Отдел восьмой. Церковь среди язычников от обращения Савла до его мученичества в Риме

Самый ход распространения Евангелия уже показывал, что проповедь его не должна была ограничиться иудейским народом, хотя бы и считая сюда всех сынов рассеяния, отщепенцев в роде самарян и прозелитов обоего рода. Кроме их был еще необъятный мир народов языческих, которые совершенно не соприкасались с иудейским народом, не зна­ли ветхозаветного закона и в своей жизни руководились естественным разумом. На эти народы иудеи смотрели с высокомерным презрением как на обреченных на погибель; но и они были сыны Адамовы, и так как вина первородного греха тяготела на них так же, как и на иудеях, и даже в большей степе­ни, потому что они предоставлены были своим собственным силам и не имели благодетельного руководительства свыше, то те­перь и дело искупления должно было распространиться и на них, и даже в большей степени, соответственно их большей духовной нужде. Но для распространения между ними Евангелия требовался особый проповедник, какого еще не оказывалось между апостола­ми, именно человек одинаково знакомый с иудейским и языческим миром и в высшей степени постигший тайну христианства как религии новой и всемерной. Такой проповедник и явился в лице апостола Павла, история которого представляет поразитель­ный пример того, как Промысл Божий при всякой духовной потребности выдвигает великих деятелей, призывая их иног­да из самой среды ожесточенных врагов истины.

Во время страшной мученической кончины св. Стефана, му­чители, побивавшие его камнями, складывали свои одежды «у ног юноши, именем Савла». Это и был великий избранник Божий. Хотя сам он видимо и не принимал участия в побиении первомученика камнями, но был настолько ожесточен на великого проповедника христианства, «что одобрял убиение его» (Деян. 8:1), да и после этого кровожадного дела не успокоил­ся, а «терзал церковь, входя в домы и, влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». Этот яростный гонитель христианства был иудей, родом из Тарса, в Киликии. Он таким образом принадлежал к иудеям рассеяния, но происходил из семейства, которое гордилось чистотою своей иудейской кро­ви, помнило свое происхождение от Вениаминова колена и самое имя своему сыну дало в честь царя из этого колена –Саула. Будучи таким образом «евреем из евреев» (Флп. 3:5), Савл вместе с тем обладал весьма важным гражданским правом, именно правом свободного римского гражданина, обеспечивавшим неприкосновенность его личности на всем громадном пространстве Римской империи. Право это вероятно было приобретено его отцом за какую-нибудь услугу римлянам во время гражданских войн и от него перешло к сыну. Тарс, расположенный на берегах Кидна в узкой плодородной равнине между Средиземным морем и снеговыми высотами Тавра, был большим торгово-промышленным городом, в котором было складочное место товаров, составлявших предмет торговли меж­ду восточной и Малой Азией. Но особым промыслом жителей было приготовление шерстяных материй, ковров и палаток из козьей шерсти, которая славилась по всему востоку, и Савл был подготовляем своими родителями к этому ремеслу, имен­но в качестве делателя палаток. Это не значит, что родите­ли его были бедны и не имели возможности готовить своего сы­на к какому-либо более высокому общественному положению. Это просто был общий у иудеев обычай – приучать своих детей к какому-либо ремеслу, чтобы дать им возможность зарабатывать хлеб при всех превратностях жизни, и Савлу действительно пришлось не раз с благодарностью вспомнить своих родителей, когда именно ему приходилось прибегать к своему ремеслу для пропитания. Научив своего сына ремеслу, родители дали ему затем и хорошее общее образование. Так как греческий язык был ходячим в таком большом городе как Тарс, то Савл знал его в совершенстве и настолько знакомь был с греческой литературой, что свободно приводил цитаты из греческих поэтов (Деян. 18:28; Тит. 1:2) и даже глубоко понимал са­мый дух эллинизма. Это высокое образование делало его осо­бенно пригодным орудием для той цели, к которой подготовлял его Промысл, именно быть «апостолом народов». Но это была лишь одна сторона в его образовании. Дав своему сыну общее классическое образование, родители вместе с тем поза­ботились особенно дать ему высшее образование иудейское. С этою целью Савл был отправлен в Иерусалим, где процветали различные высшие школы, и там он «воспитан был при ногах Гамалиила», знаменитейшего законника свое­го времени, отличавшегося не только глубиною и обширностью своей учености, но и замечательным духом терпимости к мнениям несогласных с установившимися воззрениями людей. В школе этого то великого учителя Савл был «тщательно наставлен в отеческом законе» и был ревнителем по Боге (Деян. 22:3). Все это обширное образование, соединенное с высокими природными дарованиями, сделало Савла весьма вид­ною личностью, и уже в Иерусалиме, среди фарисеев, он пользовался большою известностью не только за свою ученость, но и потому, что он «жил фарисеем по строжайшему в иудейском вероисповедании учению» (Деян. 26:5).

По окончании образования Савл наверно возвратился в Тарс; но город этот был теперь уже тесен для высокоученого и пылкого юноши, душа его просилась на более широкое поприще, и он вскоре опять появляется в Иерусалиме. И тут-то ему пришлось впервые столкнуться с новыми проповедниками, которые с успехом проповедывали какое-то новое, неизвестное ему учение. Высокоученый фарисей из Тарса не преминул прислушаться к этим новым проповедникам, и к ужасу и негодованию узнал, что они проповедывали отмену Моисеева закона и на место его преподавали учение какого-то темного Галилея­нина, Иисуса из Назарета, который за свою мятежность и богохульство был осужден на смерть и распят между двумя злодеями. Ему как пылкому ревнителю закона и вместе высоко­образованному знатоку его все это могло представляться лишь вопиющим безумием, на которое не стоило бы обращать ни малейшего внимания, если бы проповедниками этого нового учения выступали одни безграмотные поселяне, в роде тех, что толпой ходили за самым Основателем учения, а не такие образованные эллинисты, как Стефан. Ясно, что это учение пустило уже глубокие корни и его нельзя было оставлять без внимания. Нужно было опровергнуть и поразить этих проповедников, и Савл действительно выступил против Стефана и несомненно был одним из тех «некоторых из Киликии, кто вступил в спор с Стефаном» (Деян. 6:9). Спор между такими противниками мог быть только самый горячий, и Савл к ужасу своему увидел, что при всей своей учености он «не мог противостоять муд­рости и духу, которым говорил» его противник. И тогда-то ревность его приняла кровожадный характер. Позор своего поражения он мог смыть лишь кровью Стефана, и одобрял его убиение. Сопровождавшие это страшное мученичество обстоятельства не могли бесследно пройти для такого пылкого человека как Савл, и в душе у него шевельнулось страшное чувство сожаления и раскаяния, что он в своей ревности зашел так далеко, а вместе затеплилась и искра сомнения в своей собственной правоте. Но это было тяжелое чувство; нужно было подавить его, а достигнуть этого можно было только новою и усиленною ревностью в защите Моисеева закона и в гонении на врагов его. Если погублен такой высокообразованный и геройский проповедник его как Стефан, то масса его последователей уже не заслуживает!» ника­кого сожаления; ее нужно уничтожить, и тогда ненавистное уче­ние будет вырвано с корнем. С такими мыслями и чувствами Савл, вопреки наставлениям своего великого учителя Гамалиила, положительно стал «терзать церковь» и гнал ее членов «до смерти» (Деян. 8:3; 22:4). И это гонение навело ужас на христиан. Пред лицем грозного гонителя они рассеялись и исчезли. Иерусалим по-видимому был совершенно очищен от них. Там уже не было больше проповедания или чудес у притвора Соломонова, толпы уже не собирались на улицах в ожидании прохождения тени апп. Петра и Иоанна; в доме Марии, матери Марка, уже не было больше многолюдных собраний. Если христиане и собирались, то собирались только с боязли­востью и тайком, в малом числе, и трапезы любви, если только они вообще совершались, происходили вероятно так, как в первые дни по воскресении, с запертыми дверями – ради страха иудейского. Некоторые из христиан понесли жестокое мучение за свою веру; менее преданные члены церкви несомненно отпали от нее; большинство сразу же бежало еще до наступления бури гонения. Такой успех дела должен был чрезвычайно обрадо­вать первосвященников и старейшин иудейских, которые наконец могли надеяться на полное истребление секты, так много делавшей им хлопот. Они даже были бы довольны и тем, что сделано; но Савл хотел довести до конца, и «в чрезмерной против них ярости, преследовал даже и в чужих городах» (Деян. 26:11). Особенно много христиан, слышал он, было в Дамаске, где они свили себе гнездо под властью аравийского князя Ареты. И вот, чтобы разорить и это гнездо, Савл обратился к первосвященнику, чтобы он дал ему полномочные письма в Дамаск, с которыми бы он мог устроить там судилище и в цепях приводить оттуда в Иерусалим всех, кого только найдет из христиан, как мужчин, так и женщин, с целью производства над ними высшего суда, примером правды и милости которого могла служить для них участь св. Стефана. И вот он, получив письма, отправился в путь, «дыша угрозами и убийствами на учеников Господа» (Деян. 9:1), – но по неисповедимым намерениям Промысла Божия путь этот привел его к совершенно неожиданному для него исходу, и он вышел из Дамаска не грозным гонителем, с целою партией закованных в цепи и трепещущих за свою участь христиан, а смиренным и разбитым назарянином, последователем того самого Иисуса Назарянина, самое имя которого дотоле звучало для него презрением и возбуждало в нем неистребимую ненависть.

Этот чудесный переворот совершился на дороге, непода­леку от Дамаска, близ деревни Каукабы (как указывает предание). Пред знатным путником, ехавшим в сопровождении значительной свиты, расстилалась «пустыня Дамасская», ограничи­ваемая на север цепью Ливанских гор, едва заметно выступающих в далекой синеве небосклона; в прямом направлении виднелись башни самого Дамаска, кровли которого ярко сверкали под палящими лучами полуденного солнца. Путь был страшно тяжел и утомителен в эти часы дня, и Савл нетерпеливо стремился поскорее добраться до знаменитого своими садами го­рода, чтобы отдохнуть под их сладостною тенью от пути и затем сразу же приняться за дело. И вдруг – кончилось все. Вокруг путников вдруг заблистал необычайный свет с неба. Его видел не Савл только, но и все его спутники. В Сирии и вообще полуденное солнце светит и жжет невыносимо; но этот свет с неба был еще поразительнее в своей яркости и еще пронзительнее в своем пламени. Вместе с светом, до спутников Савла донесся какой-то страшный, но невнятный голос. Как бы каким-то грозным мановением с неба они все были повергнуты в оцепенении на землю. Когда другие встали и отчасти оправились от ужаса, Савл лежал еще на земле, и в этом распростертом положены он видел необычайный человеческий образ и слышал человеческий голос, говорящий ему: «Савл, Савл, что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна». Но в этот страшный момент Савл не узнал Того, кто говорил ему, потому что он никогда не видел Его на земле. «Кто ты, Господи?» сказал он. «Я Иисус Назорей, которого ты гонишь!» Ответ этот ужасом поразил Савла, и в душе его мгновенно и в ужасающей ясности воскресло все, что он делал против этого Иисуса Назарянина. В невыносимом трепете и ужасе он спросил Его: «Господи! что повелишь мне делать?» и на это последовал милостивый ответ: «встань, и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать». «Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя».

Савл встал, но все вокруг него было темно. Ослепительное видение исчезло, но вместе с ним для взора Савла померкло и самое солнце. Он был слеп. Испуганные спут­ники взяли его за руку и повели к Дамаску. По прибытии в город его отвели в дом Иуды, на длинной улице, которая идет чрез весь город и как тогда, так и теперь называется Прямою. Там с мукой в душе, в слепоте, в телесных страданиях, в умственном возбуждении, без пищи и питья, Савл пролежал три дня; а блеск поразившего его света постоянно предносился пред его темными глазами и звуки того укоряющего голоса все еще гремели в его ушах. Никто не может сказать, что пере­жила его душа в эти три дня. Наконец буря его душевного состояния нашла облегчение в молитве, и затем к нему пришел один христианин, уважаемый всеми, и даже иудеями, Анания, которому Господь явился в видении и открыл, что этот безжалостный гонитель будет избранным сосудом, чтобы возвещать имя Христово пред язычниками, царями и сынами Израиля. «И Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое», говорил Господь. Добрый Анания, опасавшийся сначала идти к известному всем кровожадному гонителю, не медлил долее. Он вошел в дом Иуды, и обратился к страдальцу с дорогим приветствием как к брату и, возложив руки на его затемненные глаза, велел ему встать, смотреть и быть исполненным св. Духа. «И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его; и вдруг он прозрел, и, встав, крестился; и, приняв пищи, укрепился».

Проведя несколько дней в обществе Анании, который несомненно своею беседою ободрил дух его и преподал ему начатки христианских истин, Савл совершенно возродился духовно и почувствовал себя совершенно другим человеком. Между его прежним и настоящим легла непроходимая бездна. Ему откры­лись глаза на сущность вещей, и теперь он к изумлению видел, что все то, в чем он полагал свою славу и свое величие, было отжившею ветошью и тьмою в сравнении с истинным светом гонимого христианства. И при одном воспоминании, что он был гонителем церкви, ужас поражал его богопросвещенную душу и тем с большею ревностью он теперь стремился загла­дить это свое прошлое гонительство проповеданием Христа. Опра­вившись от душевного и телесного потрясения, он сразу же выступил проповедником Евангелия, и в дамасских синагогах изумлялись все, как этот яростный гонитель христианства теперь вдохновенно проповедывал Евангелие. Но душа Савла была разбита и требовала более продолжительного успокоения. Ему нужен был такой отдых, во время которого он мог бы всецело оторваться от окружающего мира, уйти в самого себя, проверить свое душевное состояние и в уединенной беседе с Богом найти окончательное подтверждение своему призванию. И вот Савл, подобно великим ветхозаветным праведникам, удалился из Дамаска в Аравию, где и пробыл около трех лет. Только после этого продолжительного пребывания в пустыне, проведенного несомненно в глубоком душевном самоиспытании, Савл опять возвратился в Дамаск, и там начал проповедь о Христе.

Появление такого великого проповедника, о котором уже могли забыть отчасти, обратило на него общее внимание, и так как он всю свою прежнюю ученость, подкрепленную еще высшими откровениями, всецело обратил на проповедь и защиту Евангелия, то никто из иудейских книжников и законников не мог выстоять против него. Это естественно возбудило против него крайнее негодование среди иудеев, и они составили даже заговор убить его. В этом заговоре принял участие даже правитель Дамаска, который приставил стражу к городским воротам. Опасность была страшная, тем более, что она грозила в самом же начале прекратить деятельность Савла, ко­торый не успел еще хоть сколько-нибудь загладить грехов своей прежней жизни. Нужно было избежать ее, и в этом отношении помогли ему уже начавшие собираться около него уче­ники. Они воспользовались тем, что дома на востоке окнами выходили за городскую стену, и, посадив Савла в большую корзину, спустили его на веревке за стену, подобно тому, как в древности Раав спасла соглядатаев. Избежав опасности, Савл тогда направился в Иерусалим. Там ему уже не было места среди старейшин иудейских, и он должен был искать убежища среди новых своих собратьев-христиан. Еще бу­дучи гонителем, он вероятно слышал об ап. Петре, кото­рый выдавался среди других апостолов своим мужеством в проповеди и славился чудесами. С ним-то «видеться» и решился Савл, чтобы найти в нем мужественного друга и на­ставника. Ап. Петр принял его с свойственным ему радушием, так что Савл пробыл у него дней пятнадцать, и за это время познакомился и с Иаковом, братом Господним. Других апостолов частью не было в это время в Иерусалиме, частью же они продолжали недоверчиво относиться к обращенному свирепому гонителю, предполагая в его обращении лишь коварный прием для разузнания всех тайн жизни среди христиан. Но великодушный Варнава, сам эллинист, близко по­знакомившись с Савлом, убедил наконец апостолов, что пред ними уже не прежний гонитель, а смиренный христианин, удостоившийся страшного откровения на пути в Дамаск. И тог­да, будучи принят в общество апостолов, Савл совершен­но укрепился нравственно, и вновь выступил на проповедь Христа в синагогах иудейских, смело состязаясь с эллинистами, во главе которых он некогда отстаивали ветхий завет против Стефана. Такой переход его на сторону бывших своих противников естественно возбудил крайнее раздражение среди иудеев, и ему грозила участь св. Стефана. Савл был в крайнем унынии и однажды до такой степени молился в храме, что пришел в исступление. И в это время ему было новое откровение Христа, который, повелевая ему удалиться из Иерусалима, вместе с тем дал ему великое поручение быть апостолом язычников. «Иди, говорил Христос: Я пошлю тебя далеко к язычникам». Смиренно приняв на себя это великое поручение, Савл при помощи учеников, тайно сел на корабль и, избегнув таким образом грозившей ему опасности, отправил­ся в Кесарию, и оттуда препровожден был в Тарс, где и пробыл четырнадцать лет, готовясь к своему великому призванию – апостольства среди язычников.

После обращения Савла в состоянии церкви наступило вре­менное затишье от внешних гонений, так что «церкви по всей Иудее, Галилее и Самарии были в покое, называясь и ходя в страхе Господнем; и при утешении от св. Духа умножались». Это было в первую половину царствования императора Кая Ка­лигулы (37–39 по Р. Х.), и объяснялось тем, что в это время иудейский мир находился в страшном возбуждении, отвлекавшем его внимание от гонительства христиан. Раздраженный иудеями, император хотел доказать им свое неограниченное самовластие и повелел поставить свою статую в святилище иерусалимского храма. Такое повеление, грозившее страшным осквернением храма языческим изображением, повергло иудеев в неописанный ужас и они все свои силы употребляли на то, чтобы отвратить как нибудь подобное бедствие. И вот, когда злейшие враги церкви вынуждены были всеми силами отстаивать ветхозаветный храм от осквернения язычниками, церковь новозаветная «при утешении от св. Духа умножалась» и открывала свои двери для язычников. Первый шаг в этом отношении сделан был по внушению свыше ап. Петром.

Исполняя свое апостольское призвание, ап. Петр по временам обходил разбросанные в разных местах христианские общины, назидая их в вере и проповедуя Евангелие. Свою проповедь он сопровождал и великими чудесами, которые показывали, что духовные дары, полученные апостолами от своего божественная Учителя, не ослабели. Так в городе Лидде апостол именем Иисуса Христа исцелил Энея, бывшего в расслаблении восемь лет, и это чудо имело своим следствием обращение к вере не только всех жителей города, но и населения обширной равнины Саронской. Верстах в четырнадцати от Лидды находился известный портовый город Иоппия (теперешняя Яффа). Там также была христианская община, но она была край­не опечалена тем, что одна из известнейших христианок, отличавшаяся добрыми делами и обширною благотворительностью, по имени Тавифа (т. е. серна – имя, дававшееся в древности за красоту) «занемогла и умерла». Эта великая потеря повергла всех христиан города в великую скорбь, и они не знали, где искать утешения. Услышав однако же, что ап. Петр находится в соседней Лидде, ученики с проблеском надежды тотчас же послали за ним, прося его прибыть к ним немедленно. Апостол действительно прибыль и утешил плачущую общину великим чудом – воскрешением Тавифы. Следуя примеру своего бож. Учителя (при воскрешении дочери Иаира), Петр введенный в горницу, где лежала покойница, «выслал всех вон и, преклонив колена, помолился и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань. И она открыла глаза свои и, увидев Петра, села». Подав ей руку, апостол поднял ее и, призвав собрав­шихся христиан и особенно вдовиц, горько оплакивавших по­терю великой для них благодетельницы, «поставил ее пред ни­ми живою. Это сделалось известным по всей Иоппии, и многие уверовали в Господа».

Апостол остановился на некоторое время в Иоппии, именно в доме некоего Симона кожевника. Дом его находился на самом берегу Средиземного моря, и с плоской кровли его откры­вался дивный вид на море и на весь город. На эту кровлю ап. Петр ежедневно выходил молиться, и случилось так, что его молитва совпадала с молитвой одного благочестивого человека в Кесарии. Это был Корнилий, римский сотник из Италийской когорты, бывшей там на постое для поддержания вла­сти Рима. Язычник по рождению, он обладал глубоко религиозным духом и, не находя удовлетворения своей религиозной потребности в отживавшем язычестве, он подобно многим сво­ими современниками принял иудейство. Тщательно исполняя законы Моисеевы, он был человек «благочестивый и боящийся Бога, со всем домом своим, творивший много милостыни на­роду и всегда молившейся Богу». Но и иудейство не удовлетворяло его жаждущего истины духа и в своих молитвах он видимо просили Господа открыть ему источники истинного и со­вершенного богопознания и богопочитания. Молитва его была услы­шана. Однажды во время молитвы ему явился ангел, который открыл ему, что он должен призвать апостола Петра, и тот откроет ему учение, которым и можно спастись. Корнилий чрез­вычайно испугался столь необычного для него видения, но обод­ренный ангелом сделал так, как он повелел ему, именно послал за ап. Петром в Иоппию. И когда посланные прибли­жались к городу, ап. Петру было видение, как раз подгото­вившее его к предстоявшему делу. Именно, взойдя около шестого часа на кровлю дома помолиться, апостол почувствовали голод, и так как обед еще не был готов, то он занялся благо­честивыми размышлениями. Под лучами палящего солнца с ним сделалось нечто в роде исступления. Пред ним отверзлось небо, и с него спускалось на землю к апостолу нечто в роде боль­шого полотна, поддерживаемого на веревках, привязанных к четырем краям его. В нем как в некоем ковчеге находились всякие четвероногие земные, звери, пресмыкающиеся и птицы небесные, и был глас ему: «встань, Петр, заколи и ешь». Но при всем своем голоде, еще более усиливаемом видом пищи, Петр не забыл правил своего воспитания. Среди этих животных и пресмыкающихся находились твари, которые не отбрасывали жвачки и не имели раздвоенных копыт, что все ясно было запрещено в пищу законом. Лучше умереть с голоду, чем нарушить постановление закона и есть то, самая мысль о чем возбуждала ужас в иудее. Петру казалось стран­ным, что голос с неба без всякого ограничения велел ему убивать и есть тварей, среди которых нечистые так перемешаны были с чистыми. Мало того, самое присутствие среди них нечистых по-видимому оскверняло все полотно. Вследствие этого они с свойственною ему живостью и самоуверенностью ответил: «Нет, Господи, потому что я никогда не ел ничего скверного или нечистого». Тогда в другой раз был гас к нему: «что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Так было трижды, и затем видение исчезло: полотно сразу отдернуто было на небо. Исступление кончилось. Петр был одень с своими собствен­ными думами; все было тихо; не было ни малейшего шепота с палящего неба; у его ног безмолвно разливалось сверкающее море. Пока апостол размышлял, что бы могло означать все это видение, на дворе появились три язычника, которые к его изумлению спрашивали именно о нем. В его уме тотчас же про­мелькнула мысль о связи только что бывшего видения с явлением этих язычников, и это подтверждено было ему последними, которые обратились к нему с приглашением от имени сотника Корнилия посетить его дом и преподать ему и его се­мейству назидание. Апостол, видя во всем этом высшее указание, немедленно согласился, и взяв с собою шестерых из собратьев христиан, отправился в Кесарию, где с нетерпением и благоговением ожидал его благочестивый сотник. Узнав о приближении апостола, Корнилий вышел к нему на встречу и повергся к ногам его. Петр тотчас же поднял благочестивого воина и, несомненно к удивлению сопровождавших его собратий, быть может даже к своему собственному удивлению, нарушил все предания своей жизни, равно как и национальные обычаи многих веков, вступив с язычником в свободный разговор в присутствии собравшихся родственников сотника. Это он делал не из забывчивости вследствие особенной восторженности, но с полным сознанием, что он, делая теперь то, что доселе считалось нечестивым, поступал согласно с божественным откровением. Корнилий затем рассказал о причинах, побудивших его послать за Петром, и апостол начал свою торжественную речь к ним знаменитым заявлением, что теперь он с несомненною уверенностью видел, что «Бог нелицеприятен, но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему». После этого апостол рассказал язычникам всю земную жизнь Господа Иисуса Хри­ста, о Его служении и о том, как Он ходил повсюду, благотворя и исцеляя всех, страдавших под рабством диавола; затем о распятии и воскресении из мертвых, свидетелями которых были ученики, предназначенные голосом своего воскресшего Спасителя свидетельствовать, что Он есть предопределенный Судия живых и мертвых. И в то время, когда Петр продолжал разъяснять на основании пророков, что все, кто верует в Него, должны получить прощение грехов имени Его, вдруг на этих некрещеных язычников, как и на присутствовавших иудеев, снизошло то высшее вдохновение, которое дало им дар языков, как и апостолам во время Пятидесятницы: «Дух Святой сошел на всех». Значит и язычников не отвергал Христос, значить и им открывались двери в цар­ство Его. В таком случае, что же запрещало креститься им? И апостол действительно крестил тут же всех уверовавших во Христа. И у этих новообращенных христиан из язычников апостол пробыл несколько дней, укрепляя их в вере и руководя в жизни. Когда весть об этом необычайном событии дошла до Иерусалима, то там некоторые из христиан и даже апостолов удивились такому свободному обращению Пет­ра с нечистыми язычниками, и когда он возвратился, то упре­кали его в этом, говоря: «ты ходил к людям необрезанным и ел с ними», т. е. осквернился общением с ними. Но ког­да Петр подробно рассказал обо всем случившемся, прибавив в заключение: «кто же я, чтобы мне воспрепятствовать Богу», то ученики «выслушав это, успокоились, и прославили Бога, говоря: видно, и язычникам дал Бог покаяние в жизнь». Так совершилось на почве христианства слияние двух враждебных и дотоле непримиримых между собою миров – иудейского и языческого. Те и другие одинаково призывались в церковь, и единственным условием для вступления в нее считалась вера в Иисуса Христа как Спасителя мира, а не принадлежность к той или другой народности, или к тому или другому пле­мени. Теперь уже в церковь допущены были представители всяких верований и племен: иудеи и самаряне, эфиопский прозелит с далекого юга и язычники из самой столицы мира –Рима, и эта свобода доступа в церковь для всех язычников полу­чила теперь двойное подтверждение: в лице ап. Петра, принявшего первенцев из языческого мира, и в лице ап. Павла, который получил особенное поручение благовествовать языческим народам и начал уже свою великую деятельность по различным городам Сирии и Киликии.

Но это еще было не все. В Иерусалим пришло известие, что Евангелие стало успешно распространяться в знаменитой греческой столице востока Антиохии, которой суждено было скоро стать и первой столицей христианства. Антиохия, основан­ная в 300 г. до Р. Х. Селевком Никатором и названная так в честь его отца Антиоха, была столицей греческих ца­рей Сирии и впоследствии стала резиденцией римских правите­лей провинции того же имени. Расположенная в углу, образуемом цепями Ливана и Тавра, на берегу быстрого Оронта, Антиохия занимала в высшей степени выгодное в географическом, политическом и торговом отношении положение, так как служила центром, куда сходились нити ото всех окружающих стран. Вследствие этого в ней было самое разнородное население и близко сталкивались иудеи с греками. Когда началось в Иерусалиме гонение на христиан, то часть бежавших христиан укрылась и в Антиохии, и некоторые из эллинистов не пре­минули обратиться с проповедью Евангелия не только к иудеям, но и вообще к смешанному населению Антиохии – к язычникам, именно грекам, на языке которых они объяснялись свободно, и к их великой радости, проповедь сопровождалась значительным успехом: «великое число, уверовав, обратилось к Го­споду». Очень возможно, что эти греки находились в таком же душевном состоянии, как и Корнилий, т. е. жаждали религиозной истины, были пришельцами врат и с радостью внима­ли благовестию, которое способно было исцелить их душевные раны. Так как это событие видимо совершилось уже после обращения Корнилия, то апостолы, уже не смущаясь этим обстоятельством и, видя тут действе высшего Промысла, немедлен­но приняли меры для утверждения новообращенных. С этою целью они отправили в Антиохию Варнаву, который как левит и вместе эллинист с о. Кипра мог служить лучшим посредником между иудеями и язычниками на почве христианского братства. Прибытие его в Антиохию сопровождалось великим благом для церкви. Увидев во всем этом движении благо­дать Божию, Варнава возрадовался и своим влиятельным словом «убеждал всех держаться Господа искренним сердцем». И язычники, видя пред собою мужа столь «доброго и исполненного Духа Святаго и веры», охотно и в значительном числе присоединялись к церкви. Таким образом в Антиохии образо­валась первая церковь из язычников. Благодаря сильному движению отсюда населения по всем направлениям, христианство отсюда именно впервые распространилось по всем восточным провинциям империи, а затем перешло и в Европу до самого Рима.

Между тем временный мир, которым наслаждались цер­кви в Иудее, закончился. После насильственной смерти Кали­гулы, преторианцы провозгласили императором Клавдия, и одним из первых дел нового императора было награждение Ирода Агриппы I, оказавшего ему важные услуги при его восшествии на престол, царством Иудейским. Этот царек старал­ся всеми мерами приобрести популярность у своего народа и с этою целью, будучи в душе совершенный язычник, наружно соблюдал все постановления закона Моисеева. Со смертью Кали­гулы конечно оставлена была мысль о постановлении его статуи в святилище храма, и иудеи опять могли свободно направить свою вражду и ненависть на христиан, которых они считали не только изуверами, но и богоотступниками, отвергавшими завет, заключенный Богом с их предками. Не пренебрегая никакими средствами, Ирод Агриппа решил воспользоваться этою именно ненавистью, чтобы особенно проявить свою мнимую рев­ность к закону и понравиться сильной фарисейской партии. Поэтому во время Пасхи, когда особенно возбуждался иудейский фанатизм, он «поднял руки на некоторых из принадлежащих к церкви, чтобы сделать им зло, и убил Иакова, бра­та Иоаннова, мечем; видя же, что это приятно иудеям, вслед затем взял и Петра». С коварною прозорливостью он направил свое оружие против главных вождей христианства, и ап. Иаков избран был первою жертвою потому, что это был старший брат возлюбленного ученика, один из первейших среди избранных апостолов и вообще человек, занимавший наиболее видное положение в Иерусалиме. И вот этот-то апостол, некогда просивший у Христа преимущества в царстве Его, получил его теперь и был первым из двенадцати апостолов мучеником за веру.

Ап. Иакову суждено было пасть от меча мучителя перед Пасхой. Всеобщее одобрение, каким сопровождалось это кровавое дело со стороны иудеев и которое стало еще более заметным вследствие присутствия огромных масс народа, собравшегося в Иерусалим для празднования Пасхи, подстрекнуло царя, услаждавшегося голосом народного одобрения, нанести еще более жестокий удар христианам, именно арестом знаменитейшего из апостолов. С этою целью схвачен был ап. Петр, но так как перед Пасхой уже не было времени для окончания суда над ним, и иудеи не хотели сами предавать его смерти в течение праздника, то его содержали в тюрьме до истечения семи священных дней, чтобы тогда и предать смер­ти с возможно большею торжественностью при огромном стечении народа. День за днем апостол оставался под строгим караулом, привязанный обеими руками к двум воинам и обе­регаемый другими двумя воинами. Видя всю невознаградимость лишения столь мужественного, столь преданного, столь одаренного духом и мудростью апостола, христиане иерусалимские изли­вали свое сердце и душу в молитвах о его избавлении. Но все казалось было тщетно. Наступила последняя ночь праздника: за­ря следующего утра должна была возвестить Петру о предстоявших ему пытках на суде и о страшной смерти. Казалось, пришел уже день, когда, как предсказывал ему Спаситель, дру­гой опояшет его и поведать его, куда он не хочет. Но в этой последней крайности Бог не оставил своего апостола и свою церковь. В самую последнюю ночь в темницу явился ангел и освободил его от уз, и избавление это было столь внезапным, таинственным и поразительным, что самому Петру, когда он вполне удостоверился в своем спасении, оно казалось как бы видением (Деян. 12:9). Кратко рассказав об обстоятельствах избавления собратьям, собравшим­ся в доме Марии, матери Иоанна Марка он поручил им пе­редать тоже самое известие Иакову, брату Господню, и другим христианам, которые не присутствовали здесь, и удалился на некоторое время в безопасное уединение, между тем как Иро­ду оставалось изливать свое бессильное мщение на неповинном отряде воинов, содержавших стражу при темнице. Пораженный таким странным на его взгляд событием, Ирод отправился отсюда в Кесарию и там на одном большом празднестве, во время торжественного выхода его к народу, в театре постиг его страш­ный гнев Божий. Пораженный смертельною болезнью, он был изъеден червями и скоро скончался в заслуженных страданиях.

Успех христианской проповеди в Антиохии предвещал бо­гатую жатву среди языческих народов вообще. Жатвы было много, но была нужда в особых для нее делателях. На этой жатве трудился просвещенный Варнава, но он видел, что его сил недостаточно, так как нива зрела для жатвы скорее, чем успевали его руки. Тогда он вспомнил о Савле и о его особом предназначении для проповеди языческим народам, и отправился за ним в Тарс, где он жил в уединении, го­товясь на великое поприще апостольства. Найдя его там, он вместе с ним прибыл в Антиохию, и здесь около них сгруппировалась вся церковь. Они выступили с проповедью Евангелия и учили с таким успехом, что их собрания заняли определенное место между религиозными и философскими школами этого просвещенного го­рода, и ученики их впервые стали называться «христианами».

Антиохийская церковь, кроме духовных даров, была обильна и дарами вещественными, так как среди новообращенных было не мало лиц состоятельных, и она скоро доказала свой христианский дух щедрым благотворением нуждающимся собратьям в Иерусалиме. Именно около этого вре­мени случился сильный голод, повергший христиан Иерусалима в сильную нужду. Чтобы вывести их из этого затруднения, антиохийские христиане произвели между собою сбор и отправили в Иерусалим с этим пособием Варнаву и Савла, которые и передали его страждущим христианам. Исполнив это поручение, они возвратились в Антиохию, приведя с собою юношу Иоанна Марка, который решился следовать за ними и помогать им своими услугами.

Церковь в Антиохии между тем настолько усилилась и окрепла, что в ней почувствовалось стремление выступить на поприще миссионерской деятельности для обращения язычников окружающих стран и городов. По внушению св. Духа, пред­ставители церкви избрали для этой цели Варнаву и Савла, которых и отправили с молитвенными пожеланиями на великое служение. Предстоявшее им поприще было чрезвычайно трудно. Языческий мир находился в это время в наихудшем состоянии. Греция, блиставшая некогда своим умственным просвещением и славившаяся учеными и философами, представляла собою жалкую рабу, которая униженно пресмыкалась пред Римом, стараясь обольстить его своими поблекшими чарами и потворствуя самой гнусной разнузданности. Рим, славившийся простотою своих нравов, теперь потерял эту добродетель и, по выражению Сенеки, был сточной ямой всякой мерзости, или, по изречению ап. Иоанна, был блудницею, которая заставляла народы пить чашу ее блудодеяний. Находясь под гнетом необузданных полупомешанных императоров; развращаемая грязными театральными пред­ставлениями и ожесточаемая кровавыми зрелищами амфитеатра; ки­ша всевозможными паразитами и обманщиками, острожниками и распутнейшими рабами; не имея никакой серьезной религии, никакого общественного воспитания; устрашаемая наглыми солдатами и обни­щавшею чернью – столица мира представляла в этом периоде картину позора и бедствия, беспримерных в летописях мира. Задыхаясь от внутреннего измождения, римский мир искал себе утешения в суеверии, чувственности и стоицизме. Суевере главным образом состояло в привязанности к загадочным системам восточного жречества, в возбуждающих чувствен­ность обрядах, в ужасных умилостивительных жертвах, заимствованных из разлагавшихся мифологий Египта или из грубо чувственных религий Галатии и Фригии. Все это на­столько было опасно для нравственности и порядка, что уже задолго до этого времени сенат напрасно пытался запретить обряды, совершаемые в честь Изиды и Сераписа. Но все было напрасно. Язычество видимо разлагалось и находилось в томи­тельной агонии, которую оно тщетно усиливалось смягчить наслаждениями самой постыдной чувственности и распутства. И среди этого поголовного развращения было лишь немного таких, которые еще ценили добродетель и держались простоты древней семейной жизни и религии. Эти немногие искали убежища в суровом стоицизме, но и он был слишком бездушен, чтобы давать хоть какое-нибудь удовлетворение настрадавшимся душам, которые жаждали истины в ее совершеннейшем выражении. И эту то истину отправились проповедывать языческому миру скромные апостолы из Антиохии.

Взяв с собою Иоанна Марка, Варнава и Савл отправи­лись в приморский порт Селевкию и отплыли на корабле на о. Кипр, как родину Варнавы и, следовательно, местность, ко­торая могла служить наилучшим поприщем для начала вели­кой деятельности среди язычников. На Кипре было самое раз­нородное население и среди его не мало иудеев, так что в главных городах были синагоги. Апостолы, хотя и имели своим главным предназначением проповедывать язычникам, однако же никогда не упускали случая благовествовать и иудеям. Это не только согласно было с заповедью их бож. Учителя, но вместе с тем только чрез иудеев, именно чрез эллинистов и прозелитов можно было лучше всего достигнуть и язычников. Главным предметом проповеди было слово Божие и доказательство на основании его, что Иисус Христос, распятый иудеями, был Мессия, Спаситель мира. С этою проповедью они обошли весь остров, от Саламина на восточном берегу до Пафа на западном. Этот последний город, известный в греческой истории совершавшимися в нем оргиями в честь Венеры, был теперь резиденцией римского проконсула, Сергия Павла. Это был обра­зованный и знатный римлянин, но подобно всем своим современникам он уже изверился в своих богов и досуги своей служ­бы посвящал таинственным и странным суевериям, которыми он окружен был со всех сторон. Это был вообще век, когда безверие уживалось рядом с самым грубым суеверием. Гордые римляне, потеряв всякую твердую почву в своей национальной религии, чувствовали себя вынужденными какою-то инстинктивною необходимостью искать хоть какого-нибудь сношения с невидимым миром, хотя бы даже при посредстве мистического волшеб­ства востока. Известно, что Марий обращался к предсказательству еврейки Марфы. В этот замечательный период авгуры, звездочеты, халдеи, математики, астрологи, маги, предвещатели, предсказа­тели судьбы, чревовещатели, снотолкователи отовсюду во множестве стекались в Рим и приобретали такое значение, что на­влекали на себя негодование как сатириков, так и историков. Некоторые из них, как Аполлоний Тианский и позднее Александр Абонотихский и циник Перегрин, обратили на себя все­общее внимание. Едва ли было такое римское семейство, которое не содержало бы у себя своего собственного предсказателя судьбы, а Ювенал саркастически говорит, что император Тиверий, уда­лившись из Рима на о.Капрею, жил там окруженный «целым стадом халдеев». Тоже было с Сергием Павлом, который держал при себе в качестве волхва одного иудейского обманщика, по имени Вариисуса. Когда он услышал о проповеди двух пришельцев из Антиохии, то заинтересовался и ими, и хотел послушать их учение. Но волхв (Елима) увидел в этом опасность для своего выгодного положения и, чтобы унизить апостолов, вступил в открытое состязание с ними, не стесняясь конечно ни доводами, ни оскорблениями в своем старании убедить Сергия Павла в нелепости новой веры. Тогда Савл, с этого времени начавший называться Павлом, мужественно выступил против наглого обманщика и сразу обнаружил пред всеми его низкую алчную душу. Устремляя на ложного прорицателя свой неотразимый взор, апостол воскликнул: «О, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних»? И затем, заметив ужас, объявший душу обличенного лицемера вследствие этого смелого и громоносного удара, он тут же прибавил: «И ныне вот рука Господня на тебя: ты будешь слеп и не увидишь солнца до времени». Заклятие мгновенно возымело силу; кудесник сразу же почувствовал, что его обман обнажен и сам он уничтожен, что он стоял пред лицем карающего правосудия. Туман заволок ему зрение, наступила для него полная тьма, и, в отчаянии растопырив руки, он искал вожатого. Все это произвело сильное впечатление на проконсула, и он «уверовал, дивясь учению Господню».

Обойдя весь Кипр, проповедники сели на корабль и пере­правились на берег Малой Азии, именно в Пергию, в Памфилии, но юный Марк, испугавшись предстоявших трудов и опасно­стей, возвратился в Иерусалим. Отсюда апостолы направились в Антиохию Писидийскую, как город, который, лежа на большой торговой дороге, соединявшей его с многими соседними городами, имел большое разноплеменное и разноязычное население и представлял удобное поприще для проповеди. Но проповедь апостолов на первое время была обращена не к природным писидийцам и не к грекам, которые составляли наносный слой в населении, а к иудеям, которые прибыли туда вместе с потоком римского населения, обеспечившего за ними одинаковые права с други­ми жителями. В городе была синагога; в первый же субботний день апостолы отправились в нее и заняли места. Слух о их при­бытии успел уже распространиться по городу, и начальник си­нагоги предложил им, как это обыкновенно делалось по отношению к знатным и вообще известным чем-нибудь иностран­цам, сказать проповедь. Тогда ап. Павел встал и, дав знак рукою, обратился к собранию с речью, которую начал слова­ми: «мужи израильтяне и боящиеся Бога! послушайте». Затем, передав вкратце всю чудесную историю израильского народа, быв­шую подготовлением к принятию Избавителя мира, он рассказал, что этого Избавителя-Мессию начальники иудейские не при­знали и без всякой вины предали распятию, положили во гроб, но «Бог воскресил Его из мертвых». «И так, говорили апостолы, да будет известно вам, мужи братия, что ради Его возвещается вам прощение грехов». Не смотря на то, что в проповеди этой наносился страшный удар иудейству, она произве­ла громадное впечатление, так что при выходе апостолов из синагоги их окружила толпа язычников (прозелитов), которые и просили их, чтобы они говорили о том же и в следующую субботу. В следующую субботу синагога уже не могла вместить всех желавших послушать дивную проповедь, так как «почти весь город собрался слушать слово Божие». Но этот успех сразу же пробудил зависть у иудеев, так что они открыто выступили против апостола, и во время проповеди всячески противоречили ему и не стеснялись всевозможными злословиями. Дело дошло до того, что проповедь стала невозможною, и тогда апосто­лы высказали своим иудейским врагам заслуженную ими горь­кую истину. Обращаясь к иудеям, апостолы мужественно ска­зали им: «вам первым надлежало быть проповедану слову Божию, но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостой­ными вечной жизни, то вот мы обращаемся к язычникам. Ибо так заповедал нам Господь чрез пророка Исайю, который сказал о Спасителе, что Он был предназначен во свет язычникам и во спасение до края земли». С радостью и благодарением язычники приветствовали проповедь, которою те­перь исключительно им предлагались великие благословения, без законнических требований иудейства. Все, кто по бла­годати Божией решили войти в ряды жаждавших вечной жиз­ни, принимали веру. Более и более начало распространяться сло­во Господне. Но иудеи были сильны в городе, где они держа­ли в своих руках всю торговлю, и поэтому добились даже того, что римские власти приняли их сторону и апостолы долж­ны были удалиться из Антиохии и направились в город Иконию, где они и могли успокоиться от пережитого волнения, по­тому что сюда уже не простиралась власть римского пропретора. А оставленные ими в Антиохии ученики «исполнялись радости и Духа Святаго».

В Иконии повторилось тоже самое, что и в Антиохии. Проповедь апостолов имела большой успех, «уверовало великое множество иудеев и эллинов»; но этот успех возбудил и раздражил неверующих иудеев. Возбуждение было так сильно, что город разделился на две половины, из которых одни были на стороне иудеев, а другие на стороне апостолов. Наконец дело дошло до того, что вожаки враждебной партии из иудеев и язычников составили заговор убить апостолов. Об этом им заблаговременно дано было знать, и они еще раз должны были спасаться бегством. Оставляя тетрархию Иконийскую, они все еще продолжали путь большой дорогой и, пройдя шестьдесят верст, достигли округа Антиоха IV, царя Коммагенскаго, и вступили в маленький город Листру Ликаонийскую. Как в самой Листре, так и в прилегающих селениях, апостолы по-видимому проповедывали с успехом и оставались по несколько времени. При одном случае ап. Павел заметил среди своих слушателей человека, который был калека от рождения. Его очевидная жажда по­слушать заставила его выдвинуться вперед к апостолу, как человеку, который мог совершать чудесные дела. И он не ошибся. Устремив на больного свой взор, апостол громким голосом воскликнул: «Встань прямо!» Встрепенувшись от чу­десной силы, калека встал и начал ходить. Все присутствовавшие поражены были этим событием, и многие в толпе от неописанного изумления закричали: «боги в образе человеческом сошли к нам», и называли Варнаву Зевесом, а Павла Эрмием, «потому что он начальствовал в слове». Молва эта разнеслась по городу и скоро появился даже жрец Зевеса, который привел волов и принес венки для совершения жертвоприношения. Не понимая туземного наречия, апостолы лишь после всех узнали, что их хотели сделать предметом идолопоклонства. Но когда они услышали об этом, то при своем живом сознании страшного величия единого истинного Бога были до такой степени поражены ужасом, как это едва ли и могли понять язычники: разрывая свои одежды, они с криками бросились к толпе, увещевали и умоляли ее верить, что они лишь обыкно­венные смертные, подобные им самим, и что самою целью их миссии было отвращать их от этого пустого идоло­поклонства к единому, живому и истинному Богу, который сотворил и небо, и землю, и море, и все, что в них. Таким образом, мало по малу заставив толпу обратить внимание на свои увещания, они объяснили, что в течение прошлых поколений Бог как бы попускал всем народам ходить своими путями и не давал им особенных откровений; но даже и в те дни Он не переставал свидетельствовать о себе благодеяниями, подавая им с неба «дожди и времена плодоносные, и исполняя пищей и веселием сердца наши». Проповедь эта за­ставила народ разубедиться в своем заблуждении и оставить мысль о жертвоприношении, а апостолы продолжали благовествовать им о Христе. Но скоро проповедь их была прервана самым грубым образом. Из Антиохии и Иконии прибыло несколько иудеев, которые и начали возбуждать народ против апостолов, говоря: «они не говорят ничего истинного, а все лгут». И им настолько удалось возбудить этот ветряный народ, что чернь быстро предалась мятежу и буйству. Она стала побивать ап. Павла камнями, и, думая, что он уже мертв, вытащила его за город и там бросила. Но апостол был жив, и когда он очнулся, ученики перенесли его тайком в город, где он и оправился от страшного потрясения. После столь жестокого обращения очевидно не возможно было оставаться в Листре, и апостолы оставили этот город и направились в Дервию, где они и могли успокоиться от трудов и потрясений, так как злейшие враги их, ничего не зная о том, что ап. Павел ожил, не могли преследовать их там.

Дервия представляла собою последний пункт их миссионерского путешествия, и отсюда апостолы решили возвратиться в Антиохию. Но они не пошли ближайшим путем – чрез Тарс, а не смотря на все перенесенные опасности, решили возвратиться тем же путем, которым прибыли, чтобы по пу­ти вновь побывать в только что посещенных городах и укрепить в них верующих. И вот проходя опять чрез Листру, Иконию и Антиохию Писидийскую, они «утверждали души учеников, увещевая пребывать в вере и научая, что многими скорбями надлежит нам войти в царствие Божие». При этом в каждой церкви рукополагали пресвитеров, вверяя им на попечение новообращенную паству. Из приморского города Атталии они наконец отплыли в Антиохию, и там на собрании всей церкви «рассказали все, что совершил Бог с ними, и как Он отверз дверь веры язычникам».

Некоторое время миссионеры-апостолы мирно отдыхали от своих трудов среди общины христиан Антиохии, которые, хотя и состояли из различных народов, как иудеев, так и язычников, жили между собою в братской любви и полном согласии. Но этот мир скоро нарушен был вторжением опасных лжебратий, которые, прибыв из Иудеи и будучи крайними ревни­телями Моисеева закона, стали учить, что в царстве Христовом не может быть полного равенства между иудеями и языч­никами, и что последнее, чтобы спастись, обязательно должны пройти ступень иудейства и подвергнуться обрезанию. Эти рев­нители очевидно были из тех обращенцев, которые вступили в церковь из сильной фарисейской партии и, пропитанные за­кваской фарисейства, хотели и в церкви Христовой придержи­ваться своих воззрений. Такое требование грозило большою опас­ностью, так как внесло бы ложное понятие об отношении закона к евангелию, Моисея к Христу, давая мысль о том, будто иску­пительная заслуга Христа была недостаточна сама по себе и что ее нужно было восполнять делами Моисеева закона. Вместе с тем нарушалось равенство между христианами, за иудеями при­знавалось преимущество, которого не имели христиане из язычников и для получения которого им приходилось принимать на себя тяжелое бремя обрезания и других постановлений чуждого им закона. Против такого заблуждения восстали ап. Павел и Варнава, как главные благовестники язычникам. Естественно возник спорь, и так как он грозил нарушить мир церкви, то христиане Антиохии порешили отправить Павла и Варнаву в Иерусалим чтобы они там вместе с апостолами и представи­телями церкви обсудили этот важный вопрос. По дороге, ле­жавшей чрез Финикию и Самарию, они повсюду рассказывали об обращении язычников «и производили радость великую во всех братьях». По прибытии в Иерусалим, они были радо­стно приняты «церковью, апостолами и пресвитерами, и возвестили все, что Бог сотворил с ними, и как отверз дверь веры язычникам». Но фарисействующие христиане нашлись и здесь и стали настаивать, что язычников нельзя принимать в цер­ковь без принятия ими иудейства, что «должно обрезывать их и заповедовать соблюдать закон Моисеев». Тогда для решения важного предмета апостолы обратились к тому способу, который и впоследствии сделался обычным способом решения возникавших в церкви вопросов, именно созвали собор, составившийся из присутствовавших в Иерусалиме апостолов, предстоятелей церкви и народа. Из долгого предварительного рассуждения выяснилось, что большинство стоит за равенство язычников и только не­значительная партия из фарисействующих иудеев отстаивала необходимость обрезания и вообще Моисеева закона для всех вступающих в церковь. Тогда встал ап. Петр, чтобы своим властным словом порешить дело. Он напомнил собранию, как сам Бог при обращены сотника Корнилия и его домашних ясно решил этот вопрос: Он, Сердцеведец, даровал им Духа Святаго в той же полноте, как и уверовавшим иудеям, и не положив никакого различия между ними, верою очистил сердца их. «Что же вы ныне, обратился апостол к фарисействующим, не слушаете Бога, желая возложить на выи иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатью Господа Иисуса Христа спасемся, как и они». Довод этот был слишком силен и исходил из уст слишком авторитетного лица, чтобы можно было про­тивиться ему, и все собрание смолкло и «слушало Варнаву и Павла, рассказывавших, какие знамения и чудеса сотворил Бог чрез них среди язычников». Затем встал ап. Иаков, брат Господень, ко­торый по строгости своей жизни пользовался высоким почтением даже среди иудеев. Он указал на то, что начавшееся обращение язычников находится в полном согласии с пророчествами и есть одно из дел домостроительства Божия. Поэтому и не должно налагать на язычников иго закона. Для них достаточ­но, если они будут соблюдать общие требования нравственного закона, как он выражен в «Ноевых заповедях», именно будут воздерживаться «от оскверненного идолами, от блуда, удавленины и крови, и чтобы не делали другим того, чего не хотят себе». Голос апостолов восторжествовал. Собор решил дело в этом именно смысле и отправил в Антиохию и по другим городам окружное послание с подробным изложением соборного постановления. И христиане, прочитав послание, радовались, что в таком духе братства и человеколюбия разрешен был важный вопрос о допущении язычников в церковь Христову.

По возвращении в Антиохию у ап. Павла, как главного апостола языческого мира, возникло естественное желание вновь посетить основанные им церкви и удостовериться в плодах своей проповеди. И он отправился в свое второе миссионерское путешествие, которое сопровождалось самыми великими последствиями для христианской церкви. Спутником его на этот раз был Сила или Силуан, который, как видно из самого его римского имени, по-видимому был подобно самому апостолу римским гражданином, имел связи с языческим миром и мог быть поэтому наиболее пригодным помощником и сотрудником апостола язычников.

Напутствуемые благожеланием собратий, апостолы отправи­лись из Антиохии прежде всего в Сирию и Киликию, где и утвер­ждали церкви. Затем они посетили города Дервию и Листру, и в последнем ап. Павел пробрел себе нового сотрудника, юношу Тимофея, который сделался возлюбленнейшим и преданнейшим учеником великого апостола. Это был сын вдовы Евники, которая как благочестивая иудеянка, но бывшая замужем за греком, дала своему сыну хорошее воспитание – в страхе Божием и в почтении к старшим. С детства он изучал св. Писание и как по воспитанию, так и по своему характеру был человеком, который способен был на всякое самопожертвование ради веры и потому высоко ценился апостолом. Не смотря на свою молодость, он решился сопровождать ап. Пав­ла в его великом миссионерском путешествии и оказал важные услуги и лично апостолу, и всей христианской церкви.

Из Листры ап. Павел с своими двумя сотрудниками на­правился дальше, и «проходя по городам, они преподавали верным соблюдать определения, постановленные апостолами и пресвитерами в Иерусалиме. И церкви утверждались верою и еже­дневно увеличивались числом». Затем они прошли чрез Фригию и Галатию, и в этой последней стране основана была цер­ковь, к которой ап. Павел обращался впоследствии с особым посланием (послание к Галетам). Население этой страны со­стояло из потомков той великой кельтской орды, которая, выйдя из обширных степей Средней Азии, двинулась чрез Ма­лую Азию в Европу. Там они под именем галлов за че­тыре века до Р. Х. сожгли и разграбили Рим, а в третьем столетии наполнили северную Грецию ужасами кровопролития и разрушительного варварства. Часть их осела и в центральной возвышенности Малой Азии. Там они усвоили греческий язык, вследствие чего стали называться галло-греками, и сделались фанатическими поклонниками Дибелы, матери богов, идолопоклон­ство которой сопровождалось самыми гнусными оргиями, имевшими непреодолимую притягательную силу для этого легкомысленного и увлекающегося народа. В Галатии апостол был задержан довольно продолжительное время, именно приступом особой болезни, от которой он часто страдал и видел в ней нарочито данное ему «жало в плоть», чтобы он чувствовал свое ничтожество и не превозносился. По наиболее вероятному предположению, это была сильная глазная боль, ко­торая по временам подвергала апостола страшным страданиям, делала его совершенно беспомощным и лишала возможности вся­кой деятельности. Проповедь в Галатии была успешна. Отзыв­чивые ко всему новому и доброму, галаты быстро приняли Евангелие и крестились; но их непостоянство причиняло апостолу не мало всяких огорчений, на которые он и жалуется в своем послании к ним.

Из Галатии прямой путь вел в соседнюю область Вифинию, и апостолы хотели направиться туда; «но Дух не допустил их». Им предстояло более обширное и славное поприще, и это открыто было ап. Павлу в Троаде. С этим городом связы­вались великие исторические воспоминания. За четыре века пред тем великий македонский завоеватель, перейдя Геллеспонт для освобождения народов Азии от тяготевшего над ними ига восточного деспотизма, в этом именно городе, стоявшем на месте древней Трои, предавался мечтанию о такой славе, которая бы затмила славу его великого предка Ахилла. А теперь в этом же городе было видение, призывавшее апостола Павла на такое завоевание, которое должно было затмить славу великого македонского завоевателя. Ему «предстал некий муж македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам». Это был вопль западного мира, просившего апостола о том, чтобы он пришел освободить его от тяготевшего над ним ига безверия и греха. Народ, который некогда водил Европу на завоевание Азии оружием, теперь первый призывал к себе завое­вателей тем духовным оружием, которое исходило из Азии.

И апостол немедленно откликнулся на призыв. Видя в этом призыв со стороны Господа благовествовать там, он решил от­правиться в Македонию. В это время между прочим к нему присоединился Лука, возлюбленный врач, который, помогая апо­столу своим медицинским искусством в его телесных немощах, решил следовать за ним и в его великом путешествии по Европе.

Сев в Троаде на корабль, проповедники чрез два дня прибыли в греческий город Неаполь и оттуда направились в главный город восточной Македонии Филиппы. С городом этим связывалось воспоминание о поражении Брута и Кассия, последних защитников республики в Риме. В память этого события император Август основал римскую колонию близ местоположения древнего города, основанного великим македонцем, и колония эта выросла в большой город, имевший, впрочем, более воен­ный, чем торговый характер. Население его состояло из римских переселенцев и греков, и среди них было также несколько иудеев, но так мало, что у них не имелось даже синагоги, а был лишь молитвенный дом за городом при реке. В субботний день туда и направились апостолы, и там проповедь их увенчалась обращением одной богатой женщины из города Фиатиры, Лидии, кото­рая торговала по различным городам багряницею, т. е. пур­пурными матерями. Убежденная проповедью ап. Павла, она крестилась со всеми своими домашними и оказывала апостолу и спутникам самое радушное гостеприимство. Но это доброе начало проповеди в Македонии скоро было омрачено весьма неприятным событием. Греческое язычество в это время уже поте­ряло свою действительную силу, и вера в богов Олимпа усту­пила место какой-то жалкой смеси сомнения и суеверия, причем последнее делалось тем более жалким, что появилось не мало охотников легкой наживы на счет легковерия толпы. С таким обстоятельством и пришлось встретиться апостолам. На пути в молитвенный дом им встретилась одна служанка, которая, по народному убеждению, была одержима духом порицательным, на подобие того, каким отличались знаменитые дельфийские пифии. В действительности несчастная была одержима бесом, но она прославилась своими мнимыми прорицаниями и доставляла этим большой доход своим господам. Почувствовав присутствие людей, которым дана была власть изгонять бесов, она стала неотступно следовать за ними, постоянно повторяя: «сии человеки рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения». Так продолжалось несколько дней, и так как она препятствовала проповеди, то ап. Павел именем Иисуса Христа изгнал из нее духа, она исцелилась и перестала прорицать. Но это исцеление служанки возбудило крайнее негодование в ее господах, так как они лишились хорошего дохода. И вот они с яростью обрушились на апостолов, повлекли их на пло­щадь к начальникам и обвиняли их в том, что они, будучи иудеями, возмущают город и проповедуют обычаи, которых римлянам не следует ни принимать, ни исполнять. Городская чернь стала на их сторону, а за нею, не расследовав дела, пошли и городские воеводы, которые «сорвав с них одежды, велели бить их палками. И дав им много ударов, ввергли в темницу, приказав темничному стражу крепко стеречь их». Заключив из такого приказания, что узники виновны в каком нибудь особенно тяжелом преступлении, тюремщик ввергнул их в наиболее крепкое внутреннее помещение темницы и велел кроме того забить им ноги в колоду, т. е. в брус, имевший пять отверстий, в которые забивались руки, ноги и шея преступников. Тюремщик на этот раз забил апостолам в колоду только ноги, но и такое положение после перенесенных на площади побоев было мучительно тяжелым. Но великие благовестники не пали духом и в течение ночи оглашали мрач­ные стены темницы сладостными песнопениями, к которым невольно прислушивались все узники. И вот в самую полночь вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебалось основание темницы. От страшного сотрясения двери темницы открылись; цепи узников сорвались с колец в стене (Деян. 16:26). Пробужденный от сна и увидев двери темницы откры­тыми, начальник тюрьмы тотчас же извлек свой меч и хотел убить себя, думая, что его узники бежали, а в таком случае он сам должен был отвечать за них своею жизнью. Самоубийство в то время было обычным убежищем от бедствия, и в Филиппках быть может сочтено было бы не только естественным, но и героическим поступком. Ап. Павел однако же тотчас заметил его намерение, и всегда в совершенстве владея собою даже среди опасности, закричал ему громким голосом: «не делай себе никакого зла, ибо все мы здесь». Все эти обстоятельства – землетрясение, приступ внезапного ужаса, порыв радости, отвратившей его от самоубийства, скромная терпеливость и спокойное прощение со стороны узников – расплавили сердце этого человека. Попросив света, он бросился во внутренность темницы и в трепете волнения повергся к ногам Павла и Силы. Затем, освободив их ноги от колод и выведя их из внутреннего заключения, он воскликнул: «госу­дари мои, что мне делать, чтобы спастись?» Самый тон речи показывал в нем глубокое благоговение. И апостолы отвечали ему: «веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься ты и весь дом твой». Глубоко тронутый, начальник темницы тотчас же собрал все свое семейство, омыл им раны, и получив пер­вые уроки евангельской истины, крестился со всем своим домом. Такой оборот дела крайне смутил и городских воевод, и они, опасаясь какого-либо мщения себе за вчерашние жесто­кости, отправили ликторов с наказом выпроводить апостолов поскорее из города. Но апостол Павел захотел и воеводам преподать урок осторожности на будущее время. Послав ликторов за самими воеводами, апостол строго сказал им: «нас, римских граждан, без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают; нет, пусть придут и сами выведут нас». Ликторы отправились с этою вестью к воеводам и она повергла последних в немалую тревогу. По своему невежеству, предубеждению и начальственному высокомерию, они совершили вопиющее нарушение римского закона. Они осудили двух римских граждан, не дав им узаконенного права на открытое судопроизводство, и, осудив их, оскорбили высокое право и привилегию гражданства выводом их к позор­ному столбу и бичеванием. Этим они нарушили римский закон пред глазами всей черни форума, и притом в присутствии лиц, из которых иные по крайней мере совершенно охотно могли ввязаться в дело и донести обо всем этом высшим властям. Своим поступком они публично оскорбили величие Рима. Им грозила крайняя неприятность самим пред­стать на суд проконсула с ответом за это вопиющее беззаконие: поэтому они поспешили извиниться пред апостолами и просили их поскорее удалиться из города. Но апостолы, чув­ствуя за собою великое право римского гражданства, не сразу исполнили эту просьбу низких воевод, а отправились в гостеприимный дом Лидии, поучали там собравшихся христиан, и затем с миром оставили город.

Оставив Филиппы, апостолы-миссионеры прошли города Амфиполь и Аполлонию, с которыми связывались некоторые из знаменитейших событий греческой истории, и затем при­были в Фессалонику, которая была столицей всей Македонии и вместе резиденцией римского проконсула. В этом городе была синагога, в которой и проповедывали апостолы иудеям и язычникам-прозелитам, доказывая и открывая на основании св. Писания, что «Христу надлежало пострадать и воскреснуть из мертвых, и что сей Христос есть Иисус», которого и проповедывали они. Многие из слушателей, особенно греков и знатных женщин, уверовали; но такой успех снова возбудил ненависть среди неверующих иудеев. Они подговорили город­скую чернь и с нею напали на дом одного знатного христианина, Иасона, где жили апостолы, вытащили их на городскую площадь и кричали, что «эти всесветные возмутители пришли и сюда; а Иасон принял их; и все они поступают против повелений кесаря, почитая другого царем, Иисуса». Но ненавистникам не удалось достигнуть своей цели. Власти города, расследовав дело, нашли обвинение недоказанным и отпусти­ли обвиняемых. Однако же возбуждение в городе было так велико, что апостолы не нашли возможным продолжать свою проповедь и под покровом ночи оставили Фессалонику и отправились в бли­жайший к ней город Верию, и только Тимофей временно оставлен был в Фессалонике для утверждения новообращенных в вере.

В Верии было также большое иудейское население, но эти иудеи были «благомысленнее» фессалоникийских, и ап. Павел мог отдохнуть среди них от пережитых потрясений. По обычаю, он проповедывал в синагоге, и верийцы не только не препятствовали ему в этом отношении и не отвергали проповедуемого Евангелия с слепым фанатизмом, как это было в других местах, но сами ежедневно и прилежно исследовали св. Писание, чтобы проверить доводы и ссылки ап. Павла с подлинным свидетельством слова Божия. Следствием этого было то, что как греки, так и многие из иудеев уверовали, – не только мужчины, но и женщины из более почтенных классов. Среди этих добродушных верийцев апостол наверно провел несколько недель покоя, потому что во время своего пребывания там ап. Павел два раза задумывал намерение опять идти к своим возлюбленным фессалоникийцам. Непредвиденные обстоятельства воспрепятствовали этому (1Фес. 2:18), и положение этой преследуемой церкви так озабочивало его ду­шу, что или из Верии, или впоследствии из Афин он опять отправил к ним Тимофея, чтобы он и донес ему о ее состоянии. В Верии в лице Сопатра был приобретен один пре­данный и верный друг, оказавший важные услуги как лично ап. Павлу, так и делу христианства вообще.

Но конечно нельзя было надеяться, чтобы все также хорошо шло и в будущем, особенно когда известие об успехе проповеди ап. Павла в Верии дошло до синагоги фессалоникийской. Ненавистное имя Павла подобно искре воспламенило злобную ярость иудеев, и они тотчас же отправили посланных для возбуждения против него черни и в Верии. Ап. Павел заблаговременно получил предостережение об этом от одного из своих преданных друзей. Противостоять этой настойчивой и ожесточен­ной вражде, которая теперь преследовала проповедников из города в город, не было никакой возможности. И так как было ясно, что Павел, а не Сила был главным предметом преследования, то ими было порешено, что Павел должен опять удалить­ся из города, а Сила и снова присоединившийся к ним Тимофей, которые были его сотрудниками во время пребывания в Верии, должны были остаться там, чтобы иметь попечение о нуждах церкви и поливать то доброе семя, которое начало про­израстать в ней. Опасность видимо была велика, и удаление со­вершилось поспешно и вероятно под покровом ночи. Так князь мира сего яростно преследовал великого проповедника царства Христова; но он и сам не знал, какой готовил ударь своему владычеству над миром, когда он с такою яростью и поспешностью гнал апостола язычников в самые центры просвещеннейшаго язычества. Собратья проводили ап. Павла до бе­рега моря, и там он сел на корабль, который привез его в столицу всего образованного человечества – Афины.

Когда корабль пристал к знаменитой афинской пристани – Пирею и пред взором апостола язычников открылся знамени­тый город, то не трудно предположить, какой поток мыслей прошел по душе Павла. Пред ним лежал город, слава которого гремела по всему миру и одно имя которого приводило в восторг каждого образованного человека. Еще в школе Савл, быть может, лелеял себя мечтой – побывать в этом центре мировой учености, куда стекались для довершения своего образования молодые люди со всех концов земли. Теперь эта мечта осуществилась – но в каком виде? Теперешний Павел шел сюда не учиться, а учить... Всякого смутила бы такая разительная перемена в положении; но тот, кто облечен был си­лою свыше и неустрашимо шел на встречу всевозможным опас­ностям и даже смерти, боговдохновенный проповедник креста – смело вступил в философский город.

Проходя по улицами города, апостол с удивлением смотрел на богатство и разнообразие его исторических и художественных памятников. Все здесь живо напоминало величествен­ные образы великого прошлого. На улицах и на площадях стояли статуи великих мужей и героев; но рядом с ними зоркий взгляд апостола заметил множество и таких статуй, которые изображали – богов: пред ними курились жертвенники. Подобных статуй с прилежащими к ним капищами здесь было-таки много, что ап. Павел возмутился духом. Но еще более возмутился дух его, когда он присмотрелся к самим афинянам: одни с благоговением преклонялись пред идолами, другие с усмешкой проходили около них, и на всех лежала печать какой-то пустоты и легкомыслия. Нет, афиняне, как бы сказал сам себе возмущенный апостол: не свет вы миру, а тьма для него! Не даром причудливый мудрец среди дня зажигал факел, чтобы с ним найти между вами хоть одного человека... Опечаленный взор апостола еще раз пробежал по рядам курящихся жертвенников человеческого неразумия; на одном из жертвенников взор его остановила на себе надпись, гласившая: «Неведомому Богу». Лицо апостола просветлело, и он сразу же понял, что и душа языческих афинян искала истинного Бога и несознательно поклонялась Ему под ви­дом этого «неведомого Бога». Это ободрило апостола, и он, как бы почувствовав в себе новый прилив могучих сил, быстро пошел на городскую площадь.

Площадь по обыкновению была переполнена народом: одни собирались тут по торговым делам, другие из любопытства услышать что-либо новое, третьи послушать философов, кото­рые тут же, тряся своими длинными волосами и размахивая широкими плащами, вели философские прения и излагали философские идеи. Философия в это время находилась уже в полном упадке, и так называемые философы, не давая ничего нового, занимались лишь пустым и высокопарным пересказом учений своих великих предшественников, при этом извращая их до того, что все оказывалось, по выражению Цицерона, вверх дном. Поэтому, когда ап. Павел выступил с проповедью уче­нья, которое поражало своею новизною, самобытностью и жизнен­ностью, то она сразу же обратила на себя внимание и многие ста­ли прислушиваться к ней. Ободренный успехом, апостол, побывав в синагогах для беседы с иудеями, стал ежедневно ходить на площадь и день ото-дня все больше слушателей собиралось вокруг боговдохновенного проповедника. Наконец на него должны были обратить внимание и некоторые из философов, видимо оставшихся без слушателей. Злоба и досада кипела в их сердце на неизвестного им проповедника, но все-таки любо­пытство пересилило злобу, и они стали из-за толпы прислуши­ваться к проповеди дерзкого незнакомца, решившегося сопер­ничать с ними. А вдохновенная проповедь его могучим потоком разливалась по массам и какою-то чудною силою прико­вывала внимание народа: толпы как бы замерли, и мертвая тишина была лучшим одобрением проповеди апостола вместо шумных рукоплесканий, какими обыкновенно рассеянная и праздная толпа наделяла дутые речи философов. Философы с затаенной завистью видели необычайное действе учения неизвестного проповедника на массы; но странно, что они, мудрецы, сами ничего не могли понять из нее. Весь запас их философского знания не давал им силы понять новое учение, подобного которому они не встречали ни у Платона, ни у Аристотеля, ни у Эпикура, ни у Зенона, ни у других столпов философии, которые, по их понятно, исчерпывали до дна все море премудрости. Бывшие в толпе стоики и эпикурейцы, дотоле враждовавшие между собою, теперь удивленно переглянулись, стараясь друг у друга найти разрешение поразившей их загадки. Но взоры тех и других выражали лишь одно тупое недоумение. Глухой ропот досады про­несся между ними. Некоторые из более смелых философов попытались вступить в спорь с апостолом и остановить его речь возражениями; но возражения как раскаленные уголья воз­вращались и падали на их головы: в речи апостола им не было соответствия. Укрывшись в толпе, возражатели опять недоумевая рассуждали между собою: «что же хочет сказать этот суеслов?» Так эти «безумцы в своей мудрости» хотели позорным именем заклеймить великого проповедника евангельского учения, но не закрыли они этим своего безумия, еще яснее оно вы­глянуло из-под их философской внешности. Другие по-видимому более вслушались в новое учение и говорили: «кажется он проповедует о чужих божествах», и злобная нота зазвучала в этих словах. Как! Этот дерзки пришлец не думает-ли возмущать народной совести? Он не чтит Минервы, священной покровительницы города, не признает прославленных богов народных, храмы и статуи которых во множестве украшают ули­цы и площади! Он осмеливается подрывать народную веру! Он возмутитель против религии, государства и установившегося по­рядка, он развратитель народа и юношества... Таким злобно-коварным языком заговорили те из философов, для низкого честолюбия которых ничего не стоило прибегнуть к самому бесчестному средству, лишь бы только устранить ненавистного соперника. Один из самых великих и добродетельных философов древнего мира, Сократ, принужден был выпить чашу яда именно обвиненный как подрыватель народной веры и раз­вратитель юношества... Ослепленные злобой мудрецы готовы бы были тут же расправиться с неизвестным им проповедником, если бы не боялись народа, который лучше их понимал своим простым чувством истину проповедуемого ему и мог страшно отомстить оскорбителям любимого проповедника. В виду этого злобствующие ненавистники, прикрыв свою злобу невинным любопытством, пригласили апостола Павла в ареопаг, чтобы он там подробнее изложил пред руководителями на­рода свое новое учение. Не вспоминали ли они тайно при этом, что именно в этом верховном судилище изобличавший подобных им софистов мудрец некогда присужден был испить смер­тоносную чашу?

На скалистом холме против Акрополя под открытым небом собрался верховный совет – ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага – именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилегающей долине толпился народ. По средине площадки, образуемой скамьями, возвышались один против другого два массивных камня: при формальных судебных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом обвинитель². На один из них, как можно ду­мать, теперь поставлен был апостол Павел. Его взорам пред­ставилось блестящее собрание, никогда не виданное им дотоле. Надь ним висело безоблачное небо, откуда он некогда услышал божественный голос, призвавший его к апостольскому служению. Апостол почувствовал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. Окинув собрание огненным, проницательным взглядом, пред которым невольно должно было дрогнуть сердце коварных философов, апостол начал речь. «Афиняне!» воскликнул он. Собрание напрягло слух. «По все­му вижу, продолжал апостол, что вы как бы особенно набож­ны. Ибо проходя и осматривая то, что вы чтите, я нашел и жертвенник, на котором написано: неведомому Богу. Сего то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Лица присутствующих вытянулись от изумления. Слова неизвестного проповедника звучали такою уверенностью и такою силою, какой и тени не представляли туманные речи философов, и в то же время так близко касались всех слушателей, что все неволь­но переглянулись между собою. Не восстал ли пред ними великий Платон, который один только мог говорить с подобною силою и таким языком, что им заговорили бы сами боги, если бы сошли на землю? Или не возродился ли пред ними мощноязычный Демосфен, от речей которого трепетали цари? – Речь апостола звучала как речь этих героев греческого красноречия. Пред блестящим собранием ареопага действительно был Платон, но Платон высшей евангельской философии, – действи­тельно Демосфен, но Демосфен божественного слова... Для некоторых же слушателей, именно философов, страшным громом иронии загремели последние слова оратора. Они, эти тще­славные, высокомерные мудрецы, блиставшие праздным и ни­кому ненужным фразерством, с тупым недоумением оста­навливались пред таинственною надписью на жертвеннике и не могли дать ответа на инстинктивный запрос народной мысли; и вот явился проповедник, который с смелою уверенностью и неотразимою силою убеждения разрешает загадку. Злоба с новою яростью закипела в них; но эта злоба была теперь со­вершенно бессильна: апостол одним словом лишил ее юридической основы, сказав, что он проповедует не чужих богов, а только проливает свет знания о том Боге, которому народ уже несознательно поклонялся. Так коварно подготовлен­ный суд над вестником божественной истины всею силою осуждения обрушился на врагов его!

Между темь вдохновенный проповедник продолжал свою речь. Как прозрачные струи живительного источника лилась она из его уст и оживотворяла ум и сердце слушателей. Это была глубокая, неведомая им дотоле философия, но в то же время она была проста для понимания и с неотразимою силою действовала на сердце. Это была простая речь, но в тоже вре­мя каждое слово ее как молния пронизывало душу слышавших его и явственно отпечатлевалось на лицах их. С необыкновенною ясностью изложив возвышенное понятие о Боге, до которого едва осмеливались подниматься величайшие мудрецы древнего мира, и показав на основании известных народных поэтов все неразумие поклонения сделанным руками человеческими идолам, апостол наконец перешел к проповеди о призвавшем его на апостольское служение Господе, которому он посвятил весь свой гений, всю свою жизнь. «Итак, говорил он, оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»... Вдруг в ареопаге произошло смятение: услышав о воскресении из мертвых, последователи эпикурейской философии не имели сил долее сохранять спокойствие; последние слова в устах вдохновенного проповедника как огненные стрелы вонзились в извращенный чувственною философией сердца их и открыли пред ними ужасающую картину праведного возмездия за ту бездну греха, в которой проходила вся их жизнь, руководившаяся грубо-чувственным началом: станем есть и пить, ибо завтра умрем. Но чтобы скрыть от присутствовавших свою сердечную боль, они прикрыли ее насмешкой, и стали насмехаться над страшным для беззакония учением. На стоиков это учение произве­ло более спокойное впечатление, и они не прочь были еще по­слушать его, но, воспользовавшись суматохой, они равнодушно, а может быть не без иронии, сказали апостолу: «об этом послушаем тебя в другое время», и конечно не старались уло­вить этого времени.

Смятение в собрании продолжалось. Видя невозможность дальнейшей проповеди, апостол вышел из ареопага. Скоро разо­шлось и все собрание, и каменные сиденья членов ареопага, столь же жесткие, как и их сердца, опять опустели. Итак, неуже­ли бесплодно осталось слово апостола? –Нет, живо и действенно слово Божие: оно глубоко запало в сердца некоторых из присутствовавших и принесло свой плод. «Некоторые мужи, пристав к Павлу уверовали; между ними был Дионисий Ареопагит и женщина, именем Дамарь, и другие с ними». Это был первый трофей Евангелия в центре философского язычества. Такова была первая встреча Евангелия с языческою философией. Уже при первой встрече с ним дотоле непреоборимая владычица умов смутилась и сразу почувствовала грозную для себя силу неведомого пришельца. Но, смутившись, она не захотела сразу пре­клонить пред ним своего знамени. Еще целых пять веков она усиливалась поддерживать свое знамя во имя язычества и мудрости его: но червь времени неустанно точил древко этого знамени, и оно наконец рухнуло, склонившись к подножию креста.

Из Афин ап. Павел отправился в Коринф. При тогдашнем состоянии это был еще более знаменитый город, чем Афины, так как он именно считался главною римскою резиденцией Греции. Омываемый двумя морями, с одной стороны Ионийским и с другой – Эгейским, Коринф соединял в себе пышную роскошь Азии с культурой Европы. С самой глубокой древности он сла­вился своими искусствами и науками. Разрушенный в 146 г. до Р. Х. римским полководцем Муммием, он вновь построен был Цезарем и сделался столицей Ахаии, и к этому времени опять достиг своего прежнего блеска. Его прекрасный климат, богатства, стягивавшиеся с востока и запада, громадный наплыв иностранцев и купцов, все это содействовало чрезвычайной изнеженности и вместе распущенности нравов, которою известен был Коринф не только по всей Греции, но и по всему миру. Бесстыдный культ Афродиты находился там в полном процветании, и «коринфский образ жизни» вошел даже в пословицу для обозначения са­мой необузданной распущенности. Рядом с утонченным богатством уживалась самая жалкая бедность, которая тоже заражена была господствующими пороками, и народная масса Коринфа пред­ставляла собою ту страшную бездну безотрадного падения, до ко­торой только может доходить человек. Чтобы основать церковь Христову в этом царстве греха и развращения, требовалось не только боговдохновенное слово такого проповедника, каким был ап. Павел, но и явно высшая помощь, нравственное чудо.

С своею проповедью ап. Павел обращался здесь уже не к высшим образованным классам, которые в Афинах доста­точно обнаружили свою закоснелость в мнимой философской му­дрости, а к темь жалким подонкам общества, которые более всего нуждались в утешении Евангелия. Деятельность его началась среди мелких ремесленных классов, состоявших отчасти из иудеев, и первыми плодами проповеди было обращение к вере семейства Акилы и Прискиллы, которые, бежав из Рима вследствие указа императора Клавдия об изгнании иудеев, при­были в Коринф и начали заниматься скромным ремеслом – делания палаток. Обращение этого семейства было великим благом для апостола. Он подружился с ними на всю жизнь, нашел у них помещение и даже работал вместе с ними, до­бывая себе этим насущный хлеб. По субботам он занимал­ся проповедью в иудейской синагоге и приобрел еще нескольких последователей, и между ними Криспа, начальника синагоги. Но так как иудеи Коринфа вообще враждебно отнеслись к апо­столу, то он, «отрясши одежды свои, сказал: кровь ваша на глазах ваших; я чист; отныне иду к язычникам». С этого времени он оставил синагогу и исключительно обращался с проповедью к язычникам, среди которых и имел значитель­ный успех. Среди обращенных язычников были известные впоследствии Гаий и Стефан, отличавшиеся истинно христианским гостеприимством и любвеобильною благотворительностью (Рим. 16:23; 1Кор. 16:15–17). Местом своих собраний апостол избрал дом некоего Иуста, находившийся подле синагоги, и там был первый храм молитвы и собраний коринфских христиан. Враждебное отношение иудеев на время привело было апо­стола в уныние, и он хотел прекратить свою проповедь; но дух его подкреплен был ночным видением Господа, который сказал ему: «Не бойся, но говори и не умолкай; ибо Я с тобою, и никто тебе не сделает зла; потому что у Меня много людей в этом городе». Это видение успокоило и ободрило апостола, и он оставался в Коринфе полтора года, поучая его жителей слову Божию.

Но злоба иудеев не ослабевала и с течением времени ра­спалялась до неистовства, особенно когда они видели свое бессилие выстоять против неотразимых доводов апостола, разрушавших самые кровные их убеждения и надежды. Они воспользовались первым случаем, чтобы только отомстить нена­вистному проповеднику. В это время в Ахаию назначен был новый проконсул, Галлион, брат знаменитого философа Сене­ки, и подобно ему – человек в высшей степени просвещенный и гуманный. Пользуясь его неопытностью и рассчитывая на некоторую безнаказанность, иудеи произвели мятеж, схватили ап. Павла и поволокли его на площадь, требуя от проконсула суда над ним по обвинению в том, что он «учит людей чтить Бога не по закону». Хотя император Клавдий и изгнал иудеев из Рима, но их религия была все-таки religio licita, то есть до­зволенною со стороны государства; но религия «этого человека», как настаивали они, хотя и могла сходить под названием иудейства, была совсем не иудейством. Это была фальшивая подделка под иудейство и, направляясь против Моисеева зако­на, темь самым становилась religio illicita, недозволенной религіей. Таково было обвинение, на котором с гвалтом настаива­ли иудеи, и лишь только оно выяснилось, ап. Павел готов был выступить на самозащиту. Но Галлион не намерен был утруждать себя выслушиванием этой беспорядочной процедуры. Вполне зная и уважая существующие законы и, вместе с темь, отличаясь чисто римскою нелюбовью к льстивопримирительному языку и еще более тем римским высокомерием к народу, который он, подобно своему брату, вероятно ненавидел и презирал, он прекратил все это дело заявлением, что их обвинение против Павла, как нарушителя Моисеева или вообще ка­кого бы то ни было закона, какой только он мог признавать, было крайне безосновательно. «Если бы тут было какое-нибудь гражданское преступление или против нравственное действе, то я имел бы причину вникнуть в дело и выслушать вас, но когда дело идет об учении, о простых именах и о вашем законе, то разбирайте сами; я не хочу быть судьей в этом». Потушив таким образом дело, Галлион приказал ликторам очистить суд, что они и сделали с примерным усердием, «прогнав их из судилища». Такой оборот дела ободрил го­родскую чернь, которая давно уже ненавидела иудеев за их отщепенство и бесчеловечное ростовщичество, и вот она схва­тила главного иудейского вожака, Сосфена, начальника синагоги, и тут же пред судилищем, на глазах Галлиона, подвергла его беспощадным побоям, и это был вполне заслуженный урок их собственному буйству и изуверству.

После нанесения такого удара иудейской дерзости, для ап. Павла наступил период продолжительного покоя, и он в те­чение его продолжал не только проповедывать слово Божие в самом Коринфе, но и наблюдать за состоянием церквей в других городах. Его сотрудники то и дело посещали окрестные церкви и доносили ему о их религиозно-нравственном состоянии. Среди некоторых юных церквей, оставшихся без властного руководительства в вере, возникали различные недоумения, для разрешения которых требовалось авторитетное слово са­мого апостола; но так как сам он занят был проповедью в Коринфе, требовавшем его постоянного личного присутствия, то он для назидания других церквей прибег к тому спо­собу, который впоследствии пробрел громадное значение для церкви, именно к письменности. И в Коринфе именно на­писаны им были первые послания. Поводом к ним был слух, дошедший до него из Фессалоники, что там среди христиан возникли недоумения касательно второго пришествия Господня и воскресения мертвых, и вот в разъяснение этих недоумений апостол и написал одно за другим два послания, известные под названием «первого и второго посланий к Фессалоникийцам». Так как написание этих посланий требовало значительного труда, то апостол обыкновенно не сам писал их, а диктовал писцу, и собственноручно прибавлял лишь заключительное приветствие, которое и служило для христиан доказательством подлинности посланий. Так положено было начало боговдохновенным посланиям апостола народов.

Устроив все дела в Коринфе, апостол наконец оставил его, чтобы посетить Иерусалим к предстоявшему великому празднику Пятидесятницы. При отбытии из Коринфа он принял на себя обет назорейства и вместе с Акилой и Прискиллой отплыли в Ефес, знаменитый порт Средиземного моря, находившийся в постоянных торговых сношениях с Коринфом. Благочестивая чета осталась в Ефесе, где она могла рассчитывать на хороший заработок, а апостол отправился далее в Кесарию и Иерусалим, и оттуда поспешил в Антиохию. Там он, среди своих возлюбленных собратий, провел несколько дней мира и радости, столь необходимых для него после перенесенных трудов и пережитых потрясений.

Но такой неутомимый деятель, каким был апостол Павел, не мог долго наслаждаться покоем. Его манил простор широкой деятельности, хотя бы и, сопряженной с необычайными трудами и опасностями, и он, чувствуя на себе обязанность пастырского руководительства основанных им многочисленных церквей, за насколько дней отдыха составил план третьего великого миссионерского путешествия, именно с целью посетить все основанные им церкви. И вот он, «проведши в Антиохии несколько времени, вышел, и проходил по порядку страну Галатийскую и Фригию, утверждая всех учеников». В Галатии он сделал распоряжение, чтобы по воскресным дням произ­водились сборы милостыни в пользу бедных Иерусалима, и затем, обойдя окрестные церкви, направился в Ефес, который и избран был им на этот раз центром его апостольской деятельности. И лучше этого нельзя было избрать города, из которого бы Евангелие легко могло распространяться по всей Азии.

Ефес, как столица древней Ионии, был очагом той зна­менитой ионийской цивилизации, которая по пересаждении ее в Грецию нашла высшее развитие в Афинах. Находясь неподале­ку от залива Средиземного моря, между Смирной и Милетом, Ефес был тем знаменитым городом, где встречались между собой восток и запад, Азия и Европа, и множество торговых кораблей совер­шали постоянные рейсы между ним и Коринфом. Но не смотря на прилив в него западных воззрений, он сохранял с необы­чайною верностью религию древних азиатских богов, и самым почитаемым божеством его была Артемида. Это была известная азиатская Астарта, лишь под греческим названием, и культ ее, как основывавшейся на боготворении грубых производительных сил природы, отличался самою необузданною распущенностью. Храм ефесской Артемиды славился во всем мире и считался одним из чудесь света. Сожженный Геростратом, он вновь построен был с еще большим великолепием, так что своею славою Артемида затеняла другие божества Азии. Так как храм этот пользовался правом убежища, то около него обыкновенно собиралось все преступное и грязное, и это, вместе с развра­щающим влиянием самого культа, делало Ефес одним из самых развращенных городов мира. Подобно Коринфу, он был одним из самых больших городов языческого мира, и в нем встречались и уживались всевозможным религии и идеи. Как и в других больших городах, в нем была и сина­гога иудейская, а рядом с ней уживались и такие школы, ко­торые представляли собою нечто среднее между иудейством и христианством; была наприм. школа учеников Иоанна Крести­теля, которые, приняв его проповедь покаяния, считали ее окончательною и составили особую общину. Разнообразие религиозных школь и общин содействовало чрезвычайному возбуждению религиозной мысли и в иудейской синагоге часто выступали проповедники, блиставшие красноречием и силою своей проповеди. Особенно замечательным был из них Аполлос, кото­рый, будучи родом из Александрии и получив воспитание в ее знаменитых философско-религиозных школах, приводил слушателей синагоги в восторг своими проповедями. Особен­ностью его учения было то, что он под влиянием александрийских ученых, считая обычный взгляд на ветхозаветную иудейскую религию слишком грубым, старался примирить ее с философией и поэтому давал библейским сказаниям символический смысл. Вместе с тем он по-видимому уже имел некоторые сведения и о христианском учении, из которого он также заимствовал некоторые части. Вообще это был человек чрез­вычайно образованный, глубокий знаток св. Писания и высокодаровитый оратор. Во время отсутствия ап. Павла он познако­мился с Акилой и Прискиллой и, ближе познакомившись от них с христианством, совершенно склонился на его сторону и затем решил отправиться в Коринф. Обрадовавшись приобретению для церкви такого славного проповедника и заметив, как его проповедническая деятельность могла бы быть полезна среди тонких и развитых греков, они написали для него рекоменда­тельное письмо к коринфским старейшинам. В Коринфе его красноречие произвело громадное впечатление, и он сделался крепкой опорой для собратий. Он с таким искусством восполь­зовался проповедью ап. Павла, насколько он мог познакомиться с нею из бесед с Прискиллой и Акилой, что в своих публичных спорах с враждебными иудеями с непреодолимою силою, на основании их собственного Писания, довязывал мессианство Христа и таким образом был сколько приятен христианам, столько же страшен для иудеев. Он поливал то, что насадил ап. Павел.

Ап. Павел прибыл в Ефес уже по отбытии Аполлоса и по обычаю сделался постоянным посетителем синагоги, где он также проповедывал Евангелие. Тут он прежде всего обратил­ся к тем, которые были подготовлены к христианству блестящими проповедями Аполлоса, а затем и вообще стал проповедывать истины христианства иудеям. Так как он преподавал христианство не под заманчивой философской формой, а во всей его простоте и прямоте, то естественно проповедь его воз­будила неприязнь среди закоснелых иудеев, и дело дошло до того, что апостол после трехмесячного труда нашел себя вынужденным оставить синагогу и нанял для собраний своих учеников и слушателей школу некоего Тиранна, одного из языческих софистов, которых было в то время много в Ефесе. Это новое место богослужебного собрания дало апостолу возможность видеть своих собратий ежедневно, между тем как в синагоге это было возможно лишь три раза в неделю. Его труды и проповедничество не остались без успеха. В течение целых двух лет Ефес служил для него центром миссионерской деятельности, и так как слава его проповеди начала распростра­няться повсюду, то он несомненно сам предпринимал небольшие путешествия по окрестным местам, так что, по свидетельству св. Луки: «все жители Азии слышали проповедь о Господе Иисусе, как иудеи, так и эллины». В самом Ефесе слава о нем достигла необычайной степени –особенно вследствие великих чудес, «которые Бог творил руками Павла». Даже платки и опоясания его имели целебную силу, и слава о нем распространилась настолько, что многие из иудейских заклина­телей, занимавшихся волшебством и всевозможными причитаниями (такими заклинателями переполнен был суеверный Ефес), стали завидовать ему. Один из них, Скева, попытался по­дражать ему, в надежде, что, употребляя мало понятное ему имя Иисуса, он будет так же успешно совершать чудеса, как их совершал ап. Павел. Но двое из его сыновей, занимав­шихся заклинаниями, потерпели полную неудачу, которая повела к полному искоренению подобного шарлатанства в Ефесе. Их позвали для совершения заклинания над человеком, который оче­видно страдал буйным беснованием. Обращаясь к злым духам, они воскликнули: «заклинаем вас Иисусом, которого проповедует Павел». На этот раз однако же заклинание не имело силы. Бесноватый с злою усмешкой ответил им: «Иисуса я знаю, и Павел мне известен; а вы кто такие?» и затем, бросившись на них, с неимоверною силою изорвал на них одежду и нанес им такие побои, что они едва вырвались из дома – избитые и нагие. Столь замечательное событие не могло остаться незамеченным. Молва о нем с быстротой молнии раз­неслась среди болтливых ефесян и произвела не мало ужаса и смущения, следствием чего было одно чрезвычайно благотвор­ное событие. Оказалось, что в Ефесе заклинаниями занимались не только язычники, но и некоторые из новообращенных христиан. Устрашенные происшедшим, они откровенно раскаялись в своем грехе и в доказательство искренности своего покаяния принесли свои дорогие каббалистические книги, служившие для них орудием их ремесла, и публично сожгли их. Это тайное чернокнижие практиковалось в таких широких размерах, что ценность книг, сожженных таким образом чернокнижниками в порыве покаяния, восходила до пятидесяти тысяч драхм серебра, что составит не менее 12,500 рублей золотом. Этот необычайный костер, который наверно продолжался довольно значительное время, был столь поразительным обличением господствующего легковерия, что это несомненно было одним из обстоятельств, которые придали проповедничеству ап. Павла столь обширную известность по всей Азии.

Во время своего двухлетнего пребывания в Ефесе апостол не только проповедывал устно, но и письменно. Чрез своих сотрудников он вел постоянные сношения с различны­ми церквами, и в назидание двух из них, именно коринфской и галатийской, он написал два послания, известные под названием «послания в Галатам» и «первого послания к Коринфянам». Первое из них было вызвано печальным слухом, что галаты, с такою охотою принявшие веру от ап. Павла по своему обычному легкомыслию увлеклись другими проповедника­ми, именно иудействующими противниками апостола. Последние с целью разрушить дело ненавистного им апостола, стали так заманчиво изображать галатам преимущества сынов Ав­раама, что у них явилось даже желание «быть под законом» (Гал. 4:21). Вместе с тем в их душах был подорван и самый авторитет ап. Павла. Чтобы предостеречь их от этого опасного заблуждения, апостол и написал им послание, в котором с изумительною ясностью выставляет преимущества нового завета над ветхим и говорит, что сыны Авраама не те, что ведут плотскую родословную от него, а именно верующие во Христа (3:7, 29). В защиту своего апостольства он напомнил им о своем необычайном обращении, присовокупив при этом, что проповедуемое им Евангелие не есть человеческое, ибо он «принял его и научился не от челове­ка, но чрез откровение Иисуса Христа» (1:11, 12). Послание к Коринфянам вызвано было совершенно иными обстоятельствами. До апостола дошел печальный слух, что коринфские христиане, нарушив братское единение, поделились на несколько партий и на подобие греческих школ, носивших имя того или другого софиста, одни считали себя последователями Павла, другие – Аполлоса, третьи – Кифы и некоторые Христа. Некоторые из братий дошли до такого заблуждения, что стали отрицать воскресение мертвых. Вторглась в среду церкви и нравственная рас­пущенность, которою вообще отличался Коринф, и община терпела в своей среде одного гнусного грешника, от которого с омерзением отвращались даже язычники. Все эти нестроения и за­ставили апостола обратиться к Коринфянам с обширным посланием, в котором он с апостольскою властью увещевал их оставить свои разделения, так как за всех их распался один и тот-же Христос, а все остальные проповедники лишь простые служители слова: они насаждают и поливают, но возращает Бог. «Посему и насаждающий, и поливающий есть ничто, а все Бог возращающий». Источником этих разделений была умственная гордость коринфян, и апостол напомнил им, что для них как христиан земная мудрость должна стоять уже на втором плане, «потому что немудрое Божие премудрее человеков» (2:25). Опровергнув затем заблуждение тех, ко­торые отрицали воскресение мертвых, и повелев строго нака­зать тяжкого грешника, апостол делает целый ряд наставлений по различным вопросам церковно-общественной жизни и заключил собственноручно любвеобильным приветствием: «Бла­годать Господа нашего Иисуса Христа с вами. И любовь моя со всеми вами во Христе Иисусе. Аминь».

По истечении двух лет, апостол, считая свое дело в Ефесе законченным, составил план дальнейшего путешествия. Он предполагал после Пятидесятницы оставить Ефес, чтобы еще раз посетить церкви Македонии и Ахаии, основанные им во время второго путешествия, и отплыть из Коринфа для пятого посещения Иерусалима, после которого уже он надеялся увидеть и Рим, великую столицу тогдашнего цивилизованного мира. Сообразно с этим планом он уже отправил двух из своих сотрудников, Тимофея и обращенного им в Ефесе Ераста, в Македонию с повелением им присоединиться опять к нему в Коринфе. Ераст, бывший казначей города, был человеком влиятельным и потому лучше всего мог позаботиться как о приготовлениях к приему апостола, так и о приведении в исполнение еженедельных сборов, которыми в это время сильно занят был ап. Павел. Посещение Иерусалима делалось необходимым в видах доставления бедствующим христианам этого города милостыни, которую апостол теперь собирал среди основанных ими церквей из язычников. Но план этот расстроен был одним событием, которое подвергло самую жизнь апостола страшной опасности и ускорило его отбытие из Ефеса.

Наступил май месяц, в котором в Ефесе бывала зна­менитая ярмарка Ефесия, ознаменовывавшаяся целыми рядами празд­нества, посвященных Артемиде. Во время этих празднеств деревянное изображение богини, по народному сказанию сошедшее с неба, выставлялось в храме на всеобщее поклонение. В течение целого месяца город был переполнен народом, стекав­шимся из всех окружающих стран, и стоном стонал от всякого рода дикований. Пышные и нарядные процессии постоянно двигались к храму, жрецы и разные заклинатели пожинали богатую жатву на ниве народного суеверия; устраивались всевозможные увеселения и игры, и все это сопровождалось самым диким пьянством и разгулом. При таких обстоятельствах неизбежны были и взрывы народного фанатизма, которыми часто озна­меновывались торжества в Ефесе. Тоже самое случилось и теперь. В этом году замечалось видимое уменьшение бесшабашного раз­гула вовремя Ефесии, и причина этого упадка была вполне известна. Не только в Ефесе, но и во всех главных городах проконсульской Азии был возбужден глубокий интерес проповедничеством некоего Павла, который в самой столице идолопоклонства, как известно, спокойно проповедывал, что те, кои сделаны человеческими руками, совсем не боги. Много народа склонилось к принятию этой проповеди; еще более было таких, которые по крайней мере под влиянием ее стали равнодушно относиться к бессмысленной обрядности и причитаниям, и даже к храмам и идолам. Следствием этого было то, что в Ефесе «произошел не малый мятеж против пути Господня». Павел и его проповедь, «братья» и их собрания – были у всех на языке, и не мало ропщущих проклятий произносилось против них жрецами и жрицами, а также и сотнями приживалок, собирающихся вокруг всякого большого учреждения. Наконец это худо скрываемое озлобление прорвалось наружу. Более всего убытков понес от уменьшения благоговения к богине и ее святилищу некий серебряных дел мастер, по имени Димитрий, который продавал поклонникам маленькие серебряные модели храма и изображения в память посещения ими Ефеса и его храма. Да и не только в Ефесе, но и в каждом знаменитом центре языческого куль­та спрос на эти вещи вызывал большое предложение их со стороны промышленников. Димитрий нашел, что его промышленность начинает подрываться, и он, прикрываясь ревностью к храму и богине, решился, насколько это было возможно для него, принять меры с целью остановить грозящее ему разорение. Созвав на собрание всех художников и простых рабочих, занимавшихся этим ремеслом, он обратился к ним с речью, в которой сначала возбудил их страсти предостережением о грозящем им разорении, а затем взывал к их дремлющему фанатизму об отмщении за оскорбленное величие их храма и упадающее великолепие богини, которую-де боготворила вся Азия и весь мир. Речь эта была как бы искрой для горючего материала. Среди слушателей раздался яростный крик: «Велика Артемида Ефесская!» и по всему городу началось смятение. Пылая мщением к главному виновнику понесенных убытков, мятежные художники и ремесленники хотели схватить самого ап. Павла, но не найдя его лично, схватили двух его сотрудников Гаия и Аристарха, и повлекли их в театр – на отмщение и поругание толпы. Узнав об опасности своих возлюбленных сотрудников, апостол хотел сам идти в театр, чтобы пожерт­вовать собою; но власти города удержали его, так как опаса­лись усиления народного смятения. Смятение это грозило опас­ностью побоища не только христианам, но и иудеям, которых народ не различал от христиан. Чтобы отвратить эту опас­ность, из среды иудеев выступил некий Александр, попытавшийся обратиться к толпе с речью, что иудеи отнюдь не повинны в этом деле. Но лишь только толпа разглядела иудейские черты оратора, как заглушила его речь яростным криком: «велика Артемида Ефесская!» и готова была приступить к одному из тех ужасных побоищ, которые не раз претерпевались иудеями в Александрии и других больших городах востока. Опасность была страшная, но к счастью она от­вращена была мужеством городского блюстителя порядка, пользовавшегося общим уважением населения. Пренебрегая всякою личною опасностью, он смело выступил пред лицо разъярен­ной толпы и обратился к ней с спокойною, но внушительною речью, которая образумила толпу. «Ефесяне! воскликнул он: какой человек не знает, что Ефес есть служитель великой богини Артемиды и Диопета? Если же в этом нет спора, то надобно вам быть спокойными, и не поступать опрометчиво. А вы привели этих мужей, которые ни храма Артемидина не обо­крали, ни богини вашей не хулили. Если же Димитрий и другие с ним художники имеют жалобу на кого-нибудь, то есть су­дебные собрания, и есть проконсулы: пусть жалуются друг на друга. А если вы ищете чего-нибудь другого, то это будет решено в другом собрании. Ибо мы находимся в опасности за происшедшее ныне быть обвиненными в возмущении, так как нет никакой причины, которою мы могли бы оправдать такое сборище». Речь эта сразу произвела поразительное действе. Смятение прекратилось. Умная речь всеми уважаемого человека за­ставила толпу раскаяться в своем неразумном мятеже и испугаться его возможных последствий, как это намекнул в своей речи блюститель порядка, попеременно действовавший лестью, запугиванием, вразумлением и успокоением. Она живо напо­мнила им, что так как Азия была сенаторскою, а не импе­раторскою провинцией и управлялась поэтому проконсулом с несколькими чиновниками, а не пропретором с легионом солдат, то они сами были ответственны за сохранение доброго по­рядка и наверно были бы сочтены виновниками нарушения спокойствия. День беспорядка мог на целые годы невыгодно отозваться на их привилегиях. Да и вообще такое смятение со стороны ефесян было (как доказывал блюститель порядка) недостойным, так как величие их храма не подвергалось никакому оскорблению; оно не оправдывалось ничем, так как нельзя было ничего доказать против этих лиц; оно было из­лишне, так как под рукой были и другие более законные средства для возмездия им; наконец, если ни гордость, ни спра­ведливость не могли повлиять на них, то по крайней мере страх римлян мог воздержать их. Народ крайне устыдился своего поступка, и блюститель порядка получил возможность распустить его из театра.

Таким образом опасность для христиан и иудеев была отвращена на время, но лично для ап. Павла дальнейшее пребывание в городе сделалось невозможным, так как одного появления его достаточно было бы для нового воспламенения дикого фанатизма ефесян. Поэтому он поспешил оставить город и направился в Македонию.

По оставлении Ефеса ап. Павел направился в Троаду. Не­задолго пред тем он отправил одного из своих юных спутников, именно Тита, в Коринф, чтобы чрез него убедиться, какое действе произвело там его первое послание, и велел ему прибыть к нему на встречу в Троаду. Но на­прасно прождав его там, апостол наконец решил сам посетить церкви Македонии. Он нашел их в цветущем состоянии, видел их преданность себе, твердость в вере, закаленную гонениями, и готовность содействовать сбору милостыни в пользу бедствующих христиан Палестины. Все это было великим утешением для апостола после испытанных им огорчений и невзгод. Наконец к нему присоединился и Тит, и передал ему о том спасительном действий, которое про­извело его послание к коринфянам. Беспорядки исчезли, преданность апостолу усилилась, и вообще наступило видимое улучшение в церковно-религиозной и нравственной жизни Коринфа, хотя и не совсем еще восстановилось полное спокойствие. Враги апо­стола пытались набросить тень сомнения на самое право апостоль­ства Павла, – но это уже была бессильная злоба, не имевшая для себя достаточной почвы. Чтобы еще более посодействовать восстановлению мира в Коринфской церкви, ап. Павел написал второе послание к Коринфянам, в котором изложил чувства радости по случаю умиротворения церкви и преподал целый ряд новых наставлении по различным вопросам. В этом послании между прочим апостол подтвердил свои права на апостольство, указал на перенесенные и переносимые им бедствия и страдания за Христа, а также упомянул о том, какой крест дан ему Христом на всю жизнь, чтобы он не превозносился, именно «жало в плоть, ангел сатаны». Это «жало в плоть», как уже сказано было выше, вероятнее всего была глазная болезнь, от которой апостол страдал постоянно, и она становилась иногда столь мучительною, что лишала его всякой возможности деятельности и вынуждала обращаться к Богу с слезной молитвой об облегчении. «Трижды молил я Господа о том, говорить апостол, чтобы удалил его от меня; но Господь сказал мне: довольно для тебя благодати Моей; ибо сила Моя совершается в немощи». И как бы в подтверждение этого апостол только что пред тем рассказал о том необычайном откровении, которого он некогда удостоился, именно, когда он был восхищен до третьего неба, в рай, и «слышал неизреченные слова, которых человеку невозможно пересказать». Это откровение ему было вскоре после обращения его, и с того времени он своею неутомимою, по истине геройскою деятельностью вполне оправдал свое избрание, по­трудившись и перенеся за дело Христово даже больше всевозможных бедствий и страданий, чем другие апостолы. Как служи­тель Христов, он, по его собственным словам, гораздо более «был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах и многократно при смерти. От иудеев пять раз дано мне было по сорока ударов без одного. Три раза меня били палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь и день прибыль в глубине морской. Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе». Пред таким величаем апостольских трудов должен был смолкнуть язык самых ярых его врагов, и в Коринфе водворился мир, так что когда апостол прибыл туда, община приняла его с распростертыми объятиями.

В Коринфе апостол встретил большинство своих возлюбленнейших соработников – Тимофея, Тита, Аристарха, Луку и многих других, в сообществе с которыми он провел три месяца, устраивая дела церкви и вместе наблюдая за состоянием окрестных и македонских церквей. Коринф нахо­дился в частых сношениях с столицей мира Римом, и апостол невольно лелеял в себе мысль побывать там, чтобы и там возвестить Евангелие Христово, именно в центре языческого мира. Но обстоятельства не давали ему возможности пред­принять теперь же это великое путешествие, тем более, что апостолу известно было, что там уже существовала христианская церковь, и он не хотел строить на чужом основании. Поэтому апостол на время ограничился заочными сношениями с римскою церковью, чрез посредство собратий –христиан, которым по различным делам приходилось совершать путешествие между тремя главнейшими центрами мировой торговли –Ефесом, Коринфом и Римом.

Неизвестно, когда собственно христианство проникло на бе­рега Италии и в Рим. Но можно с вероятностью думать, что Евангелие впервые занесено было туда некоторыми из тех иудеев и прозелитов из Рима, которые в день Пятидесятницы и сошествия Св. Духа слышали боговдохновенную речь ап. Пе­тра в Иерусалиме. Иудеев было много в Риме, особенно с того времени, когда Помпей значительное число их после завоевания Палестины переселил в столицу мира. Там они не за­медлили обнаружить ту изумительную самопомощь и изворотли­вость, какою уже отличались в то время среди других народов. В рабы они не годились и не принимались, скоро доби­лись своего освобождения и начали быстро размножаться и богатеть. Дружеские отношения, существовавшие между Августом и Иродом Великим, еще более содействовали улучшению их положения, и на заре христианской эры они уже настолько при­знавались составною частью римского населения с правами и собственною религией, что политически мудрый император отвел им особый квартал за Тибром, который они и занимали в течение последующих веков. Из мрачных переулков это­го квартала они ходили продавать серные спички, старое платье и разбитую посуду, а также выходили на Цестиев или Фабрициев мосты просить милостыню и предсказывать судьбу. Скоро они размно­жились до того, что стали внушать опасения правительству, и императоры не раз издавали указы об изгнании их из сто­лицы. Один из таких указов, именно указ Клавдия (Деян. 18:2), повел к дружбе ап. Павла с Акилой и Прискиллой, и его вероятно можно отожествлять с той мерой, о которой упоминает Светоний в знаменитом месте, где он говорит об «Impulsor Chrestus» («мятежник Хрест», как неправильно римляне произносили имя Христа). Если так, то почти несо­мненно, что христиане не были отделены от иудеев в этом общем несчастии, причиненном их мессианскими разногласиями. Но, как признает Тацит, говоря о попытке изгнать астрологов из Италии, эти меры вообще были бесполезны. Иудеи, оставив на время Рим, скоро опять возвращались в него. Их подпольный прозелитизм даже уже в царствование Нерона получил столь сильное развитие, что Сенека, отзывавшийся об иудеях как «самом дурном народе в мире», свидетельствует о их необычайном распространении. Поэтому, когда ап. Павел писал свое послание к Римлянам, иудеи, не смотря на неотмененный еще указ Клавдия, данный только шесть лет пред тем, составляли уже настолько большую общину, что опять были предметом беспокойства императорского прави­тельства. На большие праздники они массами отправлялись в Иерусалим, соединяя с этим часто и торговые предприятия, и вот там именно некоторые из них слышали проповедь ап. Петра и сделались первыми благовестниками Евангелия в столице мира. Этим самым ниспровергается верование римской церкви, что основателем христианства в Риме был ап. Петр. Предание это, как известно, расширено было впоследствии даже до того, что ап. Петр признавался первым епископом Рима, где будто бы он епископствовал двадцать пять лет. Но подобное предание не находить никакой опоры в истории, которая напротив может допустить лишь одно, что ап. Петр потерпел в Риме мученическую кончину, одновременно с ап. Павлом. Такое начало христианства в Риме вместе с тем дает возможность понять, каков был первоначальный состав римской церкви. Сначала она состояла из иудеев и прозелитов, но затем в нее стали вступать и многие из язычников, так что языческий элемент скоро сделался даже преобладающим. Но этот языческий элемент состоял не столько из самих римлян, сколько из греков, которых было много в Риме и которые скорее примкнули к христианской церкви, чем высокомерные римляне. Потому-то в заключительной главе послания ап. Павла к римлянам так много лиц с греческими именами. Но эти имена принадлежат большею частью к средним и низшим классам общества. Христианство находило себе сначала приверженцев не среди богатых и знатных, а среди мелких торговцев и промышленников, среди воинов, рабов и отпущенников императорского дворца и той челяди, которая ютилась в густо населенных «голубятнях» (columbaria), как назывались в Риме ночлежные дома и жилища бедного рабочего люда. Среди личных друзей апостола в это время в Риме находились известные Акила и Прискилла, которые после временного отсутствия опять возвратились для заработков в Рим, где их дом был местом собраний для верующих. Как вообще велика была римская церковь по составу входивших в нее членов, об этом можно судить потому, что во время Неронова гонения их погибло там, по свидетельству Тацита, «великое множество». На это указывает также то обсто­ятельство, что в заключительной главе послания к Римлянам апостол посылает приветствие поименно двадцати шести лицам, т. е. таким лицам, которые по своему положению в церкви требовали личного упоминания. Многие из них приветствуются апостолом как знакомые ему, сотрудники и сродники, и это объясняется тем, что многие из обращенных апостолом христиан оказались впоследствии в Риме и усилили собою рим­скую церковь, успевшую скоро пробрести такую известность среди других церквей, что о вере ее членов «возвещалось во всем мире» (Рим. 1:8).

К этой-то церкви в самой столице тогдашнего мира и обратился ап. Павел с посланием, которое по глубине бого­словской мысли и высоте боговдохновенного откровения истины христианства занимает справедливо первое место среди посланий великого апостола язычников. Много могло быть у него побуждений к этому. Как апостолу язычников, ему конечно хотелось лично возвестить Евангелие в том центре мира, из которого лучи христианского благовестия лучше всего могли рас­пространяться по всему миру, так что проповедь там могла бы быть естественным завершением проповеди языческому миру вообще; и так как обстоятельства пока не позволяли ему предпринять такого далекого путешествия, то он и ограничился письменным изложением своего благовестия. Но могли быть и другая более частные причины. Между двумя классами, соста­влявшими римскую церковь, по-видимому возникли споры о преимуществе, как это случалось почти везде, где только иудеи сходились с язычниками. Так как основателями церкви были иудеи, то естественно они старались занять первенствующее положение в ней и конечно опирались при этом на свое звание как избранного народа, которому дан был закон и все обетования. Закону они стали придавать такое значение, что без него не признавали возможности спасения или оправдания пред Богом. С другой стороны, язычники, протестуя против такого притязания, заявляли, что они имели свой закон нравственный, который достаточен был для подготовления их к принятию в церковь, что их мудрецы были не менее боговдохновенны, как и ветхозаветные пророки. То и другое притязание было очевидно опасным заблуждением, и пока дело не дошло до открытого разрыва, апостол и поспешил разъяснить им великую истину спасения. Прежде всего он обратился к язычникам и доказал им, что их мнение, будто естественного закона нравственности достаточно в известном смысл для спасения, неосновательно, и это доказывалось тем самым обстоятельством, что языческий мир к этому времени пришел в со­стояние ужасающего нравственного падения. Достаточно было взгля­нуть на те ужасы нравственного тлена, которые ярче и бесстыднее всего выступали именно в Риме, чтобы видеть, как неоснова­тельно было это положение язычников. Ужасная картина той бездны безнравственности, которую изображал апостол в пер­вой главе своего послания к Римлянам (1:24–32), и должна была служить опровержением их неосновательных притязаний. С другой стороны неосновательны были и притязания иудеев. Хотя на их стороне большое преимущество уже в том отношении, что им именно «вверено было слово Божие»; но одного этого недостаточно для спасения. Нужно оправдать это доверие Божие. А отсюда «не тот иудей, кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти; но тот иудей, кто внутренне таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, а от Бога» (2:28, 29). Одним словом, так как и иудеи и эллины одинаково находятся в рабстве греху, то и оправдание становится возможными ни в силу закона или обрезания, ни в силу естественного разума, но в силу единой спасающей веры во Христа, – такой веры, которая по своей жизненности способна устра­нить всякий вопрос о законе и о добрых делах, так как они сами являются неизбежно как плоды на здоровом и исполненном жизненных соков дереве. В таком то именно смысле «человек оправдывается верою независимо от дел закона» (3:28). Затем апостол подробно развивает эту основную мысль, подтверждая ее примерами и цитатами из св. Писания, и, изложив ряд назидательных истин, заключает всевозмож­ными благожеланиями и приветствиями римским христианам, вместе с выражением желания лично побывать в знаменитой столице мира. Писцом послания был сотрудник апостола Тертий, а отправлено оно было с Фивой, диаконисой церкви кенхрейской, около Коринфа. Представляя последнюю римским христианам, апостол просит их принять ее как прилично святым и помочь ей, в чем она будет нуждаться; «ибо, добавляет он, и она была помощницею многим и мне самому» (16:1,2).

Закончив свое служение в Коринфе и собрав значитель­ную милостыню для бедствующих христиан св. города, ап. Павел решился еще раз побывать в Иерусалиме, именно к празд­нику Пасхе. Он хотел прямо отплыть из Коринфа на корабле в Сирию, но накануне отплытия сотрудниками его открыт быль низкий заговор со стороны иудеев, имевший целью погубить апо­стола во время морского пути, что очень легко было для них вследствие связей с матросами и прямого подкупа их. Поэтому ап. Павел вынужден быль отправиться сухим путем чрез Македонию, в сопровождении своих друзей и сослужителей, и Пасху провел в Филиппах в мирном и любвеобильном кругу своих учеников и сотрудников, среди которых опять был и летописец его деятельности св. Лука. Затем уже он отплыл в Азию и остановился на недельный отдых в Троаде.

В этом городе случилось одно событие, показывающее, что у христиан в это время были уже правильные богослужебные собрания по воскресным дням. Накануне отбытия апостола было вечернее собрание, на котором присутствовала вся церковь троадская, собравшаяся в последний раз послушать сладостной беседы великого проповедника. Собрание было в одной из горниц, т. е. тех верхних комнат третьего этажа, которые были самым прохладным и приятным отдалением дома на востоке. Горница пылала светильниками, и из уст апостола лилась бо­говдохновенная беседа, продолжавшаяся до полночи, и все в безмолвном благоговении слушали ее. На подоконнике одного из открытых окон, затворки которого были настежь открыты для доступа прохладного морского ветерка, сидел юноша, по имени Евтих. Время было очень позднее, беседа необыкновенно затяну­лась, предметы, о которых шла речь, вероятно превосходили его разумение. Хотя он сидел в самом приятном месте ком­наты, где мог пользоваться свободным доступом свежего воз­духа, однако же жар от людного собрания и свет многих светильников, а также непрерывный поток речи проповедника со­вершенно усыпили Евтиха. Незаметно для других он начал опускаться, отяжелевшая голова упала на грудь, и затем с криком ужаса он свалился в окно и упал с третьего этажа вниз на двор. Произошло общее смятение, и раздались крики, которыми сразу был прерван голос проповедника; некоторые из собравшихся бросились вниз по лестнице, чтобы посмотреть, что случилось. Бедный юноша лежал без чувств и поднят был замертво. Крик ужаса вырвался у окружающих; но «Павел, сошедши вниз, пал на него, и, обнимая его руками, сказал: не беспокойтесь, потому что его жизнь в нем». Утишив этим замечанием возбуждение, он оставил юношу под благотворным влиянием покоя и тишины, а также быть может и доброй заботливости диаконис и других присутствующих женщин; потому что повествование про­сто прибавляет, что апостол опять пошел вверх и после «преломления хлеба» (как называлось евхаристическое священнодействие) и совершения трапезы, которая, после называлась агапой, он продолжал беседовать с собранием до рассвета дня и затем вышел. Тем временем Евтих вполне оправился, и его привели живого – очевидно в верхнюю комнату, и не мало утешились все.

На следующее утро апостол отправился с своими спутниками в дальнейший путь и чрез насколько дней они прибыли в Милет. Так как корабль должен был простоять там насколько времени, то апостол воспользовался этим обстоятельством, чтобы повидаться и побеседовать не только с местными христианами, но и с пресвитерами церкви буйного Ефеса. С этою целью он послал вестника в Ефес, отстоявший верст на пятьдесят от Милета, чтобы они прибыли повидаться с ним. Пресвитеры радостно воспользовались случаем еще раз повидать своего великого архипастыря и прибыли к нему в Милет на следующий же день, который был вероятно воскресенье. Этот день он провел в их обществе, и прежде чем расстаться с ними, обратился к ним с речью, в которой глу­боко трогательными чертами изобразил свою деятельность в Ефесе. «Вы знаете, сказал он, – как я с первого дня, в который пришел в Асию, все время был с вами, работая Господу со всяким смиренномудрием и многими слезами, среди искушений, приключавшихся мне по злоумышлению иудеев; как я не пропустил ничего полезного, о чем вам ни проповедал бы и чему ни учил бы вас всенародно и по домам, возвещая иудеям и эллинам покаяние пред Богом и веру в Господа на­шего Иисуса Христа. И вот ныне я по влечению Духа иду в Иерусалим, не зная, что там встретится со мною. Только Дух Святый по всем городам свидетельствует, говоря, что узы и скорби ждут меня. Но я ни на что не взираю и не дорожу своею жизнью, только бы с радостью совершить поприще мое и служение, которое я принял от Господа Иисуса проповедать Евангелие благодати Божией. И ныне вот я знаю, что уже не увидите лица моего все вы, между которыми ходил я, проповедуя царство Божие. Посему свидетельствую вам в нынешний день, что чист я от крови всех, ибо я не упускал возвещать вам всю волю Божию. Итак, внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями пасти церковь Господа и Бога, которую Он пробрел Себе кровию своею. Ибо я знаю, что по отшествии моем войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих восстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою. Посему бодрствуйте, памятуя, что я три года, ночь и день, непрестанно со слезами учил каждого из вас. И ныне предаю вас, братия, Богу и слову благодати Его, могущему назидать вас более и дать вам наследие со всеми освященными. Ни серебра, ни золота, ни одежды я ни от кого не пожелал, сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили (и при этом он протянул пред ними свои тонкие, истощенные трудом руки) руки мои сии. Во всем показал я вам, что так трудясь, надобно поддерживать слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он сам сказал: блаженнее давать, нежели принимать» (Деян. 20:18–35). Эта речь, которая так ярко изображает неутомимое трудолюбие, глубокое смирение, полнейшую самоотверженность его апостольского служения, произвела на всех глубокое впечатление. Он закончил свою беседу среди взрыва плача, и когда они прощались с ним, тревожась за его будущее, тревожась и за свое собственное будущее, то все склонили свои головы к нему на шею и горячо целовали его, огорченные особенно его замечанием, что они уже никогда не увидят его как видели доселе, никогда не будут больше смотреть на дорогое им лицо своего учителя, который столько вынес ради их и которого они так любили. Если ап. Павел возбуждал к себе сильную ненависть в своих противниках, то вместе с темь он также вдохновлял к себе и самую сильную любовь и привязанность. Он должен был, по буквальному выражению св. Луки (Деян. 21:1), вырваться от них. Печальные и подавляемые разными мрачными предчувствиями, они пошли с ним к ко­раблю, который в это время ожидал его, и можно быть уверенным, что ап. Павел горько плакал, когда он вступал на палубу корабля, и в свою очередь на берегу плач собратий раздавался до тех пор, пока паруса не слились в неясное белое пятно на далеком горизонте и пресвитеры ефесские с тяжелым сердцем возвратились назад, чтобы еще раз, уже без всякой надежды на помощь от своего духовного отца, встретить испытание, ожидавшее их в городе Артемиды.

Корабль благополучно прибыль в Патару, и оттуда апостол, пересев на другой корабль, шедший в Финикию, отправился в знаменитый своею морокою торговлею Тир. Там было насколько христиан, и с ними апостол прибыл семь дней. Любвеобильные и преданные апостолу братья получили особое внушение свыше о предстоявшей апостолу опасности в Иерусалиме и просили его, чтобы он оставил свое намерение и не ходил в Иерусалим. И сам апостол имел предчувствие об опасности, но во всем полагался на высший Промысл, и чрез неделю оставил Тир, напутствуемый слезами и молитвами местных собратий, которые с женами и детьми провожали сво­его великого учителя. Проплыв на корабле до Птолемаиды, апостол с своими сотрудниками направился сухим путем в Кесарию. Там он пробыл насколько дней, и это были последние счастливые дни той свободы, которою он наслаждался дотоле. Богу угодно было освежить его дух кратким промежутком радостного общения и покоя. В Кесарии они гостили у того, кто был связан с ап. Павлом тесными узами глубо­чайшего сочувствия, именно у Филиппа евангелиста. Будучи по­добно ему просвещенным эллинистом, диакон Филипп, как известно, был одним из первых, кто выказал апостолу Павлу то сочувствие и ясное понимание, без которых было бы невозможно самое дело апостола народов. Это был Филипп, который благовествовал ненавистным самарянам и имел смелость крестить ефиопскаго евнуха. Судьба этих двух благородных тружеников была тесно связана между собой. Яро­стное гонение Савла фарисея и было главной причиной, которая повела к рассеянию церкви иерусалимской и таким образом видоизменила назначение семи диаконов. Вследствие бегства от этого именно гонения изменилась деятельность Филиппа. С дру­гой стороны эта новая деятельность началась именно тем, что составляло задачу всей жизни Павла апостола. Когда ап. Павел и Филипп беседовали между собою в эти немногие драгоценные часы, они могли перебрать в своей душе много трогательных воспоминаний о тех днях, когда свет небесный, некогда сиявший на лице Стефана, обращенном к небу в агонии му­ченичества, предзнаменовательным огнем отразился также и на лице юноши, имя которого было Савл. И помимо общения мыслей и воспоминаний, ап. Павел во время пребывания своего в доме Филиппа мог пользоваться нежным уходом четырех дочерей его, которые, воспитавшись под благотворным влиянием своего отца, посвятили себя на девственную жизнь и на служение Евангелию.

В Кесарии ап. Павел получил новое предостережение об угрожавшей ему опасности. Сюда прибыль из Иудеи пророк Агав и, приняв символический образ древних пророков, подошел к ап. Павлу, развязал пояс, которым подвязан был его хитон, и, связывая им себе руки и ноги, сказал: «так говорит Дух Святый: мужа, чей этот пояс, так свяжут в Иерусалиме иудеи и предадут в руки язычников». Собратья уже и сами знали о связанной с предстоящим посещением опасности, но они еще не имели доселе столь определенного извещения об этом, равно как и не предвидели, чтобы иудейское нападение могло окончиться римским тюремным заключением. Услышав это, сотоварищи ап. Павла усердно просили его, чтобы он остался в Кесарии, а они одни отправятся в Иерусалим и доставят приношение от языческих церквей; и даже члены кесарийской церкви присоединили свои слезные мольбы к мольбам его возлюбленных сотоварищей, упрашивая его не идти на явную опасность. Но апостол был непреклонен. «Что вы делаете? что плачете и сокрушаете сердце мое?» сказал он им – «я не только хочу быть узником, но готов и умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса». Тогда всем стало ясно, что дальнейшие упрашивания были бы мучи­тельны для него и вместе бесполезны. Поэтому они успокоились и отерли свои слезы, говоря: «да будет воля Господня».

Наступал праздник Пятидесятницы, и к нему то теперь поспешал ап. Павел. В Иерусалим по обычаю собралось мно­жество народа, так что не без труда можно было найти помещение. Но оно найдено было в доме некоего Мнасона кипрянина, одного из ранних учеников, и под его-то кровом апостол мог найти отдых после столь долгого путешествия. Братия приняли великого апостола с радостью, и на другой день состоялось торжественное собрание христиан под председательством Иакова, брата Господня, и там апостол Павел, «приветствовав их, рассказал подробно, что сотворил Бог у язычников служением его». Тогда собрание, выслушав его, «прославило Бога», но в то же время нашло себя вынужденным предупредить апостола об угрожающей ему опасности. В Иерусалиме было много уже уверовавших иудеев, целые тысячи, считая с теми, которые отовсюду прибыли на праздник, «и все они были ревнителями закона». Они очевидно принадлежали к той много­численной партии, которая считала закон необходимым для спасения, по крайней мере собственно для уверовавших иудеев, и поэтому подозрительно относилась к проповеди ап. Павла о том, что закон уже потерял свое значение. Народная молва об этой проповеди доходила до них в искаженном виде, и в Иерусалиме все наслышались о том, что апостол «учил иудеев, живущих среди язычников, отступлению от Моисеева закона, говоря, чтобы они не обрезывали детей своих, не поступали по отеческим обычаям». Этот слух, поддерживаемый и раз­дуваемый врагами апостола, настроил против него всех палестинских и особенно иерусалимских иудеев-христиан настолько враждебно, что самое появление его в святом городе было небезопасно. Но если уже он явился, то нужно было как-нибудь опровергнуть ложный слух и доказать всенародно неосновательность его. Собрание посоветовало ап. Павлу с этою целью исполнить обряд назорейства и взять на себя издержки четырех других лиц из христиан-иудеев, также принявших на себя обет, но немевших достаточно средств для покрытия всех необходимых при этом обряде расходов. «Тогда узнают все, что слышанное ими о тебе несправедливо, но что и сам ты продолжаешь исполнять закон». Опасность действительно была большая. Народ, раздраженный несправедливым притеснением римлян, находился в крайнем возбуждении и готовь был излить свое недовольство на первом, кто только мог возбудить его подозрение. Вследствие этого апостол согла­сился на предложение и в течение семи дней совершал в храме обряд назорейства вместе с другими четырьмя собратьями, расходы которых он взял на себя. Вот уже был последний день обряда, и казалось, все окончится благополучно, как вдруг сразу все изменилось, и апостол едва не сделался жертвою народного изуверства.

Среди огромной толпы богомольцев на дворах храма по­явилось насколько иудеев из Ефеса и других городов Азии. Когда они увидели знакомого им апостола, то тотчас же за­пылали огнем яростного фанатизма. В лице его они увидели страшного богоотступника, который учил «отступлению от Мо­исеева закона» и теперь осмеливался своим присутствием осквер­нять пределы народной святыни. Известие о его присутствии мгно­венно распространилось по возбужденной толпе богомольцев и чернь заволновалась. Дикие азиаты бросились на апостола и не­истово кричали: «мужи израильские, помогите! Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего; при этом и эллинов ввел в храм и осквернил святое место сие». С ап. Павлом было насколько обращенных им греков, которых будто бы апостол и брал с собою в храм и тем, по мнению мятежников, осквернил его. Иудеи чрезвычайно ревниво оберегали свою святыню от вторжения иноплеменников и иноверцев, так что су­ществовала даже особая «стена разделения», на которой надпись на греческом и латинском языках гласила, что: «никто из чужеземцев не должен вступать за эту стену под страхом смерти». Тут таким образом представлялся великолепный случай для должного отмщения отступнику, который учил отступлению. Толпа бро­силась на ап. Павла и крик «на помощь!» разносился повсюду по улицам. Защищаться было невозможно. Но ап. Павла спас­ла святость места и бдительность римской стражи. Когда буяны, чтобы не осквернить храма кровию, поволокли апостола за его пределы, римский сотник, стоявший на страже в башне Антонии, заметил народное смятение и, опасаясь бунта, тотчас же отправил к Лисию, коменданту башни, с известием о случив­шемся. Лисий быстро явился на место происшествия с отрядом воинов и избавил апостола от рук его разъяренных врагов. Взяв его под стражу, Лисий обратился к нему с вопросом, «кто он такой и что сделал». В ответ поднялись в толпе такие беспорядочные крики, что ничего нельзя было разобрать, и отчаявшись достигнуть чего-нибудь определенного при таком положении дела, Лисий приказал вести апостола в ка­зармы. Но лишь только он успел подняться на лестницы, ведшие на вершину здания и затем в крепость, как чернь, опасаясь, что она будет лишена удовольствия совершить свое мщение, сделала на него новое нападение с дикими криками «смерть ему!» и ап. Павел, будучи не в силах от полученных побоев идти сам, взят был солдатами на руки и унесен из толпы. Он был избавлен от участи быть разорванным на куски главным образом тем, что Лисий держал его вблизи себя. И когда спасший его отряд уже готов был вступить в казармы, ап. Павел обратился к Лисию по греческий: «можно ли мне сказать тебе нечто»? – «Ты знаешь по гречески»? удивленно спросил комендант; «так не ты ли тот египтянин, который пред сими днями произвел возмущение и вывел в пустыню четыре тысячи человек разбойников»? Этот неизвестный египтянин незадолго пред тем произвел большой мятеж, подавление которого потребовало не мало усилий со стороны римлян. Хотя мятежники были разбиты и казнены, но сам египтянин скрылся, и теперь у Лисия явилось невольное предположение при виде ап. Павла, не он ли этот египтянин. «Нет», отвечал Павел, «я иудеянин, тарсянин, гражданин не безызвестного киликийского города; прошу тебя, позволь мне говорить к народу». Такая смелость со стороны человека, который только что спасен был от неминуемой смерти от рук этого самого народа, поразила Лисия, и он позволил ему обратиться к народу с объяснением. Апостол смело выступил вперед, дал знак рукою о своем желании говорить, и когда наступила тишина, он на еврейском языке обратился к народу с длин­ною речью, которую начал словами: «Мужи, братия и отцы! выслушайте теперь мое оправдание пред вами». Народ, заслышав еврейскую речь, еще более стих, и апостол подробно рассказал историю своей жизни и обращения. Речь была вдохновенна и поражала своим красноречием, – но изуверство не преклонилось и пред такою речью. Лишь только апостол в своем рассказе дошел до сообщения о том, что он в видении получил повеление идти с проповедью к язычникам, как вся чернь опять заволновалась. Слово «язычники», подтверждая их подозрения, опять воспламенило их фанатизм. Лишь только он произнес его, как поднялся страшный крик: «истреби от зем­ли такого, ибо ему не должно жить»! Восточная чернь, обезумев от бессильной ярости, выла, гоготала, проклинала, скрежетала зубами, размахивала руками, рвала на себе одежды, бросала пригоршнями пыль в воздух, сопровождая все это самыми дики­ми телодвижениями, к каким только способен необузданный фанатизм. Но ап. Павел был недоступен для неистовой яро­сти иудеев. У них доставало смелости потрясать воздух сво­ими отчаянными и дикими криками и делать двор храма как бы убежищем толпы сумасшедших, но они не осмеливались броситься на выставленное против них острие римских мечей. В страшном возбуждении Лисий приказал увести узника в казармы и подвергнуть его пытке посредством бичевания, так как совершенно не понимая того, что говорил ап. Павел, он хотел узнать, что именно он сделал для возбуждения этих яростных криков. Воины тотчас же связали ему руки, раздели его донага и согнули его в положение той страшной и часто роковой пытки, которой недалеко от этого самого места некогда подвергался и Спаситель. Три раза уже пред тем ап. Павел переносил розги римских ликторов; пять раз он подвергался иудейскому бичеванию по сорока ударов без одного. Здесь предстоял новый вид муки, именно от бича, который римляне употребляли для принуждения посредством пытки к сознанию в истине. Но на этот раз ап. Павел, не потеряв самообладания даже в крайности, возразил против приказания. Он смело заявил, что он римский гражданин и свободен от телесного наказания. Это заявление привело в смущение и самого Лисия, который мог опасаться неприятностей себе, если бы апостол принес жалобу на обращение с ним, и он по­старался поскорее сдать узника на суд синедриону, чтобы изба­виться от всякой ответственности по этому очевидно скорее религиозному, чем гражданскому делу.

Собрался синедрион, на который введен был Лисием узник – ап. Павел. Председателем синедриона был первосвященник Анания. Это был такой же высокомерный, преданный миру и маловерный саддукей, как и другие из ехиднина дома Анны, но он еще превосходил их своею жестокостью и ненасыт­ною алчностью. С алчным бессердечием и жадностью он доводил низших священников почти до голодной смерти, лишая их принадлежащих им десятин, и вообще был таким хищником, что посылал своих слуг с дубинами на гумна для забирания десятин силою. Должность первосвященника он занимал в течение периода, который по этим смутным временам был необыкновенно продолжителен, хотя и прерывался его отсутствием, когда он в качестве узника отправлен был в Рим отвечать за свои преступные действия. При этом случае, благодаря низким проискам, он по-видимому выиграл свое дело; но впоследствии был низложен, и лишь немногие пожалели о нем, когда он был вытащен из водосточной трубы, куда он спрятался, и был убит разъяренными мятеж­никами. И вот под предводительством такого-то первосвя­щенника и заседал синедрион, собравшийся судить апостола. С детства привыкши благоговейно относиться к верховному суди­лищу народа и к его главе, апостол верил в его правосудие и хотел в речи объяснить свое положение. Став в обыч­ное положение оратора, он начал свою речь словами: «мужи братия! я всею доброю совестью жил пред Богом до сего дня». Но едва апостол высказал первое положение своей защитительной речи, как Анания с безобразною противозаконностью приказал приставам суда бить его по устам. Пораженный столь вопиющим оскорблением, столь незаслуженным насилием, ап. Павел усты­дился за верховное судилище своего народа и, не стерпев столь грубого попрания всякой справедливости, воскликнул: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная! Как! ты сидишь, чтобы судить по закону и вопреки закона велишь бить меня?» Присутствующие по-видимому изумлены были смелостью укора ап. Павла и сказали ему: «Первосвященника Божия поносишь?» Гнев апостола иссяк в этом мгновенном взрыве, и он тотчас же извинился с достоинством и самообладанием. «Я не знал, братия» сказал он; «что он первосвященник», прибавляя к этому, что если бы он знал это, то не обратился бы к нему с укорительным названием «стены подбеленной», потому что он всегда поступал по наставлению св. Писания: «начальствующего в роде твоем не злословь».

Когда улеглось вызванное этим случаем смятение, началось разбирательство дела, и сразу же оказалось, что члены синедриона по-прежнему главным образом разделялись на две партии: саддукейских священников и фарисейских старейшин и книжников. Последнее были популярны и многочисленны, а пер­вые богаты и могущественны. Ап. Павлу хорошо было известно, что эти две партии находились между собою в непримиримой вражде, которая смолкала только в присутствии предмета общей ненависти. Он знал также, что одним из главных предметов спора между ними был вопрос касательно невидимого мира и жизни за гробом. Видя поэтому, что он не встретит в этом суде ни справедливости, ни милосердия, он решил бро­сить между ними яблоко раздора, и, среди вавилонского смешения языков, закричал: «мужи братия! я фарисей, сын фари­сея; за чаяние воскресения мёртвых меня судят!» Такое заявление тотчас же заставило фарисеев стать на его сторону, и они схватились с своими злейшими врагами –саддукеями и их главою первосвященником Ананией, который был так нелюбим фарисея­ми, что столетие спустя все еще ходили среди них рассказы о его насилиях и алчности. Тотчас же поднялся страшный шум гневных голосов, и книжники, которые держали сторону фарисеев, все поднялись для того, чтобы объявить ап. Павла невинным. «Ничего худого мы не находим в этом человеке; если же Дух или Ангел говорил ему, не будем противиться Богу». Иудеи, даже эти знатные иерархи и раввины, опять выказали полную неспособность к самообладанию. Даже в священных пределах синедриона последовало столь сильное смятение, что ап. Павлу еще раз грозила опасность быть разорванным на куски, и на этот раз притом руками ученых и знатных лиц. Лисий, более и более изумляясь буйно­сти иудеев, которые сначала с таким единодушием напали на Павла в храме и половина которых в синедрионе по-ви­димому теперь боролась в его защиту, порешил не отдавать своего согражданина ожидающей его позорной участи и приказал воинам увести его из синедриона. И там, в казармах чужеземных завоевателей, Господь опять явился своему муже­ственному апостолу и сказал ему: «дерзай, Павел, ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме».

Но жизнь апостола была небезопасна в Иерусалиме, да­же под прикрытием римлян. На другой же день открылось, что против него составился со стороны фанатиков заговор, скреплённый клятвою. Фанатизм иудейский в это время нахо­дился в крайнем возбуждении, и всевозможными смутами и насилиями доведен был до болезненного исступления. Развелось множество тайных убийц или так называемых сикариев, которые готовы были вонзить кинжал во всякого, кто толь­ко казался опасным для народа, его веры или политических прав. И теперь сорок человек поклялись не есть и не пить, пока они не убьют ап. Павла. Узнав об этом отчаянном заговоре, Лисий тайно и под сильным военным прикрытием отправил узника в Кесарию, к своему начальнику, прокурато­ру Феликсу, с формальным отношением об узнике и его деле. Феликс был отпущенником императора Клавдия и принадлежал к тем прославившимся своею низостью и алчностью Римским администраторам, которые добивались своих должностей низкой лестью и подкупом и пользовались своим положением для постыдной наживы на счет вверенных их управлению областей. По свидетельству римского историка Тацита, Феликс был в одно и то же время распутный и жестокий, свои почти царские обязанности исполнял с духом раба. Чтобы закрепить за собою положение в Иудее, он женился на Друзилле, дочери Ирода Агриппы, и считая себя безнаказанным, он грабил и всячески оскорблял иудеев, но зато и должен был посто­янно бороться с страшными мятежами, поднимавшимися то сикариями и разбойниками, то ложными миссиями. Иудеи ненавидели его, и он ненавидел их. От такого человека нельзя было ожидать справедливости, но так как апостол был римский гражданин, то это одно и могло служить залогом того, что прокуратор станет на его сторону против ненавистных ему старейшин иудейских.

Для разбирательства дела Феликс вызвал членов синедриона в Кесарию. Хотя такое путешествие и не особенно приятно было членам верховного судилища, но нельзя было обойти его, и в Кесарию отправился и сам первосвященник Анания, с целью во что бы тони стало отомстить человеку, который назвал его «стеной подбеленной». Для большего успеха в деле иудеи наняли даже особого адвоката, Тертулла, и повели дело самым формальным образом. После обычного допроса свидетелей начались судебные речи, и первое слово было предоставле­но Тертуллу. Наговорив много льстивых любезностей Феликсу, Тертулл стал обвинять узника, во-первых, в том, что он был общественною язвою, жившею возбуждением раздоров меж­ду иудеями по всему миру, во-вторых, что он был коновод назаретской ереси; и в-третьих, что он пытался осквернить храм. Вследствие этого то именно иудеи схватили его и хотели судить согласно с своим собственным законом, но Лисий на­сильственно вмешался в их дело и взял его из их рук, приказав его обвинителям явиться к прокуратору. Прокуратор, обратившись к Лисию, мог вполне удостовериться в истине этих обвинений. Когда речь кончилась, иудеи, за неимением настоящих свидетелей, одень за другим стали говорить против ап. Павла, подтверждая истинность всего сказанного Тертуллом (24:1–8). Тогда прокуратор, уже достаточно убежденный, что это, как известил его Лисий, была какая-нибудь иудейская смута касательно мелочей Моисеева закона, надменно дал знак узнику, чтобы он сказал что-нибудь против обвинения. В своей речи ап. Павел просто и с достоинством заметил, что он мог защищать себя тем с большим удовольствием перед Феликсом, что последний был теперь прокуратором весьма зна­чительное время и поэтому, вследствие своего знакомства с иудейскими делами, легко мог уяснить себе сущность дела. Он мог удостовериться, что прошло лишь двенадцать дней с празд­ника Пятидесятницы, на который апостол прибыл совсем не с мятежными целями, а просто помолиться в Иерусалим, и что в течение этого времени он не беседовал ни с кем и не имел случая привлекать толпы или производить возмущение ни в храме, ни в синагоге, ни в какой-либо части города. Поэто­му он положительно опровергал первый и третий пункты обвинения и требовал от иудеев, чтобы они представили свидетелей в подтверждение их. Что касается до второго пункта, то он действительно принадлежит к особому обществу; но это такое же общество, как и то, к которому принадлежат они сами, так как он поклоняется Богу, поклоняться которому его, как иудея, учили с детства, открыто принимал все св. Писание, верил, подобно большинству из них, в воскресение праведных и неправедных. Вследствие этой именно веры он всегда старался быть с чистою совестью как пред Богом, так и пред людьми. Пред тем он не был в Иерусалиме в течение пяти лет и, при возвращении с милостыней для бедных своего народа и с приношениями для храма, иудеи нашли его в храме, где он спокойно очищал себя по закону. В мятеже, который последовал затем, он неповинен. Он поднять был некоторыми азиатскими иудеями, которые должны бы присутствовать в качестве свидетелей и отсутствие которых было доказательством слабости обвинения против него. Но ес­ли нельзя было привести их в качестве свидетелей, то он требовал от самих обвинителей, чтобы они изложили результат своего суда над ним перед синедрионом, и доказали, есть-ли у них хотя одна улика против него, кроме его восклицания, сделанного им во время разбирательства его дела в синедрионе, что его судили по вопросу о воскресении из мертвых.

Обвинение, очевидно, оказывалось несостоятельным. Сделанное ап. Павлом изложение обстоятельств дела прямо противоречило единственному сделанному против него показанию. Разноглася в учении между иудеями и им никоим образом не могли по­служить предметом судебного разбирательства, так как они касались вопросов, которые не подлежали ведению римского за­кона. Ап. Павлу не было надобности доказывать учение назарян или оправдывать себя в принятии его, так как в это время оно еще не было объявлено religio illicita (религией недозволенной). Феликс вполне сознавал это. Он имел гораздо более точ­ное знание об этом учении, чем иудеи и их нанятый адвокат. Он не хотел передать Павла синедриону, что могло бы быть опасным и было бы несомненно несправедливым; но в тоже время он не хотел и оскорблять этих влиятельных лиц. Поэтому он отложил разбирательство дела и именно на основании отсутствия Лисия, который мог бы быть важным свидетелем в деле, обещая дать свое окончательное решение, лишь только последний прибудет в Кесарию.

Ап. Павел был отведен под стражу, но Феликс дал особое приказание сотнику, чтобы стража не была к нему жес­токою и чтобы друзьям его дозволялся свободный доступ в его тюрьму. С своей стороны Феликс был так заинтересован узником, что призывал его потом к себе, чтобы показать его и своей жене Друзилле. Апостол не преминул воспользоваться этим обстоятельством, чтобы обратиться к Феликсу с строгими обличениями за его неправды. Совесть прокуратора была тронута и он хотел даже совсем освободить узника, если бы ап. Павел понял его намек и обещал дать ему взятку. Так как апостол не имел денег, да и не хотел искать освобождения столь низкими средствами, то и должен был в течете двух лет томиться в римской тюрьме в Кесарии. Но и самого Феликса скоро постигла заслуженная участь. Через год после заключения апостола в тюрьму в Кесарии произошла кровопролитная схват­ка между греками и иудеями, и так как победа осталась на стороне иудеев, которые решились жестоко отомстить своим врагам, то Феликс выслал против них свое войско и произвел страшное избиение их. По жалобе на него в Рим, он был отозван с своей должности и с целью выпутаться из затруднения должен был истратить большую часть сво­его неправедно приобретенного богатства. На его место в Кесарию прокуратором был назначен Порций Фест, при котором опять и рассматривалось дело ап. Павла.

Новый прокуратор был человек более достойный и спра­ведливый, и на первых же порах заявил себя быстрою рас­порядительностью и деловитостью. Он прибыл в Палестину около месяца августа и чрез три дня по своем прибытии в Кесарию прямо отправился в Иерусалим. Одним из первых вопросов, с которыми он должен был встретиться, было дело ап. Павла. Двухлетнее тюремное заключение, воспрепят­ствовавшее осуществлению злого умысла иудеев, не могло пода­вить в них смертельной ненависти к человеку, который свободным предложением Евангелия язычникам давал в их глазах одно из самых роковых предзнаменований угрожающего им падения. Страшное побоище на площади рынка между иудеями и сирийскими греками, послужившее причиной отставки Фе­ликса, оставило после себя неискоренимую вражду, и кесарийские иудеи единодушно требовали немедленного наказания ап. Павла. Когда Фест прибыл в Иерусалим, то его встретили с воплем о том же, и смерть Павла требовалась не только чернью, но и депутациями главнейших представителей Иерусалима, предвидимых Измаилом Бен-Фаби, новым первосвященником.

Иудеи всегда со свойственною им ловкостью пользовались неопытностью всякого вновь прибывшего к ним правителя, с целью по возможности настроить его в свою пользу, пока он еще не успел освоиться с своим положением и естественно хотел произвести на всех благоприятное впечатление. Но Фест не принадлежал к числу тех низких и слабохарактерных прокураторов, которые готовы были совершить преступление, лишь бы приобрести популярность. Палестинские иудеи скоро нашли, что им при­ходилось иметь дело с человеком, который отнюдь не склонен был потворствовать им. Народ, во главе с своими иерархами, просил его, в качестве первой милости им, не исключать дело ап. Павла из их ведения, но привести узника в Иерусалим, чтобы еще раз подвергнуть его суду синедриона, на котором будут приняты все меры к тому, чтобы он не мог увернуться от этого суда при помощи возбуждения богословских распрей между ними. В действительности эти обрядники, гораз­до менее смущавшиеся убийством, чем церемониальным осквернением, уже позаботились о том, что если Фест согласится на их просьбу, то их наемные убийцы немедленно покончат с ап. Павлом еще на дороге. Фест однако же проник в их злые умыслы и уклонился от согласия на их просьбу, под благовидным предлогом, что так как ап. Павел теперь нахо­дится в Кесарии, то он немедленно возвратится туда и вполне выслушает их жалобы. Так как иудеи продолжали на­стаивать на своей просьбе, то Фест дал им высокомерный и чисто римский ответ, что у римлян не в обычае жертвовать жизнью личности в пользу ее обвинителей и что поэтому он должен поставить обвиняемого на личную ставку с обвинителями и дать обвиняемому полную возможность самозащиты. Первосвященник с своими соучастниками, находя, что они ничего не могли выиграть ни запугиванием Феста, ни лестью ему, должны бы­ли еще раз ограничиться составлением наиболее влиятельной депутации для того, чтобы иметь успех в обвинении.

Чрез восемь или десять дней затем Фест возвратился во дворец в Кесарию и на следующий же день занял свое судей­ское место на трибунале для выслушания этого дела. Иудеи те­перь уже нашли возможным обойтись без наемного адвоката и судопроизводство превратилось в сцену запальчивого шума, в котором ап. Павел на многие обвинения против него отвечал спокойным отрицанием. Иудеи, с шумом окружая судилище, повторяли свои обвинения его в ереси, святотатстве и измене; но так как против него не выступало ни одного свидетеля, то ап. Павлу ничего не оставалось, как вновь изложить обстоятельства дела. В это время иудеи по-видимому точнее определяли сущность обвинения, именно, что Павел возбуж­дал смуту в иудеях рассеяния, причем старались запугать Феста, как некогда запугали Пилата, именем кесаря (Деян. 25:8). Но Фест ясно видел, что имел пред собою непод­судное ему дело, так как весь вопрос касался предмета, ко­торый входил в область иудейского богословия, и что если бы даже была хотя капля истины в иудейских обвинениях, все-таки ап. Павел не был виновен ни в чем таком, что бы приближалось к уголовному преступлению. Желая положить конец этой сцене (а для достоинства благовоспитанного римля­нина ничего не могло быть противнее этих воющих физиономий, сверкающих глаз и злобных выкриков презренных жидов), Фест спросил ап. Павла, желает ли он идти в Иерусалим и подвергнуться суду синедриона под его покровительством. Практически – это было предложение перенести дело от римской юрисдикции к иудейской. Но ап. Павел очень хорошо знал, что он гораздо более мог рассчитывать на спра­ведливость в руках римлян, чем в руках иудеев, преступления которых теперь приводили к гибели самый Иерусалим. Иудейские суды постоянно и с яростью обвиняли его; языческие трибуналы с такими судьями, как Галлион, Лисий, Феликс, Фест, даже такое чудовище, как Нерон, всегда при­знавали его невинным. Но ему уже надоели эти отсрочки, это яростное повторение клеветы, которую уже он опроверг десять раз; ему надоело быть яблоком раздора для взаимной вражды, равно как надоели и произвольные капризы областных прави­телей. Скучные казармы Кесарии для пламенной ревности Павла были столь же ужасны, как и мрачная тюрьма Жахер для сво­бодной души Иоанна Крестителя, и он жаждал выйти из этого томительного состояния. Он видел, что ему нечего было боль­ше ожидать от первосвященников или прокураторов, и поэтому он воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы из­бавиться от всего этого. Как римский гражданин он имел одно важное преимущество, именно то право обращения к кесарю, которое было одним из высших преимуществ римского народа. Ему стоило только произнести слово «appello» и на время должны были смолкнуть все враги, жаждавшие его крови. Он решил вос­пользоваться этим правом. Прокуратор был лишь тенью кесаря. Его предложение по-видимому было добросовестно, но ап. Павел предвидел его последствия. «Я стою», сказал он, «пред судом кесаревым, где мне и следует быть судиму. Иудеев я ничем не обидел, как и ты хорошо знаешь. Ибо если я не прав и сделал что-нибудь достойное смерти, то не отрекаюсь умереть: а если ничего того нет, в чем судьи обвиняют меня, то никто не может выдать меня им», и затем он воскликнул: «требую суда Кесарева» (Caesarem appello). Заявление это сразу должно было положить конец всему судопроиз­водству, и прокуратор утвердил это требование, торжественно произнеся: «ты потребовал суда Кесарева, к Кесарю и отправишься». Таким образом великому апостолу народов скоро предстояло отправиться в столицу мира, куда он уже давно стремился духом, но отправиться – в узах.

Но прежде чем отправиться в Рим, ап. Павел имел случай провозгласить истину христианства пред блестящим собранием главнейших представителей иудейского и языческого мира, именно по случаю прибытия в Кесарию Агриппы II. Этот царек, последний из Иродов, прибыль с своей сестрой Вереникой в Кесарию для заявления своего почтения новому прокура­тору. Это была любезность, которой нельзя было опустить без ущерба для себя, и поэтому они последовательно делали подоб­ные же визиты каждому новому прокуратору. Царская власть Агриппы, при тогдашнем ее положении, зависела не от на­родной поддержки, а просто и единственно от воли императора; поэтому «иудейские царьки» подобострастно пресмыкались даже пред римскими прокураторами. Во время этого-то визита Агриппы Фест обратил внимание своего высокого гостя на затруднительное дело узника Павла. Он рассказал Агриппе о той ярости, которая возбуждалась во всем иудейском народе при одном упоминании имени этого человека и о бесплодности результатов только что законченного суда. Как бы иудеи ни старались искажать сущность дела, ясно было, что она состояла в тонкостях Моисеева закона, а также в вопросе «о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждал, что Он жив», и вообще в предметах, которые не входили в юрисдикцию Феста. Агриппа выразил согласие «послушать этого человека», и Фест на следующий же день позаботился об удовлетворении желания царька. Он приказал приготовить для этого случая особое помещение и пригласил всех главных начальников войска и главнейших обывателей города. Ироды любили зрелища, и Фест удовлетворил их страсть величественным церемониалом. Он несомненно явился в своем пурпурном плаще, с полной свитой ликторов и телохранителей, которые с оружием в руках стояли позади золочёных кресел, поставленных для него и его высоких гостей. Св. Лука ясно говорит, что Агриппа и Вереника торжественно вступили в преторию: она несомненно в блеске всех своих драгоценностей, а он в своем пурпурном одеянии, оба с золотыми коронками на головах, и в сопровождении большой свиты во всей роскоши восточного одеяния. Когда введен быль в это блестящее собрание ап. Павел, то по изложении Фестом сущ­ности дела Агриппа важно сказал апостолу: «позволяется тебе говорить за себя». Окинув собрание своим проницательным взглядом, апостол, протянув руку по обычаю древних ораторов, начал речь замечанием, что он был особенно счастливь делать свою защиту пред царем Агриппой, потому что этот князь получил от своего отца (усердие которого в исполнении закона как писанного, так и устного, было всем известно) тщательное воспитание во всем, касающемся иудейской религии и обрядно­сти, и поэтому не мог не чувствовать интереса к вопросу, в котором он был столь компетентным судьей. Поэтому он просил терпеливо выслушать его и еще раз изложил известную историю своего обращения из строгого и изуверного фари­сея к вере, заявив, что мессианская надежда его народа уже действительно исполнилась в лице того Иисуса Назарянина, последователей которого он сначала яростно гнал, но который, лично открыв ему славу свою, привел его к познанию, что Он воскрес из мертвых. Почему эта вера могла бы казаться неправдоподобною и его слушателям? Такою она сначала была и для него самого; но как он мог противостоять личному свидетельству самого Христа? И как он мог не повино­ваться небесному голосу, который послал его открыть глаза как иудеям, так и язычникам, чтобы они могли обратиться от тьмы к свету и от силы сатаны к Богу, чтобы по вере в Иисуса они могли принять отпущение грехов и часть со святы­ми? Он не был непослушен этому велению. В Дамаске, в Иерусалиме, по всей Иудее и впоследствии среди язычников он был проповедником покаяния и обращения к Богу, а также и соответствующей этому жизни. Вот почему иудеи схватили его в храме и хотели разорвать его в куски; но в этой, как и во всякой другой опасности, Бог пришел к нему на помощь, и свидетельство, которое он приносил малым и великим, не было ни богохульством, ни богоотступничеством, а простой истиной, прямо согласной с учением Моисея и пророков, что именно Мессия должен был подвергнуться страданиям и что из Его воскресения из мертвых должен воссиять

свет для просвещения как язычников, так и его народа. Апостол был увлечен потоком боговдохновенного красноречия, но для Феста все это казалось столь необычайным и чудовищным, что он не вытерпел и прервал оратора грубым замечанием: «безумствуешь ты, Павел! Большая ученость доводить тебя до сумасшествия». Это неожиданное восклицание остановило величественный поток красноречия апостола, но оно не ослабило его изысканной вежливости. «Нет, достопочтенный Фест», сказал он, «я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла». Но не Фест был главным лицом, к которому была обращена речь апостола, и притом он едва ли и мог понять подобные доводы. Иное дело Агриппа. Он читал Моисея и пророков и от множества свидетелей слышал по крайней мере о тех событиях, на которые указывал Павел. К нему поэтому апостол обратился с доказательством своего совершенного здравомыслия. «Ибо, сказал он, знает об этом царь, пред которым и говорю смело. Я отнюдь не верю, чтобы от него было что-нибудь из сего скрыто, ибо это не в углу происходило». И затем, желая продолжить нить своей ар­гументации в том самом пункте, где она была прервана и где могла быть наиболее поразительною для иудея, он спросил: «Веришь ли, царь Агриппа, пророкам? Знаю, что веришь». Но Агриппе не хотелось вмешиваться в это рассуждение, а тем менее выразить свое согласие, и поэтому он нашел удобным уклониться от ответа полунасмешливым замечанием. «Ты скоро, пожалуй, и меня сделаешь христианином»! сказал он с полуподавленной улыбкой, и этим ловким изворотом придвор­ной любезности уклонился от ответа на серьезный вопрос ап. Павла. Его изысканное замечание несомненно прозвучало очень остроумным для всего знатного собрания, и они с трудом могли подавить свой смех при одной мысли о том, что Агриппа, любимец Елавдия, друг Нерона, склонится к убеждению этого странного иудея! Чтобы Павел мог сделать царя христианином – это казалось слишком смешным. Но смех этот был тотчас же подавлен, когда апостол со всею пылкостью искренно любящего сердца воскликнул: «молил бы я Бога, чтобы скоро ли, долго ли, не только ты, но и все слушающие меня сегодня, сделались такими, как я, кроме» – прибавил он, поднимая свою скованную руку, – «кроме этих уз». Они видели, что это был не простой узник; человек, который мог приводить такие доводы, как приводил он, и говорить так, как говорил он – оче­видно был личностью, какой они еще никогда не видели или не знали ни в мире иудейства, ни в мире язычества. Но было бесполезно продолжать это зрелище. Любопытство теперь с достаточностью было удовлетворено, и теперь, более чем когда-либо, стало ясно, что хотя и можно считать Павла-узника мечтательным энтузиастом или восторженным фанатиком, но он никоим образом не был уголовным преступником. Царь, вставая с своего седалища, дал знак о прекращении заседания, и когда знатное собрание начало расходиться, то со всех сторон слышались замечания, что Павел не заслуживает смерти или даже заключения. Решение Агриппы было вполне в пользу его оправдания. «Этого человека», сказал он Фесту, «можно было бы освободить, если бы он не потребовал суда у кеса­ря». Решение этого дня спасло жизнь ап. Павлу еще на несколько лет.

Согласно заявлению ап. Павла, он вместе с другими подобными же узниками отправлен был на корабле в Рим, под римским конвоем, находившимся под командой сотника Юлия. Узникам пришлось плыть на одном из тех кораблей, которые снабжены пшеницей и другими хлебными произведениями всепожиравшую столицу мира –Рим. Была уже глубокая осень, и время приближалось к закрытию навигации, и потому, когда корабль, борясь с противными ветрами, кое-как доплыл до так называемых Хороших Пристаней, на южном берегу о. Крита, неподалеку от города Ласеи, то ап. Павел, успевший и в печальном положении узника приобрести к себе уважение окружающих, советовал остаться здесь на зимовку, справед­ливо предостерегая от дальнейшего плавания в столь бурное время. Но неподалеку находился порть Феникс, – обычная зим­няя стоянка александрийских кораблей, – и потому капитану ко­рабля захотелось непременно зимовать там, тем более, что при обыкновенных обстоятельствах для этого требовалось лишь несколько часов плавания. С капитаном согласился и сотник Юлий, и корабль действительно двинулся в путь.

Мягкий южный ветерок надул паруса, и все по-видимому предвещало счастливое плавание к месту предположенной зи­мовки в порте Феникс или, как он в русском переводе называется, Финик. Но увы – этот ветерок оказался как бы обманчивой песнью сирены, манившей корабль к себе для погибели. Лишь только они обогнули соседний мыс, как из ущелий критской Иды рванулся страшный ураган – Эвроклидон, который тотчас же захватил корабль и с дикой яростью повлек его за собой по грозно колыхающемуся морю, делая тщет­ными все усилия отважных моряков. Некоторое облегчение доставил было оказавшийся на пути островок Клавда, но тут пред­ставилась новая опасность стать на мель, за чем неизбежно последовала бы полная гибель. Все усилия поэтому употреблены были на то, чтобы как-нибудь отвратить эту опасность, что и удалось сделать, и корабль опять подхвачен был ураганом и с дикою силой понесся по безбрежному морю, и притом уже совсем в ином направлении от Финика. Свист и рев ура­гана, яростно рвавшего снасти и мачты, огромные свирепые валы, как щепку бросавшие грузный пшеничный корабль и обдававшие палубу пенистой холодной влагой, раздирающий скрип раз­ламывающихся балок и скреп злополучного корабля – все это было страшным признаком предстоящего кораблекрушения. Скоро от разрыва балок открылась сильная течь и, чтобы предотвра­тить полное крушение корабля, оказалось необходимым кое-как связать его канатами. Все, не исключая узников, а, следовательно, и ан. Павла, до изнеможения работали на водокачках; но вода все при­бывала, и понадобилось выбрасывать груз, чтобы хоть сколько ни­будь облегчить корабль. Несколько суток прошло так – страшных и мрачных; не видно было ни солнца, ни звезд, так что «исче­зала, наконец, всякая надежда к спасению». Тринадцать дней так носились они по воле урагана, находя существенную под­держку в мужественном ободрении великого апостола. Наконец, на четырнадцатый день, при окружающем непроглядном сумраке ночи, чуткий слух моряков среди рева бури расслышал своеобразный шум берегового прибоя. Они, очевидно, были недалеко от берега, – но где, и не разлетится ли сейчас вдребезги злополучный корабль, со всею силою наскочив на скали­стый утес? Отчаяние придало новые силы матросам, которые однако же теперь больше заботились уже о собственном спасении и, сдержав корабль брошенными якорями, сами захотели обманным образом сесть на спасательную лодку и выбраться на берег, оставив корабль его собственной злополучной судьбе, которая бы скоро и постигла его, если бы воины, по совету ап. Павла, не помешали выполнению их бесчеловечного плана. С рассветом дня действительно показался берег, на отлогую часть которого путешественники и направили свой полуразру­шенный корабль; но далеко не доходя до берега, он носом врезался в песок, «а корма разбивалась силою волн». Оставалось одно спасение – бросаться в воду и всякими средствами – вплавь, на досках и других осколках разбитого корабля – пробираться к берегу. Но что делать с узниками? Не восполь­зуются ли они этим случаем для побега? А за каждого узника воины отвечали своею жизнью. В отчаянии они порешили лучше убить их на палубе, чтобы освободиться от дальнейшей ответственности, и они несомненно исполнили бы свое намерение, если бы благородный сотник Юлий, видимо понявший все величие и благородство ап. Павла, своею властью не отвратил этого кровавого замысла. Кое-как все перебрались на пустын­ный берег и там около наскоро и общими усилиями сложенного костра, насквозь промокшие, иззябшие и голодные крушенники отогревали свои закоченевшие члены. Дым от костра привлек туземных жителей, которые и объяснили, что это был остров Мелит (ныне Мальта). Таким образом ураган унес их на 900 верст дальше порта Финик, и вследствие окончательной гибели корабля им пришлось перезимовать по необходимости на этом именно острове Средиземного моря.

Остров Мелит в то время находился в зависимости от Сицилии и управлялся сановником, упоминаемым на надписях с тем именно титулом, который придан ему в повествовании св. Луки о кораблекрушении, именно с титулом протоса (Деян. 28:7). Вследствие своего выгодного положения на Средиземном море и удобных гаваней, Мелит всегда имел важное значение в торговле и войне. Сначала это была просто колония финикиан, и жители ее продолжали говорить испорченным финикийским языком и во времена ап. Павла. От карфагенян остров после пунической войны перешел к римлянам. Он сла­вился своим медом и фруктами, хлопчатобумажными произведениями, превосходным строительным камнем и особой породой собак, высоко ценившейся римскими аристократами. Незадолго до невольного посещения его ап. Павлом, он сделался постоянным убежищем киликийских пиратов, производивших опустошения среди торговых кораблей. Одно это обстоятельство служит достаточным доказательством того, что остров населен был слабо и изобиловал лесами.

Жители приняли крушенников с добротою и помогали им в собирании дров для отогревания закоченевших от хо­лода и сырости членов. Ап. Павел также собирал дрова. Но когда он, принеся большую охапку сухого хворосту, бросил его в огонь, из него выскочила отогревшаяся ехидна и «по­висла на руке» апостола. Увидев висящую у него на руке ядовитую змею и заметив, что он колодник, простодушные островитяне начали переговариваться друг с другом, что это должно быть какой-нибудь убийца, когда его спасшегося от моря праведное мщение преследует и на суше. Апостол же, нисколько не встревоженный, спокойно стряхнул гадюку в огонь, не потерпев никакого вреда. Туземцы ожидали, что он сейчас же упадет замертво. Долго они с тревогой наблюдали за ним, и когда заметили, что не последовало никакого вреда, то подобно грубым жителям Листры переменили свой взгляд, и говорили, что он Бог.

В течение трех месяцев, до начала февраля, когда откры­валась навигация, кораблекрушенники жили на Мелите, и в продолжение этого периода, благодаря опять влиянию ап. Павла, как с ним, так и с его сотоварищами жители обращались с крайнею добротою. Неподалеку от места кораблекрушения лежал город, называемый теперь Альта Веччия, резиденция Публия, пра­вителя острова, который был вероятно легатом претора Сицилии. Так как сотник Юлий был знатною личностью, то этот римский сановник, так называемый протос, оказал ему любезное гостеприимство, в котором дозволено было принять участие и ап. Павлу с его друзьями. Случилось, что в это время отец Публия лежал в горячке, осложнявшей­ся болью в животе. Св. Лука был врач, но его искусство было не так действенно, как сила молитвы ап. Павла, ко­торый, войдя в комнату больного, помолился у его постели, возложил на него руки и исцелил его. Слух об этом исцелении распространился по всему острову, вследствие чего жи­тели отовсюду начали приводить к нему больных, и они полу­чали исцеление. Можно быть уверенным, что ап. Павел, хотя и не основал здесь церкви, не упустил благоприятного случая для проповеди Евангелия. Он произвел на всех глубокое и в высшей степени благоприятное впечатление, и со всех сторон был окружен знаками почтения. Во время кораблекрушения они наверно потеряли все, кроме быть может тех денег, которые можно было спасти на себе; поэтому они крайне нуждались в помощи и в изобилии получали ее от любви и благодарности островитян, для которых невольное пребывание апостола было источником великих духовных и телесных благодеяний.

С открытием навигации, сотник Юлий посадил своих узников на другой александрийский корабль «Диоскуры», который также зимовал на острове Мелите и теперь направлялся в Рим. В начале февраля корабль направился сначала в Сиракузы, где простоял три дня, и затем поплыл в Ригию, уже на италийской стороне Мессианского пролива. Оттуда с хорошим попутным ветром корабль быстро прибыл в Путеолы, один из главнейших торговых хлебных портов Италии, и узники должны были оставить его и идти дальше сухим путем. В таком бойком порте оказалось несколько христиан, которые радостно встретили апостола, проведшего у них по их желанию неделю, что вместе с тем служит явным доказательством чрезвычайной любезности сотника к великому узнику. «А потом пошли в Рим».

Столица мира была уже не далеко отсюда, всего лишь в 200 верстах. Весть о приближении великого апостола быстро распространилась среди местных христиан, и они вышли встречать его на знаменитую Аппиеву площадь. Чрез семнадцать верст дальше, в Трех Гостиницах, они встретили другую группу христиан, которые также ожидали их. Хотя в Риме не много было преданных ап. Павлу людей, но он знал мо­гущество, многочисленность и мятежность огромнаго собрания синагоги в большом городе, а от их благосклонности или враждебности в значительной степени должна была зависеть, говоря по-человечески, его будущая судьба. Естественно поэто­му, что когда он увидел эту небольшую толпу христиан, то возблагодарил Бога и ободрился вследствие такого доказатель­ства их любви. Его ничто так не ободряло и не вдохновляло, как именно человеческое сочувствие, и приветствие со стороны этих собратий должно было озарить счастливым предзнаменованием его приближение к городу, в который он, при всем своем давнем желании видеть его, вступал теперь при гораздо более печальных обстоятельствах, чем когда-либо мог ожи­дать.

Наконец вот и столица мира – с ее бесконечными улицами и обширными площадями, переполненными морем человеческих существ. Апостол вступили в Рим в седьмом году царствования Нерона. Так исполнилась давнишняя мечта великого апостола народов, хотя он и вступил в Рим не сво­бодным проповедником, а скованным узником. Там он до разбирательства дела отдан был под военный надзор, ко­торый однако же был настолько легок, что апостолу предоставля­лась значительная свобода, которою он и пользовался для славы Божией и распространения веры Христовой.

Освоившись со своими новым положением в Риме, ап. Павел прежде всего хотел обратиться с проповедью Евангелия к своим собратьям по крови – иудеям. Призвав к себе главнейших представителей иудейского населения столицы, он обратился к ним как к «братьям» и старался разъяснить им свое положение. Он уверял их, что не враждебен их народу и не разрушает их учреждений. Не смотря на это, он быль схвачен в Иерусалиме и предан римским властям; однако же римляне, по расследовании дела, объявили его совершенно невинным и готовы были освободить, если бы противодействие иудеев не принудило его перенести свое дело на решение кесаря. Апостол всячески старался дать им понять, что он отнюдь этим не имел в виду восстановить римскую власть против своего народа, и что причина его оков была вера в исполнение той мессианской надежды, которую питал весь Израиль. Ответ иудеев был очень дипломатичен. Разделения в их собственной среде, возникшие, вследствие споров о Христе, возбудили во всех такое негодование против них, что каких-нибудь десять лет пред тем они подверглись разо­рительному и позорному изгнанию из Рима, по указу импе­ратора Клавдия. Указ этот, правда, не был со всею стро­гостью приведен в исполнение; но иудеям не хотелось опять подвергаться столь разорительному бедствию. Поэтому они дали неопределенный ответ, заявив (насколько истинно – мы не знаем), что ни письменно, ни словесно не получали ника­кого худого известия об апостоле. Если бы кто-либо из иудеев и отправились с целью поддерживать пред кесарем обвинение против него со стороны синедриона, то они могли отправиться в путь только в одно время с Юлием и таким образом могли быть задержаны теми же бурями. Иудеи однако желали узнать от ап. Павла сущность его религиозных воззрений, а в виду того, что он был заведомый христианин, они могли ска­зать только, что «об этом учении везде спорят». Чтобы ближе познакомиться с этим учением, они выразили желание еще побеседовать с апостолом и в следующий раз пришли к нему в значительном числе. Иудеев в это время в Риме бы­ло до 60,000 тысяч, у них было семь синагог, и одних начальников было столько, что вероятно только к ним и мог обратиться апостол со своею проповедью. В течение целого дня, от рассвета до вечера, он излагал перед ними свое личное свидетельство и приводил доводы из св. Писания. Что беседа его не прошла бесследно, это видно из самой ее про­должительности; но все-таки лишь немногие убедились, а все другие остались при своем неверии. Беседа к концу получила даже несколько бурный характер, и прежде ее окончания ап. Павел обратился к неверующим с речью, в которой он приложил к ним место из пророка Исаии, никогда приводив­шееся и Спасителем, именно, что они не узрят и не услышать, ибо не хотят ни видеть, ни слышать, и что их слепота и глухота есть карающее следствие огрубения сердец их. И затем он строго предостерегал их, что спасение Божие теперь посылалось язычникам, и что последние услышать предлагаемое им благовестие.

С этих пор ап. Павел пошел своей собственной до­рогой, не делая никаких дальнейших сношений с своими упор­ными соплеменниками. В течение целых двух лет он оста­вался в Риме узником, но жил на своем собственном иждивении, ободряемый посещениями своих наиболее преданных и возлюбленнейших соработников, среди которых были Лука, Тимофей, Аристарх и другие. Он конечно мало мог надеяться на правосудие от императора, который в это время, по выражению Тацита, уже явно склонялся к преступной жизни, и потому он пользовался всяким случаем для проповедания сло­ва Божия, хотя бы даже тем суровым воинам, которые еже­дневно сменялись для стражи над ним. Узы его впрочем во все время двухлетнего заключения были настолько легки, что он «принимал всех, приходивших к нему, проповедуя царстве Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно» (Деян. 28:30–31).

Причину столь продолжительного узничества апостола понять нетрудно. Для разбирательства его дела необходимо было личное присутствие его обвинителей – иудеев, которые однако же замедлили явиться. В первый год тюремного заключения апостола в Рим являлась из Иерусалима депутация, во главе с первосвященником Измаилом и казначеем храма Хелкией – по спорному вопросу между Агриппой, прокуратором и иудеями касательно храмовой стены. Если даже этой депутации поручено было заняться и делом ап. Павла, то она едва ли могла за­няться им, так как в Риме в ней Нерон отнесся подозри­тельно, да и сами иудеи находили до времени нужным затягивать дело и таким образом возможно дольше держать в заключении апостола, добиться осуждения которого они девали могли надеяться когда-нибудь пред римским правительством. А меж­ду тем для апостола это узничество было временем непрестанных апостольских трудов, которые были так успешны, что у него скоро явились духовный чада, рожденные им в узах (Флп. 10), и проповедь его проникла даже до дома ке­сарева (Флп. 4:22).

Но апостол не ограничивался и этою деятельностью. На­ходясь в узах в далеком Риме, он не переставал пещись и о других основанных им раньше церквах. Он поддерживал постоянные сношения с этими церквами чрез своих сотрудников и собратий, попеременно прибывавших в Рим из самых отдаленных стран и вновь отправлявшихся в них с разными поручениями от апостола. Поэтому ап. Павел имел полную возможность следить за состоянием всех известных ему церквей и в случае нужды, не имея возмо­жности лично преподать им наставление, обращался к ним с посланиями. Таких посланий написано было им четыре, из которых три обращены к церквам и одно к частному лицу, по частному случаю. Это именно послания к Филиппийцам, Колоссянам, Ефесянам к Филимону. Все эти послания исполнены того же духа отеческой любви, которым дышат и другие послания ап. Павла, и вместе с тем представляют и дальнейшие стадии в раскрытии тех истин Евангелия, проповедание которых особенно вверено было апостолу языков и которые состояли в провозглашении отмены древнего подзаконного рабства. Они направлялись отчасти против иудействующих, продолжавших рабски держаться форм отмененного закона, и отчасти против новых заблуждений, начинавших зарождаться уже на почве самого язычества, каким был так называемый гностицизм, и таким образом ясно свидетельствуют о том, с какою зоркостью апостол стоял на страже охранения основанных им церквей от всякого угрожавшего им с той или другой стороны нападения враждебных сил.

Послание к Филиппийцам было написано апостолом в выражение своей личной любви и преданности им за то попечение, которое они обнаруживали об апостоле в его узах: они именно прислали ему денежное вспомоществование, которое и дало ему воз­можность жить в Риме на собственном иждивении. Пособие было принесено Епафродитом, преданным сотрудником апосто­ла, вынесшим в пути тяжкую болезнь. С ним же, при его возвращении, апостол отправил и послание, в котором изли­вается в чувствах любви и благодарности, сообщает о своей узнической жизни и говорит, что «узы его о Христе сделались известными всей претории» и Евангелие проповедовалось даже в доме кесаря.

Послание к Филиппийцам написано было по-видимому уже к концу двухлетнего узничества апостола. Раньше его на­писано было послание к Колоссянам, т.е. к жителям го­рода Колосс. О нем нигде не упоминается в истории миссионерских трудов апостола, так что неизвестно, когда именно апостол посещал этот город, да и посещал ли когда-нибудь во время своих миссионерских путешествий. Это был древний, но уже падавший город Фригии, лежавший на большой дороге между Ефесом и Евфратом. Расположенный на берегу р. Лика, он находился по соседству с городами Лаодикией и Иераполем, которые с течением времени и затенили его собою. Церковь там основана была вероятно км нибудь из ближайших сотрудников апостола, но он сам относился к ней с необычайным вниманием и радостно получал все известия, свидетельствовавшие о добром состоянии церкви. Так между прочим известие принес апостолу в Рим колосский гражданин Епафрас, бывший по-видимому священнослужителем церкви и «всегда подвизавшийся за членов ее в молитвах, дабы они пребыли совершенны и исполнены всем, что угодно Богу». Но вместе с доброю вестью апостол услышал от Епафраса и известие об угрожающих церкви опасностях со стороны разных лже­учителей, именно иудействующих, которые пользовались всяким случаем, чтобы разрушить дело апостола и возвращать обращенных им под отмененное иго подзаконного рабства. Иудействующие проповедывали колоссянам вместе с тем ка­кую-то гностическую философию, и апостол предостерегает от нее как от «пустого обольщения, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (2:8). Затем апостол преподает ряд наставлений в области религиозно-нравственной и общественной жизни и в заключение шлет приветствие от себя и своих ближайших сотрудников, между которыми упо­минается Епафрас, Лука «возлюбленный врач», Аристарх, Марк и другие. Послание было отправлено с Тихиком и Онисимом, которые должны были словесно передать подробности о римской жизни апостола. Послание заканчивается обычным собственноручным приветствием апостола, в котором он гово­рит: «приветствие моею рукою, Павловою. Примите мои узы. Благодать со всеми вами. Аминь».

Для доставки послания по назначению вместе с Тихиком был отправлен еще Онисим, которого апостол называет своим «верным и возлюбленным братом», из среды самих колоссян. Он нес и другое письмо от апостола к одно­му частному лицу, именно к своему бывшему господину Фи­лимону, и трепетал за свою судьбу. Он был раб Филимона, но провинившись пред ним в чем-то и опасаясь наказания, бежал от него и как беглый раб искал убежища в грязных трущобах Рима. Там он скитался несколько времени и скоро конечно прожил то, что мог украсть у своего господина. Ему предстояла неминуемая гибель от голода и всеобщего отвержения. Но в этой крайней бедственности он и обратился к вели­кому апостолу, который с истинно отеческою любовью принял и обласкал его, и тем спас не только его тело, но и душу. Негодный фригийский раб, который по римским законам заслуживал лишь вечной каторги или даже распятия на кресте, принят был в общество христиан и сделался «братом возлюбленным». Чтобы окончательно восстановить его в его человеческих правах, апостол отправил его в Колоссы с письмом к его бывшему господину Филимону, знатному и богато­му человеку, занимавшему выдающееся положение среди колосской церкви. В этом послании апостол трогательно убеждает простить Онисима, которого апостол называет своим сыном, «родившимся в узах его». «Он был, пишет апостол, негоден для тебя, а теперь годен тебе и мне; я возвращаю его». Затем апостол убеждает Филимона принять опять Онисима, но «не как уже раба, но выше раба, как брата возлюбленного». До какой степени любвеобильный апостол заботился об Онисиме, показывает то, что он общается в послании лично запла­тить за Онисима все, что он оказывается должным Филимону. Свое послание апостол заключает выражением уверенности, что Филимон исполнит обращенную к нему просьбу и сделает даже более ее. Вместе с тем он просит и приготовить себе помещение, так как надеется уже на скорое освобождение. – Послание к Филимону не смотря на свою краткость имело громад­ное общественное значение в смысле выяснения отношения христианства к величайшему злу языческого мира – рабству. Доселе законы почти всех народов цивилизованного мира делили лю­дей на два разряда – свободных и рабов, полноправных и бесправных, и человеческое достоинство признавалось только за первыми. Это воззрение до такой степени укоренилось в сознании древнего человечества, что оно не могло представить себе общества без рабов как особых рабочих существ, обязанных беспрекословно исполнять волю своих господ. Даже величайшие мыслители, как Платон и Аристотель, признавали такое деление людей необходимым и смотрели на рабов как на бездушное орудие. Рим во всей силе осуществил это воззрение и развил рабство до ужасающих размеров. Рабами были переполнены все дома и поместья богатых и знатных лиц, и закон относился к ним с таким бесчеловечием, что позволял жестоким и капризным господам всячески издеваться над ними, по личному капризу или за малейшее преступление казнить, распинать или даже отдавать их на съедение собакам на псарне и рыбам в садках. Бывали случаи, как за малейшее преступление какого-нибудь раба против го­сподина избивался весь его род, хотя бы никто из других его членов не имел ни малейшего отношения к преступлению, и такая жестокость прямо подтверждалась особым законом. Такое положение дел, лишая рабов (а они были вдвое многочисленнее свободных) всякого человеческого достоинства, низводило их на степень безгласного рабочего скота, и с другой стороны развра­щало господ, развивая в них ложное сознание своего неизмеримого превосходства над подобными же им людьми. И отсюда рабство сделалось величайшим общественным злом, от которого разлагались самые основы общественно-государственной и нравственной жизни древнего человечества, и происходили ужасные потрясения и кровопролития, как это было особенно в последний период Римской республики. И вот теперь апостол возвещал истину, до которой не могли подняться величайшие умы древности, именно, что раб есть такой же человек, как и его господин, в нем живет такая же душа, как и в других, и под благотворным нравственным влиянием самый негодный раб может сделаться «братом возлюбленным, как это и было с Онисимом. Этим наносился решительный ударь рабству, именно в самой его основе. Христианство не провозглашало отмены рабства, что повело бы к бесплодным восстаниям рабов и кровопролитиям, и напротив этот же апостол, который писал послание к Филимону, в других своих посланиях не редко увещевал рабов повиноваться своим господам. Но самая идея духовного равенства и братства раба с господином разрушала самые основы рабства, и это зло отселе должно было неизбежно умаляться и исчезнуть, как умаляется и исчезает льдина под все более разгорающимися лучами весеннего солнца.

Посланным в Колоссы приходилось ехать чрез Ефес, и этим обстоятельством апостол воспользовался для того, чтобы написать, послание и своим возлюбленным Ефесянам, с пресвитерами которых он так трогательно беседовал и прощался проездом чрез Милет. Как написанное почти одновременно с посланием к Колоссянам, послание к Ефесянам имеет в своем содержании много общего с ним. В нем кроме уяснения главной истины, что Христос есть глава церкви и всего существующего, виновник нашего спасения и залог нашего бу­дущего наследия, подробно уясняется сущность новозаветной цер­кви, ее иерархическое устройство и отношение в ней между па­стырями и пасомыми. В последних главах даются различные нравственные наставления мужьям и женам, родителям и детям, господам и рабам, и вообще всем членам христианской церкви.

Все эти послания очевидно написаны были уже незадолго до освобождения апостола от его двухлетнего пребывания в узах. В некоторых из них, как в послании к Филиппийцам и особенно в послании к Филимону, апостол высказывает явную надежду на скорое решение своего дела и именно в его пользу, так что просил Филимона приготовить для него даже помещение. Но дело решилось не скоро, и можно было опасаться даже всего худшего, потому что состояние дел в Риме все более ухуд­шалось. Нерон с каждым годом становился все более жестоким и распутным деспотом, который удалял от себя всех более или менее честных слуг престола, каким был напр. известный философ Сенека, и вверил власть приближенным любимцам, которые всячески поощряли гнусные наклонности императора. При таком состоянии вещей трудно было надеяться на правосудие, тем более, что Нерон, убив свою жену, Октавию, женился затем на своей наложнице Поппее, которая, как прозелитка иудейства, находившаяся под влиянием иудеев, могла и своего мужа-императора враждебно настроить против ненавистного им апостола. К счастью в отношении дела апостола в Нероне восторжествовали его лучшие чувства. При всем своем сумасбродстве, Нерон, воспитанный под влиянием строгой дисци­плины Сенеки, сохранил в себе отчасти чувство справедливости и римской добросовестности. Поэтому, когда ему представ­лено было дело апостола, то он, вероятно считая его простым соплеменником и единоверцем Поппеи, без дальнейшего расследования дела оправдал его.

По освобождении от уз, апостол решил отправиться на восток для посещения своих возлюбленных церквей. При этом ему невольно вспомнилось, что ему придется встретиться главным образом с своими единоплеменниками и бывшими единоверцами – евреями. Некоторые из них приняли христианство, но большинство отвергало его и старалось даже всячески противодействовать его распространению. Эта мысль болью отозвалась в сердце апостола, и он решил обратиться к своим соотечественникам с посланием, в котором окончательно выяснял их заблуждение и показывал истину и превосходство христианства, для которого все ветхозаветное домостроительство было лишь подготовлением. Все это апостол и изложил в своем знаменитом послании к Евреям, в котором вместе с тем окончательно развито и выяснено христианское учение об оправдании, именно, что человек оправдывается верою, доказываемою добрыми делами. Послание написано из Италии, так как в нем есть приветствие от «италийских» (собратий), и именно вскоре по освобождении апостола от уз, когда он собирался посетить восток (Евр. 13:23–24).

После своего освобождения от первых уз, ап. Павел вероятно исполнил свое желание посетить основанные им на востоке церкви, хотя в этом отношении, за отсутствием прямых исторических свидетельств, существует лишь несколько предположений. По наиболее вероятному предположению, подтвер­ждаемому преданием, апостол еще раз постель Иерусалим и затем отправился посетить и те церкви, которые, не смотря на свою духовную связь с ним, однако же еще «не видели лица его в плоти» (Кол. 2:1), именно Колоссы, Лаодикию и Иераполь. Найдя помещение, как он и предполагал, в гостеприимном доме Филимона, апостол еще раз обозрел окрестные малоазиатские церкви и между прочим Ефесскую. Так как в этой последней им замечены были разные беспорядки в цер­ковной жизни и даже зародыши заблуждения, от которого он пророчески предостерегал ефесских пресвитеров в прощальной беседе с ними в Милете, то, оставляя Ефес, он нашел необходимым оставить там себе преемника по управлению цер­ковными делами, и эту важную должность вверил Тимофею, который и был первым епископом вне круга апостолов. Обя­занности, возложенные на Тимофея, были важны и сложны. Он должен был управлять пресвитерами, многие из которых были старше его по летам, распределять между ними вознаграждение по трудам каждого из них, разбирать распри и жадобы, заведывать делами благотворения и женских общежитий, рукопола­гать пресвитеров и диаконов. Кроме того, молодому епископу приходилось умиротворять страсти недовольных его главенством, да и самим апостолом, которого уже по преклонности лет некоторые считали не способным к дальнейшей апостольской деятельности и к управлению церквами. Пользуясь продолжительным отсутствием апостола, в Ефесе появились дерзкие самозванцы, которые в роде Именея, Филита и Александра вы­ступили с новыми вероучениями, противными истинному христианству, и отвергали авторитет апостола. С одной стороны, заблуждение иудействующих, с другой бредни александрийской философии начали распространяться среди ефесских христиан и омрачать их светлую и чистую веру, которую они восприняли от апостола. В виду стольких затруднений апостол не оста­вил юного епископа без своего авторитетного руководительства и вскоре по отбытии из Ефеса написал к нему первое послание, в котором и изложил ему ряд наставлений, как действовать в затруднительных обстоятельствах. В этом послании между прочим апостол преподавал своему возлюбленному сыну и сотруднику завещание «воинствовать как добрый воин, имея веру и добрую совесть, которую некоторые отвергнув, потерпели кораблекрушение в вере. Таковы, прибавляет апостол, Именей и Александр, которых я предал сатане, чтоб они научи­лись не богохульствовать» (1Тим. 1:18–20). Все послание наполне­но истинно пастырскими наставлениями, в которых мог навидаться Тимофей при исполнении своего высокого долга архипастыря церкви столь большом и шумном городе, каким был Ефес. Свое послание апостол закончил повторением высказанного раньше предостережения. «О Тимофей! храни преданное тебе, отвращаясь негодного пустословия и прекословий лжеименного знания, кото­рому предавшись, некоторые уклонились от веры. Благодать с тобою» (6:20–21).

Из Ефеса апостол по-видимому отправился в Македонию, побывал в Коринфе и оттуда посетил, вместе с своим другим возлюбленным сотрудником Титом, остров Крит или Кандию. На южных берегах этого острова апостолу уже при­шлось побывать во время короткой стоянки того александрийского корабля, который потерпел полное крушение у о. Мальты. Можно бы думать, что тогда же апостолом народов посеяны были семена христианства на этом острове; но так как кратковре­менной остановки в «Хороших Пристанях» было слишком недостаточно для этого, то вероятнее предполагать, что первые семена христианства занесены были сюда теми критскими иудеями, которые слышали чудесную проповедь ап. Петра в праздник Пятидесятницы. Критяне не пользовались доброю славою и даже их соотечественник Эпименид сочинил о них колкую эпиграмму, которая гласила: «критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые»; поэтому неудивительно, что христианство у них не произрастало с таким успехом, как было в других местах. Оно скоро смешалось с различными местными иудейскими суевериями и в самой церкви начались неурядицы. Чтобы устроить там церковные дела и поддержать истину христианского благовестия, апостол оставил в Крите Тита, рукоположив его также, как и Тимофея, во епископа. Тит был также одним из самых преданных и возлюбленных членов благо­родного кружка друзей и учеников ап. Павла. Так как он был грек по рождению, то ап. Павел, обращенцем которого он был, брал его с собою в Иерусалим во время того достопамятного посещения, которое закончилось признанием сво­боды язычников от ига Моисеева закона (Гал. 3; Тит. 1:4). Тит находился в особенно близких отношениях с Коринфом, в который апостол и посылал его три раза во время беспорядков в этой легкомысленной общине (2Кор. 7–8). Та теплота, с которою ап. Павел всегда говорит о нем как о своем брате, сотоварище и сотруднике, а также тоскливое беспокойство, которое делало его положительно несчастным, когда ему не удалось встретить его в Троаде, показывают, как он дорог был апостолу в качестве помощ­ника в его великих апостольских делах. Чтобы поддержать его в трудных обязанностях возложенной на него должности, апостол вскоре по отбытии с Крита написал к нему послание, наполненное, как и послание к Тимофею, различными наставлениями, в которых он мог нуждаться при прохождении своего епископского служения во вверенной его управлению церкви. Послание это известно под названием «Послания к Титу». В нем апостол между прочим предостерегает Тита от разных лжеучителей и выказывает ему «обличать критян строго, дабы они были здравы в вере, не внимая иудейским басням и постановлениям людей, отвращающихся от истины» (1:13–14). Как апостол раньше наставлял Тимофея, так он наставлял теперь и Тита – «удаляться глупых состязаний и родословий, и споров, и распрей о законе; ибо они бесполезны и суетны». Между прочим в этом послании впервые говорится о «еретиках» в точном церковном смысле этого слова, как людях, которые не только порвали с церковью, но и с здравым учением ее. Апостол преподал наставление, как относиться к подобным людям. «Еретика, говорит он, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден» (3:9–11).

Благоустроив церковные дела на востоке, апостол опять отправился на запад и на этот раз, по преданию, проник даже в Испанию, куда уже давно устремлялась мысль апостола (Рим. 15:24). Этот далекий Иберийский полуостров в то время счи­тался такою же страною чудес, какою впоследствии считалась для старого света новооткрытая Америка. Сказочные богатства страны привлекали к ее берегам многочисленных переселенцев и промышленников, и скоро дикая страна с ее жалкими лачугами туземных дикарей покрылась цветущими городами и прорезана была великолепными римскими дорогами. Иберийцы быстро освоились с римской культурой, восприняли римский язык и римские обычаи, и из среды их стали выходить известные мыслители и писатели, каковым был между другими и знаменитый философ Сенека, уроженец испанского города Кордубы. Такая страна представляла богатое поприще и для христианской проповеди, и ее по преданию принес сюда великий апостол народов, желавший в точности исполнить заповедь своего Божественного Учителя, повелевавшего идти научить все народы –до края земли.

Пребывание ап. Павла в Испании не только было новым успехом царства Божия в мире, но и послужило в руках Промысла Божия средством сохранения жизни апостола от ве­ликой опасности, которой она несомненно подверглась бы, если бы он остался в Риме. Около этого именно времени в Риме разразилась страшная буря, поднятая языческим миром против христианства. Безумство Нерона, который год от году все более превращался в страшное чудовище порока и всякой гнусности, завершилось в десятый год его царствования ужасным пожаром, который в годовщину сожжения Рима галлами вновь превратил столицу мира в груду пепла и развалин. Народ выведен был этим ужасным бедствием из терпения и жаждал мщения. В народе ходила зловещая молва, что виновником страшного бедствия будто бы был сам Нерон, который не только не принимал никаких мер к прекращению разрушительной стихии, но с высоты своей дворцовой башни в полном театральном одеянии, в виду грозного зрелища, воспевал взятие Трои. Мало того, после пожарища он не только не предпринимал каких-либо мер к облегчению бедственной участи жителей, но воспользовался пожаром для того, чтобы захватить возможно боль­ше пустопорожнего места, на котором и стал с безумною рос­кошью возводить себе так называемый «золотой дом», заявляя, что теперь-то он наконец обзаведется помещением хотя сколько нибудь приличным его человеческому достоинству. Все это невольно содействовало зарождению и распространению подозрения в виновности Нерона в этом ужасном бедствии. Опасность очевидно грозила страшная, от которой не могли бы спасти императора никакие силы окружавшей его преторианской гвардии. Нужно было отвратить эту опасность, и Нерон с сатанинским бессердечием свалил всю вину на невиннейших и смиреннейших из людей, именно на римских христиан, с которыми он уже знаком был отчасти из суда над ап. Павлом. Народ жаждал мщения, и лишь только указаны были ему эти его мнимые враги, как обрушился на них с истинно зверским ожесточением и кровожадностью. Сам Нерон стал во главе этого гнусного злодейства, и улицы, только что опустошенные пожаром, обагрились кровью тысячей ни в чем неповинных людей. И к стыду человечества, в этой ужасной бойне невинных людей приняли участие не только чернь, но и (по крайней мере нрав­ственно) просвещеннейшие люди того времени. Повествуя об этом избиении христиан, просвещенный римский историк Тацит не преминул высказать при этом несколько самых гнусных клевет на христиан, о которых он очевидно имел лишь весь­ма смутные представления. «Нерон, по словам Тацита, подверг обвинению и мучил самыми изысканными наказаниями класс ненавидимых за свои гнусности людей, которых про­стой народ называл христианами. Христос, основатель этой секты, был казнен во время царствования Тиверия прокуратором Понтием Пилатом, и пагубное суеверие, подавленное на время, начало возникать опять не только в Иудее, где особенно укоренилось это зло, но даже в городе, куда со всех сторон стекается все ужасное и постыдное, и находит себе приверженцев». Высокомерное презрение воспрепятствовало Тациту хоро­шенько познакомиться с верою и жизнью христиан, и говоря о них, он ограничивается лишь самыми безосновательными обвинениями против них. Он говорит о их учении как диком и постыдном, хотя оно дышало миром и чистотою; он обвиняет их в том, что они одушевлены неискоренимою ненавистью, между тем как основною истиною их учения было всеобщее человеколюбие. Народ, говорит он, назвал их «хри­стианами»; хотя они, по его мнению, и неповинны возводимом на них обвинении в качестве мятежных поджигателей, за что их и предавали мучительной смерти, все-таки они, в его глазах, представляли собою такой класс преступных и гнусных сектантов, которых можно было относить к одному разряду с худшими подонками римского общества. Затем Тацит говорит, что сначала «схвачены были те, кто признавались (в принад­лежности к христианству), и затем по их показаниям осуж­дено было громадное множество их не столько по обвинению в поджигательстве, сколько за их человеконенавистничество». Тут очевидно знаменитый римский историк совершенно вторил молве уличной черни и, обвиняя христиан в человеконенавистничестве, явно смешивал их с иудеями, которых он в другом месте обвинял именно в том, что они «враждебны ко всем, кроме самих себя». Но он вместе с тем дает и страшную кар­тину самого гонения. «Для казни над ними, говорит он, применены были всевозможные издевательства. Покрыв их шку­рами диких животных, их отдавали на съедение бродячим собакам или пригвождали к крестам; бросали в огонь и сжи­гали после сумерек в виде ночной иллюминации. Нерон предложил для этих зрелищ свои собственные сады и устроил конный бег на колеснице, сам смешиваясь с чернью, в одежде всадника, или разъезжая посреди нее. Отсюда, как ни виновны были жертвы и как ни заслуживали самых худших наказаний, к ним начало проявляться чувство сострадания, так как народ сознавал, что они приносились в жерт­ву не ради общественного блага, а лишь с целью удовлетво­рить дикую кровожадность единичного человека». Там, где теперь вздымается громадный храм ап. Петра, некогда были са­ды Нерона. В эти ужасные дни они были запружены торжеству­ющими толпами народа, среди которого в своем легкомысленном унижении скакал император, а по всем сторонам невин­ные люди медленною смертью умирали на позорных крестах. Вдоль аллей этих садов в темные осенние ночи горели ужас­ные факелы, под которыми почва чернела и багровела от потоков дымящейся крови: каждым из этих живых факелов был мученик –христианин в своем огненном одеянии. В тоже время в находившемся амфитеатре, в виду 22,000 зри­телей, голодные собаки растерзывали на куски некоторых из лучших и чистейших мужей и жен, с гнусною изобретательностью закутанных в шкуры медведей или волков! Так Нерон крестил в крове мучеников город, которому предстояло в течение веков быть столицей целой половины мира!

Хотя апостол Павел и избег главной бури гонения на христиан и мог еще несколько времени продолжать свою деятельность по распространению Евангелия и утверждения церквей, но видимо приближался и его конец. Гонение, воздвигнутое на христиан в Риме, нашло сочувствен­ный отголосок и во многих провинциальных городах, где раз­личные представители римской власти, рабски прислушиваясь к пульсу общественной жизни в самом Риме, подобострастно по­дражали ему и во вверенных их управлению городах, чтобы вы­казать свое усердие на службе кесарю. Неудивительно, что положение христиан после этого повсюду сделалось тяжелее и опаснее, так как они стали повсюду возбуждать против себя подозрение и вражду, и последняя делалась тем более дерзкою, что всегда могла рассчитывать на поддержку власти. Этим не преминули конечно воспользоваться злейшие враги ап. Павла, и по возвращении его с далекого запада на восток приняли все меры к удовлетворению своей ненависти к нему. Когда он вновь посетил Ефес, то некий медник Александр, вероятно из числа тех ремесленников и художников, которые уже раз жаждали крови апостола и произвели страшное смятение в городе, указал на него властям как на опасного врага об­щественного спокойствия (2Тим. 4:14–15). Вследствие этого апостол быль вновь арестован и опять в узах отправлен в Рим. Там он уже не пользовался такою сравнительною сво­бодою, как это было при первых узах, потому что на христиан смотрели как на опасных государственных преступников. Но даже и в этом тяжелом положении апостол продолжал свою проповедь всем, кто только приходил с ним в соприкосновение, и пробрел еще нескольких обращенцев (2Тим. 4:21).

По улицам Рима между тем все еще громко раздавался яростный крик черни, требовавшей преследования христиан. «Ко львам христиан!» –этот крик сделался как бы девизом уличной черни со времени великого пожара. Поэтому и суд над апостолом не мог откладываться надолго. Но нужно иметь в виду, что не смотря на возбужденность страстей, римский суд сохранял свое строгое беспристрастие, каким он прославился по всему миру и какое не раз испытывал и ап. Павел. Разбирательство его дела должно было совершиться по всем правилам римского судопроизводства. Как римский гражда­нин апостол мог лично защищать свою невинность, и так как на лицо не оказалось достаточных свидетельств для решения дела, то суд над апостолом был отсрочен на некоторое вре­мя и апостолу пришлось опять пойти в мрачную темницу для ожидания своей участи. Из этой темницы он нанизал свое последнее послание, именно второе послание к своему возлюблен­ному Тимофею. Напомнив ему о том, чтобы он «взгревал полученный им чрез рукоположение дар Божий», апостол повторил свое предостережение против непотребного пустословия таких лжеучителей, как Именей и Филлит, равно и предсказывал о том, какие еще тяжкие дни ожидают церковь. Затем, говоря о своем положении, апостол прямо заявляет, что он уже становится жертвою, и время его отшествия настало. «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохра­нил. А теперь готовится мне венец правды, который даст мне Господь, праведный Судия, в день оный; и не только мне, но и всем возлюбившим явление Его». Указав на свое томи­тельное одиночество, так как все его сотрудники, за исключением Луки, разошлись по разным странам, он просил Тимофея прийти к нему возможно скорее и взять с собою Марка, который оказался ему нужен для служения. Вместе с тем апостол наказывал Тимофею, что когда он пойдет, то захватил бы с собой и фелонь, который он оставил в Троаде у Карпа, и книги, особенно кожаные. Затем, предостерегая Тимофея от Александра медника, причинившего апостолу столько зла, он заканчивает передачею приветствия от новообращенных им братий – Еввула, Пуда, Лина и Клавдии. «Господь Иисус Христос со духом твоим. Благодать с вами. Аминь».

Неизвестно, успел ли Тимофей застать ап. Павла еще в живых. Дело его подверглось новому разбирательству, и на этот раз большинство судей, быть может под давлением черни, склонилось к обвинительному приговору, и ап. Павел осужден был на обезглавление. Мученическая кончина его со­вершилась в 13-й год царствования Нерона, именно 29 июня, каковой день и чтится церковью как день памяти величайшего из апостолов вместе с его собратом – апостолом Петром, потерпевшим мученичество в один день с ним.

Так закончил свою жизнь великий апостол народов, послуживший Евангелию более всех других апостолов. Это был поистине избранный сосуд Божий, в котором вложены были самые великие и разнообразные дары. «Многим и другим святым давал Бог великие дарования, говорит один новейший жизнеописатель ап. Павла, но ни один еще святой Божий не достигал такой высоты в стольких дарованиях, никогда не получал даров Св. Духа в столь щедром излиянии, не носил в своем смертном теле столь очевидную печать Господа. В течение своей жизни он был отнюдь не позади верховнейших из апостолов, и несомненно величаво вздымается над вели­чайшими из всех святых, которые когда-либо с того време­ни старались следовать его примеру в служении и преданности Господу». Оставленные им после себя послания сделались одним из неисчерпаемых источников истинного богопознания и духовного назидания, и христианский мир справедливо почитает в нем своего величайшего учителя, пред которым бледнеют все другие последующие деятели на ниве Божией.