Учение Гартмана о трех стадиях иллюзии

Учение Гартмана о трех стадиях иллюзии стоит в тесной связи со всею системою его философии, в частности с его взглядом на мир и его судьбы. В бытии домирном Абсолютное бессознательное представляет единство воли и представления. Но воля бессознательного доселе есть только потенция воли, или – чистая воля (reine Wille): она может хотеть, но может и не хотеть. Равно и представление бессознательного находится пока в состоянии лишь возможности бытия, и «наперед существующее представление относится к действительному представлению, как потенция к акту, и притом оно не может самостоятельно перейти от небытия к бытию».⁴³³

Но воля бессознательного, как потенция, может перейти в волю, которая уже не может не хотеть, но исключительно стремится к хотению (leere Wollen), и этим дается начало или первый толчок мировому процессу. В этой последней форме своей воля является источником страдания, доколе она не находит себе осуществления, реализации чрез подчинение себе представления, переходящего в этот момент из состояния возможности бытия к бытию действительному. И так приобретает определенное содержание и из потенции переходит к полному осуществлению и воля (которая из leere Wollen или Etwas – Wollen становится теперь bestimtes Wollen или Etwas – Wollen), и представление.

Но в описанном процессе Гартман усматривает стремление воли не логическое, потому что таким стремлением ее нарушается изначальный порядок бытия, нарушается Identitat, т. е. тождественность Бессознательного, его домирного абсолютного тождества и безразличия. По его мнению «состояние Identitat’a представляет всю полноту совершенства Бессознательного, в нем мыслится сконцентрированным всеведение Бессознательного, в нем заключается вся его мудрость, оно царствует над Гартмановыми идеями по подобию, как идея блага над Платоновыми».⁴³⁴ Отсюда, – «из положения Identitat’a» (и притом из совершенно неправильного его раскрытия) был выведен основной аргумент пессимизми, что всякая воля (wollen – leere), и всякое изменение, и всякое бытие (временное), весь настоящий мировой процесс и каждый мыслимый мировой процесс есть нечто неразумное, противоречащее логике и мировой цели.⁴³⁵

Логический разум Бессознательного не может допустить нарушения Identitat’a, как явления а – логического (причем leere Wollen и etwas Wollen алогичны в противоположность reine Wille). «Он отрицает отрицание себя самого, он говорит: противоречия (именно против меня, – логического) быть не должно! и говоря это, ставить себе это целью, т. е. уничтожение нелогического, воли (leere и etwas Wollen)».⁴³⁶

И вот весь мировой процесс направляется к уничтожению а – логического стремления воли, бывшего причиною его бытия; окончательная победа логического разума Бессознательного возможна, однако, только с полным прекращением бытия мира, когда «Бессознательное опять будет тем, чем оно было до происхождения мира: буддийским Ничто, чуждым воли и движения».⁴³⁷

Таково учение Гартмана о происхождении мира и конечной его цели. Мы можем, говорит он: сказать вместе с Лейбницем, что настоящий мир – лучший изо всех могущих быть; но вместе с тем этот мир, как и всякий другой, произошел от неразумного творца, т. е. такого, который при творении оставил разум без внимания; собственно мир возник чрез неразумный акт, в котором принимал участие не разум, но только воля или неразумная деятельность Бессознательного.⁴³⁸ Иначе говоря, бытие этого мира является заблуждением, виною Вечного, и «если бы Бог действительно имел сознание до творения, то последнее было бы не только заблуждением, но и неизвинительным преступлением».⁴³⁹

При таком воззрении Гартмана на мир, при утверждении, что его бытие хуже небытия, заранее можно предполагать, как он должен ответить на вопрос: чего более в мире – скорби или радости? Прежде всего, по отношению к Бессознательному мир представляет несравненно более скорби, нежели радости, потому что воля Бессознательного требует себе бесконечного удовлетворения по собственной своей бесконечности. Но мир, возникающий, как плод ее стремления к осуществлению чрез подчинение себе представления, – конечен и, следовательно, для бесконечной воли не может служить к полному удовлетворению. Чувство неудовлетворенности, скорби в бесконечной степени превышает в ней чувство удовлетворения, радости. «Для абсолютного несчастья абсолютной воли (leere Wollen) совершенно равнозначащее, существует ли возле ее бесконечной, никакой радостью не смягченной скорби, мир радости или скорби, или – нет».⁴⁴⁰

Но и обращаясь к самому миру, как осуществленной воле, Гартман, согласно основам своей философии, находит, что скорбь бытия отражается на всех его обитателях, причем наблюдается строгая градация: чем выше стоит отдельное бытие в этом мире, тем более оно ощущает мировую скорбь. Самое последнее место в этом отношении занимают минералы, далее следуют различные организмы в порядке их совершенства. Человек же, по превосходству своего физического строения и как существо, одаренное сознанием, уже в такой степени принужден нести мировую скорбь бытия, что сумма его скорбей далеко превосходит сумму его радостей. И если бы сознание его стояло всегда на высоте конечной точки, какой достигает оно в своем развитии, то человечество никогда не гналось бы за счастьем, потому что ясно видело бы его полную невозможность для себя. «Оно бы тогда прониклось той высокой меланхолией, какая обыкновенно встречается у гениев и высоко – развитых духовно стариков, и подобно Эдипу в Колоне, предвкушая безмятежность небытия, чувствовало бы скорби бытия, как нечто чуждое себе, так что для него перестало бы существовать страдание, и осталось бы только сострадание к самому себе... Подобно всякому престарелому и обладающему ясным сознанием старцу, оно имело бы тогда только одно желание, желание покоя, безмятежности, вечного сна без сновидений, в котором могло бы утолить свою усталость.

Сознание, по Гартману, должно разоблачить человеку сущность мирового процесса, как безумного по самому началу своему, должно указать «безумие воли» и порождаемые ею страдания; при свете его человек ясно увидит, что все мечты его о положительном счастье суть не более, как иллюзии, – иллюзии, самим Бессознательным навеваемые на человечество для смягчения безотрадности бытия его надеждами хотя бы призрачного счастья.

Гартман и подразделяет эти иллюзии на три стадии: «первая стадия... имела место в древнем греко-римском и иудейском мире и заключалась в предположении, что счастье достижимо для человека в течение земной его жизни; вторая стадия иллюзии, достигшая высшей точки развития своего в средние века, предполагала счастье достижимым в загробной, трансцедентной жизни; наконец, “наше время представляет самое начало третьей стадии иллюзии, счастье предполагается достижимым в будущие периоды мирового процесса”».

Не входя пока в более подробное изложение и разбор указанных стадий, посмотрим, в какой мере основательна самая классификация иллюзий у Гартмана и в какой мере соответствует она действительности.

Прежде всего, все три стадии не представляют настолько между собою различия, чтобы иметь право на самостоятельность, чтобы можно было считать их отдельными стадиями. Так совершенно невозможно объяснить, почему вторую и третью стадии должно принимать за две различные стадии, а не за одну? Сущность каждой из них – одна и та же: человек, убедившись в недостижимости на земле личного для себя счастья, полагает его достижимым в будущем и всеми силами стремится жить для этого будущего, посвящая ему всю свою жизнь и деятельность. Различие только в том, что вторая стадия полагает счастье достижимым в жизни загробной, трансцедентной, а третья – здесь, на земле. Но, – спрашивается, – такое различие дает ли еще право на то, чтобы эти две стадии считать за отдельные и самостоятельные? Ведь, сам Гартман под первою стадией иллюзии объединил такие понятия, как, напр., дружбу и недоброжелательство, чувство чести и безнравственность только потому, что счастье здесь одинаково полагается достижимым в жизни каждого индивидуума, и не обращая внимания на все различие тех идеалов, какие преследуются в указанных направлениях жизни. Почему же делятся между собою вторая и третья стадии? Ведь, здесь то же единство в предположении достижимости счастья в будущем и различие только в идеалах этого счастья.

Тоже должно сказать и о неосновательности разделения между первой и третьей стадиями. Между этими двумя стадиями строго – разграничительной линии провести нельзя, потому что человек, стремящийся к личному счастью на земле, должен по необходимости заботиться и о выработке наилучших условий жизни, при которых это счастье было бы достижимо, – должен заботиться о благоустройстве жизни общественной, т. е. должен заботиться о том же, о чем заботится и человек, руководящийся верою в прогресс или, по Гартману, находящийся под обаянием третьей стадии иллюзии. Сам Гартман подтверждает это, когда древний греко-римский и иудейский мир объявляет под влиянием первой стадии иллюзии, а с другой стороны утверждает, что «римляне искали счастья в блеске и могуществе отечества». Эта забота о благе отечества не могла, конечно, ограничиваться одною настоящею минутою, – она необходимо переходила в заботу о его будущем, а в этом виде своем она примыкает уже к третьей стадии иллюзии. Следовательно, забота о будущем есть необходимый признак первой, как и третьей стадии иллюзии, – почему же должно признавать эти две стадии различными? Если люди древнего мира и современного в своей заботе о будущем выходили из различных оснований и преследовали различные идеалы, то, ведь, и у приверженцев третьей стадии иллюзии понятия о прогрессе и идеалы счастья в будущем далеко не одинаковы, что, однако же, не побуждает Гартмана к дальнейшему подразделению этой стадии. Следовательно, и для деления между первой и третьей стадиями – оснований нет. «Чем отличается Клисфен и Гракх, Платон и Пифагор от современных борцов за прогресс? Если они не знали о прогрессе в современном его значении, то разве это важно? Разве Платон изображал идеальное государство так себе, для самоуслаждения, а не потому что верил и желал осуществления своего идеала? Пифагор, как известно, даже на практике пытался осуществить свой идеал. И все это, по мнению Гартмана, были стоявшие на первой стадии иллюзии! Есть ли после этого возможность определить различие между первою и третьею стадиями?».⁴⁴¹

Но пойдем далее. Верна ли историческая часть гипотезы Гартмана о трех стадиях иллюзии? Уже по только что сказанному ясно, что – нет, ибо в древнем мире, объявленном Гартманом, как царство первой стадии иллюзии, очевидно обнаруживается влияние и третьей. Впрочем, так как сам Гартман в рассуждении об историческом следовании одной стадии иллюзии за другой довольствуется лишь априорными суждениями и не считает нужным подтверждать их фактами, то и для поверки этих его суждений достаточно также a – priori решить вопрос: возможна ли указанная Гартманом смена стадий иллюзии в исторической жизни человечества?

Ответ на этот вопрос должен быть во всяком случае отрицательным. Если, как мы уже видели, нельзя признать правильным в теории деления иллюзии на три стадии, то и в приложении к действительной жизни нельзя указать эпох, стоящих под исключительным влиянием какой-либо стадии иллюзии. Во всяком обществе, во всякое время есть люди, проходящие различные стадии «иллюзии»: есть дети, живущие почти исключительно чувственною жизнью и настоящей минутой, есть молодежь, увлекающаяся метафизическими или модными идеалами, и есть старики, уже тяготящиеся жизнью и все свое счастье в этой жизни полагающие в своих детях и внуках. Следовательно, нельзя сказать, что в известное время человечество проходит одну известную стадию иллюзии. Еще более нельзя сказать этого потому, что различные стадии не только не исключают взаимно друг друга, не только могут господствовать над человеком и обществом, но еще и подкрепляют друг друга. Человек может быть прекрасным христианином и в то же время спокойно наслаждаться благами бытия, как творением Премудрого Создателя, и, наконец, деятельно трудиться над выработкою новых благотворных начал жизни для блага грядущих поколений. Все это не только не будет противоречить друг другу, но и напротив – христианство, указывая человеку великие блага в жизни загробной, поставляет его в самые правильные отношения к земным благам (отнюдь не одним способом отречения от них, как то думает Гартман) и, вдохнув в него великое чувство любви к человечеству, творит из него самоотверженного труженика на пользу прогресса, в истинном и благороднейшем смысле этого слова. Куда отнесет Гартман такого человека и такое общество, к какой стадии иллюзии причтет он их деятельность? Нужно ли говорить при этом, что такого рода деятельность – явление далеко не исключительное, что оно есть плод нормального отношения к жизни, тогда как, напротив, – исключительное уклонение в сторону какой-либо «иллюзии» представляет не более как одностороннее увлечение? И к этим – то разве исключительным увлечениям и приложима гипотеза Гартмана о трех стадиях иллюзии в их исторической смене одной другою...

Наконец, нельзя не указать на тот важный недостаток в Гартмановской гипотезе трех стадий иллюзий, что характер ее – чисто отрицательный: Гартман вместо самостоятельной и положительной оценки жизни и всех ее радостей, ограничивается лишь критикою и опровержением различного рода «иллюзий», – что, даже при полной убедительности его критики, в результате может привести только к тому заключению, что разобранные иллюзии суть действительно иллюзии, но ничуть не дает права к тому выводу, что и все (даже возможные только) человеческие мечтания о счастии – иллюзорны. Напротив, – всегда остается место для предположения, что, хотя в разобранных иллюзиях счастья действительно найти – невозможно, но быть может оно заключается в каком – либо еще направлении жизни, которое, однако, или Гартман просмотрел и упустил из внимания в своей критике,⁴⁴² или само человечество не обрело еще его, – не дожило до него. Другое дело было бы, если бы Гартман положительным способом доказал иллюзорность человеческих надежд на счастье, указав положительные основания для невозможности его. В настоящем же виде гипотеза очень остроумна, но при всем том служить твердою основою для пессимистического миросозерцания она решительно не может.

После этих предварительных замечаний, перейдем к более подробному разбору каждой стадии иллюзии.

Первая стадия иллюзии

Так как на этой стадии иллюзии счастье представляется достижимым для индивидуума в течение его (земной) жизни, то для доказательства противного Гартман и делает оценку различных отдельных направлений жизни и в общем итоге стремится доказать, что скорби в мире гораздо более, чем радости, что мировой баланс удовольствий есть не положительный, а отрицательный и что поэтому мечты о достижимости для индивидуума положительного счастья в его жизни являются полною иллюзией.

В числе величайших благ жизни обыкновенно полагается здоровье, молодость, свобода и достаточность. Но на самом деле все эти блага носят лишь отрицательный характер и не дают положительного наслаждения. Так здоровье и молодость важны для человека, только как отсутствие болезней и старческой немощи, но что они не доставляют положительного удовольствия, это видно из того, что пока человек не заболеет и не почувствует приближения старости, он и не замечает, какими благами обладает он в здоровье и молодости. Замечателен в этом случае тот факт, что никто не чувствует своих членов (напр. пальца), пока они не болят: здоровый человек только посредством чувств зрения и осязания знает, что он имеет тело. Совершенно аналогично с этим и чувство свободы: оно важно только как отрицание не – свободы, и пока человек свободен, он не замечает своей свободы, как здоровый – здоровья. В благе свободы его убеждает только зло принуждения. Что, наконец, достаток не есть положительное благо, – это видно из того, что сам по себе он порождает только скуку, – страшное бедствие, для избежания которого человек прибегает даже к работе, к труду, а труд, по Гартману, без всякого сомнения есть зло, «ибо никто не работает, если его не принуждает к тому необходимость, т. е. нужда или скука». Эти указанные четыре блага, при умеренности в человеке и умении ограничиваться немногим, порождают довольство, но это последнее – также исключительно отрицательное благо, потому что состоит в отрицании болезни, дряхлости, нужды и принуждения, но не в каком – либо положительном удовольствии. И если люди тем не менее возводят довольство на степень счастья, то отсюда ясно, как много скорби в мире и как мало в нем радости: нулевая точка ощущения принимается за великое благо! Отсюда, по Гартману, прямой вывод, что небытие – лучше бытия.

Приступая к оценке удовольствий, получаемых от чувств голода и любви, Гартман, прежде всего замечает, что «эти два влечения почти исключительно обусловливают как поступательное движение животного царства, так и начало развития человечества и период его дикости. Если придется низко оценить значение для индивидуума этих двух условий, то останется мало надежды спасти ценность индивидуальной жизни где-либо в других сторонах ее».⁴⁴³ Но голод, хотя и может при удовлетворении вызывать приятные ощущения, является, однако, с другой стороны источником великих бедствий и скорбей, потому что большинство земных обитателей не могут всегда удовлетворять его в момент его возникновения, почему и осуждаются на страшные иногда мучения. У животных часты случаи голодной смерти, да и у людей, особенно в больших городах, эти случаи, хотя и редко, но бывают. Но роскошь тысячи гастрономов может ли перевесить муки голодной смерти одного человека? Если взять притом во внимание, что, хотя случаи голодной смерти и редки, но зато огромное большинство людей принуждено питаться пищею малопитательною и невкусною, не доставляющею им особого удовольствия, если взять в расчет те массы болезней, вымирания детей и т. п. бедствий, какие являются последствием дурного питания, то ясно будет, что сумма страданий от голода далеко превышает сумму наслаждений от его удовлетворения. Чтобы еще более убедиться в этом, Гартман вместе с Шопенгауэром приглашает сравнить чувства пожираемого и пожирающего животных и убедиться, во сколько раз приятные чувства сытого человечества стоят ниже мучений голодного.

Любовь (половая) приносит человечеству также массу горя. Множество жертв приносится для нее: муки рождения у женщины, потеря иногда женской чести, разрыв семейных и общественных уз, скорби при измене и охлаждении одной из любящих сторон – все это, вместе взятое, далеко превышает наслаждение, доставляемое любовью. К тому же чувство особенно сильно возбуждается только тогда, когда встречаются препятствия к достижению соединения с любимым существом. «Калиф, который знает, что ему стоит только пожелать женщину, чтобы иметь ее, почти не будет сознавать удовлетворения своей воли, как бы она ни была сильна в отдельном случае». Но если это так, то должно сказать, что муки любви неудовлетворенной далеко превосходят те наслаждения, какие получаются, благодаря им, при счастливой любви.

Немного в процентном отношении случаев любви заканчивается браком, – все остальные, следовательно, оканчиваются разрывом, наносящим тяжкий удар, по крайней мере, одному из любящихся лиц. Но и браки далеко не всегда бывают счастливыми, и нередко семейный очаг превращается в чистый ад. Как часто браки при взаимном охлаждении вначале горячо друг друга любивших супругов становятся для них несносными узами и как редко это неизбежное охлаждение любви сменяется взаимным уважением и симпатией!

Сущность подробно и неоднократно раскрываемого Гартманом взгляда его на любовь сводится на утверждение, что скрытая причина ее, ее бессознательная цель есть «произрождение такого индивидуума, который возможно совершеннее воспроизвел бы идею рода». Под влиянием этой бессознательной цели человек и стремится к индивидууму другого пола, наиболее способному к достижению этой цели. Простое половое чувство усиливает это стремление и – вот истинные основы любви человека. Искание счастья здесь невозможно, напротив: разумно анализируя чувство любви, человек должен бежать ее, как великого бедствия. Но таково уже необоримое влечение инстинкта, что напр., женщина, несколько раз перенесшая кесарево сечение, не в силах была противостоять ему, (инстинкту) несмотря на опасность потерять жизнь при новых родах...

Одно за другим рассматривает Гартман далее сострадание, дружбу, семейное счастье, тщеславие, чувство чести и другие многоразличные направления человеческой жизни и везде видит громадный перевес скорбных ощущений над радостными.⁴⁴⁴

«Но если даже допустить, что воля, по своей природе могла бы произвести равную меру страданий и наслаждений in brutto, то следующие четыре момента сильно видоизменяют отношение страданий к наслаждениям на сторону первых in netto:

a) Нервное утомление усиливает отвращение к страданию и уменьшает стремление закрепить наслаждение, прибавляет страдание в страдании и ослабляет наслаждение в наслаждении.

b) Наслаждение, которое возникает вследствие прекращения или ослабления страдания, не может приблизительно поравняться с этим страданием; а наибольшая часть наличного наслаждения происходит из этого источника.

c) Страдание вынуждает для себя сознание, в котором оно должно быть почувствовано, наслаждение же, напротив, должно быть, так сказать, открыто и отыскано сознанием, а потому, где нет мотива к такому отыскиванию, там нередко наслаждение потеряно для сознания.

d) Удовлетворение скоротечно и затихает быстро, страдание же, поскольку оно не может быть ослаблено надеждою, длится долго, пока есть в наличности неудовлетворенное желание (а когда же таковых не бывает?).⁴⁴⁵

К этим четырем моментам должно, по Гартману, присоединить еще и пятый:

e) Равные количества удовольствия и неудовольствия, при соединении в одном сознании, имеют неодинаковое значение, – они друг друга не уравновешивают и за неудовольствием остается перевес, или отсутствие всякого ощущения предпочитается новому их соединению. «Если, – говорит Гартман, – я могу выбирать или ничего не слушать, или же сперва в течение пяти минут слушать дисгармонические звуки и потом в течение пяти минут хорошую музыку; если я могу выбирать или ничего не нюхать, или же сперва нюхать вонь, а потом благовоние; если я могу выбирать ничего не вкушать, или же сперва отведать что-либо невкусное, а потом вкусное: то я во всех случаях решусь ничего не слушать, не нюхать и не вкушать даже и тогда, когда мне следующие одни за другими ощущения недовольства и удовольствия казались бы равными по степени, хотя, конечно, трудно было бы констатировать их равенство. Отсюда я заключаю, что удовольствие по степени должно быть заметно большим сравнительно с однородным ему недовольством для того, чтобы на весах сознания соединение их могло стать наряду с нулевою точкою ощущения»...⁴⁴⁶

Первая стадия иллюзии, по Гартману, заключается в том основном заблуждении, что счастье предполагается достижимым для индивидуума в течение его жизни, – предполагается возможность индивидуального счастья на земле. Следовательно, прежде всего, при Гартмановской критике этой стадии иллюзии уместно предположить вопрос: доказал ли он невозможность этого счастья? И на этот первый вопрос должно отвечать отрицательно: индивидуальное счастье человека Гартман собственно упустил из виду в своей критике, когда он предполагает, что оценку жизни должно производить по отношению «ко все – единому Бессознательному, которое одно (а не кто-либо другой) является субъектом чувств горя и радости». Рассматривая, таким образом, все различные направления жизни, он везде стремится определить, «алгебраическую сумму (радости и горя), получаемую все – единым Бессознательным от единичных действующих и страждущих индивидуумов». Вот почему он и думает, что «пятиградусное чувство скорби, которое ощущает Франц, получив пощечину от Михаила, и трехградусное чувство торжества последнего, как противоположные чувства, как плюс и минус чувства, все – единым Богом в их алгебраической сумме ощущаются двуградусною скорбью... Люди, однако, думают, что Франц и Михаил чувствуют горе и радость, а не кто-то третий; но Гартман думает, что Франц и Михаил только кажутся чувствующими: Бессознательное, – все – единый Бог, есть тот, кто в действительности ощущает скорбь и радость».⁴⁴⁷ Очевидно, что с такого рода приемами Гартман не мог доказывать невозможности индивидуального счастья человека, ибо при оценке различных направлений жизни он имел в виду именно их отношение ко все – единому Бессознательному. Возьмем, например, его оценку безнравственности, как средства к достижению индивидуального на земле счастья. Средство это, по Гартману, недействительно потому, что удовлетворение и радостные ощущения человека безнравственного далеко уступает по силе тому неудовольствию, тому горю, какое терпят от его безнравственности другие. Положим, – этот факт бесспорный, но как он может говорить в пользу мнения о недостижимости индивидуального счастья? Ведь, страждет не безнравственный человек, а – другие, – почему же Гартман думает, что безнравственность не может служить для этого человека источником счастья? Предположим человека жестокого, корыстолюбивого и нечестного, – какое дело такому человеку до того горя и слез, какие по его милости проливают хотя бы тысячи бедняков или беззащитных вдов и сирот? При известной степени огрубения он может даже находить наслаждение именно в этих страданиях и мучениях, причиняемых им другим людям. Почему же Гартман счастье этого человека, почерпаемое им в безнравственности, может назвать иллюзорным? Напротив: если принимать только Гартмановские основания, по которым безнравственность не может служить источником индивидуального счастья, то за несомненное должно будет признать, что для отдельных личностей она вполне может служить таким источником... Таким образом, Гартман, доказывая в своем разборе отдельных направлений жизни превосходство находимой среди их скорби над радостью в общем и по отношению к Бессознательному, как всеединому субъекту ощущений горя и радости, не доказал, да и не мог доказать такое же превосходство скорби по отношению к отдельным индивидуумам, не мог доказать невозможности личного, индивидуального счастья на земле, и потому, строго говоря, вся первая стадия иллюзии оставлена у него безо всякой критики...

Если, предположим, Гартман и доказал, что в урне житейского счастья гораздо более черных билетиков, чем белых, то следует ли еще отсюда, что моя надежда вынуть беленький билетик – иллюзорна? Очевидно, она была бы таковою только тогда, когда беленьких билетиков совсем бы не было в урне; – но раз они есть, она уже имеет для себя основания, она – уже не иллюзия, как бы ни было велико число черных билетиков.

Посмотрим, однако, насколько основательно и то мнение Гартмана, что в общем скорби в мире гораздо более, нежели радости; рассмотрим, насколько правильно решает он вопрос: «итог всех радостей и всех скорбей представляет ли положительный результат или отрицательный»?

«Уже самая формулировка проблемы, – говорит один из критиков Гартмана,⁴⁴⁸ – заключает в себе предположение, что решение ее необходимо должно приводить к пессимизму. Это – уравнение вообще всех достоинств жизни и сосредоточение их на голом и абстрактном понятии радости... Понятие радости не выражает ничего действительного, – оно по преимуществу обозначает свойство, которое только в частных, конкретных примерах может быть действительным, как определенное драгоценное чувство определенного рода, но не в его абстрактной всеобщности, как радость вообще... Только построенная на постановке воли и представления единственными принципами миросозерцания абстракции от всякого специфического содержания жизни, только полное устранение этого содержания и определение радости, как удовлетворения всегда одинаковой воли, могло привести Гартмана к той невероятной ошибке, что будто бы радость в ее общем смысле есть действительное состояние жизни, возможное в ней (ein wirklich erlebbarer Zustand des Lebens). Это невозможно... и мы на деле видим, что Гартман везде, где он общее понятие радости прилагает к конкретным случаям, молчаливо в своей фантазии пополняет содержание его, каковое обстоятельство не трудно заметить в его рассуждениях. Это молча (stillschwiegend) к общему понятию радости во всех конкретных случаях присоединяемое содержание есть далее ничто иное, как чувственные удовольствия... Но если не обращать внимания на высшие блага жизни и все судить по чувственным удовольствиям (sinnliche Wohlbehagen), то для всякой не совсем низкой натуры пессимизм является как неизбежное следствие, потому что только чрез эти высшие блага жизнь получает истинную цену».

В критике различных направлений жизни у Гартмана не трудно, действительно, заметить его полное пренебрежение к высшим интересам жизни и низведение понятия счастья человеческого на степень просто чувственного наслаждения и случайных удовольствий от внешних обстоятельств жизни. Даже в оценке нравственности и безнравственности (о чем речь уже была), как источников счастья можно видеть пример такой его односторонности. Так о нравственности в этом случае он не считает нужным и говорить много, замечая просто что «во всяком случае положительную нравственность, выражающуюся в деятельной любви (и только в этом?), нужно рассматривать только, как необходимое зло (!) для смягчения очень большого зла... Все дела любви к ближнему только облегчают большие и меньшие бедствия, происходящие от нужд человеческих».⁴⁴⁹ Безнравственность же (как мы уже видели) он отказывается признать источником счастья лишь потому, что безнравственный человек более приносит горя другим, чем радости себе. Очевидно, Гартман нравственность отождествляет с любовью к ближнему, а безнравственность с отсутствием этой любви, иначе говоря, он понимал и ту и другую лишь в их внешнем обнаружении в жизни общественной, а не в приложении их ко внутреннему, духовному миру человека. Благодаря этому он и умолчал совершенно о том, что придает истинную цену нравственности и составляет истинное бедствие для человека безнравственного – о мире и мучениях совести.

С неменьшею резкостью выступает разбираемая односторонность Гартмана и в его суждениях о любви, которую он рассматривает исключительно с точки зрения чувственности и требований инстинкта. Неужели же, действительно, в любви человек является исключительно как животное, – неужели она совершается помимо интересов его духовной жизни, никак не затрагивая этих интересов? Факты жизни действительной ясно говорят о противном.

Чем, напр., объяснить ту величайшую скорбь, какую переносит один из супругов при смерти другого, после многих уже лет супружеской жизни, когда и инстинкт воспроизведения рода уже нашел себе осуществление, и чувственная любовь, скоро, по мнению самого Гартмана, исчезающая в супружеской жизни, уже охладела? Одна привычка не может служить достаточным объяснением для столь великой скорби, – здесь, очевидно, выступает наружу духовная сторона любви, не ослабляемая ни временем, ни удовлетворением инстинкта. Чувственная ее сторона была для супругов разве основанием, на котором развилось их духовное единение, и разрыв этого единения и ощущается столь сильно при смерти одного из них. Такое единение и такое стремление к нему со стороны мужчины и женщины еще более естественно и необходимо, чем физическое влечение, потому что духовный мир их весьма различен в своем строении, и они, благодаря этому, как бы восполняют взаимно друг друга: в то время как у мужчины преобладает рассудок над сердцем, – у женщины – наоборот; отсюда и взаимное влияние супругов друг на друга может привести их к равновесию в деятельности их ума и сердца.

Духовною же стороною в любви объясняется далее и тот факт, что часто слабая в физическом отношении и некрасивая по внешности женщина, не могущая ни возбуждать чувственной страсти, ни казаться наиболее способною к воспроизведению рода, возбуждает, однако, сильнейшее чувство любви в человеке, благодаря умственным и нравственным качествам своей души или, – высокому умственному развитию.

Нельзя отрицать, конечно, того, что часто бывают примеры любви исключительно чувственного характера, но можно ли такую любовь считать истинно человеческою, как то делает Гартман? Частные, исключительные случаи можно ли возводить в общее правило? А между тем Гартман это именно и делает, и потому, при опущении из внимания истинной сущности любви, придающей последней истинную ее цену и значение, он и приходит к пессимистическому воззрению на это столь важное в человеческой жизни чувство. Но, конечно, говорить о любви так, как говорит Гартман, значит – ничего не сказать о ней...

Даже в разборе мистического настроения Гартман говорит, что «высокие степени религиозного вдохновения едва ли мыслимы без продолжительного умерщвления плоти (?) т. е. не только чувственных пожеланий, но и вообще всех мирских удовольствий».⁴⁵⁰ Какое стремление все дело свести к чувственным наслаждениям и скорбям даже в таких актах духовной жизни человека, как религиозное одушевление!

И нет ничего, действительно, удивительного в том, что при указанного рода односторонности своей Гартман приходит к такому безотрадному взгляду на жизнь. В жизни по большей части приходится наблюдать, что при стремлении к удовлетворению высших духовных потребностей своих человек встречается со множеством препятствий, скорбей и огорчений, но все эти внешние скорби ниже тех радостей, какие переживает человек внутри самого себя в глубине своего духа. Если поэтому обращать внимание лишь на внешние скорби и жизнь судить лишь по ее внешним различным обнаружениям, то необходимо будет придти к пессимистическому воззрению на нее. Но, конечно, такой взгляд был бы крайне односторонним и неправильным.

Но центр тяжести в доказательствах отрицательности баланса земных радостей лежит в вышеприведенных пяти положениях Гартмана, по которым, если бы на земле радости уравновесились с горем in brutto, то все же in netto перевес был бы на стороне горя. Перейдем поэтому к разбору этих Гартмановских положений и моментов. 1-е положение (утомление нервов усиливает горе и уменьшает радость) страдает двумя односторонностями. Во-первых, Гартман упускает из виду, что то же утомление нервов ослабляет интенсивность горя, а при известной степени утомления – и совсем перестает ощущаться и замечаться. Во-вторых, далеко не всякая радость влечет за собою утомление нервов, – высшие духовные радости должны быть изъяты из этого числа. Относительно этих последних радостей должно заметить, напротив, что как возникают они помимо нервов, так и в продолжении своем не только не зависят от них, но и сами действуют на нервы, постоянно возбуждая и оживляя их. Только тогда, когда эти духовные радости доходят до слишком высокой степени напряжения, до состояния экстаза или экзальтации, они вызывают реакцию в нервной системе; но такие случаи, конечно, редки и исключительны. Вообще же человек целую жизнь может наслаждаться духовными радостями и везде искать их, не вызывая тем утомления нервов и порождаемого этим утомлением пресыщения.

Но и в отношении к чувственным удовольствиям указываемое Гартманом утомление нервов наблюдается только тогда, когда эти удовольствия – или слишком сильны, или – вовсе выходят из пределов умеренности и переходят в прямую невоздержанность (напр., в пище – обжорство, в питье – пьянство и т. д.). До перехода же в эту крайность чувственные удовольствия, порождаемые удовлетворением естественных потребностей человека, лишь живят его тело, придают ему крепость и бодрость и тем самым способствуют оживлению и духовной деятельности человека (mens sana in corpore Sano). Так это должно сказать, напр., об умеренном питании, сне, прогулке и т. д.

Относительно второго из разбираемых положений Гартмана (неудовольствие всегда более удовольствия, порождаемого прекращением этого неудовольствия) должно заметить прежде всего, что удовольствие далеко не всегда возникает из предшествующих им неудовольствий, и потому существование у человека последних далеко не служит у него conditio, sine qua non для возникновения первых. Напротив, – подобное соотношение между удовольствиями и неудовольствиями – явление характера случайного и к самому существу удовольствия оно ни в каком случае отнесено быть не может. Но и в тех случаях, когда подобное соотношение, действительно, наблюдается, перевес предшествующих неудовольствий над последующими удовольствиями имеет место разве только в области чувственных удовольствий, которые нервами, действительно, воспринимаются слабее соответствующих неудовольствий, но относительно духовных радостей сказать этого никак нельзя в силу одного того, что эти радости независимы от нервов и сами господствуют над ними. Впрочем, и к чувственным удовольствиям разбираемое Гартмановское положение далеко не всегда приложимо. «Очевидно, каждый имеет право утверждать и противное. Трудности, которые представляло мне восхождение на гору уже настолько позабыты, что при первом удобном случае охотно предпринимаются вновь в сознании, что эти трудности преодолеть – можно, и в предвкушении широкого простора для глаз (Weitblicks). Труды были забыты, а удовольствие свободы для взора осталось незабвенным; так очевидно здесь удовольствие пересилило неудовольствие. Конечно, найдутся некоторые, которые скажут: и десять лошадей не потащат туда меня вновь. Но это уже дело вкуса, и Гартман не имеет никакого права на этом основывать свою теорию превосходства неудовольствия (Unlustuberschusstheorie), в особенности когда он говорит: единое Бессознательное ощущает все».⁴⁵¹

Относительно третьего положения (неудовольствие скорее сознается, чем удовольствие, которое иногда вовсе не сознается) должно сказать, что сильные по своей интенсивности удовольствия не могут не сознаваться, а если, действительно, и наблюдается иногда, что слабые по силе и мимолетные по времени приятные ощущения ускользают от нашего сознания, то, с другой стороны, то же самое явление наблюдается и относительно страданий. И притом бывает часто, что при сильном увлечении чем-либо человек не сознает и весьма сильных страдальческих ощущений. Мать, вытаскивающая из пламени горящего дома ребенка своего, не сознает тех мучительных обжогов, из которых – в другое время, – каждый бы заставил ее громко кричать от боли.

Сверх того в разбираемом положении своем Гартман становится в очевидное противоречие с самим собою, потому что оценку всех радостей земной жизни он производит по отношению ко все – единому Бессознательному, а Оно «воспринимает радость и горе непосредственно, не обращая внимания на то, сознаны ли были они в каком-либо мозговом ящике (Hirnkosten) или – нет».⁴⁵²

Четвертое положение распадается на два частнейшие: первое – удовольствие от удовлетворения воли – кратковременно и быстро смолкает и второе – неудовольствие, напротив, длится, доколе желание остается без удовлетворения.

Но относительно первого должно заметить, что Гартман неправильно понимает удовольствие, как мимолетный акт удовлетворения воли, тогда как на самом деле удовольствие может быть более или менее постоянным, постоянно сопутствуя известной деятельности. Так, напр., стремление к богатству (в отделе: влечение к наживе и комфорт) Гартман не считает за источник счастья потому, что само богатство служит только средством к получению других удовольствий, тщету и призрачность которых Гартман уже доказал. Но, очевидно, указывая на пустоту той конечной цели, которую преследует человек в стремлении к богатству, Гартман совершенно опустил из внимания те радости, какие доставляет человеку уже один процесс наживы, тогда как стремление к богатству может наполнить всю жизнь человека, доставляя ему более или менее постоянное наслаждение при постоянном росте его богатств, и – вот уже пример неверности положения, что удовольствие – коротко. Да если бы оно и действительно было таковым, то, указавши на это, Гартман, собственно говоря, еще ничего бы тем не сказал, ибо удовольствия мерять их положительностью – нельзя, и часто единый миг наслаждения при достижении известной цели, вознаграждает человека за труды чуть ни целой жизни.

Верно ли теперь, что неудовольствие длится, доколе не исполнится известное желание? Во-первых, часто наблюдается то явление, что человек, не нашедший исполнения своего желания в одном, удовлетворяется и утешается получением какого-либо другого удовольствия, откуда следует, что неудовольствие может прекратиться и до исполнения известного, определенного желания. Во-вторых, и самое ожидание получения какого-либо удовольствия бывает мучительным только тогда, когда человек сознает невозможность или, по крайней мере трудность получения его, а при уверенности в получении желаемого, человек пребывает в спокойствии и радостном предвкушении исполнения своего ожидания. И, наконец, должно сказать еще раз, – что только в области чувственных удовольствий ожидание получения их является неприятным, потому что там известному удовольствию по большей части (да и то – не всегда) предшествует неудовольствие (еде – голод, питью – жажда); стремление же человека к высшим благам жизни, к самоусовершенствованию и т. п. не предполагают в своем начале такого неудовольствия (за исключением тех случаев, когда к этим благам стремится человек испорченный, вынужденный к тому «внутренним алканием». Но, конечно, исключение общим правилом быть не может).

Что касается, наконец, пятого положения (при равных коэффициентах удовольствия и неудовольствия перевес будет на стороне последнего), то оно заключает в себе необъяснимое внутреннее противоречие: равное оказывается неравным. Положим, Гартман прибавляет, что неравным оно будет в сознании, но как можно узнать, что коэффициенты горя и радости были равными вне сознания? Не временем же измерять их... Относительно же примера, приводимого Гартманом в данном случае должно сказать, что, действительно, мало найдется охотников слушать сперва пять минут плохую музыку, чтобы следующие пять минут слушать хорошую... и т. п.; но только это не потому, что во всех этих случаях в сознании перевес будет на стороне неприятных ощущений, а единственно потому, что всякий желает и надеется получить удовольствие, стоящее выше нулевой точки ощущения.

После указания той односторонности, которая проходит чрез всю Гартмановскую «критику первой стадии иллюзии и после разбора его пяти положений или моментов, составляющих, как уже было замечено, центр тяжести его критики, нет уже необходимости входить в опровержение его оценки каждого отдельного направления жизни. Ограничимся лишь опровержением ее в тех случаях, когда Гартман, помимо всех указанных, основных своих заблуждений, допускает прямое искажение или отрицание фактов действительной жизни. Говорим об оценке Гартманом благ молодости, здоровья, труда.

Относительно первых двух из указанных благ жизни Гартман держится того мнения, что они составляют лишь нулевую точку ощущения (Nullpunkt oder Lauhorisont) и за величайшее благо считаться не могут. Конечно, за величайшее благо считать их и нельзя, ибо человек живет не одною телесною жизнью; но нельзя согласиться и с тем, чтобы человек не получал никакого положительного удовольствия от этих благ. Здоровое состояние тела и молодость по необходимости способствует радостному настроению человека, оптимистическому его взгляду на жизнь. Даже по животным можно наблюдать влияние обилия жизненных сил на возникновение радостных ощущений. Молодой котенок, щенок и т. д. постоянно склонен к веселым играм, чего нельзя заметить уже у более возрастных животных. Дети также склонны к постоянному и беспричинному по-видимому веселью и смеху. В юные годы человек чувствует себя сравнительно легко даже в самых крутых обстоятельствах жизни. Где причина всех этих явлений, как не в том обстоятельстве, что молодость и здоровье и сами по себе способны возбуждать радостные ощущения в человеке?⁴⁵³

Труд Гартман считает лишь за меньшее зло, предпринимаемое человеком для избежания большего: либо нужды, либо скуки. Вопреки этому мнению Гартмана, труд доставляет истинное наслаждение, – это хорошо известно каждому, когда-либо хотя однажды работавшему над каким-нибудь делом с увлечением и охотою. Видеть, как подвигается вперед работа, чувствовать, как накоплению сил соответствует и их трата, сознавать, наконец, себя трудящимся человеком, – все это доставляет труженику истинное и великое наслаждение. С развитием общественной жизни всегда почти всякий человек может избрать себе тот труд, к которому он наиболее чувствует склонность, и этим доставляется еще более возможности каждому отдельному члену общества в своем труде видеть не зло, а источник чистых наслаждений, не говоря уже о материальной его выгоде. Противное могут видеть в труде лишь люди ленивые и косные от природы. «Кто, действительно, работает только, чтобы отогнать нужду или скуку, для того работа может быть злом. Но в этом ли сущность работы»?⁴⁵⁴

После обзора всех неправильностей, допущенных Гартманом при сведении баланса земным радостям и скорбям, представляется, наконец вопрос: возможна ли и самая оценка различных направлений жизни без отношения к тем лицам, которые переживают эти направления? Очевидно, на этот вопрос можно было бы отвечать утвердительно только тогда, когда бы все люди обладали одинаковою впечатлительностью, чуткостью нервов, характерами, склонностями, привычками и находились среди одинаковых условий жизни, за одинаковыми занятиями и т.д. Но когда мы знаем, что кажущееся громадным горем или радостью чересчур впечатлительному человеку – представляется самым обыкновенным делом для другого; когда далее постоянно приходится наблюдать, что несходство в характерах, склонностях и привычках доводит людей до прямого непонимания друг друга; когда, наконец, несомненным должно признать, что известные условия жизни и известные социальные занятия обусловливают особую впечатлительность человека именно по отношению к известным восприятиям, при ослаблении ее – к другим: тогда все предприятие Гартмана должно признать ложным в самом его основании.

В заключение нашего разбора учения Гартмана о первой стадии иллюзии должно сказать, что горя в жизни, действительно, много и даже – очень много; но из-за этого горя не видеть и тех великих радостей, какими дарит нас бытие, значит быть человеком односторонним и несправедливым. «Каждый, в несчастливый час желавший себе тысячи смертей, в другое время в состоянии был бы прожить тысячу жизней. Как часто в жизни может совершаться тот переход от величайшей скорби к радостному счастью, который столь глубоко чувствовавший Гете представил нам в Фаусте. Вот сомневающийся, о самоубийстве помышляющий человек, но один отголосок детства возвращает к нему светлое счастье, и вновь – он обитатель земли (die Erde hat ihn wieder) и это побуждает его вновь любоваться весенними (eisfreie) полями и человеком быть среди ликующего народа... Как время, так и жизнь составляется из дня и ночи, и кто пожелает изобразить день, тот обретет его. Но Гартман – живописец лишь ночных сторон жизни (Nachtseiten) и хочет быть только таковым».⁴⁵⁵

Вторая стадия иллюзии

«Среди крайнего опошления жизни древнего мира пробился блестящий свет христианской идеи. Основатель христианства совершенно усвоил презрение и равнодушное отношение к земной жизни и провел их до их последних и крайних выводов».⁴⁵⁶

Так приступает Гартман к изложению своего учения о второй стадии иллюзии и следом приводит множество изречений Самого Основателя христианства в доказательство того, что Он всегда и везде указывал на зло настоящей жизни, учил добровольному удалению от мнимых ее радостей, указывая на иные высшие блага в инобытии, в жизни загробной. В этом – отличие христианства от иудейства, полагавшего награду за соблюдение напр., 5-й заповеди в этой земной жизни. К перенесению скорбей настоящей жизни христианство лучшее средство указывает в любви и таким образом отрицательную сторону учения христианского составляет отречение от мира, а положительную – любовь. Вера в загробную жизнь была неведома древнему миру, и только буддизм имел эту веру, но там она помимо своего крайне ограниченного распространения и других частных отличий, ничего сверх того всего не знала о личном, индивидуальном бессмертии, о каковом учит христианство.

Но, говорит Гартман, и само по себе религиозное чувство доставляет человеку свои скорби, напр., борьбу с плотью, сомнения в своем достоинстве для вечной жизни, в божественной благодати и страх последнего суда. А главное – та надежда, какою питается религиозное чувство христианина и во имя которой он переносит все указанные скорби, не более – как иллюзия, потому что всякая индивидуальность является лишь случайным бытием (Schein), которое исчезает вместе со смертью организма. По мнению Гартмана сами Апостолы в своем учении уже противоречили своему Учителю, когда относительно бессмертия высказывали философские мысли, в основании которых лежало отрицание личного бессмертия. Так апостол Иоанн Богослов пишет: Ангел... клялся Живущим во веки веков... что времени уже не будетъ. (Откр. 10:5–6.) И апостол Павел: любовь никогда не перестаетъ, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнутъ и знание упразднится. (1Кор. 13:8.) Первое место ведет к отрицанию всякого изменения, а второе – сознания, а такое отрицание несовместимо с учением о личном бессмертии. Сверх того, такое бессмертие отрицали все великие философы: Платон, Аристотель, Лейбниц, Спиноза, Кант, Шеллинг. И т.о. «главный нерв христианства – разрывается». Доколе не было мира, не было ни реальной воли, ни реального представления; доколе продолжается мировой процесс, дотоле имеет место и действует воля; когда этот процесс окончится, ни блаженства, ни мучения не будет уже по той одной причине, что не будет тогда воли (кроме потенциальной), – этой первой причины и горя и радости.

Христианство быстро распространилось среди народов, хотя уже греческая философия далеко ушла вперед от его детских (?) верований. Это, думает Гартман, – произошло оттого, что человечество не могло сразу отрешиться от эгоистических стремлений и неудовлетворенное в искании личного счастья на земле, оно и начало искать его в иной жизни. И уже в этом замечается сильное движение вперед, но все же «чаяния христианства опираются на иллюзию, которая необходимо исчезнет при дальнейшем ходе в развитии сознания».⁴⁵⁷ Только «медленно, однако, и мало – помалу может сокрушиться сила такой идеи, как христианская... Но скоро... христианство будет только тенью своего средневекового величия, будет вновь тем, чем оно исключительно было при своем возникновении, – последним утешением для бедняков и страдальцев».⁴⁵⁸

Итак, вот основные мысли Гартмана относительно христианства: 1) оно учит полному пренебрежению земной жизнью и 2) оно поселяет в человеке надежду иной, лучшей жизни, каковая надежда является, однако, не более как иллюзией. Разберем каждое из этих двух положений.

Прежде всего никогда и никому Божественный Основатель христианства не внушал презрения к земной жизни, такого рода ученье навязано Ему самим Гартманом. Как уже сказано, теория его о трех стадиях иллюзии может иметь приложение только к крайностям и односторонностям в человеческой жизни, и потому-то для оправдания своего учения он между прочим и в учении христианства ищет такой крайности. Не желая, однако, остаться без оснований в своих воззрениях на христианство, Гартман приводит изречения Самого Спасителя, из которых якобы следует Его презрительное отношение к настоящей жизни. Так, он приводит слова Спасителя, из которых видно, что Свое Евангелие Он принес «только тем, кто чувствовал скорбь бытия, – грешникам (точно всякий грешник необходимо должен чувствовать скорбь бытия!), отверженным (самарянам и мытарям), угнетенным (рабам и женщинам), бедным, больным и страждущим, а не тем, которые хорошо и привольно чувствовали себя в земной жизни». Мф. 11:5; Лк. 6:20–23 etc.⁴⁵⁹ Но не беседовал ли Господь и не поучал ли Он Никодима, князя жидовского (Ин. 3:2), юношу, иже бе имея стяжания многа (Мк. 10:22), не благодетельствовал ли Он также, как и прочим, Иосифу, иже князь сонмищу бе (Лк. 8:41), стнику Капернаумскому (Лк. 7:2) и многим другим? Если же действительно, большинство последователей Господа было из бедняков и страдальцев, и большинство Его благодеяний падало на них же, – то виною этому были сами же великие мира сего, не обращавшие внимания на ту проповедь, которая равно предназначалась для всех. спаситель, т. о., в своих изречениях указал лишь факт принятия Своего Евангелия бедняками, а не на желание и намерение Свое, как то думает Гартман.

Не входя затем в подробное рассмотрение приводимых Гартманом текстов, заметим кратко, что все они неправильно им понимаются, будучи взяты вне связи со всем учением Иисуса Христа и будучи понимаемы в смысле буквальном. На самом деле Господь всегда осуждал лишь пристрастие к земным благам и усиленную заботу о них; но правильное пользование ими – никогда. Возьмем для доказательства два Его изречения: воззрите на птицы небесные, яко не сеютъ, ни жнутъ, ни собираютъ въ житницы, и Отецъ вашъ небесный питает ихъ, – не вы ли паче лучше ихъ есте (Мф. 6:26) и – воздадите убо яже Кесарева Кесареви и яже Божия – Богови (Лк. 20:25). В первом из приведенных мест, Господь предостерегая человека от излишней заботы о земных благах, вовсе не внушает ему мрачного отношения к жизни, ибо птицы вовсе не проводят жизнь в той мрачной меланхолии, какую думает найти Гартман в учении христианском, а напротив служат отличным примером беззаботного наслаждения бытием. И, следовательно, в данных словах человеку дается прекрасный совет к такому пользованию земными благами, которое в наименьшей степени соединено со скорбями и огорчениями. А во втором изречении со всею ясностью уже выражается та мысль, что при стремлении к богоугождению человек положительно не должен пренебрегать земною жизнью с ее многоразличными отношениями.

И Сам Господь в Своей земной жизни вел Себя не так, как бы подобало суровому проповеднику презрения к земной жизни. Достаточно вспомнить здесь только отзыв о Нем Его современников: се человек ядца и винопийца (Мф. 11:19; Лк 15:3). Его участие на пирах, напр., у Матфея, Закхея, в Кане Галилейской и т.д.

Наконец, замечательно изречение Спасителя, которое пропустил Гартман и которое однако, положительно опровергает его мнение, что все счастье христианство полагает лишь в жизни загробной. Говорим о Лк. 17:21: не прiидет Царствiе Божiе съ соблюденiемъ... се бо, Царствiе Божiе внутрь васъ есть. Ясно, что христианство не только не считает настоящей жизни человека злом, но и напротив в этой самой жизни оно признает возможным для человека положительное счастье.⁴⁶⁰

Но пойдем далее. Из религиозной надежды и благоговения возникающая радость, говорит Гартман: не без горя... Но главное – самая надежда, как и все другие, основана на иллюзии...⁴⁶¹

Несправедливо здесь во-первых, утверждение, что религиозное чувство также причастно горю, как и все другие. По крайней мере то чувство, которого требует от человека христианство, должно быть совершенно чуждо горя и всех скорбных ощущений. Так, указываемое Гартманом «восстание инстинктивных потребностей человека против неестественного угнетения их» не должно иметь места уже по тому одному, что ничего неестественного от человека христианство не требует. Если же оно и предписывает самоограничение и воздержание, то во-первых, это нисколько не идет против природы и даже необходимо для нее, а во-вторых, – истинно – религиозный человек рад всякой жертве во имя своих верований и рассуждать здесь о какой-то скорби, значит не понимать истинно – религиозного настроения. Что же касается религиозных сомнений, то они к существу религиозного чувства отнюдь не относятся и являются делом не твердой веры, служат признаком скорее отсутствия, чем присутствия религиозного настроения. Страх же последнего суда не должен, собственно, иметь места у христианина, ибо совершенна любы вонъ изгоняетъ страхъ.

Но не тщетна ли в самом деле надежда христианина на загробную жизнь?⁴⁶²

В своей системе Гартман стремится дать «истинное примирение монизма и плюралистического индивидуализма». При такой своей задаче он допускает, как неподлежащий сомнению факт индивидуального бытия в настоящей жизни и тем удовлетворяет плюрализму, но за пределами этой жизни он представляет бытие лишь все – единого Бессознательного и тем удерживает за своею системою характер монизма. Личное бытие, душа, как «сумма деятельностей единого Бессознательного, направленных на известный организм»,⁴⁶³ исчезает по разрушении этого организма, и поэтому – то надежду на продолжение по смерти личного бытия Гартман и называет иллюзорною.

Итак, две причины у Гартмана не признавать бессмертия души: стремление удержать за системою характер строгого монизма и предположение, что с разрушением организма прекращается на него воздействие Бессознательного, как условие его бытия.

Но против первой из указанных причин должно сказать, что монизм и плюрализм имеют одинаковые права на существование, потому что оба одинаково возникают из стремления человеческой мысли: – первый – к единству, а второй – к объяснению множественности. В силу этого и в приложении к загробной жизни нельзя отдавать преимущества лишь монизму, но должно признать права и плюрализма, т. е., иначе говоря, индивидуальное бессмертие в крайнем случае должно признать с этой точки зрения делом, против и в пользу которого на основании разбираемых стремлений разума можно говорить с одинаковым правом, но которое отрицать решительно, как то делает Гартман, – нельзя. Следовательно путь для веры здесь открыт.

Что касается второй из рассматриваемых причин к отрицанию бессмертия, то Гартман сам противоречит здесь себе, когда утверждает, что человеческий организм важен только, как орудие духовной жизни человека, и совокупность деятельностей Бессознательного направляется преимущественно на духовную жизнь индивидуума (сознание). Почему же и по разрушении организма не направляться ей по – прежнему на духовную жизнь человека и тем не сохранять индивидуального бытия? Здесь мы уже видим путь для веры христианина в бессмертие души не только открытым, но и настойчиво, можно сказать, указываемым учением самого Гартмана.⁴⁶⁴)

И поспешно, след., Гартман делает заключение, что христианство «опирается на иллюзию».

Но любопытнее всего то печальное предсказание, какое делает христианству Гартман: «скоро христианство будет только тенью своего средневекового величия, будет вновь тем, чем было оно исключительно при своем возникновении, – последним утешением для бедняков».

Но что такое все люди и все человечество с точки зрения самого же Гартмана, как не те же величайшие бедняки и страдальцы, осужденные на безотрадную скорбь бытия?

И потому предыдущее изречение Гартмана со всем удобством можно изменить в том смысле, что христианство (всегда) будет последним утешением для всего человечества...

Это Гартман называет «тенью средневекового величия его»!..

Великую истину ничем не заменимого и вечного значения христианства для всего рода человеческого хотя и неожиданно для самого себя и невольно, но признал и сам Гартман. Он обмолвился, чтобы сказать правду...

Третья стадия иллюзии

«Только когда полное сомнение достигнуть счастья со своим любезным я овладеет человеком, только тогда будет доступен он для самоотверженных помышлений – работать только для блага будущих поколений и только в процессе целого желать возвысится до будущего счастья этого целого».⁴⁶⁵

Вот, по Гартману, естественный переход от первой и второй стадии иллюзии к третьей. Человечество искало уже счастья в земной жизни и – не нашло его, верило в его возможность для себя за гробом и – убедилось в невозможности этого своего верования. Ему остается одно: отказаться от мечтаний счастья для себя и жить надеждою счастья для будущих поколений, как живут старики надеждою на будущее своих внуков. Но и эта надежда на счастье будущих поколений, как спешит разоблачить Гартман, – суетна и обозначается им лишь как третья стадия иллюзии.

Иллюзорность надежды на счастье, которое принесет с собою прогресс, ясно у Гартмана следует уже из его критики первой стадии иллюзии. Если, как он доказывает, – в большинстве случаев невозможность счастья для человека на земле лежит не в случайных каких-либо обстоятельствах его жизни, могущих быть устраненными с течением времени, но прежде всего в самом человеке, – в строении его нервной системы, в различном отношении его сознания к горю и радости и т. д., то отсюда со всею очевидностью следует, что доколе человек будет человеком, – прогресс не в силах сделать чего – либо для его счастья. И наоборот даже, – т. к. неразвитые люди тупее к восприятиям всех горестей бытия и потому счастливее людей развитых, с более тонкими нервами и чувствами, то отсюда следует, что прогресс или более широкое развитие в человечестве повлечет за собою только умножение бедствий его...

Самые же источники бедствий в будущем, думает Гартман, – нисколько не уменьшатся. Болезни ничуть не исчезают с развитием медицины, но и напротив – в своем развитии упреждают ее самое и растут в скорейшей прогрессии. Тоже медицина не в состоянии будет сделать молодость достоянием всей человеческой жизни. Голод всегда будет ставить границу умножению народонаселения на земле. В области нравственной деятельности прогресс выражается не уменьшением зла, а лишь изменением его форм, и преступники нашего времени научаются совершать свои злодеяния так, что они не кажутся грубым нарушением закона и даже вполне по-видимому согласны с ним.

В области науки и искусства замечается все более и более редкое появление гениев по мере умственного развития массы народной: также, как нивелировано общество черною одеждою горожан, так и в умственном отношении мы приближаемся все более и более к процветанию посредственности, благодаря чему, наслаждение научным творчеством становится все реже и реже.

Что касается практического приложения науки к жизни в виде заводов, железных дорог, телеграфов etc., то все это, уменьшая, правда, отчасти неудобства человеческой жизни, ничего не дает положительного для счастья ее.

Политические и социальные успехи в жизни также улучшили условия ее, но чего – либо положительного для счастья дать не могли и – не могут. Различные условия жизни это – только форма, в которую вливается содержание – жизнь. Конечно, форма для содержания существенного значения не имеет, и как бы ни была она хороша, содержание от этого лучше не станет. Кроме того, к различным улучшениям в своей жизни человечество скоро привыкает и смотрит уже на них, как на нечто обычное, ничего к их жизни не прибавляющее. А между тем, по мере развития, неизбежно наблюдается рост потребностей жизни, чувствительность нервной системы увеличивается, возвышаются духовные способности человека, а, след., и сознание неудовольствия от ощущаемого перевеса в жизни горя над радостью. «Как бремя для носильщика тем тяжелее, чем дольше он его несет, так и страдание человечества и сознание своего бедствия будут все расти и расти, пока не станут невыносимыми».

Вот участь грядущих поколений... Иллюзии рассеялись, надежды догорели, потому что и надеяться уже не на что... Смертельно усталому человечеству остается изо дня в день влачить разбитое земное тело. Высшее достижимое для него благо есть безболезненность, потому что где же искать еще положительного счастья?⁴⁶⁶

По тесной связи между учением Гартмана о первой и третьей стадиях, последняя из них не нуждается уже в подробном опровержении, потому что сказанное в опровержение учения о первой стадии иллюзии вполне приложимо и к третьей.

Нельзя, конечно, отрицать того факта, что с развитием человечества растут и новые бедствия, но нельзя умалчивать и о том, что то же развитие приносит человечеству и новые радости, и массе, – с другой стороны, становятся доступными те наслаждения, какие прежде доступны были лишь избранным и немногим людям.

Это упускает из виду Гартман. Когда, напр., он говорит об искусстве и науке в будущем, как источниках наслаждения, то видит здесь зло в том, что «мы приближаемся к процветанию посредственности». Допустим, что это справедливо, но неужели от этого сумма наслаждений на земле должна уменьшиться? Неужели можно предполагать, что наслаждения отдельных лиц, как бы они ни были высоки, перевесят сумму тех наслаждений, какие станут достоянием почти всего общества? Гартман может возразить на это, что уменьшится собственно наслаждение творчества в области науки и искусства, когда станут редки гении, и общество само станет на ту точку развития, на которой стоят теперь лишь немногие избранные натуры. Но на это должно сказать, во – первых, что нельзя устанавливать той связи между развитием общества и редким появлением гениев, какую устанавливает Гартман. Наше время по распространенности образования – выше, чем века предшествовавшие, но не блещет ли оно тем не менее многими славными именами в области науки и искусства? Если эти имена и не так бросаются в глаза и не так кажутся великими, как имена, напр., древнего мира, то здесь нужно взять во внимание, что теперь они и стоят не так одиноко и потому не так выделяются из массы других ученых. Но отсюда еще нельзя заключать того, что для них наслаждение творчества стало менее доступным: ведь, не они приблизились к посредственности, а посредственность к ним, и сами по себе великие люди нашего и будущего времени могут быть не ниже великих людей веков минувших.

А, во – вторых, должно заметить, что наслаждение в области науки и искусства далеко не ограничивается одним лишь творчеством. Если брать суммарную оценку в этой области получаемых удовольствий, то нет сомнения, что удовольствия, испытываемые обыкновенными смертными при пользовании творениями великих людей, далеко превышают удовольствие последних в минуту творчества (не качественно, конечно, но количественно). Пушкин, напр., был один, испытавший удовольствие творчества в своих произведениях, а сколько миллионов его читателей испытывали наслаждение от чтения его творений! Странно было бы утверждать, что Пушкин в этом случае испытывал более удовольствия, чем все вместе взятые его читатели. И потому, если и согласиться с Гартманом, что наслаждения творчества в области науки и искусства в будущем уменьшатся, то зато с развитием общества умножится, так сказать, пассивное наслаждение великими творениями человеческого духа, и след., радости в разбираемой области станет более, чем прежде.

Вообще и развитие нервов и развитие интеллектуальное приносит человечеству не одни скорби, на которые исключительно указывает Гартман, но оно же служит источником и новых радостей и наслаждений.

Крайне бездоказательным является Гартман в своих дальнейших положениях при критике третьей стадии иллюзии. «Болезни упреждают развитие медицины, голод по-прежнему будет класть границу умножению народонаселения»... Но где же всему этому доказательства? Не говорит ли наоборот статистика о превышении средней продолжительности жизни у цивилизованных народов; не устраняются ли теперь ужасы голода более скорым и легким подвозом хлеба (жел. дороги); не смягчается ли, наконец все более и более общественная нравственность, не облагораживается ли природа человека, как это видно уже из указываемого самим же Гартманом факта перехода порока все в более и более тонкие формы?⁴⁶⁷ Но Гартман не считает нужным входить в какие-либо подтверждения своих крайних мнений и высказывает их как истины, не требующие доказательств, как аксиомы...

И это в вопросе о будущем человечества!..

В заключение нашего разбора учения Гартмана о трех стадиях иллюзии должно сказать, что, при всей его несостоятельности, оно поучительно, как историческое явление, как выразительнейший факт духовной жизни общества ближайшего к нам времени.

Такого рода учение могло явиться только в то печальное время, когда, при сильно распространившемся увлечении материалистическою односторонностью, были забыты все высшие потребности человека, сам человек был низведен на степень простого животного, и ниспровергнуты были все те высокие идеалы, какими живет его дух. Так и в древнем мире, наряду с эпикуреизмом, проводившим в жизнь свой девиз: да ямы и пиемъ, – утре – бо умремъ – появился и достиг крайней степени развития стоицизм с его суровым презрением жизни.

И связь древнего эпикуреизма со стоицизмом, и связь современного материализма с Гартмановским пессимизмом ясна и понятна.

Когда подавленные и попранные высшие потребности человеческого духа выходят из своего временного забвения и уничтожения без надлежащего удовлетворения их, когда человек, очнувшись от своего одностороннего служения плоти вспомнит, наконец, и о духовном своем мире, но останавливается пред ним с сомнением, колебанием и полуотрицанием, то к чему другому должен придти он скорее всего, как не к пессимизму?..

Везде в этом мире он видит безотрадную, убийственную пустоту: старые идеалы разбиты им и повержены в прах, новые – не выработаны, определенной цели в жизни нет, тех надежд, той веры, какие прежде согревали человечество и так красили его жизнь он более в себе уже не находит, а в этой пустоте теряет для себя всякое основание всеоживляющая человеческая любовь.

И вот жизнь простирается пред человеком, «как ровный путь без цели, как пир на празднике чужом»...

В таком своем значении вся философия Гартмана и его учение о трех стадиях иллюзии в частности займет видное место в истории, как поучительное знамение нашего времени; и грядущие века, грядущие поколения будут с ужасом созерцать то печальное время, пред которым разверзалась такая бездна безотрадного отчаяния, какая раскрывается в Гартмановском пессимизме.