Речь по поводу рассуждений о нуждах единоверцев, сказанная в заседании Санкт-Петербургского отдела Общества любителей духовного просвещения

[По записи стенографа Тулинова]

Пользуюсь позволением сказать несколько слов – для того, чтобы вопрос, о котором мы слушали беседу целых три заседания, был ближе понят нами и сознан в настоящем свете.

В сегодняшнем своем чтении Т. И. Филипов, дозволил себе сделать несколько отзывов о тех замечаниях на свою первую речь, которые в прошлое заседание были высказаны И. 0. Нильским. Мне кажется, и я имею после того некоторое право выразить свое мнение о речи самого Тертия Ивановича. Он начал тем, что целый час доказывал нам, что святая Церковь не придает обрядовым разностям значения, достаточного для того, чтобы препятствовать взаимному единению между собою церковных обществ, придерживающихся разных обрядов. В доказательство этой мысли он привел множество фактов из древней истории Церкви. А в заключение он же, Т. И. Филипов, и предложил нам – для решения вопроса о сугубой аллилуйи между нами и нашими единоверцами – созвать вселенский собор. Начало и конец его речи показались мне очень мало соответствующими один другому.

Обращая за тем свои замечания вообще на весь ряд поднявшихся по возникшему таким образом вопросу рассуждений, остановлюсь на той мысли, с которою и я согласен, что, действительно, святая Церковь смотрела всегда на обряды, по выражению одного из старинных синодских памятников, как на вещь среднюю, которая получает свою силу от повеления или власти Церкви, так что когда в известное время церковная власть повелевает или запрещает известный обряд, то эта средняя вещь получает уже особое значение для подчиненных ей, потому что нарушение повеления или запрещения власти есть уже преступление против власти. Т. И. заметил, что он с этим воззрением Св. Синода на обряды не согласен, что он находит его странным и что «если бы допустить это воззрение, то должны бы были следовать абсурды, то есть, выходило бы, что одна и та же вещь в одном случае была бы дозволена, а в другом – нет». Но я не вижу в этом никакого абсурда. В истории Церкви есть очень много примеров, когда действительно одна и та же вещь в данное время была запрещена Церковью, а в другое дозволена. Например, во времена апостольские запрещено было учить евреев, чтобы они на будущее время не обрезывали своих детей. Когда апостол Павел, после одного из своих путешествий с проповедью евангелия, возвратился в Иерусалим; то старцы Иерусалимской церкви сказали ему: «о тебе говорят, будто бы ты учишь иудеев, живущих между язычниками, отступлению от закона Моисеева, от обрезывания детей». Апостол отвечал, что он этого не делал; тем не менее, его заставили доказать, что он этого не делал, – совершить обряд очищения и принести жертву в Иерусалимском храме, чтобы всем видно было, что он и сам хранит обряды Моисеева закона. А спустя полтораста, пли даже менее того, лет, этого уже не требовалось; напротив, того было постановлено правилом, что, если бы кто дозволил себе молиться в синагоге вместе с евреями, тот должен быть отлучен от Церкви. В том и другом случае не было ничего предосудительного – ни в требовании, ни в запрещении; потому что дело касалось обряда, то есть, средней вещи. Не считаю нужным доказывать, что этот взгляд на значение обрядов принадлежит не нашему только Святейшему Синоду, а всем православным церквам всех времен. Этим воззрением Церкви на обряды объясняется то замечательное явление в истории борьбы православной Церкви с расколами, что когда, в случае разнообразного решения обрядового вопроса двумя поместными церквами, в той и другой из них возникали из за этого раскольнические партии и случалось, что раскольническая партия каждой из двух данных церквей держалась того обряда, который был принят церковною властью другой церкви; то сами церкви, не смотря на разнообразие в известном обряде, оставались между собою в единении, а возникавшие в них раскольнические партии осуждались взаимно как тою церковью, от которой та или другая из них отделялась по различию в обряде, так и тою, с которою искала общения по единству обряда: ибо не видя обряда самого по себе, но неповиновение подлежащей церковной власти из-за того или другого вида обряда делает раскольника раскольником. Не входя в подробное изложение таких примеров, скажу только, что с этой точки зрения мы должны усвоить себе то заключение, что в вещах средних, то есть, в делах касательно обрядов, допускающих разнообразие, власть церковная имеет право в то или другое время, смотря по обстоятельствам, одну и ту же вещь и запретить и дозволить.

Приближая это общее замечание к возбужденному в нашем Обществе вопросу, обращаю теперь ваше, мм. гг, внимание на указанное будто бы противоречие между определением Собора 1667 года и между дозволением единоверия. В 1667 году собор русской церкви, как известно, запретил употребление известного рода обрядов; а за тем в 1800 году русская церковная власть дозволила употребление этих же самых обрядов. Т. П. Филипов находит, будто бы здесь есть противоречие, будто бы в настоящее время русская церковь одними и теми же устами одно и тоже и одобряет и осуждает. Я говорю, что противоречия вовсе нет, и ставлю то положение, что всякая власть, а в том числе и церковная, в разное время и в разных обстоятельствах может, без всякого противоречия самой себе, одно и тоже в данное время дозволить, а в другое – запретить. В самом деле, что такое сделал, Собор 1667 года? Он стоял именно на началах той изменяемости обряда, речью о которой начал свои объяснения Т. И. Филипов: из мнений его членов, из его определений, и заимствованы почти все те примеры видоизменения обрядов, которые Т. И. Филипов приводил в своей речи. Не странно ли было потом слышать из уст того же самого Тертия Ивановича упрек этому собору в том, будто бы в своем определении он остался неверен тем принципам, из которых в действительности вытекли все его определения? Собор 1667 года, торжественно заявил, что обряды именно вещь изменяемая, отменил за тем известный вид обряда и потребовал после того, чтобы этот отмененный им вид обряда не был более соблюдаем никем во всей пастве русской церкви. Объявлением изменяемости обрядов Собор сделал великое дело в истории нашей русской церкви. Я не хочу этим сказать, чтобы прежде никто из русских пастырей не понимал вопроса об обрядности так, как понимал его Собор; но считаю упомянутое определение Собора особенно важным потому, что в то время очень многие из русских христиан смотрели на христианство, как на одну обрядность, приходя к той мысли, что неизменность веры состоит в соблюдении неизменности и обрядов. Это религиозное воззрение грозило чрезвычайной опасностью русской церкви: в нем была основа совершенной неподвижности в развитии русской церковной жизни; в нем крылось запрещение всякого образования, невозможность какого бы ни было церковного прогресса. Когда Собор, за тем, один вид обряда запретил, а другой установил, притом с ясным сознанием, что обряд вообще видоизменяем и что он, Собор, имеет право видоизменять обряды; то этим самым он принес величайшую пользу русской церкви, применив таким образом общий свой принцип к самому делу. В то время было именно полезно запретить те обряды, которые запретил Собор 1667 года, – полезно было для того, чтобы внушить заблуждавшейся части народа, что обряды не есть что-нибудь неизменное. В то время было хорошо, запретивши известные обряды, положить клятву на ослушников этого запрещения, чтобы непокорные знали силу церковной власти и не противились ее определениями, упорно считая запрещенный вид обряда неизменным как учение веры. – Подкрепленное клятвою на ослушников, это распоряжение церковной власти существовало без изменения около 150 лет; наконец обстоятельства переменились. Нельзя уже было, нелегко уже стало смотреть на раскол, существовавший около 150 лет, как на явление мимолетное и скоропреходящее. В XVII столетии церковной власти было нужно, во что бы то ни стало, произвести, по усмотрению ее, известное преобразование касательно известной части обрядов, – нужно было достигнуть того, чтобы, по возможности, все в народе подчинились ее определению и приняли ее распоряжение. С течением времени цель была достигнута: огромное большинство народа подчинилось этому распоряжению и усвоило воззрение Собора 1667 года на значение в религиозной жизни обрядов; между тем в части народа все еще держалась раскольническая партия. Действительно, долго и упорно смотрели на эту партию как смотрят на отдельные лица, случайно выдающиеся личным своим ослушанием власти; к людям этой партии относились так, как будто бы каждый из них был собственно сыном православной русской церкви, лично оказывающим ослушание ее власти, и долго надеялись обратить непокорных к повиновению строгостями. Полутора- столетний опыт наконец показал, что раскол достаточно упрочился, что не следует более относиться к раскольникам так легко, как относятся к непослушанию того или другого отдельного лица, что с ними должно поступать как с особою от Церкви сектою. Поэтому, когда в русской церкви, в среде всего православного народа, обобщилось и установилось уже убеждение, что обряд есть изменяемая вещь, хорошо поступил Св. Синод, дозволив прежним приверженцам раскольнической секты, под известными условиями, то, что 150 лет тому назад было запрещено всем вообще членам русской церкви. Теперь дозволение это уже ни в ком из православных не пробудит мысли, будто бы обряды неизменяемы, или сами по себе составляют нечто неизменное. Что до начала единоверия, до 1800 года, исключая случай, бывший при императрице Екатерине II, о котором упомянул Т. И. Филипов, русская церковная власть неизменно наблюдала за исполнением определения Собора 1607 года, в этом не может быть никакого сомнения, и Т. И. Филипов напрасно терял время, доказывая это так продолжительно. Никакая второстепенная церковная власть (вроде московской консистории, или какого-нибудь епархиального преосвященного) до той поры, пока единоверие не было дозволено высшею властью всей русской церкви, не могла иначе поступать, как по точной букве определения Собора 1667 года; потому что другого общего постановления русской церковной власти па этот предмет не существовало. Но церковная власть поступала так во все время до утверждения правил о единоверии совсем не по той причине, чтобы соблазнявший раскольников обряд считала, самим по себе, еретическим (как думает Т. И.), а потому (как доказал профессор Нильский), что неповиновение ей из-за этих обрядов считала делом противным своему праву, противным общему христианскому понятию, по которому, как я уже ска- зал, церковная власть без всякого противоречия себе может в разное время и в разных обстоятельствах одно и то же запретить или дозволить, как скоро дело касается таких предметов, которые составляют средние вещи. В доказательство такого именно воззрения всей христианской Церкви на обряды я приводил в пример еврейские обряды, которые были некогда дозволены, а после запрещены; но не только в древней, а и в новейшей церковной практике есть множество подобных примеров, Т. И. указал на некоторые из них, как на нелепость; я укажу на них же, как на отличное доказательство объединяющей силы веры, не смотря на различие обряда. Например, у нас инославных христиан, содержащих правильное учение о Св. Троице, при принятии в православную Церковь, не крестят, а у греков – крестят. Есть ли это что-нибудь действительно противоречащее? Ни в том, ни в другом образе действий я не вижу противоречия, и его действительно нет, хотя у нас, по правилам нашей церкви, заслужил бы осуждение тот священник, который бы дозволил себе окрестить крещенного римско-католика, а в греческой церкви заслужил бы осуждение тот, кто, напротив, позволил бы себе принять его в общение без крещения: потому что и то, и другое постановление местных церквей касательно образа принятия инославных одинаково законно и равно полезно и нужно для блага православной Церкви, вследствие различия в обстоятельствах и действительном отношении к Церкви христиан других исповеданий, существующего для русской церкви у нас, в России, с одной стороны, и для греческой церкви на востоке – с другой. Даже в одной и той же местной церкви, но в разное время и в различных обстоятельствах, постановления подобного рода, как касательно образа принятия еретиков, так и касательно других обрядовых вопросов, нередко разнообразились; но этого рода разнообразие отнюдь не есть противоречие, так как каждое из этих разнообразных постановлений в свое время было одинаково полезно и необходимо для блага Церкви, и пастырская мудрость церковной власти именно требовала, в известное время, что либо касательно вещей средних запретить, а в другое время тоже самое – дозволить, для

достижения одной и той же цели.

Считаю излишним обращать внимание на те уко-

ризны, будто бы в настоящее время русская церковная власть виновата в том, что единоверцы не сравнены будто бы в правах с православными, то есть, с прочими членами православной Церкви. Объяснения профессора Нильского достаточно показали, что причиной известных явлений, указанных г. Филиповым, следует считать не взгляд нашего церковного правительства на те, или другие обряды, а взгляд самих единоверцев на обряды. В самом деле, если бы единоверцы искренно были убеждены в изменяемости своих обрядов, подобно прочим возрастным членам нашей православной церкви: то, конечно, им не было бы и надобности заботиться о своих исключительных приходах, о своих исключительных обрядах; каждый из них мог бы соблюдать теперь свои обрядовые особенности, свой образ сложения руки при крестном знамении, совершенно свободно молясь во всех православных храмах. А что Св. Синод нисколько не изменил церковного взгляда на обряды и всегда был верен тому воззрению на них, которое было изложено в определениях собора 1067 года, об этом я уже и не говорю: так как это само собою ясно из того положения, что, не

смотря на видимую разность постаиовления Собора 1667 года и правиле единоверия, между ними в действительности нет ни малейшего противоречия.

Считая, однако, существование в этом противоречия несомненным, Т. И. находит, что, вследствие этого противоречия, необходимо созвать собор и новым соборным определением отменить определение Собора 1667 года. Он дозволил себе даже заметить, что мы, потомки отцов того собора, должны теперь перенести ту оскомину, которая естественно должна на нас отозваться от того, что предки наши позволили себя вкушать кислую пищу, – т. е., что мы должны будто бы повиниться за грехи отцов Собора 1667 года. В этих его заявлениях весьма много несправедливого. Во-первых, несправедливо уже то предположение, будто бы отцы Собора 1667 года дурно поступили, положив, то запрещение на известные обряды, или ту клятву за соблюдение их на будущее время, которую они действительно положили. Напротив, они поступили хорошо; потому что, как уже было замечено мною, этим самым они положили начало новому периоду в истории русской церкви, который способствовал развитию в России образования, богословских наук и христианского сознания в обществе, и с которым кончилось буквенное полудетское понимание христианства огромным большинством верующих русской церкви. Сделанное ими было в высшей степени полезно для Церкви в ту пору, равно как, в свою очередь, было полезно для Церкви и сделанное отцами, чрез 150 лет дозволившими единоверие. Мне вспоминается теперь рассуждение, недавно встреченное мною в письме одного раскольника, помещенном в «Современных Известях» и написанном по́ поводу происходивших в Москве между раскольниками и православными прений. Некто Боев, между прочим, писал, что состязания раскольников с православными, в тех видах, чтобы не касаться личных убеждений современников, велись таким образом, что диспутирующие разбирали, кто из их отцов

прав или виноват, – т. е., предки ли раскольников

были правы, воспротивившись постановлению Собора 1667 года, или правы были предки православных, утвердившее упомянутое соборное постановление; затем уже должно было следовать само собою, что если предки православных были правы, то раскольники должны признать правоту и их современных потомков, как наследников своих отцов, а если оказались бы правы предки раскольников, то православные должны признать правоту раскольников и отказаться от своего образа мыслей, разумеется, в пользу раскольнического. Таким образом, в постановке рассуждения о Соборе 1667 года косвенным образом заключается рассуждение вообще о том, прав ли раскол, отложившийся от русской церкви в 1667 году из за своего мнимо-неизменного двуперстия, или права православная Церковь, твердо стоявшая на своем понятии о том, что обряды изменяемы, строго и постоянно повторявшая это 200 лет, до сих пор держащаяся этого понятия и, на основании этого понятия об изменяемости обрядов, известные обряды запретившая тогда всем, а теперь дозволившая некоторым, в том и другом случае обращая внимание на ту пользу или тот вред, которые тогда и теперь могли бы произойти от незапрещения, или от недозволения? В самом деле, представим себе, что́ было бы, если бы Собор 1667 года не запретил известных обрядов и не положил клятвы на ослушников своего запрещения. То, что́ считалось старым русским обрядом, считалось бы в понятиях народа неизменным догматом божественного откровения. В этом смысле шло бы и дальнейшее развитие образования русской церкви. Тогда вся русская церковь усвоила бы себе раскольнический образ мыслей и не было бы даже в предположении такого рода сношений, какие мы ведем теперь, например, с старокатоликами, или чего-нибудь в этом роде. Равным образом, если бы русская церковная власть, не допуская изменений в обряде, в 1800 году не дозволила правил о единоверии, то она принесла бы ущерб благу Церкви, потому что не допустила бы в ее недра многих достойных того людей, – хотя справедливо, что, принимая в общение так называемых единоверцев, церковная власть смотрела на принятие их, как на принятие детей, которые не могут считаться равными возрастным членам Церкви, и принимала их в надежде, что эти дети со временем вырастут до надлежащего возраста и, достигши полного разума, сольются в своем образе мыслей с прочими членами Церкви.

Во-вторых, если бы даже и справедливо было то предположение, будто бы Собором 1667 года было сделано что-нибудь требующее отмены; то и в таком случае еще никак не следовало бы отсюда, что для отмены этого необходимо требуется созвать новый собор. Много было соборных постановлений и правил, которые, в известное время быв положены более или менее односторонне, с течением времени сами собою теряли силу, без формальной отмены их какими-либо новыми соборными постановлениями; так как вообще постановления церковных властей касательно вещей средних, сделанные в данное время, имеют для христиан последующих времен столько значения и силы, сколько признает это за ними существующая церковная власть того или другого последующего времени, подтверждая их значение и силу в практическом применении их своим авторитетом, или не подтверждая. Такое же значение имела и клятва, которая была положена Собором 1667 года. Т. И. несколько раз и весьма настойчиво называл ее безусловною, простирающеюся безусловно на все будущее время. На самом деле она не имела и не могла иметь характера такой безусловности. Она безусловно запрещала известные обряды только современникам Собора 1667 года, как живым сынам живших тогда пастырей Церкви. Для них она была безусловным запрещением ослушаться известного церковного постановления, но только – для них. Может ли Т. И. сказать, чтобы в этом постановлении собора было точно выражено, что безусловно запрещается на все будущее время до скончания веков придерживаться известных обрядовых разностей, притом – даже в том случае, если бы через несколько столетий появились лица, которые, во всем прочем повинуясь Церкви, только в этом хотели бы ослушиваться настоящего соборного постановления? Если бы так было выражено определение Собора 1667 года; тогда оно действительно имело бы вид безусловного запрещения известных обрядов на все будущие времена и на все случаи; но и тогда оно не имело бы силы действительного запрещения этих обрядов на все будущие времена и на все случаи; потому что как уже было сказано, постановления церковных властей касательно вещей средних имеют для христиан последующих времен столько значения и силы, сколько признает это за ними существующая церковная власть того или другого последующего времени. Следовательно, как только переменились бы обстоятельства с течением времени и существующая церковная власть, по долгу пастырского служения применяя к новым обстоятельствам предмет прежнего соборного постановления, перестала бы на практике подтверждать его силу своим авторитетом; то постановление подобного рода потеряло бы всякую силу и перешло бы в область отживших и забытых законов само собою, без всякой Формальной отмены его каким-либо новым законом. Кто-нибудь, может- быть, скажет: «Да действительно ли бывали подобные примеры в истории Церкви?» Их было не мало. Например, с самой глубокой древности существовало правило, в последний раз пред временем перехода св. Григория Богослова в Константинополь подтвержденное для восточной церкви Антиохийским собором (а всякое правило постановляется, конечно, с известным запрещением нарушать его), – существовало, говорю, правило, что никакой епископ не должен оставлять своей кафедры и переходить на другую, – например, из Сасим в Константинополь. Под предлогом этого правила (21 прав. антиох. соб.), как говорит сам Григорий Богослов, второй вселенский собор не пожелал признать его епископом константинопольским, так как он прежде был уже сасимским епископом. Между тем, правило это, говорит св. Григорий Богослов, «было давно уже умершими и забытым», так как в течение сорока лет, протекших после времени антиохийского собора, было множество случаев перехода епископов с одних кафедр на другие. И Григорий Богослов был прав, говоря это: действительная причина удаления его из Константинополя была совершенно другая, из истории известная; правило же, подведенное к его делу и по этому случаю подтвержденное вновь вторым вселенским собором, как прежде, с переменою обстоятельств церковной жизни в четвертом столетии перестало иметь действующую силу, так и после второго вселенского собора никогда не соблюдалось, хотя никогда и не отменялось. Однако законен ли такой порядок дел и сообразен ли с учением христианской веры? Совершенно законен и сообразен; потому что только догматы, или Божии повеления, имеют безусловно обязательную силу для христиан всех мест и времен; распоряжения же церковных властей касательно вещей средних имеют только условную силу в известных пределах места и времени. Не старым хартиям и номоканонам заповедал нам Апостол повиноваться, но действительным наставникам нашим, которые заботятся именно о нашем спасении, зная именно наши духовные нужды и имея долг удовлетворять их. Из этого я вывожу заключение, что если бы в известное время церковною властью постановлено было какое-либо определение касательно вещей средних – даже действительно односторонне, непредусмотрительно, или несправедливо; то церковным властям последующих времен совсем нет необходимости отменять его формальным и торжественным соборным определением. Тем не менее клятва Собора 1667 года, могут возразить, беспокоит совесть немощных единоверцев? Для врачевая1я совести немощных есть средства более целесообразные, чем созывание соборов, не вызываемое действительною нуждою.

Мне думается, что Т. И., рассуждая о необходимости соборным порядком отменить клятву Собора 1667 года, в действительности имел в виду не столько то, чтобы доказать, что действительно нужно бы было эту клятву отменить вообще, и не столько то, чтобы доказать, что ее нужно отменить соборным порядком, сколько то, чтобы поднять вообще вопрос о созвании собора, которого так давно уже не было в русской церкви. Память о временах соборов так дорога для всех любителей церковности. Мне приходилось не раз слышать от лиц, искренно преданных интересам Церкви, выражения как бы некоторого чувства зависти к тем местным церквам, в жизни которых соборы составляют обычное явление, и восторженные указания на церковный быт древних времен, когда так часто и так легко составлялись общие собрания пастырей Церкви, сопровождаемые особенною торжественностью и оставлявшие после себя всегда более или менее громкую славу. Обращая внимание на эту частность нашего собеседования, хотя она отчасти уже сторонняя для вопроса о нуждах единоверцев, замечу, что соборы сами по себе действительно составляют прекрасную форму церковного управления, вполне соответствующую его духу и идеалу по учению Спасителя. Но, вместе с тем, считаю нужным сказать, что подобным образом можно отзываться только о тех соборах, члены которых были действительно представителями мнений и нужд своих паств, а не о тех, которые были только формою прикрытия воли одного лица или известной господствовавшей партии, опиравшейся на государственную власть данного времени. Между тем история представляет очень много примеров подобного рода, когда соборы действительно были только формою, прикрывавшею произвол, частных лиц или отдельных партий. Для того, чтобы они не были такою формою, всякому знакомому с церковным бытом древних и новейших времен должно быть понятно, что прежде, чем думать о созвании епископов, назначении места для собора и тому подобном, надобно подумать еще о положении епископов, об отношениях, существующих между ними и их паствами, и о многих, других предметах, чтобы действительно дать возможность членам собора быть выразителями мнений и потребностей своих паств, а не произвола отдельных лиц. Не видя особенной надобности в созвании собора для какой бы то ни было цели в настоящее время, я прихожу к заключению, что нет поэтому особенного повода жалеть и о том, что у нас давно не было применений этой формы церковного управления. Недавний собор в Константинополе достаточно может вразумить всякого любителя соборов и соборных заседаний и убедить в том, что и в наше время постановления соборов могут выражать не действительные мнения их членов, и темь более паств, над которыми эти члены архипастырствуют, а совершенно посторонние внешние влияния. Та форма церковного управления, которая существует у нас в настоящее время, т. е. синодальная форма церковного управления, может также быть соборною, то есть, быть проникнутою духом церковности, и в практическом применении своем иногда может даже более подходить к идеалу действительно-церковного управления, нежели обыкновенная форма собора. В синодальной практике нашего времени принято и, по видимому, стало обычным порядком, что каждый более или менее серьезный вопрос, требующий разрешения высшей церковной власти, после предварительного обсуждения его в особо для того составляемой при Св. Синоде комиссии, передается на раз- смотрение всех епархиальных преосвященных, мнения которых и принимаются в уважение при окончательном решении дела членами Святейшего Синода. Таким образом, хотя существующая у нас форма церковного управления не есть обыкновенная форма собора, «но в действительности она является соборною; тогда как и при обычной форме собора может не быть соборности или церковности в управлении.

Не считая необходимым созвание собора по поднятому в наших беседах вопросу о нуждах единоверцев, – так как по моему убеждению не существует никакого противоречия и никаких несообразностей в решениях церковной власти 1667 года и 1800 года касательно известных обрядов, – я желал бы в заключение обратить ваше внимание на то, что не соборы, а совсем другие средства могут быть полезны для единоверцев и для успокоения их смущенной совести; это именно – заботливость о развитии между ними просвещения, заботливость о том, чтобы между ними действительно было сознано общецерковное, можно сказать, вселенское учение, что обряды сами по себе не составляют неизменяемого предмета веры, что это именно такие вещи, которые церковная власть имеет право изменять, смотря по нуждам и обстоятельствам Церкви, и что повиновение церковной власти в этом отношении несравненно спасительное неизменного соблюдения тех или других обрядов. Когда в отношении всех раскольников, а не только одних единоверцев, будут приняты все возможные меры терпимости и употреблены достаточный средства на народное образование и на приготовление возможно большего числа просвещенных служителей Церкви; то это гораздо действительнее успокоит русскую церковь и единоверцев, нежели всевозможные соборы, с какой бы торжественностью их ни собирали. Вообще преуспеяние в усвоении истинного духа христианства в этом отношении гораздо полезнее, нежели простое обращение к какой бы то ни было, хотя бы самой священной форме, которая, как форма, сама по себе еще не составляет дела.