Отдел шестой. Последние дни земной жизни Господа Иисуса Христа

В Жизни Христа наступал последний решительный момент. Злоба врагов все возрастала и изыскивала средства подорвать Его влияние на народ и даже убить Его. Теперь не время было более воздерживаться от открытого провозглашения мессианства. Доселе Христос заявлял о Себе как об обетованном Мессии в большинстве частным образом и отдельным личностям; теперь настало время объявить об этом всенарод­но, и самым торжественным образом заявить, что Он есть истинный Царь Мессия, истинный Сын Давидов. И Спаситель сделал это заявление своим торжественным входом в Иерусалим.

Пред большими праздниками толпы богомольцев, собирав­шихся отовсюду, имели обычай входить в святой город торжественно и со всевозможными выражениями радости. Такой вход захотел сделать и Христос, который, как общепризнанный народом пророк и славный учитель, по необходимости должен был занять видное положение; и Он воспользовался этим обстоятельством, чтобы в последний раз открыть славу свою. Доселе Он вступал в Иерусалим обыкновенно пешком; те­перь Он хотел вступить в него так, как не раз вступал некогда Его предок Давид, именно сидя на осле. Это мирное и полезное животное высоко ценилось на востоке, и для иудеев с ним связывалось не мало исторических воспоминаний, кото­рые делали его даже более благородным и любимым в их глазах, чем гордые кони, добывавшиеся из Египта. Еще более возвышалось в глазах их значение осла вследствие торжественного заявления пророка, что на осле именно вступит в Иерусалим Мессия – Царь (Зах. 9:9). И поэтому такой именно вход Спасителя в св. город мог служить лучшим и самым наглядным провозглашением Его мессианства.

Рано утром девятого Нисана Спаситель оставил свой мир­ный и гостеприимный кров в Вифании и по обычаю пешком направился с своими учениками к Иерусалиму. Спустившись в небольшую долину, сплошь покрытую смоковницами и масли­нами, они приблизились к деревне Виффагии, которая подобно Вифании находилась в таком близком расстоянии от Иерусалима, что по раввинскому закону считалась как бы частью его. Тайные ученики и последователи Христа в это время жили во многих местах, и (вероятно) к одному из них, жившему в Виффагии, Он отправил двоих учеников, чтобы они взяли у него осла для торжественного входа в Иерусалим. Ученики в точности исполнили повеление и привели ослицу с молодым осленком.

Между тем до Иерусалима уже долетала молва о намерении Христа вступить в святой город, и толпы галилейских поклонников, расположившихся около города, с понятным чувством радости и самодовольства устремились на гору встречать Его, для чего по пути срезывали молодые, только что вскрывавшаяся ветки пальм и других придорожных дерев, чтобы оказать Ему особенный почет. Ученики, возбужденные этим обстоятельством, постилали свои плащи и покрыли ими осленка, на которого воссел их учитель, а народ стал устилать путь ветвями, как это было в обычае на востоке. Так некогда иудеи усти­лали смоковничными и пальмовыми ветвями путь Мардохею, когда он ехал из царского дворца, и персидское войско так же выражало свой восторг Ксерксу перед переправой чрез Гелле­спонт. И вот шествие двинулось. Чрез гору Елеонскую в Иерусалим вели три дороги, но так как две из них не более как тропинки, то Спаситель избрал самый торный боль­шой путь – именно южный, который и теперь считается лучшим. И лишь только двинулось шествие, как неудержимый восторг охватил и учеников, и всю окружавшую толпу народа. В порыве восторженной радости за своего Учителя апостолы воскликнули: «Осанна Сыну Давидову! Благословен грядущий во имя Господне! Осанна в вышних»! Народ подхватил этот ра­достный клик, и в толпе разносилась молва о том, как Он воскресил Лазаря из мертвых. Дорога тут постепенно поднимается на гору Елеонскую, по зеленым полям и под тенистыми деревами, и на вершине ее круто поворачивает к северу. На этом-то именно повороте впервые открывается вид на Иерусалим, который дотоле скрывается за отрогом горы. Там в прозрачном воздухе, поднимаясь из окружающей глу­бокой долины, стоял пред Ним знаменитый историческими воспоминаниями город, и утреннее солнце, сверкавшее на мраморных башнях и золоченых кровлях храмовых зданий, отра­жалось в море ослепительного блеска, пред которым зритель должен был закрывать глаза. Этот вид на знаменитый город действительно поражал своим великолепием, и многие иудейские и языческие путешественники останавливали здесь своих коней и с восторгом немого изумления глядели на это дивное зрелище. Иерусалим в то время, окаймленный целым рядом гордых башен, считался одним из чудес мира и представлял великолепное зрелище, о котором теперешний Иерусалим не может дать и приблизительного понятия. И вот этот город во всем своем величии открылся пред взором Хри­ста, его истинного Царя! Всякого другого это величественное зрелище могло привести в восторг; но истинный Царь смотрел не на внешний блеск города, а на внутреннее достоинство его жителей, и пред Его взорами открылась такая страшная бездна неверия и порока, уже назревших для совершения величайшего и гнуснейшего преступления на земле, что этот великолепный вид поразил бесконечно сострадательное сердце Христа невы­носимою болью. Он не раз плакал и проливал слезы над человеческою бесчувственностью и греховностью, но теперь Он громко зарыдал. Весь позор издевательства и вся нестерпимая боль Его страданий спустя пять дней бессильны были исторгнуть хоть один стон из Его груди или вызвать хоть одну слезинку на Его истомленные веки; здесь же Его внутренняя скорбь пе­ресилила Его человеческий дух, и Он не просто плакал, а неудержимо рыдал, так что подавленный голос едва мог про­износить слова. «О, если бы и ты»! воскликнул Он, когда народ в изумлении смотрел и не знал, что подумать или ска­зать, – «о если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что слу­жит к миру твоему»! Скорбь прервала Его слова, и когда задушенный рыданием голос несколько оправился опять, Он мог только прибавить: «но это сокрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на тебя дни, когда враги обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорять тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего». Это был последний призыв со стороны Мессии преступному го­роду, избивавшему пророков, к покаянию, но так как он не внял и этому призыву, то должен был понести предсказанную ему участь. И действительно сорок лет спустя пророчество Христа исполнилось во всей его точности.

Когда Иисус оплакивал город и произносил свое проро­чество над ним, шествие приостановилось. Но теперь и народ, находившейся в долине Кедронской и около стен Иерусалима, а также и все поклонники, расположившиеся в шалашах и палатках, густо пестревших по зеленым склонам внизу, завидев приближение народной массы на горе и, услышав отго­лоски радостных кликов, поняли, что означало все это. Сры­вая с дерев зеленые ветви, народ бросился по дороге на го­ру встречать приближавшегося Пророка. И когда встретились эти две народные волны, одна сопровождавшая Его из Вифании и другая, вышедшая на встречу к Нему из Иерусалима, то Он оказался в средине народной массы, которая шла и впереди, и сзади, крича «осанна» и махая ветвями – до самых ворот Иерусалима. Среди толпы было несколько фарисеев, и восторг народа был для них острее меча. Что значат эти мессианские крики и царские титулы? Разве они не опасны, разве пристой­ны? зачем Он допускает их? «Учитель, запрети ученикам твоим». Но Он не хотел останавливать их. «Если они умолкнуть, сказал Он в ответ, то камни возопиют». И фарисеи, при всем своем озлоблении, невольно чувствовали, что они бессильны остановить прилив народного восторга. Когда шествие приблизилось к городским стенам, то весь город объят был необычайным волнением и тревогой. «Кто это»? спрашивали жители, смотря на шествие из-за решеток и с кровлей, стоя на базарах и улицах, по которым двигалось оно; и народ восторженно и вместе простодушно отвечал: «это Иисус, пророк из Назарета Галилейского». Внутри города народ рассеялся, а Христос направился к храму. Восторженные клики народа нашли отголоски и здесь. Даже дети, вероятно из храмового хора, кричали Ему: «осанна Сыну Давидову», и когда книжники и фарисеи с затаенною злобою обратили Его внимание на это, то Он отвечал им: «разве вы никогда не читали: из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу?» К вечеру Спаситель возвратился в Вифанию.

На другой день ранним утром Он опять направился в Иерусалим – для проповеди в храме, и по пути совершилось событие, наглядно изобличавшее лицемерие и бесплодие того наро­да, который некогда был избран Богом и не оправдал своего избрания. Поспешая на проповедь и не желая заставлять Себя ожидать народ, который «с утра приходил к Нему в храм, слушать Его», Спаситель оставил Вифанию раньше завтрака и, почувствовав голод, искал глазами какой-либо смоков­ницы, плодами которой можно бы подкрепиться. Вдали виднелась роскошная по своей листве смоковница, обещавшая дать желаемое; но когда Христос подошел к ней, она оказалась совершенно бесплодной. Эта обманчивая внешность поразительно изображала собою бесплодие и обманчивую внешность иудейского народа и особенно вождей его, вся религиозность и благочестие которых выродились в бесплодную выставку внешней обряд­ности, и чтобы показать своим ученикам, какая участь оживает за это, Он проклял ее, – говоря: «да не будет же впредь от тебя плода во век. И смоковница тотчас засох­ла». Когда ученики выразили удивление этой действенности сло­ва их Учителя, то Он прибавил им поучение касательно си­лы веры. Вера так всемогуща, что обладающей ею даже если скажет горе – поднимись и ввергнись в море, то совершится и это. «И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите».

Прибыв в храм и осмотревшись кругом, Спаситель с горестью увидел, что обычная иудейская алчность опять забыла некогда преподанный Им урок и по случаю стечения народа опять превратила храм Божий в торжище. Все храмовые дво­ры опять переполнены были волами и овцами, продавцами голубей и ростовщиками; великолепный портик занавожен был прогоняемым скотом и оглушался гулом торгующихся голосов и звоном монет. Христос не хотел проповедовать в таком оскверненном месте. Еще раз, с смешанным чувством скорби и гнева, Он выгнал отсюда всех, и никто не осмелился воспротивиться Его сокрушающей ревности. Он не потерпел даже, чтобы народ нарушал тишину святилища, проходя чрез него с сосудами и делая его местом обыкновенного прохода. Огромная масса иудеев, доходившая иногда до двух и даже трех миллионов и наводнявшая священный город во время недели праздника, несомненно делала двор язычников еще более безобразным и шумным зрелищем, чем во всякое другое время, тем более, что в тот день по зако­ну всеми поклонниками выбирался и покупался пасхальный агнец. Но ничто не могло оправдать того, чтобы дом Отца не­бесного, бывший домом молитвы для всех народов, обращен был в место – более всего похожее на те грязные и мрачные вертепы, где разбойники делят злоприобретенную добычу.

Свою обычную проповедь Он начал не раньше, как по приведении храма в состояние приличия и тишины. Труд этот был теперь несомненно легче, потому что он уже раз совершался. Когда прекратилась безобразная торговая суетня, храм опять принял свой обычный вид. Страждущие приходили к Христу и Он исцелял их. Слушатели сотнями теснились к Нему, дивились Его учению, жадно ловили каждое слово из Его уст. Между другими слушателями обращали на себя внимание греки, которые, заинтересовавшись беседою и рассказами о необычайном проповеднике, хотели даже лично переговорить с Ним, о чем и докладывали чрез ап. Андрея. По преданию, это были посланные от Авгаря V, царя Едесскаго, который услышав о необычайных делах Христа и вместе грозящей Ему опасности от вождей иудейского народа, предлагал Ему убежище в своих владениях. Появление этих чужеземцев показало, что настал час прославления Сына человеческого в народах, и Он воскликнул: «Отче, прославь имя Твое!» И в ответ на это раздался голос с неба: «И прославил, и еще прославлю». Голос этот не для всех слышен был одинаково. Для многих он показался простым раскатом грома, но другие говорили, что это «ангел говорил Ему», и только немногие слышали его раздельно.

Между тем слух о новом изгнании торжников из Хра­ма дошел до синедриона, и члены его, оправившись немного от смущения, явились в храм с целью потребовать от проповедника ответа на вопросы «Какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал такую власть!» Вопросами этими имелось в виду очевидно вызвать Его на какое-либо такое заявление, ко­торое, как бывало и прежде, дало бы им основание обвинить его в богохульстве и побить камнями. Но коварство это обру­шилось на их собственную голову. Провидя их злую мысль, Христос с божественною мудростью сказал им, что Он ответит им, если только они сами предварительно ответят на Его вопрос, именно: «Крещение Иоанна откуда было – с небес, или от человеков?» Вопрос этот сразу смутил совопросников, и водворилась мгновенная тишина. «Отвечайте Мне», настаивал Спаситель, прерывая их шопотливые переговоры. Но ответа не последовало: Они вполне понимали значение и цель вопроса. Отклонить его, как не относящийся к делу, не было никакой возможности. Иоанн открыто и выразительно свидетельствовал об Иисусе, признавая Его, пред самыми уполномоченными от синедриона, не только пророком, но пророком гораздо большим себя самого, даже величайшим пророком, Мессией. При­знавали ли они это свидетельство, или нет? Ясно, что Христос имел право требовать от них ответа на этот вопрос, прежде чем отвечать им. Но они не могли или вернее не хотели отвечать на него. Он ставил их в безвыходное положение. Они не хотели сказать «с неба», потому что они отвергли его; они не смели сказать «от человеков», потому что вера в Иоанна (как видно даже из Иосифа Флавия) была так сильна и единодушна, что открыто отвергать его значило бы подвергать опасности свою личную безопасность. Поэтому они – учители Израилевы – поставлены были в позорную необходимость сказать: «не знаем». Такой ответ со стороны лиц, на обязанности которых лежало изучать закон и религию и объяснять их на­роду, был для них полным позором, тем более постыдным, что он дан был в присутствии множества народа. Но Христос, но своему бесконечному милосердию, не настаивал на дальнейшем расспросе, а просто ответил им: «И Я вам не скажу, какою властью Я это делаю», и затем опять продолжал по­учать народ. Но так как тут присутствовали и ученые вожди народа, то Он рассказал несколько притчей, имевших близкое отношение к ним и вообще к иудейскому народу. Так Он рассказал притчу о двух сыновьях, из которых пер­вый, отказавшись сначала исполнить просьбу отца, потом рас­каялся и исполнил ее, а другой льстиво дал обещание, но ни­когда его не исполнил, и затем спросил их: «Который из двух исполнил волю отца?» Они конечно могли ответить толь­ко «первый». Тогда Он показал им ясное и великое значение их собственного ответа. Оно состояло в том, что самые мы­тари и блудницы, не смотря на свое открытое и позорное нарушение закона, показывали им, – им, ученым и высокопочтенным законникам священного народа, – путь в царство небесное. Эти грешники, которых они ненавидели и презирали, прежде их входили в эти врата, пока еще они не были закрыты. Иоанн приходил к этим иудеям «путем праведности», т. е. с проповедью их принятого закона и обычаев жизни, и они только на словах говорят, что приняли его, а на самом деле отвергли; мытари же и блудницы покаялись по зову его. Не смотря на свое кажущееся благочестие, они, эти вожди, раввины своего народа, пред очами Божиими были хуже тех грешников, к которым даже прикоснуться пальцем они считали осквернением.

Затем Он пригласил их «выслушать другую притчу», притчу о непокорных виноградарях, которые не хотели отдать плодов виноградника. Этот виноградник Господа сил был дом Израиля, народ иудейский был Его возлюбленным насаждением. Вожди и учители, которым вверен был народ, естественно должны были отдавать господину произведения вино­градника. Но не смотря на все, что Он делал для своего виноградника, от него не было плодов, или только быть может были дикие плоды. Так как виноградари не могли представить плодов и не смели обнаружить своей непроизводительности, за которую были ответственны, то они оскорбляли, били, ранили и убивали одного вестника за другим, которых господин виноградника посылал к ним. Наконец он послал своего сы­на, но этого сына, которого они узнали и не могли не узнать, они также били, выгнали вон и убили. «Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями?» Слушатели из народа, по своему искреннему убеждению, или присутствующие фарисеи, с целью показать свое презри­тельное отношение ко всему, что могла означать эта притча, отвечали, что «злодеев этих он предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут от­давать ему плоды во времена свои». Второй раз таким образом они вынуждены были дать ответ, который роковым образом осуждал их самих: они своими собственными устами признавались, что справедливость Божия требует отнять у них их исключительные преимущества и передать их язычникам.

Теперь еще яснее им стали видны смысл и цель этих притчей, и они жаждали мщения. Но страх сдерживал их, потому что для народа Христос еще был великим пророком. А Он продолжал беседу и высказал еще одно предостереже­те в притче о «брачном пиршестве царского сына». Притча эта весьма похожа на сказанную раньше, в доме фарисея, имен­но притчу о великом ужине, но отличается от нее многими подробностями и всем заключением. Званые гости не только не обратили внимания на приглашение, но некоторые из них даже оскорбили и убили царских слуг, посланных с приглашением к ним, и за это подверглись истреблению, и город их был сожжен разгневанным царем. На пир были при­глашены другие; собрались на него добрые и злые. Царь входит и замечает, что один из гостей вошел на пиршество не в брачной одежде, показав этим свое неуважение к царю и его сыну. За это он изгнан был царскими слугами и вверен во тьму кромешную, где будет плачь и скрежет зубов. И этот рассказ Христос заключил уже не раз высказывавшимся замечанием, что «много званных, но мало избранных».

Столь очевидный по своему значению и цели притчи все больше и больше озлобляли иудейских главарей и фарисеев. Ярость их была так велика, что они готовы бы были сейчас же схватить Его. Только боязнь народа удерживала их, и по­тому Он мог невредимо удалиться в свое спокойное убежище. Но в эту самую ночь или рано утром на следующий день враги Его составили новое совещание (теперь по-видимому они почти ежедневно составляли совещания), чтобы обсудить, нельзя ли как-нибудь уловить Его на словах и вызвать на такое заявление, которое давало бы им полное право обвинить Его в мятежности и предать гражданской власти римлян.

На следующее утро Христос в последний раз отправился с своими учениками в притворы храма, и лишь только Он начал свою обычную проповедь, как явились и враги Его – с своими коварными замыслами. На этот раз фарисеи явились вместе с своими противниками иродианами, т. е. партией, глав­ною целью которой было поддерживать дом Иродов сохранением добрых отношений к римскому императорскому двору, для чего именно необходимо было подавлять среди иудеев все национальные и патриотические движения. Такой союз фарисеев с иродианами давал знать, что они решили поставить дело Христа на политическую почву и хотели обвинить Его в поли­тической неблагонадежности. Они хорошо знали, как римляне опасались мессианских движений в иудейском народе, – движений, для подавления которых им приходилось не раз тра­тить много усилий и средств. Христос недавно объявил Себя Мессией открыто пред народом; но так как тогда это объявление не повело ни к какому народному мятежу и потому не дало юридического основания для Его обвинения, то теперь они попытались добыть эти основания коварством. Прикрывая свое коварство внешним почтением и вежливостью, фарисеи подо­шли к Спасителю и просили Его разрешить им недоумение. «Учитель, сказали они с льстивым притворством, мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не забо­тишься об угождении кому-либо; ибо не смотришь ни на какое лицо». Этим они как бы просили Его безбоязненно и нелицеприятно высказать им свое личное мнение, как будто они действительно нуждались в Его мнении для своего руководства в нравственном вопросе практической важности и были совершенно уверены, что только Он один мог разрешить удручавшее их недоумение. Но напрасны были все эти лукавые подходы и изви­вы змеиной лести. Острое жало и ядовитые зубы обнаружились сразу. «И так скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет»? Он должен, думалось им, ответить да или нет. Если Он ответит да, то одного это­го достаточно будет, чтобы народ отвернулся от Него как человека, признающего ненавистное иго язычников и, следовательно, не имеющего права на достоинство Мессии. Если же Он, с другой сто­роны, чтобы поддержать свое влияние на народ, ответит: «нет, непозволительно», то они сейчас же поймают его с поличным и предадут прокуратору как открытого мятежника, и Пилат немедленно и сурово расправится с ним, как недав­но расправился с другими галилеянами, кровь которых он смешал с кровью принесенных ими жертв. С затаенным дыханием ожидали они ответа, но из уст Христа раздалось сло­во, которое сразу разбило все их злобные ковы. «Что искуша­ете Меня, лицемеры, отвечал им Спаситель. Покажите Мне мо­нету, которою платится подать». Ему подали динарий, на лице­вой стороне которого выбиты были надменные и красивые черты императора Тиверия, а на обратной его титул – Pontific Maximus. «Чье это изображение и надпись?» спросил Христос. «Кесаревы», отвечали совопросники. Тогда коварный вопрос их разрешался сам собою. «Итак отдавайте кесарево кесарю и Божие Богу». Если они уже настолько потеряли свою политиче­скую самостоятельность, что пользовались кесаревой монетой, то этим самым они признавали себя обязанными и платить по­дать кесарю, подобно тому, как, получив от Бога свое бытие и различные блага, они должны были это Божие отдавать Богу. Таким образом и этот замысл разлетался в прах пред божеств. мудростью Христа, и совопросники должны были смолк­нуть. Но не смотря на такой ответ, они впоследствии с на­глою лживостью обвиняли Христа, что Он «запрещал давать подать кесарю» (Лк. 23:2).

Главными совопросниками Христа доселе были фарисеи. Другая сильная партия, саддукейская, состоявшая из богатых классов и иерархов, мало принимала доселе участия во всем этом деле и относилась к Христу с тем высокомерным презрением, которым она вообще наделяла невежественных, по ее мнению, галилеян. Но так как теперь молва о галилейском Учителе гремела по всему Иерусалиму и им стало известно о тех необычайных ответах, которыми Он поразил фарисеев, то и саддукеи решили поближе познакомиться с проповедником и испытать Его в знании закона и иудейского богословия. Для этого они придумали один из самых казуистических вопросов, касавшийся при том области, в которой они открыто выражали свое неверие, именно загробной жизни и воскресения. С этою целью они выбрали из области раввин­ской казуистики случай, что одна женщина последовательно выхо­дила замуж за семь братьев, из которых каждый умирал бездетным, и желали знать кому из них она будет принадлежать по воскресении. Хотя и воображаемый, случай этот однако же был возможен, так как закон постановлял, что если муж умирал бездетным, то для восстановления ему семени и продолжения его имени на вдове его должен был жениться брат его, и первородный сын от этого второго брата записывался как сын умершего. Сами не веря в загробную жизнь и воскресение и предполагая, что Иисус, который, как они слышали, учил о воскресении и держался тех же воззрений на него, как и их против­ники фарисеи, они предвкушали удовольствие поставить Его этими запутанными вопросами в затруднительное положение и таким образом осмеять Его и самое учение о воскресении. Некоторые из раввинов имели, правда, более возвышенные понятия о загробной жизни, но большинство держалось в этом отношении самых грубых представлений. По ним, воскресение будет восстановлением людей не только в их прежних телах, но и с их прежними вкусами и страстями; воскресшие не толь­ко будут есть, пить и жениться, но восстанут в тех же самых одеждах, в которых они ходили, даже с теми же телесными признаками и недостатками, «дабы люди могли признать, что это те же самые лица, которых они знали при жизни». Даже самый вопрос, предложенный саддукеями, находил уже у раввинов свое разрешение в том именно смысле, что «женщина, бывшая в замужестве за двумя мужьями в этом мире, в мире будущем будет отдана первому». Имея в виду все эти грубочувственные представления и вообще отрицая воскресение (учения о котором, по их мнению, не заключались в призна­вавшемся ими Пятикнижии Моисея), они и приступили к Спаси­телю с своим вопросом. Но и их надменная ученость должна была понести заслуженное поражение. С обычным спокойствием Христос отвечал им, что их понятия о воскресении и загроб­ной жизни ложны, и именно вследствие неправильного понимания ими св. Писания. Чада мира сего женятся и выходят замуж, потому что они смертны и брак необходим для продолжения рода. Но вступившее в царство небесное и по своем воскресении уже не будут жениться и выходить замуж, так как они будут бессмертны подобно ангелам, и им не будет надобности за­ботиться о поддержании рода. Что же касается собственно воскресения, то их мнение, что Моисей не учит о нем, совершенно ошибочно. Так он называет Бога Богом Авраама, Исаака и Иакова. Но Бог не может быть Богом лиц несуществующих, а потому патриархи, хотя тела их были мертвы, очевидно еще были живы в загробном мире и ожидали воскресения. Таким образом для Бога все мертвые еще живы, и поэтому как легко Ему воскресить их впоследствии! Ответ этот был так бо­жественно мудр, что даже некоторые из книжников не могли воздержаться от выражения своего восторга и открыто заявляли Ему свое одобрение: «Учитель, Ты хорошо сказал!»

В свою очередь фарисеи, обрадовавшись поражению своих противников, захотели еще раз испытать Его вопросом, и один из них, законник, спросил Его: «Учитель! какая наи­большая заповедь в законе?» В этом вопросе уже звучало некоторое признание за Ним авторитета учительства, и законник мог действительно обратиться к Нему за разрешением затруднявшего его вопроса. Среди законников шли постоянные споры о том, какая именно наибольшая заповедь, исполнение которой наиболее соответствовало понятию праведности, и по обы­чаю вопрос этот запутывался в бесконечной казуистике, за­нимавшейся бессмысленными мелочами, вроде разделения заповедей на тяжелые и легкие, первостепенные и второстепенные, выводные и дополнительные, и так далее. Христос, провидя искренность законника, преподал ему истинное поучение в этом отношении, сказав, что главная и наибольшая заповедь состоит в любви к Богу и вторая подобная ей: «возлюби ближнего твоего как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки». Законник вполне согласился с этим определением, и Спаситель заметил ему: «недалеко ты от царствия. Божия». Ему недоставало только веры в Христа как Мессию.

«После того никто уже не смел спрашивать Его». И тогда Христос сам обратился к велеученым совопросникам с вопросом ответ, на который должен был просветить их каса­тельно истинного достоинства Мессии. В своем ослеплении они потеряли из виду Его истинное достоинство и ожидали увидеть в Нем политического завоевателя, который покорит для них весь мир со всеми его сокровищами, и так как Христос не соответствовал этим ожиданиям, то они и объявляли Его обманщиком, соблазнителем народа. Чтобы навести их на истину, Христос спросил их: «Что вы думаете о Христе? Чей Он сын?» Они ответили Ему, что «сын Давидов». Но сыновством определялось лишь внешнее плотское отношение Христа к Да­виду, между тем из хорошо известного им псалма (109:1) видно, что Давид называет Его и своим Господом, сидящим одесную Бога. Таким образом царство Христа не зем­ное, а небесное; не понимая этого, велеученые книжники и за­конники очевидно совершенно не знали истинного достоинства Мессии. Если бы они понимали это, то увидели бы, что призна­ки Мессии находят полное соответствие в лице гонимого ими Иисуса Назарянина. – Народ с услаждением слушал эту беседу, а фарисеи и книжники упорно молчали, злобствуя на свое поражение и бессилие сделать что-либо с ненавистным проповедником.

После всего происшедшего стало для всех очевидным, что между правящими и руководящими классами иудейского на­рода и Христом не могло быть ничего общего. И так как фарисеи и книжники с этого времени порешили во что бы то ни стало погубить Христа, то невозможно было долее относиться к ним с снисходительным терпением, как это было доселе. Нужно было окончательно обличить их пред народом, и это Спаситель сделал в своем последнем великом обличении.

Окруженный по обычаю толпою народа, среди которого были и книжники, и фарисеи, Спаситель прямо обратился к последним, и из уст Его прогремели слова обличения, которые не могли пробудить разве только мертвую совесть. «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!» начал Он свою обличитель­ную речь, и затем как бы громовые раскаты раздавались над ними грозные и неотразимые обличения, как они, будучи хранителями Моисеева закона, своею жизнью представляют пример самого наглого его нарушения; налагают на других бремена тяжелые и неудобоносимые, а сами не хотят и перстом дви­нуть их; любят внешние почести и делают все на показ, между тем как жизнь их исполнена порока и хищничества; стараются о приобретении прозелитов веры, но делают их вдвое худшими против прежнего; моют и чистят внешние со­суды, между тем как сами внутри себя полны всякой скверны и неправды; вожди слепые, они оцеживают комара и поглощают верблюда; лицемерие их делало их совершенно подобными гробам, которые тщательно украшались снаружи, а внутри содержали разлагающуюся массу. «Так и вы по на­ружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония». Горе им за притворное покаяние, с которым они осуждали своих отцов за избиение пророков и в тоже время носили в себе самих этот кровожадный дух своих предков, и даже переполнили и превзошли меру их преступлений еще более ужасным злодейством. На это поколение должна была пасть вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии, которого они убили между храмом и жертвенником. Гроза возмездия уже сгущалась над ними и готова была разразиться всеми ужасами над их преступными головами. Но тут этот голос, гремевший праведным гневом, вдруг тронут был самою нежною, любящею жалостью к злополучному городу: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: благословен грядый во имя Господне», т. е. будете взывать, как взывала толпа при входе в Иерусалим, но будет уже поздно. И это пророчество во всей ужасной точности исполнилось при осаде и взятии Иерусалима, когда действительно «дом иудейский остался пусть», сделался грудой развалин и гниющих трупов.

Пылая праведным гневом и вместе состраданием, Христос оставил храм, и это уже в последний раз. Но сердце Его было печально, и Он сел во дворе женщин отдохнуть душой. На этом дворе было несколько кружек, в которые богомольцы опускали свои пожертвования. И вот среди богатых жертвователей, самодовольно опускавших в кружки золото и серебро, одна бедная вдова робко опустила свое малое приношение. Лица богатых жертвователей исказились от презрения к ничтожному приношению, меньше которого уже нельзя было при­носить на храм. Она опустила две пруты, самые мелкие из ходячих монет, так что опускать одну уже не позволялось законом даже и для самых бедных. Лепта или прута со­ставляла восьмую часть аса и стоила немного более полушки, так что все ее приношение составляло немного более денежки. Давая столь ничтожный дар, она могла бы устыдиться своей бедности, когда кругом ее богачи сыпали золотом. Но Христос был доволен ее верою и самоотвержением. Ее жертва была той «чашей холодной воды», которая, будучи подана с любовью, не останется в царстве Его без должной награды. Вследствие этого Он захотел на веки преподать наставление, что всякое благотворение оценивается по степени совершаемого при нем самоотречения; а самоотречение этой вдовы при ее бедности было гораздо больше, чем богатейшего фарисея, приносившего золото. «Ибо все они клали от избытка своего; она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое».

Наконец Спаситель оставил и пределы храма; но ученики все еще не хотели оторваться от ветхозаветного храма и, не ясно понимая только что высказанное пророчество, хотя и не­вольно чувствуя его грозную истинность, они с чувством жа­лости осмелились еще раз обратить внимание своего Учителя на оставляемый храм, как бы желая еще раз проверить проро­чество о его участи. Но Христос кратко ответил обращавше­муся к Нему ученику: «Видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется камня на камне». После такого ясного заявления не могло быть больше никаких недоразумений касательно изреченного пророчества, и ученики, следуя за своим Учителем, с тяжелыми думами на сердце удалились от пределов храма. Перейдя долину Кедронскую, они пошли по крутой тропе, ведущей чрез гору Елеонскую к Вифании. На вершине горы они остановились, и Христос сел от­дохнуть, быть может под зелеными ветвями двух великолепных кедров, некогда украшавших вершину горы. Открывавшееся отсюда зрелище способно было вдохнуть самые возвышенные мысли. С одной стороны, глубоко внизу под Ним лежал священный город, который давно уже сделался блудницей и даже теперь в этот день, последний день общественного служения Христа, окончательно доказал, что не познал времени своего посещения. Под ногами у Него расстилались склоны горы и сад Гефсиманский. На противоположном склоне высились городские стены и посреди их широкая площадь, увенчанная мраморными колоннадами и золочеными кровлями храма. К востоку, за обнаженными, скалистыми холмами пустыни иудейской, виднелась пурпурная гряда гор Моавитских, которые при солнечном закате сверкают подобно цепи из драгоценных камней. В глу­бокой, сожженной солнцем котловине колыхались мрачные воды Мертваго моря. И таким образом, смотря с вершины горы, Спаситель повсюду видел следы гнева Божия и греха человеческого. С одной стороны сумрачно сверкало Мертвое море, смо­листые и одуряющие волны которого составляют постоянное свидетельство наказания Божия за плотское развращение, а под ногами был знаменитый, но преступный город, который проливал кровь всех пророков и осужден был подпасть еще более страшному возмездию за еще более гнусное злодеяние.

Христос был печален и погружен в глубокие думы. Не без чувства страха ближайшие и наиболее возлюбленные из апостолов, Петр, Иаков, Иоанн и Андрей, подошли к Нему и, видя, что взор Его устремлен на храм, спросили Его наедине: «Скажи нам, когда это будет, и какой признак Твоего пришествия и кончины века?» Вопрос их видимо исходил из предположения, что разрушение Иерусалима и храма совпадет и с концом мира. Тогда Христос изложил пред ними в пророческой картине развитие и ход царства Божия на земле, причем особенно остановился на двух главнейших событиях – гибели Иерусалима и вместе иудейского народа, как самостоятельного политического тела, и кончине мира. Разрушение Иерусалима будет лишь началом всего этого и оно должно послужить прообразом того, что имеет совершиться при страшном суде над живыми и мертвыми. Когда совершится последнее страш­ное событие, это составляет тайну Божества, в которую не могут проникнуть и ангелы; но и до ближайшего события пройдет еще не мало времени, и много явится искушений, которых нужно остерегаться. Появятся ложные Мессии и будут лестью и страхом склонять на свою сторону; но они пусть непоколебимо держатся веры в своего Учителя и Господа, все претерпят за Него, и претерпевшие до конца спасутся. Хотя пришествие Го­спода и кончина мира и неизвестны даже ангелам, но есть все-таки некоторые знамения, по которым можно судить о близости этих великих событий. К тому времени солнце и луна по­меркнуть, звезды спадут как листья, и силы небесные поко­леблются. Произойдет общее потрясение мирового порядка, и тогда Христос пошлет ангелов с трубою громогласно собирать избранных своих от четырех ветров, от края до края. Спаситель внушал своим ученикам во все времена наблюдать за этими знамениями и истолковывать их точно так же, как они истолковывают признаки приближения лета по распусканию листьев на смоковнице. Но день тот придет внезапно, и так как он будет днем награды всем верным рабам, то в то же время будет и днем наказания для всех тех, кто ока­жутся не на высоте своего назначения и неготовыми к вели­кому дню. Чтобы еще сильнее напечатлеть в их душах это наставление о бдительности и верности и еще выразительнее пре­достеречь их от опасности беспечной жизни и погашения светильника бдительности, Он рассказал им две поразительные по своей простоте и вместе богатые назидательностью притчи о «десяти девах» и «талантах» и нарисовал для них картину великого дня страшного суда, когда Царь небесный будет отделять и народы, и отдельных лиц одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов. В тот день оказавшие хоть малейшее добро наименьшему из братьев Его будут считаться оказавшими это добро лично Ему. Все сотворившие зло пойдут в муку вечную, а праведные в жизнь вечную. Но чтобы эти изречения не подали повода к каким-нибудь старым ошибочным мессианским воззрениям, Он закончил их печальным, но уже знакомым для них предсказанием, что прежде всего этого последует Его страдание и смерть. Теперь уже с полною ясностью и простотой Он открыл им и самый повод, способ и день: «Вы знаете, что чрез два дня будет пасха; и Сын человеческий предан будет на распятие».

Так закончилась эта великая беседа на горе Елеонской. Солнце уже село, и Он встал и пошел с своими апостолами по дороге в Вифанию. Это уже в последний раз Он шел по этой дороге на земле, и после испытаний, утомления, возвышенной проповеди и страшных волнений этого богатого происшествиями дня, как восхитительно приятными должны были казаться Ему эти часы тихих сумерек и вечернего покоя; как освежительны были мир и любовь, окружавшие Его в этом тихом селении и благословенном доме! Нелишне заметить, что Иисус Христос вообще не любил городов и едва ли когда-нибудь проводил ночь в их пределах. Их стадное нечестие, их неугомонная общественность, их лихорадочная суетливость, их шумное однообразие и бесцветность – все это отталкивало и возмущало нежную, чистую душу Христа. Восточный город всегда грязен; нечистоты выбрасываются на улицы; мостовых нет; бродячие собаки – единственные подбирали нечистот; животные и люди смешанно толкутся на тесных улицах и проходах. Поэтому, хотя по долгу своего служения Спаситель должен был часто посещать Иерусалим и проповедовать огромным толпам народа, собиравшегося на годовые праздники со всех областей и стран света, но при всяком удобном случае Он удалялся за городские ворота – частью для безопасности, частью по бедности, частью потому, что любил этот благословенный дом в Вифании, а частью также и потому, что Он чувствовал больше мира и радости в душе, когда ступал по траве, растущей на горах, чем по жестким камням города, и высшим блаженством для Него было общение с Отцом небесным под тенью масличных дерев, где, вдали от людского шума и возмутительных зрелищ, Он мирно мог наслаждаться чудной красой заходящего солнца и здоровой свежестью вечерней росы.

Когда праведники спали, нечестивые злой совет замышляли. В ночь на великую среду члены синедриона собрались в доме первосвященника Каиафы на совещание, и горячо обсуждали вопрос, что же им делать с опасным для них Галилеянином. Все планы схватить Его в храме, возбудить против Него ярость народа или подозрительность римского правительства оказывались тщетными и расстраивались сами собой – как вследствие опасения преданного Ему народа, так и вследствие Его собственной мудрости, разрушавшей все их самые коварные замыслы. Вероятно, поднимались голоса и за предоставление Ему свободы действия, пока не обнаружится сама собою сущность Его дела и учения. Но противная партия восторжествовала; на совете поло­жено было убить Его – если не открыто, то хитрым насилием и коварством. Но как достигнуть этого? Когда они рассуждали об этом, им доложено было о том, что один из ближайших учеников и наследователей Иисуса Назарянина желает сделать им важное сообщение.

В палату злого совета введен был рыжий, по преданию, иудей, который в своих лукаво сверкающих глазах обнаруживал преступное беспокойство и алчность. Это был Иуда Искариот, единственный в апостольском лике иудей в собственном смысле этого слова, человек из Кариота, городка в области Иудее. Он представляет собою единственную в св. Писании лич­ность, обреченную Самим Господом на погибель. И к этому он пришел по своей преступной любви к миру. Он был самый яркий представитель тех ложных учеников, которые присоединялись к Христу в ожидании земного царства. Но когда Спаситель неоднократно объявлял о предстоящих Ему страданиях и смерти, то он увидел, что ожидания его не оправда­лись; вместо царского престола ему предстояли всевозможные лишения и гонения. Тогда он решился просто предать своего Учителя Его врагам, надеясь, что хоть этим он заработает несколько и вознаградит себя за обманутое ожидание. Алчность была его второю природой. Он уже давно стал удовлетворять ее из общинной кассы апостолов, вверенной ими его попечению, и страсть эта овладела им теперь уже настолько, что он в выражении ее не сдерживался пред учениками, которые явно видели, что он «вор». Когда он на вечери в доме Симона (Лазаря) получил за свое лукавое замечание о благородном подвиге Марии укор от Спасителя, то это окончательно озлобило его, са­тана вошел в него, и он решился сделаться предателем. И вот теперь в глухую ночь он прокрался в Иерусалим и предстал пред синедрионом. Высоким злоумышленникам только того и надо было, и когда Иуда спросил с них за услугу большую для себя, но ничтожную для них сумму в тридцать сребреников, то сделка была готова, условие заключено, и синедрион разошелся с сознанием успеха в задуманном деле, а Иуда, призывая на помощь все силы ада, стал обдумы­вать, как ему достигнуть своей цели.

Прошла среда, которую Спаситель провел в уединении, и приблизился день, «в который надлежало закалать пасхального агнца». Закон назначал для заклания пасхального агнца день 14-го нисана, время «между вечерами» или около солнечного заката. Но касательно смысла этого выражения книжники и за­конники спорили и разделялись во мнениях. По одним выражение это нужно понимать в смысле промежутка между солнечным закатом и сумерками; по другим – в смысле проме­жутка между явным наклоном солнца к небосклону и действительным закатом. Последнее мнение по-видимому более пра­вильно, и агнца вероятно закалали вскоре после вечернего жертвоприношения (в девятом часу), так что после всех приготовлений закланного агнца пасхальная вечеря могла совершаться в обычный час ужина и таким образом еще в пределах 14-го нисана. Весь этот день проходил в Иерусалиме и окрестностях чрезвычайно шумно и хлопотливо, потому что не только местные жители, но все бесчисленные богомольцы хлопо­тали о закупке и заклании агнца, так что в этот день иногда закалялось более двухсот тысяч агнцев. Позаботились о том же и ученики, и еще в четверг утром 13 нисана спросили своего Учителя, где бы Он желал есть пасху. Спаситель велел апостолам Петру и Иоанну идти в Иерусалим и, указывая для них таинственный признак, сказал им, что при входе в ворота они встретят слугу с кувшином воды, почерпнутой в одном из источников для вечернего употребления; следуя за ним, они придут в дом, хозяину которого они должны передать о намерении Учителя есть в этом доме пасху с своими учениками; и хозяин этот (по предположению некоторых Иосиф Аримафейский) тотчас же предоставит в их полное распоряжение готовую убранную горницу, снабженную необходимыми столами и лежанками. Они нашли все, как сказал им Иисус Христос, «и видимо в тот же день приготовили пасху». Когда Христос и остальные ученики прибыли в этот дом, то вечеря была уже готова, стол накрыт и расположен обычный триклиний с возлежаниями. Обычай есть пасху стоя был уже давно оставлен. Возлежание считалось наиболее сообразным и удобным положением, тем более, что оно признавалось положением свободных людей. Каждый гость возлежал во всю свою длину, облокачиваясь на левую руку, так чтобы правая могла быть свободной. По правую сторону Иисуса Христа возлежал возлюбленный ученик, голова которого поэтому во всякое время могла склониться на грудь его Учителя и Господа. На востоке, во всяком доме, серединная часть пола обыкновенно покрывается коврами или циновками, и при входе в комнату всякий снимает свои сандалии у порога, чтобы не загрязнить белых и чистых циновок пылью и нечистотой с дороги или с улицы. Все ученики так и сделали, и затем стали занимать места за столом; но при этом опущен был другой приятный обычай, который не мало ценился Христом. Ноги их наверно были по­крыты пылью от хождения по знойной и каменистой дороге из Вифании в Иерусалим, и в таком случае приятно было бы освежиться для вечери омытием их после снятая сандалий. Но омывать ноги было делом рабов, и так как никто не вы­звался исполнить этого доброго дела, то сам Господь Иисус, в своем бесконечном смирении и самоотречении, встал из-за стола, чтобы исполнить рабскую службу, которой никто из Его учеников не предложил сделать для Него. Он снял с Себя верхнее одеяние, взял сосуд с водою и полотенце и молча начал умывать им ноги. Смущение и стыд повергли их в глубокое молчание, пока Он не дошел до Петра, неудержимое волнение которого выразилось в изумленном вопросе: «Господи! Тебе ли умывать мои ноги?» Ты, Сын Божий, Царь израилев, имеющий слово вечной жизни, – Ты ли будешь умывать ноги недостойного Петра? – Но Христос отвечал ему: «если не умою тебя, не имеешь части со Мною». И этого замечания довольно было, чтобы пылкий ученик воскликнул: «Господи! не только ноги мои (умой), но и руки и голову». И Христос продолжал умовение, заявив при этом, что они, как омытые водою духовного учения из источника жизни, чисты; но, прибавил Он с грустью, «не все», и в этот момент святые руки Его быть может умывали грязные ноги предателя, только что возвратившегося с своего гнусного торга.

Ученики не обратили должного внимания на это указание и по окончании омовения заняли места за вечерей. Среднее и главное место занял Учитель, справа возлег Иоанн, а по левую сторону Спасителя по-видимому возлежал Иуда Искариот, который сам нахально занял это место, присваивая себе как хранителю общей кружки некоторое преимущество пред другими учениками. Место Петра по-видимому было на краю следующей лежанки – слева от Иуды. Когда началась вечеря, Спаситель стал объяснять им значение своего действия, именно как наглядного урока смирения, с которым они должны относиться друг к другу. Но взор Его упал на Иуду, и дух Его опе­чалился. Видя, что ученики не обратили внимания на сделанный раньше намек, Христос теперь уже прямо объявил им во всеуслышание: «истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня». Как громом поразило их это заявление; страх объял их, и они, каждый чувствуя некоторую неуверенность в себе, обращались к Учителю с вопросами: «не я ли, Господи?» Чтобы не обнаружить пред собратьями своей винов­ности, Искариот также нехотя спросил: «не я ли, Учи­тель», и получил в ответ: «ты сказал». Но этот ясный ответ опять не замечен был апостолами, и Петр, с своею обычною нетерпеливостью, желал точнее знать, кто именно предатель, и побуждал Иоанна, склонившегося головою к самой груди Спасителя, спросить Его, кто же именно предаст Его. И на это Христос отвечал: «тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам». И затем действительно, «обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту». Это открытие связало ужасом язык Иоанна, и он никому не передал об этом. Так как присутствие Иуды на вечери после всего этого сделалось невозможным, то Христос, делая последнее обращение к его совести, сказал ему: «что делаешь, делай скорее». И Иуда как обожженный этим замечанием поспешно вышел из-за стола и, скрывшись в темноте ночи, отправился делать свое гнусное дело, а многие из простодушных учеников и тогда все еще не догадывались, в чем состояло это дело; некоторые даже думали, что Учитель послал его за покупками к празднику или для раздачи милостыни нищим.

Как только удалился предатель, дух Христа как бы воспрянул от отягчавшей Его скорби, и Он с облегченным сердцем воскликнул: «Ныне прославится Сын человеческий, и Бог прославится в Нем». Час этого прославления уже настал, того прославления, достигнуть которого предстояло путем унижения и муки. Ему недолго уже оставалось быть с ними, и как Он раньше говорил иудеям, так теперь сказал и им, что куда идет Он, они не могут прийти. При этом Он дал им новую заповедь, исполняя которую они составят общество, со­вершенно отличное от людей мира сего, именно заповедь, чтобы они любили друг друга. Но Петр не довольствовался этим и хотел непременно идти туда же, куда идет Учитель, и когда строптивый ученик с самоуверенностью начал настаивать, что нет таких преград, которые могли бы воспрепятствовать ему следовать за своим Учителем, что он «душу свою положит за Него», то Спаситель укорил эту его самоуверенность предсказанием, что не успеет пропеть петух, как он трижды отречется от Него. Еще яснее открыв ученикам о предстоящих Ему ужасах, Спаситель предсказывал им, что все они оставить Его в эту ночь и рассеются, но Он встретит их в Галилее по воскресении. Чтобы поддержать их дух, Он продолжал раскрывать им свою Божественную сущность и свое отношение к Отцу небесному. «Я есмь, говорил Он, путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего. И отныне знаете Его, и видели Его». Апостол Филипп прервал эту божественную беседу простодушным вопросом, показывав­шим, как еще мало и теперь ученики понимали сущность своего Божественного Учителя. «Господи, сказали он, покажи нам Отца», и на это Христос отвечал ему заслуженными укором: «сколько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп? Видавший Меня видел Отца; как же ты говоришь: покажи нам Отца? Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?» И затем, ссылаясь на свое учение и на свои дела, возможный только по соприсутствию в Нем Отца, Он стал раскрывать им, что придет Дух Святый, и Утешитель этот, обитая в них, сделает их едиными и с Ним, и с не­бесным Отцом. Полнее об изложенных Им истинах научит их Утешитель Дух, который будет послан им от Отца и воспомянет им все, о чем Он говорил им. А теперь Он оставляет им благословение мира, так как не имеет возможности поучать их много и должен вступить в страш­ную борьбу с князем мира сего.

Самым важным событием во время Тайной вечери было установление Христом таинства евхаристии, как благодатного средства единения верующих со Христом. Ученики уже пони­мали, что их возлюбленный Учитель уходит от них, и печалились. Тогда Спаситель в утешение им и установил таинство причащения Его тела и крови как истинного Агнца, внемлющего грехи мира. Во время вечери Он «взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ядите; сие есть тело Мое. И, взяв чашу и благословив, подал им, и сказал: пейте от нее все: ибо сие есть кровь Моя Нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26:26–28). И причастив их своего пречистого тела и всечестной крови, Он повелел им всегда совершать это таинство в Его воспоминание, как доселе и совершает св. Церковь, имеющая в этом таинстве благодатное средство даже большего единения со Христом, чем каким наслаждались ученики до установления таинства, навсегда заменившего ветхозаветную пасху.

Но вот вечеря и прощальная беседа кончилась, и Христос сказал ученикам: «встаньте, пойдемте отсюда». Они встали и вместе с своим божественным Учителем запели один из псалмов сладостного певца Израилева, и звуки этой священной песни торжественно разносились по безмолвной тишине темной восточной ночи. После песнопения Он еще раз обратился к ученикам своим с словом назидания и утешения. Он говорил им о необходимости теснейшего единения между Им и ими в любви, и любовь эта должна иметь свой источник в Нем, так как Он есть «истинная виноградная лоза. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы если не будете во Мне». Им как провозвестникам новых истин, стоящих в противоречии с тем, что считало истинным древнее человечество, придется подверг­нуться ненависти и гонениям от сынов мира сего; но да не смущается дух их. В единении со Христом они найдут му­жество вынести все это и восторжествовать (Ин. 16:33). «В мире будете иметь скорбь: но мужайтесь; ибо Я победил мир». Закончив поучение, Спаситель возвел очи к небу и произнес великую первосвященническую молитву, в которой просил сво­его небесного Отца, чтобы Он прославил своего Сына, совершившего ныне порученное Ему дело; затем, чтобы сохранил Его возлюбленных учеников, долженствовавших продолжать Его дело на земле, и наконец молил Бога Отца, чтобы Он освятил и соделал совершенными в разуме и истине всех верующих в Него. «Да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино; да уверует мир, что Ты послал Меня».

После этого Христос двинулся с своими учениками за город, и, спустившись вниз в ложбину Кедронского потока, вошел в сад Гефсиманский. Часть этого сада существует и доселе – между потоком и горой Елеонской, и место его обозначается несколькими маслинами, из которых восьми по край­ней мере приписывается маститая древность – не менее двух тысяч лет, так что они были свидетельницами величайшего момента в душевной жизни Христа. Теперь весь сад занимает не более пятидесяти шагов, но в древности он был гораздо больше, и настолько славился изобилием масленичных плодов (олив), что от них получил самое свое название (Гефсимания – пресс или точило для добывания оливкового масла). Деревья в это время находились в нежной, весенней, недавно распустив­шейся листве, и лунный свет пробирался чрез них своими мерцающими лучами. Все было торжественно тихо и мирно кругом; даже птицы беспечно спали на пушистых ветвях, под покровом звездного неба, где и о них заботился Отец небесный. Позади возвышалась гора Мориа с ее искусственными террасами, ведшими к величественному притвору храма, а впереди за загородью сада начинались склоны горы Елеонской, своей вершиной закрывавшей от взоров благословенный домик в Вифании. Дух Христа был переполнен великими думами о предстоящем, и Он желал уединения, чтобы в молитве в Богу Отцу излить свое сердце. Оставив большинство учеников у входа в сад, Он ввел трех избраннейших из них с собою вглубь Гефсимании, именно Петра, Иакова и Иоанна, которые как свидетели славы Его преображения должны были быть ближай­шими свидетелями и величайшей Его душевной муки. Но и их присутствие было тяжело в этот страшный час. «Душа Моя, сказал Он скорбит смертельно», и, повелев им бодрство­вать, отошел от них еще дальше в чащу сада, на полет брошенного камня, и там начал молиться, чтобы подкрепить свой дух, объятый ужасом пред тяжестью грехов человечества, которые теперь предстояло Ему поднять на Себя. Его человеческая природа ужасалась предстоящего бремени, которое дол­жно было понести Ему. В мучительной молитве Христос даже на миг предполагал возможность отмены страшного искупительного дела и взывал к Отцу: «Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня»; но затем Он тотчас же все предоставил воле Пославшего: «но не чего Я хочу, а чего Ты». Никогда еще с такою ясностью не выступало в Нем единение Его Божественной и человеческой природы, как имен­но в этот момент. Если на первый взгляд человеческая при­рода здесь как бы берет перевес над Божественною, то нужно иметь в виду, что этот момент был моментом величайшего самоуничижения Христа, когда именно «Он смирил Себя и сделался послушен даже до смерти», всецело предавая Себя Отцу как представителя греховного человечества. Но самая спо­собность сделать это, тесное общение с Отцом в отношении воли и совета и совершеннейшее торжество самоотвержения над человеческою немощностью – служат явными доказательствами Его Божества. И в этой страшной борьбе Спаситель не оставлен был без помощи. Как при первоначальном искушении от диавола в пустыне, так и теперь укреплял Его ангел с небес. Зато люди, даже ближайшие Его последователи и ученики, и не помышляли оказать Ему какое-либо утешение или подкрепление. Когда Спаситель возвратился из глубины ча­щи к своим ученикам, то они – спали! Спал даже и Петр, и к нему особенно Спаситель обратился с кротким укором: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение». И тут же, как бы в извинение этой человеческой немощи, Христос с благостным снисхождением добавить: «Дух бодр, плоть же немощна». Два раза еще отходил Он в чащу и повторял ту­же молитву и два раза по возвращении опять находил своих учеников погруженными в столь глубоки сон, что они даже не знали, что им отвечать на Его вопросы и укоры. Но в третий раз Он уже пробудил их явным указанием на приближение опасности: «вы все еще спите и почиваете? кончено; пришел час; вот предается Сын человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня».

И в это самое время сквозь чащу дерев засветились огни и явилась целая толпа храмовых и первосвященнических слу­жителей, которые, вооружившись мечами и кольями, тихо подкрадывались к саду, где, как указывал им предводительствовавший этим скопищем предатель, должен был находиться Христос. Такие предосторожности были совершенно излишни, так как Христос теперь готов был отдаться им Сам. Но самый этот дух безграничного самопожертвования был таким страшным обличителем совести нечестивых, что от простого заявления Христа, что это Он самый, которого они ищут, вся вооруженная толпа в ужасе рассеивалась и падала, тем более, что сам предатель два раза оказывался не в состоянии подать условленный им знак и цепенел во всем своем гнусном существе. Только уже в третий раз сатана вооружил его адским мужеством, и Иуда своими гнусными устами напечатлел предательский поцелуй. Тогда вооруженная толпа окружила Иисуса Христа и стала вязать Ему руки. Произошло всеобщее смятение, и Петр, выхватив меч, хотел защитить им своего Учителя, но неумелой рукой отсек только ухо одному первосвященническому служителю Малху. Христос однако же укорил его за неразум­ную горячность и исцелил ухо служителю, обратившись в то же время ко всей вооруженной толпе с укорительными сло­вами: «как будто на разбойника вышли вы с мечами и коль­ями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме и учил; и вы не брали Меня. Но да сбудутся писания». Тогда последнее мужество оставило учеников, и они «все бе­жали». Только Петр и Иоанн издали следовали за толпой, да еще какой-то юноша в беспокойстве бегал среди толпы, заку­тавшись одеялом. Но и этот мужественный последователь Христа, очевидно разбуженный уличным шумом, следовал за Учителем только пока на него не обращали внимания. Когда один из служителей, с целью удостовериться в его личности, схватил его за край одеяла, то он в страхе рванулся из рук служителя и, оставив в его руках одеяло, нагой скрылся во тьме. По преданию, это был св. Марк, который один только и рассказывает об этом событии.

В то время, как происходило взятие Христа под стражу, высокие злоумышленники заседали на ночном собрании, в ожидании жертвы, в доме главного вождя всего заговора – первосвя­щенника Каиафы. Но Божественный Узник сначала отведен был к первосвященнику Анне, как старейшему иерарху, в надежде, что он, лично повидав Иисуса, своею испытанною му­дростью поможет и своему зятю Каиафе, как лучше всего действовать в настоящем случае, чтобы осудить Узника и в тоже время не возбудить негодования народа.

Первосвященнический дом в Иерусалиме, как и вообще дома знатных лиц на востоке, представлял собою целый ряд зданий, расположенных четырехугольником, внутри которого был мощеный дворь, с одним или двумя входами в него. В этих зданиях не только помещались оба первосвященника, но и различные палаты для заседаний, а также и всевозможные службы, необходимые при доме столь знатных сановников. На такой двор и приведен был Христос вооруженною толпою, направившею Его прежде всего к Анне. Этот престарелый заштатный первосвященник, увидав Узника, с злорадством приступил к допросу и прежде всего «спросил Иисуса об учениках Его и об учении Его». Вопрос был излишний и ковар­ный, и потому Узник с правом и достоинством отвечал ему: «Я говорил явно миру, Я всегда учил в синагоге и в храме, где все иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, что Я говорил им; вот, они знают, что Я говорил». Таким ответом Христос напомнил неправедному судье о вопиющем нарушении им судебных законов, требовавших суда открытого, дневного и при свидетелях, а не ночного, тайного и при вооруженном скопище, и потому-то ответ этот так разъярил окружающих служителей, что один из них дерзко ударил Христа по ланите, закричав на Него: «так отвечаешь Ты первосвя­щеннику?» Такое дикое самоуправство служителя заставило самого первосвященника почувствовать угрызение совести, особенно, когда он услышал бесконечно кроткое замечание Христа: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня»? Сознавая неудачность первого допроса, Анна послал Его связанного к первосвященнику Каиафе. Это был тот Каиафа, который уже раньше «подал иудеям совет, что лучше одному человеку умереть за народ».

В доме его заседал совет. Там уже все было подготовлено для осуждения божественного Узника. Синедрион вообще отличался как судилище мягкостью и человеколюбием, насколько он отражал дух вообще гуманного Моисеева законодательства. Вследствие этого сложилось даже правило, что «синедрион имеет своею задачею спасать, а не разрушать жизнь», и по установившемуся судопроизводству обвиняемому давались всевозможные средства оправдаться. Когда обвиняемый приводился на суд, то на обязанности председательствующего лежало обратиться к свидетелям с увещанием, чтобы они помнили высокое значение человеческой жизни и всячески заботились о том, чтобы как-нибудь не позабыть в своем показании чего-нибудь такого, что может служить в пользу обвиняемого. В уголовных делах судопроизводство не должно было происходить ночью и накануне субботы и великих праздников, а в случае осуждения приговор не мог приводиться в исполнение в тот же день, а только в следующий. Все эти правила служили для обеспечения правого суда; но теперь синедрион, собравшейся в доме Каиафы, был слишком подавлен желанием погубить ненавистного для народных старейшин Галилеянина, чтобы руково­диться столь гуманными правилами, и он нарушил их во всех отношениях и представлял собою незаконное сборище злоумышленников, а не добросовестных судей. Да им и не было возможности действовать законно, потому что против пре­дательски взятого ими Узника они не могли выставить ни одно­го законного обвинения. Во всех действиях и учении Христа они решительно не могли найти ничего такого, за что можно бы подвергнуть Его смертной казни и для этого им нужно было найти во чтобы-то ни стало такой обвинительный пункт, кото­рый, при известной натяжке, мог бы быть перетолкован в государственное преступление, и который давал бы им воз­можность передать его на суд римлянам как опасного мятеж­ника. Таким пунктом могло быть только Его мессианство, и вот на него-то и были направлены все мысли судей.

Каиафа, наверно услышав о происшедшем в доме Анны, счел необходимым прибегнуть к допросу свидетелей. И вот были призваны свидетели, но не те, на которых указывал Христос как «знающих, что говорил Он», а лжесвидетели, заранее подобранные, с целью во что бы то ни стало найти улики обвинения против узника. Да и их трудно было сначала найти, и «хотя много лжесвидетелей приходило», но все они не соответствовали цели, так как не могли сказать ничего веского против узника. «Наконец пришли два лжесвидетеля», подававших более надежды. Они «лжесвидетельствовали против Него и говорили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный, и чрез три дня воздвигну другой нерукотворный». Хотя это свидетельство было явным искажением действительно сказанных Христом слов, но все-таки можно бы основать на нем обвинение Узника в неуважении к величай­шей иудейской святыне и в посягательстве на целость народного и государственного достояния. К несчастию для неправедных судей и эти лжесвидетели до того различно передавали это обвинение и настолько противоречили себе, что даже у неправедного суда не хватало смелости остановиться на нем. И вопиющая лживость этих свидетельств становилась тем ярче и постыднее, что Узник безмолвствовал. Это красноречивое безмолвие, бывшее в такой разительной противоположности с окружающим шумом лжесвидетельств и наветов, разъярило первосвященника, и он, вскочив с своего председательского места и став посредине полукруговой палаты, как раз пред Христом, запальчиво спросил Его: «что Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют»? – «Но Он молчал, и не отвечал ничего». Это окончательно вывело первосвященника из себя, и он сам обратился к Узнику с торжественными сло­вами: «заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам: Ты ли Христос, Сын Божий»? Вопрос был поставлен прямо и тор­жественно, и на него Христос отвечал страшным самооткровением, которое должно бы было повергнуть всех присутствующих в трепет благоговения. «Ты сказал», отвечал Христос, употребляя общеизвестный греческий оборот, означающей торжест­венное подтверждение вопроса, равносильное выражению: «да, ты сказал истину, – это Я». «Даже сказываю вам, прибавил Христос: отныне узрите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных». Закоснелое сердце первосвященника и старейшин не дрогнуло и пред этим страшным самооткровением, которое напротив лишь увеличило их ярость. С видом исступленного ревнителя закона, «первосвященник тогда разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует; на что еще нам свидетелей? вот теперь вы слышали богохульство Его. Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти», и с этими кровожадными криками закончилось заседание.

В то время как происходило это беззаконное судбище над святейшим из людей, на первосвященническом дворе воору­женная толпа служителей и дворни, расположившись вокруг пылающего костра, занималась собственным обсуждением всего происшедшего. Вся эта дворня естественно была враждебно на­строена к Христу, в котором видела лишь мятежного гали­леянина и издевалась над Ним и Его разбежавшимися от страха учениками. Однако же не все разбежались они. На этом самом дворе были двое из них, которые имели достаточно мужества для того, чтобы проникнуть в самую среду врагов своего Учителя. Одним из них был Иоанн, возлюбленный ученик, который, как не неизвестный в первосвященническом доме рыбак, мог проникнуть на двор без особого затруднения, и другой – Петр, который мог проникнуть только тайком, с опасением за свою свободу и даже жизнь. С трепетным сердцем подошел он к костру и стал греть свои коченевшие от холода и ужаса члены. Из среды толпы одна служанка, обратив внимание на незнакомца, вдруг спросила его: «и ты был с Иисусом Галилеянином»? Вопрос этот был так неожидан для Петра, что чувство самосохранения не дало ему времени обсудить свое положение, и он угрюмо и нехотя ответил: «не знаю, что ты говоришь». Однако же это заставило его удалиться от костра и направиться к выходу; но там встретила его другая служанка, и стала говорить окружающим, что «и этот был с Иисусом Назореем». Еще более смущенный этим, Петр начал клясться, что «не знает сего человека». Между тем его окружила толпа, и многие уже стали говорить ему: «точно и ты из них; ибо и речь твоя обличает тебя». А один из первосвященнических служителей, родственник Малху, даже прямо заявил: «не я ли видел тебя с Ним в саду»? Тогда Петр, объятый ужасом, начал «клясться и божиться, что не знает сего человека». И вдруг запал петух, возвещавший наступление зари. Как громом поражен был Петр этим обычным пением. Ему сразу же припомнилось, что сказал ему Христос на его самоуверенное заявление преданности своему Учителю, и он, пораженный ужасом самообличения, опро­метью бросился с первосвященнического двора и «плакал горько».

По произнесении смертного приговора над Христом, Он передан был под стражу дворовых служителей, и от грубых рук их потерпел первое поругание. Грубая чернь вся­чески издевалась над Ним, как бы желая этим угодить своим сановным господам. Последние между тем составили план и дальнейшего действия. По обычной иудейской практике, человека, над которым произносился смертный приговор, нужно было вывести за город и добить камнями. Но вследствие подчинения Иудеи римлянам у верховного иудейского судилища отнято было право жизни и смерти, так что приговор должен был полу­чить утверждение еще со стороны римского прокуратора. Прокуратором в это время был Понтий Пилат, – человек не мало вытерпевший от иудейского фанатизма и от глубины души ненавидевший и презиравший иудеев. В обычное время он жил в Кесарии Филипповой, но по великим праздникам обыкновенно переезжал в Иерусалим, чтобы своею вооруженною силою оберегать общественное спокойствие от всякой попытки возмущения праздничной толпы, и там его главная квартира, так называемая претория, была в одном из великолепных Иродовых дворцов. К этой то претории ранним утром следующего дня и направилась громадная процессия первосвященников и старейшин, ведших с собою связанного Христа, – с целью получить утверждение составленного ими ночью приговора. Встре­воженный в необычно ранний час столь шумной процессией и предполагая какое-нибудь серьезное пасхальное возмущение, Пилат поспешно вышел в палату суда и занял свое судейское кресло, чтобы расследовать, в чем дело. Но так как иудейские старейшины отказались войти в языческую палату, чтобы не оскверниться и не потерять чрез это права есть пасху и участвовать в предстоящих богослужениях и жертвоприношениях, то Пилат принужден был выйти к ним из претории. Окинув сборище своим проницательным взглядом и заметив среди толпы бесконечно кроткого Страдальца, он строго и коротко спросил: «В чем вы обвиняете человека сего?» Вопрос этот озадачил их и показал им, что они должны быть готовы к нескрываемому противодействию их намерениям. Пилат оче­видно желал судебного расследования, а они ожидали только простого позволения предать смерти, и притом не иудейским способом казни, а таким, который они считали наиболее ужас­ным и проклятым. «Если бы Он не был злодей, неопределенно и дерзко отвечали они, мы не предали бы Его тебе». Но Пилат, при своем чисто римском знании закона и чисто римском же презрении к их кровожадному фанатизму, не мог решиться на действие на основании такого совершенно неопределенного обвинения и дать свое правительственное утверждение их темному, беспорядочному решению. Он не хотел быть исполнителем в деле, в котором не был судьей. Хорошо, отвечал он с гордою презрительностью, «возьмите Его вы, и по закону вашему судите Его» Но этими он только принудили их к унизительному признанию, что, будучи лишены права пре­давать кого-либо смертной казни, они не могут обойтись без римского прокуратора. Поэтому они должны были изложить пред ним обвинение, и тут-то Каиафа постарался придать политиче­ский характер всему делу, чтобы возбудить римского правителя против Узника. Они именно стали обвинять Его в том, что Он будто бы развращал народ, запрещал платить подать ке­сарю и называл Себя царем. Все эти обвинения действительно были политического свойства, но самый внешний вид Христа, о котором Пилат наверно слышал и раньше, заставил его усомниться в истинности этих показаний, тем более, что свидетели не подтверждали их. Пилат обратил особенное внимание на третье обвинение, и находя его совершенно противоречащим всей внешности Узника, захотел лично допросить Его, и для этого увел Его вовнутрь претории. С удивлением взглянув на бож. Узника в Его страшном уничижении, Пилат спросил Его: «Ты царь иудейский?» Зная, что сам Пилат ни­чего не имел против Него, Христос кротко и с достоинством ответил, что царство Его не от мира сего, как это доказывается всею Его деятельностью и поведением Его учеников и последователей, которые за своего царя не восстают с оружием в руках. «И так Ты царь?» еще с большим изумлением переспросил Пилат. Иисус отвечал: «ты говоришь, что Я царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа моего». Последнее замечание окончательно убедило Пилата в том, что Узник отнюдь не мятежник обычного рода, а просто какой-нибудь совершенно безвредный мечтатель, который наподобие греческих философов всецело занят решением вопросов об истине и тому подобных возвышенных предметах, совер­шенно не касающихся римской власти. Поэтому, спросив иро­нически: «что есть истина?» Пилат повернулся и, выйдя из претории, всенародно произнес свой оправдательный приговор: «Я никакой вины не нахожу в Нем».

Но это открытое оправдание ненавистного старейшинам Узника, для изловления которого потрачено было столько усилий и проведено столько бессонных ночей, только еще больше разъ­ярило Его врагов. В ответ на оправдательный приговор Пи­лата они неистово закричали, что оправдывать такого человека невозможно, так как Он обманщик, «возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места». Услышав, что Галилея была главным местом деятельности Иисуса, Пилат порешил отправить Его к местному правителю Ироду Антипе, находившемуся по случаю праздника также в Иерусалиме, надеясь сделать этим приятное честолюбивому царьку и вместе сбыть с рук весьма трудное дело. Ирод обрадовался этому случаю – повидать человека, которого ему уже давно хотелось видеть. Заинтересованный слухами о Его чудесах, он теперь обратился к Нему с расспросами о Его деятельности, предполагая, что Узник в угоду царьку может при нем же совершить какое-нибудь удивительное чудо. Но Христос, зная низкую натуру этого царька, которого Он уже раньше заклеймил позорным именем лисицы, «ничего не отвечал ему», и раздраженный Ирод передал Узника своей придворной черни на поругание и затем вновь отправил Его Пилату (что между прочим послужило средством примирения этих двух прави­телей, бывших пред тем во вражде между собою), заявив, впрочем, что ничего не нашел преступного в Узнике.

Поставленный в необходимость опять решать неприятное ему дело и желая как-нибудь спасти невинного, по его убеждению, человека, а также и поддержать достоинство своего первого оправдательного приговора, Пилат попытался обратиться к чувству сострадания и благородства народа. По установившемуся обычаю, римский правитель по случаю пасхи освобождал какого-нибудь узника, по желанию и выбору народа. Зная, что все обвинение против Иисуса есть дело первосвященников и старейшин и что народ еще недавно обнаруживал восторженную привязан­ность к Христу, он предположил назначить для праздничного освобождения двух узников, именно Христа и закоснелого раз­бойника и убийцу –Варавву, в надежде, что народ предпочтет Того, кого он еще недавно с восторгом приветствовал как сына Давидова. Но и этот план был расстроен коварством вождей, которые уже успели склонить народ на свою сторону, убедив его, что лучше просить Варавву, уже заявившего себя смелыми восстаниями против чужеземного ига, чем Иисуса, который видимо не способен был оправдать надежд на восстановление царства Давидова. Поэтому на вопрос Пилата, кого освободить им, чернь закричала: «смерть Ему, а отпусти нам Варавву!» Пораженный таким неистовым озлоблением, Пилат хотел затянуть дело и спросил: «чего же хотите, что бы я сделал с царем иудейским?» Тогда впервые раздался неисто­вый крик: «распни, распни Его!» Напрасно Пилат, пользуясь каждым затишьем в смятении, настаивал на своем, настаивал правда упорно, но с каждым моментом ослабевая все больше и больше. «Какое же зло сделал Он?» спрашивает опять Пилат. «Я ничего достойного смерти не нашел в Нем. И так, наказав Его, отпущу». Такое нерешительное противодействие было совершенно бесполезно. Оно только выдало иудеям внутренние опасения их прокуратора и практически все дело отдавало в их руки. Все сильнее и сильнее оглашали они воздух своими неистовыми отвратительными криками: «смерть Ему! Распни, распни Его! отпусти нам Варавву». Когда происхо­дило это страшное судбище, представлявшее собою борьбу римского правосудия с иудейским неистовством и изуверством, Пилат получил от своей жены Проклы извещение, что она видела страшный и многознаменательный сон об этом Праведнике и просила его быть крайне осторожным в Его деле. Тог­да Пилат сделал последнюю попытку спасти бож. Узника. С целью хоть сколько-нибудь утолить кровожадность обвинителей, он подверг Его бичеванию, а затем, надеясь пробудить к Нему сострадание, он вывел Его опять к народу и, взывая к простому человеческому состраданию, сказал: «се, человек». Но толпа превратилась в диких зверей, оглашавших воздух однообразным ревом: «распни, распни Его». Пилат еще раз остановился в крайнем недоумении, что именно мог­ло так ожесточить против Него народ. Он опять отвел Христа вовнутрь претории и вновь подверг личному допросу. Но теперь все уже было напрасно, и Христос не отвечал ему. «Мне ли не отвечаешь? запальчиво спросил римский сановник. Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть имею отпустить Тебя?» Но это было очевидное заблуждение с его сто­роны, особенно при настоящем положении дела, когда Пилат очевидно сознавал свое полное бессилие, и Христос отвечал ему: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе». Такой проницательный ответ еще более привязал римского правителя к таинственному Узнику, и он еще с большим усердием старался спасти Его. Испытав все сред­ства и еще раз подвергнув Его поруганию от руки римских воинов, Пилат прибег еще к одному средству, сделав по­пытку подействовать на патриотизм иудейского народа. Одев Христа в царское одеяние, он опять вывел Его к народу и торжественно сказал: «вот, царь ваш». Но появление бож. Стра­дальца встречено было опять неистовыми воплями: «Распни Его! и когда Пилат, начавший уже совсем терять почву под собою, спросил: «царя ли вашего распну?» как высшие злоумышленники, а за ними и весь народ, закричали: «у нас нет царя, кроме кесаря. Если отпустишь Его, ты не друг кесарю. Всякий, делающий себя царем, противник кесарю». Такого оборо­та Пилат не ожидал, так как не предполагал, чтобы заведомые ненавистники римского владычества дошли до такого гнусного лицемерия, заявленного так всенародно. И он объят был ужасом, так как из толпы легко могли явиться донос­чики в Рим, и это Пилату могло стоить не только занимаемого места, но и жизни. Тогда он окончательно потерял голову и, заботясь теперь больше о себе и своем положении, чем о пра­восудии, решился уступить крикам ненавистного ему народа, и свое отступление загладил лишь формальными заявлениями своей непричастности к этому делу. Он велел принести воды и, умывая руки, сказал народу: «невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы». Но это заявление его мгновенно заглушено было воп­лями обезумевшей от злорадства черни: «кровь Его на нас и на детях наших». Тогда Пилат в отчаянии дал приказ воинам приготовить крест и распять на нем «царя иудейского».

Этот страшный в самой своей простоте приказ Пилата слышали тысячи присутствующего народа, и его несомненно слышал и Иуда Искариот. Все его гнусное дело таким образом увенчалось полным успехом, но этот успех не обрадовал его. Последний приказ Пилата прозвучал для него как грозный приговор над ним самим. В полной власти сил злобы и сатанинского ослепления Иуда находился лишь до момента совершения самого предательства в саду Гефсиманском. Уже тогда спокойный укор Спасителя: «целованием ли пре­даешь Сына человеческого?» пронзил его сердце острием внезапного нравственного пробуждения и грозного самообличения, и он в ужасе бежал с места своего сатанинского злодеяния. Ослепляющий дух алчности мог и после этого отчасти поддер­живать в нем бодрость самоизмышленными уверениями, что все затеянное им дело совершится к его – Иудину благополучию, но пробужденный голос совести начал раздаваться в его душе все сильнее, до степени грозного и невыносимого набата. Иуда наверно присутствовал при всех перипетиях суда и поругании над Христом; он слышал и ругательства черни над Страдальцем, и взвизги бичей, и отзвуки заушений, и безумные, исступленные вопли: «распни, распни Его»! Но можно быть уверенным, что сам он далек был от всякого участия в этих зверских неистовствах, и напротив каждый взвизг бича как бы раздавался над его собственною спиною, каждое заушение болезненно отзывалось на его собственных, мертвенно бледных щеках, и вопли: «распни, распни Его» как­ бы относились не к кому другому, как к нему самому – Иуде Искариоту. И о, если бы действительно все это совершалось над ним – злополучным Иудой, а не над тем вон Страдальцем, кроткого взгляда которого он теперь страшился более, чем са­тана может страшиться грозной молнии небесной! И по его душе яркой чередой пронеслись воспоминания последних трех с поло­виною лет его жизни. Наделенный от природы семенем зла, он был одним из тех людей, которые в условиях своего скромного существования с затаенным ропотом сносят свою незавидную долю и готовы воспользоваться первым случаем, чтобы сбросить с себя иго бедности и низкого положения, чтобы разбогатеть и возвыситься – хотя бы для этого пришлось совершить ужасающее преступление. Случай свел его с великим Учителем. Не Он ли Мессия? –мелькнула в Иуде тайная мысль; не Он ли тот ожидаемый Царь – Мессия, который, по народному верованию, должен был явиться по исполнении времен, который выведет иудеев из жалкого подчиненного положения язычникам, покорит для них весь мир, соберет для их обогащения все земные сокровища, оденет самого последнего иудея в багряницу, унизанную жем­чугами и драгоценными камнями, и будет кормить их изы­сканными яствами, какие только может доставлять природа земная? Если так, то вступление в избранное общество такого Учителя есть очевидно дело крайне выгодное и многообещающее, и Иуда, вступая в число последователей Христа, по самому существу своей натуры, на первом плане имел именно земные выгоды. Христос, конечно, провидел его низкую, злоб­ную, своекорыстную натуру; но принятие его в общество апостолов было одним из тех опытов божественного милосердия, которые часто делаются с целью привести зло в соприкосновение с самим источником добра и дать свобод­ной воле человека возможность при помощи этого добра победить гнездящееся в нем зло. Но злая воля Иуды не поддалась обаянию и самого источника добра. Иуда мечтал о власти, богатстве и наслаждении, а бож. Учитель проповедовал о смирении, бедности и страданиях. Он не мог не чувство­вать бесконечной святости и благости своего божественного Учи­теля, но проповедь Его казалась ему не соответствующею величию Мессии. Если вся задача Мессии будет именно такою, ка­кою она являлась из проповеди Пророка назаретского, то Иуда очевидно ошибся в расчете; его мечты о земных благах разле­тались в прах; он даже терял и то, что давала ему прежняя скромная доля, и взамен получал лишь залог неизбежных гонений, презрения и всяких бедствий. Так лучше же, мельк­нула в нем лукавая мысль, воспользоваться хоть чем-нибудь, – и он начал удовлетворять свою алчность воровством из общинной кружки апостолов. Но этого ему скоро показалось мало, потому что апостольская кружка была слишком бедна, а часто и совсем пуста. Нельзя ли поэтому сразу сделать какой-либо более крупный изворот? Дух алчности изобретателен, и обстоятельства благоприятствовали. Иуда ясно видел, с какою нена­вистью вожди иудейские смотрели на опасного для их лицемерия Пророка, и порешил просто продать им своего Учителя, пока еще есть возможность для того. Но такое преступление, взя­тое во всей его наготе, было бы до невыносимости страшно даже и для Иуды, и он, подобно многим другим величайшим преступникам и злодеям, мог измыслить и более или менее благовидные предлоги к тому. Колеблясь между духом алчности и голосом совести, он мог оправдывать свой злодейский шаг и некоторыми благовидными соображениями. Не побудит ли Иисуса этот его шаг оставить свою проповедь бедности и самоуничижения и проявить пред своими врагами все свое мессианское величие, которое скорее бы способно было склонить к Нему народ? Если так, то Иуда очевидно окажет этим лишь услугу своему слишком доброму и смиренному Учителю и таким образом будет в праве рассчитывать на участие в его мессианском царстве. Если же нет, если Учитель погибнет, то зна­чить Он все равно погиб бы; но тогда эта погибель была бы совершенно бесполезною для Иуды, а теперь он верных запо­лучит тридцать сребреников, – сумму, достаточную для того, чтобы купить себе участок земли, а впоследствии может получить в награду и еще взятку с целью сокрытия преступления перед народом. Такие извивы сатанинской логики могли под­держивать в нем алчное возбуждение до самого совершения гнусного дела. Но затем сразу изменилось все. Совершенное им преступление молниеносно озарило его темную душу и обнаружило пред ним самим всю лживость его логики. Бледный от вну­треннего терзания возмущенной совести, он в лихорадочном возбуждении и трепете следил за ходом дела, хотел верить и надеяться – вопреки всякой возможности для этого, что все это приведет к чему-нибудь совсем иному, чем как это было в действительности; с нетерпением ждал какого-нибудь чу­десного мановения со стороны Страдальца, от которого бы потряс­лись самые основы ада. Но все это было лишь одно предположение возмущенного своею собственною преступностью духа Иуды. Вот уже кончено все, и Пилат произнес роковой приговор. Если бы сразу и настежь отворились врата ада, то только картина того, что происходить в нем, могла бы дать доста­точный краски для изображения душевного состояния несчастного предателя в этот момент. Во всяком случае Иуда не выдержал этого момента. Поспешно бросился он по направленно к храму с своею жалкою добычей, из-за которой он навсегда потерял свое славное наследие апостольского звания, чтобы воз­вратить назад своим высокопоставленным покупателям тот кошелек, в котором теперь для него раздавались уже не сладостные звуки сребреников, а как бы шипенья целого гнезда смертельно ядовитых змей. Но те, которые не устрашились купить невинную кровь, теперь считали нарушением закона взять обратно заплаченные за преступную услугу деньги. Они страши­лись пятен крови на этих сребрениках, хотя отнюдь не помышляли о кровавых пятнах на своих собственных черных сердцах. Иуда сослужил нужную им службу, и теперь он потерял для них всякое значение. В ужасе своего мучительного исступления он проник в самый дверь священников, куда никто не смел вступать из непосвященных, и дрожащей рукой совал обратно кошелек с ценою крови невинного человека, лепеча несвязные упреки и мольбы. Но он скорее пробудил бы отзвук сострадания в гранитной мостовой храма, чем в этих закоснелых в своем фанатическом ожесточении сердцах. «Что нам до того? Смотри сам», – получил он сатанинский по своему бессердечию ответ. Тогда ни­чего не оставалось для Иуды, кроме невыносимого отчаяния. В порыве отчаянного исступления Иуда бросил злополучный кошелек и – сам бросился в бездну небытия, которая теперь, даже при всех ужасах ада, стала для него более желанным убежищем, чем жизнь на земле. Он повесился на первом попав­шемся дереве, но и дерево не хотело держать его преступного тела: сук обломился под ним, и оно «низринулось», от падения «чрево его распалось, и выпали все внутренности его». На брошенные им деньги было куплено за городом поле горшеч­ника, которое сделалось местом погребения странников и получило название Акелдамы (поля крови), служа таким образом наглядным памятником ужасного события.

Так погиб злополучный предатель. Но суд Божий не замедлил проявиться и над другими виновниками этого страшного злодеяния. Главный вождь всего гнусного преступления богоубийства, римский ставленник Каиафа был низложен в следующем году. Ирод умер в позоре и ссылке. Пилат, очень скоро затем лишенный прокураторства по тому самому обвинению которого он хотел избежать преступной уступкой, гони­мый несчастьями, погиб в ссылке от самоубийства, оставив по себе лишь проклинаемое имя. Дом Анны, поколение спустя, был разрушен рассвирепевшей чернью, которая с побоями и бичеваниями волокла его сына по улицам, до самого места убийства. Некоторые из тех, кто были участниками и свидетелями ужасного зрелища этого дня, и тысячи детей их были свидетелями и жертвами продолжительных ужасов осады Иерусалима, которая беспримерна в истории по своей кровожадной ожесточен­ности. Иудеи кричали: «нет у нас царя, кроме кесаря!» и у них действительно уже не было царя кроме кесаря. На время только оставив за ними призрачную тень местного, презренного правления, кесари один за другим оскорбляли, грабили и угнетали их, пока наконец они яростно не восстали против того самого кесаря, которого только и хотели считать своим царем, и кесарь потопил в крови храбрейших защитников развалины и пепел их оскверненного храма. Они принудили римлян рас­пять своего Христа, считая это наказание самим ужасным, но сами они и дети их тысячами были распинаемы римлянами за станами своего города, так что недоставало уже места и леса, и воины изощряли свою изобретательность в жестокости, при­думывая новые способы смертной казни для них. Они дали трид­цать сребреников за кровь своего Спасителя, и сами были тысячами продаваемы за еще меньшую цену. Они избрали Варавву пред­почтительно пред своим Мессией, и для них не было уже больше Мессии. Они приняли на себя вину крови, и последние страницы их истории залиты реками их крови, и кровь эта с тех пор из века в век непрестанно проливалась с безумной жестокостью. С того времени Иерусалим и его окрестности стали как бы одним обширным кладбищем, Акелдамой, полем крови, полем горшечника для погребения странников.

Распятие было самым ужасным и позорным видом смерт­ной казни в древности, – настолько позорным, что самое название его, как говорит Цицерон, «никогда бы не должно при­ближаться к мыслям, глазам или ушам римского гражданина, а темь менее к его личности». Оно было восточного происхождения и задолго до проникновения его в Европу употреблялось у персов, финикиян и карфагенян. В Палестине оно впервые введено было Александром Великим, когда он, по взятии упорно защищавшегося Тира, воспользовался для примерного наказания его непокорных жителей этим туземным видом казни, и распял две тысячи тирян. В Риме оно введено было Крассом, который сделал страшное применение его при наказании рабов, возмутившихся под предводительством Спартака, когда именно он уставил крестами распятых рабов-мятежников всю дорогу от Рима до Капуи, и затем окончательно оно принято было в систему наказаний при Августе, и в обширных размерах употреблялось при наказании различных мятежников и крупных злодеев, нарушителей государственного за­кона и порядка. Для иудеев этот род смертной казни был тем ужаснее, что он был исключительно языческий. В ветхом завете если и есть указания на «повешение на древе», то это повешение обыкновенно совершалось уже над мертвым телом, или было вообще явлением исключительным, допускав­шимся некоторыми царями под влиянием окружающих языческих народов. Во всяком случае для иудеев распять иудея было бы, при обычном состоянии вещей, решительною невоз­можностью, так как против этого возмутилось бы национальное чувство народа. И если теперь первосвященники, вожди иудейские и чернь неистово требовали распятия для Христа Назарянина, то это показывает, до какой невероятной степени злобы и не­нависти довел «избранный народ» царь мира сего, хотевший доказать этим полное торжество темного начала на земле.

Но вот приговор начал приводиться в исполнение. Воины сколотили крест, взвалили его на плечи приговоренного к смерти, и страшное шествие двинулось за город, к месту казни, на Голгофу или лобное место, названное так по своей выпуклообразной форме. За осужденным по обычаю двигалась толпа народа, и теперь она была тем больше, что самая личность Узника и все обстоятельства суда над Ним взволновали весь город с его многочисленными паломниками. По дороге тяжесть креста, на котором висели грехи всего мира, надломила истощенный всеми предшествующими духовными и телесными муками организм Христа, и Он упал под своей ношей. Чтобы не замедлять исполнения казни, воины, сопровождавшие Узника, навалили крест на встретившегося им по пути некоего Симона Киринеянина, который таким образом удостоился великой чести участия в несении искупительного креста. Вся обстановка этого ужасного шествия имела надрывающий душу характер, и многие женщины, не выдерживая всех ужасов его, горько плакали. Бож. Страдалец обратил на них внимание и увещевал их плакать не о Нем, а о самих себе и о тех ужасах, которые ожидают весь иудейский народ и обетованную землю. Рядом с Христом на казнь ведены были еще двое разбойников, распятием которых при теперешней страшной обстановке Пилат хотел на­вести страх на других разбойников и тем хоть отчасти подор­вать сильно распространенное в это время разбойничество, часто переходившее в политические мятежи.

По прибытии к месту казни все три креста положены бы­ли наземь, и крест Иисуса как главного узника положен был для большего издевательства посредине. После этого с Него сняли все одежды и последовал самый страшный момент казни – прибитие ко кресту. Христа положили на орудие казни, руки растянули вдоль перекладины и посредине ладоней наставлено было по огромному железному гвоздю, которые ударами молотка вгонялись в дерево. По такому же гвоздю вбито было и в ноги, и затем воины с большими усилиями стали поднимать крест, с его пригвожденною живою ношею, чтобы установить его в заго­товленной яме. И в этот-то ужасный момент невообразимого страдания раздался голос Спасителя человечества с всепроща­ющей мольбой за своих зверских и безжалостных убийц: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». Понятно, какие нестерпимые муки могли испытывать распинаемые; но муки эти были тем ужаснее, что несчастные жертвы могли долго то­миться на кресте, и сами страдальцы с воплем просили окружающих предать их смерти, которую они считали избавитель­ницей. Такова-то была смерть, на которую осужден был Христос; и хотя для Него она счастливо ускорилась от всего вынесенного Им предварительно, Он все-таки томился на кресте с пол­дня и почти до солнечного захода, прежде чем «испустил дух».

Когда уже был поднят крест, вожди иудеев впервые яв­но заметили смертельное оскорбление себе со стороны Пилата. В своем слепом неистовстве они воображали, что способ распятия был поруганием, направленным на Иисуса; но теперь, когда они видели Его висящим между двумя разбойниками, но на более высоком кресте, им сразу стало ясно, что эта казнь была публичным поруганием для них самих. На белой де­ревянной намазанной гипсом доске, так ясно выдававшейся над головою Иисуса, на кресте виднелась черная надпись на трех цивилизованных языках древнего мира, – на тех трех языках, из которых по крайней мере один наверно был знаком каждому в собравшейся тут толпе, – именно на официальном латинском, ходячем греческом и туземном арамейском. Надпись гласила, что этот человек, который претерпевал таким образом позорную рабскую смерть, этот человек, распятый в глазах всего мира между двумя злодеями, был «царь иудейский». На надписи читалось: «Иисус Назарянин, царь иудейский». Когда иудеи поняли, какой злой насмешке подверг их Пилат, то это совершенно отравило им удовольствие их злорадного торжества, и они отправили к Пилату депутацию с просьбой переменить возмущавшую их надпись. «Не пиши, сказали они, царь иудейский, но что Он говорил: Я царь иудейский». Но смелость Пилата, так быстро улетучив­шаяся при имени кесаря, теперь ожила вновь. Он рад был каким бы то ни было способом досадить и сделать наперекор людям, мятежные вопли которых заставили его утром поступить против желания и совести. Не многие могли с такою силою выражать свое высокомерное презрение, как римляне. Не удостаивая даже оправдания своего поступка, Пилат сразу же отпустил гордых иерархов с коротким и презрительным ответом: «что я написал, то написал».

Чтобы воспрепятствовать возможности какой-нибудь попытки снятия со креста (известны были случаи, когда преступников снимали и возвращали к жизни), около крестов была поставлена стража из четырех воинов (кватернион) с сотником. Одежды жертв всегда доставались в добычу тем, которым приходилось нести эту тяжелую и неприятную обязанность. Поэто­му воины, не подозревая нисколько, как точно исполняли они таинственные предсказания древнего пророчества, приступили к дележу одежд Иисуса Христа между собою. Плащ они разодра­ли на четыре части, вероятно распоров его по швам; хитон же был сделан из одной сплошной ткани, и раздирать его зна­чило бы только испортить. Поэтому они порешили предоставить его в собственность тому, кому выпадет по жребию. Покончив с дележом, воины сели и сторожили распятых, коротая скуч­ные часы едой и питьем, разговором и игрой в кости.

Зрелище было возмутительное. Большинство народа по-видимому молча стояло и смотрело на кресты; но некоторые из проходивших мимо креста, быть может некоторые из лжесвидетелей и других злоумышленников предшествовавшей ночи, все еще издевались над Иисусом в оскорбительных возгласах и насмешках, в особенности предлагая Ему сойти со креста и спасти самого Себя, если уж Он так всемогущ, что мог раз­рушить храм и в три дня построить его. И сами первосвя­щенники, книжники и старейшины, менее смущенные, менее сострадательные, чем масса народа, не стыдились срамить своих седых волос и сана, и своими издевательствами отягчать и без того нестерпимые муки Божественного страдальца. Они пред самым крестом насмешливо переговаривались между собою: «других спасал, а Себя не может спасти. Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем». Чернь и воины вторили этим издевательствам, и вокруг Страдальца как бы происходило дикое торжество кровожадности и бессердечия. Но Христос стоял теперь выше всего жалкого человечества, безумно праздновавшего казнь своего Спа­сителя, и безмолвствовал. И это божественное безмолвие было для некоторых сердец красноречивее всякой проповеди. Оно особенно поразило одного из разбойников, и он не только прекратил грубые издевательства, с которыми оба несчастные злодея относились к Распятому среди их, но и стал упрекать своего товарища за неуместное ругательство. В его душе совершился крутой переворот. По преданию, этот «добрый разбойник» некогда спас жизнь св. Младенцу и Приснодеве во время их бегства в Египет, и он наверно не мало слышал о галилейском Пророке, который призывал к Себе всех грешников и мытарей. При виде бесконечно кроткого и всепрощающего лика Распятого в нем воскресло все, что оставалось лучшего в его сердце, и он, обратясь к Иисусу, умиленно воскликнул: «Помяни меня, Господи, когда приидешь во царствие Твое». И на эту смиренную молитву покаявшегося злодея безмолвствовавший дотоле Христос немедленно ответил: «Истин­но говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

Но около креста были не одни только враги Распятого. Были тут и люди, сердца которых страдали за божеств. Страдальца. В отдалении стояло несколько женщин, которые смотрели на Него с мучительным ужасом и состраданием. В большинстве это были те женщины, которые служили Ему в Галилее и пришли оттуда к празднику с другими галилейски­ми богомольцами. Виднее всех в этой ужасом объятой группе выдавались матерь Его Мария, Мария Магдалина, Мария, жена Клеопы, мать Иакова и Иосии, и Саломия, жена Зеведея. Некоторые из них все ближе и ближе подвигались к кресту, и томный взор Спасителя пал на Его пресв. Матерь, когда она с пронзившим ее сердце оружием скорби стояла вместе с учеником, которого любил Он. Теперешнее сирот­ское положение ее поразило скорбью Его нежное сыновнее сердце, и Он даже на кресте проявил заботу о ней. После воскресения ей суждено быть с апостолами, и тому апостолу, которого Он любил больше всех, который был ближе к Нему в сердце и жизни, лучше всего было поручить и заботу о ней. Ему по­этому, Иоанну, которого Он любил больше чем братьев своих, Иоанну, голова которого на тайной вечери склонялась к Нему на грудь, Он отдал ее на попечение. «Жено», сказал Он ей в немногих, но дышащих глубокою нежностью словах, «се, сын твой», и обращаясь к Иоанну: «се, матерь твоя». Он не мог сделать движения своими пригвожденными руками, но мог показать наклонением головы. В безмолвном волнении слуша­ли они эти слова, и с этого времени, уводя ее от зрелища, которое только терзало ею душу бесплодной мукой, «ученик тот взял ее к себе».

Был уже полдень, и в святом городе солнце должно бы освещать страшное зрелище палящими лучами нашего лета. Но вместо этого небо было мрачно, и полуденное солнце в этот великий и страшный день Господень «обратилось во тьму». Это не могло быть естественным затмением, потому что во время пасхи было полнолуние: но это было одно из тех «знамений», которых напрасно добивались фарисеи во время земного служения Христа. Самый воздух, казалось, был полон предзнаменований, и под ногами дрожала и сотрясалась земля. Все это не­вольно должно было образумить самых безумных, и издевательства прекратились, потому что все и виновные, и невинные были объяты ужасом и трепетом. Но еще страшнее этой внешней тьмы был ужас, объявший душу Христа, несшего теперь на Себе все бремя грехов человечества, и Он в девятый час дня громко воскликнул на народном языке: «Или, Или, лама савахвани!» т. е. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты Меня оставил?» Среди глухого движения толпы многие не расслышали все­го восклицания и уловив слово: «Или», вообразили, что Он призывает Илию, и в страхе ожидали, не придет ли действительно этот грозный мститель за правду. Между тем Христос испытывал невообразимые муки, и в этот момент, обессилев от страдания, Он произнес глухим страдальческим голосом: «жажду». Один из присутствующих наполнил губку из стоявшего рядом сосуда с смесью кислого вина с водою, бывшего обычным напитком римских воинов, и, надев ее на стебель иссопа, поднес к воспаленным устам Страдальца, насмешливо замечая в то же время: «посмотрим, придет ли Илия спасти Его». Но вот приблизился и конец страданиям Сына Божия. Чувствуя наступление смерти, Он громким голосом возопил: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой»! Затем, сделав последнее усилие, Он произнес последнее слово: «совершилось»! и мгновенно испустил дух, при чем голова Его безжизнен­но упала на грудь.

Так закончилась земная жизнь Богочеловека, пришедшего спасти мир. Чтобы искупить греховное человечество от первородного проклятая и смерти, Он взял на Себя все необъятное бремя мирового греха и во искупление его перенес все как телесные, так и нравственные страдания, какие только могут выпа­дать на долю человека. Но на бесконечную глубину вынесенной Им нравственной муки в виду того, что Ему пришлось пере­нести все это от того именно народа, который в течение целых тысячелетий был воспитываем и лелеян Богом, как народ избранный и возлюбленный среди всех других народов, – народа, на котором именно покоились все надежды будущего, как светоч среди глубокой религиозно-нравственной тьмы, указывает одно замечательное обстоятельство, определяющее физиологическую причину смерти Христа. Он, как известно, скон­чался на кресте раньше разбойников, так что римлянам не понадобилось уже применить к Нему варварский обычай перебивания голеней, и вообще смерть последовала скорее, чем это было обыкновенно. Бывали случаи, когда распятые жили на кресте по два и по три дня; между тем Христос испустил дух через шесть часов (с 3 по 9) по пригвождении ко кресту, и это обстоятельство, особенно в виду того, что Он был в полном цвете лет и обладал благословенным здоровьем в течение всей своей земной жизни, уже христианской древности казалось необычайным, и она приписывала его сверхъестественной причине. Но была и ближайшая причина. Когда воин, чтобы убедиться в действительности смерти распятого Христа, вонзил Ему копье в ребра, то из образовавшейся раны потекла кровь и вода, и это решительно указывает на то, что непосредствен­ною причиною смерти был разрыв сердца, происшедший вследствие безмерного душевного потрясения. Избыток радости или горя, как известно, часто причиняет разрыв некоторых тканей сердца, следствием чего бывает проникновение крови в так называемое околосердие или мешочек, наполненный бесцветною водянистою жидкостью, в котором именно подвешено серд­це. При обыкновенных обстоятельствах только исследование, произведенное после смерти, дает возможность открыть этот факт; но в отношении Христа в этом вполне удостоверяет нас удар копья, сделанный воином. Затем при смерти от разрыва сердца наблюдается постоянное явление, что умирающий вдруг судорожно поднимает руку к груди и издает резкий, пронзительный крик. Спаситель не мог сделать такого движения рукою, так как руки Его были пригвождены, но евангелисты ясно свидетельствуют о последнем громком вопле, за которым последовала мгновенная смерть. Таким образом Спаси­тель мира буквально умер от разрыва сердца. Это бесконечно любящее сердце не выдержало того позорного самоослепления, которому поддались люди, от исступленного озлобления не ведавшие того, что творили; не выдержало оно того безграничного безумия, которое заставило людей предать лютейшим мукам смерти Того, Кто пришел избавить их от рабства смерти, вырвать их из гибельной власти ада и указать им путь к вечной жизни и вечному блаженству. Поистине, велика темная сила зла, заставившая человечество собственными руками и с неистовой яростью подрубать свое собственное древо жизни, собственными руками тиранить и казнить своего величайшего Благодетеля и Спасителя. При виде этого могло разорваться не только такое нежное, бесконечно любящее сердце, каким было сердце Христа, но даже и гранитное сердце гор. Не даром в момент смерти Христа скалы расселись и солнце померкло. Совершенное злодейство возмутило даже бездушную природу.

Смерть Христа действительно сопровождалась необычайными знамениями. Священник, входивший в этот самый час в святилище для принесения вечерней жертвы, к ужасу увидел, что храмо­вая завеса разодралась надвое сверху донизу. Эта завеса была особенным символом тела Христова, как храмины Божества, и своим разодранием свидетельствовала, что отселе для входа во святи­лище открывался новый и свободный путь, который Христос «открывал нам чрез завесу, то есть плоть Свою» (Евр. 10:19). В тоже время земля потряслась и скалы расселись; огромные камни, приваленные к гробницам, отвалились от своих мест, «и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли и, вышедши из гробов, по воскресении Его, вошли в святой град и яви­лись многим». Эти изумительные обстоятельства, вместе со всем, что было замечено в Распятом, смутили даже жестокое и беззаботное равнодушие римских воинов. На сотника, командовавшего ими, все это зрелище произвело особенно глубокое впечатление. Стоя перед крестом и видя умирающего Спасителя, он прославил Бога и воскликнул: «Истинно человек этот был праведник», нет, даже больше того – «человек сей был Сын Божий». Даже народ, уже совсем отрезвившийся от упоения ярости, начал сознавать в своей преступной совести, что виденное им зрелище было более страшно, чем можно бы ожидать, и, возвратясь в Иерусалим, бия себя в грудь, вопил. И надо было вопить! Это была последняя капля в переполненную чашу беззакония; это было начало конца для города и для народа.

День близился к концу, и с закатом солнца начиналась суббота: «а та суббота была день великий», потому что вместе с субботой совпадала и пасха. Нужно было позаботиться о снятии с крестов, чтобы не оставить следов от страшного события для светлого праздника. Поэтому старейшины иудейские обрати­лись к Пилату с просьбою удалить распятых, и он, находя уже лишним более раздражать своих опасных врагов, соизволил на эту просьбу и послал воинов освидетельствовать распятых и, в случае если они живы, перебить им голени для ускорения смерти, чтобы можно было затем похоронить их. Воины перебили голени только двум разбойникам, а Христос уже и без того был бездыханен, и в действительности Его смерти воин удостоверился лишь прободением Ему ребра своим копьем, вследствие чего из бока истекла кровь и вода, ясно свидетельствовавшая о наступлении смерти. Так над Христом испол­нилось пророческое слово Писания: «кость Его да не сокрушится»

О самом погребении распятых преступников старейшины не заботились, предоставляя друзьям и родственникам, если были таковые, похоронить казненных в их безвестных могилах. Но о погребении Христа позаботилось одно важное лицо, которое и просило у Пилата позволения похоронить Его по свое­му усердию и желанию. Это был Иосиф Аримафейский, богатый человек высокой души и безупречной жизни, видный член синедриона. Он был одним из тех тайных учеников Хри­ста, которые, сочувствуя Ему в душе, не имели по своему общественному положению достаточно мужества открыто исповедовать свою веру в Него. Только теперь страшная смерть Учителя отогнала в нем всякий страх, и он обратился к Пилату с просьбою о позволении похоронить тело Христа. Пилат из уважения к сановному просителю согласился на его просьбу, пред­варительно удостоверившись в действительности смерти Распятого, и благообразный Иосиф быстро приступил к делу. Му­жество его влило смелость и в другого подобного последователя Христова – Никодима, который как богатый человек позаботился о самых пышных похоронах – со всевозможными мастями, как это делалось при погребении иудейских царей. Приближение субботы однако же не давало возможности для совершения всех погребальных обрядов. Они сняли тело с креста и, поспешно обвив его дорогими белыми пеленами, положили в новоизсеченную гробницу, которую Иосиф приготовил было для себя в близ лежащем саду и теперь уступил своему обожаемому Учителю. При погребении присутствовали Мария Магдалина и Мария Иосиева, которые, по окончании погребения и после приваления огромного камня ко входу в гробницу, в печальном раздумье посидев у гробницы, отправились домой, чтобы приготовить масти и благовония для тела своего возлюбленного Учителя и Господа. Там их встретили и другие ученики и ученицы, которые, оправив­шись от ужаса минувшего дня, понемногу собирались вместе, чтобы в братском единении и общении провести наступавший великий праздник, бывший для них праздником глубокой скор­би, безнадежного горя и безутешных слез.

Между тем необычайные обстоятельства смерти Христа не остались незамеченными и со стороны врагов Его, и в их злобные сердца начинал закрадываться непонятный для Них страх. На другой же день после распятия, т. е. в субботу, против всякого обычая и закона был созван совет старейшин, на котором видимо члены синедриона поздравляли друг друга с успехом достижения важной для них цели погубления ненавистного и опасного для них Галилеянина и обсуждали, как окончательно уни­чтожить все следы Распятого. Они очевидно опасались, что с распятием Иисуса не окончилось еще все. Некоторые из них припоминали, что «обманщик тот» предсказывал о своем воскресении в третий день, и поэтому считали необходимым принять меры предосто­рожности, «чтобы ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: воскрес из мертвых. И будет последний обман хуже первого». В этих видах они обратились к Пилату с просьбою об наряде стражи к гробу, но Пилат отклонил от себя эту новую заботу и предоставил им позаботиться об этом самим, «как они знают». Получив это позволение, они, не смотря на святость великой субботы, за малейшее нарушение которой они с такою яростью преследовали распятого ими те­перь Учителя, «пошли и поставили у гроба стражу, и к камню приложили печать».

Поставив у гроба стражу и приложив к камню печать, вожди иудейского народа с сознанием достигнутой цели пошли домой и с наступлением ночи предались спокойному и сладостному сну, вознаграждая себя за все бессонные ночи предыдущих дней. И вот настала ночь, но никто еще не знал, какой за нею должен был воссиять великий и радостный день. Весь мир погружен был в глубокий сон. Только ученики и ученицы Христовы не спали всю ночь; они провели ее, как и минувший день, в неутешных рыданиях, и теперь, едва забрезжилось утро, ученицы первые спешили в сад ко гробу распятого Учителя. Глубокая торжественная тишина царила кругом, нарушаемая лишь мерными шагами стражи, поставленной у гроба. Две ночи прошло уже со времени распятия Иисуса Назарянина, и страже нечего уже было думать о нападении на гроб приверженцев его. Безмолвен заключенный гроб, печать его цела. Вдруг – земля страшно заколебалась, как бы будя беспечно спавший мир, и юноши, блистательные как молния, и в одеждах, белых как снег, низошли в сад с небесной высоты. Один из них прибли­жается к пещере, прикасается к гробовой скале: мгновенно печать разрывается, тяжелый камень отваливается, и из гроба восстает окруженный небесным сиянием Жизнодавец. Стража замерла от страха. Оправившись от первого ужаса, она бросилась в Иерусалим известить о случившемся. В какое бы волнение повергла она весь город своим известием, если бы над ним не тяготел еще утренний, крепкий сон. Усиленно стучат воины в двери старейшин народа, и последние, пробудившись и оправившись от неожиданности события, тотчас же составляют совещание и принимают меры, чтобы сразу за­мять и потушить принесенную весть. Но все ковы лжи, которыми они хотели опять убить Жизнодавца, теперь были безлюдны. Если бы даже им удалось заставить молчать всех живых свидетелей чуда воскресения, то свидетелями его высту­пили бы мертвые. Многие из мертвых, тела которых уже в момент крестной смерти Христа почувствовали в себе ток но­вой жизни, восстали из гробов вместе с Начальником жи­зни, вошли в город и явились многим.

Совершилось величайшее чудо, все обстоятельства которого с неотразимою силою свидетельствовали о его истинности. Но никакое чудо не могло сломить закоснелого неверия вождей иудейских. Получив страшную весть, они немедленно собрались на совещание, как лучше уничтожить самый слух о чуде и не дать ему распространиться в народе. Что же они могли предпринять? Правдивыми средствами нельзя было бороться с исти­ной, и вот они прибегли ко лживым. Как при тайном допросе в ночь на великую пятницу, так и теперь они прежде всего схватились за подкуп, по-видимому не раз уже сослуживший им добрую службу. Они «довольно денег дали воинам и сказали: скажите, что ученики Его, пришедши ночью, украли Его, когда мы спали. И если слух об этом дойдет до правителя, мы убедим его, и вас от неприятности избавим». Воины взяли деньги и поступили, как были научены. Золото восторжествовало над совестью. Воины стали распространять лживое внушение, и «пронеслось слово сие между иудеями даже до сего дня», замечает евангелист.

Не трудно было распространиться ложному внушению. Весть, что Христос действительно воскрес, такая великая, такая бла­годатная, радостная весть, что можно даже от радости не поверить ей, как и было с некоторыми учениками. И все-таки невозможно отрицать истинность ее, не становясь в вопиющее противоречие со всей историей, не восставая против убедительнейших доказательств, не отказываясь от здравого человеческого смысла и не заглушая в себе вообще последних остатков чутья исторической правды. Если достоверно, что жил никогда римский император Тиверий, или существовал еврейский народ, который, после того как он пригвоздил Христа ко кресту, как прах рассеялся по всему лицу земли, или что пред благовестием рыбаков, мытарей и плотников поверглись с своих алтарей властительные и изящные боги Греции и Рима; то еще достовернее и выше всякого сомнения то, что каждый год, каж­дую неделю торжественно прославляет теперь лучшая часть человечества, именно чудо воскресения Христова.

О своем воскресении Христос не раз предсказывал своим ученикам, и темь не менее оно было неожиданностью и для них. По свидетельству евангелистов, ученицы Христа, провед­ши ночь в рыданиях, утром, когда город еще не пробудился от сна, отправились ко гробу своего возлюбленного Учителя. Он шли молча. Скорбь смыкала им уста. Но когда они по­дошли уже к саду, новое скорбное представление заставило их заговорить. «Кто отвалит нам камень от гроба?» сказали они в недоумении. Очевидно, Учитель в круге их неясных представлений о Нем был еще мертвый, безжизненный, и вся скорбь их любви ограничивалась лишь одним, как они при таком препятствии помажут Его миром на вечный покой в недрах земли. Не успели однако же жены мироносицы обсудить свое но­вое горе, как взорам их представилась неожиданная, порази­тельная картина: камень отвален и гроб открыт! Но это зрелище повергает их в новое недоумение и ужас. Для их маловерия видится в этом не радостное событие воскресения, а злодейское похищение тела. Трепетно приближаются они к са­мой пещере, – но из нее вдруг вырываются лучи света, и пред ними предстают два светлых, радостных юноши. Едва жены оправились от неожиданного смущения, как одень из этих вестников радости сказал им: «не бойтесь! Иисуса ище­те Назарянина? Что ищете живого между мертвыми? Он вос­крес. Его нет здесь! Идите и посмотрите место, где положили Его». –Жены слышать этот радостный голос небесного вестника и в то же время от преизбытка счастья не могут понять его. В оцепенении стоят они у гроба. Небесный вестник вывел их из этого состояния, сказав: «Идите, ска­жите ученикам Его!» Услышав это повеление, они побежали от гроба, «их объял трепет и ужас», так что, прибежав в общество учеников, они сначала ничего не могли рассказать. Но радость все-таки отверзла им уста, и они одна пред другой стали передавать о том, что видели и слышали – о явлении ангелов и о тех словах, которые они им сказали. Ученики слы­шат и едва верят своим ушам. Ангелы у гроба Учителя? Уверяют, что Учитель воскрес? – О, если бы все это произо­шло не под покровом еще не рассветшего дня и если бы весть эта выходила не из уст возбужденных и легковерных женщин! Так думали ученики и не верили, и даже восставали против веры. «И показались им, повествует евангелист Лука, слова женщин пустыми, и не поверили им».

Но не все ученики равнодушно и недоверчиво отнеслись к рассказам женщин. Двое из них – Петр и Иоанн тотчас побежали лично удостовериться в происшедшем, и побежали с такою стремительностью, что обгоняли друг друга, и Иоанн прибежал ко гробу раньше Петра. Камень был отвален и пещера открыта. Более крепкий ногами, чем мужеством, Иоанн только наклонился ко гробу, но не входил в него, пока не прибежал и Петр. Последний тотчас вошел в пещеру и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Учителя, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте. После этого вошел уже и Иоанн, посмотрел и уверовал, – и оба побежали сообщить остальным ученикам виденное.

Между темь Мария Магдалина, в своей вере отличавшаяся нетерпеливостью Петра, не доверяя тому, что она сама видела и слышала в первое посещение гроба с другими женами, те­перь одна побежала еще раз собственными глазами посмотреть на гроб. Восходившее солнце уже начало расстилать золотые лучи по вершинам окрестных гор. Прекрасный весенний день наступал в природе. Но сумрачно было на душе Марии. Тщательно осмотрев пещеру и гроб, и не найдя в нем никако­го разъяснения для своих недоумении, она стояла у гроба и пла­кала. «Жена, что ты плачешь?» – раздался вдруг чей-то голос. Вздрогнув, она опять нагнулась к пещере и видит двух юно­шей в белом одеянии, сидящих один у главы и другой у ног, где лежало тело Иисуса. Не зная, кто это такие, она объясняет им причину своего плача: «Унесли Господа моего и не знаю, где положили Его», сказала она и опять зарыдала. Но вот позади слышит она приближающиеся шаги. Быстро направ­ляет она в эту сторону свой заплаканный взор и видит пред собой человека – кого же, как не садовника? Этот мнимый садовник обращается к ней с вопросом: «жена, что плачешь? кого ищешь?» Но Мария не сразу поняла всю любящую силу этих слов. Занятая своими печальными мыслями, она увидела в этом обращении досужий, если даже не оскорбительный вопрос, и простодушно ответила на него: «Господин, если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его». – Учитель не может более скрываться. Из глубины сво­его любящего милосердия Он воскликнул: «Мария!», – воскликнул тем знакомым ей, властным голосом, который тыся­чами привлекал к Нему сердца людей. Изумленная ученица быстро вперяет свой отуманенный слезами взор, и из груди ее, помимо ее воли, вырывается радостный крик: «мой Господь и Учитель»! Затем она бросилась к Его ногам и слезами радости хотела омыть Его ноги, – но на этом чувственный порыв радости преображенный Учитель сказал ей: «не при­касайся ко Мне, ибо Я еще не вошел к Отцу Моему; а иди к братьям Моим, и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему». И обра­дованная Мария, нашедшая своего Учителя, побежала в город и возвестила недоумевавшим ученикам, что воистину Христос воскрес. И разнеслось слово ее громоносным эхом по всему миру, и с тех пор повторяется миллионами верующих уст до ныне, и будет повторяться во все века.

Свидетельство Марии Магдалины скоро подтверждено было новым явлением Христа другим женщинам-ученицам. Встретив других женщин, воскресший Христос сказал им: «Ра­дуйтесь!» Объятые страхом и волнением, они пали к ногам Его. «Не бойтесь, сказал Он им; пойдите, возвестите братьям Моим, чтобы шли в Галилею, и там они увидят Меня».

Третье явление Христа было ап. Петру, и о нем свидетельствует ап. Павел, говоря, что «Он явился Кифе» раньше остальных апостолов. Но в тот же день было четвертое явление, совершившееся при весьма знаменательных обстоятельствах. Двое учеников шли в находившееся неподалеку от Иерусалима селение Еммаус. С грустью и тревогой рассуждали они об изумительных событиях последних двух дней, как вдруг к ним присоединился неизвестный странник и спросил их о причине их печального настроения и тревожного разговора. Они остановились и, взглянув на незнакомца, отнеслись к нему подозрительно и недружелюбно, и когда один из них, именно Клеопа, ответил ему, то в ответе его прозвучал оттенок удивленности и подозрения. «Неужели ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни»? «О чем»? спросил Он их. Тогда они рассказали Ему, как все надежды их на то, что Иисус был великий пророк, кото­рый должен бы избавить свой народ, разлетались в прах и как все Его великие дела пред Богом и пред людьми окон­чились два дня тому назад на позорном кресте. Они описали чувство изумления, с которым на этот третий день они слы­шали толки женщин о видении ангелов и достоверные свидетельства некоторых из своих собратий, что гроб был пуст. «Но», со вздохом недоверия и скорби прибавил рассказчик, «Его не видели» они. Тогда, упрекнув их в «несмысленности и медлительности сердца», Странник показал им, как чрез весь Ветхий Завет, начиная от Моисея, проходило одно непре­рывное пророчество как о страданиях, так и о славе Христа. В такой возвышенной беседе они прибыли в Еммаус. Незнакомец хотел идти дальше, но они упросили Его остаться с ними. Когда они сели за свою простую трапезу, и Он, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им, тогда мгновенно открылись у них глаза, и не смотря на изменившийся вид, они узнали, что с ними был Господь их. Но как только они узнали Его, Он стал невидим для них. «Не горело ли в нас сердце наше, говорили они друг другу, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» Немедленно встав, они возвратились в Иерусалим с своею чудесною и ра­достною вестью. Теперь уже никто не сомневался в истине этих рассказов. Они сами были встречены радостными уверениями, что «Господь истинно воскрес и явился Симону».

В тот же вечнопамятный день Пасхи Иисус Христос в пятый раз явил Себя всем ученикам своим. Десять учеников сидели вместе, за запертыми дверями, из боязни иудеев. Когда они передавали друг другу и обсуждали свои радостные вести, сам Христос стал посреди их и сказал им: «мир вам». Необычный вид Его прославленного тела, страшное значение самого факта воскресения из мертвых –смутили и испугали их. Господь присутствовал с ними телесно, но в измененном виде. Они даже подумали, что видят духа. «Что смущаетесь?» спросил Он, «и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня. И, сказав это, показал им руки и ноги». Когда радость, изумление и недоверие боролись в них, Он спросил, нет ли у них какой-нибудь пищи, и чтобы еще более уверить их, съел в их присутствии часть печеной рыбы. Затем, еще раз сказав им: «Мир вам! Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас», Он дунул на них и прибавил: «При­мите Духа Святаго. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся».

Одного только ученика не было при этом –Фомы Близ­неца. Это был человек, отзывчивого, но сумрачного характера и тугой на веру. Для него эта весть казалась слишком хорошей, чтобы можно было верить ей. Напрасно другие ученики уверяли его: «мы видели Господа». Он настойчиво говорил, что не поверит, пока сам не вложит собственного пальца в раны от гвоздей и собственной руки в ребра Его. Прошла неделя и сомнения апостола оставались не опровергнутыми. В первый день следующей недели (воскресенье уже сделалось первым днем недели, и он стал священным для сердца апостолов) все одиннадцать учеников опять собрались вместе за запертыми дверями. Христос явился им опять и после обычного приветствия и благословения подозвал Фому и велел ему подать палец свой и вложить в раны от гвоздей, протянуть руку и вложить в ребра Его и не быть «неверующим, но верующим». – «Господь мой и Бог мой», с пылом убеждённости воскликнул тогда недоверчивый апостол. «Ты поверил, сказал ему Христос, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие».

Следующее явление воскресшего Спасителя было семи апостолам у моря Галилейского –Симону, Фоме, Нафанаилу, сынам Зеведеевым и двум другим – вероятно Филиппу и Андрею, не поименованным в повествовании (Ин. 21:1–24). В явлениях Христа наступил промежуток и, прежде чем возвра­титься в Иерусалим на праздник пятидесятницы для получения обетованного излияния на апостолов Св. Духа, Симон ска­зал, что он на время возьмется за старый свой промысл – рыболовство. Общей кассы у них уже не было теперь и так как другие источники существования иссякли, то прежний промысл остался единственными исходом в добывании средств честного пропитания. Другие решили присоединиться к нему, и все они отплыли вечером, потому что ночь самое лучшее время для рыбной ловли. Всю ночь трудились они понапрасну. При раннем рассвете, в сумрачной мгле на берегу показался человек, которого они не узнали. Он спросил их, не поймали ли они чего нибудь. «Нет», последовал унылый ответ. «За­киньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете». Они заки­нули и уже едва могли вытащить сеть от множества рыбы. Случай этот с непреодолимою силою воскресил в них память о прошлом. «Это Господь», шепчет Иоанн Петру, и тотчас же этот пылко сердечный апостол, набросив на себя рыбачью сорочку, бросился в море, переплыл отделявшее его от Иисуса Христа пространство и весь мокрый пал к ногам Его. За ним последовали и другие, влача страшно натянувшуюся, но не разры­вавшуюся сеть с ста пятьюдесятью большими рыбами. На берегу разложен был огонь, вынут хлеб и на пылающих углях пек­лась рыба, – картина, которую и теперь часто можно видеть на берегах Галилейского озера. Стоявший рядом Христос велел принести еще рыбы – из той, что они поймали теперь. Симон тотчас же пошел и помог вытащить сеть на берег. И Тот, в котором все узнали Господа, хотя голос и вид Его на­столько подавлял их страхом и благоговением, что они не осмеливались спросить Его, сказал им: «придите, обдайте», и раздавал им, как и некогда в Галилее, рыбу и хлеб. Во время этой благословенной трапезы Христос трижды обра­щался к Петру с вопросом, любит ли он Его? И на трепещущий ответ Петра, для которого в каждом вопросе Хри­ста как бы слышался намек на его троекратное отречение, Спа­ситель трижды отвечал: «паси овец Моих», восстановляя его таким образом в прежнем достоинстве апостольства. К этому Христос присоединил и предсказание об ожидающем его мученичестве за дело Евангелия, когда именно Он сказал ему: «истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то пре­поясывался сам, и ходил куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки свои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь».

Затем Христос, чтобы удостоверить в своем воскресении не только апостолов, но и других своих учеников и последователей, назначил им для свидания одну из гор в Галилее, – в том месте, где прошла большая часть Его обществен­ного служения. И там собрались не только все одиннадцать апостолов, но и кроме их пятьсот учеников и учениц. Все они с радостью, но вместе и не без трепета ожидали обещанного явления. Для них непостижимо было существо их Учи­теля. Сколько раз Он являлся им, вкушал с ними, давал осязать свои раны, но неожиданные явления Его им до сих пор приводили их в смущение. Не имели они еще того Духа, который бы научил их всему. И теперь, собравшись на пу­стынной горе, они с радостью ожидали Его, но радость их была не без раздумья. Раздумье было прервано явлением Учителя. «Увидев Его, ученики поклонились Ему; а иные усомнились». Последних смутила та неожиданность, с которою предстал пред ними Учитель. Не понимая духовности существа их преображенного воскресением Учителя, они все еще предполагали видеть в Нем прежнего, облеченного грубою плотию Иисуса. Но вот Учитель приблизился к ученикам, и они услышали из Его уст великие слова властного завещания: «Дана мне всякая власть на небе и на земле, сказал Он. Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам». С благоговейным трепетом слушали ученики великий завет своего Учи­теля. Таких слов они еще никогда не слыхали. Прежде они слышали от Учителя, что «все предано Ему Отцом Его», но они понимали эти слова в смысле власти Его на земле, кото­рая и проявлялась в знамениях и чудесах, служивших к облегчению земных страданий и бедствий людей, и имела, по их понятию, проявиться в восстановлении царства Израиля. Те­перь же они услышали, что власть их Учителя простирается и на небо, и им многое стало ясно из того, что говорил им и чему учил их Учитель в прежнее время, но что они смутно понимали, часто давая совершенно противоположное толкование. Но повеление «идти, научить все народы» не могло не поверг­нуть их опять в смущение. Ведь Учитель все время проповедовал свое учение только одному народу и даже заявлял, что Он послан только к погибшим овцам дома Израилева, а те­перь повелевает им идти по всему миру, проповедовать всем народам... Кто они такие, они – бедные рыбаки, чтобы им идти по всему миру, когда они едва имеют смутное понятие о существовании каких-то других народов и когда все географиче­ское их знание ограничивается неясным представлением о пределах своей родной страны, за которыми идет неведомый, страшный для воображения мир звероподобных «языков?» Им никогда и в голову не приходила мысль, что им придется идти учить все народы. Они и в своей-то родной стране, на своем родном языке с трудом передавали учение своего Учителя, постоянно обращаясь к Его помощи за разъяснением, – а теперь как они пойдут проповедовать по всему миру, всем народам, и притом одни, без Учителя, который оставляет их навеки? – Любвеобильный Учитель, видя смущение своих учеников, сказал им великое ободряющее слово: «Се, Я с вами во все дни до скончания века!» И радовались ученики утешительному слову, и новый прилив мужества почувствовали они в своем сердце. Умственный кругозор рыбаков расширился. Пред ними открылась перспектива всего тогдашнего мира. Прядь ними в заморской синеве выступала утопавшая в обоготворении природы и упоенная чарами прекрасного Греция; пред ними открылся железный Рим с его мировым владычеством; – Египет, с его все еще гордыми и пышными жрецами и вековечными пирамидами, – и бедные рыбаки уже не смущались идти учить народы этих просвещенных стран. С «Ним», с своим Учителем, они пойдут по всему миру. И действительно, после, когда они получили обещанного им Утешителя, они как орлы крылатые (по выражению церковной песни) облетели весь мир, и удивленные народы преклонялись пред знаменем креста.

Явившись после этого еще апостолу Иакову, Христос затем повелел ученикам собраться на последнее свидание, назначив для этого Иерусалим.

Шумный, многолюдный город всецело погружен был в суету обыденной жизни. Он вполне успокоился на лживой вести, распространенной воинами, что Иисус Назарянин мертвый украден Его учениками из гроба, –только начальники его с своей преступной совестью робко озирались по сторонам, прислуши­ваясь к народной молве, стараясь подавлять в ней проблески истины и запутывая ее новыми измышлениями. Среди этого шумного круговорота городской суеты в одной скромной горнице собрались ученики Христа, и все их помыслы сосредоточены были на ожидании Учителя. «Мир вам», раздался любвеобильный голос Учителя, неожиданно ставшего посреди их. Теперь уже не тревожило учеников никакое сомнение, – все их существо занято было беспредельною любовью к своему Учителю и грустью от предстоящей разлуки. Началась последняя прощальная беседа. Понятно содержание подобных бесед. В них излагается суть всего учения, Учитель влагает свою душу в душу своих учеников, на которых вся Его надежда, что учение Его не умрет, а будет жить в Его живых преемниках. Божественный Учи­тель сделал краткий обзор всего своего прежнего учения. «Вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами», напоминал Он своим ученикам, и затем воспроизвел пред ними идущие непрерывающеюся цепью ветхозаветные пророчества о Нем, то, что написано о Нем «в законе Моисеевом, и в пророках и в псалмах». Многое здесь для учеников было еще непонятно, поэтому Учитель «отверз им ум к уразумению Писаний. И сказал им: так написано, и так надлежало пострадать Христу, и воскреснуть из мертвых в третий день, и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная с Иерусалима. Вы же свидетели сему. И се, Я пошлю обетование Отца Моего на вас». Слушали уче­ники божественную речь и грусть разлуки покрывалась радостью о просветлении ума, пред которым все шире открывалась таин­ственная область домостроительства Божия, и радостью о том обетовании, которое дает им Учитель.

Между тем приблизился час разлуки. Учитель вывел учеников из города по направлению к Вифании, на Елеонскую гору. Не достоин был кровожадный, беззаконный город быть свидетелем великого события. Никто не заметил, как малень­кая группа учеников во главе с своим Учителем оставила город и, пройдя чрез одни из восточных ворот, спустилась в долину Иоасафатову, по которой извивался уже маловодный в ту пору поток Кедронский. Сколько раз по этому пути ходил Божественный Учитель с своими учениками! Это путь и Его славы, и Его страданий. По сторонам дороги и по прибрежью Кедрона уныло кивали ветвями маслины и пальмы: с этих самых дерев вероломный народ срывал ветви, чтобы под­стилать их на пути торжественного входа Иисуса Христа в Иерусалим, и из окружающих же дерев сделал крест, чтобы пригвоздить к нему того же Христа. Перейдя мост, пере­кинутый чрез поток, и пройдя мимо Гефсиманского сада, путники стали подниматься на гору. Но вот они на ее вершине. Возвышаясь над всею окрестностью, Елеон открывает далекий, очаровательный вид. Как раз под горою лежит многолюдный город с своим величественным храмом, с шумною площадью – Харам; за ним на западе виднеется да­лекая синева Средиземного моря; на юго-востоке как в гробе колышется Мертвое море в окружающей его низменной котловине, лежащей гораздо ниже уровня Средиземного моря; на восточном склоне горы приютилась Вифания, где жили Марфа и Мария с своим воскрешенным братом Лазарем; на север тянутся необозримые холмы Галилеи, между которыми голубой лентой извивается быстроводный Иордан, на юге – Вифлеем... Сколько воспоминаний, сколько дум и теперь возбуждает эта картина! Для учеников же с их Божественным Учителем эта картина дышала только что пережитою жизнью, на всех деталях этой картины еще лежали следы их деятельности, их чувств, их радостей и слез. Взор их невольно пробегал по всем окрестностям: вот около Вифлеема по-прежнему пастухи стерегут свое стадо, – быть может это те самые па­стухи, которые первые воздали Божественному Младенцу поклонение; а вот родные галилейские холмы, среди которых прошло детство и Учителя, и большинства Его учеников; под ногами шумит беззаконный город, глухой к добру, избивавший пророков... «Иерусалим, Иерусалим!..» Вон за Вифанией торчат обнаженные сучья неплодной смоковницы: такова, Иерусалим, будет и твоя судьба!.. Но город глух, он весь погружен в свою суету, и не хочет знать, что скоро в нем не оста­нется камня на камне!..

Такую картину ученикам не часто приводилось видеть, и пораженные ее величием, они, забыв трогательность прощального момента, обратились к Учителю с вопросом, из которого видно было, как еще мало они понимали цель служения Христова: «Не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?» спросили они. До сих пор они еще были более сынами «царства Израиля», чем сынами «царства Христа»!.. «Не ваше дело, ответил им Учитель, знать времена или сроки, которые Отец положил в своей власти. Но примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и всей Иудее и Самарии, и даже до края земли». Повторив им это обещание Св. Духа, который даст им силу и научить их всему, Учитель, скрестив руки, благословил их, и, когда благословлял, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Ученики подняли взоры, чтобы наблюдать за начавшимся вознесением Иисуса Христа, но вдруг явилось облако и «взяло Его из вида их». Уже с самого воскресения Иисус Христос не был постоянно с учениками, а являлся им в разное время, и притом так неожиданно, что иногда приводил их в сомнение; так же неожиданно и удалялся Он от них. Из подобных явлений ученики должны были понять, что суще­ство их Учителя было свободно от дебелости и тяжести грубой материальности. Но только теперь они вполне уразумели, что их Учитель не принадлежит больше бренной земле и прославленный восшел на небо, где был от начала веков.

В немом благоговении ученики неподвижно стояли на горе, вперив свои взоры в удалявшееся облако. И долго бы уче­ники стояли тут в забытьи умиления, если бы их не вывел из этого состояния голос небесных вестников. «Мужи Галилейские!» услышали они обращенный к ним голос. Ученики встрепенулись, и пред их взорами предстали два мужа в белой одежде. «Что вы стоите и смотрите на небо?» продолжали небесные вестники. «Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо». И поклонились ученики Вознесшемуся, и возвратились в Иерусалим с великою радостью, где и пребывали неотлучно, пока не получили обетованного им Утешителя Духа и не облеклись силою свыше.

Так закончилась земная жизнь Господа нашего Иисуса Христа, и изложенная история есть лишь краткий очерк ее, как бы капля из необъятного моря. По свидетельству возлюбленного ученика, «многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно; то и самому миру не вместить бы написанных книг».