Источник

Глава 14. Старец иеросхимонах Варсонофий

I. Возрождение

В миру он был полковником, происходил из Оренбургского казачества, служил при штабе военного Казанского округа. Тяжко заболев однажды воспалением легких и находясь при смерти, он велел денщику читать ему вслух Евангелие. В это время ему последовало видение: отверзлись небеса, и он содрогнулся от великого страха и света. В его душе произошел переворот, у него открылось духовное зрение. По отзыву старца о. Нектария, «из блестящего военного, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Он носил в миру имя Павла, и это чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небесного покровителя апостола Павла. О своем возрождении он говорит так:

Давно, в дни юности минувшей,

Во мне горел огонь святой.

Тогда души моей покой

Был безмятежен, и живущий

В ней Дух невидимо хранил

Ее от злобы и сомненья,

От пустоты, тоски, томленья,

И силой чудною живил.

Но жизнью я увлекся шумной;

Свою невинность, красоту,

И светлый мир и чистоту

Не мог я сохранить, безумный!

И вихрем страстных увлечений

Охваченный, я погибал…

Но снова к Богу я воззвал

С слезами горьких сожалений,

И Он приник к моим стенаньям

И мира Ангела послал,

И к жизни чудной вновь призвал,

И исцелил мои страданья.

Драгоценные крупицы биграфических сведений, оставшихся о великом Старце, были записаны его духовным сыном Василием Шустиным, впоследствии священником, словами которого мы и начнем нашу повесть о старце Варсонофии. Все остальные данные, собиравшиеся все эти долгие годы, буквально, как говорится, «с миру по нитке», впервые появляются собранными воедино, и составляют «полное» жизнеописание Старца. Отец Василий пишет:

«В миру о. Варсонофия звали Павлом Ивановичем Плеханковым. Он происходил из оренбургских казаков, кончил Полоцкий кадетский корпус, и в офицерском чине вышел из Оренбургского военного училища. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы. Участвовал в пограничных боях, в Туркестане. Служил в штабе Казанского округа…

Родился он 5-го июля и считал преп. Сергия Радонежского своим покровителем. – Приходилось, – говорил батюшка, – делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы; были карты, вино. Меня это очень тяготило. Лучше бы те деньги, которые затрачивали на эти парадные приемы, использовать на другие цели. Но моя служба по штабу заставляла меня так поступать.

О. Варсонофий рассказал про свою встречу с о. Иоанном в Москве. «Когда я был еще офицером, мне, по службе, надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что о. Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время о. Иоанн переносил св. Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он, вдруг, подходит ко мне, целует мою руку, и, не сказав ничего, отходит опять к престолу. Все присутствующее переглянулись, и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, т.к. у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь, видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах». При этом, батюшка о. Варсонофий сказал между прочим: «Не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше придти к концу обедни, и достоять, чем уходить перед концом».

Другой Оптинский иеромонах, Варсис, рассказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда о. Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием его монашества. О. Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что-то важное. Вообще, старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. «Бывало со мной несколько раз, – говорил старец, – отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответить определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келлию, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, которого, если спрашивающий не исполнит, навлечет на себя худшую беду». Это и есть невидимая Божия Благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве, после приобщения св. Тайн.

И вот заболел батюшка воспалением легких. Доктора определили положение безнадежным. Да и батюшка – а тогда: полковник П. И. П. – почувствовал приближение смерти, велел своему денщику читать Евангелие, а сам забылся… И здесь ему было чудесное видение. Он увидел открытыми небеса, и содрогнулся весь, от великого страха и света. Вся жизнь пронеслась мгновенно перед ним. Глубоко был он проникнут сознанием покаянности за всю свою жизнь, и услышал голос свыше, повелевающий ему идти в Оптину Пустынь. Здесь у него открылось духовное зрение. Он уразумел глубину слов Евангелия.

Я слышал несколько раз, как говорил старец о. Нектарий: «Из блестящего военного, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Это была тайна батюшки. Говорить о ней стало возможным только после его смерти.

К удивлению всех, больной полковник стал быстро поправляться, выздоровел, и уехал в Оптину Пустынь. Старцем в Оптиной был в это время о. Амвросий. Он велел ему покончить все дела в три месяца, с тем, что если он не приедет к сроку, то погибнет.

И вот тут у батюшки начались различные препятствия. Приехал он в Петербуг за отставкой, а ему предложили более блестящее положение и задерживают отставку. Товарищи смеются над ним, уплата денег задерживается, он не может расплатиться со всем, с чем нужно, ищет денег взаймы и не находит. Но его выручает старец Варнава из Гефсиманского скита, указывает ему, где достать денег, и тоже торопить исполнить Божие повеление. Люди противятся его уходу, находят ему, даже, невесту… Только мачеха его радовалась и благословила его на иноческий подвиг. С Божиею помощью, он преодолел все препятствия, и явился в Оптину Пустынь, в последний день  своего трехмесячного срока. Старец Амвросий лежал в гробу в церкви, и батюшка приник к его гробу.

Преемник старца Амвросия, старец Анатолий, дал батюшке послушание быть служкой при иepoмонaxе Нектарии (последнем великом старце Оптинском). Около о. Нектария, о. Варсонофий прошел, в течение десяти лет, все степени иноческие, вплоть до иеромонаха, и изучил теоретически и практически Святых Отцов. В 1904 году был послан на Дальний Восток обслуживать лазарет имени преп. Серафима Саровского, а по возвращении с фронта был назначен игуменом Оптинского скита. Здесь я его и застал.

Бывая на религиозных студенческих собраниях в Петербурге, мне пришлось познакомиться с одним студентом Духовной Академии Вас. Прокоп. Тарасовым. Мне чрезвычайно нравились его захватывающие душу проповеди. Один раз, он в своей проповеди коснулся вопроса о старчестве. Я, как раз в это время, перечитывал «Братья Карамазовы», и меня очень интересовал тип старца Зосимы. Я подошел к Тарасову и спросил, не знает ли он, существуют ли в настоящее время такие благодатные старцы. Он мне ответил, что старчество, по преемственности, и сейчас существует, и находятся такие старцы в Оптиной Пустыне.

Об Оптиной Пустыне я не имел понятия. Для ознакомления он мне посоветовал прочитать жизнеописание старца о. Амвросия. Я прочитал и у меня возгорелось желание непременно повидать этих старцев. Это было не одно только любопытство, но и внутреннее какое-то тяготение; я чувствовал особенное сиротство духовное после смерти о. Иоанна Кронштадтского.

В одно из посещений Тарасова нашей семьи я ему предложил съездить вместе в Оптину Пустынь. Он согласился. К нам присоединился еще один студент Горного института Ив. Мих. Серов. И вот мы втроем в начале летних вакаций 1910 года отправились в Оптину Пустынь.

Пустынь находится в Калужской губ. в двух верстах от гор. Козельска. Она расположена в живописной местности, на высоком берегу реки Жиздры, и окружена вековым сосновым бором. Последний подъезд к ней – на пароме. К нашему приезду, утром, свободных комнат в гостинице не оказалось, и нам монах-гостиник предложил остановиться в одной пустой даче, принадлежавшей генеральше Максимович. Это было еще удобнее для нас; здесь уже мы никого не стесним. Мальчик-подросток принес нам самовар, и мы отдохнули, напившись чаю с особыми булками из просфорного крутого теста.

Было 9 часов утра. Мы решили тотчас же идти к старцу. Сначала зашли к гостинику и спросили, где здесь живет старец. Он рассказал, как пройти в скит и где можно увидеть старца о. Иосифа, бывшего келейника о. Амвросия. Мы сначала думали, что это и есть единственный старец Оптинский. К скиту монастыря вела извилистая дорожка среди густого бора. По дороге нам встречались послушники, монахи, и все они, опустив глаза, кланялись в пояс. Эта тишина, эти безмолвные поклоны как-то таинственно действовали на душу, подготовляя ее к чему-то большему. Вот показался и скит, обнесенный деревянной стеной. Прямо, были большие глубокие ворота, над которыми высилась колокольня. В глубине ворот, по обеим сторонам были нарисованы изображения св. Иоанна Крестителя и египетских пустынножителей. С наружной стороны стены, по обеим сторонам ворот, находились крылечки, через которые входили к старцам женщины. Внутрь скита женщин не впускали. Мы же через маленькую калиточку в воротах вошли внутрь скита и сразу были поражены благоуханием воздуха, оно было от кустов роз и цветников. Везде была безукоризненная чистота. К нам тотчас же из келлии вышел привратник и спросил, кого мы хотим видеть. Узнав, что мы пришли к старцу Иосифу, он указал нам направо его домик. Дверь была заперта – мы постучали. К нам вышел келейник и сказал, что батюшка очень слаб и вряд ли примет, но все-таки пошел и доложил, что приехали три студента из Петербурга. Старец Иосиф разрешил нас впустить в приемную. Через некоторое время мы увидели седого, слабенького, маленького роста старца. Он вынес нам три листочка издания Троице-Сергиевской Лавры, и просил его простить, что он очень слаб и не может с нами побеседовать. Он благословил нас, каждого в отдельности и дал нам по листочку. Мы вышли, сели на скамеечку среди цветников и стали читать листочки. Мне попался листочек под заглавием: «Что такое культура», где высказывалась мысль о вреде ложной культуры на духовное развитие человека, т.к. она действует расслабляюще на человеческую волю.

Сидя в садике, мы не видали ни одного монаха. Оказывается, по уставу, скитские монахи не имеют права посещать друг друга без разрешения старца. У каждого монаха и послушника была отдельная келлия, причем таких келлий было по две в каждом домике. Домики были разбросаны среди фруктовых деревьев, маленькие, беленькие с зелеными крышами. Тут же было и кладбище.

Посидев на скамеечке среди полной тишины с полчаса, мы отправились к себе на дачу. На обратном пути мы встретили молодого, с интеллигентным лицом, монаха, который поздоровавшись с нами, остановился и спросил – откуда мы. «Приятно видеть, – сказал он, – таких молодых людей-студентов, стремящихся к единой Божией Истине, и поэтому хочется с вами познакомиться. Нас здесь часто посещают студенты-толстовцы. Некоторые из них закоренелые, упорные, с большим самомнением, так и остаются недоступными для благодати Божией, а люди искренние, благодаря молитвам и беседам великого старца о. Варсонофия, делаются истинными сынами Православной Церкви. Вы не видали этого старца?» Мы ответили, что не знали о нем, а были у старца Иосифа. «Старец Иосиф не даст вам того, он слаб очень здоровьем и руководит только сестер Шамординского монастыря, который основал старец Амвросий. Нашим же старцем, старцем братии является игумен Скита о. Варсонофий. Он сейчас утром занят хозяйственными распоряжениями и письмами, а принимает с 2 1/2 часов. Непременно посетите его, получите великое утешение». С этими словами он пошел дальше.

Вернулись мы к себе в 11 часов, как раз к обеду. Мужчины богомольцы могут ходить на общую монашескую трапезу. Но нам, для первого раза, принесли обед в комнату. Обед состоял из перлового супа, вареной рыбы и гречневой каши; порции давали очень большие, вместе с черным ржаным сладковатым хлебом. Для питья принесли чудный квас. После обеда мы полежали немножко, и отправились осматривать монастырь. Он занимал довольно большую площадь, обнесенную каменной стеной, на четырех углах которой были водружены металлические ангелы с трубами; ангелы, при ветре, вращались и издавали особый скрипящий звук, который постоянно будил внимание богомольцев.

Внутри ограды монастырской было три больших храма. Главный храм был посвящен иконе Казанской Божией Матери. Около алтаря этого храма были похоронены Оптинские старцы: Макарий, Лев, Леонид, Анатолий, Амвросий (впоследствии Иосиф и Варсонофий). Над каждой могилой была воздвигнута гробница, горели неугасимые лампады. Здесь, почти в продолжение целого дня, совершались панихиды очередными иеромонахами. Тут же рядом, между храмами, среди фруктовых деревьев, погребались и остальные члены монастырской братии. При осмотре монастыря меня удивило, что я не видел нигде никакой тарелки или кружки для сбора. Раньше, под влиянием суждений нашего общества, у меня укоренилось убеждение, что монахи – тунеядцы и стараются всеми мерами обирать богомольцев, стращая их будущими муками, если они не выявят своей щедрости. – Здесь же царил дух любви, нестяжательности, и все безмездно старались услужить тебе, хотя никто тебя не знал. Но почему-то нас все спрашивали, не толстовцы ли мы. Осмотрев монастырь, побывав в храмах, мы, через восточные ворота, отправились в скит, к старцу – игумену скита о. Варсонофию. Прием у него уже начался, и двери были открыты. Через малый стеклянный балкончик мы вошли в коридор, по стенам которого стояли скамейки. Обыкновенно по временам выходил сюда к посетителям келейник старца и спрашивал, кто они такие и откуда, и докладывал старцу. Но сейчас мы этого не увидели. Как только мы, втроем, вступили в коридор, дверь из келлии старца отворилась, и он, в необыкновенной красоте, предстал пред нами, – высокого роста, статный, величественный с головой, покрытой белыми серебристыми волосами без всякого оттенка желтизны. На лице его была ласковая улыбка. Он распростер руки и сказал: «Наконец-то давно ожидаемая мной троица ко мне явилась. Что вы так долго собирались приехать сюда? Я вас ждал. Пожалуйте, пожалуйте сюда», – и принял нас к себе в келлию. Мы с трепетом подошли к нему под благословение, он потрепал каждого по голове. Сам встал в дверях, а нам велел пройти вперед и разместиться кто где хочет. Я сел в кресло около иконостаса и стал осматривать келейку. Она была небольшая; в углу помещалось несколько образов с лампадой, перед ними стоял аналой. Обстановка комнаты состояла из стола, дивана и трех кресел. Часть комнаты была отделена занавеской, за которой помещалась кровать старца. По стенкам висели портреты прежних старцев.

Как только мы разместились, старец вошел в комнату и сразу подошел ко мне: «Ишь ты какой! – Я встал в дверях и смотрю, кто куда сядет, а ты взял да и сел на место старца!» Я в смущении встал и говорю: «Простите, батюшка, я не знал, сейчас пересяду». А он положил мне руки на плечи и посадил опять, и говорит: «Старцем захотел быть, а может быть им и будешь», – и сам поднял глаза и стал смотреть кверху… Потом посмотрел на меня, и продолжает: «Болит мое сердце за тебя, ты не кончишь института. Почему – не знаю, но не кончишь». Позже, в другие мои посещения Оптиной, он мне говорил: «Брось институту и помогай отцу». Но я был увлечен институтом, мне хотелось приобрести знания, я и говорю батюшке: дайте мне поучиться, меня интересует это. Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал: «Ну, если хочешь, учись, только все равно не кончишь». Так оно и сбылось: сначала болезнь моя, затем немецкая война, и, наконец, гражданская, не дали мне кончить института.

Батюшка позвонил в колокольчик. Явился келейник, и он велел ему поставить самовар и приготовить чай. А сам сел с нами и стал беседовать. Сначала он вспоминал о Петербурге, где он был, когда учился на офицерских курсах. «Давно это было, я тогда был прикомандирован к Преображенскому полку и все ходил в церковь, в Преображенский собор… Я каждый день ходил к ранней обедне. Так приучила меня мачеха и как я теперь ей благодарен! Бывало, в деревне, когда мне было только пять лет, она каждый день  будила меня в 6 час. утра. Мне вставать не хотелось, но она сдергивала одеяло и заставляла подниматься, и нужно было идти, какова бы ни была погода, 1 1/2 версты – к обедне. Спасибо ей за такое воспитание! Она показала свою настойчивость благую, воспитала во мне любовь к Церкви, так как сама всегда усердно молилась».

После этих воспоминаний он перешел к теме о Толстом. Великое зло это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ. Раньше Толстой действительно был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас и он очутился во тьме, и как слепой он забрел в болото, где завяз и погиб. (При кончине Толстого о. Варсонофий был, по приказанию Синода, командирован на станцию Астапово для принятия раскаяния умиравшего и сопричисления его снова в лоно Церкви, но не был допущен к Толстому в комнату окружавшими Толстого лицами). О. Варсонофию всегда трудно было рассказывать об этом, он очень волновался.

Пока батюшка беседовал с нами, келейник принес чай в стаканах; поставил на стол мед из собственных скитских ульев, варенье и маслины. Батюшка стал угощать, как радушный хозяин, сам накладывал на тарелочки и мед и варенье. Велел принести еще доброхотного жертвования паюсной икры, намазывал ее на белый хлеб толстым слоем, убеждал нас не стесняться. Сам он пошел на женскую половину, чтобы благословить собравшихся, а из мужчин больше никого не принимал для беседы, а давал только благословение. Узнав, что мы прибыли сюда недели на полторы, он распределил дни нашего гуляния и дни нашего говения. Благословил нас также съездить и в Шамординскую обитель. Затем, при прощании, он взял мою голову и прижал к своей груди, лаская меня с великой любовью и высказывая сожаление, что я не кончу института. Такое обращение старца со мною удивило меня и тронуло до слез; я не знал родительской ласки.

На следующий день мы опять пришли к о. Варсонофию в приемный час. Опять он нас пригласил в свою келлию, велел келейнику, о. Григорию, приготовить нам чай, а сам пошел в приемную исповедывать говеющих. Мы сидели в его келлии тихо, с благоговением, изредка лишь перекидываясь словами. Наконец, батюшка опять появился светлым, радостным и стал нас угощать. Потом он повел беседу насчет различных сект: хлыстов, баптистов и др. Вот баптисты-перекрещенцы, какой ужасный грех совершают против Духа Святаго, перекрещивая взрослых; они смывают первое крещение и уничтожают благодать печати дара Духа Святаго! Побеседовав с час времени, он поднялся и сказал: «Я имею обычай благословлять своих духовных детей иконами. У меня их в ящике много и самые разнообразные, и вот я с молитвою беру первую попавшую икону и смотрю, чье там изображение. Другой раз оно говорит многое». Так старец вынул иконку и для меня и смотрит, какое там изображение. Оказывается, ему попалось изображение иконы «Утоли моя печали». «Какие же такие великие печали у тебя будут? И, держа икону, задумался. Нет, Господь не открывает». Благословил меня ею и опять с лаской прижал мою голову. И вот тут, на груди у старца, чувствуешь глубину умиротворения и добровольно отдаешься ему всем сердцем. Эта его любовь охватывает тебя и ограждает и пленяет… Завтра, говорит, воскресение, сегодня идите ко всенощной, а утром в 6 часов приходите в скит, к обедне. Он проводил нас до крыльца и еще раз благословил.

Придя к себе, мы услышали звон в монастырской трапезной к ужину. Вот мы и отправились туда. Трапезная занимала очень обширное помещение, т.к. монахов в монастыре было около 400 человек. Столы были расставлены большим четыреугольником; посредине на возвышении помещался аналой. На этом возвышении монахи по очереди читают жития святых во время обеда и ужина. На столе у каждого стоял прибор из деревянной тарелки, ложки и вилки. Черный хлеб лежал у каждого на тарелке. Кроме того, на столе было поставлено много сосудов с квасом и при них лежали ковшики. По звону настоятеля, или его келейника, совершалась молитва, а по второму звонку открывались двери из кухни, которая находилась рядом; целый ряд послушников разносил по столам большие миски. Каждая миска полагалась на четырех монахов. Кто хотел, тот откладывал себе на тарелку, а то, большей частью четверо ели из одной миски.

После трапезы, мы отправились к себе, чтобы посидеть, набраться сил для стояния во время всенощной. Всенощная началась в 6 1/2 часов вечера и кончилась в 11 1/2 часов ночи. Ко всенощной должны были собраться все монахи, оставляя свои работы. В церкви, вдоль стен, были расположены поднимающаеся сидения. Почти у каждого монаха было определенное место. Ближайшие к нам монахи уступили нам свои сидения, потому что, говорили они, служба долгая, и мы очень устанем. Как ни было нам тяжело с непривычки, но мы все-таки достояли и досидели до конца. Утром поднялись в начале шестого часа и пошли к обедне в скит. Служил как раз сам старец Варсонофий. Служил он спокойно, ровным, тихим голосом. Сама обстановка, некоторый мрак, темные позлащеные иконы способствовали возникновению молитвы. После обедни, давая целовать нам крест, он пригласил нас тотчас же зайти к нему, испить чашку чаю. Тут он нас опять угощал, как радушный гостеприимный хозяин. Расспрашивал нас о нашей городской жизни и с кем мы ведем знакомство. Опять с великой лаской и добротой отпустил нас, пригласив к обеду в скитскую трапезную к 11 1/2 часам, чем мы и воспользовались.

Порядок в скитской трапезной был такой же, как и в монастыре. Только постнический устав был здесь строже. Молочное в скиту разрешалось только на масляную и светлую неделю, а в остальное время все было на постном масле; в среду и пятницу была пища вовсе без масла. О. Варсонофий присутствовал за трапезой, и посадил нас троих возле себя и ели мы с ним из одной миски. У нас здесь пища здоровая, говорил он, потому что все делается с благословения и с молитвой. Каждое утро, в пять часов, приходит повар и просит благословения растопить печь. Получив это благословение, он идет с фонариком в храм Божий, молится и берет огонь от неугасимой лампады перед чудотворной иконой Божией Матери, и затем растапливает этим огнем печь.

После обеда старец пошел к себе отдохнуть и нам велел идти отдыхать, а на следующей день  благословил съездить в Шамординский монастырь. Вернувшись из Шамордина, мы приступили к говению. По монастырскому уставу, миряне должны были за два дня до св. Причастия есть пищу без масла. Там всегда специально для говеющих готовили особый стол. Во время говения нужно ходить ко всем монастырским службам. А службы там в будни распределялись таким образом. От 3 1/2 до 5 1/2 шла вечерня и читались каноны. Затем в 7 часов ужин, а в 8 1/2 ч. вечерние молитвы в особом храме. Потом идут и отдыхают до 12 1/2 ч. ночи. В половине первого раздается звон к утрени. Последняя продолжается до 4-х часов утра. От 4-х до 5-ти ч. читались каноны и молитвы перед причастием. Мы так утомились за ночь, что прямо засыпали. После ранней обедни, которая окончилась в 7 часов, мы пошли к о. Варсонофию. Он положил руку на голову и усталость вся исчезла, и появилась бодрость. Исповедал он нас днем. Сначала перед исповедью, он обыкновенно вел общие беседы. При помощи различных случаев в жизни он указывал на забытые или сомнительные грехи присутствующих.

Со мной был один случай. Наша семья имела свой абонемент в Петербурге на оперные спектакли в Мариинском театре. И вот, это было за год до моего приезда в Оптину, на наш абонемент давали «Фауста» с Шаляпиным, как раз накануне 6-го декабря, дня Святителя Николая Чудотворца. Мне чрезвычайно захотелось прослушать эту оперу с Шаляпиным. Ну, думаю, ко всенощной мне не придется идти, так я встану пораньше на следующий день и схожу к утрени. И вошел я в такой компромисс сам с собой. Побывал в опере, а утром, с опозданием, отслушал утреню, а затем раннюю обедню, и думал: «Ну, почтил я сегодня память угодника Божия, Святителя Николая». Хотя что-то в душе кольнуло, но это забылось. И вот батюшка перед исповедью и говорит, что бывают случаи, когда и не подозреваешь своих прегрешений. Как например, вместо того, чтобы почтить память такого великого угодника Божия, как Николая Чудотворца, 6 декабря, и сходить ко всенощной, а тут идут в театр для самоуслаждения. Угодник же Божий на задний план отодвигается, вот и грех совершен.

Затем другой случай был в Голутвином уже монастыре. Там женщины и мужчины говели вместе, и батюшка беседовал в одной приемной: говело, должно быть, человек 15 мужчин и женщин. И вот батюшка говорит: полюбила одна барышня молодого человека, а он не отвечал ей своей взаимностью и ухаживал за другой. Тогда в барышне возникло чувство ревности, и она захотела отомстить молодому человеку. Она воспользовалась тем обстоятельством, что он ходил постоянно кататься на коньках на тот же каток, куда ходила и она. У нее пронеслась мысль: «Искалечу его, пускай он не достанется и моей сопернице». И вот, когда он раскатился, она ловко подставляет ему подножку, тот упал назад и сломал себе руку. Но это еще слава Богу, мог бы получить сотрясение мозга и умереть. И было бы смертное убийство. И такие случаи часто забываются на исповеди. Во время этого рассказа я почувствовал, что в мои плечи впились чьи-то пальцы. Я оглянулся и увидел, что ухватилась за меня одна девушка 18 лет, моя родственница, побледневшая, как полотно. Я подумал, что ей просто дурно сделалось от духоты, и поддержал ее. А она потом мне говорит: «Да ведь это батюшка меня описал! Это была моя тайна, откуда он мог узнать?!..»

Такие беседы батюшка вел всегда перед исповедью, открывая души присутствующих; при этом он и не смотрел ни на кого, чтобы не смущать и явно не указывать. После беседы старец производил общую исповедь. Давал одному из говеющих требник, где был описан порядок исповеди и исповедальная молитва, где перечисляются общие каждому человеку грехи. При этом батюшка требовал и придавал большое значение тому, чтобы говеющий прослушивал в церкви молитву перед исповедью. Он отказывался исповедывать, если эта молитва не была выслушана. Но иногда он снисходил к человеку и сам ее читал перед исповедью, что делал и для меня грешного.

После этой общей исповеди, он уже исповедал каждого отдельно, очень внимательно и с любовью относясь к каждому, врачуя душу каждого. (Если бы, говорил он, придерживаться постановлений вселенских соборов, то на всех надо наложить епитимью, а многих и отлучить временно от Церкви, но мы немощны, слабы духом и поэтому надеемся на бесконечное милосердие Божие). Благословляя говеющих, он советовал после вечерни, на которой читают каноны, не вкушать ничего до причастия Св. Таин. В исключительных случаях разрешал выпить одного чая. Я рассказал старцу случай со мной у о. Иоанна Кронштадтского, когда меня, евшего днем мясо, о. Иоанн допустил на следующей день к Причастию. О. Варсонофий сказал: «Да, о. Иоанн был великий молитвенник, подвижник дерзновенный; он мог у Господа просить всего и замолить все, а я грешный человек, не имею такого дерзновения, поэтому не решаюсь допустить в монастыре нарушения устава для мирян. Да ведь не трудно поговеть два дня, да к тому же часто это бывает и полезно. А теперь идите с миром, Господь да поможет вам приобщиться Св. Тайнам, а после обедни приходите пить чай ко мне». И мы пошли покойные и умиротворенные в душе.

В 3 1/2 часа пошли к вечерне, в 8 ч. на вечерние молитвы, и тотчас же легли спать, так как в 12 часов нужно было вставать к утрене. Благодаря молитвам батюшки, мы отговели легко, приобщились Св. Таин за ранней обедней и пошли пить чай прямо к старцу. Тот встретил нас с радостью и с благодарением Богу. Угощал нас и предупредил, что иногда в день  причастия бывает тягостное настроение, но на это не надо обращать внимания и не надо отчаяваться, так как в этот день  диавол особенно ополчается на человека и действует на него гипнозом. При этом батюшка сказал, что гипноз – злая, не христианская сила. Благодаря этому гипнозу, диавол смущает нас, священнослужителей, когда мы совершаем литургию. Он не можете приблизиться к жертвеннику, который окружен ангелами, вот диавол внушает мысли сомнения и богохульные мысли. Но молитвой и Божией помощью они отгоняются. Точно также, вновь появившаяся игра футбол… Не играйте в эту игру, и не ходите смотреть на нее, потому, что эта игра также введена диаволом и последствия ее будут очень плохие. После чаю он послал нас погулять. Ложиться днем спать в день Св. Причастия не советовал. По совету батюшки, мы и отправились до обеда погулять, а в монастыре зашли еще к одному иepoмонaxy, Анатолию, духовнику простонародья. Это тоже дивный старец, похожий на преп. Серафима, сгорбленный, и с постоянно веселым лицом, так как бы чудится, что сейчас скажет, как преп. Серафим: «Радость моя». Он принял нас очень приветливо и ввел в свою комнату. Келлия его была довольно обширная, но все столы и стулья были у него заняты листочками духовного содержания и образами. Он переспросил нас, откуда мы, благословил нас и дал нам листочки. Когда он благословляет, так сразу видна его благоговейная сосредоточенность. Он, обыкновенно, благословляет истово, несколько раз, касаясь пальцами лба, для возбуждения к сосредоточению.

После говения мы прожили еще дня два и разъехались. Я поехал в Москву, потом в Казань и Саровскую пустынь. Перед отъездом я спрашивал у старца благословения, но он на мою просьбу молчал. Я три раза повторил свою просьбу. Тогда он, нехотя, сказал: «Ну, Бог благословит». Меня это несколько озадачило, и когда я приехал в Саров, то оказалось, что там была черная оспа, и были умирающие из паломников и монахов. Пробыл я там два дня, а в Дивееве так и не был, так как возница мой отказался везти, говоря, что дорога очень плохая. Тогда я понял нерасположенность старца к этой поездке.

Месяца через два я опять приехал в Оптину с сестрой по ее личным делам. Я был в Оптиной не один раз. Однажды, когда я приехал туда, старец почувствовал себя нехорошо и просил меня пройтись с ним по скиту. Так как он был слаб, то положил свою руку мне на плечо и опершись на меня вышел в сад. Тут он мне показал ряд деревьев – кедров, посаженных под какими-то углами. Эти деревья, говорил он, посажены старцем Макарием в виде клинообразного письма. На этом клочке земли написана, при помощи деревьев, великая тайна, которую прочтёт последний старец скита. Затем он указывал на деревья, посаженные им самим. Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы. – «Эти могилки – моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского Университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и их Создателя. Товарищ профессора и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и, по прошествии нескольких лет, приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божиему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет, и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился. Через несколько месяцев явилась в скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать: «Дайте мне моего супруга!» Сначала я не понял, что она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что муж находится среди ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в скит женщинам воспрещен и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями. «Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей». Она думала, что ее научный ценз откроет двери скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного языка не знает – это языка ангельского. Она иронически спросила: «Где такой язык?» «Чтобы знать его, – сказал я, – нужно читать Священное Писание. Это и есть язык ангельский». Она объявила, что здесь ей более нечего делать и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась. Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже, по моему совету, начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по несколько раз в год. И сделалась верующей, доброй. Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромной, и когда батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги. Она была очень богата и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней!» – Мудрость мира явилась безумием перед Богом.

Потом старец показал другую гробницу и сказал: «Вот здесь лежит схимонах Николай, прозванный Турком. Вот удивительная судьба человека… Это был генерал, паша, командующий Турецкими войсками. Думал ли он, что будет покоиться здесь в России, да еще в монастыре, в ангельском чине! Это современный великомученик. Во время войны турок с русскими, он командовал турецкой армией. Турки были фанатики и мучили русских пленных. Паша смотрел на эти мучения и удивлялся стойкости христиан, и расспрашивал солдат, почему они так радостно умирают? Он пожелал ближе познакомиться с христианской религией. Втайне призвал он православного священника и потом крестился, удалившись в Персию. Но турки, узнав о его измене мусульманству, схватили его и на груди и на спине вырезали кресты на коже и поломали кости. Паша потерял сознание. Думая, что он мертв турки бросили его на растерзание собакам. Но Бог хранил его. Он пришел в себя, благодаря Богу, Которого он возлюбил от всего сердца. Русские купцы проезжали мимо и подняли его. Он рассказал им, что разбойники напали на него, ограбили и избили. Купцы, из сострадания, отвезли его в Россию, на Кавказ, и передали одной женщине, чтобы она выходила его. Он поправился и сделался неузнаваемым. Это был сгорбленный старик, опирающийся на палку, одетый бедно, но имеющий душу богатую, одаренную духовными способностями. Ему удалось переправиться с Кавказа в Одессу и отсюда он пошел путешествовать по России в качестве странника по святым местам. Направляясь в Москву он попал в Оптину. Здесь ему очень понравилось. Он здесь задержался и неожиданно заболел. Положили его в монастырскую больницу. По-русски он говорил очень плохо и спросил, не знает ли кто здесь французского языка. Я был тогда в затворе, но меня позвали его исповедывать. Турок рассказал мне свою жизнь, но запретил открывать его тайну, пока он жив. Во время болезни он принял монашество и потом выздоровел. Он поселился здесь в скиту. Однажды, гуляя со мной, он вдруг говорит: «Слышишь, батюшка, музыку ангельскую?.. – это великое блаженство слушать ее». Я не слышал ничего, и он с простотой удивлялся моей глухоте. Действительно, этот простой монах был возносим к небу еще при земной жизни. Он видел райские обители и слушал небесную музыку. Это была ему награда за его мучения. Через три месяца он снова заболел и умер в схиме. Только после его смерти братия увидела, как истерзано было его тело; это действительно был святой мученик и тайна его жизни была открыта. Его могила в скиту не заросла травой» (Смотри о нем в книге «На Берегу Божьей Реки», том 2, стр. 47).

Батюшка перекрестился и сказал: «Знай, что не должно говорить: вот если я останусь девственником и пойду в монастырь, то спасусь. В монастыре очень много соблазнов и легко можно погибнуть. Молись просто: «Спаси меня, Боже, имиже путями Сам веси!» Вот ты завтра хочешь приобщиться св. Тайнам Христовым, и не говори: я завтра буду приобщаться; а говори: если Господь сподобит приобщиться мне грешному. Иначе бойся говорить. Вот какой был случай у вас, в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была сплошная свадьба, и в продолжение 17 лет не приобщался он св. Тайнам. Вдруг он почувствовал приближение смерти и испугался. Тотчас же послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщить больного. Когда батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и сказал, зачем он так насмехается над Св. Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять батюшку зайти к нему грешному и исповедать его, т.к. он чувствует приближение смерти. Батюшка, наконец, уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце, рассказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало по малу силы его ослабели и он скончался. Так, – заметил старец, – Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть, за молитвы матери, но не соединился с ним»; и с этими словами батюшка вернулся со мною в келлию.

II. Прозорливость Старца Варсонофия

Батюшка о. Варсонофий обладал даром прозорливости не менее других старцев. В нем этот дар как-то особенно открыто выражался. Во всем его облике есть что-то подобное великим пророкам или апостолам, отражавшим ярким светом славу Божию на себе.

О внутреннем облике в двух словах сказать трудно. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческого дара. Господь ему непосредственно открывает прошлое, настоящее и будущее людей. Это и есть прозорливость. Этот дар – видеть человеческую душу – дает возможность воздвигать падших, направлять с ложного пути на истинный, исцелять болезни душевные и телесные, изгонять бесов. Все это было свойственно о. Варсонофию. Такой дар требует непрерывного пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и старца Варсонофия как бы в пламени во время божественной литургий. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей…

Поистине он уподобился своим великим предшественникам и «встал в победные ряды великой рати воинства Христова», как сам же писал в своем «Желание» еще в 1903 г., поставив под заглавием слова из тропаря Преполовению: «Жаждай да грядет ко Мне и да пиет»:

Давно в душе мое желание таится,

Все связи с миром суетным прервать,

Иную жизнь, – жизнь подвига начать:

В обитель иноков на веки удалиться,

Где мог бы я и плакать и молиться!

Избегнувши среды мятежной и суровой

Безропотно нести там скорби и труды,

И жажду утолять духовной жизни новой,

Раскаяния принести достойные плоды,

И мужественно встать в победные ряды

Великой рати воинства Христова.

Прозорливость о. Варсонофия была исключительна. Многие случаи описаны о. Василием Шустиным в его воспоминаниях. Мария Васильевна Шустина, сестра Протоиерея, прислала нам следующей рассказ, касающийся их покойной сестры:

«Моей 9-летней сестре Ане батюшка о. Варсонофий продекламировал стихотворение:

«Птичка Божия не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долголетнего гнезда».

Затем он продолжал: «К старцу Амвросию приехала богатая помещица со своей красавицей дочкой, чтобы испросить его благословение на брак с гусаром. Старец Амвросий ответил: «У нее будет Жених более прекрасный, более достойный. Вот увидите. Он Сам приедет в пасхальную ночь». Наступила Пасха. Все в волнении, всего напекли, нажарили. Когда вернулись из церкви, столы ломились от яств. Мать девицы села на веранду, с которой открывался чудный вид. Солнышко начало всходить. «Вот едет тройка по дороге, – воскликнула она – наверно жених?» Но тройка промчалась мимо. За ней показалась вторая тройка, но и та мимо проехала. Дочь вышла на веранду и говорит: «Мне что-то грустно!» Послышались бубенцы. Мать бросилась распорядиться, но тут же, услышав громкий возглас дочери: «Вот мой прекрасный Жених!» Она вбежала обратно и что же представилось ее взору: дочь ее воздела руки к Небу и упала замертво».

«Этот рассказ, как и стихи о птичке Божией, которая «не свивает долголетнего гнезда», явились пророческими для Ани. Когда ей минуло 19 лет, ей нравился один молодой человек, затем второй, еще лучше, но счастью ее не было дано осуществиться: во время гражданской войны ей с родителями пришлось покинуть хутор в Полтавской губ. и двинуться на юг. По дороге, приближаясь к Крыму, Аня захворала брюшным тифом и скончалась. Перед смертью ей удалось приобщиться св. Таин. Вот как сбылось предсказание о. Варсонофия».

«В другой раз, – пишет та же Мария Васильевна, – старец предупредил одну молодую монахиню не быть самоуверенной. Но вскоре она сама вызвалась читать псалтирь в церкви по умершему и отказалась от сотрудничества других монахинь. В полночь она почувствовала страх, бросилась бежать и защемила дверью свою одежду. Утром ее нашли на полу в нервной горячке. Пришлось ее поместить в лечебницу, где она пробыла год и вернулась с седой головой».

Нам удалось собрать 4 случая прозорливости о. Варсонофия, обнаружимые им при исповеди его духовных чад.

Елена Александровна Нилус рассказывала нам, что в один из разов, когда они пришли с мужем исповедываться к Старцу (а он их исповедывал одновременно, зная, что у них нет тайн друг от друга), он спросил Сергея Александровича совершил ли он такой-то грех. – «Да, – ответил он, – но я это и за грех не считал». Тут Старец объяснил Нилусу грешность его деяния или помысла и воскликнул: «Ну, и векселек же вы разорвали, Сергей Александрович».

Молодая девица – Софья Константиновна, приехавшая гостить к Нилусам в Оптину Пустынь, на исповеди пожаловалась Старцу, что, живя в чужом доме, она лишена возможности соблюдать посты. «Ну, а зачем же вы теперь в пути в постный день соблазнились колбасой?» – спросил ее старец. С. К. ужаснулась: «Как мог это узнать старец?»

Подобный случай произошел с Софией Михайловной Лопухиной, рожденной Осоргиной. Она рассказывает, что в Оптину Пустынь она приехала 16-летней девицей. Ее поразила тысячная толпа вокруг старческой «хибарки», как там назывались деревянные домики, где жили старцы. Она встала на пень, чтобы взглянуть на старца, когда он выйдет. Вскоре старец показался и сразу ее поманил. Он ввел ее в келлию и рассказал ей всю ее жизнь год за годом, перечисляя все ее проступки, когда и где она их совершила и назвал действующих лиц по их именам. А потом сказал: «Завтра ты придешь ко мне и повторишь мне все, что я тебе сказал. Я захотел тебя научить как надо исповедываться».

Больше Софья Михайловна не была в Оптиной Пустыни. В следующий раз она увидела старца, когда он остановился в Москве, проездом в Голутвин. Он сильно постарел, осунулся, стал согбенным… Он сказал, что видно Бог его любит, если послал такое испытание. Прошел год. Она уже вышла замуж за Лопухина. Старец скончался. Неожиданно в ее квартире раздался звонок: вошел монах очень высокого роста. Он передал ей от покойного батюшки две иконы: они по его распоряжению были положены в его гроб и завещаны ей и ее двоюродной сестре С.Ф. Самариной. Со своей иконой Казанской Божией Матери Лопухина не расстается никогда. Исключительный случай был только тогда, когда она ее дала мужу, сидевшему в тюрьме.

Третий случай о столь же чудесной исповеди произошел в Голутвине с Николаем Архиповичем Жуковским, ныне преклонного возраста, но еще здравствующим и живущим во Франции, также как здравствует С.М. Лопухина, которая дала полное разрешение на обнародование бывшего с нею общения со старцем. (Сообщено монахиней Таисией).

Отец иг. Иннокентий Павлов, положивший начало своего монашества в Оптиной с конца 1908 г., поведал нам о своей первой исповеди у Старца. В то время начальником скита и старцем был о. Варсонофий. Из Бразилии, ныне покойный, о. Игумен писал:

«Это был замечательный Старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедывал. Я онемел от ужаса, видя пред собою не человека, а Ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, лиц и проч. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: «Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить». О своем Старце, о. Варсонофии, в письме от 16 сент. 1957 г. о. Иннокентий выразился еще так: «Это был гигант духа. Без его совета и благословения и сам настоятель монастыря о. Ксенофонт ничего не делал, а о его духовных качествах и великом обаянии, которое он имел на всех своих духовных чад, можно судить по краткому выражению из надгробного слова: «Гиганта малыми деревцами не заменишь». Продолжая свою речь, о. Иннокентий говорил так: «В Оптиной во все посты, а в Великий два раза: на первой и страстной седмице, вся братия без исключения должна была говеть – исповедываться и причащаться, а кто желает, особенно старики, и чаще. Неотразимое, благодатное действие производила на всех его исповедь, и еще так называемая исповедь-откровение помыслов, каковая в Оптиной установлена была по четвергам. Один раз в неделю, именно в четверг, Старец никого из мирян не принимал, и этот день у него был назначен исключительно для монашествующей братии монастыря и скита. Ангелоподобный Старец, облаченный в полумантию, в епитрахили и поручах, с великой любовью принимал каждого, не спеша задавая вопросы, выслушивая и давая наставления. При этом он имел совершенно одинаковое отношение, как к старшим, так равно и к самым последним. Все ему были беззаветной любовью преданы, и он знал до тонкости душевное устроение каждого. Бывало, после исповеди или такого откровения помыслов, какая-бы скорбь, печаль и уныние ни угнетали душу, все сменялось радостным настроением и, бывало, летишь от Старца, как на крыльях от радости и утешения. И действительно, это были незабываемые минуты не только для меня лично, но, как известно, и все его духовные чада испытывали подобное».

Монахине Таисии мы также обязаны сообщению, слышанных ею еще в бытность ее в России, рассказов шамординской монахини Александры Гурко – тоже духовной дочери старца о. Варсонофия. В миру она была помещицей Смоленской губернии. «Собрал однажды, – рассказывала мать Александра, – Батюшка о. Варсонофий несколько монахинь, своих духовных дочерей и повел с нами беседу о брани с духами поднебесной. Меня почему-то посадил рядом с собой, даже настоял, чтобы я села поближе к нему. Во время беседы в то время как Батюшка говорил о том, какими страхованиями бывают подвержены монашествующие, я вдруг увидела реально стоявшего неподалеку беса, столь ужасного видом, что я неистово закричала. Батюшка взял меня за руку и сказал: – «Ну, что же? ты теперь знаешь?» Прочия же сестры ничего не видели и не понимали того, что произошло».

Другой рассказ матери Александры был такой: «Однажды я присутствовала при служении о. Варсонофием литургии. В этот раз мне пришлось увидеть и испытать нечто неописуемое. Батюшка был просветлен ярким светом. Он сам был как бы средоточием этого огня и испускал лучи. Лучем исходившего от него света было озарено лицо служившего с ним диакона.

После службы я была с другими монахинями у Батюшки. Он имел очень утомленный вид. Обращаясь к одной из нас, он спросил ее: «Можешь ли ты сказать: «Слава Богу?» – Монахиня была озадачена этим вопросом и сказала:

– «Ну, слава Богу». – «Да разве так говорят – Слава Богу!» – воскликнул Батюшка. Тогда я подошла к Батюшке и говорю: «А я могу сказать – «Слава Богу!». «Слава Богу! Слава Богу!» – радостно повторил Батюшка».

Вникая во все эти дивные свидетельства, так и рвется из сердца – воистину «Слава Богу!»

III. Записи С.А. Нилуса

Как у ног Старца Макария был И.В. Киреевский, а у Старца Амвросия К.Н. Леонтьев, так у Старца Варсонофия был Сергей Александрович Нилус, муж большого ума, многосторонней одаренности и пламенно любящего верующего православного сердца. Ему Господь судил больше всех потрудиться в деле увековечения просиявшей святости в бессмертной Оптине. С благословения старцев, Сергей Александрович с супругой поселился возле Оптины в доме, где ранее жил Леонтьев, и занялся исследованием неизданных агиографических материалов в монастырской библиотеке. Результатом его трудов появились дивные книги, свидетельствующие о духовной мощи подвижников на Св. Руси. А именно «Сила Божия и немощь человеческая», «Святыня под спудом», «Жатва жизни, пшеница и плевелы» и его Оптинский дневник «На берегу Божьей Реки», в двух частях (во второй дана его биография). В этом дневнике имя Старца Варсонофия встречается нередко. Он был старцем четы Нилусов, их духовником, и они постоянно приходили к нему на благословение.

Иногда старец поручал им отвечать на те письма, ответ на которые был прост и несложен. Таким образом общение между ними не прекращалось.

В бытность Нилуса в Оптине пребывал там и вышеупомянутый о. Иннокентий, несший свое послушание и в монастырской канцелярии.

Делясь с нами своими оптинскими воспоминаниями, он упоминал и о С.А. Нилусе. «Часто приходилось мне, – писал о. Иннокентий, – помогать Нилусу упаковывать книги его сочинения и из домика, где они жили с женой, носить эти книги в иконно-книжную лавочку. Почти каждый день  приходил Нилус к нам в канцелярию, беседовал, работал с нами. Помню случай, кажется в 1909 г., во время такой беседы канцелярский послушник о. Павел Крутиков сказал ему: «Сергей Александрович, вы наводите на нас такую жуть: ведь сейчас в России ничего не ощущается, быть может, это и будет, но теперь нет основания так беспокоиться». С. А. сказал: «Эх, отцы, отцы! Эти стены скрывают от вас ту ужасную обстановку, среди которой мы живем; и слава Богу, что вы всего не знаете, но я не пророк, а скажу вам, что вы сами на себе испытаете все то, что я вам говорю». И действительно, не много нам пришлось мирно пожить в монастырской ограде».

В Оптиной Нилус жил в самые яркие годы старчествования о. Варсонофия. Ниже приводятся несколько записей этого времени, которые освещают некоторые стороны духоносности этого старца:

1. Язык имен и цифр .

Как-то раз о. Варсонофий спросил меня:

– Знаете ли вы, что значит «калуга»?

Я подумал на город Калугу и, не поняв хорошо вопроса, ответил незнанием.

– «Калуга», – сказал Батюшка, – значит огражденное место. Таков и наш город Калуга. А чем он огражден, как вы думаете?

– Скажите, Батюшка!

– Святыней нашего края – монастырями, где почивают святые мощи Калужских чудотворцев: преп. Тихона Калужского, праведного Лаврентия и преп. Пафнутия, игумена Боровского, нашей святой обителью с ее почившими старцами: Львом, Макарием, Амвросием и прочими сокровенными Оптинскими угодниками Божиими.

«Все это – калуга, и счастливы вы, что Господь привел вас пожить в таком огражденном месте. И знайте, что очень часто название местности, в которой вы живете, фамилия лица, с которым вы встречаетесь, – словом, название или имя в самих себе носят некий таинственный смысл, уяснение которого часто бывает не бесполезно. Смотрите, в Ветхом Завете почти всякое имя что-нибудь да означает: Ева – жизнь, ибо она стала матерью всех живущих; Сам Бог повелевает Авраму называться Авраамом, "ибо – говорит, – Я сделаю тебя отцом множества народов», а Сару – Саррой, не «госпожею моею», а «госпожею множества»

И так, по всей Библии – название и имя всегда имеют сокровенный и важный смысл. Сам Господь преднарек Себе имя человеческое – Еммануил, что значит «с нами Бог» и Иисус, «ибо Он спасет людей Своих от грехов их». Видите как это значительно и важно.

– Вижу, Батюшка.

– Но кроме этого, так сказать, языка имен и названий, существуете еще и язык цифр, тоже сокровенный, значительный и важный, но только не всякому дано расшифровать его тайну. На что была великая тайна воплощения Бога Слова, а и она была заключена в таинственном счислении родов потомства Авраама: «от Авраама до Давида, – говорит св. ев. Матвей, – четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов». Замечаете цифру 14? Она повторяется трижды.

– Замечаю.

– Она свставлена из удвоенной цифры 7, а 7 есть число в Библии священное и означает собою век настоящий, а веку будущему усвоена цифра 8, которою век этот и обозначается. Видите, что цифры имеют свой язык?

– Вижу, Батюшка.

– Ну и хорошо делаете, что видите: быть может, это вам когда-нибудь и пригодится».

2. Встреча в трамвае.

«Сей пшеницу, отче Тимоне!» – сказал некогда преп. Серафим своему собеседнику.

Годовой праздник Оптиной пустыни. Ходили поздравлять старцев с праздником. О. Варсонофий сообщил жене следующее:

«Приходит сегодня ко мне молоденькая монашенка и говорит:

– Узнаете меня, Батюшка?

– Где, – говорю, – матушка, всех упомнить? нет, не узнаю.

– Вы меня, – говорит, – видели в 1905 г. в Москве на трамвае. Я тогда еще была легкомысленной девицей, и вы обратились ко мне с вопросом: что я читаю? А я в это время держала в руках книгу и читала. Я ответила: Горького… – Вы тогда схватились за голову, точно я уже невесть что натворила. На меня ваш жест произвел сильное впечатление, и я спросила: что ж мне читать? – И тогда вы мне посоветовали читать священника Хитрова, а я и его и его мать знала, но о том, что он что-либо писал, и не подозревала. Когда вы мне дали этот совет, я вам возразила такими словами: «Вы еще чего доброго, скажете мне, чтобы я и в монастырь шла». – «Да, – ответили вы мне, – идите в монастырь!» – Я на эти слова только улыбнулась, – до чего они мне показались ни с чем несообразными. Я спросила кто вы и как ваше имя? Вы ответили: «Мое имя осталось в монастырской ограде». – Помните ли вы теперь эту встречу?

– Теперь, – говорю, – припоминаю. Как же, – спрашиваю, – ты в монастырь-то попала?

– Очень просто. Когда мы с вами простились, я почувствовала, что эта встреча неспроста, глубоко над ее смыслом задумалась. Потом я купила все книги священника Хитрова, стала читать и другие книги, а затем дала большой вклад в X… в монастырь и теперь я там рясофорной послушницей.

– Как же, – спрашиваю, – ты меня нашла?

– И это было просто. Я про встречу с вами все рассказала своему монастырскому священнику, описала вашу наружность, а он мне сказал: «Это должно быть Оптинский старец Варсонофий». Вот я приехала сюда узнать – вы ли это были, или другой кто? Оказывается вы! Вот радость-то!» И припомнились мне тут слова преподобного Серафима, сказанные им иеромонаху Надеевской пустыни – Тимону:

– «Сей, отче Тимоне, пшеницу слова Божия, сей и на камени и на песце, и при дорозе и на тучной земле, все где-нибудь и прозябнет семя-то во славу Божию». Вот и прозябает.

3. Смерть Оптинского благочинного о. Илиодора.

Сегодня виделся с одним из близких к покойному о. Илиодору монахов и от него узнал, что умерший благочинный за несколько дней до своей смерти был предварен о ней знаменательными сновидениями, которые под свежим впечатлением и записываю.

О. Илиодор скончался в день  Рождества Христова, пришедшийся в истекшем году на четверг. В воскресение, за четыре, стало быть, дня до смерти, о. Илиодор после трапезы прилег отдохнут на диване в своей келье… Было это около полудня… Не успел он еще как следует заснуть, как видит в тонком сне, что дверь его кельи открывается и в нее входят – скитский монах Патрикий и с ним иеродиакон Георгий (Патрикий, Георгий, один из главных бунтовщиков против архимандрита Ксенофонта. Оба монаха – и Патрикий, и Георгий – ничего общего с Оптинским духом не имеют, люди немирные, хитрые и плотские. Об этом см. ниже).

У монаха Патрикия в руках был длинный нож.

– Давай нам деньги! – крикнул Патрикий.

– Что ты шутишь? – испуганно спросил его о. Илиодор: – Какие у меня деньги?

– А, когда так, – закричал на него Патрикий, – так вот тебе!, – и вонзил ему по рукоятку нож в самое сердце.

Видение это было так живо, что о. Илиодор вскочил со своего ложа и, уклоняясь от ножа, сильно ударился затылком о спинку дивана. От боли он тотчас проснулся и кинулся смотреть, кто входил к нему в келью. Но ни в келье, ни за дверями кельи, никого не было.

Это одно видение.

За день до смерти, в таком же полусне, о. Илиодор увидал скончавшегося летом 1908-го года иеромонаха Савву, бывшего одним из трех духовников Оптиной Пустыни. О. Савва явился ему благодушный и радостный.

– А что, брат, – спросил его о. Илиодор: – Страшно тебе, небось, было, когда душа разлучилась с телом?

– Да, – ответил о. Савва: – Было боязно; ну, а теперь совсем хорошо! – Вслед за о. Саввой, в том же видении, явился сперва почивший Оптинский архимандрит Исаакий, а за о. Исаакием – его преемник, тоже умерший архимандрит Досифей. О. Исаакий подошел к о. Илиодору и дал ему в руку серебряный рубль, а о. Досифей два.

«Неспроста мне это было», – говорил накануне своей смерти о. Илиодор, рассказывая свои сны одному монаху: «Я, брат, должно быть скоро умру». В день смерти о. Илиодор был послан за послушание служить в одно село литургию; накануне у своего духовника, как служащий, исповедывался, а за литургией совершил Таинство и причастился.

Вернувшись в тот же день домой, о. Илиодор, по случаю великого праздника, был на так называемом «общем чае» у настоятеля, со всеми был крайне приветлив, более даже, как замечено обыкновенно, и оттуда со всеми иеромонахами пошел в Скит к Старцам славить Христа. В это время мы с женой выходили от старцев и у самых скитских ворот встретили и его, и все Оптинское иеромонашеское воинство. О. Илиодор шел несколько позади и мне показался в лице черезчур красным.

– Вот жарко что-то! – сказал он при встрече и при этом засмеялся. На дворе стояли рождественские морозы.

Это была последняя моя с ним встреча в этом мире.

Говорил мне после старец о. Варсонофий:

– У меня с о. Илиодором никогда не было близких отношений, и все наше с ним общение, обычно, ограничивалось сухой официальностью и то только по делу. В день же его смерти, после благословения, я, – не знаю почему, – обратился вдруг к нему с таким вопросом: – «А что, брат, приготовил ли ты себе что на путь?» Вопрос был так неожидан и для меня и для него, что о. Илиодор даже смутился и не знал, что ответить. Я же захватил с подноса леденцов – праздничное монашеское утешение – и сунул ему в руку со словами: – «Это тебе на дорогу!»

И подумайте, – какая ему вышла дорога!

Старец рассказывал мне это, как бы удивляясь, что сбылось по его слову. Но я не удивился: живя так близко от Оптинской святыни, я многому перестал дивиться…

4. Реставрация чудотворной Иконы Тихвинской Божией Матери.

Сегодня прочел в «Колоколе», что престарелый архиепископ одной из древнейших русских епархий (Архиепископ Новгородский и Старорусский Гурий Сычев, поручик калужского пехотного полка), запутавшись ногами в ковре своего кабинета, упал и так разбил себе голову и лице, что все праздники не мог служить, да и теперь еще лежит с повязкой на лице и никого не принимает.

В конце октября или в начале ноября прошлого года был из епархии этого архиепископа на богомолье в Оптиной один офицер, заходил он ко мне и рассказал следующее:

– Незадолго перед отъездом моим в Оптину, я был на празднике в одной обители, ближайшей к губернскому городу, где стоит мой полк и был настоятелем ее приглашен к трапезе. Обитель эта богатая, приглашенных к трапезе было много, и возглавлял ее наш местный викарный епископ; он же и совершал в тот день литургию. В числе почетных посетителей был и некий штатский «генерал» из синодской канцелярии. Между ним и нашим викарным зашла речь о том, что получено благословение, откуда следует, по представлении архиепископа, на реставрацию лика одной чудотворной иконы Божией Матери, находившейся в монастыре нашей епархии. Иконе этой верует и поклоняется вся православная Россия, и она, по преданию, писана при жизни на земле самой Царицы Небесной св. Апостолом и Евангелистом Лукой. Нашло, видите ли, монастырское начальство, что лик иконы стал так темен, что и разобрать на нем ничего невозможно. Тут явились откуда-то реставраторы со своими услугами, с каким-то новым способом реставрации, и старенького нашего епархиального владыку уговорили дать благословение на возобновление апостольского письма новыми вапами (по-славянски красками).

– Как же это? – перебил я: – Неужели открыто, на глазах верующих?

– Нет, – ответил мне офицер: – Реставрацию предположено было совершать по ночам, частями: выколупывать небольшими участками старые краски и на их место, как мозаику вставлять новые под цвет старых, но так, чтобы восстанавливался постепенно древний рисунок.

– Да ведь это кощунство, – воскликнул я: – Кощунство, не меньшее, чем совершил воин царя-иконоборца, ударивший копием в пречистый лик Иверской Божией Матери!

– Так на это дело, как выяснилось, смотрел и викарный епископ, но не такого о нем мнения был его собеседник – «генерал» из синодальных приказных. А между тем, слух об этой кощунственной реставрации уже теперь кое-где ходит по народу, смущая совесть последнего остатка верных… Не вступитесь ли вы, Сергей Александрович, за обреченную на поругание святыню?

Я горько улыбнулся: кто меня послушает!?..

Тем не менее, по отъезде этого офицера, я собрался с духом и написал письмо тоже одному из синодских «генералов», а именно Скворцову, с которым мне некогда пришлось встретиться в Орле, во дни провозглашения Стаховичем на миссионерском съезде пресловутой масонской «свободы совести». Вслед за этим письмом, составленном в довольно энергичных выражениях, я написал большое письмо к викарному епископу (Еп. Пермский Андроник, впоследствии замученный) той епархии, где должна была совершиться «реставрация» св. иконы. Епископа этого я знал еще архимандритом, видел от него к себе знаки расположения и думал, что письмо мое будет принято во внимание и, во всяком случае, благожелательно. Тон письма был почтительный, а содержание исполнено теплоты сердечной, поскольку она доступна моему малочувственному сердцу. Написал я епископу и, вдруг, вспомнил, что, приступая к делу такой важности и, живя в Оптиной, я не подумал посоветываться со старцами. Обличил я себя в этом недомыслии, пожалел о том, что письмо «генералу» уже послано, и с письмом к епископу, отправился к своему духовнику и старцу о. Варсонофию в скит. Пошел я с женой в полной уверенности, что растрогаю сердце моего старца своею ревностью и уже, конечно, получу благословение выступить на защиту чудотворной иконы. Батюшка-старец не задержал меня приемом.

– Мир вам, С. А.! Что скажете? – спросил меня Батюшка. Я рассказал вкратце, зачем пришел и попросил разрешения прочесть вслух мое письмо к епископу. Батюшка выслушал внимательно и вдруг задал мне такой вопрос:

– А вы получили на это письмо благословение Царицы Небесной?

Я смутился.

– Простите, – говорю, – Батюшка, я вас не понимаю?

– Ну да, – повторил он: – Уполномочила разве вас Матерь Божия выступать на защиту Ея святой иконы?

– Конечно, нет, – ответил я: – Прямого Ея благословения на это дело я не имею, но мне кажется, что долг каждого ревностного христианина заключается в том, чтобы на всякий час быть готовым выступать на защиту поругаемой святыни его веры.

– Это так, – сказал о. Варсонофий: – Но не в отношении к носителю верховной апостольской власти в Церкви Божией. Кто вы, чтобы восставать на епископа и указывать ему образ действия во вверенной его управлению Самим Богом поместной Церкви? Разве вы не знаете всей полноты власти архиерейской?.. Нет, С. А., бросьте вашу затею и весь суд представьте Богу и Самой Царице Небесной – Они распорядятся, как Им Самим будет угодно. Исполните это святое послушание, и Господь, целующий даже намерения человеческия, если они направлены на благое, дарует вам сугубую награду и за послушание, и за намерение: но только не идите войной на епископский сан, а то вас накажет Сама Царица Небесная.

Что оставалось делать? Пришлось покориться.

– А как же, батюшка, – спросил я, – быть с тем письмом, которое я уже послал синодальному «генералу»?

– Ну, это уже ваше с ним частное дело: «генерал», да еще синодальный, – это в Церкви Божией не богоутвержденная власть, – это вам ровня, с которой обращаться можете, как хотите, в пределах, конечно, христиаского миролюбия и доброжелательства.

– Представьте суд Богу! – таков был совет старца. И суд этот совершился: не прошло со дня этого совета и полных двух месяцев, а уж архиепископ получил вразумление и за лик Пречистой ответил собственным ликом, лишившись счастья совершать в великие Рождественские дни Божественную Литургию.

Призамолкли что-то и слухи о реставрации святой иконы. (Икона Пр. Богородицы Тихвинской была все-таки реставрирована, описанным способом при архимандрите Иоанникии. Результат реставрации оказался таков, что ничего от древней святой иконы не осталось и ее уже нельзя было выставлять для поклонения. Самого архимандрита тут же вслед разбила болезнь, и он не мог уже служить. Его удалили на покой в Валдайский Иверский монастырь, где его обокрал келейник, тысяч на 40, или 60 – стяжание настоятельское, – и он умер с горя 3-го июня 1913 года. «А был раньше здоров, как бык», сказывал мне Валдайский архимандрит, впоследствии епископ Иосиф). Хотел было я разразиться обличительными громами по поводу кипячения воды для великой агиасмы, но после старческого внушения решил и над этим суд представить Богу.

5. Антихрист.

О видении старцем Варсонофием антихриста в книге «На Берегу Божьей Реки» на стр. 96–97 старец Нектарий говорит следующее: «…Вот одно, по секрету, уж так и быть. Я вам скажу: в прошлом месяце, – точно не помню числа, – шел со мной от утрени о. игумен, да и говорит мне:

– Я, о. Нектарий, страшный сон видел, такой страшный, что еще и теперь нахожусь под его впечатлением… я его вам потом как-нибудь разскажу, – добавил, подумав, о. игумен и пошел в свою келлию. Затем, прошел шага два, повернулся ко мне и сказал:

– Ко мне антихрист приходил. Остальное расскажу после…

– Ну, и что же, – перебил я о. Нектария, – что же он вам рассказал?

– Да, ничего! – ответил о. Нектарий, – Сам он этого вопроса уже не поднимал, а вопросить его я побоялся: так и остался по днесь этот вопрос невыясненным…

IV. Духовная связь между св. Иоанном Кронштадтским и Старцем Варсонофием

О. Иоанн Кронштадтский провидел духом в лице о. Варсонофия истинного подвижника. В воспоминаниях о. Василия Шустина передано, как о. Иоанн поцеловал в алтаре Андреевского собора в Кронштадте руку молодому офицеру, будущему старцу и схимнику.

Далее мы узнаем из проповеди архиеп. Феофана Полтавского, произнесенной им 21 авг. 1929 г. в Болгарии в г. Варне о том, как о. Иоанн, явившись посмертно Павлу Ильину, посылает его для полного исцеления в Оптину Пустынь к старцу Варсонофию и этим самым прославляет его, указывая, что ему дан Богом дар чудотворения. Близкие чада старца были уже не раз свидетелями этого дара. Вот пример: чета Нилусов, придя однажды на благословение к старцу Варсонофию присутствовала при изгнании им беса из приведенного к нему человека. В этот раз потребовалось от Старца немало духовных сил. Бесноватый был в неистовой ярости, изрыгал на о. Варсонофия злейшую брань, называя его все время полковником и готовый наброситься на него. Старец потом объяснил Нилусам, что это был редкий и трудный случай, когда пришлось иметь дело с бесом полуденным, который является одним из наиболее лютых и трудно изгоняемых. Об этом бесе упоминается в 90-м псалме в славянском тексте: «и сряща и беса полуденнаго». В русском переводе текст изменен, там сказано: «и заразы, приходящей в полдень».

История же Павла Ильина такова. («Православная Русь», Св.-Троицкий монастырь, Джорданвилль, Н. И. Январь 1952 г. стр. 7–9)

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

«Позде бывшу, приведоша к Нему бесны многи, и изгна духи словом, и вся болящия исцели» (Мф. 8:16). Такие слова присоединяет Евангелист Матвей к своему повествованию в ныне чтенном Евангелии об исцелении расслабленнаго слуги Капернаумского сотника. Могут спросить: а существуют ли «бесноватые» в настоящее время и если существуют, то возможно ли их исцеление?

На этот вопрос мы ответим не отвлеченными рассуждениями, а изложением того, что действительно произошло в наши, не столь отдаленные времена и чему современниками и свидетелями мы сами были. В 1909 г. по всему Петербургу разнесся слух о том, что 16-летний юноша Павел Ильин, одержимый каким-то необъяснимым для науки недугом, привезен был к литургии в Иоанновский Петроградский монастырь на Карповке и здесь чудесно исцелился у гробницы о. Иоанна Кронштадтского. Произошло это так. Во время Херувимской песни он вырвался из рук пятнадцати сильных мужчин, державших его, и затем пронесся по воздуху над народом к западным вратам храма и у входа в храм упал без чувств. Бесчувственного его взяли и принесли к гробнице о. Иоанна. Здесь больной на краткое время очнулся, а затем крепко заснул. Во время сна явился ему о. Иоанн, дал наставление, исповедал и велел ехать в Валаамский монастырь.

Что происходило во сне? Больной, проснувшись, не хотел говорить об этом и если бы не отрывочные слова, сказанные вслух во время сна: «О. Иоанн, прости, помолись, исполню», – то возможно, что больной все скрыл бы. Но когда он услышал от окружающих его эти слова и понял, что они знают о происшедшем, все открыл. Вот что произошло с ним. Он увидел о. Иоанна сидящим в кресле у своей гробницы. О. Иоанн сказал ему: «Ты видишь меня в таком виде, в каком никто меня не видел. Служи по мне панихиды, как это установлено Церковью. Но Великому Богу угодно меня прославить. Придет время, и по мне служить будут молебны»; затем дунул на больного, благословил его и добавил: «В свое время я скажу тебе, что нужно будет делать для полного исцеления». И после этих слов скрылся. Окружавшие видели в это время, как больной грыз зубами своими мраморную гробницу о. Иоанна и диким голосом кричал: «О, великий Угодник и Пророк Иоанн! Выхожу, выхожу… но не совсем"… Конечно, кричал это не больной, а обитавший в нем демон. – После этого Павел уже не так страдал от своей болезни, но еще не совсем выздоровел. В том же 1909 г. он переехал в Выборг, записался в послушники Валаамскаго монастыря и жил при архиерейском доме в г. Сердоболе (в имении Хюмпеля). Здесь он исполнял послушание на огороде и прислуживал в качестве чтеца при церкви. В 1911 г. 19 октября – в день  памяти преподобного Иоанна Рыльского и тезоименитства о. Иоанна Кронштадтского, Господь благоволил явить новую милость Свою болящему Павлу чрез о. Иоанна.

На этот раз с ним произошло следующее. Вечером в этот день, после всенощного бдения, брат Павел, во время чтения акафиста Божией Матери, пришел в состояние восхищения. Его духовному взору открылось дивное видение. Первоначально во славе явился о. Иоанн Кронштадтский с преподобным Иоанном Рыльским. Затем св. Павел Фивейский и св. Афанасий Афонский и множество других преподобных отцов. Все они приветствовали друг друга радостными возгласами: «Радуйся, Иоанне; радуйся, Павле; радуйся Афанасие!..» А наконец за ними явилась Сама Богоматерь в неописуемой славе, при появлении Которой, хор преподобных отцов торжественно воспел песнь: «Взбранной воеводе победительная»! После этого о. Иоанн Кронштадтский подошел к брату Павлу и сказал: «А теперь выйди из тела и душой последуй за нами». Весьма трудно было исполнить это повеление Павлу, но он исполнил его и последовал за святыми отцами. «Они мне показывали, – говорил Павел, – первоначально райские обители и наслаждения, предназначенные для добродетельных, а затем мучения грешников. Как слава и блаженство праведников, так и мучения грешников не поддаются описанию. Когда было все показано, о. Иоанн Кронштадтский стал наставлять меня, как жить, и для получения окончательного исцеления, повелел мне вновь войти в свое тело и отправиться в Оптину Пустынь к старцу о. Варсонофию». Такими словами закончил свое повествование о виденном им в состоянии восхищения брат Павел. В ноябре того же 1911 г. он ездил к о. Варсонофию в сопровождении валаамского иеродиакона, именем Варсонофия же. Старец был предупрежден о приезде больного, принял его, исповедал и причастил и после этого последовало окончательное исцеление. До 1912 года исцеленный Павел, уже совершенно здоровый, жил по-прежнему в Сердоболе, а затем призван был к отбыванию воинской повинности. В 1914 г. участвовал в Великой Войне. Жив ли он в настоящее время или погиб во время этой войны и последовавшей за нею революции, – остается неизвестным. Но он через иеромонаха Валаамского Варсонофия, некогда сопровождавшего его в Оптину Пустынь, переслал мне свои записки для обнародования их через десять лет после своего исцеления. Из этих, написанных им собственноручно, записок, видно, какою болезнию болел он, и по какой причине. Во время пребывания своего в Москве Павел впал в тяжелую нужду. Нигде он не мог найти работы для себя и все близкие и знакомые отказались от него. Тяжелая нужда доводила его до уныния и до отчаяния; неоднократно приходили ему мысли о самоубийстве. В одну из таких минут внезапно явился ему таинственный старец и сказал: «Я помогу тебе, если ты собственною кровию письменно удостоверишь, что будешь верен мне и здесь на земле, и по смерти твоей». – «Кто же ты такой, чтобы мне верите в тебя и довериться тебе?» – спросил Павел. – «Я тот самый, – ответил явившийся, – которого ненавидит ваша Церковь»! «Хорошо, я буду верен тебе»! – заявил ослепленный отчаянием юноша и дал требуемую подписку. «Ну, а теперь ты должен сбросите с своей шеи лишнюю обузу», – сказал таинственный старец и указал при этом на крест. Юноша снял крест и таким образом отрекся от Христа и продал душу свою диаволу. За это отречение от Христа и предательство диаволу вселился в него злой дух и с тех пор он стал бесноватым. От этого-то духа беснования и исцелил его о. Иоанн Кронштадтский, частью непосредственно, а отчасти через посредство Оптинского старца Варсонофия.

Из всего сказанного видно, что бесноватые или одержимые нечистыми духами существуют и в настоящее время. Духу беснования предаются они за нечестивую жизнь и особенно за грехи богоотречения и богохульства. Но существуют в настоящее время и праведники, угодившие Богу, которые имеют силу и власть изгонять злых духов. Величайшим из таких чудотворцев последнего времени является о. Иоанн Кронштадтский. Он настолько угодил Господу своею святою жизнью, что уже ныне числится в райских обителях в лике преподобных наряду со св. Антонием Великим, св. Павлом Фивейским, св. Афанасием Афонским и св. Иоанном Рыльским. Великому Богу угодно, – как он сам сказал, – в скором времени прославить его и на земле, как прославлен он уже на небесах. Глубокопоучительное же повествование об отроке Павле помимо своего непосредственного значения имеет и более глубокий символический смысл. – Этот бесноватый отрок прообразует собою нашу несчастную и многострадальную Россию. И она несчастная, как этот отрок Павел, предана духу беснования за свои грехи и за свое нечестие. Предана не по причинам оставления ее Богом, а по причине особенной любви Его к ней. Ибо «его же любит Господь, наказует, и биет всякаго сына, его же приемлет» (Евр. 12:6), «да спасет дух его» (1Кор. 5:5). Мы имеем на небесах многочисленный сонм святых чудотворцев и древних и новых, имеющих власть над злыми духами. Будем усердно молиться им, да избавит нашу несчастную страну от насилия демонского. Лик преподобных молитвенников на небесах возглавляет Сама Пречистая Богоматерь. Будем молиться и Ей: Пречистая Дево, яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: Радуйся, Невесто Неневестная! Аминь».

Говоря о духовной связи между о. Иоанном и о. Варсонофием, нельзя не привести сон Старца, переданный им Елене Андреевне Вороновой, председательнице тюремного комитета в Санкт-Петербурге, близкой его духовной дочери. Он берется опять-таки из Оптинского дневника С.А. Нилуса:

«Ходили с женой на благословение к о. Варсонофию. Е.А. Воронова слышала от него, что он в ночь с среды 17-го февраля на четверг 18-го видел сон, оставивший по себе сильное впечатление на нашего батюшку.

– Не люблю я, – говорил он Елене Андреевне, – когда кто начинает мне рассказывать свои сны, да я сам своим снам не доверяю. Но бывают иногда и такие, которых нельзя не признать благодатными. Таких снов и забыть нельзя. Вот что мне приснилось в ночь с 17-го на 18-ое февраля. Видите, какой сон – числа даже помню!.. Снится мне, что я иду по какой-то прекрасной местности, и знаю, что цель моего путешествия – получить благословение о. Иоанна Кронштадтского. И вот взору моему представляется величественное здание, вроде храма, красоты неизобразимой и белизны ослепительной. И я знаю, что здание это принадлежит о. Иоанну. Вхожу я в него и вижу огромную как бы залу из белого мрамора, посреди которой возвышается дивной красоты беломраморная лестница, широкая и величественная, как и вся храмина великого Кронштадтского пастыря. Лестница от земли начинается площадкой, и ступени ее, перемежаясь такими же площадками, устремляются, как стрела прямая в бесконечную высь и уходят на самое небо. На нижней площадке стоит сам о. Иоанн в белоснежных, ярким светом сияющих, ризах. Я подхожу к нему и принимаю его благословение. О. Иоанн берет меня за руку и говорит:

– Нам надобно с тобою подняться по этой лестнице!

И мы стали подниматься. И вдруг мне пришло в голову: как же это так? – ведь о. Иоанн умер: как же это я иду с ним, как с живым?

– С этою мыслью я и говорю ему:

– Батюшка! да вы ведь умерли?

– Что ты говоришь? – воскликнул он мне в ответ, – отец Иоанн жив, отец Иоанн жив!

На этом я проснулся… Не правда ли, какой удивительный сон? – спросил Елену Андреевну о. Варсонофий, – и какая это радость услыхать из уст самого о. Иоанна свидетельство непреложной истинности нашей веры!» (На берегу Божьей Реки», том 2-й, Сан-Франциско, 1969 г., стр. 77).

V. Случаи исцелений

В той же второй части оптинских дневников мы встречаем поразительные случаи исцеления двух болящих святых подвижниц: княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой и Елены Андреевны Вороновой:

«Елена Андреевна была помощницей княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, тоже рабы Божией, какой не часто можно встретить на этом свете. Родная сестра бывшего Наместника Кавказа, она и по происхождению своему и по связям принадлежала к высшему обществу и, несмотря на это, оставила «вся красная миpa» во имя любви к Богу и ближнему. Замуж она не пошла и всю себя отдала на служение страдающему меньшому брату. В родовом Д-ском имении она устроила лечебницу для сифилитиков, в которую преимущественно принимались так называемыя «жертвы общественного темперамента». Забывая себя, врожденную брезгливость, эта чистая, сострадательная душа сама обмывала им отвратительные гнойные раны, делала перевязки, не гнушаясь никакой черной работой около этих несчастных страдалиц. Она же стояла и во главе Петербургского благотворительного тюремного комитета. Живя всем существом своим только для других, она о себе настолько забывала, что одевалась чуть не в рубище и часто бывала жертвой паразитов, которыми заражалась в местах своего благотворения. К сожалению, вращаясь с молодых лет в обществе, где проповедывали свои и заморские учители, вроде Редстока, Пашкова и других, она заразилась иргвинизмом, сектой крайнего реформатского толка, отрицающей веру в угодников Божиих и даже в Пресвятую Богородицу. Это очень огорчало православноверующую душу Елены Андреевны, но что не предпринимала она для обращения княжны в Православие, ничто успеха не имело, потому, главным образом, что сама княжна, несмотря на чисто сектантские свои суждения о вере, сама себя считала вполне православной, ходила в церковь, говела и причащалась… Одно близкое к ней лицо, узнав, что она приступала к Святым Тайнам, и зная ее заблуждения, спросило ее:

– А исповедывали ли вы, Марья Михайловна, свое заблуждение?

– Какое?

– Да что вы – иргвинистка.

– Да, я этого, – отвечала княжна, – и за грех не считаю.

Конечно, при таком образе мыслей мудрено было Елене Андреевне действовать на княжну словом убеждения, и пришлось ее любви обратиться к иному способу воздействия – к помощи Свыше.

Приехала она как-то в Оптину к своему старцу о. Варсонофию, и к нам и рассказывает, что, уезжая из Петербурга, она оставила княжну опасно больною с сильнейшим воспалением легких, – а шел княжне тогда уже восьмой десяток.

– Прощаясь с ней, – говорит, – я думала, что не застану ее больше в живых.

О. Варсонофию Елена Андреевна и раньше говорила о своей скорби, что не может вдохнуть в святую душу княжны разумения ее заблуждения и потому боится за ее участь в загробном мире. О. Варсонофий обещал за нее молиться.

В этот свой приезд Елена Андреевна рассказала о том, в каком ныне состоянии оставила она княжну в Петербурге, усиленно просила старца усугубить за нее молитвы.

Перед отъездом из Оптиной обратно в Петербург приходит Елена Андреевна прощаться с о. Варсонофием и принять его благословение на путь, а батюшка выносит ей в приемную из своей келлии и подает икону Божией Матери и говорит:

– Отвезите эту икону от меня в благословение княжне Марии Михайловне и скажите ей, что я сегодня, как раз перед вашим приходом, пред этой иконой помолился о даровании ей душевного и телесного здравия.

– Да застану ли я ее еще в живых? – возразила Елена Андреевна.

– Бог даст, – ответил о. Варсонофий, – за молитвы Царицы Небесной, не только живой, но и здоровой застанете.

Вернулась Елена Андреевна в Петербург и первым долгом к княжне. Звонит. Дверь отворяется и в ней княжна: сама и дверь отворила, веселая, бодрая и как не болевшая.

– Да, вы ли это? – глазам своим не веря, восклицала Елена Андреевна.

– Кто же это воскресил вас?

– Вы, – говорит, – уехали, мне было совсем плохо, а там все хуже, и вдруг третьего дня около десяти часов утра мне ни с того, ни с сего стало сразу лучше, а сегодня, как видите, и совсем здорова.

– В котором часу, говорите вы, это чудо случилось?

– В десятом часу третьего дня.

Это был день и час, когда о. Варсонофий молился пред иконой Божией Матери, присланной княжне в благословение.

Со слезами восторженного умиления Елена Андреевна сообщила княжне бывшее и передала ей икону Царицы Небесной. Та молча приняла икону, перекрестилась, приложилась к ней и тут же повесила ее у самой своей постели. С того дня Елене Андреевне уже не было нужды обращать княжну в православие: с верою в Пречистую и Угодников Божиих дожила княжна свой век и вскоре отошла ко Господу. Жила и умерла по-православному.

У Елены Андреевны при общем слабом состоянии здоровья, было очень слабо зрение: один глаз совсем не видел, и лучшие столичные окулисты ей говорили, что не только этому глазу уже никогда не вернуть зрения, но что и другому глазу угрожает та же опасность. И бедная Елена Андреевна с ужасом стала замечать, что и здоровый ее глаз тоже начал видеть все хуже и хуже…

Стоял лютый февраль, помнится, 1911-го года. Приезжает в Оптину Елена Андреевна слабенькая, чуть живая.

– Что это с вами, дорогой друг?

– Умирать к вам приехала в Оптину, – отвечает полусерьезно, полушутя, всегда и при всех случаях жизни жизнерадостный друг наш, и тут же нам рассказала, что только что перенесла жестокий плеврит (это с ее-то больными легкими!).

– Но это все пустяки! А вот нелады с глазами – это будет похуже. Боюсь ослепнуть. Ну да на все воля Божия!

На дворе снежные бури, морозы градусов на пятнадцать – Сретенские морозы, а приехала она в легком не то ваточном, не то «на рыбьем меху» пальтишке, даже без теплого платка; в руках старенькая, когда-то каракулевая муфточка, на голове такая же шапочка – все ветерком подбито… Мы с женой с выговором, а она улыбается:

– А Бог-то на что? никто как Бог! – Пожила дня три-четыре в Оптиной, отговелась, причастилась, пособоровалась. Уезжает, прощается с нами и говорит:

– А наш батюшка (о. Варсонофий) благословил мне по пути заехать в Тихонову Пустынь и там искупаться в источнике Преподобного Тихона Калужского (Тихонова Пустынь Калужской епархий славится чудотворным источником подобным источнику преп. Серафима Саровского).

Если бы мы не знали великого дерзновения крепкой веры Елены Андреевны, было бы с чего придти в ужас, да к тому же и Оптина от своего духа успела нас многому научить, и потому мы без всякого протеста перекрестили друг друга, распрощались, прося помянуть нас у преп. Тихона.

Вскоре после отъезда Елены Андреевны получаем от нее письмо из Петербурга, пишет:

«Дивен Бог наш и велика наша Православная вера! За молитвы нашего Батюшки – отца Варсонофия, я купалась в источнике Преподобного Тихона при 10 гр. Реомюра в купальне. Когда надевала белье, оно от мороза стояло колом, как туго накрахмаленное.

Двенадцать верст от источника до станции железной дороги я ехала на извозчике в той же шубке, в которой вы меня видели. Волосы мои, мокрые от купания, превратились в ледяные сосульки. Насилу оттаяла я в теплом вокзале и в вагоне, и – даже ни насморка! От плеврита не осталось и следа. Но что воистину чудо великое милости Божией и Угодника Преп. Тихона, это то, что, не только выздоровел мой заболевший глаз, но и другой, давно погибший, и я теперь прекрасно вижу обоими глазами!..»

VI. Старец Варсонофий и Лев Толстой

а. Беседа Старца Варсонофия с С. А. Нилусом.

«Ходили вчера вместе с женою в скит, к нашему духовнику и старцу, скитоначальнику, игумену, о. Варсонофию.

Перед тем, как идти в скит, я прочел в «Московских Ведомостях» статью Киреева, в которой автор приходит к заключению, что, в виду все более учащающихся случаев отпадения от православия в иныя веры, и даже в язычество, обществу верных настоит Необходимость поставить между собой и отступниками резкую грань и выйти из всякого общения с ними. В конце этой статьи Киреев сообщает о слухе, будто бы один из наиболее видных наших отступников имеет намерение обратиться вновь к Церкви…

Не Толстой ли?

Я сообщил об этом о. Варсонофию.

– Вы думаете на Толстого? – спросил Батюшка: – Сомнительно! Горд очень. Но если это обращение состоится, я вам расскажу тогда нечто, что только один грешный Варсонофий знает. Мне ведь одно время довелось быть духовником сестры его, Марии Николаевны, что живет монахиней в Шамординой.

– Батюшка, не то ли, что и я от нее слышал?

– А что вы слышали?

– Да про смерть брата Толстого, Сергея Николаевича, и про сон Марии Николаевны.

– А ну-ка расскажите! – сказал Батюшка.

Вот что я слышал лично от Марии Николаевны Толстой осенью 1904 года:

«Когда нынешнею осенью, – говорила мне Мария Николаевна, – заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его, что-то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И вот у постели больного мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями:

– Брат, – обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу, – как думаешь ты: не причаститься ли мне?

Я со страхом взглянула на Левушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:

– Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!

И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.

Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнию тела.

И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день  кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:

– Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! – Я, говорит, рада что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла!

И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви – в церковь он, как отлученный, не вошел – тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну.

Когда я вернулась с похорон брата Сергея к себе в монастырь, то вскоре мне было не то сон, не то видение, которое меня поразило до глубины душевной. Совершив обычное свое келейное правило, я не то задремала, не то впала в какое-то особое состояние между сном и бодрствованием, которое у нас, монахов, зовется тонким сном.

Забылась я и вижу… Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письменным столом, облокотившись, сидит Лев Николаевич, и на лице его отпечаток такого тяжкого раздумья, такого отчаяния, какого я еще никогда у него не видела… В кабинете густой, непроницаемый мрак; освещено только то место на столе и лице Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже, как будто, чем-то наполненным, насыщенным чем-то, материализованным… И вдруг вижу я, раскрывается потолок кабинета, и откуда-то с высоты начинает литься такой ослепительно-чудный свет, какому нет на земле и не будет никакого подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос, в том его образе, в котором Он написан в Риме, на картине видения святого мученика архидиакона Лаврентия: пречистыя руки Спасителя распростерты в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пытки. Это так и на той картине написано. И льется, и льется на Льва Николаевича свет неизобразимый, но он, как будто, его и не видит… И хочется мне крикнуть брату: Левушка, взгляни, да взгляни же наверх!.. И вдруг сзади Льва Николаевича – с ужасом вижу – из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая: и фигура эта, простирая сзади обе свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свете этот дивный. И вижу я, что Левушка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки…

…На этом я очнулась и, как очнулась, услыхала, как бы внутри меня, говорящий голос:

– «Свет Христов, просвещаете всех!» Таков рассказ, который я лично слышал из уст графини Марии Николаевны Толстой, в схимонахинях Марии.

– Не это ли вы мне хотели рассказать, Батюшка? – спросил я о. Варсонофия. Батюшка сидел, задумавшись, и ничего мне не ответил. Вдруг он поднял голову и заговорил:

– Толстой – Толстым! Что будет с ним, один Господь ведает. Покойный великий старец Амвросий говорил той же Марье Николаевне в ответ на скорбь ее о брате: «У Бога милости много: Он, можете быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но, когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден.

Подумайте только: Сына Своего Единородного, возлюбленного Сына Своего, на крестную смерть от руки твари, во исполнение правосудия отдал! Ведь тайне этой преславной и предивной не только земнородные дивятся, но и все воинство небесное постичь глубины этого правосудия и соединенной с ним любви и милости не может. Но страшно впасть в руце Бога Живаго! Вот сейчас перед Вами, был у меня один священник из Жиздринского уезда и сказывал, что у него на этих днях в приходе произошло. Был собран у него сельский сход; на нем священник, с прихожанами своими, обсуждал вопрос о постройке церкви-школы. Вопрос этот обсуждался мирно, и уже было пришли к соглашению, по скольку обложить прихожан на это дело. Как вдруг один из членов схода, зараженный революционными идеями, стал кощунственно и дерзко поносить Церковь, духовенство, и даже произнес хулу на Самого Бога. Один из стариков, бывших на сходе, остановил богохульника словами:

– Что ты сказал-то! Иди скорее к батюшке, кайся, чтобы не покарал тебя Господь за твой нечестивый язык: Бог поругаем не бывает.

– Много мне твой Бог сделает, – ответил безумец, – если бы Он был, то Он бы мне за такие слова язык вырвал. А я – смотри – цел, и язык мой цел. Эх вы, дурачье, дурачье! Оттого, что глупы вы, оттого-то попы и всякий, кому не лень, и ездят на вашей шее.

– Говорю тебе, – возразил ему старик: – ступай к батюшке каяться, пока не поздно, а то плохо тебе будет!

Плюнул на эти речи кощунник, выругался скверным словом, и ушел со сходки домой. Путь ему лежал через полотно железной дороги. Задумался он что-ли, или отвлечено было чем-нибудь его внимание, только не успел он перешагнуть первого рельса, как на него налетел поезд, и прошел через него всеми вагонами. Труп кощунника нашли с отрезанной головой, и из обезображенной головы этой торчал, свесившись на сторону, огромный, непомерно-длинный язык.

«Так покарал Господь кощунника… И сколько таких случаев», – добавил к своему рассказу батюшка: «проходят, как бы незамеченными для так называемой большой публики, той, что только одни газеты читает: но их слышит и им внимает простое народное сердце и сердце тех, – увы, немногих! – кто рожден от одного с ним духа. Это истинные знамения и чудеса православной живой веры; их знает народ, и ими во все времена поддерживалась и укреплялась народная вера. То, что отступники зовут христианскими легендами, на самом деле, суть факты ежедневной жизни. Умей, душа, примечать только эти факты и пользоваться ими, как маяками бурного житейского моря, по пути в царство небесное. Примечайте их и вы, Сергей Александрович», – сказал мне наш старец, провожая меня из кельи и напутствуя своим благословением.

О, река моя Божья! О, источники воды живой, гремучим ключем бьющие из-под камня Оптинской старческой веры!…

б. Истоки душевной катастрофы Л.Н. Толстого (Выдержка из книги Ив. Мих. Концевича).

Эта книга была написана с целью противостать клеветникам старца о. Варсонофия, утверждавших будто он был отправлен в Астапово к умиравшему Толстому не в качестве доброго пастыря, а как правительственный агент с целью вынудить Толстого принести церковное покаяние. Вот как пишет Маклаков в 31-ой тетради журнала «Возрождение» за январь-февраль 1954 г.: «Когда в Астапове Толстой умирал, и к нему приезжали туда представители Церкви, как будто для того, чтобы его в лоно Церкви вернуть, они им не были приняты… Из постановления Синода об «отлучении» для всех было ясно, что к умиравшему их приводило не христианское чувство, а желание представить свое посещение, как покаяние Толстого, то есть то же самое чувство, которое теперь диктует советским властям их старания добиваться от подсудимых признания. От Толстого такого притворства ожидать было нельзя» (стр. 154).

Толстой покидает Шамордино в конце октября 1910 года…

«Вся жизнь Толстого, – пишет И.М. Концевич, – прошла в скитаниях по беcплодным пустыням отвлеченного разума, в напрасных поисках истины, и теперь, в последние минуты, он надеялся почерпнуть из этого благодатного источника той живой воды, которой так жаждала истомившаяся, мятущаяся его душа. Но не сбылись эти последние надежды. Еще 30 октября вечером в Шамординой Л.Н. Толстой «жаловался на некоторую слабость и недомогание, но, тем не менее, 31-го утром, несмотря на дурную погоду, в сопровождении своей дочери и ее подруги В.М. Феоктистовой, приехавших к нему накануне, и Д.П. Маковицкого, который его сопровождал все время, уехал на лошадях в Козельск (18 верст оттуда по Рязанско-Уральской железной дороге по направлению на Богоявленск), чтобы далее следовать в Ростов-на-Дону… В виду лихорадочнаго состояния Льва Николаевича решено было оставить поезд и высадиться на ближайшей большой станции. Этой станцией оказалось Астапово. (Выписка из «Протокола» за подписью врачей, «Новое Время» № 12454, 12 ноября 1910 г.).

Согласно этому же протоколу Толстой был уже так слаб, что с трудом дошел до кровати. Здесь он сделал разные распоряжения, и затем с ним произошел непродолжительный, около минуты, припадок судороги в левой руке и левой половине лица, сопровождавшийся обморочным состоянием.

По всем данным, те «распоряжения», о которых упоминает рапорт врачей, включают в себя и отправку телеграммы в Оптину с вызовом старца Иосифа. Но вызов Толстым старца был скрыт толстовцами от русской общественности. Открылось это только в 1956 году, когда на страницах «Владимирского Вестника» игумен Иннокентий рассказал подробно об этом. Как работающему в канцелярий, ему было известно все, что через нее проходило. Вот что он рассказывает:

«Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордина, в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово с просьбой немедленно прислать к больному графу старца Иосифа. По получении телеграммы был собран совет старшей братии монастыря: настоятель – архимандрит Ксенофонт, настоятель скита, он же старец и духовник всего братства монастыря, – игумен Варсонофий, казначей – иеромонах Иннокентий, эконом – иеромонах Палладий, благочинный – иеромонах Феодот, ризничий – иеромонах Феодосий, уставщик – иеромонах Исаакий, впоследствии настоятель, иеромонах Сергий, иеромонах Исаия – бывший келейник старца Амвросия, заведующей больницей, монастырский врач иеромонах Пантелеимон, письмоводитель – монах Эраст и другие. На этом совете решено было, вместо старца Иосифа, который в это время по слабости сил не мог выходить из келлии, командировать старца игумена Варсонофия в сопровождении иеромонаха Пантелеимона. Но, как известно, окружением Толстого, они не были допущены к больному, несмотря на все усилия с их стороны. Когда старца Варсонофия окружили корреспонденты газет и журналов и просили: «Ваше интервью, батюшка!», Старец им ответил: «Вот мое интервью, так и напишите: хотя он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана».

Вызов Толстым старца подтверждается и воспоминаниями служащаго Рязано-Уральской железной дороги Павлова, напечатанными в «Православной Руси» (№ 11, 1956). Он рассказывает, что на станции Астапово служил буфетчиком добрый знакомый семьи Павловых – Сергей Моревич, человек пожилой, обликом похожий на Толстого и сам ярый толстовец, организатор кружка, ездивший с этим кружком ежегодно на сенокос в Ясную Поляну. Вот слова Сергея Моревича: «Факт посещения Толстым Оптиной Пустыни и вызова старца был взрывом бомбы в толстовском кружке, который не мог выдержать этого удара и распался». Из этого вытекает, что телеграмма Толстого о вызове старца стала общеизвестной среди служащих в Астапове, а затем и среди прочих служащих-толтовцев по всей линии железной дороги.

Не могла этого не знать и вся газетная пресса, но очевидно, левая цензура решила это замолчать, как факт, развенчивающий их божество… Присланный властями на станцию Астапово жандармский ротмистр Савицкий совсем не разобрался в обстановке, и его донесения страдают ошибками и вымыслами… Не соответствует ни облику оптинского старца Варсонофия, ни другим историческим данным и то, что Савицкий приписывает ему в своем рапорте.

По его словам о. Варсонофий написал письмо Александре Львовне, в котором он предупреждал, что никаких, способных волновать Толстого, разговоров о религии не будет, и что если бы он услышал от Толстого только одно слово «каюсь», то в силу своих полномочий, считал бы его отказавшимся от своего «лжеучения» и напутствовал бы его перед смертью, как православного. Все это неверно.

В действительности о. Варсонофий приехал именно для беседы с Толстым, на чем он и настаивал в своем письме к Александре Львовне, после того, как он получил от нее отказ в просьбе допустить его к больному. Приведем его слова: «Почтительно благодарю Ваше Сиятельство за письмо ваше, в котором пишете, что воля родителя вашего и для всей семьи вашей поставляется на первом плане. Но вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами».

Беседа была необходима, потому что, «когда человек вознамерится оставить богохульное учение и принять учение, содержимое Православной Церковью, то он обязан по правилам Православной Церкви предать анафеме лжеучение, которое он доселе содержал во вражде к Богу, в хуле на Святаго Духа, в общении с сатаной» (Еп. Игнатий Брянчанинов, т. III, стр. 85).

Таковы были взгляды о. Варсонофия на условия покаяния Толстого. Он их выразил в беседе с С.А. Нилусом, приводя слова старца Амвросия: «Как грешил на весь свет, так и каяться перед ним должен».

Как видно из этих слов, а также из приведенного письма, о. Варсонофий не мог и не собирался ограничиться одним словом «каюсь» в силу каких-то полномочий – очевидно Синода, – как приписывает ему Савицкий.

Что касается свидетельства Савицкого будто о. Игумен «по секрету» сообщил ему, что он прислан Синодом, то теперь уже окончательно выяснилось, что это выдумка. По свидетельству Ксюнина в его книжке «Уход Толстого», изданной в Берлине после революции, сам о. Варсонофий в Оптиной Пустыни в 1910 г. говорил ему о неправильности утверждения многих, будто старец ездил в Астапово по распоряжению Синода. Того же мнения придерживался и писатель Бунин в своем «Освобождении Толстого»: «Приказ из Петербурга, выходит, таким образом, «выдумкой», – выводит он свое заключение после разбора этого вопроса. «Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца) к отцу?» – спрашивает дальше Бунин. «Можно предположить примирение с Церковью», – полагает он. Будучи вольнодумцем, Бунин все же готов рассуждать беспристрастно. Иначе толкует В.М. Маклаков: «Возрождение» (январь-февраль 1954 г.) – мотивы присутствия священника в Астапове, когда умирал Толстой. В этой статье Маклаков не останавливается перед извращением всем известных обстоятельств и событий, сопровождавших смерть Толстого. Окружение скрыло от умирающего прибытие о. Варсонофия из боязни, что Толстой отречется от своего учения. Между тем Маклаков утверждает будто сам Толстой отказал в приеме: «Он – Толстой – не принял их» – представителей Церкви.

Ненависть к Церкви настолько ослепляет Маклакова, что он уже переходит границы здравого смысла и своей явной ложью и клеветой желает унизить Церковь, а ее врага – толстовство реабилитировать, так как этому последнему бегство Толстого в Оптину и, в особенности, телеграмма нанесли непоправимый удар.

«Тайна» вызова старца Толстым была крепко запечатана, и кто бы мог подумать, что через пятьдесят лет она раскроется.

Итак, пастырь добрый, истинный служитель Христов стоял у дверей Толстого в Астапове. Неудачу, постигшую его, он пережил тяжело: «О. Варсонофию всегда было трудно рассказывать об этом, он очень волновался», вспоминает его ученик – о. Василий Шустин в своих воспоминаниях.

В заключение приводим отрывок из книги Ксюнина «Уход Толстого», передающий беседу старца об этом: «Меня проводили к о. Варсонофию, ездившему в Астапово с о. Пантелеимоном, которого сестра Толстого называла «хорошим врачем». Вот низкая калитка скита, около которой в последний раз стоял Толстой. Два раза подходил: думал войти, или не войти, Толстой, приехавший в скит за тишиной. За палисадником домик с крытой галереей, а в домике комната с низким потолком. В углу большой образ Спасителя в терновом венце. Перед образом лампада, наполняющая келлию бледным светом. О. Варсонофий, теперешний скитоначальник, глубокий старец с длинной белой бородой, с бескровным лицом и бездонными, светлыми, отрешенными от мира глазами…

Келейник объяснил старцу зачем я приехал. Старец стоял на молитве. Он по двенадцати часов сряду стоит на коленях. Поднялся и вышел, несмотря на поздний час. «Ездил я в Астапово, – говорит тихим голосом о. Варсонофий, – не допустили к Толстому. Молил врачей, родных, ничего не помогло… Железным кольцом сковало покойного Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог… Приезду его в Оптину мы, признаться, удивились. Гостиник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. «Кто тебе сказал?» – спрашиваю. «Сам сказал». Что же, если так, примем его с почтением и радостью. Иначе нельзя. Хоть Толстой был отлучен, да раз пришел в скит, иначе нельзя. У калитки стоял, а повидаться так и не пришлось. Спешно уехал… А жалко… Как я понимаю, Толстой искал выхода, мучился, чувствовал, что перед ним выростает стена». Старец Варсонофий помолчал, потом добавил: «А что из Петербурга меня посылали в Астапово, это неверно. Хотел напутствовать Толстого: ведь сам он приезжал в Оптину, никто его не тянул» (Ксюнин).

VII. «Осень». Оптинская смута и кончина Старца

Ветер, дождь и холод

И мятеж души и голод,

И былого думы и мечты

Как с деревьев спадшие листы…

Грустна эта жизнь земная!

Но за это же есть другая –

Область вечного блаженства – рая,

Царства невечерней красоты!

Приступая к последней главе жития старца Варсонофия – осени его жизненного пути, – невольно напрашивается предварить оную этими простыми стихами, написанными им еще в годы его затвора в 1902 г. Будучи человеком одаренным, он не был лишен способности писать стихи. Но только малая доля посмертного издания (1914 г.) находится в нашем распоряжения. Однако, применяя лирический образ багряной осени к последним грустным годам жизни старца, мы отнюдь никак не разделяем мнения автора «Оптина Пустынь», издание УМСА, чтобы якобы после кончины старца Амвросия наступает осеннее увядание благодати старчества в Оптиной Пустыне.

Прот. Четвериков ошибается, когда говорит, что после о. Амвросия «старчество, хотя и не угасло, но не имело прежней силы и славы». Эту ошибку повторяют с его слов и современные агиографы, в том числе и проф. Игорь Смолич в своем Обширном труде на немецком языке «Russisches Moenschtum», 1953. Wurzburg.

Всю силу и полноту благодатных дарований имели и последующие старцы. К этому убеждению приходишь хотя бы при ознакомлений с жизнеописанием старца Иосифа, непосредственного ученика и преемника о. Амвросия. Всею полнотою «славы» и незыблемого авторитета пользовались среди верующих также и другие старцы, например, о. Варсонофий, которого почти замолчали наши агиографы, также о. Нектарий. Уменьшились не «сила и слава» старцев, а число верующих. Возникновение оптинской смуты берет начало с далеких времен, а именно с момента кончины великого старца о. Амвросия.

Калужский еп. Виталий был враждебно настроен по отношению к покойному старцу Амвросию из-за своего непонимания сущности старчества. Как было сказано, он намеревался вывести насильно из Шамордина о. Амвросия, который там отдавал свои последние силы на созидание этой обители. И застал старца в гробу.

Такое непонимание постигло и старца о. Анатолия. Это было делом «ревностных» лиц из мирян, которые опасались за судьбу о. Иосифа. Действительно, в эту минуту положение о. Иосифа не имело той твердой почвы под ногами, подобно той, какой пользовался о. Амвросий, несмотря на то, что считался по болезни «на покое». Его «начальник» о. Анатолий с благоговением стоял перед ним на коленях и считал себя его учеником. Теперь же отношение к о. Иосифу во многом зависело от о. Анатолия – начальника скита.

Тихий, смиренный, скромный о. Иосиф казался своим защитникам неспособным сам себя отстаивать. В его жизнеописании указано, что еще при жизни старца Амвросия в бытность его в Шамордине «прошел слух» будто о. Иосифа хотят выселить из хибарки о. Амвросия. Ему советовали поехать жаловаться старцу. Однако, о. Иосиф отнесся к этим «слухам» бесстрастно. Эти советы и были началом последующих интриг против скитоначальника о. Анатолия.

Когда же скончался о. Амвросий, эти защитники о. Иосифа нашли способ восстановить епархиального архиерея против о. Анатолия. Из-за того же непонимания природы старчества, еп. Виталий не мог судить о духовности о. Анатолия и испытывать к нему уважение подобно еп. Игнатию Брянчанинову, беседовавшему с ним об умно-сердечной молитве. Он поверил клевете и отстранил о. Анатолия от старчествования в Шамордине и даже запретил ему въезд в обитель.

Батюшка о. Анатолий очень тяжело переживал это запрещение. Выедет, бывало, на большую дорогу до того места, откуда видна Шамординская обитель и велит кучеру остановиться, посмотрит в ту сторону, слезы потекут из глаз и велит ехать обратно. О. Анатолий преставился вскоре после о. Амвросия (1894).

Когда старца Анатолия не стало, положение его ближайших учеников оказалось нелегким. О. Варсонофий ушел в затвор. В течение десяти лет он занимался изучением святоотеческой литературы и молитвой Иисусовой. В это время его духовником был о. Нектарий, который, также, как и он, в свое время был духовным сыном старца Анатолия. Об этом о. Нектарий свидетельствует сам в жизнеописании о. Амвросия (Москва. 1900. стр. 134). Между ним и о. Варсонофием сохранилась близость до конца жизни.

Когда началась японская война, о. Варсонофий был отправлен на фронт в качестве священника при лазарете имени преп. Серафима. Как довелось слышать, в скиту опасались этого умного, образованного и способного быть властным, человека. Другой ученик о. Анатолия, о. Венедикт, из белого духовенства, был назначен настоятелем Боровского монастыря.

Сохранилось в «Прибавлении к Церковным Ведомостям» «Письмо Оптинского иеромонаха Варсонофия с Дальнего Востока на имя преосвященного Вениамина, епископа Калужского»:

«Охраняемые Божественною благодатию и покрываемые вашими святительскими молитвами и архипастырским благословением, все мы, пятеро калужских иеромонахов, благополучно прибыли 1-го мая в город Харбин, и ожидаем указаний о дальнейшем нашем назначении из главной квартиры в Ляояне.

В Москве мы все явились к г. Прокурору Московской Синодальной конторы, и, получивши деньги на путевые расходы, а также и документы, выехали из Москвы 13 апреля. Каждому из нас выдан был ящик с церковною утварью и облачением – походные церкви. Выдали также святые антиминсы, миро и освященный елей.

Нас разместили в вагоне второго класса и разрешили иметь при себе ящики с ризницами, ибо мы заявили, что признаем неудобным помещать их в багаже.

В пути нигде не останавливались, следуя таким образом безостановочно с 13 апреля по 2 мая, – 19 суток. Только пришлось переждать несколько часов при переправе чрез озеро Байкал – на пароходах. Там мы встретили министра путей сообщений, князя Хилкова, временно проживающего в Иркутске. 25 апреля наш поезд повстречался с другим, на котором отправляли в Россию пленных японцев, в числе 182 нижних чинов и 18 офицеров. Видели их мы только на ходу, в окна вагонов. Почти одновременно следовал с нами воинский поезд с Сибирскими казаками. Нам сказали, что за ними следуют Оренбургские и Уральские казаки, в числе 8 полков и 2-х конно-артиллерийских батарей (две дивизии). Донесся слух о первом нашем сражений на реке Ялу.

28 апреля прибыли в Манчжурию. На границе станция, и называется также Манчжурия. Здесь также встретили задержку, совершалась пересадка. В первый раз мы увидели китайцев. Это все – рабочие. С русскими китайцы живут мирно, и русские им нравятся. От станции Манчжурия дорога, на всем протяжении ее до города Харбина, 85 верст, уже охраняется войсками, – разъезжают конные солдаты и казаки. Незадолго до нас, изловили японцев, которые хотели взорвать туннель железной дороги у Хингана во время хода поезда в 40 вагонов с войсками. Бог спас – взрыв последовал после проследования поезда. Всех их судили военным судом и повесили в Ляояне. На станции Манчжурия обрадовала нас весточка о удачном нападении на японцев генерала Ренненкампфа с двумя полками казаков, причем японцы понесли страшные потери (7 т.).

Первый китайский город на пути нашем был Хайлар; но мы его не видели, ибо поезд стоял часа два, не более, а до города было – 7 верст. Около него строится русский город – пока небольшое селение. Все китайския власти остались в городе, и до сих пор там живет губернатор (дзянь-дзюнь). Но войска все выведены внутрь Китая.

Утешил нас вид русских церквей на станциях сибирской железной дороги. Кругом пустыня. Но вот – церковь, и вокруг нее группируется несколько, десятка два-три, домиков. Это Русь святая в маленьком виде. И светло и отрадно становится на душе. В Харбине, с вокзала, мы все проехали в здание Красного Креста, где нас приютили и оказали радушный прием. Разместили в номерах и согласились давать рыбную и молочную пищу. Жизнь в Харбине вообще не дорога. Рыбы в изобилии, но только дорога. Русский Харбин расширяется и его можно сравните с любым небольшим уездным городом. Есть в нем – три церкви, деревянные, служба совершается ежедневно».

Когда же, по окончании войны, о. Варсонофий вернулся обратно в Оптину Пустынь, о. Иосиф уже настолько состарился и ослабел, что управлять внешними делами скита был уже не в состоянии. К тому же некоторые люди делали злоупотребления, пользуясь его добротой и мягкостью, и на скиту оказались долги. От Синода была прислана ревизия. Он подал на покой, зная, что того желают епархиальные власти. А на его место скитоначальником был назначен о. Варсонофий, возведенный в сан игумена.

Но какой мудростью должны были бы обладать духовные чада о. Иосифа, чтобы взглянуть на эту перемену беспристрастным оком? Ведь о. Иосиф был столпом старчества, непосредственным преемником и учеником о. Амвросия, продолжателем традиции великих старцев. А о. Варсонофий, поступивший уже после кончины о. Амвросия, казался им человеком пришлым, чужим. Почувствовали себя обиженными за своего старца и Шамординские сестры, хотя о. Иосиф продолжал старчествовать и руководить ими. В Оптиной снова стало два старца… Понятно, что при создавшемся положении у о. Варсонофия со многими из старшей братии были лишь официальные отношения, как было с о. Илиодором, которому он дал «на дорогу» горсть леденцов в день  его смерти.

Между тем новый скитоначальник твердой и властной рукой восстановил порядок в скиту: он внес в его казну 60 тысяч рублей личного своего капитала, уплатил долги, ремонтировал скит, обновил ризницу, устроил библиотеку. Твердым своим прямолинейным характером, не допускавшим ни малейшей уступки духу времени, он со строгостью умел соединить и нежно-любовное отношение к скитской братии, был полон о них забот. Он не стеснялся смирять, когда это требовалось. Но к кающимся о. Варсонофий был милостив и говорил, что тех, кто не хочет спасаться по доброй воле, тех надо спасать силой и силу эту применять умел. И многие из числа братии, не говоря о тех, которые поступили уже во время его управления, были всецело под его влиянием, испытав на себе всю пользу от его мудрого, благодатного руководства. В Шамордино, куда поступали его духовные дочки, им приходилось смиряться перед Иосифовскими «дочками», которые имели над ними старшинство.

Особенно много занимался о. Варсонофий с интеллигентной молодежью, посещавшей Оптину Пустынь, и был единственным старцем оптинского скитского братства. До сих пор дело ограничивалось только натянутыми отношениями между Варсонофиевскими и Иосифовскими учениками и ученицами. У коренных оптинцев все же царил в конце концов дух смирения, да и влияние оптинских духовников о. о. Анатолия (Потапова), Феодосия и Нектария, употреблявших все силы для поддержания мира, делало свое дело. Например, когда о. Варсонофий опасно заболел и послал к о. Иосифу просить благословения на принятие схимы, в этот момент в келлии о. Иосифа оказался его духовник о. Нектарий, который и настоял на том, чтобы это благословение было дано.

Много было у о. Варсонофия неприятностей после кончины о. Иосифа. Разные лица предъявляли свои претензии, кто относительно своих процентных бумаг, кто – вещей, якобы оставленных на хранение у о. Иосифа и т.п. Были и личные обиды на о. Варсонофия. Напр., в скиту скончался о. Даниил (Болотов), родной брат Шамординской игумении Софии (Шамординские сестры звали его «Дядюшкой»). Он много потрудился в деле христианской проповеди среди интеллигенции. С целью проповеди его часто отпускали из монастыря в мир. Перед смертью он хотел принять схиму. Но о. Варсонофий указал ему несовместимость его апостольского подвига с обетами схимы, требующими полного отречения от мира. Он спросил его, согласен ли он отказаться от своей апостольской проповеди в случае выздоровления. Подумав, о. Даниил отказался от схимы и так скончался простым иеромонахом. Родственники его не могли простить этого о. Варсонофию.

Между тем подземная работа врага рода человеческого не ослабевала. Им подготовлялась катастрофа. С целью добиться упразднения старчества и закрытия скита, новые монахи являлись из упадочного предреволюционного мира. Им дела не было ни до о. Варсонофия, ни до о. Иосифа. Им нужно было свергнуть существующую власть и захватить в свои руки начальственные должности.

Такими людьми оказались иеромонах Патрикий и монах Георгий. Они затеяли бунт, вещь доселе неслыханную в Оптиной Пустыни. Конечно, это была лишь небольшая горсточка братий. (В Оптиной Пустыни до войны было 300 человек братий). Настоятель архимандрит Ксенофонт, строгий монах, но несколько слабый в управлении, послал за скитоначальником о. Варсонофием, который сразу усмирил бунт, умиротворил братию и настоял на удалении из обители зачинщиков бунта. Последние не сложили оружия и подали жалобу в Синод и одновременно донос на о. Ксенофонта, будто он неправильно ведет лесное хозяйство. Их жалоба и донос нашли в Синоде благоприятную почву. Уже давно находились люди, недовольные о. Варсонофием, пока некая Мария Михайловна Булгак, рожденная Бартенева, начальница Гродненской гимназии и крайне правая политическая деятельница не произвела того взрыва, который был причиной отъезда о. Варсонофия из Оптиной Пустыни.

Произошло это так. Сначала эта особа проявила обожание к о. Варсонофию. Она обещала завещать скиту Оптиной Пустыни свой капитал в сто тысяч рублей (М. М. Булгак оставила свой капитал на содержание и пропитание своих двух собак, о чем, как о курьезе, было написано в газете «Новое Время»). Но на этом основании она решила, что ей дозволено распоряжаться в скиту. Произошел конфликт, и Мария Михайловна возненавидела о. Варсонофия. Одно время она собиралась поступить в Шамординскую обитель. Узнав об этом, о. Варсонофий покачал головой и сказал: «Ох! и набулгачит же там Булгак!» Желая отомстить о. Варсонофию, Булгак явилась в политический петербургский салон графини Игнатьевой, где можно было встретить епископов членов Синода, и выложила там весь багаж, привезенный из Оптиной клевет и сплетен. Проверять слухи поехала в Оптину Пустынь сама гр. Игнатьева. Она сделала визит настоятелю о. Ксенофонту и заявила, что также сделает визит и о. Варсонофию, но как скитоначальнику, а не как к старцу. О. Варсонофий попросил М.Н. Максимович, супругу варшавского генерал-губернатора, присутствовать при приеме графини. Последняя почти безвыездно жила в Оптиной Пустыни и была тихая и смиренная старушка. Она вела разговор с графиней, а о. Варсонофий молчал. Вернувшись в Петербург графиня доложила членам Синода, посещавщим ее салон, что в келье скитоначальника стояли цветы и что чай разливала дама.

В результате всех этих жалоб и слухов Святейший Синод назначил ревизию. Для ведения следствия был назначен Епископ Серафим Чичагов. Он прибыл в Оптину пустынь под 1-ое января 1911 г. и после всенощного бдения выступил для произнесения проповеди. Он начал с того, что монахи бывают послушными и непослушными. Все ожидали, что речь коснется удаленных за бунтарство монахов, их своеволия и непокорности. Но каково было всеобщее горестное изумление, когда он начал громить и поносить о.о. настоятеля и скитоначальника, двух старцев, склонивших перед ним свои убеленные головы и поддерживавших его под руки. «Какой ты старец?» – крикнул епископ на о. Варсонофия. Смиренный о. игумен ответил кротко: «Я не самовольно старчествую, Владыко, меня Синод назначил». Народ, свидетель этого, покидал собор возмущенный и взволнованный.

На другой день  епископ Серафим собрал братию и поставил вопрос о принятии обратно удаленных за бунт монахов. О. архим. Ксенофонт соглашался их принять, «если покаятся». Но старец о. Варсонофий отнесся отрицательно, говоря, что он не верит в их покаяние. Но монастырская братия, видя, что обратный прием этих бунтовщиков епископу желателен, стали давать со страху ответы уклончиво. К сожалению, столпы оптинские, о.о. иеромонахи Анатолий, Нектарий и Феодосий отсутствовали… Смутьяны были не только приняты, но даже один из них был сделан казначеем.

После этого твердая и непоколебимая жизнь в Оптиной Пустыни была нарушена. Старец о. Варсонофий был назначен настоятелем монастыря в Голутвине. Мирянам, жившим вокруг обители, было предложено выехать и пребывание богомольцев было ограничено 10-ю днями. Был даже поднят вопрос о закрытии скита и о прекращении в Оптиной Пустыни старчества. К счастью, это не было исполнено. Отец Архим. Ксенофонт оправдался от обвинений, но вскоре умер от пережитых огорчений. Его заместителем стал о. Исаакий Второй. Скитоначальником был назначен о. Феодосий, духовный сын старца Варсонофия. С ним вместе старчествовали в скиту о. Нектарий и бывший келейник старца Амвросия, о. Анатолий (Потапов). Между тремя старцами царило братолюбие и согласие. Но отголосок смуты между братии не был изжит до конца существования Оптиной Пустыни.

О судьбе старца Варсонофия, о возведении его в сан архимандрита и назначении в заброшенный Голутвинский монастырь подробно рассказывает о. В. Шустин: «О. Варсонофий должен был покинуть скит… Я как раз к этому времени приехал в Оптину. Батюшка встретил меня с радостью, поведал мне о своих обстоятельствах, и рассказал, как накануне дьявол ополчился не только на его имя, но и на его жизнь.

«Приехал сюда один офицер и стал требовать от меня записку в том, что я согласен на его брак с одной девушкой, очень религиозной, но мне незнакомой. Он хотел обманом жениться. Я категорически отказался дать такую записку. Даже надписать св. Евангелие. Тогда тот начал кричать на меня, наконец выхватил шашку из ножен и стал ею размахивать, наступая на меня, а я, говорит батюшка – скрестив руки, стою перед ним. Он махал, махал, но никак не мог меня задеть. С ругательством вложил шашку в ножны и побежал, но в безумии своем не мог найти выход из скита. Встретив одного монаха, он велел вывести его из скита и проводить до гостиницы; тот сказал, что не имеет права выходить без благословения старца. Тогда офицер выхватил револьвер и заставил его идти с ним. Конечно, я мог бы возбудить дело против него, я знаю какого он полка, и мог бы написать в офицерский суд, но это не наше дело, это не монашеское дело, мы должны сказать: да будет воля Божия.

Потом батюшка сказал: пойди в келлию отца Нектария и скажи, что я прислал тебя.

В день  отъезда, батюшка служил в скиту литургию и затем прощался с братией у себя. Прощание было трогательное, почти всем он кланялся в ноги, а некоторым поклонившись не хотел и вставать. Много было слез. В три часа, совершил напутственный молебен и отправился на вокзал: вещей у него было – один маленький ручной саквояжик. Погода была отчаянная, поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, т.к. река Жиздра разлилась. С большой опасностью перебрались мы через реку. С батюшкой до вокзала провожать на маленьком пароме поехал его духовник и о. Нектарий. Я ехал вместе с духовником батюшки, о. Феодосием. Он был поражен смирением отца Варсонофия, и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала вместо обычного часа три с половиною часа. Дорогою батюшка совсем окоченел. Благодарение Богу, что поезд опоздал и батюшка мог согреться чаем. Билеты по распоряжению батюшки были взяты третьего класса. Но при пересадке я уговорился с обер-кондуктором и не дал батюшке войти в третий класс, и вместе с двумя келейниками поместились мы в купе 2-го класса. Дорогой батюшка почти не спал, но при этом почти не говорил ничего. По приезде в Москву, батюшка направился на подворье, в котором жил епископ Анастасий (Впоследствии Митрополит, Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви). При встрече с епископом батюшка поклонился ему в ноги. В этом подворье батюшка прожил шесть-семь дней, пока епископ не возвел его в сан архимандрита.

Я жил в Москве у своих родных и каждый день  приходил к батюшке. Вместе с ним и келейниками мы обошли и приложились ко всем святыням города Москвы. Однажды, возвращаясь от часовенки св. Пантелеимона, батюшка шел впереди, а я сзади. Вдруг меня останавливает одна незнакомая барышня, очень хорошо одетая, и спрашивает, не отец ли это Варсонофий. Я сказал, да; она была удивлена, как батюшка мог очутиться в Москве. Я, в кратких словах, рассказал ей, как это случилось. Она забежала вперед и приняла от него благословение и затем проводила до квартиры. Тут возле ворот батюшка велел ей подождать, сам же вошел в столовую, выбрал лучший апельсин и велел мне отнести барышне, но прежде спросил меня: «Кто эта барышня»? Я ответил, что не знаю. Но батюшка сказал: – Ты должен это знать, отнеси апельсин и проводи ее домой. Я вышел из ворот, передал апельсин и желание батюшки. Она меня спросила, где я живу. Ну, сказала она, это и мне по дороге. Сели мы в один трамвай, он довез меня до моего места, а она поехала дальше. При прощании дала мне номер телефона и просила сообщите ей, когда батюшку будут возводить в сан архимандрита. Я обещал ей все это сделать, и в точности исполнил. Она была в церкви и просила меня передать батюшке фрукты. На следующий день батюшка поехал на новое место служения в город Коломну, в Голутвин монастырь.

Когда подъезжали к Коломне, то из окон вагона был виден монастырь. И батюшка, смотря на монастырь, перекрестившись, сказал: вот здесь мое место упокоения, мне не долго осталось жить, т.к. приходится нести последние испытания. Исполняется последняя заповедь блаженства: «Блажены вы есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради» (Мф. 5:11). При этих словах что-то острое кольнуло в сердце, и стало тяжело; но батюшка смотрел бодро. На вокзале были уже монастырские лошади. Нас встретил эконом монастыря с золотым наперстным крестом. Он сел с батюшкой, а я в следующий тарантас с батюшкиным келейником. Еще было далеко до монастыря, как там уже начали перезванивать во все колокола. Батюшка сразу пошел в церковь. Тут собралась вся братия. После молебна, батюшка приветствовал всех и пошел осматривать помещение. При осмотре он везде нашел упущения и даже разорение. Гостиница была не устроена. «Что же мне делать, – говорит батюшка, – где же я помещу приезжающих богомольцев?» И вот он велел мне и келейникам ехать в город и купить кроватей, материала для матрацов и подушек, и сшить их. Денег, говорит батюшка, у меня нет, но найдутся добрые люди, поезжайте. И вот – дивное дело. Мне, человеку в студенческой форме, дают и кровати и материал без всякого разговора, с полной готовностью, и без копейки денег. Правда, был со мной келейник батюшкин, но его и меня никто не знал. По приезде в монастырь я принялся шить матрацы и набивать их волосом и работал целый день. Так как гостиница была неустроена, то я помещался в квартире батюшки. Батюшка сам был вместо будильника: в 12 1/2 ч. ночи он приходил и будил меня и заставлял вместе с келейником читать полунощницу и монашеские правила. Это продолжалось часа два. Потом я опять ложился. Но в 5 1/2 часов батюшка опять меня будил, чтобы я собирался с ним вместе к ранней обедне. Так продолжалось около недели. В первое время было очень много работы, и я исполнял роль келейника, убирал комнаты, проветривал. Большие реформы произвел батюшка и во внутреннем строении монастыря. Установил обязательное посещение церковных служб, и сам являлся примером. Раньше и в трапезную не все ходили, а иеромонахи и не заглядывали. Имели при келлиях свои кухни. Эконом, так имел повара. Батюшка запретил готовить что-либо на дому, и должны были все есть общую пищу и в определенное время. Когда батюшка пришел по звонку в трапезную, все простые монахи удивились, что он так близок к ним. Пища была невозможная. Щи были из прелой капусты и рыбы с запахом. Эконом не пришел в трапезную, но батюшка послал за ним послушника и заставил его есть обед из тех продуктов, которые тот покупал. Эконом отворачивался, а батюшка его уличал. Недаром эконом носил шелковыя рясы, и в его комнате можно было увидеть золотых рыбок. «Как можно, – говорил батюшка, – давать такую пищу, такую заразу"… Сразу весь дух монастыря переменился. Батюшка позаботился об одежде и пище монахов, и монахи, увидя такое отеческое отношение настоятеля, не чуждались его, но приходили с любовью и доверием открывали ему свои души; а он начал их врачевать. Был там один алкоголик иеродиакон; благодаря любви и стараниям батюшки, он умер, как великий христианин. Батюшка своим смирением его возродил. И вообще, через два месяца монастырь стал неузнаваем. Много рабочих из Коломенского завода стали приходить к батюшке искать утешения. Собирались открыть при монастыре школу обучать детей рабочих христианской жизни. Но не суждено было этому осуществиться. Меня одолевали все разные болезни.

В начале 1913 года приехал я в Голутвин с больным горлом.

Батюшка посмотрел на меня и говорит: жениться тебе надо и пройдут все твои болезни. Я посмотрел на него удивленно. Я совсем не думал о женитьбе. – Есть у тебя невеста? – спросил он. «Нет, Батюшка». «Ну, так вот я тебе посватаю одну девушку, чудную. Она в монастырь собирается. Ты видел ее, должно быть. Она так смиренно в темном платочке ходит. Нужно, чтобы она в миру жила и воспитывала благочестивых и честных людей… Нравится ли она тебе? ведь ты с ней виделся в Москве».

– «Да, батюшка, она мне в Москве понравилась, а здесь я ее не узнал!» – «Подвигом постным она себя изнурила. И вот я решил так: завтра утром, за ранней обедней, я буду молиться о вас перед жертвенником, и – что Господь мне откроет. Если угодно Ему мое желание, то я призову ее на клирос, и поговорю с ней относительно тебя и ее самой, а пока ничего не буду говорить"… Такое решение батюшки меня ошеломило, и я взволнованный ушел к себе в гостиницу, намереваясь на следующий день  сходить к ранней обедне. Велел гостинику разбудите меня вовремя. Когда стали благовестить, тот постучал ко мне. Я вскочил, скорее начал одеваться… И что-же? Мне казалось, что я оделся тотчас же, и пошел в церковь. Подхожу к церковным дверям, а те заперты. Спрашиваю первого монаха, почему церковь заперта. Потому, говорит, что служба отошла. А который час сейчас? Одиннадцать часов! Как? я сейчас только одевался к ранней обедне! Я чуть с ума не сошел, потерял чувство времени, и тотчас же побежал к батюшке. Я мог входить к нему во всякое время. Келейник впустил меня и сказал, что батюшка сейчас отдыхает, но скоро выйдет. Я сел в приемной и волнуюсь, не знаю как. Спустя минут двадцать вышел батюшка. Помолился, благословил меня и посадил рядом. Я с испугом говорю батюшке, что потерял чувство времени. Уснул-ли я, потерял ли я сознание, никак понять не мог. А батюшка и говорит: «Так и должно быть, в таких вещах любопытствовать нельзя», – и начал мне рассказывать про Серафима Саровского. Я волнуюсь, хочу узнать результат, беседовал ли он с этой девушкой, а он испытующе посмотрит на меня и продолжает говорить про Серафима Саровского. «Пришел к преп. Серафиму один молодой человек и просит благословения у преподобного на брак с девушкой, которая осталась в деревне… А преподобный Серафим говорит: твоя невеста здесь в монастыре, ты ее встретишь при входе в гостиницу. Тот был удивлен и говорит, что ее здесь нет. – Твоя невеста сделалась невестой Христовой, а ты женишься на другой. Придя в гостиницу, он, действительно, встретился с одной девушкой, которая пристально на него посмотрела. Войдя в комнату, он нашел на столе письмо, где сообщали, что невеста его нервно заболела и умерла. Он побежал к преп. Серафиму и со слезами поведал свое горе. И батюшка устроил новый брак. – Вот как воля Божия исполняется. Теперь я скажу относительно тебя: как я говорил, я молился перед жертвенником и после обедни позвал А. С. на клирос. Я охарактеризовал ей тебя, сказал, что я ручаюсь за тебя и хочу вас обоих познакомите ближе. Она и слышать не хочет о замужестве, я ее долго убеждал и предупреждал, что в монастыре она погибнет. Тогда она смирилась и сказала: «Ваша воля, батюшка, вы знаете лучше». Я ей назначил час свидания в приемный час, в три часа, так же и тебе заповедаю придти в три часа».

Пошел я к себе в гостиницу, и, при входе, столкнулся с А. С. Она сразу вся покраснела, наклонила голову и прошла мимо меня; и сейчас же вспомнились мне слова батюшки, как бы от преп. Серафима: «А при входе в гостиницу ты встретишь свою невесту». – И вот оно так сбывалось. И для чего она, думаю я, пошла в гостиницу (ибо она жила в поселках близ монастыря). Оказалось, что как раз и ее брат со своей невестой приехал просить у батюшки благословения.

В три часа я пошел в батюшкину приемную. Народу собралось там довольно много. Я сел подальше, в уголок. Пришла и будущая моя невеста с братом, и сели далеко от меня. Посредине стояла женщина с юношей лет 17-ти. С большой печалью на лице она ожидала батюшку. Наконец, батюшка показался в дверях. Прежде всего, как он имел обыкновение делать, подошел к образу, помолился, а потом стал всех обходить и благословлять. Благословил меня, по очереди, и пошел дальше. Тут женщина, которая стояла посреди комнаты, бросилась к батюшке со словами: «Батюшка помолитесь! Измучилась я со своим сыном, излечила на него все состояние, а он все остается глухонемым, и так сделалось с ним с 12-ти лет». Батюшка благословил, посмотрел на него и говорит: «Согрешил он одним великим грехом, и ему покаяться и говеть нужно, и снова он будет слышать и говорить». Мать даже огорчилась тут за сына, – как, ведь он примерный мальчик, мог ли он согрешить в 12 лет! Батюшка обратился к юноше и спросил: «Ты помнишь, что ты сделал?» Тот, в недоумении, качал головой. «Да ведь он, батюшка, не слышит», – говорит мать. «Да, тебя не слышит, а меня слышит». Тогда батюшка наклонился и шепнул ему что то на ухо, и у него широко раскрылись глаза, – он вспомнил. Через неделю юноша был здоров.

После разговора с женщиной, батюшка подошел ко мне, взял меня за руку и повел, подошел к моей невесте, взял ее другой рукой и повел обоих в исповедальню. Она очень стеснялась, а он ее подбадривал. Брат ее глазам своим не верил. (Он знал, что она бесповоротно собралась в монастырь). Поставил нас батюшка перед аналоем, соединил наши руки, покрыл епитрахилью своей, и стал про себя молиться. Потом он обернулся к нам и сказал: «Вот вам мое желание, познакомьтесь поближе, и если вы друг другу подойдете, то Бог да благословит ваш брак»; и затем, обратившись к моей невесте сказал: «А тебе заповедаю, каждый день в 5 часов приходить к В. В. и угощать его чаем. И вы открывайте души свои друг другу». Потом он нас отпустил, призвал ее брата, который в этот же день уезжал обратно в Москву.

День, в который совершился этот сговор, был для меня замечателен. Это был день  смерти моей родной матери 1 февраля. Ровно за год до этого, я был в Оптиной и сказал батюшке, что сегодня день  смерти моей матери. Он встал тогда перед образом и начал молиться. Потом, повернувшись ко мне, говорит: «Смотри, как она кивает головой, и как благодарит за то, что ее сын не забыл ее, а вспомнил и помолился. Ты видишь ее радость?» – «Батюшка, я ничего не вижу», – а батюшка смотрит на образ и будто разговаривает. Так вот, прошел год после этого случая и опять у меня было событие. Безусловно тут было и благословение матери.

В продолжение нескольких дней Ан. Серг. приходила ко мне в 5 ч. Беседуя друг с другом, мы срослись душой. Беседа продолжалась до 10 ч. вечера, и я ее провожал домой. Каждый день  мы сообщали батюшке о своей беседе, а он мне говорит: «Как у меня душа радуется, что так случилось. Но надо все-таки тебе познакомиться с ее родителями. Там будет скоро свадьба у брата Ан. Серг., пускай они пришлют тебе приглашение». Потом батюшка велел отвезти ее в Москву и после свадьбы брата съездить вместе с нею к преподобному Сергию в Троице-Сергиевскую лавру. Батюшка очень почитал преподобного Сергия (И земная жизнь о. Варсонофия закончилась в обители, основанной Преподобным).

Я исполнил батюшкино желание, отвез свою невесту в Москву, и по получении приглашения приехал на свадьбу… После этого я каждую неделю стал ездить из Петербурга в Москву. Наша помолвка была объявлена.

Мы побывали с невестой в Троице-Сергиевской лавре. И тут, во время молебна, так близко чувствовалось присутствие живого преп. Сергия, что меня охватила жуть. То же самое особое единение. Недаром батюшка направил нас сюда. Настроение было мое радостное. Вдруг получаю телеграмму в Петербург, что батюшка очень серьезно заболел. Я тотчас же бросил дела, выехал в Голутвин. Батюшка был плох. Он лежал на кровати; при моем приходе сел и меня посадил рядом с собой, обняв рукой. С большим интересом он начал меня расспрашивать о приготовлениях к свадьбе. «А были ли у преподобнаго Сергия?» Да, батюшка, были, и я ощущал трепет. «Ну, теперь, значит, все благословено, и вот через три дня, на Благовещение, пускай будет у вас обручение, а на красной горке свадьба, в Петербурге. А после свадьбы первый визит ко мне». Тут он задумался, видимо чувствуя скорое приближение смерти… И начал говорить о благодати старчества… «Старцев называют прозорливцами, указывая тем, что они могут видеть будущее: да, великая благодать дается старчеству, – это  д а р   р а з с у ж д е н и я. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая. Прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, они видят ее духовными очами, даже видят причину возникновения такой мысли. И от них не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербурге и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь… Когда у тебя будут дети, учи их музыке. Но, конечно, настоящей музыке, ангельской, а не танцам и песням. Музыка способствует развитию восприятия духовной жизни. Душа утончается. Она начинает понимать и духовную музыку. Вот у нас в церкви читают шестопсалмие, и люди часто выходят на это время из церкви. А ведь не понимают и не чувствуют они, что шестопсалмие есть духовная симфония, жизнь души, которая захватывает всю душу и дает ей высочайшее наслаждение. Не понимают люди этого. Сердце их каменно. Но музыка помогает почувствовать всю красоту шестопсалмия». Тут батюшка опять задумался. «И вот как я рад, что пристроил тебя. Да поможете вам Господь и да укрепит вас. Болезнь моя мешает мне очень"… Я видел, что батюшка очень устал, пожелал ему здоровья, и попросил благословения на отъезд.

Я не знал, что он так близок к смерти, и думал, что он еще поправится, а его через шесть дней не стало. Только я успел, после обручения, вернуться в Петербург, как поехал обратно на похороны батюшки. Все наше свадебное радостное настроение расстроилось. Стоял батюшка в храме восемь дней. Он заповедал, пока не появится запах тления не хоронить его. Отпевал его еп. Анастасий, который поклонился перед гробом в землю и заплакал, что земля лишилась мудрого наставника. Вместе с епископом плакал и весь храм. После отпевания, батюшку повезли на похороны в Оптину Пустынь. Желание батюшки исполнилось. Прах его упокоился в Оптиной Пустыне. Я проводил батюшку только до Москвы; мне надо было держать экзамен, и я отправился в Петербург. На красной горке, по завещанию батюшки, состоялась наша свадьба. По случаю траура о батюшке никаких танцев не было и в тот же день, вечером, я с женой отправились в Оптину, на могилу батюшки, отдать ему первый свадебный визит.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали, и спрашиваем служившего иеромонаха: кто теперь старчествует? «О. Нектарий», ответил тот. Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая скит, послал меня к о. Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе; – он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти».

На этом заканчиваются записки о. Василия, касающиеся Старца Варсонофия. Духовная связь их продолжалась и продолжается, как мы увидим ниже.

Итак, угас великий старец И упокоился в своей любимой Оптиной Пустыни. Когда-то, восхищаясь Оптиной, он писал:

… Наследие веков темный бор

По сторонам ее раскинулся дремучий;

В нем тишина, безмолвию простор,

Свобода полная для чувств святых и дум;

Лишь слышен там порой деревьев шум,

Когда вершины их колеблет ветр летучий.

Ясней здесь небеса и чище их лазурь…

Мирской ярем нося, и скорбный совершая

Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь,

Сподобился я видеть отблеск рая.

Исчезнет без следа твоя печаль,

И ты увидишь, полный изумленья,

Иной страны сияющую даль,

Страны живых, страны обетованья…


Источник: Стяжание Духа Святого / И.М. Концевич. - Москва : Институт русской цивилизации, 2009. – 864 с. / Оптина Пустынь и ее время. 249-853 с.

Комментарии для сайта Cackle