробов или быть застреленным этими людьми-зверями?

Или, может быть – выдать тайну?

Волна бессильной ярости опять поднялась в нем из глубины души, и он сжал зубы: Нет, что бы ни случилось, он не сдастся! Он не может сдаться!..

Может быть, уже не один монах убит здесь, на этом страшном острове, не выдав таины монастыря. Неужели он, молодой сильный парень, скаут и спортсмен, неужели он не выдержит тяжести испытаний и согнется?

Нет. Он должен выдержать! Выдержать во что бы то ни стало! Выдержать... и спастись...

Но как вырваться из этого страшного капкана? Как уйти из этого мертвого леса, от этой сверхкаторжной работы? Неужели и ему суждена судьба митрополита?.. Но ведь он – носитель тайны. Он обязан спастись – не для себя, для России...

Внезапно дикая мысль молнией пронеслась в голове скаута, и глаза его сверкнули. Ведь дикие звери вырываются из капкана, отгрызая себе лапу...

Надо самому сделать себя неспособным к такой работе! Спастись страшной ценой...

Как в каком-то сне, Дима схватил лежавший на стволе дерева топор, положил пальцы руки на пень и замахнулся.

Ну, теперь то меня уже больше не заставишь работать! Теперь я вырвусь отсюда! – мелькнула у него злорадная мысль, и он ударил. Ударил с отчаянием, со всей яростной злобой, со всей ненавистью к этой системе гнета и пыток, ударил так, как будто он бил не себя, а своих палачей...

Искра острой боли пронизала его руку... Из-под глубоко вонзившегося в дерево топора скользнули в снег отрубленные пальцы. Струя яркой крови брызнула на белый снег.

Юноша посмотрел какими-то изумленными глазами на спокойный лес, на маленькие нежные елочки, осыпанные пушистыми белыми шапочками, потом перевел свой взор на вздрагивавшую окровавленную руку и потерял сознание.

«Ничего!»

Очнулся он от жгучей боли. Кто-то сидел рядом и чем-то перевязывал ему кисть левой руки. Дима невольно застонал.

Сейчас, сейчас, – отозвался глухой голос, и к Диме обернулось знакомое лицо Сеньки. Это лицо было полным сочувствия и тревоги.

Ну, поднимайся, милок. Поднимайсь, да живо, покуда обход не пошел обратно... Счастье твое, что я здесь случился – шел пилу одолжить... Ну, вставай.

Не могу, – простонал Дима.

А ты – через «не могу». А то пойдут менты²³⁶ и пропадешь ты, паря, к чортовой матери без пересадки. Пристрелят, как собаку. Тут, милок, жисть – копейка. Тут надо уметь туфту заряжать²³⁷. Ловчиться, а не надрываться, да руки себе калечить. Здеся, таким нестреляным сосункам, как ты, жизни никоторой нет... И как это я раньше не узнал, что ты тута на баланах втыкаешь? Ах ты, бедолага... Вот беда... Ну, давай, давай... Ужо я тебе подмогну!

Поддерживаемый другом, Дима медленно поднялся и направился из лесу.

Да ты не унывай, дорогуша! Ты вот покеда дырок в лагере не знаешь, куда бы сунуться, да спрятаться. К примеру, конвою вот не надо попадаться – там самая сволота. Ее, почитай, со всей Расеи собирают в эти чекистские полки. Заслуженная сволочь, которые уже деревню и город грабили, да насиловали. Что ты для них?.. А в бараке – своя шатия – каторжная. Оттуда тебе сопроводительную дадут в Кремль в лазарет. Вроде выйдет, как несчастный случай... Ничего, милок. И без пальцев люди – человеки как-то живут... Тут, главное – живым выйти. Дух надо крепко в себе держать. Не горюй, Дима, ничего!

Слова долетали до сознания Димы, словно издалека. Он шел, покачиваясь, и перед ним сверкали огненные круги и точки. Рука была налита свинцом, и каждое биение пульса казалось мучительным ударом по свежей ране. Юноша спотыкался, и каждый шаг казался ему последним усилием.

И когда почувствовал он, что уже совсем исчерпаны силы – перед ним смутным видением пронеслось лицо старика монаха, озаренное улыбкой одобрения. И юноше почудилось, что старик склонился к нему и бережно поддерживает его шатающееся тело... Потом из тумана выплыло родное ласковое лицо девушки. И она тоже улыбнулась... И на душе у него внезапно стало так легко и светло, словно ее ясные глаза заглянули куда-то в глубину и там растопили какой-то комок тяжелого льда.

И еще одно виденье смутно пронеслось перед глазами – суровое лицо только что погибшего на посту христианина митрополита. Серые глаза пристально взглянули в его глаза и опять приказали:

Иди!.. Не сдавайся!

Надо жить! – прозвучал внутри какой-то голос, и поддерживавший падающее тело беспризорник с удивлением почувствовал, как юноша внезапно окреп и выпрямился.

Ну, вот, оно и лучше так то, – одобрительно сказал он. – Ни хрена, милок. Бог не выдаст, чека не сьест! Ничего!

Глава VIII

Юношеская дружба

Право на смерть

Усталый амбулаторный врач, не глядя на Диму, коротко спросил:

Откуда?

Из Савватьева...

Это слово в Соловках было известно всем. Штрафной пункт, расположенный в этом бывшем монашеском скиту, пользовался на острове недоброй славой...

Врач поднял голову, и его взгляд упал на руку юноши, завернутую в окровавленные тряпки. Лицо его передернулось.

Несчастный случай?

Дима с трудом кивнул головой. Он едва стоял на ногах, пройдя с раненой рукой больше 15 километров. Зубы его выбивали нервную дробь, и он чувствовал себя близким к обмороку.

Ничего не могу сделать для вас, товарищ, – глухо сказал врач. – Нам запрещено оказывать медицинскую помочь тем, кто приходит с лесозаготовок с ранеными конечностями... Борьба с саморубами.

Доктор, – умоляюще произнес Дима. – Ради Бога!..

Ничего не могу, – повторил врач, отвернувшись. – Что ж, думаете – вы первый? Многие так вот – топором – пытаются себе жизнь спасти за счет рук или ног... Ничего не могу. Иначе меня самого в лес отправят... Приказ.

Он тяжело вздохнул и крикнул в приемную:

Следующий!

Дима с отчаянием в душе вышел из кабинета. Перед глазами его плыл какой- то туман, и ноги едва слушались. В приемной он зашатался, но в этот момент его поддержала чья-то рука.

Дима... Ты? – спросил его знакомый голос. Человек в белом халате заглядывал ему в глаза. – Неужели ты? Что с тобой, дорогой мой?

Это был Леня, испуганный видом своего приятеля. Действительно, Диму трудно было узнать: заросший давно небритой бородой, с лицом, покрытым обмороженной кожей, с рукой, обернутой окровавленными тряпками – он так не был похож на когда-то всегда подтянутого крепкого скаутмастора-спортсмена.

Леня усадил больного на стул и принес ему воды. С трудом, лязгая зубами по краю стакана, Дима выпил воду и немного оправился.

Ну вот, Ленич... Вырвался я из лесу, да только не весь, – криво усмехнувшись прошептал он. – А теперь вот выгнали из амбулатории.

А что с рукой то твоей?

Топором... Сам...

Господи Боже!..

Лицо мальчика побледнело, и слезы показались на испуганных глазах. Но он сделал усилие над собой и тихо сказал:

Я понимаю... Слушай, Дим... Полчаса вытерпишь?

Дима слабо улыбнулся и кивнул головой.

Ну, так вот что, – озабоченно продолжал мальчик. – Иди тогда в Кремль к могиле Кудеяра и там жди... А я мигом...

В дальнем углу монастырского двора уже несколько веков лежала тяжелая каменная могильная плита. Надписи на ней не было, но те, кто был знаком с историей монастыря, говорили, что здесь похоронен некогда знаменитый разбойник Кудеяр, покровитель бедных и гроза богатых, который потом окончил свою жизнь в Соловецком монастыре.

Дима с трудом добрался до этого глухого уголка и присел на плиту. Раненая рука казалась чужой и только ныла какой то щемящей тупой болью.

Сознание опять затуманилось. Покачиваясь из стороны в сторону, юноша сидел на плите, и ему хотелось заснуть навсегда, чтобы не видеть этих решеток, тюрем, Соловков, леса, всех этих ужасов.

Ему казалось, что тяжелая полная лишений жизнь, которую он вел в Москве, время, когда он жил с матерью и маленькой сестричкой – было много тысячелетий тому назад. Впечатления настоящего было настолько сильны и подавляющи, что казалось то время уже не вернется никогда, и что его жизнь в будущем только и будет состоять из цепочки страданий и неудач...

Чьи-то быстрые шаги по скрипящему снегу вывели его из отупения. Он оглянулся, и волна радости охватила его. Сердце дрогнуло и забилось сильнее... Девушка в белом халате бежала к нему. Дима не заметил ни ее бледного испуганного лица, ни дрожащих губ, ни волос, выбившихся из-под косынки. Он видел только ее глаза, расширенные испугом и состраданием, и в этих глазах юноша прочел то, что отдалось ликованием в его измученном сердце... Он поднялся, шагнул навстречу девушке, ощутил на своих губах прикосновение ее губ и потерял сознание...

***

Когда Дима очнулся, он увидел себя лежащим в какой-то комнатке, более похожей на сарай. Около него хлопотали Оля и Леня. Мальчик осторожно разматывал темные тряпки, и острая боль, как огнем, опять пронеслась по нервам руки. Он застонал. Теплая рука Оли легла ему на лоб, и ее тихий голос умоляюще прошептал:

Потерпи, пожалуйста, Димушка, дорогой... Голубчик... Ну, пожалуйста... А то, если нас тут найдут...

Упала на пол последняя окровавленная тряпка, и показалась кисть руки с отрубленными пальцами, сине-багровая, опухшая, покрытая сгустками крови. Вместо трех пальцев торчали бесформенные темные обрубки. В одном из них виднелся осколок белой кости...

Ну, держи руку, Ленич, – сказала Оля, и решительная складка ее губ обозначилась почти, как мучительная гримаса. – А ты, Дима – потерпи минутку! Врач ни один не решился придти, только инструменты кое-какие дали... Придется уж самим....

С окаменевшим бледным лицом и закушенной губой девушка взялась за скальпель, и острая боль, заставила измученного и ослабевшего юношу опять потерять сознание.

Когда он очнулся, рука была уже перевязана, и Леня помогал ему приподняться на лежанке. Запах йода еще носился в воздухе, и Оля подносила к его губам стакан с какой-то жидкостью.

Ну, вот, все и хорошо, – взволновано говорила она. Дима слышал звук ее голоса, чувствовал ласку и сочувствие, но не понимал самих слов... – Пей, милый! А Леня принесет тебе сейчас чего-либо поесть. Ну, успокойся, успокойся, голубчик. Худшее, Бог даст, уже сзади. Теперь ты в инвалиды попадешь и в лес уже больше не вернешься...

Держись, Димка... Сейчас жрать принесу! Вчера на складе жи-и-и-и-рную крысу поймал. Такое жаркое вышло – на ять... Не унывай!

Маленькая фигурка скрылась за дверью.

Ну, а как рука? – слабо спросил юноша. Девушка поправила забинтованную руку и тихо ответила:

Один... Один палец еще, может быть, удастся спасти... А остальные... Остальные...

Она взглянула на Диму полными слез глазами, и внезапно голос ее оборвался. Дима видел, что она из последних сил сдерживает рыдания. С какой-то чудесной ясностью он почувствовал, что и его силы исчерпаны до конца, но что теперь ему уже не нужно напрягать свою гордость, чтобы это скрыть.. Перед любимой девушкой он мог теперь быть самим собой – молодым ростком, смятым уродливой жизнью...

И вся боль, все испытания последних лет, тревога за Олю, вся горечь разбитых молодых надежд, мрачные перспективы будущего – все это сломало, наконец, его силы и его мужскую гордость. Он опустил голову и заплакал, вздрагивая и всхлипывая, прижавшись к плечу родного человека...

Оля успокаивала его какими-то бессвязными словами, гладила его спутанные волосы, и ее слезы падали на голову юноши. И на душе у каждого светлело, словно эти слезы смывали самое страшное, что было на этом мрачном острове – чувство беспомощного одиночества... И оба они почувствовали, как близки они друг другу и как спаяла их нависшая над головами угроза гибели на этом забытом всеми островке, где нет ни закона, ни человечности, где жизнь любого из них – песчинка под ногами чекистов...

В зубах волка

Стой! Кто идет?

Грубый окрик звучно раздался в ночной тишине, и затвор винтовки угрожающе звякнул.

Из кремля к начальнику лагеря, – ответил из тьмы смелый голос, и из тумана появилась какая-то фигура... Часовой, стоявший около дома, с подозрением оглядел подошедшую женщину и опустил винтовку.

Ладно... Стой здеся!

Он свистнул и через минуту из дома вышел какой-то военный.

Что там? – недовольно спросил он.

Из кремля к начальнику лагеря со срочным делом.

Какой дьявол носит вас ночью? – раздраженно буркнул чекист. – С каким таким делом?

По личному вопросу.

Что за чорт? – удивился военный. – Кажись, – баба?

Да.

Ишь ты... А ну, подойди ка...

В большой комнате веселилась компания начальства лагеря. За столом, заставленным бутылками и закусками, виднелись беззаботные покрасневшие лица чекистов. Пир был в самом разгаре.

Грубый хохот и визг нескольких накрашенных женщин то и дело звучал под аккомпанемент звона стаканов и гремящего радио.

В дверях комнаты показался начальник охраны дома.

Чего тебе, Василько? – недовольно спросил Эйхманс, протягивая руку к очередной бутылке.

Так что, товарищ начальник, девочка тут одна очень хотит вас видеть.

Девочка? – удивился латыш. – Какая такая девочка?

Заключенная, кажись...

Гони ее в шею... Пусть днем в управление придет или ночью, когда я один буду...

Да я так и говорил... Только что она дюже просит. Важное дело говорит. С Санчасти она... Меня когда то сь лечила. Ладная заботливая сестрица... И хорошенькая, стерва!..

Пирующие рассмеялись.

Ай да Василько!.. Разглядел!.. Вот так хват!..

Ну, ладно, – благодушно махнул рукой грузный латыш, оглядев хохочущих приятелей. – Чорт с ней! Давай ее сюда. Может быть, что-нибудь интересное скажет...

Через минуту на пороге комнаты показалась стройная фигура Оли. Она была в костюме сестры милосердия. Форменная косынка обрамляла мягкий овал ее лица, и глаза спокойно смотрели на дикую картину разгульного пьянства.

Все замолчали.

Ну с? В чем дело, прекрасная незнакомка? – шутливо спросил начальник лагеря, придвигая себе рюмку.

У меня к вам большая личная просьба, товарищ начальник, – твердо начала Оля. – Простите, что я решила придти к вам на дом, но дело это для меня очень важно.

А вы кто такая?

Букреева, сестра милосердия.

Заключенная, очевидно?

Да.

Чекист недовольно скривился.

Так какого же вы чорта сюда пришли, а не в управление?

Недоброжелательные взгляды кололи Олю, но она не смущалась.

Прошу прощения, товарищ начальник. Но в управлении все ваши секретари никак меня к вам не пропускали. Все спрашивали: в чем дело, да почему... И... приставали ко мне. Вот я и решила прямо к вам на дом придти.

Эйхманс не спеша выпил рюмку водки.

Т-а-а-ак... – протянул он. – Похоже на правду. А что приставали – на то и весна... Щепка, как говорится, и то преет... Смелая вы баба, что пришли прямо сюда... Отсюда многие ногами вперед обратно выходят... Ну, да ладно. Заткни ка радио, Новиков! В чем же все-таки дело?

Все смолкли. Покрасневшие пьяные лица на миг замерли, ожидая ответа от заключенной, так дерзко ворвавшейся к ним на пир. Оля почувствовала это напряжение и риск, но внешне осталась спокойной.

Я вам уже сказала, товарищ начальник, что просьба моя личная. Через несколько месяцев кончается срок моего заключения. И я прошу у вас разрешения остаться здесь еще на один год.

За столом воцарилось удивленное молчание. Чекисты переглянулись.

Вот это так здорово! – с оттенком пьяного восхищения тихо прервал общее молчание какой то низенький широкоплечий чекист. – Ну и ну...

Понравилось так, что ль? – с насмешливой язвительностью спросил Новиков.

Оля не ответила и продолжала смотреть в глаза начальнику.

Т-а-а-а-ак, – не спеша протянул он. – А нельзя ли узнать, с чего, собственно, у вас появилось такое похвальное желание?

Я присуждена на два года заключения, а мои друзья – на три. Вот я и хочу вместе с ними освободиться.

Ну, ну... Вы мне тут, пожайлуста, прелестная незнакомка, пуговки не вкручивайте! Этому-то я в жисть не поверю... Нет уж, моя милая. Говорить, так уж говорить начистоту... Ну ка, выпаливайте настоящую причину!

Я говорю вам правду, товарищ начальник, – твердо сказала Оля.

Ну, ладно, ладно, симпатичное дите... Я вовсе не про то, что вы врете. Но все- таки кое-что здесь еще неясно... Давайте, не будем в дипломаты играться... В чем дело?

Голос латыша сделался холоден и сух.

Я полагаю, что вы не для того побеспокоили меня на дому, чтобы уверить меня, что вы остаетесь на Соловках исключительно из альтруизма.

Хорошо. Я скажу подробнее... – Щеки девушки зарумянились, но глаза по-прежнему смело смотрели на начальника. – Я люблю одного человека и хочу уехать из лагеря вместе с ним.

Ах, вот оно что? – расплылся в улыбке толстый латыш. – Горячая любовь на холодном севере!.. Прямо, как в романе! Вот елки-палки, Новиков, куда романтика-то забралась!.. А позвольте узнать, товарищ, кого это вы изволили осчастливить своею любовью?

Если вы, товарищ начальник, будете издеваться – я уйду, – смело ответила Оля, и лицо ее сделалось еще решительнее. Вокруг раздался грубый хохот.

Прямо герой в юбке!.. Так и режет!.. Ай да цыпочка!.. Вот это да!..

Девушка холодно посмотрела на шутивших.

Так прикажете уйти, товарищ начальник?

Ишь кипятильник-то какой, – с пьяным добродушием ответил чекист. – Никто вас не обижает. А ежели ребята малость пошутили – ну, так что ж? Это только в сказках царевны-недотроги бывают... А у нас, в Соловках?.. Ну, так выкладывайте, кто там у вас суженый?

Оля секунду колебалась, но потом подняла голову.

Один скаут московский... Когда-то вместе работали...

Ах, вот оно что? Одного, так сказать, помету? Вот это здорово! Знаешь, Новиков, – обратился он к коменданту. – Эти скауты, сукины дети, прямо, как гвозди... Помнишь, как один Соловки оседлал? Где-то он теперь?

Новиков нагнулся к уху латыша и стал ему что-то шептать. На лице того от разилось сперва удивление, а потом одобрение.

Вот это ты здорово удумал, Новиков! Ну, и хитрая же ты бестия... У лисы хвост скрадешь, да ей же и продашь. Молодец!

Потом, повернувшись к Оле, он сказал сухо, деловым тоном:

Ну что ж! Это дело можно устроить. Мы вас оставим в той же должности в Санчасти. Но за это вы обязаны будете выполнить одно наше секретное поручение... Там у вас скаут один есть, Зеленов. Знаете его?

Девушка чуть вздрогнула.

Зеленов? – переспросила она, стараясь остаться спокойной. – Кажется, знаю.

Ну так вот... Вы за ним будете следить. Есть у нас подозрения, что он к кладу какому-то монастырскому подобрался. Тут ведь угоднички-то наши все припрятали – не найти никак. А сами, может быть, все давно уже попередохли. И сам – не гам, и другому – не дам... А этот вот Зеленов уперся, как бык. Новиков уже нажимал на него, да, видно, наганом не всегда чего добьешься... Вот вы и познакомьтесь с ним поближе. Если удастся вам узнать эту тайну – мы вас и вашего жениха немедленно освободим, дадим службу в Москве и... ха, ха, ха... процент с клада... Ну, как: идет?

Оля сделала вид, что колеблется.

Как же я это сделаю? – нерешительно произнесла она.

Эва! С вашими-то глазками?.. «Если баба что захочет – сам тут дьявол захохочет»... Дело ваше – женское.

Чекист выпил еще одну рюмку и с усмешкой посмотрел на Олю.

Этот... этот Зеленов... Какой он срок имеет?

Какой срок? Он у нас тут бессрочно сидеть будет. И сгниет тут, если секрета не выдаст... Цацкаться то мы с ним не очень-то будем.

А, может быть, он и не знает-то ничего?

Это нам все равно. В порядке профилактики посидит. Если есть хоть один шанс из ста, что он кое-что знает о кладе – он из наших рук не уйдет никуда. Слишком для нас это дело важно. Мы все меры применим, чтобы высосать у него все... Но пока там до сильных мер – мы хотим, так сказать... ха, ха, ха!.. весенние способы попробовать: потоньше! С другой стороны подобраться. Со стороны сердца... И если вы действительно любите вашего жениха и хотите с ним поскорее выйти на свободу с деньгой и хорошим положением – помогите нам. Убивать никого не нужно, и красть тоже... Просто только выудить секрет... Ну, так как: согласны?

Опять все чекистские лица обернулись к Оле. Пировавшие понимали все значение клада и ловкий ход Новикова и Эйхманса. Минуту все молчали. Оля опустила голову, словно колеблясь. Потом она резко выпрямилась и твердо ответила, по-прежнему глядя прямо в глаза латышу.

Хорошо... Я согласна!

Одобрительный шум раздался вокруг. Опять зазвенели бутылки и стаканы, и развязались пьяные языки.

Ай да дивчина!.. Нашего помету бабочка! Молодец!.. Вот так бабенция!..

Ну, вот и ладно, – довольным тоном сказал начальник лагеря. – А теперь, раз вы вошли, так сказать, в нашу чекистскую семью, нашим сексотом заделались – оставайтесь с нами. Спрыснем вашу горячую любовь!

Я очень вам благодарна, товарищ начальник, но меня ждут больные.

Ну, и чорт с ними... Одним больше, одним меньше – не все ли равно?

Для меня это не все равно.

Да брось ты ломаться, цыпочка, – хрипло сказал Новиков и, пошатываясь, подошел к Оле. – Оставайся с нами! Ведь этакий бутончик Соловецкий... Выпьем, пупсик! А потом мы тут генеральную репетицию твоей свадьбы проведем!

Раздался грубый хохот, и польщенный комендант протянул свои корявые пальцы к подбородку девушки.

Та отступила и с побледневшим лицом резко сказала:

Если вы меня тронете, товарищ комендант, я вам дам пощечину!

Новиков вспыхнул, и кулаки его сжались. Он так привык к тому, что перед ним и его властью все трепетали, что резкость девушки-заключенной взорвала его. Но начальник лагеря, которому не хотелось нарушать спокойного ритма привычной попойки насилием и скандалом, потянул его за рукав.

Брось, Новиков! Мало тебе баб, что ли? Чорт с ней! Она ведь теперь уже наша чекистка: взяла секретное поручение. Так что не тронь ее... Пока!.. Ну, раз не хотите остаться – катитесь подобру-поздорову, мимоза колючая. И радуйтесь, что живой отсюда выскочили. Нам баб с рыбьей кровью – не нужно. А насчет моего поручения: выполните – на всю жизнь себя устроите. А подведете нас – Новиков с вами иным тоном по-го-во-рит... Все вспомнит... И смотрите, кстати – никому ни – гу-гу ! А то...

Чекист угрожающе стукнул по столу рукой, в которой была зажата рюмка со сверкающей водкой.

Решение

Свинцовые воды Белого моря медленно ползли на скалы острова, еще закованного в береговой лед. От этих валов веяло не вольным простором могучей стихии, а холодом негостеприимного сурового севера. Чахлые береговые сосенки и ели, казалось, не радовались северной весне, а однотонно и печально стонали под напором свежего ветра.

На скале над морем сидели Оля и Дима. Вид у обоих был какой-то придавленный и грустный.

Так Эйхманс и сказал: «будет сидеть здесь без срока»? – переспросил Дима.

Так и сказал, – тихо ответила Оля, – расплетая свои косы. – Пока ты своего секрета не выдашь. – Она помолчала. – Слушай, Дима, дорогой, – я у тебя еще ничего не спрашивала до сих пор... Скажи, если можешь, ты действительно знаешь секрет клада?

Юноша задумчиво посмотрел на линию горизонта, где серое небо сливалось с серым морем, перевел взор на утрюмые стены монастырского кремля, несколько секунд вглядывался в высокий шпиль собора, на котором развевался красный флаг и тяжело вздохнул. Его добродушное веснушчатое лицо как-то сразу помрачнело. Он долго молчал. Потом повернулся к девушке и криво усмехнулся.

Знаю... Ох, не на радость дан мне этот секрет!..

Но это правда, насчет клада?

Правда, Оля. Ты думаешь, зачем я лазил на собор? Так себе – для удали, для славы?

А для чего?

Тебя надо было выручать. Доктор сказал – без витаминов ты погибнешь.

Девушка удивленно взглянула на него.

Так ты купил все это для меня на ценности клада? И туда на шпиль ты лазил для меня?

Дима, не глядя на нее, кивнул головой. Девушка молча прислонилась к нему и нежно положила пальцы на искалеченную руку.

Но ведь они тебя подозревают!.. Ты знаешь – я, правда, дала обязательство молчать, но это ерунда – меня сам Эйхманс вызывал и предложил следить за тобой... Они тебя отсюда никогда не выпустят! Понимаешь ли – ни-ког-да!

Юноша упрямо тряхнул головой и резко повернулся.

Ну, так что? Так, значит, выдать?

Девушка молчала, потупив голову. Распущенные волосы упали вниз и скрыли ее расстроенное лицо.

Выдать? – все более оживляясь, взволнованно продолжал Дима. – Мне перед смертью старик сообщил тайну монастыря, а я ее выдам? Тут сколько монахов молча погибали, ничего не сказав. Старики, слабые. А я, здоровый русский парень – я выдам все, чтобы спасти свою драгоценную шкуру? Да пропади они пропадом!.. Да никогда!..

Юноша на секунду замолчал, как бы задохнувшись. Губы его вздрагивали. Порыв ветра разметал белокурые волосы, и бледное лицо покрылось румянцем волнения.

Нет, Оля! Это уже дело решенное. Уж и так столько лжи, предательства и подлости кругом. Неужели и я – Я сдамся?.. Нет, такой ценой жизни купить я не могу...

Он сжал свой искалеченный кулак, и щека его задергалась. Оля, встревоженная этой вспышкой, прижалась к нему еще плотнее.

Да я же, Дима...

Ничего, ничего, Оля. Что ж делать!.. Жалко будет мне с тобой расстаться. Крепко мы сдружились... Но ты уедешь и, Бог даст, меня не забудешь? Пришлешь мне кое-когда письмецо?

Девушка не заметила волнения, проскользнувшего в последних словах Димы. Она над чем-то напряженно думала. Ее лицо замерло. Густые брови нахмурились, и губы были твердо сжаты. Мягкие пушистые еще незаплетенные косы красиво легли на плече, и в голове юноши совершенно непоследовательно мелькнула мысль, как это хорошо Господь Бог придумал, дав любимым женщинам нежные волнистые волосы, в прохладу которых, вероятно, было бы так чудесно погрузить лицо и не думать ни о чем... Он уже протянул против воли свою руку, чтобы незаметно погладить эти чудесные волосы, но в этот момент лицо Оли словно осветилось. Она вскочила на ноги и, глядя на юношу вспыхнувшими глазами, решительно сказала:

В таком случае – нужно бежать отсюда! – Дима снизу удивленно и растерянно посмотрел на нее.

Бежать? Отсюда? Да ты, Оля, кажется, с мозгов слезла! Сорок километров от берега. А там – патрули, собаки, заставы. Что за фантазия?

Ничего! Я знаю – трудновато это. Но нам ли отступать? Видишь сам, какое у тебя положение. Другого-то выхода ведь и нет? Надо же вырваться... Ничего! Я вот присмотрюсь – у меня свободы больше. Неужели же нам с тобой не удастся сбежать?

Брови девушки были нахмурены, и губы сжались в решительной складке.

Как это так: «нам»? – Дима опять удивленно посмотрел на стоявшую на скале Олю. – Что ж – ты тоже хочешь бежать, что ли? Ты ведь и так скоро можешь уехать? Зачем же тебе рисковать?

Ах ты, дурень, Димушка. Да ведь сбежим то мы не в Москву, где нас сейчас же поймают. Бежать надо прямо за границу!

Это, конечно, все верно. Но разве ты решаешь бежать со мной вместе?

Что вы, мужчины, в дружбе понимаете? – с досадой отозвалась девушка. – Как я могу бросить тебя здесь одного?

На эти слова мог бы быть только один ответ – молчаливый и простой. Дима крепко пожал руку девушки, чувствуя, что его сердце переполняется чувством преклонения перед силой женской привязанности и дружбы.

Несколько минут оба молчали, думая о важности своего решения и чувствуя себя едиными перед будущими испытаниями.

Да, это что и говорить: бежать – единственный выход, – тихо сказал, наконец, Дима. – Ладно... Только вот что, дорогая моя. Я тебе еще кое-что должен сказать: я не могу бежать, не проверив места клада... Там ведь наверху только немного сокровищ было. Мне и монах говорил – это не главное место. А так что ж – бежать и придти к патриарху с непроверенными сведениями?

Девушка молчала.

Так что же ты хочешь. Дима? – наконец, спросила она. – Еще рисковать? Ты ведь и так под подозрением. А будешь клад отыскивать – совсем погибнешь...

Ну так что ж? Может быть, и погибну... А ты знаешь, Оль? У меня теперь такое ощущение, что я – не я. Что я – не Дима Зеленов, которому жить хочется, а – Носитель Тайны... Звено какой-то цепи, которое должно тащить общую тяжесть... Я обязан, понимаешь ли, Оля, такое слово – обязан перед теми стариками выполнить свой долг.

Так что же ты хочешь делать?

Видишь ли... Когда старик тот сообщал мне о кладе – он был уже при смерти. О том маленьком тайнике на шпиле – он еще рассказал точно. Сил хватило... А вот о главном месте – язык его, очевидно, уже холодел, и он пробормотал только несколько непонятных слов. Я все над ними думаю, думаю, но никак не могу понять.

А какие же это слова?

Юноша промолчал, видимо, колеблясь.

Ну, что ж, Оля... так и быть – я скажу тебе. Мне и монах разрешил: «открой, если надо будет, верной душе». А я, Оля, чувствую – верная у тебя душа...

В голосе Димы что-то дрогнуло. И это дрожанье внезапно отозвалось в сердце девушки. Она быстро взглянула в честные открытые глаза юноши и ясно прочла в них и доверие, и любовь.

Теплое чувство: не дружбы, не привязанности, а незнакомое до сих пор чувство сердца горячей волной поднялось в ней. Что-то словно проснулось и запело внутри. Прикосновение плеча юноши показалось ей теперь иным. В нем она почувствовала не только товарища, друга, мужчину – покровителя, но и своего, милого, родного, любимого...

Она отвела глаза от лица Димы, и каменные стены великана монастыря, и суровое море, и свист ветра, и шум елей – все это показалось ей теперь полным скрытого до сих пор величия, красоты и яркости, словно внезапно эта теплая волна сердца растопила какую-то серую холодную пелену перед глазами, и Божий мир показался вдруг расцвеченным в иные, радостные и яркие цвета.

«Сердце в сердце вложит провод,

Сердце в сердце пустит ток»...

неожиданно всплыли в ее памяти слова какого-то поэта, и эти слова теперь сделались близкими и понятными. Волна любви юноши заставила вздрогнуть и ее сердце.

Какой-то горячий комок подкатился к горлу, перехватив дыхание. Оля уже была готова повернуть свое смущенное и пылающее лицо к Диме и протянуть к нему руки, но в этот момент взор ее упал на искалеченную руку юноши, и она с горечью поняла, что еще не время пускать в душу ликующих волн любви, что еще нужно жить, сжав зубы, и драться за эту жизнь.

Вот почему после нескольких секунд молчания, в течение которых так много было пережито, голос девушки прозвучал почти спокойно, когда она ответила:

Ну, конечно, же, Димушка, дорогой. Можешь мне верить до конца, как лучшему другу!.. А вместе, Бог даст, мы скорее откроем тайну.

Услышав этот спокойный голос, юноша вздохнул. Волнение сжало его горло, и в свою очередь он не сразу заговорил:

Ну, ладно, Оля... Будем, значит, вместе тащить тяжесть этой тайны... Так вот. Слова монаха были, что и говорить, здорово непонятными. Но я их хорошо запомнил. Вот они: «Камень. Изголовье Святителя Филиппа. Повернуть. Посолонь. Кудеяр». Вот и все. Весь ребус.

Да-а-а-а, – задумчиво протянула девушка. – Действительно, загадочка... А ты что-нибудь уже разгадал?

Думал-то, конечно, над этим много. Но узнать что-нибудь до сих пор было очень трудно. Кое-что, все-таки, выяснилось. Изголовье Святителя Филиппа – это, так сказать, штука историческая. Я еще где-то на воле, читал, что святитель этот чуть ли не 70 лет спал головой на камне, как на подушке.

А где этот камень теперь?

Наверху в тайнике у купола собора.

Ты смотрел его? На нем ничего нет?

Есть... На оборотной стороне выдолблены какие-то значки и рисунок.

Ты запомнил их?

Это было невозможно. Я сделал иначе. Я их записал. Но там наверху, сама понимаешь, у меня не было ни бумаги, ни карандаша. Так я сделал проще – записал эти значки ножом на руке.

Девушка невольно вздрогнула.

Б-р-р-р-р... Но потом эти значки, ведь, исчезли?

Ну, вот еще? Наивняка тоже нашла! Я ухитрился достать чертежной туши и в тот же вечер вытатуировал их иголкой на коже. Вот смотри!

Оля невольно улыбнулась, глядя на рисунок на руке.

Ты, выходит, теперь живой ходячий документ. Ну, хорошо, а что такое... как ты назвал – соло... Как?

Посолонь. А чорт его знает, что это такое.

А причем тут Кудеяр? – Дима опять пожал плечами.

Ну и загадочка, – задумчиво повторила девушка. – Да что ж? Попробуем все-таки разгадать ее. Но ты прав, Дима. Обидно удрать, не открыв значения этих слов.

Вот и я говорю. Надо перед побегом все сделать, что можно... А только тебе... тебе не жалко будет покидать Россию? И дом?

Лицо Оли омрачилось.

Делать больше нечего... Но ведь своим побегом мы тоже будем служить России. А насчет родных, – девушка печально усмехнулась, – ты ведь знаешь: я – сирота... Для меня, кроме скаутской семьи – ничего на свете и не было... Так что мне теперь – все равно... Дома у меня нигде в мире нет...

Печаль прозвучала в ее голосе. Диме, привыкшему всегда видеть Олю бодрой и веселой, почудилось внезапно, что с ее лица словно упала маска, и под ней оказалось огорченное личико маленькой слабой беззащитной девочки, такой одинокой во всем мире... Как и когда-то в лазарете Кремля, ему захотелось инстинктивным мужским движением протянуть свою сильную покровительственную руку к слабым плечам этой девочки, несущим на себе такой тяжелый жизненный крест. Но Оля тряхнула головой, и прежнее выражение твердой ясности вернулось на ее лицо. И Дима смущенно опустил свою руку. Оля не заметила этого движения.

Ну, а как у тебя, Дима?

Тот перевел глаза на угрюмую ленту серого моря и вздохнул.

Как? Да, паршиво. У меня в Москве мама-старушка, да сестра 15 лет... Конечно, если бы я мог им помочь – было бы обидно покидать Родину, или, если не удастся – на Б.Л. тот свет пойти. А так? Ведь, даже если я и выкручусь живым с Соловков, потом, знаешь сама – Сибирь, ссылка и прочие удовольствия. С карандашика ГПУ не сорвешься! Так что помощи теперь от меня семье – никакой. Зато забот – миллион. Так что, пожалуй, оно и лучше, если я скроюсь с горизонта – компрометировать, по крайней мере, не буду «честных советских граждан». Знаешь ведь, как в Москве относятся к семьям каторжников?.. А как, кстати, с твоим сроком? Ты ведь два года имела?

Да.

И села раньше меня?.. Так что тебе через пару месяцев освобождаться. Как же с побегом, если тебя в Сибирь погонят?

Не погонят, – тихо ответила девушка, отвернувшись. – Я пока тут останусь.

Как это – «останусь»?

Я получила на это разрешение Эйхманса...

Эйхманса? Значит, ты за этим к нему и ходила?

Девушка внезапно рассердилась.

Ходила, не ходила... Он же мне ведь поручил следить за тобой? А у меня только два года срока... Вот я и решила остаться... Что ж ты глаза выпучил? Экая невидаль, подумаешь! Ты же меня не бросил, когда я в цынге лежала? Спас? На колокольню лазил? Шкурой рисковал? Так неужели же я тебя теперь брошу одного здесь, тебя, калеку?.. Что я – русская девушка или комсомолка?.. И, пожалуйста, Димка, не строй растроганных глазок в мою сторону. Вместе под знаменем Георгия стояли, вместе на Соловках мучились – вместе и выкручиваться будем. Ничего!..

Оля сурово взглянула на взволнованное лицо юноши, словно хотела оборвать дружеские излияния. Но за ее резкими, почти вызывающими словами Дима почувствовал волнение и нежность. В глазах девушки он увидел какие-то золотые огоньки и выражение чего-то большего, чем только дружба и преданность.

Дима не понял толком значения этих огоньков, этого взгляда, но почему-то кровь отхлынула от лица к сердцу, и оно забилось судорожными: толчками...

Глава IX

В поисках разгадки

Первая веха

Нелегко было начать расшифровку ребуса. Дима подозревал, что, так или иначе, но он находится под постоянным присмотром и слежкой. Неловкое слово, неосторожный шаг мог погубить и его самого и все дело. Приходилось быть по- этому очень осторожным.

Из-за своей искалеченной руки Дима числился теперь инвалидом-сторожем и жил в отдельном помещении в Кремле. Вместе с ним там жило около тысячи стариков, в подавляющем большинстве священников, ксендзов, мулл, пасторов и монахов.

Разгадку значков на камне надо было искать прежде всего в среде этих монахов и священников, ибо монастырь, вероятно, для шифра использовал свои привычные церковные формы.

Случай начать разгадку ребуса представился скоро. Как-то Диме пришлось ночью сторожить какой-то склад вместе с одним из монахов, болезненным, небольшого роста, с умным мягким выражением худого лица. Это был еще не старый человек, недавно профессор университета в одном южном провинциальном городке.

Его история была достаточно необычайна даже для полной контрастов советской жизни. Этот профессор вместе с небольшой группой верующих организовал небольшой подпольный монастырь, какого, вероятно, еще никогда не существовало в истории христианской церкви. Вся их группа – преподаватели, инженеры, студенты, рабочие, служащие – все они были монахами не существовавшей в природе обители. Каждый из них вел какую-то свою работу «в миру» и внешне был вполне «советским человеком». Некоторые были даже, кажется, членами коммунистической партии. И лишь внутренне по своему миросозерцанию и правилам внутреннего поведения они были монахами. В свободное время они превращались в «христову пехоту» – в странствующих проповедников. Некоторые из них, кто чувствовал себя достойными, были «попами-самосвятами» – то есть, священниками, официально не имевшими сана. В дни своих отпусков они посещали рабочие дома, деревни, поселки и там служили разнообразные службы в самых невероятных условиях.

Раз-два в году, на большие церковные праздники все тайно собирались где- нибудь в лесной глуши и тогда вместе под открытым небом проводили торжественное богослужение и исповедывались у своего настоятеля-профессора.

Но, как водится, какой-то шпион выдал их тайну, и все монахи этого «заочного» монастыря (как их зовут в СССР) были, разумеется, арестованы. Сам профессор получил 10 лет Соловков; остальные отделались меньшими сроками заключения.

Этот настоятель был уже явно умиравшим человеком. Сырые туманы и холодные ветры севера надломили его здоровье. Часто при кашле его платок окрашивался кровью, лицо бледнело все больше, но никогда от него нельзя было услышать ни жалобы, ни стона. Обреченный на гибель, этот монах был другом всех обездоленых и несчастных и старался быть полезным каждому. К нему часто обращались за советом самые забубенные бандиты и воры, ожесточенные и обозленные на весь мир, и после беседы с настоятелем отходили, успокоенные и просветленные.

В одну из ночей, когда случай свел профессора и Диму вместе, последний решил спросить своего старшего друга:

Вот что еще, отец Михаил... Не можете ли вы сказать мне, что это за штука?

Он засучил рукав и показал вытатуированные на руке значки изголовья Святителя Филиппа.

Профессору достаточно было одного взгляда, чтобы понять их.

Эти? Ну, это очень просто. Это – буквы и цифры церковно-славянской азбуки.

А что они обозначают?

Это вот – семь и семь. В старинной азбуке буква «а» обозначала 1, «б» – 2 и так далее. Только над буквами тогда сгавили специальный значок «титл». Здесь, видите, буква «3» со значком. Если между ними была точка – то это просто – 7 и 7. Если точки не было – то это 77, так как составители этой азбуки, св. Кирилл и Мефодий, почти тысячу лет тому назад взяли арабскую десятеричную систему счисления.

Дима старался вспомнить, была ли точка между буквами «з» и «з», но не мог.

Ну, а эти вот буквы?

Это еще проще. Это буквы МѲ – сокращенное обозначение Евангелия св. Матѳея.

Это разве буква «ф»? удивился юноша, указав на «ѳ».

Ну да. Вы изучали, очевидно, только советскую орфографию и не знаете, что и Матѳей, и Ѳедор, и Ѳеодосия – все эти слова пишутся через букву «Ѳ». Тем более, конечно, так писали в старом монастыре... А это что у вас за странный рисунок, – спросил профессор, указывая на линии, похожие на дерево с ветвями, вытатуированные на коже около букв.

Это? – юноша невольно смутился. – Это я и сам хорошенько не знаю...

Не знаете? Откуда же они взялись у вас на руке?

Диме было тяжело лгать своему другу. Но он вспомнил, что тайна принадлежит не ему, и уклончиво ответил :

А это, отец, мы еще в школе баловались. Выдумывали всякие таинственные знаки для нашей рыцарской группы. У каждого должны были быть свои отличительные гербы. Мне кто-то из товарищей и выдумал эти вот...

Настоятель пристально взглянул на смущенное лицо юноши, покачал головой, но ничего не сказал.

***

Очевидно было, что цифры 7 и 7 или 77 были связаны с Евангелием Св. Матфея. Но как именно? Дима решил прежде всего просмотреть это Евангелие, надеясь найти там какой-нибудь ключ к пониманию всего ребуса. Но задача достать эту книгу на страшном острове была не из легких. Привезти с собой или получить в посылке Евангелие не разрешалось, как книгу «контрреволюционную». Если у кого-либо эта книга и была, он всеми мерами старался скрыть это от посторонних взглядов, чтобы ее не реквизировали.

Очевидно, Евангелие нужно было искать среди книг, бывших ранее в монастыре.

В свободную минуту Дима зашел в лагерную библиотеку. В ней было масса ценнейших научных книг, собранных монастырем, и, кроме того, она пополнялась специально советским способом. Если заключенный привозил с собой или получал в посылке какую-либо книгу, она после тщательного просмотра выдавалась ему на руки. Но увозить с собой книг заключенный не имел права. Таким образом, библиотека лагеря все время пополнялась такими «приобретенными» книгами.

Мало кто из заключенных мог пользоваться библиотекой – было не до чтения, когда над каждым постоянно висела угроза голода, перебросок и гибели. Но тысячи интеллигентных людей, запертых на острове в качестве злостных врагов советской власти, все-таки тянулись к книге, чтобы хоть немного забыть о настоящем...

В этой библиотеке были полки, откуда книги вообще не выдавались. В этом «Index librorum prohibitorum»²³⁸ было и Евангелие.

На вопрос Димы об этой Святой Книге, ему сухо отрезали:

Религиозного опиума не выдаем!

Но у вас-то вообще в библиотеке есть Евангелие?

Что за дурацкий вопрос, товарищ? – еще суше ответил еврей библиотекарь. – Да у нас старая монастырская библиотека только и состоит из этой чепухи... А вам бы, товарищ, сочинения Ленина и Сталина почитать надо бы вместо этого опиума. Вы ведь грамотный?

Грамота и политграмота – вещи разные, – отрубил Дима и, резко повернувшись, ушел.

В поисках «запрещенной книги»

Евангелие оказалось вне пределов досягаемости Димы. Он тщетно искал способов достать эту книгу, но не мог ничего придумать. Выручил его неожиданно появившиися на его горизонте неунывающии Сеня.

В один из солнечных весенних дней приятели неожиданно встретились во дворе Кремля.

Але, Димка! Ты живой, сукин сын? – радостно приветствовал юношу беспризорник. – Из лесу, значит, совсем выкрутился?

Сенька изо всей силы тряс руку Димы, и рот его с выбитыми зубами осклабился до ушей.

Выкрутился, Сеня. Спасибо тебе, что тогда помог... после топора...

Ну, это что? Разве я твоего добра не помню? Как ты меня в тюряге, да на этапе жратвой выручал. Я ведь тогда как тень слабый был и совсем было уже загибался... А ты помог мне, хоть у самого в животе черти свистели... А теперь – слава Богу, что ты живой оттуда вылез!

Живой-то живой, но дороговато пришлось заплатить – два с половиной пальца оставил в уплату чорту.

Беспризорник поглядел на искалеченную руку юноши и сплюнул в сторону.

Ну, это что? Это разве плата? За свою голову многие и цельную руку или ногу отдали бы. Жизнь, милок, дороже... А тут – так же, как около машин – надо беречься, чтобы шестернями не зацепило. Потом втащит и каюк... Ты вот не словчился – и вот и зацепило за пальцы. Ну да ничего! Живой – и то хлеб!..

Пока – живой. Сторожем работаю. А ты как?

Беспризорник беззаботно тряхнул головой.

А мне что ж? Мне – хоть бы хны! Я ведь в своем море плаваю... Правда, когда тогда со святой землей вляпался – хреново пришлось. А потом в лесу – там своя брашка выручила. Помощником повара устроился в бараке в лесу. Пусть на них волки работают!.. Ог работы, знаешь, как здесь говорят – даже лошади дохнут! Буду я им надрываться в лесу: держи карман ширше... И тебя бы выручил, если б знал раньше...

А что это у тебя с ухом?

Действительно, ухо беспризорника теперь представляло собой бесформенный комок, который в просторечии зовется «цветной капустой».

Это? – переспросил Сеня, и его веселое всегда готовое ухмыльнуться лицо приняло жестокое, мстительное выражение. – Это? Это Новиков до-пра-ши-вал... Кулаком навернул...

Вот сволочь! – вырвалось у Димы.

Да, не без того. Ну, ничего, отольются кошке мышиные слезки! Попадется быстрая вошка на гребешок... Да что об этом толковать?.. А я, милок, страшно рад, что твою рожу опять вижу. Ей же Богу, соскучился по тебе, как по братишке родному. Как, все-таки, живешь? Как Олька, маруха-то твоя?

Что за «маруха»?

Да девчонка-то твоя с Санчасти? Та, с длинными патлами?

В голосе беспризорника была дружелюбная насмешка. Он говорил об Оле, как это было принято в его среде, и Дима не мог обидеться на своего приятеля. Иное отношение к женщине было непонятно этому человеческому волченку.

Вот что, Сеня, дорогуша, – серьезно ответил он. – У меня нет друзей, которые называются «Олька» и, тем более, «маруха». Есть – Оля Букреева, мой большой и верный друг, которую я очень уважаю и про которую ты не должен говорить таким тоном и такими словами.

Беспризорник присвистнул.

Да ты, видать, Димка, совсем втюрился в нее? – весело бросил он. – Так, что ли, милок? Да ты только не злись, дорогуша. Ей же Богу, я тебе не соперник! Я люблю таких баб, чтобы издаля не разобрать было, баба это или пушка... Что б по крайности было за что подержаться... Ну, ну не сердись – я ведь треплюсь... А что ты такой обидчивый вдруг стал? Аль заело? Не клюет?

Видишь ли, Сень, – сдерживая раздражение, спокойно ответил Дима. – Ты, брат, все время жил среди воров, беспризорников, по тюрьмам и лагерям. Ты там видал другой сорт женщин и другое к ним отношение. Вот, Бог даст, познакомишься с Олей поближе – и сам увидишь, что она сперва Человек и Друг, а потом только Женщина. Тебе пока это, вероятно, непонятно, но, пожалуйста, если хочешь дружить со мной – никогда не забывай этого.

Ишь ты? – покрутил головой Сеня. – Век живи, век учись, а все едино дураком помирать придется. И, правда, трудно мне все это. Тут тебе: не опиюм, а Боженька; не попы, а священники; не бабы, а женщины; не мертвяки, а покойники... Прямо мозгов моих не хватает... Но ты не серчай, Димка. Я ведь тебя, задрыга моей жизни, очень даже люблю и поучиться чему хорошему завсегда рад. И тебе завсегда помогу. Ей же Бо! Хороший ты парень, царство тебе поднебесное...

В голосе Сеньки было столько задора, плутовские его глаза сощурились так насмешливо, круглая рожа сияла так дружелюбно, что Дима не выдержал и облапил приятеля.

Да я же знаю, Сенька. Душа у тебя золотая!

Эва: сказал тоже «душа»! С чем ее едят, душу-то твою? А нам бы вот не душу золотую найти, а клад соловецкий!

Дима вздрогнул.

Чего это ты вздумал?

Да вот многие говорили. Даже в полку соловецком солдат один монету старинную откентелева-то добыл. Говорили: кто-то что-то разнюхал и теперя его на прицел си-и-и-и-ильно взяли!

A... А кого, не слыхал?

Чорт его знает! Но говорили, что там, наверху, главковерхи-то нашие сильно думают насчет клада. А и верно – монахи золота подходяще насобирали. Вот бы слямзить!

А тебе зачем это золото?

Сенька с удивлением поглядел на приятеля.

Тю!.. Как это «зачем»? Да ты что: сбрендил, милок? Эва, зажить-то как можно было б на денежки этые!

Подожди-ка, Сень. Деньги-то эти ведь не твои?

Беспризорник удивленно взглянул на скаута. Такая мысль, видимо, ему никогда не приходила в голову.

Эва, куда ты завернул? У нас, милок, только смерть своя, а все остальное казенное, советское. Как это говорится: не зевай, не клади плохо и не зевай, когда что плохо лежит.

Но ведь монахи спрятали эти деньги от чекистов, от грабежа. Это – святое, монастырское... Таких вот стариканов, какой, помнишь, умер у нас в тринадцатой роте. Неужели ты бы у него что-нибудь украл?

Беспризорник озадаченно потер себе нос.

У того старикана-то? А ведь, пожалуй, что и нет. Совесть зазрила бы. Стыдно было бы.

Вот видишь. А как же ты хочешь у монастыря, где были такие стариканы, деньги украсть? А потом, даже если и украдешь – как ты ими воспользуешься? Увезти – никуда не удастся – тут везде обыски. А если сообщишь начальству – тебя сейчас же прямым порядком на луну, а такие вот, как Новиков, попьянствуют на эти монастырские деньги!

А подходящая у тебя голова, Димка! – с восхищением сказал Сеня. – Ты завсегда так ясно все выложишь, что и укусить некуда. Пожалуй, что и верно: деньги этые заклятые. Даже если и найти, то молчать надо. Пока там что... Пока Новиковы командуют... А вот если б деньги эти против Новиковых пустить – вот это бы дело было б!

Умные речи приятно и слушать. А то ты, Сеня, смотришь, а дальше своего носа или брюха и не видишь.

А что ж ты хочешь? – не обиделся Сеня. – Я, милок, мало что не от мамкиной титьки в беспризорники попал. Откуда мне время было обо всем думать? Мне бы только, чтобы сегодня прожить и самому не сдохнуть. А насчет там завтра и других – не до того было. А я тебе, кстати, не рассказывал, какую подножку мне жисть сделала?

Нет.

Ну, как-нибудь расскажу на свободе. А пока, милок, я потопал. Мне надо здесь блат обновить, свою шпанку повидать.

Постой-ка, дружище. Мне твоя помощь нужна.

Давай! Что: угробить кого надо, своровать что или обдурить? Это я мигом...

Почти и угадал. Мне надо в библиотеке книгу одну найти. А ее на руки не дают. Вот и надо расстараться ее спереть.

А какую книгу то?

Евангелие.

Брови беспризорника поднялись.

Е-ван-ге-ли-е? Кажись, я что-то слышал про ее. Это не насчет Боженьки? Дима невольно засмеялся. Он ясно видел, что Сеня совсем не хотел оскорбить Святую Книгу своим замечанием. Просто он, очевидно, не понимал ни ее значения, ни ее истории.

Ну да, вроде того. Я тебе потом все объясню про книгу эту. Обмозгуй это дело, Сеня, дорогуша. Мне очень нужно.

Ладно. А тебе ее насовсем спереть надо или как?

Нет. Довольно бы хоть поглядеть несколько минут.

Ладно. Я обмозгую. Сегодня приходи, милок, сюда часов в 9. Я побываю в библиотеке и разнюхаю, как там и что. Так сказать, выработаю промфинплан. Со мной, браток, не пропадешь. Мы – стреляные воробьи с гарниром!..

Ну, милок, и была же потеха! – весело рассказывал Сеня вечером, когда приятели встретились. – Как я спросил того библиотекаря насчет Евангелия, так я думал, что он тута и сдохнет. Вот глаза-то выпучил! Морда – словно жабой подавился... Видно – это у него чесночная душа взвинтилась... Словом – смеху было, как на похоронах. Ну да ладно – не в том дело. Потом он там что-то переворачивал на полках. Большие такие книги в бархате. Ежели это и есть твое Евангелие – ни в какую не спереть. В ем, чорте, право слово – больше пуда весу будет.

Так что же ты надумал?

А очень просто. Ежели Евангелие к нам не идет, так мы к нему в гости заглянем. Плант у меня такой. Библиотека в 10 запирается. Тот работник, верно, к себе в роту пойдет. Я с ним тут и увяжусь: пущай расскажет мне что безбожное. А там уже дело – плевое. Разыграю как по нотам!

А зачем тебе нужно это?

Сеня удивленно поглядел на скаута.

Чорт тебя знает, Дим, какой ты наивняк! Ясно, я с ним не целоваться же буду. А просто у него в это время ключи от библиотеки слизну. Правда, можно бы и гвоздиком открыть – я в этом: деле шибко спец – но только зачем мозоли набивать, когда ключи тут рядом в кармане лежат?

А не попадешься?

Сеня самоуверенно тряхнул головой.

Ну вот еще! Такие ли еще дела обделывали? А даже, ежели и вляпаюсь – так что? Для ругани у него телосложение неподходящее, а больше что ж он мне сделает? Насчет драки – он же знает, что я ему кишки мигом выпущу... Словом, ни черта. Жди меня тут часам к двенадцати – потопаем в твое Евангелие.

***

Сеня не ошибся. Заведующии библиотекои, молодой худосочныи евреи, был ошеломлен просьбой беспризорника. Он прежде всего подумал, что паренек его разыгрывает, и поэтому, встретив Сеню около дверей библиотеки, взглянув на него не без злобы. Но Сеня был кроток, как ягненок.

Товарищок!.. Уж простите, что я вас беспокою. Но я к вам, как к образованному... Видите ли... Это Вангелье мне один поп поручил достать. Полпайки хлеба обещал... Я и взялся... Но мне самому сумлительно что-то насчет этой книги...

Так что ж тебе надо? – сурово прервал его завбиб.

Да вот, как вы, товарищок, значит, ученый, может, вы мне малость объясните насчет книги этой? А то попы, известное дело, разве они что понимают?..

Еврей растаял. Он раньше был секретарем комсомольской ячейки в каком- то маленьком городке, проворовался, пропил казенные деньги, не поделившись с другими, и в назидание партийному потомству был сослан на покаяние на Соловки. Здесь он старался выдвинуться и загладить свою пропойную вину. Поэтому для него беспризорник с его религиозными вопросами был, так сказать, ступенькой для создания лагерной карьеры. Вот, де, какой он идейный коммунист: даже в лагере ведет антирелигиозную пропаганду!

Вот почему через полчаса Сеня сидел в монастырской келье, где размещались привилегированные заключенные, пил чай и слушал разглагольсгвования комсомольца.

Это вы хорошо сделали, товарищ, что ко мне обратились. А то эти попы совсем бы вам голову задурили своим религиозным опиумом. А вы человек молодой, энергичный. Вот амнистирует вас советская власть, поступите в комсомол и сделаетесь настоящим безбожником.

А почему вы, товарищ завбиб, так удивились, когда я давеча книгу эту – Вангелье, что ли? – попросил?

А потому, что там всякие сказки понаписаны. Только голову людям попы дурачат.

Ну, а почему, говорят, вот пятьсот лет монахи всему этому верили?

Губы еврея презрительно искривились.

Дуракам закон не писан! Темные люди все были.

А ведь, говорят, здеся и Цари и Императоры и ученые бывали. Что ж, они тоже все неграмотные, да темные были?

Еврей чуть запнулся.

Нет они, конечное дело, грамотные. Но в те времена им религиозный дурман сильно голову морочил. Путаница в мозгах была, пока ученье Маркса – Ленина – Сталина все это не разъяснило.

А попы да митрополиты, значит, и теперя не слушаются, да в Бога веруют?

Вот, вот. Их за это сюда и сажают.

А вас, товарищок, простите, за что сюда посадили? – невинным тоном спросил Сеня, жадно жуя кусок хлеба.

Это не относится к разговору, – оборвал еврей. – А что вас еще интересует по безбожному вопросу?

А может, у вас какая литература безбожная есть, товарищ заведующий? Я бы почитал...

А вот придите завтра в библиотеку – я вам дам.

Да неужто тута нет? – умоляюще попросил Сеня, уголком глаза прицеливаясь к карману пальто, куда еврей опустил ключи. – Я ведь, товарищ, не с кремля, а с Савватьева... Мне уходить надо. Уж, пожалуста, товарищ начальник, будьте мне вроде, как папаша – политрук. Дайте что просветиться...

Сердце еврея растаяло. Он нагнулся к столу, чтобы там поискать что-либо агитационное, а в это время быстрая рука Сени сделала свое дело.

Когда библиотекарь достал несколько брошюр, Сеня поблагодарил и решил закончить разговор. Он был уже сыт, и ключи лежали в кармане.

Вот спасибо, товарищок, за бумагу эту... А то часто, верите – селедку пайковую завернуть не во что. А я вот вам хотел еще один важный вопрос задать. Насчет души. Есть она или нету?

Ну, конечно же, нету. Это только бред попов этих. Они награду душе на том свете обещают, чтобы люди на этом свете против капитала не боролись. А души никто никогда не видал, и никакая, наука не может определить, что душа есть в теле человека.

Значит, если мертвяка резать, то души никак не найти?

Никак.

Ну, а ежели скажем вас, товарищ заведующий, порезать?.. Ну, вы не обижайтесь. Дай вам Маркс сто лет с хвостиком еще прожить... А я так только к примеру... У вас тоже души не найти?

Души вообще нет ни у кого.

Ну, а ежели вот насчет ума? Как с ним? Его, ежели порезать мертвяка, можно найти?

Еврей почувствовал в словах беспризорника какой-то подвох и злобно взглянул на него.

Что это ты дурака стал валять?

А я так... Ведь ежели у вас, товарищ начальник, нельзя души найти, то вы, значит, бездушный. А ежели к тому же и ума не найти – то ясно выходит, что вы круглый дурак. Мое вам наркомпочтение.

Беспризорник насмешливо сплюнул в угол комнаты и выскользнул из дверей раньше, чем еврей успел сообразить что-нибудь.

Голод души

Глаза Сени видели в темноте, как у кошки. Он уверенно вел Диму по низким сводчатым залам и, наконец, привел его к полкам запрещенных книг.

Вот тут, Дим, – сказал он. – Но беда то в том, что огня зажигать нельзя – со двора видно будет. На наше счастье ночь сегодня светлая – около окошка прочесть можно. Давай разбираться.

Приятели подошли к полкам, стали по очереди вынимать старинные массивные книги и рассматривать их у маленького окна с цветными стеклами, выходившего во двор кремля.

Так проработали они с час. Среди книг были разные издания Библии, Жития святых отцов, история монастырей, но Евангелия не попадалось. Наконец, Сенька, развернув какую то книгу в бархатном зеленом переплете, с торжесгвом воскликнул:

Есть... Попался, который кусался! – Действительно, это было старинное Евангелие.

Дима притащил какой-то столик к окну, положил на него громадную тяжелую книгу и стал с нетерпением ее перелистывать.

Но увы – на страницах Евангелия от Матфея сверху были совсем иные значки, чем у него на руке, Перелистывая страницы он, правда, наконец, наткнулся на такие же значки, но это уже не было Евангелием св. Матфея.

В полутьме было очень трудно разбираться в сложной вязи старинных славянских букв, и юноша долго бился, перелистывая страницу за страницей, чтобы понять указания на каменной подушке святителя Филиппа. Наконец, он заметил, что такого же стиля буквы со значком сверху (то есть, по объяснению настоятеля- профессора – цифры) стоят не только в углах страниц, но и перед каждой главой и стихом. Дима опять развернул страницы Евангелия от Матфея и стал присматриваться к цифрам внутри текста. Наконец, он облегченно вздохнул. Цифра «7» стояла перед одной из глав. Подвинув книгу ближе к скудному свету окна, Дима, наконец, нашел и отдельный стих, обозначенный той же буквой. Он гласил:

«Ищите и обрящете. Просите и дастся вамъ. Толцыте и отверзется вамъ»²³⁹.

Раздумье охватило юношу. Какое отношение имели эти слова к тайне монастыря? Вихрь мыслей и догадок пронесся в его мозгу, но еще не все звенья ребуса были расшифрованы и готовы для вывода. Поэтому он еще раз внимательно прочел этот стих Евангелия и закрыл книгу.

Молчаливо наблюдавший за ним Сеня спросил:

Ну как? Отыскал, что было нужно?

Да... Спасибо тебе за помощь!

Ну, брось. Разве это помощь? Пустяки! «Мелочи жизни», как говаривал у нас в лесу один профессор, пока не сыграл в ящик. А все-таки до конца веселый был. Пружина у него в душе была здо-о-о-рово закручена. Вот мы с ним ржали!.. Ну, а все-таки идем, милок. Как бы не засыпаться...²⁴⁰

Когда приятели подошли к двери библиотеки, Сеня прислушался. Во дворе был слышен какой-то шум, движение людей, разговоры.

Постой, Димка. Слышишь – шухер!²⁴¹ Видно, облава, арест или обыск идет в какой-нибудь роте. Надо переждать, а то неравно вляпаемся. А пока там что, посидим, потолкуем.

Когда приятели уселись у окна, Сеня с каким-то колебанием начал:

Слышь-ка, Дим... Вот что я давно уже хотел у тебя спросить... Объясни ка ты мне толком по-человечески, насчет Бога... Я в Савватьеве спрашивал у батей, но, признаться, ни черта не понял. То ли они очень умные, то ли я дурак. А только ихнего языка я не понимаю. А ты парень свойский, ты человечьим языком трепаться можешь. Так объясни мне по-хорошему, что такое Бог... Я, право слово, не понимаю.

Это, Сеня, и не удивительно, – улыбнулся Дима. – Может быть, миллионы людей пытались понять, что такое Бог и не могли. Бога не понимать надо, а чувствовать.

Ну вот, – недовольно скривился беспризорник. – И ты туда же! Воду в ступе толочь стал и туману напущать. Да ты понятнее как-нибудь скажи! Мне, милок, никоторое не утешение, что столько-то там милльонов людей не понимали. Мне надо, чтобы я понял. Ну не будь же сволочью, Димка, объясни по-хорошему!.. Люди говорят – я не дурак, и мозги мои неплохо варят. Я, по тюрьмам сидючи, даже читать выучился. И кое-что читал... Ей-Богу! А только тут никак в толк не возьму. Чувствую – тут что-то не так, как тот мне с библиотеки объяснял. Но какая тут косточка внутре – никак ухватить не могу.

Беспризорник помолчал.

И сказать тебе еще по правде– вот гад буду, не вру – страсть хочется мне что- то ухватить в этом деле. Словно... ну... голод какой-то внутре появился... Вот видал я, как тот старикан монах помирал. Не так, как все. А я, милок, смертей, да мертвяков навидался всласть. И сам не одного пришил на своем веку. А тут – на-ко-ся! Старик умирал, словно домой счастливый уходил, а не галый в яму. Вот те и фунт!.. С чего бы это? А то вот еще, помнишь, мы с тобой землю с могилы воровали? Так тоже – словно на душе тепло было. Кажись, не первое воровство – видывали мы, слава Богу, виды! А только туг я словно что повыше делал. Этакой Герой Иванович, что ли... А то вот еще митрополит-то твой, кого в Савватьеве шлепнули... Да и ты тоже. Косточка какая-то в вас есть. Сломать вас можно, а согнуть вот никак...

Сеня беспомощно махнул рукой.

Ты, слышь, того... Не серчай... Я, конечно, толком сказать не могу, – я ведь почти что неграмотный. Такои шпаны, как я, в нашей Расее мно-о-о-го мильонов. Все мы словно заплутались в жизни. День прожил – и ладно. А про то, что дальше, да что в человеке, да что после смерти – про то не думаем. Наше дело – вот: угробить кого, стырить, смахлевать. Конечно, может, это и неладно, да что ж делать-то? Не мы такую жисть сляпали, а помирать, милок, никому не охота... Но только как-то пусто так вот жить, как собака или там воробей – только для брюха. Пока крутишься среди шпаны всякой – так и не замечаешь. А вот соткнешься с другими – и сразу видишь: что-то не то. Так, да не так... И даже скажу – завидно: вы все, вот монах тот, бати, вы вот, скауты – вы внутре спокойны. А с чего – чорт вас знает. Я вот и думаю – это потому, что вы в Бога веруете... Это верно ваша косточка в жизни и есть. Так я вот, Димка, и прошу тебя по-хорошему – объясни мне что про Бога. Неужто же я понять не смогу?..

В полумраке и тишине монастырских сводов несвязная речь беспризорника звучала отрывисто и странно. Лицо его раскраснелось и было взволнованным. Он умоляюще глядел на Диму, и юноша чувствовал, что он обязан был что-то ответить на эти вопросы.

Скаут беспомощно оглянулся кругом, словно ища помощи. Он знал: нет в мире слов, которые могли бы объяснить человеку, что такое Бог. Юноша чувствовал: нельзя объяснить словами, почему любишь, почему ненавидишь, почему жалеешь, почему веришь, ибо есть что-то в человеке, что выше его несовершенного ума, выше его способностей к мышлению. Как объяснить необъяснимое?..

Но мальчик, его маленький друг, смелый, прямой и по-своему честный, сидел рядом и доверчиво и жадно ждал ответа. И он обязан был найти понятные этому мальчику слова, пусть даже самые несовершенные...

Несколько минут длилось молчание. Наконец, Дима вздохнул.

– Ну, ладно, Сеня. Попробую я, хотя зверски трудно это. Часто так вот бывает: чувствуешь, понимаешь душой, а на словах – никак не объяснишь... Но я тебе расскажу просто, как я сам про это все думаю. Может, это не очень по- научному, по-церковному, но, Бог даст, ты поймешь хоть немного...

Прежде всего, Сеня, человеческий ум никак не может переварить того, что вот раньше, мол, ничего не было и потом тоже ничего не будет. Как это так «ничего»?.. Ученые объясняют, что наша земля создалась из какой-то там звездной пыли. Было ее скопление, потом все сгустилось, образовалось что-то твердое, ну и пошла шараманка вертеться. А сама звездная пыль, наша папаша, так сказать, образовалась от столкновения других планет. Все это очень красиво и понятно. Но откуда, чорт побери, те планеты-то взялись? Тоже из какой-то там звездной пыли? Ну, а та пыль – откуда взялась?.. Словом, должно же где-то быть начало всего этого, что-то вечное, что всегда было и всегда останется, хотя брат, мы с тобой помрем, и земля опять рассыплется в какую-то там очередную пыль... Потом, погляди дальше. Вот «сгустилась» наша земля. Была она в начале огненной, потом остыла, а потом – глянь – на ней жизнь появилась. То ли она сама собой зародилась, то ли со звездной пылью откуда-то принесена. А ведь жизнь – это прямо чудо! И вся она устроена по законам. Взять какую-либо пылинку или атом (это – в тысячу раз меньше пылинки), и оказывается, что они управляются теми же точными законами, что и солнечная система... И законы эти куда выше и мудрее, чем могли бы создать наши человеческие мозги... Ты спрашиваешь, что такое солнечная система? А это вот что: около земли крутится луна. Это, выходит, наша система. Земля с луной крутятся – и точно, куда точнее любых часов! – около солнца. Это солнечная система. В ней есть и еще планеты. А эта система крутится еще около какой-то точки, кажется, около созвездия Геркулеса. А это созвездие еще около там чего-то... Но есть ли начало и конец этим всяким «системам»?.. Вот теперь ты, Сеня, понимаешь, что я хочу сказать: это вот начало и конщ, вечность и движение, жизнь и разум – это вот все вместе и есть Бог. Он везде в мире: и в пылинке, и в солнце. А больше всего его в нашей душе, в совести, словно там какая-то искра всегда горит и все освещает: и – «для чего ты живешь», и – «правильно ли поступаешь». Вот поэтому-то и тебе на душе хорошо было, когда ты землю на могилу относил: совесть довольна была. Вот потому и у нашего старика монаха внутри светло было... А, помнишь, мы раз спорили, что, мол, все равно, как умирать. Нет, брат – далеко не все равно. Нужно жить по Правде, по Справедливости. И вот эта искра Божья внутри всегда подскажет, что бело, что черно... Нужно только не тушить ее. И вот еще что важно: без любви, без доброты искра эта не горит... Без любви никогда ни черта хорошего не сделать. Что ж, потвоему, монастырь этот столько веков существовал, потому что принуждение было? Вовсе нет – тут была великая сила веры в Бога и любви... Вот ты говоришь, у тебя на душе пусто. А это потому, что тебе нечем жить, нечего и некого любить. А вот появится кто-то или что-то – и сразу теплее будет на сердце. И надо, чтобы всегда была прежде всего любовь к Богу, ибо он есть источник Любви и Правды в мире.

Юноша замолчал и с волнением оглядел монастырские своды, словно они тоже впитали в себя все тепло веры в Бога тысяч и тысяч людей. Какая-то искра все ярче разгоралась в его душе, и голос звучал все взволнованнее. В этот момент он на миг понял чувство пророка и проповедника, творца и ловца человеческих душ. Величавые звенящие строки Пушкина мелькнули в его памяти:

Восстань, Пророк,

и виждь и внемли,

Исполнись волею Моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!..

Как он понимал теперь это: «жги сердца людей»! И каким беспомощным, немым чувствовал он себя перед величием заданного ему вопроса. А человеческий волчонок, израненный и исковерканный советской жизнью, жадно слушал его слова, и видно было, что в его душе идет напряженная работа.

А если нет в душе любви, если нет чистой совести – вся жизнь пуста и холодна. И никогда счастья не будет. Счастье внутри нас... Возьми к примеру Новикова: что ему? Сыт, пьян и нос в табаке. А что у него на душе? Тьма и грязь... А, помнишь, наш старик умирал? Нищий, больной... А какое у него счастливое лицо было? Значит, внутри светло было... Нет, брат, не все равно, как и за что умирать... А потом вот еще что: ну, умрешь, ну, а что дальше? В яму закопают? И ни черта не останется? Не верится этому. Есть что-то в человеке, что не умирает. В это верить надо, тогда и умирать легче будет, и сила будет к концу жизни придти со спокойной душой – совестью. Поэтому- то нужно веру в Бога иметь и любовь к людям... Помогать им, прощать нужно...

Как так: прощать? – вдруг спросил Сеня. – Всем? Всем? Новикову тоже? И его любить нужно?

Ну, это то уж я не знаю... Может быть, такой вот святой старикан, как наш монах, простил бы даже Новикову. Я – ясное дело – не прощу...

Фу, ну и то слава тебе Богу! А то на такой любве ко всем далеко не уедешь. Не дальше ямы. А какой-нибудь сволочь Новиков тут пьяный сбоку стоять будет, да смеяться?

Дима не нашелся, что ответить по существу.

Да, конечно. Ко всем любви не напасешься. Но не в том дело. Если не ко всем, то хоть своим близким нужно душевно помогать. А то без любви, да тепла – жить нечем...

Эго вот ты здорово сказанул, Димка! Это вот верно: нужно, чтобы внутре тепло было. А то живешь, словно где-то под печенкой холодный лягушонок какой-то сидит... Крутишься, как навоз в проруби, а там внутри словно душно... Вот, браток, спасибо! Ты хоть и сам, видно, не так чтобы все это здорово понимаешь, но я все-таки все ухватил, что нужно... Спасибо тебе. Там насчет началов, да умов всяких – путанно что-то, а вот насчет тепла, да любви, – это вот и я понимаю. Это вот, значит, и есть главное Божье – своим помогать по-хорошему: блат оказывать. Это вот и я понимаю!..

ГПУ не забывает!

Вот что, товарищ Букреева! Я позвал вас для отчета по возложенному на вас поручению. Докладайте, что вы вынюхали?

Голос Новикова был сух и жесток. Он сидел за своим письменным столом в комендатуре кремля, а перед ним стояла Оля, вызванная из лазарета.

Я, товарищ комендант, не собака, чтобы вынюхивать что-либо! – холодно ответила Оля на слова коменданта.

Чорт вас знает, обидчивые все какие-то нонеча пошли! – проворчал Новиков. – Что ж я – переучиваться языку буду для вас, что ли? Со всеми одинаково говорю. Понятно, и баста. Не треплитесь и не забудьте, с кем дело-то имеете. Ну, так что узнали?

Оля понимала, что раздражать коменданта было слишком опасно. От его каприза зависела жизнь и ее и Димы. Надо было играть в какую-то игру, игру слабого. Она сдержалась и ответила:

Пока еще точно ничего не узнала. Но, кажется, он действительно подозревает что-то насчет клада. Мне надо бы с ним почаще встречаться, товарищ комендант. По правилам лагеря встречи мужчин и женщин запрещены под страхом карцера. Я прошу, чтобы это правило было ослаблено в отношении нас.

Новиков насмешливо усмехнулся.

Это-то можно. Я скажу кой кому. А если все-таки вас где-нибудь накроют – звякните мне, я вас сейчас же освобожу. А что – паренек-то втюрился, кажись, всерьез? Жених № 2? А?

Несмотря на все свое хладнокровие, девушка почувствовала, что кровь приливает к ее щекам.

Это не имеет отношения к делу, товарищ комендант.

Погодите, погодите, распрекрасная моя. Именно имеет. Вам надо задурить его голову и выпытать у него все, что он знает или подозревает о кладе. Как это сделать, какой ценой – дело ваше. Хоть натурой! Хоть вы и мне здорово нравитесь, но ревновать я не буду. Может, вас и для меня хватит? А как ты на этот счет думаешь, цыпочка? Закрутим с тобой, что ль?

Глаза коменданта замаслились, он подошел к девушке и хотел ее обнять. Та побледнела, отшатнулась и отвела его руку.

Товарищ Новиков... Я уже раз вам сказала у начальника, что я сделаю, если вы будете ко мне приставать... Я вам – не лагерная проститутка...

Толстая морда палача залилась кровью от досады, но он сдержался, вспомнив, что девушке поручено важное задание. Губы его искривились в деланной усмешке.

Ну, ну... Мы потом на этот счет с вами еще поговорим, милашка, – угрожающе сказал он. – Чорт вас знает, какие вы недотроги! Да бросьте вы принцессу разыгрывать, гражданочка! Раз навсегда не забывайте: вы – на Соловках, а не где-нибудь. Тут от вас самой зависит быть живой и целой. Вам дано задание – выследить человека и узнать у него тайну клада. Вы взялись, и точка. До сих пор с вас пользы, как с козла молока, ну или... с коровы яиц. Ха, ха, ха... А надо действовать! Весна идет, сердца тают... Да, да, еще раз говорю – бросьте вы раз навсегда привычку делать гордый вид. Плевать я на него хочу! Вы обязаны понимать – с вами я могу сделать все, что захочу!

Новиков угрожающе приподнялся из-за стола.

Понимаете это? Все, что за-хо-чу... Вы уже не первый год на Соловках – пора это понимать и не драть носа кверху, невинность разыгрывать... Мы вами недовольны – пока никаких сведений от вас не получено. Теперь – март. Даю вам три месяца сроку. Если к первому июля вы ничего не узнаете – пеняйте на себя... Можете идти.

Девушка молча повернулась и вышла.

Эй, дежурный! – заорал Новиков. Вошел солдат.

Вызови-ка ко мне сейчас же из 4 роты Кубрина.

Есть, товарищ комендант!

Через несколько минут перед Новиковым стоял высокий худой парень с острыми воровато бегающими глазками и длинным узким лицом.

Вот что, Кубрин, – медленно сказал Новиков. – Дело тебе есть. И дело важнецкое. Провернешь – не только срок скинем, но и к себе опять на службу возьмем. Как сыр в водке кататься будешь. А прошляпишь – последний твой гешефт будет... Дело вот в чем. Надо хорошенько наладить слежку за двумя заключенными – вот тебе их имена, фотографии и места работы. Хотя они и молодые, можно допускать их встречаться, сколько им хочется. Но не упускай их с вида. Если подслушаешь что важное – при сразу же ко мне – ночью и днем. Если они станут что предпринимать – следи и нюхай. Что вынюхаешь – докладай мне. Только имей в виду – в чем там дело – тебя не касается. Ежели что догадаешься – сообщи мне и забудь моментом. Иначе шлепка в сей же минут. Короче – задание самое боевое. Выполнишь – начальством будешь. Прокакаешь – голову с тебя сорву. Дело первейшей важности. Да вот что еще – ежели ты по своей палестинской натуре захочешь на этом деле руки погреть – я тебе до шлепки еще и все жилы вымотаю. Мое слово – сам знаешь, крепкое! Ну, а теперь – катись катышком!

Решение ребуса

Днем сторожевая рота почти вся спала. Ее работа начиналась большей частью с вечера.

В разных пунктах кремля и около него помещались многочисленные продовольственные, вещевые и иные склады. За кремлем было много и простых сараев со всякими запасами лагеря. Замки и запоры зтих складов были пустяшным делом для специалистов воров, присланных на осгров со всех концов СССР. Любой гвоздь или проволка в их опьггных руках легко открывали всякий замок. Поэтому около складов ставились сторожа. Но и сгорожа должны были быть честными, иначе все было бы мигом раскрадено. И по парадоксу советской действительности этими честными людьми были прежде всего, по официальной терминологии – «служители культа» – священники всех родов вероисповеданий, в большинстве случаев, старики. Между ними было и нескалько скаутов, негодных по болезни на другие работы.

На воле честность и идейность этих людей была опасна и вредна для советской власти. Но в концлагере на этих стариков были возложены обязанности охраны, и чекисты знали – эти не украдут.

Вот почему Дима в тот вечер не спеша завернул в платок кусок хлеба, потеплее обернул ноги газетной бумагой, взял пропуск и медленно вышел из кремля. Сегодня ему предстояло сторожить склады корабельных материалов, расположенные у Святых Ворот.

Он сообщил об этом через Леню Оле и ждал ее посещения. Надо было обо многом поговорить и решить.

Друзья встретились радостно. Между ними все росло и крепло чувство доверия и неразрывной спайки. Решение найти клад и бежать связало их еще и каким-то новым ощущением боевого братства людей, которые рано или поздно станут лицом к лицу со смертельными опасностями.

Ну, что нового, Дим?

Нового – миллион. Прежде всего, я добрался-таки до Евангелия и узнал все, что можно было. В нашем ребусе остается только непонятным слово «посолонь».

Девушка торжествующе улыбнулась.

В этом деле мне, Дима, повезло. Это я узнала!

Hy? А как?

У нас в лазарете больной профессор богословия лежал. Я затеяла с ним что то вроде спора на высокие материи и незаметно выудила у него то, что нужно.

Это здорово! Так что же значит это слово?

А это, видишь ли, лет, вероятно, этак с триста тому назад еще во времена церковных расколов, когда от Православной Церкви откололись старообрядцы, был такой догматический вопрос: в каком направлении идти с крестным ходом вокруг церкви?

Дима поднял на девушку удивленно-недоумевающий взор.

Постой, Дима. Не делай такого вида! В старину, дорогой мой, и не такие странные вопросы люди стремились решать. А дело практически стояло так. Ты знаешь, алтарь православных церквей всегда обращен на восток. Вот так, – она взяла щепку и, присев на борт опрокинутой на берегу барки, стала рисовать на снегу. Никто из них не заметил, как в это время серая тень, незаметно скользившая за Олей из кремля, осторожно приблизилась и притаилась с другой стороны барки.

Видишь? Вот это церковь, вот алтарь. Вот восток, вот запад. И был, значит, такой вопрос: в какую сторону повернуть крестный ход, выйдя из ворот церкви? Так вот, в сторону севера, и называлось посолонь, то есть, по ходу солнца. В общем «посолонь» – это поворот по кругу от запада к северу. Понятно?

Ну, конечно. Это тебе здорово удалось. Молодец, Олик! А то я был прямо в унынии. Знаешь сама – кому доверишься? Тот настоятель, у кого я про значки узнал, уже слег – тбц²⁴² последней степени...

Но все-таки, что ты узнал?

Мне до Евангелия не легко было добраться. Если бы не Сенькина хитрая башка – так, может быть, и не добрался бы. Тут в Соловках Евангелие, кажется, труднее достать, чем скрижали Моисея...

Но все-таки?..

Вот тот стих Евангелия Матфея, на который было указание на камне: «Просите и дастся вам. Ищите и обрящете. Толцыте и отверзется вам».

И больше там ничего нет?

Там дальше – философия идет. И под другими буквами. Но этот стих – точен.

Ну и загадочка, – задумчиво произнесла девушка. – Гм... Теперь давай, Дим, по методу Шерлока Холмса рассуждать последовательно. Что тут за намек в этом стихе Евангелия?.. «Просите и дастся вам»?

Ну уж, здесь насчет «просите» – забыть надо, – усмехнулся Дима. – Тут иначе, пооевому: «Проси, а не дают – бери сам».

Конечно. Значит «просите» отпадает. Дальше: «Ищите и обрящете».

Мы и ищем... Но вот насчет того, обрящем ли – сумлительно штоп...

Все таки «искать» – дельный совет. Послушаем Святого Матфея. Старик, вероятно, умный был. Зря не писал... Как ты сказал там еще?

«Толцыте и отверзется вам».

Это яснее... Тут, ей-Богу, уже что-то есть... – Девушка опустила голову на руки в раздумьи. – Да, – тут что-то есть... Указание более ясное и практическое – «толцыте и отверзится вам». А к этому и направление указано – «посолонь»... Но что «толцыте»?

А ведь монах еще слово – «Кудеяр» сказал. Тут ясно, как апельсин, что он на могилу Кудеяра намекал.

Там, где я тебя перевязывала?

Надо полагать. Другой же могилы Кудеяра нет. Нельзя же похоронить Кудеяра молодого в деревне, разбойника Кудеяра где-нибудь на Волге, а монаха Кудеяра в Соловках!

Девушка не обратила внимания на шутку Димы. Брови ее были нахмурены, и мысль напряженно работала над разгадкой ребуса. Несколько минут оба молчали.

Вот так задача?.. Но элементы, Дима, для решения у нас, кажется, все есть: Толцыте, посолонь и могила... Что бы это могло обозначать? Гм...

Тут я, Оля – пасс. Если настоящее дело делать, зубы кому-либо вывернуть, или человека из винта на полкилометра срезать – это по моей части. А вот насчет выдумок – я не спец. Как это Сенька говорил – мозговой извилинки не хватает.

Да будет тебе шутить, Дим... Давай лучше думать: нужно же!

Внезапно складка раздумья на ее лбе разгладилась и с порывистым движением, как бы приглашая юношу помолчать, она воскликнула:

Господи!.. Да ведь ясно!.. Не «могила», а «могилу». Боже мой! Ну, конечно же! Толцыте могилу Кудеяра посолонь – и она отверзется вам. Могильную плиту... Ведь это так просто!

Дима радостными глазами смотрел на оживившееся Олино лицо и не сразу понял ход мыслей и доказательств девушки. Зато реагировал он много бурней.

Чорт его раздери, Олька! А ведь и верно! Все одно к одному так и пристает. Ах ты, Господи! Да как это мне раньше самому в голову не пришло?.. Ей Богу, дорогуша, без тебя я бы никогда до сути сам бы не докопался... Ты у меня вумная, как Соломоновы штаны... Тут, ей Богу же, «неумолимая жжже-лезная марксическая логика»...

Так ты тоже думаешь, что это верно?

Да, Господи! Конечно же!.. Теперь дело только за проверкой. Подождем хорошей бурной ночки и попробуем... «Толцыте»... Ха, ха, ха... Ну, что ж – мы и толкнем! На это пороху хватит с избытком.

Оля с ласковой усмешкой следила за взволнованной речью Димы, за его оживленным лицом и взрывом энергии. Что-то материнское промелькнуло, в ее глазах, словно крепкий мужественный юноша показался ей на минутку расшалившимся самоуверенным ребенком.

Ладно, ладно, Димушка... Весенних бурь еще, Бог даст, хватит, но чтобы не напороться на кого-либо!

Ну вот еще! – самоуверенно отозвался Дима. – А святой Георгий Победоносец то на что? Неужели он на Соловках своих скаутов оставит без покровительства?

Оля звонко рассмеялась, и ее обычно серьезное спокойное лицо внезапно преобразилось – сделалось мягким и веселым.

Славный ты, Димушка мой. Сколько в тебе жизнерадостности!

А ты... ты... одолжи ее у меня, Олик... Я ведь – с радостью...

Я знаю, голубчик, – ласково ответила девушка, прощаясь, и невольно в ее голосе ясно дрогнули нотки нежности.

Глава X

Могила Кудеяра

Песня русская

Господу Богу помолимся,

Древнюю быль возвестим...

Так в Соловках нам рассказывал

Инок честной Питирим...

Как часто из ящика радио по разным волнам и из разных станций по всему миру прокатывается могучий и мягкий напев этой знаменитой русской песни! Старинная легенда о разбойнике Кудеяре, переложенная в стих и музыку, звучит и очаровывает весь мир.

Наша русская песня, совершая свое триумфальное шествие по всем странам, имеет в «Кудеяре» один из лучших образцов национального музыкального творчества, овеянного тем неуловимым ароматом «аmе slave»²⁴³, который так неотразимо, «наповал», пленяет душу европейца.

«Что-то» есть в наших песнях: что-то от шири наших бескрайнихстепей, что-то от величия наших суровых гор, что-то от тиши наших могучих лесов, что-то от несравненной духовной стоикости нашего русского племени. И все это завораживает мелочную сантимо – реалистическую душу современного европейца. Ведь, что ни говори, внутренние сокровища знаменитого русского писателя «Толстоеффски» доступны немногим, а очарование русской песни легко покоряет душу любого...

Сила этой песни непонятна европейцу. Да ему никогда и не понять, что именно пленяет его узкую душу: этот ли размах чувства, эта ли глубь тоски, этот ли разлив заразительного веселья, этот ли разгул безудержной удали? Но это «что-то» пьянит и завораживает с неотразимой силой.

Так это – иностранца! Что же говорить про нас, русских? И может ли существовать Россия без русской песни? И не она ли, эта песня, является тем мощным магнитом, который (особенно теперь!) спаивает нас всех душевно в единый русский монолит?

А ведь и правда:

Чья песня, кроме русской, может овеять нашу душу мягким покровом светлой печали?

Чья песня может сжать наше сердце благородной освежающей болью?

Чья песня может волшебно перенести нас в мир бескрайней трепетной любви или в мир огневой, ни перед чем не останавливающейся страсти?

Чья песня, наконец, может эажечь усталые глаза, выпрямить согнутую спину и забыть серое «сегодня» в вихре веселых удалых звуков?

Чудесна русская песня! И нельзя верить, чтобы такая песня не была дана великому народу...

Легенда

«Жили двенадцать разбойничков, Жил атаман Кудеяр»...

Жили они не мало веков тому назад – в те далекие годы, когда государственные формы были еще не установившимися, и все виды неизбежных социальных несправедливостей были тогда рельефнее и резче, чем теперь. Эти несправедливости вызывали волнения и бунты – и стихийные массовые, вот вроде Стеньки Разина или Емельки Пугачева, или более мелкие, когда появлялись разбойнички вроде Булавина или Кудеяра.

Отметьте сразу же болыпую разницу между «разбойником» и «разбойничком». Одна буква в этом слове меняет весь его облик. В России далекого прошлого «разбойничек» вовсе не был грабителем на большой дороге или бандитом, преследующим свои личные цели наживы. Для таких у народа был специальный клеймящий термин – «душегуб». А почти сердечное слово «разбойничек» в глазах народа определяло борца за какие-то идеалы, за народные интересы, словом, тот тип, которым когда-то в средневековой Англии был Робин-Гуд. Да и у нас, в России, разве не овеяно имя какого-нибудь Стеньки Разина ореолом романтизма великой борьбы «за правду»? Разве не окрашено оно фантастическими красками народной симпатии, не окружено оно уважением к гордой, не сгибавшейся и не согнувшейся душе человека, голова которого скатилась на Красной Площади?

Пусть с тех пор каждый год

По церквам на Руси

Человека того проклинают,

Но приволжский народ

О нем песни поет

И с любовъю его вспоминает...

Пусть по тому времени идеалы таких «разбойничков» были примитивны и государственно ошибочны. Пусть борьба за них шла грубая и кровавая, но идеалы эти – пусть даже смутные – были. Немного имен таких борцов сохранила нам народная память, еще меньше – история, но имени Кудеяра почему-то повезло: он стал как бы символом, типом такого «разбойничка» – сурового и свирепого борца за народ.

История не сохранила нам, конечно, ни его настоящего облика, ни его «curriculum vitae»²⁴⁴. Народные легенды рисуют его как неустрашимого врага богатеев и насильников. Кудеяр грабил и уничтожал злых купцов, жадных целовальников²⁴⁵, воевод-мздоимцев, и деньги эти раздавал беднякам. Именно по-этому народная память с такой любовью сохранила в своем сердце это имя, как человека, близкого народной боли и народным страданиям.

Много разбойнички грабили,

Жили в дремучем лесу... –

поет песня. Из таких вот дремучих, Брянских лесов смелые разбойнички делали свои набеги и жестоко карали тех, кого они по своей упрощенной «политграмоте» считали кровососами народа.

Много разбойнички пролили

Крови людей христиан...

Легенда, как и всегда полагается легенде, тянется к театральным эффектам и неожиданно резко обрывает рассказ о своем любимом герое:

Вдруг у разбойничка лютого

Совестъ Господъ пробудил...

Не об этом ли «вдруг», не об этом ли душевном переломе поет другая народная песня?

На старой Калужской дороге

На сорок девятой версте...

стоял дом какого-то лиходея-купца, против которого атаман направил свой удар. Этот удар «ватаги» был, как всегда, молниеносным и кровавым. В течение нескольких минут погиб купец и вся его семья: Кудеяр был беспощаден и не оставлял никого в живых из «злого семени». И, движимый силой этого своего правила, он бросился и к колыбели, в которой спал маленький ребенок.

От шума около колыбели дитя проснулось. Его светлые доверчивые глазки встретились со зловещим взором атамана. Кудеяр поднял окровавленную руку...

В этот миг первый луч утреннего солнца пробился через окно и сверкнул на лезвии ножа. Ребенок радостно засмеялся, и его маленькие розовые лапки потянулись к блеску стали, как к занятной игрушке.

И... выпал нож из руки сурового атамана...

Аmе slave

Душа русского человека, рожденная среди необъятных просторов великой страны, впитавшая в себя качества многих воинственных поколений и всего лучшего, что только есть в многочисленных народах Империи – эта душа всегда склонна к широкому размаху чувств и поступков. В этой душе часто так причудливо совмещаются: великодушие и жестокость, любовь и ненависть, фатализм и предприимчивость, подвижничество и разгул, богема и трезвость, покорность и бунтарство, ярость преступления и искренность покаяния, глубокая задушевность и стихийный масштаб эмоций...

Нет половинчатости в душе русского человека! И чудесно описал это чувство – «или-или» наш; русский поэт гр. А.К. Толстой:

Коль любить – так без рассудку,

Коль грозить – так не на шутку,

Коль ругнуть – так сгоряча,

Коль рубнуть – так уж сплеча.

Коли споритъ – так уж смело,

Коль карать – так уж за дело,

Коль простить – так всей душой.

Коли пир – так пир горой!..

Велики контрасты в душе русского человека, и мало в ней чувства меры. В этом – ее обаяние, но в этом, отчасти, и ее проклятие, ибо, повинуясь властному зову своей широкой души, русский человек может творить и великие дела и совершать великие преступления...

Много смолоду было бито-граблено,

Под конеи, надо душу спасти...

Русский маятник качнулся в русской душе Кудеяра из одной крайности в другую. Светлые невинные глазки ребенка пробудили в его полной противоречий душе иные чувства, иные импульсы...

Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить.

Сам Кудеяр в монастырь ушел,

Богу и людям служить...

В Соловках Кудеяр сделался монахом-подвижником. Много, много лет провел он там в посте и молитве, и когда столетним стариком умер он в тишине и покое Северной Обители, его похоронили во дворе кремля у стены Преображенского Собора. Такое почетное место для могилы было своеобразной данью уважения монахов суровому отшельнику, носившему в монастыре имя инока Питирима. Но не начертали никакой надписи монахи на могильной плите Кудеяра. Монашеское имя его не было известно паломникам монастыря. А само слово «Кудеяр» было именем великого грешника, кровавая память о котором еще и после его смерти долгое время волнами прокатывалась по стране.

Память эта вылилась и в чудесной песне:

Жили двенадуать разбойничков,

Жил атаман Кудеяр...

Песня про простых разбойничков! Но почему не может не вздрогнуть русское сердце при звуке этой величественной песни? Почему затихает, как завороженный, заграничный зал, когда с мягким рокотом мощно прокатятся по нему первые торжественные волны этой нашей, нашей русской песни?

Кто вызовется объяснить это?..

Душа сексота

Молодые люди не подозревали, что их разговор подслушан шпионом.

Когда девушка ушла, Кубрин подождал, пока Дима не отойдет в сторону, и вынырнул из-под барки. Его лицо сияло – сведения, которые он подслушал, были, несомненно, очень ценны.

Радостно и весело шел он к коменданту, предвкушая его похвалу и награду. Но чем долыие думал еврей над подслушанными словами, тем медленнее делались его шаги.

Он признавался себе, что немного понял из разговоров молодых людей. Но, тем не менее, он был уверен, что принесенные им сведения в сумме тех данных, которые, вероятно, имеются у Новикова, дадут возможность раскрыть какую-то тайну. Какую – он точно не знал, ибо ни Оля, ни Дима не упомянули о кладе. Шпион знал только вывод – надо что-то, зачем-то сделать в кремле у могилы Кудеяра. Но ни слова «посолонь», ни текста Евангелия он не понял.

Кубрин думал над всеми этими вопросами все напряженнее, и в связи с этим его шаги становились все медленнее. Наконец, озаренный какой-то догадкой, он совсем остановился.

Ах, чорт! – воскликнул он. – Да тут, пожалуй, и в самом деле ничем другим, как кладом пахнет! Не зря ведь столько лет все говорят о сокровищах монахов! Новиков тоже зря не стал бы меня на слежку ставить по пустяшному делу... Вот оно что? Тут, значит, Новиков хочет моими руками жар загрести? Я, мол, ему подмогну открыть эту тайну, он меня тут же пошлет на луну без пересадки, а сам всем попользуется? Так, так... – Лисья физиономия еврея исказилась злобной усмешечкой. – Не на дурака напал, наш Новиков-то. Я и сам сумею присмотреть за этими щенятами. Мне и самому бы невредно пенки снять. Зачем себя обижать? Открой им только эту тайну – поделятся они со мной. Как же!.. Держи карман шире!.. Каждый прежде всего сам о себе думать должен!.. Ха, ха. Как это поется:

Мы сами – одессисты,

И знаем все до чиста!

Без денег этот номер не пройде-е-ет!..

А тут хорошим гешефтом за 2 версты пахнет!

И мечтая о грабеже клада, шпион пошел прямо в свою роту, решив пока что ничего не открывать Новикову.

Соловецкое подземелье

Снежная вьюга металась в каменных проходах Соловецкого кремля. В низкие арки монастырских ворот она то наметала высокие острые сугробы, то капризно рассыпала эти сугробы снежной пылью и белыми смерчами.

В кремле уже давно прекратилось всякое движение. Старый монастырь спал. Громады его соборов, зданий и башен были овеяны какой-то торжественною печалью северного холода. Люди словно инстинктивно чувствовали, что теперь внестен зданий имеет право царствовать только полярная вьюга, и там нет места ничему живому. Поэтому редким запоздавшим прохожим и часовым казалось, что свирепый ветер нарочно бьет их по лицу ледяными руками за нарушение исключительного права только вьюжным струям двигаться в эту ночь в кремле. Все живое встречало в эту ночь яростный отпор гневно гудящего ветра и старалось скрыться в каменные монастырские здания.

Белая весенняя северная ночь была темной из-за тяжелых туч и снежной пыли.

Дима, назначенный сторожем у склада внутри кремля, медленно ходил вдоль стены одного из соборов и думал о судьбе многих тысяч людей, запертых в этих стенах старого монастыря, ставшего теперь тюрьмой. Ему казалось, что каждый камень этих твердынь, который раньше говорил о прежнем величии и славе, теперь пропитан кровью и слезами страдающих тут людей. Он вспоминал, как в такую вьюгу он сам работал в лесу, и невольно струйки дрожи пробегали по его спине...

К двум часам ночи вьюга разбушевалась с полной силой. Снег носился горизонтальными струями по всем направлениям, и в нескольких шагах не было ничего видно.

В такую минуту сквозь снежную мутную пелену к Диме направилась какая- то темная фигура. Это была Оля.

Ну как, Дим? Лучше погоды и не придумаешь? – прокричала она ему на ухо. – Попробуем?

Погодушка по спецзаказу! Для свадьб ведьм и наших планов. Идем, Оля. Тут вот за углом...

У высокой наклонно поднимавшейся стены Преображенского собора на открытом месте ветер выл еще яростнее. Темная надгробная плита на могиле Кудеяра была окружена спиралями сухой снежной пыли. Дима наклонился к ней и стал толкать северный конец продолговатого камня в сторону востока. Долгое время камень не поддавался. Дима налег еще сильнее, всем своим весом, и тогда что-то скрипнуло, и плита стала медленно поворачиваться.

Юноша с удвоенными от радости силами налег еще и еще раз, и, наконец, плита полностью повернулась около своей невидимой оси, открыв небольшое темное отверстие. Дима опустил туда руку и нащупал железную лесенку.

Ну, Оля, тебе первой! У нас теперь опасности в арьергарде, а не впереди. С Богом!

С помощью Димы девушка без колебания скользнула в темное отверстие. В полной темноте ноги ощупью находили ступеньки лестнички и скоро достигли какого-то пола. Следом за девушкой спустился и Дима.

Когда он был на последней ступеньке, он заметил сбоку в стене каменного колодца чугунное колесо с ручкой. Было очевидно, что это механизм, закрывающий вход. И, действительно, тяжелое ржавое колесо со скрипом повернулось, и каменная плита мало-помалу закрыла отверстие наверху. Скауты остались одни в подземелье монастыря.

В это время наверху какая-то длинная фигура в белом балахоне, выглядывавшая из за угла собора, подошла к закрывшейся могиле, тревожно оглянулась вокруг и притаилась за ближайшим памятником.

Слабый свет зажженной Олей свечи осветил подземелье, похожее на небольшой каменный колодезь, стены которого были сложены из громадных неотесанных камней. В одном углу этого колодца высилась каменная плита, вероятно, над перенесенным сюда прахом Кудеяра. В другой стене, напротив могилы, было вделано болыиое чугунное колесо с ручкой. Над ним была надпись, высеченная крупными буквами на камне: «Аще кто верою войдетъ – спасенъ будетъ. Аще кто силою – смерть прииметъ».

Около самого колеса на медной покрытой зеленым налетом пластинке было выгравировано: «Рцы чадо, молитву Отче Нашъ, исповедуй Символ Веры Православной и тогда токмо твори свой трудъ сь именемъ Божиимъ».

Дима уже взялся было за ручку колеса, готовясь к первому повороту, когда Оля, словно придавленная каким-то мистическим уважением к суровому предостережению надписи, взмолилась:

Постой, Дима... Ради Бога, прочти сперва эти молитвы!

Да ведь у нас, Оля, времени нет, – запротестовал юноша. – Надо побыстрее все это сделать!

Нет, нет... Уж, пожалуйста, сделай это для меня. У меня на душе что-то неспокойно...

Диме не терпелось двинуться дальше. Он с досадой пожал плечами, но Оля была неумолимой. А уже давно во всех вопросах, требовавших сообразительности и силы духа, юноша привык подчиняться своему другу. Вот почему он с гримасой, но послушно оставил колесо и начал читать молитву. С помощью Оли он вспомнил и Символ Веры, позабытый с времен детства, и потом опять взялся за ручку.

Ну, а вот теперь – с Богом! – прошептала девушка.

Большое колесо скрипело и визжало. Повернув его несколько раз, юноша стал уставать. В этот момент что-то скрипнуло в стене, и большой боковой камень начал поворачиваться. Юноша удвоил усилия, и скоро в стене открылось узкое отверстие. Молодые люди протиснулись в него и попали в длинный каменный коридор, высеченный в скале. Коридор этот имел какие-то разветвления, тупики, и повороты. Дима сейчас же догадался, что выбитый на камне-изголовии Святителя Филиппа рисунок и был планом этого лабиринта.

Засучив рукав своей рубашки, он поднес свечу к татуировке. От главной линии сразу же отходил какой-то тупик, здесь представлявшийся в виде отверстия какой-то пещеры.

Заглянем туда, Оля?

Тупик оказался чем-то вроде длинного коридора, почти комнаты, тоже высеченной в скале. У стены стоял каменный гроб, над которым висела давно потухшая лампада перед старинной иконой. В призрачном свете свечей молодые люди с трудом прочли надпись на гробнице: «Вы, сущие въ суете мира, пребываете въ мучениях и взыскуете Града. Азъ же, многогрешный, обрелъ домъ свой, миръ и покой, предстоя предъ Лицемъ Бога Творца и Промыслителя».

Прочтя эту надпись, девушка невольно вздохнула.

Вот где и когда люди спокойно умирали!.. А когда Бог нам с тобой пошлет мирную жизнь и светлую смерть?.. Что-то еще предстоит впереди?

Э, Оля... Нам теперь пока что о смерти врагов нужно думать, а не о своей... Что будет – то будет, а будет то, что Бог даст...

Немного придавленные тишиной подземелья, Дима и Оля медленно пошли вперед, руководствуясь планом на обнаженной руке юноши. В некоторых тупиках при свете свечей тусклой ржавчиной мелькнули старинные решетки – память средних веков, когда Соловки были местом заключения важных еретиков.

Коридор шел все дальше и, казалось, ему нет конца. План точно указывал на тупики и повороты и, наконец, привел скаутов в большую пустую комнату. Три стены этой комнаты были высечены в сплошной скале. Четвертая была сложена из больших каменных плит. В комнате не было никаких дверей, рычагов, колес или чего-либо, указывающего на наличие других помещений.

Дима и Оля с удивлением и тревогой переглянулись.

Тут что-то не так, – тихо сказал Дима. – Давай осмотрим, как следует, стены и пол. Не может быть, чтобы этой пустой комнатой заканчивалось все наше путешествие!

Разойдясь в разные стороны, молодые люди стали тщательно осматривать при свете свечей странную комнату. Через несколько минут Оля воскликнула:

Дима... Вот здесь знаки какие-то! – Действительно, на большой каменной плите были вырублены знакомые значки, те самые, которые были и на каменном изголовии и на коже руки.

Это опять указание на текст Евангелия, – в раздумье сказал Дима. – Очевидно, в этом тексте опять надо искать разгадки.

Это уже не трудно. «Толцыте и отверзется вам». И все. Очень умно придумано. Без знания этого текста Евангелия никто ничего не мог бы догадаться. А ну-ка, Дим! Поднапри!

Дима передал свечу Оле и нажал плечом сперва на один, потом на другой конец плиты. Что-то скрипнуло, и в стене образовалась щель. Оля с боязливым любопытством просунула туда руку и голову, но вдруг внезапно выпустила свечу и в страхе откинулась назад. Юноша поддержал ее своими сильными руками.

Что с тобой?

Девушка дрожала всем телом, и голос ее не слушался. Очевидно, страшное напряжение нервов последних дней и часов не прошло даром.

Там... Там... – прошептала она прерывающимся голосом. – Там монах сидит.

Да не может быть?.. Тебе, верно, померещилось!

Девушка прижалась к Диме.

Сидит... Посмотри сам... Мне страшно!

В ее голосе было столько ужаса, что он невольно передался и юноше. Он покровительственно обнял Олю свободной рукой и поднял свечу выше. Тело испуганной девушки, прижавшееся к нему, почему-то влило в него волну смелости и задора. Странная и юмористическая мысль мелькнула в его голове:

«Да, собственно говоря, не будь здесь Оли, я и сам здорово сдрейфил бы!»

Но он был не один. В его силе и смелости нуждалась милая его сердцу женщина, и он почувствовал себя теперь мужчиной-покровителем слабой испуганной подруги.

Он еще крепче обнял Олю и спокойно сказал самым беззаботным тоном:

Ну и что ж?.. Монах, так монах... Чего же нам беспокоиться? Пойдем, поздороваемся. Мы ведь не грабители с большой дороги. Мы – русские скауты.

И просунув плечо в отверстие, юноша сильным движением повернул плиту еще дальше и смело пролез в таинственную комнату.

Оле не почудилось. Действительно, первое, что бросилось Диме в глаза – это была фигура монаха с желтым восковым лицом, сидевшего в кресле перед столом и, казалось, сурово смотревшего на нарушителей тайны этой комнаты... Юноше и самому сделалось жутко, и он невольно отшатнулся назад. Но через несколько секунд он понял, что монах давно уже мертв. Ему почему-то сделалось легче.

Он поднял упавшую из рук Оли вторую свечу, зажег ее о свою и повернулся к отверстию.

Не бойся, Оля! Этот монах давно уже умер. Иди сюда.

Немного оправившаяся девушка присоединилась к нему. Их две свечи лучше осветили большую комнату, и молодым людям сразу сделалось ясно, что именно здесь и хранится монастырский клад. По сторонам сводчатого подземелья стояли громадные кованые сундуки, а у одной из стен на каменных полках сияли золотом и драгоценностями старинные кресты и иконы...

Несколько минут Оля и Дима стояли неподвижно. Замогильная тишина этой таинственной комнаты, мертвый старик монах, сияние драгоценностей монастыря – все это казалось сном. Страшная действительность, клубок человеческих страданий где-то над их головами, их собственные опасности и усилия – все это стало на минуту нереальностью, чем-то вроде полузабытого кошмара. Течение жизни, казалось, остановилось. Существовал только этот заколдованный сказочный мир, огражденный от всего остального серыми каменными стенами и мистикой тайны...

Но вот Дима шевельнулся, поднял выше свою свечу, и очарование исчезло. Вместо сказки и сна, двое русских скаутов взволнованными стояли в подземелье перед мертвым стариком.

Я думаю, этот монах остался на страже клада, – шепотом сказал Дима. – Думали – скоро кончится все это. Так, здесь он и умер у монастырских сокровищ!

Вероятно, – согласилась Оля... – Но как здесь жутко, Дима.

Ну, ничего. Наша совесть спокойна. Мы ведь не грабить сюда пришли. Пойдем, посмотрим, что там.

Юноша подошел к первому попавшемуся сундуку. Он был закрыт. Дима оглянулся в поисках ключей и только тогда заметил, что в окостеневших руках старика, лежавших на коленях, была большая связка ключей.

Посмотрим, Оля, что там в сундуках?

Ах, нет, нет Дима... – нервно поежилась девушка. – Нельзя брать ключей из его рук! Он – хранитель сокровищ и пусть им и остается... Не будем оскорблять его смерти... Он ведь, как часовой на посту...

Но как сохранилось его тело! Вероятно, это старый аскет, схимник. Тело его так и застыло и высохло в этом сухом холодном подземелье...

Друзья подошли к полкам. Уборы икон, золотые сосуды, различные кресты засияли тысячами драгоценных камней. Громадные подсвечники из чистого серебра, золотые массивные лампады, жезлы патриархов, мигры и облачения занимали несколько полок. К удивлению Димы, внизу на каменном полу лежали старинные шлемы и панцыри, украшенные драгоценностями и золотом. Отдельно лежала великолепная шашка.

Юноша не выдержал. Даже здесь воинственные мужские инстинкты дали себя знать.

Оля, – умоляюще произнес он. – Подержи-ка мою свечу. Я – на секунду...

Сверкающая сталь шашки казалась изогнутым лунным лучом. Несколько вмятин на ее острие показывали, что это не парадное оружие, а боевой товарищ какого-то воина. Рукоятка шашки была украшена изумительными драгоценными камнями, которые, казалось, сами светились в темноте.

Поднеся клинок к свече, Дима прочел надпись на клинке: «Кошевому Отаману Сичи Запорижской».

Дима сейчас же вспомнил, что тут на Соловках когда-то умер Кальнишевский – последний атаман воинственной днепровской республики – Сечи Запорожской, уничтоженной Императрицей Екатериной II. Атаман прожил в монастыре до 119-летнего возраста и умер на острове, отказавшись отсюда уехать... Он-то, вероятно, и передал в сокровищницу монастыря эту драгоценную шашку...

Отдельно на полке стояла незапертая шкатулка. Дима открыл крышку, и взорам молодых людей представилась коллекция старинных перстней: золотых и серебряных, массивных и тонких, с драгоценными камнями, печатями и знаками.

Дима вынул одно кольцо, которое показалось ему самым замечательным. Это был, видимо, очень старинный серебряный перстень в форме печати с несколькими громадными бриллиантами.

А знаешь что? Надо бы взять собой это замечательное кольцо, как доказательство того, что мы действительно видели клад.

А разве это не будет святотатством?

Почему же? Ведь мы не для продажи его берем! Вот гляди – я даже перекрещусь... Бог мне свидетель – я с чистой душой делаю это. А ведь мы обязаны предусмотреть все, что можем, для успеха своей задачи...

Девушка вздрогнула.

Ну, хорошо... Только идем отсюда, Дима. Мои нервы не выдерживают больше...

Пятясь к выходу, молодые люди опять невольно встретились с мертвым взором монаха. Но теперь им уже не казалось, что старик смотрит на них гневно и сурово. Теперь желтое лицо мертвеца выглядело мягким и благожелательным, словно он, страж клада, рад был видеть в этой таинственной комнате не грабителей, а русских людей, верящих в Бога.

У отверстия в стене Оля и Дима перекрестились и быстро вылезли из тайника. Дима нажал плечом на каменную плиту, и она тихо стала на свое место.

Обратный путь был уже знакомым, и скоро скауты стояли в каменном колодце у могилы Кудеяра.

Дай, Дима, немного посидеть, – взмолилась Оля. – Столько впечатлений... Неужели это правда? Неужели это не сон?.. И тайна клада в наших руках?

Ну вот, какой там сон!.. У меня даже плечи ноют от этих колес, да поворачиваний плит... А как все-таки здорово монахи все устроили! Таких секретов наворотили, что без знания разгадки – ни в какую никому клада не найти.

А все-таки, Дима, я никогда не решилась бы ограбить такое место. Тут словно заклятье какое-то лежит!

Конечно. Мы потому и можем быть спокойны, что совесть у нас чиста.

Внезапно шепот Димы прервался. Быстрым движением он нагнулся к свече девушки и потушил ее. Дунув и на свою, юноша потащил Олю за могильную плиту.

Что?.. Что там такое?

Ш-ш-ш-ш-ш!

В наступившей тишине где-то наверху послышался скрип поворачивающеися плиты. Потом в темноте раздался шум спускающихся по лестнице осторожных шагов и треск зажигаемой спички.

Молодые люди теснее прижались к каменной стене и со страхом смотрели, как зажженная свечка озарила какую-то белую фигуру. С первого взгляда ее можно было принять за какое-нибудь привидение соловецких подземелий, но скудное пламя осветило худое напряженное лицо еврея. Это был Кубрин, шпион Новикова. Он наблюдал исчезновение наших друзей, прождал час и решил сам тоже спуститься в подземелье.

Теперь Кубрин испьпующе огляделся вокруг, повернул колесо, закрыв плиту, и подошел к другому колесу в стене. Там он при свете тонкой свечки прочел надпись на стене, презрительно фыркнул и взялся за рукоятку. Она не поддавалась силе одной руки. Тогда Кубрин, вставил свечку в щель стены, положил рядом с собой на пол что-то тяжелое металлическое и взялся за колесо двумя руками. Колесо скрипнуло и повернулось. В тот же момент что-то резко звякнуло, серый камень под ногами шиона внезапно опустился, и его тело скользнуло вниз. Донесся заглушенный вскрик, глухой удар, и серая каменная плита равнодушно вернулась на свое место...

Оля и Дима с бьющимися сердцами смотрели на эту короткую драматическую сцену и долго не могли шевельнуться.

Боже мой... Кто это?

Да, вероятно, шпион какой-нибудь... Выследил нас... И погиб... Фу-у-у! А ведь правильно было сказано: «кто силой войдет – смерть»... Он не прочел молитвы и погиб. Тут верно, какой-то механизм есть. Кто стоял на одном месте, молясь несколько минут – тот ничем не рисковал. А кто спешил – тот погибал. Спасибо, Олик, что ты меня заставила все выполнить...

Он поглядел на побледневшее лицо девушки и ободряюще похлопал ее по плечу.

Ну, ничего, ничего, Оля! Все уже прошло... Давай теперь удирать отсюда.

Дима осторожно вышел на средину комнаты и зажег свою свечу. При ее свете он разглядел на каменном полу револьвер.

Вот это удачно! Чека предоставляет нам оружие. Вот спасибо... Ну, а теперь топаем, Оля. Довольно нам сильных ощущений. Идем!

Когда молодые люди были уже на лестнице, Дима остановил девушку:

Еще одно, Оля. Наган я спрячу сам в надежное место, там где остальные золотые монеты. А вот кольцо – я думаю, пусть оно лучше у тебя будет. Ты в меньшем подозрении. Ты не испугаешься риска?

Оля молча взглянула на юношу, и тот понял свою бестактность.

Прости, дружище, за глупый вопрос... Так, значит, и решим. Теперь дело за планом побега. Если Бог поможет – сбежим!

На дворе по-прежнему свистела и бушевала вьюга. Начинало чуть светать. Никто в кремле не знал о происшедших событиях. Единственный человек, пытавшийся грязной рукой коснуться святых сокровищ монастыря, лежал мертвый в колодце подземелья. А два русских скаута, которым судьбой была вверена тайна Соловков, с еще бьющимися сердцами пожимали друг другу руки, прощаясь под ударами вьюги.

Глава XI

Последние дни

Угроза

Весна побеждала даже в Соловках. Снег слепил глаза под яркими лучами солнца. Ночи сменились проэрачными сумерками. В защищенных от ветра местах снег уже начинал таять. Какие-то ранние пичуги уже прилетели с юга и наполнили своим гомоном хмурые соловецкие леса. Бухты еще были покрыты льдом, и только радио, да изредка самолет поддерживали связь с материком.

Истощенные весенним недоеданием и цингой, заключенные жадно ждали свежих продуктов с «воли», первых посылок, новых людей и новостей из «другого мира». Северная весна, мягкая и лирическая, будила жизнь и надежды в утомленных людях. А чем было жить десяткам тысяч запертых на острове людей, как не надеждами?

В один из таких мягких светлых вечеров Дима медленно ходил около каких- то складов у кремля и тоже мечтал о «другой жизни». Он знал, что, оставшись в СССР, он после трех лет заключения на Соловках должен пробыть еще три года ссылки в Сибири и потом еще три года не сможет вернуться в родные места. Итого – 9 лет сурового наказания... И за что?..

Конечно, нужно было бежать за границу. Но как легко было это сказать и как трудно было выполнить!.. Юноша думал о трудностях побега, и невольно сердце его сжималось. Если бы он был один – было бы как-то морально легче. Но идти на такой риск с Олей?..

Что, молодой человек? Задумались? Склад у вас прямо из-под носа уворовать можно?

Дима вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Новиков. Он был без шинели, в традиционной чекистской кожаной куртке с неразлучным наганом на боку. От него несло спиртом, и физиономия его была довольной.

Сторожим, говорите? Ну, что ж, и это дело... Лучше, чем антисоветскими делами заниматься... Ха, ха, ха... А хорошо на солнышке? Верно, товарищок? Особенно, когда кишки водочкой сполоснуты! Ха, ха, ха... Ну, а как ваши дела, дорогая гидра контрреволюции? Вас что-то частенько с девочкой какой-то видят. Ухаживаете по малости? Как успехи?

Потом его настроение резко изменилось, словно он что-то внезапно вспомнил. С нахмуренным лицом комендант подошел к Диме и, схватив его за плечо, многозначительно спросил:

А где Кубрин?

Юноша никак не ожидал такого вопроса.

Какой Кубрин?

Будто не знаешь? Длинный такой, худой... С лисьим носом... Где он?

В памяти Димы, как молния, пронеслась картина, как в подземелье спичка осветила худое лицо шпиона. И как потом его тело неслышно скользнуло в колодезь... Так вот откуда шла слежка!

Очевидно, на лице юноши что-то промелькнуло, так как комендант еще грубее тряхнул его за плечо и опять спросил:

Что вы с ним сделали?

Но юноша уже оправился. Он спокойно взглянул на Новикова и удивленно повторил:

Какой Кубрин? В первый раз слышу, товарищ комендант...

Новиков отвел руку и опять испытующе поглядел на скаута.

В первый раз? Ну, ну... А что-то мне кажется, молодой человек, что вы о Кубрине нам кое-что могли бы порассказать... Да, да! Не прикидывайтесь простачком – мы и сами не пальцем деланные. И нас не так-то легко провести... Я так думаю, что вы мноооооооогое знаете. Только вытянуть с вас это трудно... Но ничего – вытянем все, что надо... Если надо будет – то и с жилами... Здесь наша власть. И если бы вы были потолковее – вы сами бы открыли, что знаете, и давно уже, как сыр в водке, катались бы!..

Да что открыть-то, товарищ комендант?

Что? – медленно повторил Новиков. – Вам лучше знать – что.

Да я ничего не знаю... Вы, вероятно, опять насчет той монеты, которую мне мать дала перед арестом?.. Вам везде клады мерещатся...

Чорт вас знает, Зеленов, – усмехнулся Новиков. – Парень вы, кажется, не дурак, а никак не можете сообразить, что мы вас как под стеклышком держим и никуда вам ходу больше нет. И пока вы будете дурака валять – вам же хуже будет. Сами себе петлю на шее затягиваете... Пальцы-то вы уже потеряли? Я то знаю – парень вы не из трусливых, но на кой чорт вам головой о стенку биться? Лучше уж выдайте тайну...

Какую тайну?

Ну вот, опять... У попа была собака, поп ее любил... Вот баранья башка!.. Не хотел бы я быть на вашем месте...

И он повернулся уходить.

И я на вашем месте тоже не хотел бы быть... – негромко сказал ему вдогонку Дима. Новиков услышал эти слова и обернулся. К удивлению скаута, он не рассердился. Наоборот, его лицо искривилось подобием какой-то благодушной усмешки.

А ты, паренек, ей-Богу, молодец! Люблю смелых! Столько гнили теперь на свете развелось, что часто на них патрона жалко. А ты, ты парень – что надо... Тебя, пожалуй, даже жалко и расстреливать будет. А видно – придется... Ну, что ж... Сам захотел!..

Душа беспризорника

...Господу Богу не молимся,

Бога в республике нет.

С ним пролетарии борются,

Чтобы не правил кадет!

Дима глядел вслед ушедшему Новикову и был так погружен в смысл сказанных им эловещих слов, что не сразу услышал звуков песни. Подошедшему Сене нужно было хлопнуть приятеля по плечу, чтобы вывести его из задумчивости.

Что это ты, Димка? Невры расшалились или весенняя грусть одолела? А?

В голове туман, Сеня. Мыслей много... И решить никак не могу...

Эва, – засмеялся Сеня. – Тоже заботу себе выискал! А ты попросту не думай, вот тебе и весь сказ. Много думать будешь – скоро шлепнут. Это, милок, верная тюремная примета. А ты живи себе, как пташка Божия: поел, поел и спать... И горюшка ей мало!

Тебе легко здесь, Сеня. У тебя и компания своя везде и ответственности никакой. Ты – пташка Божия одиночная. Тебе что?

Ишь, как ты мудрено заговорил? А все-таки – ей-Богу же, ты бы поменьше думал. Облысеешь, а все равно ни черта не выдумаешь! Сказал ведь какой-то смешняк: когда, говорит, в голове заведутся вши – это, конечно, паршиво, но жить еще можно. А вот когда мысли заведутся – погиб человек совсем!..

Хороший у тебя характер, Сенька! Тебе все нипочем!

Это уж что и говорить!.. Если человек столько, как я, навидается – ему все нипочем... Я, милок, тебя старше лет этак на полста. Сколько уж лет живу, как пташка советская: где спер, где сбондил, где извернулся, где ужулил. Мудрено ли этакий характер выработать? У нас, милок, ежели не извернешься – никакой поправки нет: сразу амба! Из нашей беспризорной шатии, из урок, может, из ста какой пяток выживает. Но зато этот пяток – гвозди – не люди: зубами не перегрызешь. В воде не горят, в огне не тонут...

Еще бы!.. По тебе, Сень, видно... Садись, если время есть. Ты как-то обещал мне рассказать, как ты в беспризорники попал. Тебе не больно об этом вспоминать?

Сеня медленно поднял голову и задумчиво посмотрел на бледное северное небо.

Больно? Нет, чтобы больно – так нет... Но и забыть этого тоже нельзя, хоть и просто все это было... Я сам, видишь, деревенский. Мы – с Тамбовской губернии, деревня Михайловка. Семья крепкая у нас была. Хорошо жили... А потом, помнишь сам, раскулачивание пошло. Вот раз ночью и к нам приперлись комсомольцы, да сельсоветчики. Стали перво-наперво выгонять с дома. А в ту пору мать больна была... Как стали ее стаскивать с полатей, папка-то и не выдержал. И за топор. Вывели его, ясно, во двор и пустили в расход...

Беспризорник рассказывал свою трагическую историю просто и обыденно. Но в его памяти, как волны в бурю, поднимались одна за другой картины, которые жгли душу, как каленое железо...

Холодная осенняя ночь. Плач детей в полутемной избе, наполненной чужими людьми. Тяжелые ругательства и удары. Стон больной матери. Пьяные крики раскулачивателей. Побледневшее лицо отца. Огонек бессильной ярости в его глазах. Сверканье топора. Страшная борьба в полумраке хаты. Окровавленное лицо отца, и его последний взгляд. Минута придавленного молчания в хате, и треск выстрелов во дворе. Потом – долгий путь на вокзал, посадка раскулаченных в поезд, вспышка отчаяния и побег.

Сенька с рельефной яркостью, словно это было вчера, помнил, как бросали детей в товарные вагоны, как схватили и его, как злобно вонзил он свои зубы в грязную волосатую руку чекиста, как на секунду почувствовал себя свободным и нырнул под вагон в темноту...

Но у беспризорника не хватало слов, чтобы нарисовать все эти страшные картины. Он только просто закончил:

А как стали нас сажать в вагоны, я вжалил зубами какого-то гада в руку и смылся. Вот и все...

Приятели помолчали.

А что потом сталось с твоей семьей, не знаешь?

Не... Если б теперь дело было, может, я б и остался с ними – помочь чем. А тогда я что ж – щенок малый был: про себя только и думал. Однако, думаю, в Сибирь живым никто не доехал... А если и доехал – куда ж там выжить? Да и что бабы с ребятами сами сделают? А мужиков ведь – либо на тот свет, альбо в лагерь... Всем – могила...

Лицо Сеньки сделалось мрачным.

Ладно, – угрожающе закончил он. – Народ ничего этого не забудет. Бог даст – настанет время – все попомним!

На лице беспризорника не было видно никакого волнения. Он говорил твердо и жестко, как о чем-то само собой разумеющемся. В голосе мальчика были нотки взрослого человека, твердо знающего, кому и за что он будет мстить.

Дима с новым интересом вгляделся в открытое лицо Сени, в его твердо сжатые губы, и почувствовал, что этот паренек может быть опорой и настоящим товарищем в жизни. И внезапно ему пришло в голову, что этого крепкого друга было бы так хорошо иметь своим спутником в побеге.

Дима знал, сколько риска в этом побеге за границу, как мало смогут помочь ему в лесу и во время опасностей слабые силы Оли, и понял, каким драгоценным товарищем может быть ему Сеня.

В его памяти с необычайной яркостью вспыхнули строфы песни пиратов из «Сердца Трех» Джека Лондона:

Ветра свист, и глубь морская.

Жизнъ недорога! И – гей!

Там, спина к спине, у грота

Отражаем мы врага...

Сеня был таким именно товарищем. В минуту опасности к нему можно было повернуться спиной в полной уверенности, что он не изменит, не предаст, что он там, сзади, может погибнуть, но не уйдет, не убежит в страхе и не дрогнет душой... С такими друзьями, как Оля и Сеня, можно было рискнуть на любые дела.

Юноша опять взглянул на Сеню, словно с новым интересом. Тот заметил его испытующий взгляд.

Чего ты воззрился? А ты что ж – Новикова забудешь, что ли? Ежели там что – какого цвета у него печенка – не поглядишь?

Я не про то... Про Новикова, конечно, не забудем. Но я тебе про иное хотел сказать... Мне, видишь ли, совсем невмоготу стало. Знаешь сам – после лагеря – Сибирь, потом – «6», потом опять все начнется. С карандашика ГПУ не так легко сорваться... А я уже и без того мало что не инвалид... И задумал я, знаешь что?

Глаза беспризорника оживились догадкой.

А что? Сдрапать? К нашей шатии пристать? Сламщиком со мной быть?

Дима недоуменно отшатнулся.

Каким сламщиком?

Да на пару со мной работать?.. Верно, Димка, брось свои книги – не доведут они тебя до добра. А ежели мы вместе сдрапаем – мы такого наделаем, что небу жарко будет! Вот это ты здорово удумал! Дай пять!

Погоди, Сеня! Не так-то это все просто. Ведь удрать отсюда вовсе не так легко.

Вот еще? Правда, с Соловков еще покамест никто не драпал, но почему, чорт его раздери, нам-то с тобой не быть именно первыми? Я спрашивал: пытались отсюдова удирать люди прижматые – перед самой шлепкой. А знаешь, что я тебе скажу? Эта, как ее там – судьба, что ль? – не любит она мрачности да отчаяния. Ей, милок, подавай таких людей, чтобы все зубы были видны – со смешками, да весельем. Тогда и она тебе дорожку подмажет. Такие вот мы с тобой и есть. Димка. Нам судьба подмогнет! Ей-Богу, пра!..

Ну, а ты думал, как бежать?

Думать, признаться, не думал. Однако ж, ежели башку взять как следует в оборот – она, стерва, все придумает. Не только ведь она для этой пакли предназначена, да для цели Новиковскому нагану...

Сеня провел пальцами, как граблями, по своей спутанной черной шевелюре и весело оскалил рот выбитыми зубами.

Ей-Богу, Димка, ты не дрефь! Одному завсегда тоскливо на большое дело идти. А вдвоем, с таким вот гвоздем, как ты – отчего и не попробовать?

Ну, а если нас будет больше, чем двое? – Сеня поглядел на приятеля с тревожным удивлением.

Кого ж еще? Тут, милок, доверяться никому нельзя. А на такое дело, как драпеж, надо только своих людей иметь.

Я про своих-то и говорю.

Так кого же?

Да вот – Олю Букрееву.

Беспризорник даже привстал от неожиданности.

Бабу то? Да ты что, Димка, сбрендил, что ли? Да разве ж можно с юбкой на такое дело идти?

Нужно, Сеня, – твердо ответил юноша. – И вот еще почему: бежать мы хотим не только из лагеря, но и за границу.

Сеня удивленно замолчал и поднял брови.

Ага, вот оно что? – протянул он. – Это, конечно, другое дело, если за границу. А только на кой тебе дьявол туда переться? Что ты там забыл? Что ты там делать-то будешь? Там, говорят, голод почище нашего, мертвяки прямо на улицах валяются, рабочего брата даже в трамвай не пускают, фашисты там разные зверствуют, мировая революция – вот-вот – бахнет. Чего тебе туда лезть?

А видишь ли, Сеня... Думаю я, чго все эти рассказы про заграницу – враки. У нас тут белые офицеры в Соловках есть. Они, дураки, всяким амнистиям поверили и вернулись оттуда в СССР. Так они расскаэывали совсем другое. И голода там нет, и людей не расстреливают за здорово живешь. Словом, там иная жизнь. Но я не потому решил драпать, что там лучше. Митрополит Иннокентий, которого убили в лесу, поручил мне передать за границу, как он погиб... и всякие там церковные дела.

Ага... Тот старикан, кого в Савватиеве шлепнули? Помню... Душа человек был. Значит, он тебе и поручил такое сделать?

Да.

Ну, тогда совсем другое дело. Ежели такой старикан приказал – делать нечего. Надо, значит, жисть на попа поставить...

А ты как – согласен?

Сеня почесал затылок.

Оно, конечно, это много опасней. Если поймают на побеге в Расею – это еще куда там ни шло. Может, только срок добавят. А если за границу – тут, милок, ссылка прямо в могилевскую губернию... А потом, говорят, из заграницы буржуи всех беглецов обратно выдают...

Так что ты решаешь? – с затаенным волнением спросил Дима.

Беспризорник медленно поднялся с бревна.

Ладно, Димка! Погибать, так уже с музыкой и вместях. Люблю я тебя, буржуя недорезанного! Чорт с тобой, драпаем!

Значит, ты не сдрейфишь? Ведь не забудь – за побег за границу расстрел неминуемый.

Тю!.. Нашел, чем пугать! Нас, милок, советских, шлепкой не напугаешь. Нас скорей жизнью советской напугать можно... А это даже занятно там рассказать об нашей жизни. Только ведь не поверят, сволочи. Животы у них, верно, жирком обросли – куда им понять нашу жизнь?..

Значит, я на тебя могу твердо рассчитывать?

Ну, что еще за еврейский вопрос? Я своему слову хозяин. Сказано и баста. Самое трудное – решить. А потом что? Пустяк! Шлепкой меня не спугаешь. Раз уж родился – о чем тут горевать? Поглядим, какая она такая – твоя загармоница. Заметано! Дай пять!

Напоследок!

Тебе к кому, шпаненок?

Лицо секретаря начальника В.П.О. было сурово. Грязный оборванный посетитель, стоявший перед ним, оскорблял его взор.

К начальнику, товарищу Рубинчику!

Он таких, как ты, не принимает. Говори, в чем дело?

Наш приятель Сеня не смутился суровым приемом.

Мне надо говорить с самим начальником. По личному государственному делу.

Говори прямо, что нужно, – с досадой огрызнулся секретарь. – А то вышибу в два счета. Брось дурака валять!

Зачем бросать: поднимать некому... А только что к начальнику мне в самделе очень нужно. Ежели потом он узнает, что вы меня сейчас к нему не пустили – он вас, товарищ секретарь, вышибет в два счета...

Ах ты, щенок! – вскипел чекист.

А вы не волнуйтесь, товарищок, а то молоко в голову бросится! А только я вам всерьез говорю. Дело такой важности, что я начальника все равно где- нибудь увижу. И тогда скажу ему, как вы со мной обошлись... Ваша обязанность – не вышибать, а докладывать начальнику о важных посетителях!

Сеня был важен, невозмутим и настойчив. Секретарь, не ожидавший такого отпора, подумал, кисло усмехнулся и встал.

Ну, ладно... Чорт с тобой... Я доложу.

На лице начальника В.П.О. Рубинчика было ясно написано удивление. Он с любопытством оглядывал Сеню и улыбался.

Так какое же у тебя «государственное дело» ко мне?

Сеня невозмутимо повернулся к секретарю.

Вы, товарищ, не очень обидитесь, если я попрошу вас выйти вон?

Это почему?

А видите ли, товарищ начальник, дело у меня к вам строго секретное. Не для всяких там секретарей.

Толстый еврей улыбнулся еще шире. Поведение Сени забавляло его.

Вот это да... Ничего не сделать, Круглов. Оставь-ка нас... Ну, а теперь рассказывай, парень, что у тебя за секретные дела.

Разрешите сесть, товарищ начальник.

Как бы тебе в карцер не сесть, – нахмурился Рубинчик. – Что ты нахалом себя держишь! Имей в виду: если вздумал меня разыгрывать – это тебе дорого обойдется! Отсюда прямо на Секирку попадешь...

Сеня усмехнулся.

Не пугайте, товарищ начальник. Для меня Секирка – вроде дома отдыха. Я не с слабонервных... А дело у меня к вам теперь самое пустяковое. Мне нужно получить пропуск к вам на квартиру на сегодня вечером.

Дома, где жило все лагерное начальство, помещались невдалеке от кремля, были обнесены проволокой и охранялись часовыми. Доступ туда заключенным был запрещен. Поэтому неудивительно, что просьба Сени изумила Рубинчика. Он даже вынул сигару изо рта.

На квартиру? Ко мне? Да, ты паренек, с ума слез, что ли?

Пока что еще нет. И вам не советую, товарищ начальник. А только вы мне сейчас дайте пропуск и сигару.

Это что еще за безобразие? – рассердился еврей, думая, что над ним издеваются. – Да я тебе сейчас!..

Не волнуйтесь, товарищ начальник. Потому, что у нас с вами дела посерьезнее будут, чем карцерами пугать... Нагнитесь ко мне через стол – я не хочу громко говорить. И без того, верно, секретарь за дверями слушает...

Рубинчик сдержался и наклонился к Сене через стол. Его толстое лицо было нахмурено, и видно было, что он находится на грани вспышки.

Ну?

Ну, ну... А дело, товарищ начальник, касается... со-ло-вец-ко-го кла-да... Я напал на след... Но тут говорить об этом не хочу – не дай Бог подслушают!.. Потому-то я и хочу к вам придти на дом, рассказать все...

Лицо Рубинчика изменилось и выразило глубокий интерес. Он хорошо помнил разговор с митрополитом у Эйхманса и знал, что вопрос о кладе для лагеря – вопрос чрезвычайной важности. Может быть, и в самом деле этот грязный воришка кое-что отыскал?..

Это другое дело. А больше про это дело никто не знает? Новикову ты не говорил?

Эва! Неужто я на дурака похож?.. Ведь Новиков клад слизнет, а мне в благодарность пулю в затылок ввинтит... Знаем мы его, Новикова-то!.. А вы, товарищ Рубинчик – человек антилигентный, образованный. К вам вся наша шпана доверие питает. Вы меня не забудете!..

Толстый еврей мигом сообразил, какие выгоды несет ему лично открытие тайны монастыря. Он представил себе, как его руки первые касаются драгоценностей, и узенькие глаза его блеснули.

Да, да... Конечно, конечно... Я понимаю... Так, ты, товарищ, значит, хочешь со мной дома обо всем этом потолковать?.. Здесь – конечно, не стоит... Вот тебе пропуск. Сегодня в 19. Ты знаешь, куда?

Ну ясно... А теперя, товарищ начальник, угостите сигарой.

Через минуту Сеня с самым гордым видом прошел мимо секретаря. На секунду остановившись у его стола, он не спеша вынул сигару изо рта и кинул пренебрежительно:

Адью, товарищ вышибала!

Ошеломленный секретарь не нашелся, что ответить...

Вечером Сеня сидел на квартире у Рубинчика и таинственным шепотом врал:

Когда я был на Савватиевской командировке, туда пригнали митрополита какого-то... Я уж не помню, как его звали... Высокий такой с бородой...

Может быть, Иннокентий?

Во, во... В самую точку попали... Иннокентий... Так он там, ясное дело, перво-наперво с попами снюхался. А сам скисать стал. Вот раз и было дело. Как-то, помню – долго толковал он с какими-то двумя попами в уголке. И, видать, серьезно – те бороды так и выпятили. А потом стали на коленки, словно малые дети. Мне что – каждый с ума сходит по-своему. Я и внимания, как следует, не обратил. А потом митрополит этот куда-то запропал. Загнулся, что ли – я уж и не знаю... Как-то ночью вышел я с барака до ветру, слышу за мной какие то двое идут. Я в сторонку и за пень. А ночь темная была... Сели те двое на бревно и давай говорить. А это те попы-то и были. Много я не понял с их разговора, но кое-что ухватил. Видно, им митрополит что-то о кладе открыл. Как я понял – где-то в кремлевской стене он спрятан, возле Святых Ворот... А те удумали проверить это. И договорились они встретиться первого, второго али третьего июня – через, значит, два дня. Почему в этые дни? А очень просто: никто из них не знал, когда он опять в кремль с леса попадет... Словом, решили они встретиться за Варваринской часовней, возле складика там сзади... Вот я и надумал, товарищ начальник, вам объявиться за помощью. Если бы вы мне устроили освобождение от работ на три дня – я бы там засаду сделал, выслушал бы, высмотрел, а потом вам и доложил бы... Как вы думаете?

А ты знаешь попов этих?

Ну ясно, что знаю.

Так, может, проще было бы их арестовать и попытать?

Э, бросьте, товарищ начальник! Эти попы ведь, как гвозди. Их голыми руками не возьмешь. Тут хитрость нужна. А то они упрутся, как бараны в стену, и ни в какую. Все дело пропадет. Шлепнуть их – дело нехитрое, но вместе с ними и тайна в яму пойдет... Вы не знаете их – они ведь сокровища эти святыми считают...

Рубинчик вспомнил поведение митрополита Иннокентия и не мог не признать, что опасения беспризорника справедливы. Насилие тут могло испортить все.

Это ты, мальчик, верно говоришь. А только... ты не врешь?

Товарищ начальник. Да на кой хрен мне врать-то? Вы же меня знаете – я Сенька Щербатый. И в лицо меня уже помните. Ведь если я вам совру – вы меня на Секирке сгноите, а то и шлепнете... А мне что? Все едино мне самому кладом попользоваться нельзя – я же заключенный. Какой же мне расчет вам врать или разыгрывать? А если я вам помогу клад открытъ – вы меня в люди выведете!

Ну, конечно. И денежную награду получишь и освобождение.

Вот видите. Так на кой же чорт мне вам врать? А надумал я так: на том складике есть вроде чердачка. Я туда заберусь заранее и проторчу там все эти два, три дня. И все подслушаю. Если попы эти куда пойдут – вы мне записочку дадите насчет телефона – я вам тогда мигом звякну: вы попов этих на месте и накроете...

Ну что ж... Это ты правильно придумал. А если они пока не решат клад проверить?

Тогда подождем, а я следить буду. Только мне к вам ходить много нельзя, товарищ начальник. Неравно кто увидит – стукнут попам, и мне больше доверия не будет. А пока они мне верят, потому что меня митрополит тот шибко любил... Так что, если я вам позвонить не смогу – то записку оставлю где-нибудь.

А это не опасно?

Ну вот еще? Мы так уговоримся: вместо слова «попы» я вам напишу «бутылки». А вместо слова «клад» – «картошка». Вот и вся недолга. Разберисьа! А спрячу записку я вот как. Перед тем складом за Варваринской часовней перед самой дверью каменная плита лежит. Так я под нее записку и подсуну...

Рассказ беспризорника был очень похож на правду. Слишком рисковал он своей шкурой, если бы все это было враньем. А с другой стороны, он ничего не просил и сам вызывался быть шпионом. Гешефт был явно выгодный для Рубинчика. Поэтому тот и не колебался, не подозревая, разумеется, что Сеня через несколько дней собирается бежать.

Ну, ладно... Я согласен. Если ты меня не обманешь и что-нибудь откроешь – будешь на всю жизнь устроен. Паренек ты, я вижу, сообразительный. Что же тебе нужно?

Да вот записочка насчет освобождения от работ на несколько дней и насчет телефона: чтобы меня всюду допускали с вами говорить.

Ладно. Это все?

Сеня словно бы замялся.

Да мне совестно сказать!

Ну что там? Выпаливай!..

Да вот, товарищ Рубинчик... Я уж не хотел, признаваться... А только, если мне придется там трое суток сидеть, так ведь... голод не тетка.... Живот подведет...

Стало быть, тебя жратвой снабдить?

Вид у Сени был сконфуженный и чуть ли не застенчивый.

Да уж, пожалуйста, товарищ начальник. Я ведь знаю – сердце у вас золотое!.. Вы понимаете пролетарский народ! Мне было совестно просить, но если что-нибудь мне дадите – век за вас буду Бога молить...

Сердце Рубинчика расплылось от комплиментов.

Ладно, ладно... Молиться за меня, товарищ, не надо. Обойдусь и без твоих молитв. А жратвы я тебе дам. Идем на кухню!

Через несколько минут Сеня нес с собой мешок с продовольствием. Там были консервы, хлеб, сало, сахар. Рубинчик в припадке великодушия дал даже бутылку вина. Великодушие это было понятным – на затраченные копейки можно было выиграть миллионы.

Сеня не сразу пошел к выходу. Он некоторое время путался между домами, где жили чекисты, и что-то там высматривал. Неожиданно кто-то окликнул его.

Это кто тут бродит? А ну, подойди! – Сеня смело подошел и узнал командира полка, бывшего унтер-офицера Петрова. Тот смотрел на мальчика с подозрением и держал руку на кобуре револьвера.

Кто ты такой?

Товарищ командир... Я у товарища Рубинчика был... Он меня к себе вызывал... А потом он поручил мне товарища Новикова позвать для совещания... Вот я и ищу Новикова.

Командир полка оглянулся на какие-то окна.

Heт дома Новикова. Видишь, окна у него темные. А ты катись отсюдова, шпана. Если нужно будет, Рубинчик по телефону Новикова достанет. Что это у тебя в мешке?

А это, товарищ командир, мне премиальные...

А ну покажь!

Сеня вывернул содержимое мешка. Чекист удивился.

За что тебе Рубинчик таких вещей надавал?

За службу революции! – важно ответил Сеня. Командир полка рассмеялся.

Ишь ты? А не врешь?

Ну, как можно? Вот у меня и пропуск есть.

Чекист взял бумажку и зажег карманный фонарик. Бумажка трепалась на ветру.

Дайте, товарищ командир, я вам фонарик подержу, – предложил Сеня, подойдя вплотную к Петрову.

«Пропустить з/к Щербатого с премиальными. НачВПО Рубинчик», – читал командир полка.

Чорт его знает, Рубинчика этого, – проворчал он. – Нашел тоже, где выдавать?.. Ну ладно, шпана. Выкатывайся отсюдова быстрее!

Сей минут, товарищ командир, – отозвался Сеня и, пряча что-то в карман, нырнул за угол дома.

***

Рубинчик с лихорадочным нетерпением ждал телефонного звонка все три дня. Но звонка не было. Наконец, утром на четвертый день он решил сам пойти проверить то место, про которое говорил беспризорник.

За Варваринской часовней он действительно нашел небольшой склад, перед дверями которого лежала каменная плита. Но кругом ходили люди, и Рубинчик не решился при всех доставать оттуда записку. С трудом дождавшись вечера, он улучил минуту, когда кругом никого не было, осторожно приподнял плиту и засунул туда руку. Пальцы его ушли во что-то мягкое. Он пощупал везде. Записки не было. Когда он разочарованный вытащил вымазанную руку и поднес ее к носу – он яростно выругался и с остервенением стал вытирать пальцы о мох...

Глава XII

Побег

Военная хитрость

Полупрозрачная белая ночь надвигалась на остров. Хотя весна уже победила, но с моря дул холодный порывистый ветер. Прибрежные елочки, уже покрывшиеся нежно-зелеными метелками свежей хвои, качались и шумели. Под ними кое-где еще виднелись грязно-серые пласты уцелевшего снега, словно упрямая зима хотела показать, что здесь, на далеком севере, даже в начале июня ее власть только на несколько коротких летних месяцев отодвинута весенним солнцем.

На берегу серого неприветливого моря, около низенькой деревянной пристани, покачивались несколько лодок и баркасов. Перед ними лениво и медленно ходил часовой.

Непрерывный рокот моря, холодный ветер, серый унылый пейзаж – все это навевало сонное тоскливое настроение. Солдат опустил края шлема на лицо, и в воображении его вставали залитые солнцем родные ему поля Украины, цветущие степи, пьянящий воздух южной весны... А вместо этого он был тюремщиком на этом проклятом острове...

Часовой вздохнул и поправил винтовку. В этот момент до его слуха донеслись странные звуки, словно где-то невдалеке плакала девочка. Сонное настроение мигом слетело с него. Он встряхнулся и пытливо вгляделся в темноту еловой поросли.

Звук рыдания повторился, и скоро небольшая темная женская фигурка, шатаясь, вышла на опушку леса и там бессильно опустилась на мох.

Эй, что за человек? – громко окликнул солдат. Всхлипывающий голосок ответил не сразу.

Это я, товарищ красноармеец... Я... заблудилась...

Маленькая согнутая фигурка плачущей не внушала опасений. Солдат снял винтовку с плеча и медленно подошел. Перед ним у ели лежала небольшого роста девушка, закутанная в платок. Плечи ее вздрагивали от рыданий.

Чего это ты? Откудова ты взялась, гражданка?

Я... я к командиру полка приехала... Племянница... Вышла погулять и заблудилась... Мне страшно тут... Скажите, товарищ, куда мне идти?

При словах «командир полка» красноармеец опустил винтовку. Хотя по правилам он обязан был держать ее наперевес и поднять тревогу, но тут дело было такое пустяшное...

Ишь ты? Товарища Петрова, значит, племянница? Какого же лешего он вас пустил одну?

Да мы компанией были... Я отбилась... Помогите мне...

Рыдания девушки усилились. Солдат подошел к ней ближе. Девушка все еще плакала, закрыв лицо руками, и при свете светлого полярного вечера часовой заметил у нее на пальце крупное кольцо с драгоценным камнем. Последние его подозрения отпали: как у заключенной могли быть на руках такие богатые кольца? Было очевидно, что девушка была из своих, из семьи чекиста.

Ну, так чего ж плакать-то?.. Я вот сейчас караул вызову и...

В этот момент что-то прошумело сверху в ветвях ели, свалилось ему на голову, сбило с ног и навалилось на лицо.

Через несколько минут солдат был связан по рукам и по ногам.

Разыграли, как по нотам! – раздался довольный голос Сени. – Молодец вы, товарищ Оля!.. Такие слезы развели, что аж меня наверху чуть не разобрало... Ну, Димка, бери шинель и винт. Ходу!..

Наши приятели оттащили связанного солдата в глубину леса.

Полежи пока тута, милок, покорми комариков. А я покеда с тебя сапоги сниму. Тебе, небось, за хорошую караульную службу другие выдадут, а мне по болотам эти – ах, как еще, пригодятся!.. Ну, айда, робя... Адью, Новиков! Шрайб открыткес!

Рано еще балагурить! – серьезно заметила, видимо, еще волновавшаяся девушка.

Чего ж так? Ничего, товарищ племянница комполка. Тут без шуток пропадешь в таких делах-то. А зубоскальство делу совсем не мешает. Айда!

Беглецы выбрали быстроходную лодочку, служившую комсоставу полка для прогулок, и стали усаживаться.

Постой-ка, Дим. А как ты думаешь, не угробить ли остальные лодки? Все меньше погони будет!

Беспризорник быстро прорубил топором днища остальных лодок и вернулся к спутникам.

Поехали!

Оля достала из сумки большую госпитальную простыню, приятели приладили ее в виде паруса, сели за весла, и скоро рокот небольших волн под носом шлюпки стал все усиливаться.

Серый, покрытый валунами, берег с темной линией елей и массивом старого монастыря стал уходить вдаль. Беглецы, как по команде, повернули головы в сторону покидаемого острова. Сенька задумчиво поскреб в затылке и потом, к большому удивлению своих друзей, широким неумелым движением перекрестился. Дима снял взятый у солдата шлем и вместе с Олей последовал примеру Сени.

С Богом! – тихо сказала Оля.

Как ни был тих ее голос, беспризорник услышал его и широко осклабился.

Это вот верно сказано, товарищ Оля! «Без блата ни до порога, а с Богом – хоть за море!» Мы вот за море и топаем... Эх, Боженька, Бог даст, не выдаст, Новиков не съест!.. Здорово мы у них из-под носа когти подорвали!33 Вот Новиков под собой со злости землю рыть-то будет!

Сенька опять радостно ухмыльнулся и виртуозно сплюнул через выбитые зубы.

«Не кажи “гоп”, покуль не перескочив», – откликнулся Дима. – Еще, брат, до успеха дале-е-е-е-ко!

-Ну, и что ж? «Увидим», сказал слепой! А мне как раз пора была смываться.

Почему это?

А я вчерась на кухне тому безбожнику на ноги цельный котел кипятку уронил. Пусть, гад, помнит Сеньку Щербатого!

Это же страшно больно, Сеня! – с тихим упреком сказала Оля.

Больно? – глаза беспризорника блеснули. – Больно? А когда такие вот по деревням раскулачивают – другим не больно? Их бы давить как клопов надо, гадов... Я ведь и Новикову памятку оставил!..

Самому Новикову? Ведь его же тронуть нельзя – за него тысячу расстреляют! Как «классовая месть»!

Сеня рассмеялся.

Это-то я знаю. Только потому он здесь живой и ходит. Ему на материке и двух дней прожить бы не дали – кишки выпустили бы... Но я другое удумал. Я в четырнадцатую роту, где люди в сыпняке лежат, пробрался и с них цельную коробочку вшей и клопов насобирал. Хороших, поядренее!

Вшей? На кой чорт?..

А на это, милок, у меня свой расчет был. Я потом эту коробочку Новикову через фортку в квартиру забросил. Угощайтесь, мол, милые...

Друзья рассмеялись.

Вот это так месть!

Да не хуже ни которой другой. И, главное, никто не в ответе. Куда пойдешь, кому скажешь? Не блох же расстреливать... Заболел, и все тут! Разве кто на пустую спичечную коробку обратит внимание? А гости оттедова живо по комнате расползутся. После худого арестантского мяса – почему бы откормленного коменданта не попробовать?.. Верно, вкусно!.. А, между прочим, ребята, у меня тут хорошая жратва в сумке есть.

Сеня вынул запасы, данные ему Рубинчиком.

Откуда это у тебя?

А это я у начальника ВПО «купил». – И Сеня рассказал друзьям, как он одурачил Рубинчика.

Веселый смех раздался на лодке, затерянной среди моря.

Но почему же ты сказал: «купил»?

А я ему заплатил...

Чем же?

Да кила c два платы оставил под камнем, где записку он искать будет.

Но чего именно?

Сеня сконфуженно покосился на Олю.

Ну так чего?

Стыдно сказать... Навоза человечьего...

Оля, придавленная впечатлениями первых шагов побега, всеми этими опасностями и риском, неприязненным звуком волн у борта, спускающимся на море туманом, все-таки не могла удержаться от смеха.

А хорошо, что вы с нами, Сеня! Бодрости и смеха в вас много.

Ну, и слава Богу!.. Мы с Димкой завсегда так – как соберемся вместе, так зубы и скалим. И на свете легче живется. Только вот что, товарищ Оля. Зовите меня на «ты». Меня отродясь никто не «выкал».

Согласна. Но и ты меня тоже на «ты» должен звать.

Беспризорник отрицательно замотал головой.

Никак это не выгорит! Ежели бы вы просто баба были – тогда еще другое дело. А то вы – жен-щи-на...

Дима и Оля рассмеялись.

Право слово! Я таких еще не видывал... Правильный вы человек. Есть за что подержаться!

Как это?

Да тут ничего плохого нет, в словах этих. Просто косточка в вас внутре есть. С вами и в бой и в пекло пойти можно. Теперь я понимаю, почему Димка...

Заткнись, Сеня!..

Ну не буду, не буду... А ты здорово выглядишь, Димка! Такой красноиндеец, что дальше некуда. Вроде, как нас этапом сопровождаешь. А винт хороший попался?

Дима тщательно осмотрел винтовку.

Машина на ять. Люблю я, грешный человек, пострелять!

А маракуешь по этому делу?

Юноша удовлетворенно качнул головой.

Есть такой грех! Теперь мне – сам чорт не брат. С винтом теперь мы в каждой деревне жратвы достанем: я стесняться не буду. Все равно: возврата назад нет. Пан или пропал. А ко мне на мушку не попадайся. У меня так: куда глаз въестся – туда мигом и пуля сядет!

Возражений, товарищи, нет? Принято, значит, единогласно! Мы влезаем под твою охрану. Ну, а пуль-то много?

Лицо Димы немного омрачилось.

Только один подсумок. 30 штук...

Ну и что ж? Это только значит, что тебе мазать нельзя ни в какую. Кажную пулю в пуп класть надо. Только и всего... А мы скоро, Дим, у берега будем?

Надо полагать, к утру. Тут километров 40–45. Лодочка быстрая!

Жизнь на попа

Утренние лучи все сильнее пробивались сквозь волны тумана. Белая пелена делалась все прозрачнее, и скоро перед глазами продрогших беглецов выплыла темная линия далекого материка.

Ну, слава Богу... Сколько еще, по-твоему, до берега, Дима?

Километров, вероятно, пять – шесть. Если ветер не сдаст – часа через два, три будем там.

Сеня порылся в кармане и достал оттуда золотые часы.

Значит, товарищи, к шести утра будем на месте! – важно сказал он.

Это у тебя откуда? – удивился Дима.

А это мне комполка... гм, гм... подарил за спасение своей племянницы!

Да будет тебе трепаться!

А в самом деле. Гляди!

Действительно, на крышке часов было выгравировано:

«Командиру Соловецкого полка, заслуженному чекисту А. Петрову в день ХХ-летия ВЧК-ОГПУ-НКВД от Коллегии НКВД».

Вот это здорово! Ну и спец же ты!

Не без того. Ты стрелок по мишеням, а я – по карманам!.. А все-таки хорошо, что мы скоро пристанем. А то наша Оля совсем укачалась.

Действительно, Оля была бледна и бессильно сидела на дне лодки.

А вы знаете, Оля, какое сходство между пароходом и советской властью?

Девушка слабо улыбнулась.

Нет, Сеня. Расскажите!

А вот какое сходство: кругом громадные виды, все шатается, всех тошнит, а удрать некуда...

Друзья рассмеялись.

Ядовито сказано. А мы вот, Бог даст, удрапаем. Погони уже как будто...

Голос юноши вдруг прервался, и лицо его замерло. Его спутники быстро повернулись в направлении его взгляда и тоже застыли. Сзади невдалеке, километрах в двух, виднелся какой-то катер. То скрываясь, то появляясь в волнах тумана, этот катер шел прямо к беглецам, и белые буруны под килем показывали на быстроту его хода. Первым нарушил напряженное подавленное молчание Сеня: Ах ты, совдеп твою прабабушку... Ах ты, ангидрит твою перекись марганца!.. Ах, чтобы тебе ежа против шерсти родить... Ах, чтобы ты маленьким сдох, стерва... Влипли! И плотно!.. Тут уж, кажись, никуда не удрать... Ну, отец командир, что делать-то?

Лицо Димы сделалось суровым, щека задергалась, и он потянулся за винтовкой.

Сдаваться не будем, – глухо сказал он, пристально глядя на девушку. – Верно, Оля?

Та вгляделась в какое-то новое, словно более мужественное лицо юноши, поняла, что происходит у него на душе, и медленно кивнула головой.

А ты, Сеня, ты – как хочешь... Бери этот вот пробковый пояс и прыгай в воду... Тебя подберут живого.

Беспризорник удивленно перевел глаза с лица Димы на Олю.

Я?.. Я – сдаваться? Вы драться будете, а я – в кусты? Ну, и сволочь же ты, Димка, после этого. Да неужто я такое дерьмо советское, что б товарищей в беде покидать? А на что у меня наган?

Дима не слышал взрыва негодования беспризорника. Его глаза, с тоской глядевшие на такой уже близкий спасительный берег, внеpапно вспыхнули.

Оля, – охрипшим от волнения голосом приказал он. – Право руля!.. К тому вот островку... Да скорее!..

Девушка послушно повернула руль, и лодка направилась к крошечному каменистому островку, покрытому осокой.

Ну, счастье наше, ребята, что островок этот попался. А то кормили бы мы рыб...

Вот на, – фыркнул Сеня. – Чего ты сдуру обрадовался? Разве мы там все упрячемся?

Ладно, Сенька, слушай...

Дима в двух словах объяснил свой план и выпрыгнул с винтовкой на островок. Лодка отошла на десяток метров, словно спрятавшись от погони за осоку.

Минут через десять, огибая островок, показался преследователь. Это был сторожевой моторный катер ГПУ с пулеметом на баке. Медленно, ворча мотоом, он направился к «спрятавшейся» лодке, в которой сидели Оля и Сеня.

Эй, на лодке! – крикнули в рупор. Сеня поднялся.

Какого дьявола вам надо, черти полосатые? – заорал он.

Сдавайся!

Сенька насмешливо фыркнул.

Это мы могем! Оля, выкидывайте-ка белый флаг.

Девушка порылась в своей сумке и взмахнула чем-то белым. Катер стал медленно приближаться к островку.

Лежа среди прошлогодней сухой травы, Дима, казалось, замер со своей винтовкой. Левый его локоть медленными круговыми движениями рыл под собой ямку. Тяжелое оружие плотно лежало в руке, и ноздри юноши раздувались. Приближался момент настоящего стрелкового матча...

До чекистского катера было метров около 200. Легкие полупрозрачные волны тумана еще временами скрывали людей на палубе, но мушка винтовки уже жадно ползала по живым теням... Дима уже был хозяином нескольких жизней. На душе его было торжество. Винтовка его была обыкновенной военной и должна была бить точно. Его положение на твердой земле было много более выигрышным, чем людей на качающемся катере... И Диме казалось, что он участвует в каком-то состязании. В руках «винт», впереди движущиеся мишени, и вот-вот сейчас сзади прозвучит знакомый сигнал – «огонь».

Катер подходил все ближе. Все ясней были люди на палубе. Один из них в черном стоял на небольшом мостике. Двое других в военной форме склонились на носу над пулеметом.

Дима уверенно навел винтовку на пулеметчика. В неясной прорези прицела четким черным прямоугольником встал силуэт мушки. И над ним вдали, то уходя ниже в такт морской качке, то чуть поднимаясь, показывалась фигура солдата за пулеметом.

Нервы Димы были напряжены до крайности, но он знал – промахнуться он не имеет права. От его выстрела зависела не только его жизнь, но и жизнь его друзей... Палец его спокойно лежал на холодном металле спуска, выжидая момента. И казалось, черная мушка злорадно гладит солдата по груди...

Все ближе... 150 метров. 100...

Эй, на лодке!

Чего тебе?

Встаньте и поднимите руки, иначе будем стрелять!

В этот момент на уровне головы человека на капитанском мостике блеснули стекла бинокля. Очевидно, заметив лежащего среди осоки Диму, человек этот испуганно крикнул что-то вниз. В тот же миг загрохотал пулемет. Пули со свистом пронеслись над лодкой. Тогда палец Димы спокойно и плавно надавил на спуск. Грохнул выстрел. Винтовка рванула плечо, и правая рука мгновенно лязгнула затвором. Новый патрон скользнул в ствол.

Пулемет замолчал. Другой солдат кинулся вперед, оттолкнул лежащего ничком товарища и схватился за ручки пулемета... Темная мушка винтовки медленно легла на серо-зеленое пятно его груди. Опять плавно и спокойно согнулся палец, и второй солдат остался неподвижным на носу катера. Черная фигура на мостике крикнула что-то вниз, очевидно, в машинное отделение, и заворочала штурвалом. Дима быстро перевел ствол винтовки выше, и в третий раз гул выстрела пронесся над серым морем. Темная фигура качнулась и упала за борт.

Со стиснутыми до боли зубами, почти не дыша. Дима ждал дальнейших событий. На катере должны были быть еще люди. И вороненая сталь винтовочной мушки, спокойно ожидая, ползала по опустевшей палубе.

Через несколько минут, действительно, какая-то серая фигура появилась на палубе.

Э-эй... Не стреляй! – донесся крик.

Дима прицелился, но в этот момент человек на палубе поднял руки вверх.

Не надо, Дима! – вскрикнула Оля, и палец юноши остался неподвижным.

Сеня, – крикнул он, не отрывая щеки от винтовки.

Есть, капитан!

Оставь тут Олю и поезжай с наганом на катер. Свяжи там механика и вези его сюда. Погляди, нет ли там еще кого. Предупреди – я держу катер на мушке и чуть что – стреляю...

Есть, капитан. Эй ты там, фигура! Не шевелись, а то дырку в печенке получишь! Стой, как стоишь!

Минут через двадцать Сеня привез механика, забрызганного маслом пожилого человека, испуганного и умоляющего.

Товарищи... Да ей же Богу!.. Я – не чекист. Я – заключенный!

Какой роты? – стал проверять Дима.

Сводной.

Кто командир роты?

Князь Оболенский... Я на мехзаводе работал, пока на катер не мобилизнули. А сам я – питерский рабочий. У меня дома – семья, дети... Пощадите товарищи...

Дима пристально смотрел на механика и что-то обдумывал.

А как катер этот сюда попал? Погоня за нами?

Не знаю... Похоже, что нет. Мы из Сороки шли, когда вас в бинокль завидали. Я толком ничего не знаю, только приказ был – полный ход, и повернули мы. А потом, пулемет заговорил, команды перестали, я и выскочил наверх.

Тааааак... Ну, что ж! Я вас оставлю в живых, но с условием: вы нас по реке Суне провезете, сколько можно, наверх...

Оля с удивлением поглядела на юношу и потом поняла. Действительно, это был редкий случай использовать катер. Суна, большая полноводная река, брала свое начало в Финляндии, прорезала всю Карелию и впадала в Белое море. При удаче катер мог почти на три четверти сократить им путь в Финляндию.

Я, товарищи, завсегда готов, – ответил механик уже более спокойно. – Не знаю только, как бензину хватит...

Должно хватить! А не хватит – я вас расстреляю, – сурово ответил Дима. – Если попробуете нас выдать – вам первая пуля... А теперь в лодку. Сеня, держи наган наготове...

Но механик, видимо, не думал о сопротивлении и рад был, что останется живым... Когда лодка приблизилась к катеру, Дима скомандовал:

Ну-ка, Сеня, полезай наверх, очисть палубу!

Когда через минуту два тяжелых всплеска раздались по другую сторону борта, Оля вздрогнула и жалобно поглядела на юношу.

Что ж делать было, Оля?.. Было так: или их жизни или твоя. Я выбрал – их...

Через несколько минут мотор заворчал, и суденышко быстро направилось к материку.

Взбунтовавшийся катер

Товарищ командир, – раздалось со сторожевой вышки.

Что там?

Так что с моря лодка какая-то идет.

Начальник поста ГПУ в устье реки Суны был удивлен.

Откуда ей взяться? Никто меня не предупреждал... Да ты не врешь ли, Петрушенко? Может, что мерещится с перепою?

Ну, как можно, товарищ командир? Мне сдается, что это «Дзержинец», сторожевой катер с Соловков.

Чего ему тут надо? – проворчал начальник поста. – Странно: хотя по телефону звякнули бы... Видно, что спешное...

Он взял рупор и вышел на пристань. Катер быстро приближался. Минут через десять на носу его можно было различить фигуры двух военных.

Куда их нелегкая несет? – Он поднял рупор.

Эй, на катере!

Есть, на катере!

Куда идете?

Срочно – оперативное задание.

Подойдите к пристани.

С катера не ответили, и он, усилив ход, прошел мимо вверх по реке.

Тут что-то не то! – озабоченно сказал начальник поста. – Эй, дежурный, вызови-ка Поросозеро. Надо задержать катер и проверить. Тут что-то неладно!..

***

Выше по реке, километрах в 40, помещался еще один пост ГПУ. Получив телефонограмму снизу с требованием задержать катер, начальник поста удивился, но ему и в голову не пришло заподозрить что-либо неладное.

Эк их заело, что катер не остановился! Стало быть, задание спешное было. Небось, у нас задержится...

Он приказал вывесить сигнал: «Катеру подойти к пристани».

Когда через несколько часов «Дзержинец» показался на реке, начальник верхнего поста, приведя все в боевую готовность, – приказ есть приказ! – сам на лодке выехал навстречу и стал сигнализировать флажками.

Катер не отвечал и шел вперед.

Стой! – заорал начальник поста. – Заворачивай!

На катере не отвечали, и острый нос его повернулся к лодке.

Куда прешь, раззява? – в страхе закричал начальник и бросился к гребцу, чтобы помочь ему быстрее повернуть лодку... Но в этот момент быстрый катер уже врезался в борт лодки. Раздался треск, и люди исчезли в воде. На берегу поняли, что произошло что-то неладное, и оттуда раздалась команда:

Эй, на катере! Стой или стрелять будем!..

Дима, присев за пулеметом, ждал залпа. Он знал, что катер – слишком легкая цель. В ответ на ультиматум его пулемет с грохотом заговорил. Несколько фигур на берегу упали, остальные бросились в стороны. Еще минута, и под пенье нескольких пуль «Дзержинец» скрылся за поворотом.

Ну, а теперь что? – с облегчением вздыхая, спросил Сеня.

Теперь самое трудное, кажется, позади... Скоро мы выйдем в небольшое озеро. Оттуда до границы километров 60–80. Надо будет высадиться. Дальше не пройдем – начинаются пороги...

Уже начинало темнеть, когда катер медленно подошел к берегу и остановился. Механик, вытирая руки от масла, вылез на палубу.

Ну, спасибо вам, товарищ, – обратился к нему Дима. – Сильно вы нам помогли... Хотите – идем с нами вместе за границу? Продовольствия, Бог даст, хватит на всех...

Не могу, товарищи, – серьезно ответил механик. – У меня семья в Питере: четверо – мал мала меньше... А сроку только полгода осталось. Не могу я бросить их...

Так что же нам с вами делать?

А вот что, товарищи. Я запущу мотор, а вы закрепите руль, меня свяжите и пустите мотор на ход. Он пойдет через озеро и воткнется в берег. Назавтра меня найдут – я и объясню – что меня силой заставили... Я же без оружия... А пока там что, вы, Бог даст, уже в глуши будете...

А вы нас не выдадите?

Глаза рабочего честно и прямо взглянули в глаза Димы.

Вот вам крест святой, товарищи, что я слова лишнего никому не скажу. Да разве ж я и сам не понимаю? Разве, не будь ребятенков дома, я бы задумался?.. Идите, да не поминайте лихом. Дай вам Бог теперь удачи... Расскажите там про это про все.

Охота на людей

Вот чортова дубина!.. В жисть не думал, что она, проклятая, такая тяжелая...

Сенька со злостью перекинул винтовку с одного плеча на другое.

Ну, давай, братва, отдохнем!

Беглецы сложили свое оружие и сумки и устроили привал. Вокруг них молчаливой высокой стеной возвышались дремучие северные ели, и в этой густой тайге никакого неожиданного нападения можно было не опасаться. Вот почему все трое с наслаждением растянулись на мхе и бездумно впитывали в себя минуты отдыха.

По внешнему виду из троих беглецов двое казались настоящими красноармейцами: Дима был в шинели и шлеме, снятом с солдата еще на острове, а Сеня тоже оделся в военную форму, найденную на катере. Оба были с винтовками.

Оля представляла собой довольно оригинальную фигуру, ибо Сеня заставил ее одеть солдатские сапоги, снятые им с убитого на катере. Сапоги были низкими и громадными. Чулки беглянки давно уже изодрались о сучья, низ юбки тоже был с сильной бахромой, и из-за этой бахромы виднелись голые коленки. Но зато сапоги солдата, одетые ею с таким отвращением, теперь выручали ее очень сильно, ибо под слоем растаявшей земли был еще лед. Хотя это сильно облегчало продвижение наших героев, ибо топкие летом болота теперь еще были проходимыми, но зато эта болотная вода была ледяной. И в этом пути по воде, шагая в непромокаемых солдатских сапогах, Оля с ужасом думала, что было бы с ее ногами, будь на ней ее старые продранные ботинки...

Взятый на катере запас хлеба и консервов, карта и компас, позволял им не бояться похода. Опасности были, главным образом, со стороны погони и встреч с пограничниками, ибо надо было ждать, что их дерзкий побег вызовет тревогу и мобилизадию всех воинских частей. Но и этих встреч наши приятели мало боялись.

Э... – беззаботно махал рукой Сенька. – На открытом поле – дело наше было бы табак. А тута, в такой чаще – пойди, укуси. Тут в десяти метрах можно мимо пройти, никого не заметив... А ежели и придется пальнуть – ну, так что? Я шухеру наделаю, словно тут цельный полк. Патронов, слава Богу, много с катера взяли, матери их чорт. Все плечи пообломали своим весом... А пока я грохот буду делать – Димка будет их жалить, как змея... А признаться, Димка, у меня сердце прямо в левую пятку ушло, когда тогда на море нас пулеметом чесанули. Как понеслись на нас этые сукины пули – я аж глаза закрыл: все, думаю, мне прямо в пуп летят... А потом, глядь, сзади что-то вякнуло и подавился наш пулемет. А потом опять – щелк-щелк – и аминь! Молодец ты, Димка, здорово сбрил тех чекистов. А что б было, не будь у нас винта?..

Дима не ответил на похвалу беспризорника. Сеня заметил это.

Чего ж ты мрачный, командир-то наш? Что нос повесил?

Оля поняла настроение юноши.

Людей убивать, Сеня – нелегкое дело...

Ах, вот оно что? Совесть заиграла, что ли? Брось, Дима! Этих чекистов, как клопов, давить надо. Ты же и сам видал, как они с людьми расправляются. Не слыхал разве, как они голых людей на комары выставляют или на мороз выгоняют? Они, милок, и детей запросто пытать будут. Разве это – люди? Раз в ГПУ пошел – душу чорту продал... Да что там говорить – а мои выбитые зубы, a ухо?.. А твои пальцы? А митрополит? Нет, Димка! Таких жалеть – грех. Таких живыми оставлять – другим на погибель, как вшей сыпных...

Так-то оно так... – сумрачно ответил Дима. – Но ведь в первый раз... Это тебе не мишени на стрельбище...

Приятели замолчали. В эту минуту где-то издалека послышался лай собаки. Беглецы встрепенулись и вскочили на ноги. Лай повторился.

Вот чорт, – озабоченно проворчал Сеня. – Погоня, что ли?

А, может быть, тут деревня?

Откуда в этих дьявольских местах деревни будут? Тут давно уже повыселены все. Тут место глухое. Не иначе как за нами эти сволочи прутся. Верно, патруль какой. Ну, что будем делать, командир?

Дима уже надевал пояс с подсумками и проверял винтовку.

Погоня? – сквозь зубы проговорил он. – Ладно... Я им покажу, как за людьми гоняться. Вперед!

Группа беглецов скорым шагом пошла дальше на запад. Минут через десять их путь пересекло небольшое болото, за которым опять начинался лес. Приятели скорым шагом перешли это болото и остановились в лесу. Дима решительно снял с плеча винтовку.

Я им покажу охоту на людей! – опять злобно повторил он, и на его щеках заиграли желваки. Девушка с удивлением взглянула на него и опять почувствовала, что уходит куда-то милый, мягкий и славный юноша, и на его месте появляется другой – твердый жестокий мужчина – боец. Этот новый человек был ей как-то чужд, но одновременно и успокаивал ее в эти напряженные дни.

Вот что, ребята. Ты, Сеня, заляжешь здесь и будешь палить по солдатам с этого места, но только тогда, когда я выстрелю три раза. Слышал? Не раньше! Ты, Оля, с наганом будь около него. Приготовь на всякий случай перевязки. А я им дам настоящий бой, чтобы вперед не повадно было больше охотиться за людьми. Ты, Сеня, стреляй почаще – куда попало, чтобы только их с толку сбить. Я с того вот лесочка подползу поближе и покажу, что иногда и зайцы больно кусаются... Ты все понял?

Тут и козел поймет... Ежели насчет шума – это мы могем. Попасть я, верно, не попаду – по совести говоря, никогда в жизни с винта не стрелял... Но пальбу подниму, что надо... Так что будь спокоен, милок! Мы свое дело выполним... А теперь: «ваше слово, товарищ Маузер»!

Дима пожал руки друзьям и скрылся в кустах. Беспризорник удобно расположился за елью, положил винтовку на ее корни и приготовил патроны.

«И грянул бой – Полтавский бой»... Так, кажись, где-то написано, Оля?.. Я забыл уже где...

Да, да... – рассеянно отозвалась девушка, глядя на то место, где в кустах скрылся Дима. – Никогда не думала я, что будет столько опасностей...

Да, это вам не кур доить! А только в Совдепии пора к таким штукам по- привыкнуть. Как это у нас в тюряге брешут: «Это только первые 10 лет трудно, а потом – пустяк»... Ничего! Димка – парень аховый. Он им покажет! Никогда вот я не думал, что ежели человек винтом хорошо управляет – так он такой опасный. Он промашки не даст, это уж будьте покойнички. А вы, Оля, вот туда за большую ель спрятались бы. Если с вами что случится – Димка мне голову оторвет...

Так ты, значит, полагаешь, Сеня, – спокойно ответила девушка, глядя прямо в глаза беспризрнику, – что ты и Дима будете под пулями, а я – за елью?

А почему ж бы и нет? Нам такие штуки – дело привычное. А у вас, гляньте – губы белые и руки дрожат.

Это, Сеня, не я боюсь. Это мое тело... Оно не привыкло к опасностям и крови. Но я, Я не боюсь!.. И никуда прятаться не буду...

Беспризорник с восхищением поглядел на нее.

Вот это я понимаю – это – «бой-баба»... Да вы не обижайтесь, тетка, – это я по дружбе... (Оля слабо улыбнулась). Только теперя я и сам понимаю, почему Димка так...

Его слова прервал первый выстрел.

■

***

Попрощавшись с друзьями, Дима быстро скользнул в выдававшийся в глубину болота лесок и, выбрав там укромное место, залег с винтовкой. В нем кипела какая-то непонятная злоба, словно он был раненым тигром, притаившимся у тропинки и поджидавшим охотника.

– Я им покажу, как охотиться за нами! – опять со сдержанной яростью пробормотал он, сжимая винтовку. Дерево и металл оружия казались ему какими-то одушевленными. Он провел рукой по холодному стволу, проверил и вытер платком прицельную рамку и аккуратно разложил сбоку патроны. Все было, как на состязании. Только сердце билось более сильными толчками. Но Дима чувствовал, что нервы словно туго навинчены на какие-то колышки, зрение приобретает особенную остроту и что промахов у него не будет.

Перед ним на полкилометра во все три стороны расстилалось болото, покрытое прошлогодней редкой и чахлой травой. Линия леса была еще мертва. Юноша направил винтовку в ту сторону, откуда недавно вышли они сами, поправил погонный ремень, натянутый на левой руке, и замер.

Через несколько минут что-то мелькнуло за деревьями, и из-за кустов показалась большая сторожевая собака. В нескольких шагах за ней шел солдат, а за ним поодаль, рассыпавшись кучкой, вышел и весь патруль – еще 8 красноармейцев.

Собака быстро вела по следам беглецов. Дима решил не допускать погони до средины болота, опасаясь, что после начала стрельбы все бросятся не назад, а вперед и прорвутся, хотя бы и с потерями, к тому месту, где скрылись почти беззащитные Оля и Сеня. Поэтому, как только группа отошла от леса метров на двести, он прицелился в солдата, ведшего собаку. Цель была видна ясно, и когда Дима подвел мушку винтовки к фигуре солдата, невольно вздох облегчения вырвался из его груди. Но он затаил дыхание и, выждав, когда солдат чуть задержался перед какой-то кочкой, нажал на спуск. Короткая молния блеснула из ствола, и тело солдата мешком осело в болото. Остальные мгновенно легли, и высокая трава скрыла их. Только собака прыгнула обратно к своему хозяину, обнюхала его тело и, подняв голову, жалобно завыла.

Дима опять навел винтовку и невольно усмехнулся. Ему, чемпиону-стрелку, клавшему все пули на 300 метров в головную мишень, было детской забавой убить чекистского пса на расстоянии 100–120 метров. Конечно, пес был неповинен в кровавой погоне. Но он был оружием ГПУ. Скольких беззащитных беглецов рвали его зубы? Скольких людей поймала она, эта собака, может быть, на самой границе, у спасительной черты? Что делали бы наши беглецы, не будь у них оружия?..

Пуля прервала собачий вой. Собака резко крутнулась и упала.

Дима знал, с каким напряжением красноармейцы стараются теперь высмотреть что-либо из травы. Но увидеть что-нибудь было невозможно. Дима был расположен выше их, замаскирован, а выстрел винтовки не давал дыму... Все молчало несколько минут, словно не носилось над замершим болотом призраков смерти...

Дима отложил винтовку и поднес к глазам бинокль, взятый на чекистском катере. В круги стекол вплыло темное неподвижное тело убитого солдата и еще шевелящаяся собака. Чуть дальше за кочкой бинокль поймал в траве лицо другого солдата. Дима отложил бинокль и подвел мушку винтовки под ту кочку. Вслед за выстрелом там взметнулось человеческое тело и тяжело осело вниз. В этот момент с другой стороны болота затрещали выстрелы – это начал свою задачу Сеня.

Красноармейцы почувствовали, что тут дело идет всерьез, и невидимые враги начинают с двух сторон расстреливать их, как беззащитных куропаток. Поэтому они по какой-то команде поднялись и бегом пустились обратно в лес.

Этого момента и ждал Дима. С необыкновенным проворством, приобретенным большой тренировкой, он разряжал свою винтовку, и почти после каждого выстрела на земле оставался человек. Это напоминало ему скоростные состязания по падающим мишеням в тире, но только здесь тир был живым и кровавым...

Только трое из девяти добежало до леса. Залегши за стволами елей, они открыли ответный огонь. Но меткая винтовка уже молчала, и только Сеня не жалел патронов. Дима опять поднял бинокль. По огонькам выстрелов он определил приблизительное положение двух фигур и послал туда две пули. Стрельба прекратилась. Очевидно было, что оставшиеся в живых красноармейцы отступили.

Теперь не скоро сунутся! – с удовлетворением сказал Дима и пошел к месту встречи. При виде его бледное лицо Оли покрылось румянцем радости, а Сеня ликующе заорал:

Вот дали мы им перцу! У меня аж плечо вспухло от этой проклятой пушки! А сколько ты их там накрошил?

Не считал, – рассеянно ответил Дима, глядя в сияющие глаза Оли. В этих глазах было что-то болыиее, чем только благодарность и поздравление...

Но юноша не мог долго думать над значением этого сияющего взгляда. Он был теперь не влюбленным юношей, а командиром людей, вверивших ему свои жизни. Он обязан был думать не о своих чувствах, а о своем долге. И тряхнув головой, он отдал приказ двигаться дальше.

Не везет!

По расчетам Димы граница должна была быть уже недалеко. Но начались небольшие холмы, покрытые сломанным бурей лесом, и идти стало все труднее. Опухшие от укусов комаров, исцарапанные и усталые, медленно двигались вперед наши друзья. Нужно было обходить озера с ледяной водой, вброд переходить бурные речки, спать под открытом небом на холодной земле. Все это истощало силы, но никто не унывал.

Сеня, шутливо проклиная свою тяжелую винтовку с запасом патронов, все чаще и чаще с удивлением поглядывал на Олю и втайне поражался ее выдержке. Девушка всегда была приветлива и спокойна, не раз шутила с беспризорником в самые тяжелые минуты и даже подзадоривала его. Как-то, оставшись наедине с Димой, Сеня не выдержал:

Скажи-ка, Димка: скудова это в девке такой порох берется? Я сам – а я парень бывалый! – и то часто еле бреду. А она – что: соплей пополам перешибить можно (да, ты не сердись: я так только – для сравнения)... Откуда у ей силы? Намедни я совсем было сдох после длинного болота, так она потрепала меня по волосьям и, чорт е знает откудова – у меня опять силы взялись?..

А я же, помнишь, еще в Соловках тебе говорил: она, брат, не баба, а женщина! И, вдобавок, русская женщина!

Не в лоб, так по лбу! – покрутил головой Сеня. – Тут как ни называй, а факт на лице. Молодец она, право слово. Уж ты меня прости, Димка, что я когда-то там язвил. Потому что, ей-Богу, стоющая она баб... то есть, женщина!

Это, браток, я и без тебя знаю. Она для меня самый главный друг...

Ну и ладно... Совет да любовь. Целовались, небось?

Дима на секунду опять рассердился, но потом вздохнул.

Дело-то, Сеня, не в поцелуях. Я теперь для нее – брат и покровитель. Экая невидаль, если после какой опасности или в беде она меня и поцеловала. Этак любая сестра или даже ты поцелуешь. Это не доказательство... Да и не время говорить, что я ее люблю. Еще драться за нее нужно. Спасти, выручить... Какая тут любовь?

Сеня с лукавой насмешкои поглядел на мрачное лицо юноши.

Ах ты, убивец!.. Столько народу перестрелял, а у одной девочки сердце прострелить не можешь. Эх ты, шляпа!

Брось, Сеня, шутить над этим.

Да я и не шучу совсем. Только знаешь что, Дим? Вот лопни все какие ни на есть мои глазья, вот провалиться мне на этом на самом на месте, а только и она в тебя тоже втюрившись!

Юноша выпрямился, словно по его телу прошла волна электрического тока.

Иди ты к чорту! Откуда тебе знать такие вещи?

Э, милок! Язык может врать. А глаза ни в жисть не соврут. Ты ровно как обалделый теперь в этом деле, а я ви-и-и-жу...

Дима вспомнил про золотые огоньки в глазах девушки и хотел ответить, но в это время подошла Оля.

Чего это вы, ребята, галдите?

Да вот мы... – замялся Дима. Беспризорник усмехнулся.

«Да вот мы», – передразнил он Диму... – Словом, открыл я, что в одном деле наш Герой Иванович, Дима, то есть, форменный трус!

Дима – трус? – вскинулась девушка, удивленно глядя то на Сеню, то на Диму.

А есть, оказывается, такой грех, – лукаво подмигнул беспризорник. – Но это – так: мелочи жизни... Что тут митинг открывать? Потопаем дальше...

Погруженные каждый в свои мысли трое беглецов, навьюченные сумками, медленно перелезали через лесные завалы, продирались через кусты, брели через ручьи и речки и с трудом пересекали болота. Солнце грело уже по-весеннему, и на вершинах холмов уже зеленела трава, и было совсем сухо. Лес оживал. Под влиянием солнечных лучей вылезали из мха какие-то козявки, ящерицы, лягушки. Весна пела свою песнь жизни и радости. Но нашим беглецам было не до этих песен. Усталые и измученные, брели они вперед на запад, и, казалось, их пути не будет конца.

На одном песчаном холме, где солнце высушило и нагрело уже открытые места, Оля, перелезая через какой-то поваленный ствол дерева, споткнулась и упала в кусты... В лесных дебрях такие падения случались постоянно, но на этот раз девушка вскрикнула.

Что там у тебя? – наклонился к ней Дима.

Лицо девушки было непривычно бледным и перекошенным.

Да вот ногу, кажется, сильно поранила... Больно.

А где?

Девушка показала рукой на ногу выше колена. И, действительно, по оборванному чулку на колене медленно ползла тоненькая струйка алой крови.

Вот дьявольщина! Эх, тебе не повезло! А ну, покажи. И брось смущаться, Олька. Мы – на фронте.

Девушка приподняла край оборванной юбки. Там выше красноармейского сапога над самым коленом на нежной коже бедра виднелась рваная рана. Очевидно, при падении какой-то острый сук глубоко вонзился в ногу.

Вот так фунт! Везет, как утопленникам! – сказал подошедший Сеня. – Что мы будем теперь делать?

Перевяжем, вот вся недолга. Ничего страшного нету. Экая невидаль! У нас тут не майская прогулочка, а боевой поход... Вынимай бинты и йод.

Дима уложил девушку на разосланную шинель, вытер струящуюся кровь тампоном ваты и с трудом подавил испуг. Рана была не пустяковая. Сук распорол не только кожу, но и глубоко проник в тело. Ходок из Оли теперь был плохой...

Скрывая свои опасения, юноша продолжал перевязку, и странное чувство поднялось в нем. Ему захотелось припасть своими губами к этой нежной коже, выпить всю боль любимой девушки, взять на себя ее страдания, ее опасности, ее тревогу. Он с необычайной четкостью почувствовал, что теперь уже совсем неясно, где кончается он, Дима Зеленов, и где начинается Оля Букреева. Ее боль была уже его болью, а его опасности – ее опасностями. Улыбаясь, он поднял на нее свои глаза и с каким-то новым для него сердечным спокойствием сказал:

Ничего, Олик, пустяки! Без крови на свете ничего не бывает... Похромаешь немножко...

Ну, ясно, – бодро поддакнул Сеня, видя бледное, испуганное лицо девушки. – Эта невидаль – верхняя рогожа прорвалась? Ничего! До свадьбы заживет. А если даже и не заживет – так это свадьбе вовсе не помешает... А пока там что, по случаю этого случайно случившегося случая, я чай сварганю и последнюю коробку констервов с катера открою. Ничего! Наплевать!..

На краю гибели

На следующее утро опухоль на ноге девушки усилилась, и температура оказалась повышенной. Идти Оля не могла.

Приятели устроили военное совещание. Продовольствия было не так уж и много. Но и граница была где-то недалеко. В этих местах постоянно курсировали патрули с собаками, и оставаться на одном месте было очень опасно. Кроме того, было ясно, что перестрелки с чекистами и пограничниками вызвали большую тревогу, и на поимку беглецов будут брошены большие силы. Словом, было необходимо двигаться вперед во что бы то ни стало.

Сеня срубил две молодых длинных елочки. Их положили параллельно и тонкие концы переплели веревками и ветками. Получилось что-то вроде носилок с тою только разницей, что две их ручки предназначались для скольжения по земле. Вышла, так называемая, сибирская волокуша, применяющаяся там, где не проходят колеса телеги.

Больную девушку положили на переплетенную ветками поверхность, приятели впряглись в толстые концы елок, как в оглобли, и группа беглецов опять двинулась к желанному и близкому западу, где была жизнь и свобода.

Ни один из молодых людей не показал вида, что ему тяжело. Напрасно девушка умоляла, чтобы ей дали возможность попытаться идти самой. «Мужчины» только молчаливо покачивали головами – в таком состоянии идти было невозможно даже при всей выдержке Оли. И в ответ на ее мольбы они молчаливо впрягались в волокушу и тянули ее по болотам, лесам и оврагам.

Скорость такого передвижения была черепашьей, а силы уходили с каждым часом. Хлеб скоро кончился. Осталось только немного взятых на катере сахару и сала... А холмы, болота и чащи вставали перед беглецами с неумолимой непрерывностью, и мертвое безмолвие северного леса давило на душу. Уже давно прекратились веселые шутки беспризорника и отклики Димы. На привалах они без сил бросались на землю и не в состоянии были встать. Тогда девушка, прихрамывая, с трудом собирала сучья и грела котелок с водой для чая.

Все старались держаться бодро, но где-то там в глубине души уже начинало прокрадываться отчаяние. Неужели после стольких усилий им не удастся дойти?..

Рано утром на одиннадцатый день, дрожа от холода после ночи, проведенной на сыром мху, Дима и Сеня, закинув винтовки за спину, молча впряглись в волокушу и потянули ее вперед.

Лес редел. Впереди опять открывалось длинное болото. Когда уставшие и обессилевшие друзья уже подходили к противоположному берегу, где-то сбоку неожиданно прогремел выстрел, потом другой. Пуля зашипела по траве.

Молодые люди последним усилием втащили волокушу в лес и сорвали винтовки. Выстрелы трещали, уже не переставая. Вдали в полукилометре показались человеческие фигуры.

Засада! – сквозь зубы проговорил Дима. Верно, мобилизовали все пограничные части. – Ну, что ж!.. Будем прорываться, кусаясь!

Неожиданно для Оли и Сени он лег на землю и широко раскинул руки.

Ты что ж это, Димка? Не будешь палить, что ли? Ведь на нас солдаты прут!

Они еще далеко, – угрюмо ответил Дима. – А разве можно стрелять, когда все от усталости дрожит?.. Мне рука нужна верная. Я минутку отдохну... Все равно бежать поздно. Догонят!

Все замолкли и притаились. Сенька чувствовал, как бурно билось его сердце. Оля, лежа на волокуше, не отрывала глаз от нахмуренного лица юноши. А охотники за людьми были все ближе. Уже можно было различить их лица и блеск винтовок.

Заходи слева! – донесся издали чей-то крик. Этот крик словно разбудил Диму. Он внимательно осмотрел винтовку, обтер пот с лица и прислонился к дереву.

Ты, Сеня, смотри в бинокль, чтобы не было обхода. Хотя по таким кручам, вряд ли... Да, это дело потруднее будет, чем раньше...

Все понимали, что Дима прав. Опасность была грознее, чем когда-либо. Очевидно, отряды красноармейцев у границы были раскиданы по открытым болотам, ибо устраивать засаду в густом лесу было бесцельно: беглецы могли пройти в 20 метрах, не будучи замеченными. Но теперь, когда один из таких отрядов обнаружил преследуемых – он старался сразу же их атаковать, окружить и заставить сдаться...

Солдаты наступали...

Ты бы лег, Дима!

Никак нельзя! Я тогда из травы ничего не увижу. А их надо остановить издали.

Эй, слышь-ка, Димка! Может, мне малость в стороне подняться у них на виду? Они по мне пальбу откроют, а ты тем часом их подсечешь? А? Я такой гром подниму, что они подумают – вот где главная контра засела. А ты тихим манером юшку²⁴⁶ им тут и пустишь...

Сердце Димы наполнилось каким-то теплом. Он пристально поглядел на смелое лицо беспризорника и мягко покачал головой.

Ничего, Сень. Не нужно... Я, брат, за твою голову сотни их голов не отдам...

Ну, вот еще что? Моя голова крепко держится. Еще такая пуля, что б меня подстрелила, на заводе не сделана. Подстрелят? Ничего преподобного! Не попадут! Все равно, если не повезет – в своем носе, ковыряя, палец сломишь. А тут? Не попадут...

Пока не надо, Сеня. Бог даст, и так отобьемся. Смотри лучше на ту вот просеку, чтобы нас не обошли... А ты, Оля, будешь мне подавать патроны... Тут все дело будет в скорости. Успеют ли они дойти до нас или... Сволочи!..

Оля знала сдержанность юноши. Поэтому в его устах это ругательство прозвучало, как признак последнего напряжения.

Красноармейцы были уже метрах в двухстах, когда раздались выстрелы Димы. Первым упал в траву человек с револьвером, очевидно, командир.

Выстрелы затрещали не переставая, и после каждого из них в шеренге людей образовывалось пустое место.

До леса оставалось метров сто, когда атаковавшие решили залечь, ибо на таком расстоянии огонь неизвестного стрелка был совершенно губителен. Если бы им пришлось бежать по ровному твердому месту – это расстояние можно было преодолеть в полминуты. Но по болоту даже идти было очень трудно. А медленно продвигаться, подставляя свои головы под непромахивающиеся пули – было дорогим удовольствием.

Теперь положение изменилось. Теперь уже Дима не видал солдат, а те могли стрелять по огонькам его выстрелов на темном фоне леса. А стрелять было нужно, иначе атакующие могли ползком приблизиться вплотную и пойти в штыки. Надо было любым способом задержать их.

И Дима по-прежнему стоял за деревом, и, напрягая свое острое зрение, стрелял по плохо видным пятнам в траве. Дело было не столько в меткости, сколько в скорости. И Дима не жалел патронов. Ствол винтовки уже накалился, но зато все меньше становилось огоньков в траве, и все реже щелкали пули по деревьям стволов вокруг.

Но вдруг что-то случилось. Дима уронил винтовку и медленно опустился к подножию ели.

Что с тобой? – испуганно рванулась к нему Оля.

Плечо... сволочи... кажется... продырявили!.. – выдавил сквозь сжатые зубы юноша. И, действительно, на правом плече около шеи начало расплываться красное пятно.

Сенька, – глухо приказал раненый. – Не давай перерыва. Стреляй! Больше не поднимутся... Мало там их, верно, и осталось... Ах, чорт, как больно...

Бледная девушка торопливо разрезала рубашку. Дима, сжав зубы, морщился от боли. Наконец, рана была обнажена: пуля пробила плечо чуть выше ключицы. Оля быстро и умело забинтовала рану и сверху перевязала ее еще каким-то белым полотном.

Выпив воды, Дима вздохнул.

Ну... дети мои. Я уже не стрелок... Из нагана еще можно пальнуть левой рукой, но что это против винтовок? Довольно, Сеня. Больше, пожалуй, никто не полезет. Надо бежать, иначе подкрепления придут... Граница совсем где- то рядом...

А вы, Оля, как? Можете идти?

Дело не в том, могу ли. Раз нужно, о чем тут разговаривать?

Ну, вот и ладно. Держись, Олик. Ты, Сеня, дай мне винтовку, а сам поддержи Олю.

А твоя пушка тебе больше не нужна?

Брось ее. Я уже все равно стрелковый инвалид...

Беспризорник с сожалением поглядел на винтовку.

Эхма!.. Сколько она поработала, родимая, даром что со звездой! Ну, не нам – так и никому. – И он, размахнувшись, разбил приклад о ствол ели.

Беглецы с большим трудом прошли еще несколько километров. Девушка прихрамывая шла, видно, из последних сил. Дима с подвязанной рукой брел, пошатываясь, и Сеня с беспокойством поглядывал на них обоих. Когда они переходили какую-то небольшую полянку, где-то сбоку издалека опять раздались крики и стукнул выстрел.

Вот, чорт, дались мы им!.. – проворчал Сенька. – Не будет нам покою, видно, до самой смерти!

Бежать группа беглецов уже не могла. Поддерживая друг друга, они вошли в лес, и там девушка выпрямилась, как-то жалобно поглядела на своих друзей и тихо опустилась на мох в обмороке. Силы ее были истощены.

Вот так фунт!.. Что ж теперя делать, Димка? Опять волокушу?

Дима не ответил. Он наклонился к лежащей девушке и левой рукой гладил ее по лицу. Через несколько минут Оля пришла в себя и вэглянула на склонившихся к ней друзей. Опять жалобная виноватая улыбка мелькнула на ее лице.

Я уже не могу больше! – тихо прошептала она. – Бросьте меня и спасайтесь сами.

Дима презрительно усмехнулся и поглядел на Сеню. Тот не сразу понял смысл слов девушки, но потом лицо его налилось кровью.

Как? – переспросил он, и хриплый голос его прервался. – Бросить тебя здесь одну? Да? – Сеня словно не находил слов, чтобы выразить свою ярость... – Так, что ли?.. Да за такие слова, тетка, у нас морду бьют!.. Ах ты, стерва! Я думал, ты – человек, а ты такие слова нам в рожу бросила! Димка, что ж это такое? Что ж мы – чекистские сволочи или кто? Неужели она, маруха твоя, думает, что мы гады какие? А? Димка?

Глаза беспризорника были широко открыты, и губы его дрожали. Он был вне себя. Дима тронул его за руку.

Брось бузить, Сеня. Разве не видишь – она больная... Это от слабости у нее в голове помутилось. Ясно же, что мы ее не бросим...

Сеня отер вспотевший лоб.

Ну, то-то же!.. А то за такие слова... Мы ведь тут все, как один. Выручать друг друга надо, а не бросать! Мы...

Он резко замолчал, словно какая-то неожиданная мысль поразила его воображение. Зубы его сжались в гримасе напряжения, и он со злобной решимостью тряхнул головой.

А мы тут, знаешь что, Димка, сделаем? Тут у тебя два нагана еще есть – пальнуть есть из чего. А я с винтом к сволочам этим навстречу пойду, отвлечение сделаю. Пока я там шухер поднимать буду – вы дальше потопаете. Граница, видать, вот, вот. Дай мне только патроны, да компас – а я их попутаю.

А как с тобой-то будет?

А мне что? Да ты про меня не думай. Я – что: «дефективный переросток», как в детдоме говаривали... Я везде пройду. Спасай свою ба... то есть, женщину...

Сеня решительно стал рассовывать патроны по карманам и взял винтовку. Раненый юноша и больная девушка смотрели на него со сжавшимися от боли сердцами.

Ну! – просто сказал беспризорник, пряча последнюю обойму, и исподлобья взглянул на своих друзей.

Сеня! Милый! – тихо сказала Оля, и глаза ее сияли от слез. Беспризорник неуклюже, как-то боком подошел к ней. Дима помог девушке приподняться, и она неожиданным движением обняла маленького друга обеими руками и крепко его поцеловала.

Идите, Сеня, и да спасет вас Бог!..

Дима молча обнял его в свою очередь. Все молчали. Да и о чем было говорить? Все было ясно и так. Никогда не читавший Евангелия бездомный мальчик душой понял заповедь Христа:

«Больше сея любви никто же имат, аще кто душу свою положит за други своя»...

Жертва была неизбежна. Раненые молодые люди были беспомощны перед опасностями. А великая тайна Соловков лежала на их душе тяжким святым долгом. Ее, эту тайну, они обязаны были доставить патриарху. Долг перед Святой Обителью, перед погибшими стариками, перед Россией обязывал их принять жертву маленького беспризорника.

Моргая глазами и скрывая свое волнение под маской нарочитой разухабистости, Сеня решительным движением нахлобучил на голову красноармейский шлем, презрительно сплюнул еще раз сквозь выбитые зубы в направлении, откуда раздались выстрелы, и направился в лес. Дима и Оля, прижавшись друг к другу, с острой болью в душе смотрели вслед удалявшейся маленькой фигурке с винтовкой...

У большого куста Сеня еще раз обернулся. Еще раз мелькнуло в кривой улыбке его круглое лицо, и все скрылось...

Боже мой, Боже мой, – простонала Оля, прислонившись к плечу юноши. – Будет ли когда-нибудь конец всему этому?..

Дима с тоской оглянулся вокруг. Жертва, принесенная Сеней, обязывала его напрячь последние силы для спасения любимой девушки и своей тайны. Он мягко оторвал ее лицо от своего плеча и сурово сказал:

Сожми зубы, Оля. Рано еще слезам волю давать. Идем...

Он решительно обнял девушку рукой, и оба медленно пошли вперед, на запад.

Это было плачевное зрелище. Скауты тащились из последних сил. Красное пятно на плечо Димы уже проступало через рубашку. С головы ветки давно сорвали шлем. Спинная сумка была брошена.

Оля с трудом ступала на больную ногу. Ее лицо было бледно, глаза красны, и по лбу струились капли пота. Оба плелись молча, изредка взглядывая друг на друга, словно для того, чтобы ободрить и себя самого и своего спутника.

Так протащились они еще около километра. Пройдя какую-то просеку, девушка опять вздохнула, словно с каким-то странным облегчением, и опустилась на землю. Диме нечего было спрашивать свою спутницу: он знал, что на этот раз силы были исчерпаны до дна. Девушка лежала и в полутьме северного леса казалась бы мертвой, если бы ее плечи не вздрагивали от подавленных рыданий. Она была сломана и физически и душевно.

Дима выпрямился и с тоской оглянулся кругом. Над ним шумели зеленые ветви могучих елей. Громадные стволы уходили ввысь, и где-то там вверху в просветах зелени виднелось синее, такое спокойное и такое свободное небо.

Юноша и сам был готов броситься на землю около Оли, забыть о борьбе и только сжимать рукоятку револьвера для последнего безнадежного боя и последних выстрелов в голову любимой девушки и свой висок. На душе у него было пусто и даже как-то спокойно. Все, что можно, было сделано. Значит – не судьба. Придется погибнуть на родной земле... Но за что?..

Он еще раз с тоской оглянулся, и в этот момент его взор упал на какое-то пестрое пятнышко, выглядывавшее на просеке из-за дальних кустов. Сердце его дрогнуло. Он проковылял несколько шагов и остановился, как вкопанный, не веря своим глазам: это был пограничный столб!

Из последних сил Дима рванулся назад к опушке леса.

Сеня... Сенька! – отчаянным голосом закричал он, но вокруг уныло и как то угрожающе шумел лес. Сеня уже был далеко.

Сеня! – еще раз крикнул Дима. Как бы в ответ ему вдали раздался выстрел. За ним друтой.

Тогда юноша бросился к Оле. Он поднял ее одной рукой, крича на ухо о чудесной новости. Окрыленная этими словами, Оля прошла еще несколько сот метров, но потом опять опустилась на землю.

Больше не могу, Дима, – простонала она.

Ну, еще хоть немного, Оля... Ведь это уже Финляндия!.. Понимаешь ли – Финляндия... Мы – спасены...

Видит Бог, Дима, не могу!

Но нам нельзя здесь оставаться! Советские пограничники могут придти и сюда... Нас и здесь могут взять.

Уходи сам, Дима!

Опять ты эти дурацкие слова повторяешь! – рассердился Дима. – Эх, если б у меня рука здоровая была... Я бы тебя понес!

В эту минуту откуда-то с финской стороны раздался собачий лай. Юноша замер.

Оля... Знаешь что? Там, видно, люди... Я сбегаю туда и приведу кого-нибудь на помощь. Ты... ты... не побоишься тут одна? Я тебе один наган оставлю...

Иди, милый, – с трудом прошептала девушка. – Иди... Я знаю – ты меня не бросишь... Ая... я... живой не дамся!..

Она протянула ему свои руки. Горячее облитое слезами лицо прижалось к его грязным небритым щекам, и Дима ощутил на своих губах соленый вкус слез. Сердце его дрогнуло от волны любви и жалости, я губы их слились. На миг голова закружилась, и он потерял счет времени. Но потом опять молнией вспыхнуло сознание грозящей опасности. Юноша с трудом оторвался от милого лица, торопливо и даже сурово махнул рукой на прощанье и рванулся туда, где был слышен собачий лай.

Последнее испытание

Двое финских пограничников с собакой медленно шли по тропинке, когда внезапно из-за кустов навстречу им показался бегущий человек. Солдаты мгновенно сбросили с плеч винтовки.

Стой!

Жест и угроза: «стой» понятна на всех языках. Бежавший юноша остановился. Его лицо сияло. Он хотел подойти ближе к солдатам, но две винтовки уперлись ему в грудь.

Руки вверх, – скомандовал старший солдат. Но юноша не понимал их языка. Он радостно кивал головой и показывал рукой назад.

Солдаты переглянулись. Потом один из них отошел назад, держа незнакомца под прицелом винтовки. Другой в это время обыскал одной рукой его платье. Из одного кармана был вытащен наган.

Э-э-э! – протянул солдат, и лицо его нахмурилось. Он повернул юношу лицом от границы и подтолкнул его вперед.

Товарищи, – закричал Дима. – Там женщина больная лежит! Помочь надо!

Нет «товаришшш»! – резко ответил солдат, словно его оскорбили. – Эй юмаррэ!²⁴⁷ – И он опять толкнул юношу вперед.

Дима был в ужасе. Он видел, что финские пограничники приняли его за опасного вооруженного перебежчика и не понимают того, что он им говорит про Олю. Страшным усилием он подавил свое волнение.

Вот что, товарищи, – уже спокойно произнес он. – Дайте-ка мне карандаш и бумагу.

Нет «товаришш»! – опять сердито бросил старший солдат и показал на дорогу.

Младший оказался понятливее и сердечнее, и когда Дима жестами показал, что он хочет что-то написать, тот вынул записную книжку и карандаш и протянул беглецу. Тогда Дима нарисовал женщину в юбке с косами, лежащую под елью.

Рисунок заинтересовал солдат. Дима постарался жестами объяснить, что эта женщина осталась неподалеку.

Старший солдат поколебался, но потом, поговорив с младшим, решил повернуть по указанному Димой направлению. Но когда до Оли оставалось уже недалеко, где-то на советской стороне опять раздались выстрелы. Финны переглянулись и решительно повернули обратно. Дима был в отчаянии. Солдаты грубо тянули его в сторону от границы. Юноша понимал, что они по-своему правы, что они, боясь провокации, обязаны доставить беглеца на пост и не ввязываться в какую-то перестрелку на границе.

Но образ бледной одинокой лежащей в лесу Оли, приводил его в отчаяние. Он бросился на землю, отказываясь идти. Тогда старший солдат сердито ударил его прикладом. Юноша не поднялся. Тогда солдат пригрозил ему штыком.

Дима понял, что все погибло. Финны не пустят его вернуться к Оле, и сами туда не пойдут... Они не верят в ее существование! А собаки советских пограничников легко по следам найдут больную девушку и возьмут ее даже на финской земле.

Нервы его болыие не выдержали. Отчаяние вскипело в нем, как порыв бури. Он метнулся к дереву и разорвал на себе воротник рубахи.

Чорт с вами, стреляйте, если вы не люди, а звери, – в бессильном бешенстве закричал он. – Я не пойду!..

Он сорвал с себя полотно повязки и стал рвать бинт. Опять потекла кровь.

Вид юноши был страшен. Его измученное лицо исказилось, тело дрожало, глаза сверкали. Солдаты в нерешительности стояли перед ним, не зная, что делать. Внезапно младший из них наклонился к сорванной повязке. Он тронул ее сперва концом винтовки, потом поднял рукой. Оба пограничника о чем-то заговорили на своем языке, рассматривая повязку. Потом старший из них удовлет воренно кивнул головой и показал направление в сторону границы.

Потрясенный юноша ничего не понимал и с удивлением смотрел на них. Тогда младший солдат, улыбаясь, показал ему белое полотно. Это была ночная женская рубашка!..

Когда Дима с солдатами прошел несколько сот метров, вдали вновь раздались выстрелы. Солдаты опять с беспокойством остановились. Но Оля была уже где-то совсем близко.

Оля... Оля... Откликнись!

Солдаты напряженно прислушивались, сжимая в руках винтовки. В лесной тишине слабо, но ясно, послышался ответный отклик:

Дима... Милый... Я здесь!..

Сторожевая собака радостно залаяла и бросилась вперед.

Прощальный взгляд

Медленно шли по тропинке спасенные беглецы. Радость давала девушке новые силы, но оба скаута были еще слишком потрясены, чтобы обмениваться впечатлениями, и брели молча, растерянные и ошеломленные. Логика говорила, что опасности уже кончены, но сердце еще жило впечатлениями от ужаса только что пережитого. И только финские солдаты весело пересмеивались, добродушно угощали беглецов давно невиданным шоколадом и заботливо поддерживали ослабевшую девушку.

На одном пригорке все остановились. Солнце светило ярко, по-весеннему. Зеленеющий луг весело сбегал вниз к долине, где мирно серебрилась речка. На другом ее берегу сплошной стеной поднималась темная линия лесов.

Младший пограничник приветливо улыбнулся и показал рукой на речку.

Суоми²⁴⁸, – сказал он, топая ногой в землю, на которой они стояли.

Венейя²⁴⁹, – и он указал на лес за рекой.

Сердца беглецов сжались никогда еще не испытанной болью – самой страшной и самой благородной в мире – тоской по Родине. Девушка, не отрывая глаз от родной земли, медленно опустилась на колени. Дима стал рядом с ней. Минуту они молчали. Потом Оля перекрестилась.

Господи Боже!.. Спаси нашу Россию! – тихо прошептала она.

Дима, дрогнув лицом от нестерпимой боли в растревоженной ране, с трудом поднял руку для крестного знамения.

Младший финн с уважением снял фуражку. Старший секунду поколебался, но потом, глядя на взволнованные лица скаутов, тоже медленно обнажил голову.

Дима и Оля невольным движением взяли друг друга за руки и с тоской вглядывались в расстилавшиеся вдали холмы и леса. Пусть не матерью, а мачехой оказалась для них родная страна, но она все равно была и оставалась их Родиной... Покинутой Родиной! Неужели навсегда?

Где-то вдали, каким-то одиноким печальным звуком слабо донесся и замер еще один выстрел. Не было мира и покоя на просторах страны. Борьба не затихала. В лице маленького упрямого беспризорника Россия не сдавалась...

Неужели он не спасется? – с тоской в голосе тихо спросила Оля.

Ну, вот еще? Конечно, выкрутится! – уверенно откликнулся Дима. – Сенька – парень бывалый. Он проскользнет везде. Еще, Бог даст, увидимся с ним!

Ведь мы же вернемся в Россию, ведь правда, Дима?

Ну, конечно же, родная! Как же иначе? Правда, Россия, может быть, обойдется и без нас, но нам без России все равно жизнь – не в жизнь. Конечно, мы еще вернемся!..

Глава XIII

Люди «с того света»

Седая голова патриарха устало склонилась перед иконой: восемь десятков лет давали себя энать... Все трудней было выстаивать длинные часы богослужений, все утомительнее было выслушивать сотни просьб простого люда, непрерывно шедшего со своими горестями и нуждами в гостеприимный патриарший двор. И к концу дня уже сгибалась от усталости раньше всегда прямая фигура, и все ниже клонилась серебристо-белая голова старика...

Вот и теперь патриарх перед сном с трудом опустился на колени перед образом Спасителя, мягко в полумраке комнаты освещенном лампадой.

Все было так мирно вокруг. Шум большого города уже затихал. В открытое окно из тенистого сада доносилось пенье соловья, и в патриаршем доме царила какая-то спокойная торжественная тишина.

Покойно было и на душе у старика. Тяжелый ежедневный долг был выполнен, и оставалась только вечерняя молитва, да мирный сон с чистой совестью...

Старик глубоко вздохнул, и его тонкая ссохшаяся рука уже поднялась было привычным движением для крестного знамения, как откуда-то, из глубины приемных комнат, донесся неясный шум.

Шум в полночь в патриаршем доме был явлением небывалым. Вот почему старик опустил руку и прислушался. Звуки какого-то далекого спора, какого-то движения не затихали, и патриарх, с трудом поднявшись с колен, нажал кнопку эвонка.

Через полминуты в дверях показался монастырский служка.

Что там за шум, Николай? – тихо спросил старик.

Бледное худое лиуо служки было явно вэволнованным.

Ваше Святейшество... Уж не знаю, как и доложить... Пришли какие-то двое – юноша и девушка. Говорят только по-русски. Понять можно... Хотят видеть вас, Ваше Святейшество. Я сказал им, чтоб завтра в приемные часы зашли. Да куда там! Требуют видеть вас сейчас – говорят, что-то важное пришли вам сообщить. А кто они такие – неведомо...

Русские? – переспросил патриарх. – Позови их сюда.

Служка потоптался в нерешительности.

Да они, Владьжа, оборванные, грязные... Такой трезвон подняли перед воротами. Я уж хотел за полицией – посылать... Ведь кто они такие – Бог весть... Теперь такие времена, Владька. Уж пусть лучше завтра...

Патриарх спокойно взглянул на служку. Тот замолчал, склонился в низком поклоне и вышел. Он не удивился приказанию: по всей стране было известно, что патриарх Савва – покровитель русских и что к нему со своей нуждой и бедностью приходят сотни русских людей, оторванных от своей Родины.

И, действительно, патриарх искренно и глубоко любил Россию, как любили ее все иностранцы, побывавшие там в период ее мирного величия. В молодые годы он провел там несколько лет в Духовной Академии, потом много ездил по необъятным просторам великой страны и привязался к широте ее мирных полей и рек, к величию ее могучих гор и лесов, к теплому гостеприимству русских сердец и к глубокой задушевности русской народной песни.

Эти воспоминания молодых лет патриарх сохранил как драгоценность в своей душе и не изменил этим чувствам в течение своей долгой жизни. И теперь, когда уже не существовало гордого слова «Россия» и тысячи русских людей волной революции были отброшены на чужбину – глава православной церкви стал для них отцом и покровителем.

Старик патриарх обладал громадным моральным авторитетом в своей стране. В горниле политических страстей, в сложной жизни молодого государственного организма он воплощал в себе совесть народа, и к его редким словам прислушивались все, от министра до крестьянина. И часто патриарх смело вмешивался в государственные дела и побуждал руководителей своей страны смягчать жестокие законы политического эгоизма и вносить в жизнь гуманность, справедливость и широкое милосердие.

Так добился он и улучшения положения русских эмигрантов. Слова «Россия» и «русский» неизменно будили в душе первосвященника тысячи лучших воспоминаний, и поэтому нужды русских людей были ему так же близки, как и нужды его родного народа. Вот почему он в эту полночь дал распоряжение привести к нему странных людей, почти насильно ворвавшихся к нему в дом.

Через несколько минут среди тишины ночи послышались шаги, и в дверях комнаты показался служка. За ним виднелись две незнакомых фигуры – мужчины и женщины.

Подойдите ближе, – мягко пригласил патриарх. Гости повиновались.

Можешь идти, Николай, – повернулся к служке старик.

Ваше Святейшество, – нерешительно произнес тот. – Разрешите остаться тут с вами... Ночь на дворе.

Нет, Николай... Спасибо. Иди!

Служка бросил тревожный взгляд на прибывших и медленно вышел. Патриарх спокойно подошел к стене и повернул кнопку выключателя. Люстра под потолком брызнула ярким светом, и сразу стало понятно, почему так беспокоился служка: гости были похожи больше на бродяг, чем на достойных доверия посетителей.

Их костюмы, странного, не европейского покроя, были измяты и изорваны. За спинами у обоих были сумки, как у туристов. Ноги юноши были мокры до колен, словно он только что вброд переходил реку. Девушка была без чулок, и ноги ее были исцарапаны. Лица у обоих были бледны и изнурены.

От внимательного взора патриарха не укрылось, что тоненькая и стройная девушка была, очевидно, на исходе своих сил. Юноша, крепкий и широкоплечий, держался бодрее, но и его давно небритое круглое лицо было сжато какой-то гримасой последнего усилия. Видно было, что и ему пришлось пережить тяжелые испытания за последнее время, и только большие усилия воли заставляют его держаться прямо и гордо. Но по судорогам молодого лица патриарх видел, что – вот вот – порвется последняя тоненькая нитка воли, и юноша тоже будет сломан...

Жест хозяина пригласил гостей сесть. И была пора: девушка качнулась и скорее упала, чем села в кресло.

Вы – русские? – мягко и спокойно спросил старик, словно такие ночные посещения и такие гости были для него обычным явлением.

Да, Владыка, – ответил юноша. – Мы – из России.

Давно?

Патриарх привык иметь дело с политическими эмигрантами, покинувшими Россию около двадцати лет тому назад. Поэтому ответ юноши прозвучал для него неожиданно.

Три недели...

Юноша сказал эти слова просто, без ударения, словно в этом ответе не было ничего необычайного. Старик с удивлением взглянул на него.

Как это – «три недели»? Вы так недавно приехали оттуда?

Нет, Владыка. Мы не приехали. Мы бежали из Советской России, чтобы увидеть вас.

Меня? – В голосе патриарха было нескрываемое удивление. – Почему именно меня?

Тогда юноша выпрямился, как будто он стал в военный строй и вздрагивавшим голосом отчетливо произнес:

Мы принесли вам, Владыка, тайну клада Соловецкого монастыря...

Едва замолкли эти странные слова, как к дверям комнаты стали приближаться чьи-то торопливые шаги. В тиши ночи казалось, что кто-то не идет, а бежит к кабинету патриарха. Юноша и девушка с тревогой поглядели на дверь, а старик нахмурился.

Дверь открылась без стука, и на пороге показался бледный взволнованный полицейский офицер. Увидев спокойно, сидящего патриарха и молодых людей рядом с ним, он с облегчением воскликнул:

Слава Богу, Владыка, что я успел! Ради Бога простите, что я к вам так ворвался! – и, повернувшись к посетителям, он быстрым и ловким движением вытащил из кобуры парабеллум.

А вы, вы арестованы. Не шевелитесь!

Патриарх медленно повернул голову к офицеру и тихо спросил:

Что такое?

В этих простых словах, сказанных так спокойно, офицер почувствовал готовящуюся бурю.

Простите, Ваше Святейшество, – нервно ответил он, не поворачивая головы к патриарху и держа гостей под прицелом своего пистолета. – Простите, Бога ради... Но мы знаем про них... Несколько дней тому назад сообщение было... К патриарху будут прорываться известные убийцы, террористы... Будут говорить, что они из России. Очень ловкие и опасные. Мы усилили охрану границы, но они все-таки пробрались... И когда мне ваш служка протелефонировал о странных посетителях – я догадался. И сразу к вам... Слава Богу – вовремя...

Офицер был уже почти спокоен. Очевидно, он был уверен в своем пистолете и в своем искусстве стрельбы. Молодые люди сидели неподвижно, и рука офицера с выпрямленного и напряженного положения перешла на полусогнутое. Но дуло пистолета и глаза офицера по-прежнему ни на секунду не отрывались от «террористов».

А кто дал вам такие сведения об этих молодых людях?

Это радио из Москвы сообщило всем полициям Европы.

Вот оно что? – задумчиво промолвил патриарх и повернулся к юноше. Тот с тоской и болью смотрел на старика. Девушка опустила лицо в сложенные руки, и плечи ее вздрагивали.

Владыка, – дрожащим голосом произнес юноша. – Богом клянусь – это неправда... Мы действительно только что бежали из Соловецкого концлагеря в Финляндию и пробрались сюда, чтобы сообщить, вам тай...

Старик остановил его речь простым движением руки и медленно встал. И когда он поднялся, и офицер и гости почувствовали, что поднялся не старик, не патриарх, а поднялся вождь и командир. Властный жест руки, заставивший юношу замолчать, был перенесен на офицера.

Спрячь оружие!

Ваше Святейшество... – запротестовал офицер.

Я повторяю, – спрячь оружие, – так же неторопливо и властно повторил патриарх. Офицер повиновался и только тогда сообразил, что он в фуражке. Быстрым движением он снял ее и с недоумением и тревогой взглянул на патриарха. Но тот уже не обращал на него внимания. Повернувшись к своим гостям, он сделал шаг в их сторону.

Тогда чувство долга опять заставило офицера забыть о том, с кем он имеет дело. Он опять вытащил пистолет и решительно стал перед стариком. Он загораживал своим телом своего патриарха от «убийц». Старик заметил решительность офицера, понял его чувство и тихо усмехнулся.

Не надо, сын мой... Кого Бог не обережет, того и твое оружие не спасет. Десница Господня – лучшая охрана старику.

Он мягко отстранил офицера, подошел к девушке и положил ей руку на голову. И словно повинуясь высшей духовной силе, девушка поднялась, и лицо ее приблизилось к лицу старика. Большие полные слез серые глаза открыто взглянули в спокойные, окруженные сетью усталых морщин, глаза первосвященника.

Старик взял ее за подбородок и несколько секунд вглядывался в эти глаза. Потом он медленно повернулся к офицеру.

И ты можешь думать, что такие глаза могут быть глазами убийцы?.. Что эта русская молодежь способна убить меня? Нет, сын мой. Спасибо тебе за желание закрыть меня своим телом. Но не эти молодые руки будут причиной моей близкой смерти. Можешь оставить их здесь.

Но, Владыка... Я не имею права. Я обязан бояться за вас. Как мне посмотреть в глаза людям, если с вами что-нибудь случится?

Не бойся!

Теперь вся полиция на ногах. Кто может сказать – убийцы они или нет? Я имею формальный и категорический приказ арестовать их, где бы они ни были.

Высокий спокойный лоб старика прорезался морщиной.

В моем доме приказы полиции недействительны, сын мой. Иди. А если хочешь быть спокойнее – подожди у меня в приемной. Я дам тебе потом свои распоряжения...

Но, Ваше Святейшество...

В голосе патриарха были уже властные нотки, когда он повторил:

Иди!

Полицейский офицер выпрямился, как бы получив распоряжение прямого начальства, низко склонился перед стариком и вышел. Юноша, с затаенным дыханием слушавший этот разговор, шумно вздохнул и вытер пот со лба. Старик заметил это и усмехнулся.

Ну, дорогие гости, а теперь рассказывайте. – Потом, заметив необычайную бледность девушки, он добавил. – А, впрочем, погодите минутку.

Он опять позвонил, дал распоряжение, и через минуту перед гостями поставили по стакану красного вина и коробку с печеньем.

Покрепитесь, мои дорогие... Как вас зовут?

Меня Дмитрием, а товарища моего...

Какого товарища? – удивленно переспросил патриарх.

Юноша немного смутился.

Да я не знаю, Владыка, как здесь за границей надо сказать. Там в СССР, все друг друга «товарищами» зовут. Просто и понятно. А тут – уж я и не знаю. Я и Олю хотел по привычке «товарищем» назвать. А то как иначе: спутница, сказать, друг или подруга или как? Но, в общем, мы оба из Москвы.

Старик качнул головой.

Ну, пока и хватит. Познакомились. Теперь немного помолчите, выпейте нашего вина и расскажите спокойно и толково, что привело вас сюда. И, главное – уже не бойтесь ничего: вы теперь – мои гости...

Молодые люди с жадностью принялись за вино и печенье. Легкий румянец стал окрашивать бледные щеки девушки, а юноша откровенно крякнул от удовольствия.

Что, Оль – Оль, это тебе, брат, не тринадцатая соловецкая рота?

Старик патриарх с улыбкой смотрел, как быстро уничтожается угощение, и

незаметно нажал на кнопку звонка еще раз.

Принесите из столовой бутербродов или еще чего-нибудь, что осталось от ужина, – распорядился он.

Вот спасибо, батюшка, – весело сказал юноша, когда перед ним поставили несколько тарелок с едой. – А то мы, ей-Богу, совсем отощали. Оля – так даже от ветра уже начала качаться. Верите, как перебежали в Финляндию, как нас там проверили и выпустили – так мы словно барьерным бегом занимаемся с Олей: все границы перепрыгиваем – то тайком, то ловкостью, то подкупом...

При слове «батюшка» патриарх с трудом скрыл свою улыбку. Этим словом в России называют скромного деревенского священника. Но ему, первосвященнику православной церкви, было, видимо, радостно слышать это простое и сердечное слово, обращенное к нему простодушным русским юношей, с таким аппетитом уплетавшим бутерброды.

Ну, хорошо, хорошо... Это все уже в прошлом. А теперь начинайте свой рассказ.

Я готов, Владыка. Только честно предупреждаю: рассказ будет казаться вам прямо невероятным. Вы, может быть, даже и не поверите, но это нам не так важно. Нам нужно выполнить долг русской молодежи и передать вам тайну Соловецкого клада. Бог помог спастись нам с этого страшного острова. Он довел нас Своей Рукои до вас, и теперь мы спокоины... Таина Соловецкой обители, место, где спрятаны сокровища монастыря, будет теперь в верных руках...

Соловки, – мягко повторил патриарх, и голос его чуть дрогнул. – Соловки, сердце русской веры... Был я там лет сорок тому назад. Видал суровое благолепие острова... Да, богатства там были великие. И если безбожная власть не нашла клада – я счастлив слышать это. А вы, значит, сами видели эти сокровища?

Вместо ответа юноша повернулся к своей спутнице.

Дай-ка, Оля, то кольцо, что мы взяли из подземелья.

Девушка сняла с шейной цепочки какой-то предмет и протянула его патриарху. Это был большой серебряный перстень старинной работы с печатью в виде осьмиконечного креста, окаймленного бриллиантами.

Патриарх долго и внимательно рассматривал перстень. Наконец, он поднял голову.

Это – необычайная редкость... Перстень этот принадлежал великому князю Владимиру Святому, Крестителю Руси. Этой печатью был скреплен брачный договор между ним и византийской царевной Анной. Ему, значит, около тысячи лет... Об этом перстне писали некоторые летописцы, но все считали, что он утерян навсегда... Как он к вам попал?

Юноша стал рассказывать уже знакомую нам историю. Вначале он запинался, словно не находя слов, чтобы выразить сложность и яркость своих переживаний, но постепенно увлекся и, нервно и порывисто ходя по комнате, рассказал старику о себе, своих друзьях, о концлагере, о розысках клада, о приключениях побега, о тех, кто помог им бежать, и о тех, кто остался там страдать...

Наконец, юноша резко прервал свой рассказ. Словно очнувшись от пережитого, он с каким-то удивлением оглядел эту тихую комнату, спокойно сидевшего против него старика, девушку, дремавшую в кресле, и как будто еще раз понял, что все то, о чем он говорил, к счастью – прошлое.

И вот, Владыка, – закончил он, – мы – здесь. В моем рассказе нет ни слова неправды. Но верно и то, что вы теперь не можете проверить моего рассказа. Но, Бог даст, наша Родина снова станет Великой Россией – тогда вы пошлете в Соловки кого-либо из верных людей, и они найдут сокровища. А теперь, чтобы закончить свой рапорт, я дам вам вот еще что...

Он сунул руку в боковой карман и, вынув оттуда какую-то бумагу, протянул ее патриарху.

Вот, Ваше Святейшество, – сказал он, опять по-военному выпрямляясь. – Это план местонахождения клада монастыря. Последний человек, который знал эту тайну – умер, передав ее мне. И теперь перед лицом Бога и России я передаю эту тайну вам...

Дима волновался. Его плохо приглаженные белокурые волосы торчали во все стороны. Лицо было красно от волнения, слова часто неуклюжи и сбивчивы. Но в голосе этого «человека с того света» было столько непритворной искренности и торжества, что патриарх невольно привстал, принимая бумагу. Положив на стол, он развернул ее. На смятом грязном обрывке серой бумаги были грубо нарисованы линии какого-то лабиринта и стояло несколько букв древнеславянского алфавита.

Человеку, не слышавшему рассказа юноши, этот рисунок и буквы не сказали бы ничего. Но старик, внимательно слушавший своего гостя, с интересом склонился над бумагой.

Разве эту бумагу вы несли с собой из Соловков?

Нет, Владыка. Это срисовала Оля уже после перехода границы.

Срисовала?

Вместо ответа юноша засучил рукав рубашки и показал старику вытатуированный на левой руке такой же рисунок и буквы.

Это я еще в Соловках сделал, чтобы не полагаться только на память. А остальных планов мы не трогали. Они так и остались на столе перед мертвым монахом в подземелье.

Старый патриарх задумался. Все это было настолько невероятно, что казалось сказкой. Двое русских скаутов вырвались из самого страшного концлагеря СССР и чудесно вынесли оттуда тайну старого монастыря. И теперь эта тайна передана ему...

Патриарх переводил свой взор с окаменевшего от усталости лица девушки, сидевшей в кресле, на взволнованную фигуру юноши и поворачивал в руках старинный перстень. Да, сомнения бьггь не могло. Эти люди не лгали, и тайна несметных сокровищ Соловецкой Обители теперь вручена ему, православному патриарху...

И странным было наступившее молчание. Комната тонула в полумраке. Только электрическая лампочка над столом да лампада перед иконой освещали участников этого необычайного разговора. И, как прежде, все было тихо. Дремал старый сад, освещенный взошедшей луной. Откуда-то издалека доносились мягкие звуки пароходных гудков, но здесь, в этой комнате, уже не было покоя, словно сюда, в мир и тишину, ворвалась струя далекой, напряженной, стремительной жизни, полной бурь, страданий и борьбы... И внешне спокойно стоял этот юноша, и только учащенное дыхание указывало на его волнение, словно он, рассказывая, снова переживал свои тяжкие испытания...

Но почему вы решили передать эту тайну именно мне? – тихо спросил патриарх после долгого молчания.

А мне тот умерший старик монах указал. Да и потом – действительно: кому же еще? В Советской России за свою жизнь никто не может быть уверенным ни на один день. Вот несколько монахов еще недавно знали тайну эту... А где теперь они?.. А вы – вне советского ада, и вы – друг России. У вас тайна будет в верных руках. А после вас перейдет к вашему преемнику... А нам с Олей теперь даже и умереть можно. Если нас теперь даже и убьют большевики – все равно. Мы – люди незаметные, песчинки в русской буре... Но только все-таки я верю, что мы все еще увидим настоящую новую освобожденную Россию... А теперь – как легко на душе! Помнишь, Оля, – весело усмехнулся юноша в сторону своего друга, – как наш Сенька говаривал: «так легко стало, словно бы железный утюг отрыгнул»...

Внезапно юноша понял всю неуместность такой шутки в кабинете патриарха и чуть смутился.

Вы простите мне, батюшка, что я так невпопад ляпнул. Но я ведь, по совести говоря, немного сам не в себе... Шутки сказать – сидим вот у вас... Ведь, ей Богу же, это истинное чудо! Уже то, что мы удачно сбежали – совершенно необычайная штука. Мы ведь – первые люди, бежавшие с Соловков! Звучит-то как гордо, а, Оля? А что если бы мы по дороге попались полицейским? Ведь Москва – вот офицер рассказывал – всюду дала телеграммы. Там ведь подозревали, что я знаю тайну... И здесь постарались бы подкупить кого надо, чтобы выдать нас обратно, как каких- либо бандитов или убийц. Или просто отравили бы в какой-либо тюрьме. И никогда не узнали бы вы, Владыка, что двое русских скаутов несут вам тайну Соловецкого монастыря... А теперь?.. Теперь на душе птички поют и незабудки расцветают. Тайна Соловков – в руках православного патриарха. Наш русский долг выполнен...

Старик поднялся, медленно подошел к юноше и положил ему руку на плечо.

А почему вы придавали такое значение кладу этому? Почему пошли на такой смертельный риск с этой девушкой?

Юноша чуть вздрогнул и поморщился от боли, когда старик коснулся его раненого плеча, но справился и опять выпрямился.

Почему, Владыка? Да потому что мы твердо верим в то, что скоро пройдут страшные годы, что кончится кровавый опыт над нашей Россией, и она станет снова Великой, Свободной и Счастливой... Пусть тогда сокровища монастыря будут ей лекарством от ран. Пусть тогда восстановление нашей Родины идет не на чужие, а на русские деньги святого монастыря...

Спокойное величавое лицо патриарха выразило непритворное волнение. В этих сбивчивых словах, в этом бессвязном волнующем рассказе, в этих утомленных взволнованных лицах, старик почувствовал что-то высокое и гордое. Эти почти ворвавшиеся к нему ночью русские скауты резко всколыхнули размеренную жизнь и показали, что и в этом материалистическом «сантимном» мире есть еще проблески героизма, чувства долга и жертвенной любви к Родине... Патриарх с любовью и симпатией вгляделся в честное открытое лицо юноши и все яснее видел за маской искусственной бодрости и нервного оживления печать пережитых страданий и тяжелой душевной борьбы.

«Если в России еще много таких – она не погибла»! – мелькнуло у него в голове, и с чувством восхищения и сердечной теплоты патриарх поднял свою благословляющую руку.

Юноша чуть растерялся. Он не сумел уставным движением сложить своих рук, склоняя голову под благословением. Он просто взял руку старика своими обеими руками и взволнованно поцеловал ее. И в этот момент первосвященник заметил, что на левой руке у юноши не хватает трех пальцев.

Как это случилось с вашей рукой, Димитрий?

Юноша замялся, словно не хотел касаться этой темы. Но в этот момент девушка, почти дремавшая в своем кресле от слабости и утомления, выпрямилась, словно через ее тело прошла волна электрического тока.

Этого, Владыка, он вам не расскажет. Знаю я его!.. Это Дима, спасая мою жизнь, попал в Соловецкий лес и там отрубил свои пальцы, чтобы не выдать тайны и выручить меня.

Эти слова вырвались у девушки с такой страстностью, что старик невольно улыбнулся, несмотря на трагичность этого восклицания. Юноша смутился.

Ну, брось, Оль – Оль, – с упреком сказал он, положив свою искалеченную руку на плечо девушки. – Что это тебя прорвало?.. А вы, батюшка, ей не очень- то верьте – она готова из меня настоящего героя сделать...

Чего это ты, Дима, скромничаешь? – с упреком сказала девушка. – Я ведь все знаю...

Ну, хорошо, хорошо, дети мои. Потом все дорасскажете. А теперь идите на отдых.

Он позвонил, и через минуту в комнату вошел служка и полицейский офицер.

Вот что, Николай. Приготовь комнаты для гостей и передай мое распоряжение отцу Мефодию, чтобы он дал возможность этим молодым людям получше отдохнуть и подкормиться. А вы, господин офицер, передайте своему начальнику, что я беру этих людей под свое личное покровительство. Сведения из Москвы прошу считать ложью.

Простите, Ваше Святейшество... Я телефонировал начальнику политической полиции, и он настаивает...

Мне нет дела, на чем он настаивает, – холодно прервал его патриарх. – Я, понимаете ли, я ручаюсь за них. И прошу полицию рассматривать этих молодых людей, как моих личных друзей и гостей. Можете выставить около них любую охрану, но имейте в виду – чтобы полиция их пальцем не тронула!.. Впрочем, утром я сам расскажу о них министру внутренних дел. А теперь можете идти.

Служка и офицер молча поклонились и вышли.

Ну, вот, дети мои, и все. Сейчас вам приготовят комнаты. Пойдите и отдохните там от всех ваших трудов и страданий. Мы с вами еще о многом поговорим. И, главное – не тревожьтесь теперь ни о чем. Вы теперь под моим личным протекторатом.

Он положил руку на голову опять опустившейся в кресло девушки. В этом жесте было столько ласки и тепла, что холодное, словно заледеневшее лицо девушки как то странно дрогнуло. Эта конвульсия последнего усилия волной прошла по всему ее телу, напряженному и как будто готовому каждый момент к борьбе. Ласка старика словно смела эту маску гордости и вызова с лица девушки. Из-за этой маски неожиданно выглянуло лицо молоденькой смертельно уставшей девочки, жаждущей не борьбы, не сильных переживаний, а простого человеческого тепла, ласки и любви... Старик заметил эту перемену и ласково улыбнулся ей. И в ответ на эту улыбку серые глаза девушки мгновенно наполнились слезами; она быстро уткнулась лицом в широкий рукав облачения патриарха, и ее плечи беззвучно затряслись от рыданий.

Старик не отнимал своей руки, которую судорожно схватила гостья. Он тихо гладил ее голову и не старался успокоить девушку.

Плачь, плачь, девонька, – ласково приговаривал он. – Не стыдись... Трудно было тебе в той звериной жизни... Выплачь, доченька, свою боль, свою муку... Это – святые, облегчающие слезы... Теперь ты можешь плакать...

Юноша стоял неподвижно, и его веснушчатое круглое лицо выражало непритворное удивление. Очевидно, он так привык к выдержке своего друга, что этот перелом, эти слезы были для него неожиданностью. Но и он был взволнован этим порывом. Патриарх поманил его к себе и положил свободную руку ему на плечо.

Это большое счастье для Оли, что она, наконец, заплакала, – тихо произнес он. – Теперь ей будет легче. Женские слезы, такие слезы, это – очищение души. Нам, мужчинам, не дано этого счастья...

Перед мысленным взором юноши мгновенно пронеслась картина недавнего прошлого, как на несколько тяжких секунд, там, с кровоточащей рукой на плите могилы Кудеяра, он и сам был сломан, и из его глаз жгучим свинцом катились слезы, и как эта девушка – такая маленькая и жалкая теперь – утешала его, мужчину. Волна любви и нежности поднялась в нем, и он потянулся к девушке.

Старик остановил его.

Не нужно, Дима... Пусть само пройдет...

И, действительно, рыдания девушки уже затихали. Еще раз, еще дрогнули ее плечи и, наконец, она подняла заплаканное лицо.

Простите, пожалуйста, батюшка, что я так сорвалась. Что-то словно лопнуло внутри... Спасибо вам за ласку!

Патриарх опять молча погладил ее голову.

А ты... ты, Димка, – внезапно повернулась она к юноше, словно немного пристыженная и рассерженная. – Ты не думай, что я такая уж ревунья! Это... так... случайно...

Дима посмотрел в ее ясные серые глаза и не думая, не рассуждая, взял своими большими руками ее руку. Это движение было так стремительно и неожиданно, так искренно и сердечно, что девушка невольно улыбнулась сквозь слезы.

Смотри, Димка! Не оторви или не поломай мне руки, – дрогнувшим голосом сказала она, пытаясь пошутить. – Знаю я твои лапы!..

Но юноша поступил еще более странно. Он быстро склонился на колено и поцеловал руку девушки. Эта рука дрогнула, но не отдернулась.

Старик смотрел на эту немного смешную и трогательную сцену, и под его седыми усами мелькала мягкая улыбка.

Ну, хорошо, хорошо, дети мои... Вот, слава Богу, все и утряслось. Теперь самое страшное – уже в прошлом. Возьмите себя в руки и забудьте о напряжении. Отдыхайте, отъедайтесь и высыпайтесь вволю!

Вот за это, Владыка, спасибо, – уже весело ответил юноша. – А то, верите ли – я уже и не помню, когда в последний раз сыт был... А Оля – так ее все ее косы мучили: вымыть негде было... Как звери жили... Эх, и посплю же я теперь, Олик!.. Двое суток без просыпа!.. Да вот еще, Владьжа, просьба к вам будет от нас обоих.

От обоих? – с едва заметным ударением переспросил патриарх и опять чуть усмехнулся, глядя на молодых людей. Юноша не заметил ударения.

Ну да, от обоих. Завтра после обедни отслужите, пожалуйста, молебен о здравии и спасении Сени Щербатого.

А кто он такой?

Он, батюшка, помог нам бежать. И остался там, спасая нас. Может быть, только благодаря его героизму мы спасли и тайну клада и свои жизни...

Складка тревоги и боли прорезала чистый юношеский лоб. Старик одобрительно качнул головой.

Хорошо. Завтра помолимся вместе Господу, чтобы Он его спас. А больше никакой молитвы церкви вам не нужно? Вам лично? Обоим?

Юноша с недоумением посмотрел на старика. Тот, улыбаясь, перевел глаза на лицо девушки, и та поняла. Ее лицо внезапно вспыхнуло румянцем, и рука инстинктивно потянулась к искалеченной руке юноши.

В это время на пороге комнаты появился служка.

Покои готовы, господа!

Молодые люди попрощались и направились к дверям. На пороге комнаты провожавший их патриарх положил руку на плечо Димы.

Ну, теперь отдохнете, наконец, всласть. Вероятно, после всего пережитого вы рады быть в покое и безопасности, в тепле и сытости?

Юноша обернулся к старику.

Да, конечно, Владыка, – медленно ответил он. – Это что и говорить! И совесть у нас спокойна и даже гордость есть: и сами удрали и тайну унесли из- под носа у чекистов. Но, сказать по правде, тяжело все-таки на душе...

Патриарх внимательно посмотрел на омрачившееся лицо гостя.

Тяжело? Почему же это? Долг свой вы честно выполнили, впереди у вас, Бог даст, вся жизнь и счастье. Почему же вам тяжело?

Дима ответил не сразу. Его лицо постепенно, словно светлый зеленый луг от набежавшей тучки, потемнело. Черты лица стали как-то жестче, морщины прорезали лоб. Углы рта сжались в горькой складке.

Трудно так сразу сказать, батюшка, – медленно и тихо ответил он. – А все-таки тяжело на душе. Конечно, я понимаю – голод, страдания и ужасы – все это в прошлом. Но ведь в прошлом для нас... А остальные миллионы русских людей?.. Я знаю, Владыка, вы любите и жалеете русских. Но ведь одно дело – жалеть как-то издали, вот вроде китайцев в их наводнениях. А другое дело – видеть своих русских, умирающих и страдающих, своими глазами... Ведь вот теперь – вы думаете я могу с аппетитом есть какой-нибудь пудинг, забыв о беспризорнике Сеньке, который остался там?.. А потом – ведь, что ни говори – здесь чужбина... Вы Владыка, Есенина читали?

Патриарх удивленно поднял брови при этом неожиданном вопросе.

Есенина? Советского поэта? Слыхать – слыхал, но не читал.

Эх, батя... Ну, какой же он «советский»? По своему сердцу он наш – русский. Я вот никогда не задумывался над одними его стихами, а теперь они у меня словно раскаленным гвоздем на сердце написаны... Жгут... Мучат... Это не советские, это русские стихи! Крик русского человека, который в СССР потерял Россию... Все мы – и здесь, и там,– словно бездомные...

А какие же это стихи? – тихо спросил патриарх, взволнованный выражением муки в голосе юноши.

Сдавленным глухим голосом скаут продекламировал:

Когда б шепнула Рать Святая:

«Оставъ ты мир! Живи в раю!»

Сказал бы я: – «Не надо рая,

Верните Родину мою»!..

Голос юноши дрогнул. Широкие плечи его согнулись, словно от новой тяжести. Махнув рукой, он, не оглядываясь, пошел за служкой.

Старик проводил его долгим взглядом и, когда шум шагов затих, повернулся к иконе. Несмотря на то, что рассказы гостей были полны трагизма, на душе у него было радостно.

Эти рассказы, словно биение пульса какой-то далекой напряженной, тяжкой жизни, вызвали в душе патриарха новый подъем веры в русский народ, в его творческие духовные силы, в его несравненную сопротивляемость и жизнеспособность. Эти русские молодые люди оживили его старое сердце радостной вестью, что Россия – не умерла, что она не сдается и что она не может не победить в той страшной борьбе, которую издавна Бог и дьявол ведут в душе отдельного человека и целого народа...

– Господи, Господи, – прошептал взволнованным голосом патриарх, глядя на Лик Спасителя. – Помилуй и воздвигни многострадальную Россию!..

И с задумчивым и просветленным лицом старик опустился на колени, чтобы продолжить прерванную молитву...