Современное состояние и дальнейшие задачи изучения греческой Библии в филологическом отношении

Важность изучения греческой Библии и его положение на Западе и у нас. – Характеристика трактата Дейсмана. – Его точка зрения на предмет и задачи по обозрению современного состояния библейской греческой филологии. – Суждение о «библейском» греческом языке, как особом. – Важнейшие библейско-филологические работы для греческого Ветхого Завета и для Нового и труды вспомогательные, с оценкою их. – Новые потребности и возможные результаты библейско-филологического исследования.

Священное Писание называется словом Божьим по преимуществу. Это показывает, что божественное откровение сообщается людям под формами разумной человеческой речи, воспринимающей и передающей нам высочайшие истины. Последние, получив словесное выражение, закрепляются в писаниях, а собрание их составляет «Библию» или книгу в собственном и исключительном смысле. Но раз божественная мысль в своем фактически-историческом явлении принимает словесную форму, – отсюда необходимо вытекает, что язык, будучи органом откровения, есть первейшее и ближайшее средство его познания и усвоения. Поскольку же памятники этих глаголов Божьих сохранились в разных библейских писаниях, – здесь дана полная возможность их всестороннего филологического изучения, которое составляет одну из важнейших задач библейско-экзегетической науки, если она желает понять и уразуметь божественное содержание в его первоначальной непосредственности. Но Бог издревле глаголал многочастно и многообразно (Евр.1:1.) почему библейская речь далеко не однородна и в разных частях имеет свои особенности. Наряду с этим и личность свящ. писателей заметно сказывалась на их писаниях – иногда с весьма характерною индивидуальностью (ср. 2Пет.3:15–16), откуда опять возникают в греческой Библии новые языковые явления с оригинальными оттенками и специальными свойствами.

Значит, при своей огромной важности филологическое изучение записанного слова Божия оказывается и очень трудным по сложности исследуемого предмета, где нет и не может быть чего-либо ничтожного, где всякая йота и черта заслуживает полного внимания уже по самому своему знаменованию. Не говорим о многом другом по затронутому вопросу. И сказанного достаточно, чтобы видеть всю плодотворность научно-филологических работ о библейских книгах». Неудивительно поэтому, что эта отрасль знания издавна привлекала ученую пытливость и на западе получила довольно широкое развитие. Однако там и теперь раздаются резкие жалобы на слабость и ограниченность трудов в рассматриваемой отрасли. Что же сказать в этом отношении о русской литературе? К крайнему сожалению, она по этому пункту находится почти в состоянии первобытной невинности и даже не формулировала со всею отчетливостью самой задачи ни в качестве научной проблемы, ни в смысле педагогической обязанности. Наличные работы ее немногочисленны и всегда случайны и по своему происхождению и по фактическому действию. Кроме устаревших (сравнительных с латинским) синтаксических наблюдений г. Миляева (Москва 1877) можно с некоторым правом назвать разве два сочинения покойного ректора Московской духовной академии протоиерея С.К. Смирнова: это докторская диссертация его «Филологические замечания о языке новозаветном в сличении с классическим при чтении послания Апостола Павла к Ефесеям» (Москва 1873) и вокабулярный трактат «Особенности греческого языка новозаветного» (по оттиску из прежних «Прибавлений к Творениям св. отцов», Москва 1886). Если присоединить к сему труды Н.Ф. Фоккова (о синтаксисе, Москва 1877) и проф. Казанской духовной академии А.А. Некрасова (Чтение греческого текста Нового Завета в двух выпусках, Казань 1888. 1892, из « Православного Собеседника», где встречаются и другие мелкие заметки того же автора), то, кажется, это будет все, достойное упоминания. Но и эти библейско-филологические опыты частью вполне несамостоятельны даже по сводке готового материала и частью запечатлены характером произвольного оригинальничания, не имеющего ценности ни экзегетической, ни филологической как сами по себе, так и по предварению лучшего в будущем. И нужно заметить, что последнее свойство объясняется не только личными особенностями данных авторов, а больше всего отсутствием всяких подготовительных работ, которые должны были доставлять необходимые данные и регулировать ход дальнейших изысканий. Естественно, что на таком безбрежном просторе совершенной пустоты легче разыгрываются всякие фантазии, обычно столь соблазнительные для филологической изобретательности, причем и самое достоинство остроты филологического наблюдения не редко обращается в явный недостаток скрупулезно-грамматической виртуозности. Лишь в начале текущего года вышло более значительное произведение преемника о. С. К. Смирнова по кафедре, проф. Московской духовной академии И. Н. Корсунского; это тоже докторская диссертация под заглавием: «Перевод LХХ. Его значение в истории греческого языка и словесности» (Сергиев Посад 1898). Филологическая опытность и широко разностороннее библейское изучение сообщают этому труду печать солидной научной серьезности, и автор по местам предвосхищает обрисовывающиеся задачи библейской филологии. Но, видимо, и он был сильно связан недостатком союзников и помощников. Посему у него получился труд громадных размеров со значительным разнообразием обсуждаемых материй. При всем том не все вопросы рассмотрены одинаково детально, не все пункты освещены с равною отчетливостью и не все детали обоснованы с доскональною точностью, хотя, в общем, все сочинение поучительно, а некоторые отделы (особенно грамматика LХХ-ти) обследованы вполне удовлетворительно.

Это доброе начало и хорошее знамение будущего. Но при фактическом положении у нас библейско-филологических знаний их дальнейшее развитее невозможно без усвоения плодотворных результатов западной науки, как в ней же даны уроки истории относительно методов и целей. Ясно, что, прежде всего, здесь требуется точная осведомленность о состоянии научно-библейской филологии, чтобы успешно продолжать ее. С другой стороны нельзя пока и ожидать быстрого расцвета библейско-филологических познаний на русской почве при ее совершенной невозделанности, при отсутствии оплодотворяющих семян и скудости опытных сеятелей. Русским богословам по необходимости придется еще долго обращаться к западным пособиям, которые опять должны быть наперед известны во всех своих качествах.

По всем этим причинам считаем и благовременным и полезным дать отчет о наличном состоянии изучения греческой Библии во всем ее объеме – заветов Ветхого (в переводе) и Нового – и в разных отношениях. Он принадлежит Гейдельбергскому проф. Г. Адольфу Дейсману¹. Этот автор, не мало потрудившиеся над разработкою библейско-богословских вопросов², потом всецело сосредоточился на иcследовании библейского языка и уже снискал себе почтенное имя к науке своими двумя сочинениями, упоминаемыми (в прим. 11-м) ниже³. Поэтому и его сжатый реферат – при всей своей краткости и общедоступности – хорошо знакомить с предметом и – сравнительно – отчетливо обрисовываем фактическое положение и нараждающиеся задачи. Все соображения отличаются трезвостью и беспристрастием – по принципу suum cuique, без лицеприятия и партийности. Однако личность самого Дейсмана не стирается совершенно фигурою механического библиографа, и он открыто выступает со своими мнениями. Не все они бесспорны, но и эти заслуживают внимания в качестве суждений компетентного специалиста и нуждаются лишь в ограничении. К числу таких принадлежит решительное отрицание особого библейского языка. На наш взгляд, автор заходит здесь слишком далеко, примыкая к новому направлению немецкого богословия, которое – устами проф. Густава Крюгера⁴ – выражает резкий протест против обособленности научного и педагогического изучения новозаветных писаний желает ввести их – почти с равным значением – в цене литературных памятников, древнехристианской литературы (с включением апокрифической и патриотической), каковое требование частио уже и осуществлено известным Берлинским проф. Адольфом Гарнаком⁵. Подобно сему и Дейсман старается представить библейский греческий язык не только в связи с общею историею этого языка, но и в качестве естественно-обычного или строго органического явления в нем. Это неизбежный и, пожалуй, полезный рефлекс против прежних увлечений библейско-филологической изолированности и самодовлеемости, почему в этом отношении он имеет свои тучные резоны. Нельзя и несправедливо думать, будто библейско-греческий язык – параллельно дорическому, юническому и аттическому диалектам – был хотя бы каким-то особенным наречием, на котором где-либо и когда-нибудь говорили. В равной мере фактически недопустимо и другое предположение, якобы свящ. писатели каждый раз создавали свой язык, не сродный господствующему – литературному и разговорному. Напротив, уже по самым интересам общедоступности и назидательности было необходимо, чтобы именно из последнего заимствовались основные стихии с их вокабулярным запасом и грамматически-синтаксическим строем. С этой точки зрения библейский греческий язык, действительно, является общеисторическим языковым моментом и подлежит научному изучению по связи с данною эпохой и ее языковыми памятниками. Но при этом было бы непростительно опускать из вида и не принимать в самое серьезное соображение, что готовые языковые формы предназначались для нового содержания, которое должно было влиять на них и материально и формально. Отселе начинается бесспорное преувеличение в теории Дейсмана. И коренная ошибка его заключается в слишком крайнем применении принципа о совершенной особенности чисто филологического рассмотрения греческой Библии от религиозно-богословского, между тем только вторым и условливается выдающееся значение первого. Вместе с новым вином божественного откровения язык воспринимал необычный для него материал, проникался своеобразным духом и получал жизнеспособность к своему собственному саморазвитию. При этом и старые элементы постепенно и глубоко изменялись, если свящ. писатели в наличном выделяли и закрепляли лишь немногое, растяжимое и эластичное специализировали в строго точном смысле, знакомым терминам придавали типичную энергию, господствующим понятиям сообщали особый смысл и т. п. Для примера напомним, что наименование Христа Спасителя «сыном человеческим» выражает филологически, конечно, тоже, что и простое «человек». Это несомненно не только для греческого языка, но и для семитской основы, где (по наблюдетниям проф, Нэльдеке в исследовании Evangelistarium Hierosolymitanum по изданию Минискальки-Эринцо) встречается даже формула «бар-дебар-наша» (т. е. «сын сына человеческого» = человек). Однако еще покойный проф. Франц Делич (в брошюре о «Еврейском Новом Завете Британского Библейского Общества») справедливо заметил, что этим задача не кончается, а скорее, лишь начинается, как показывает и громадная богословская литература по этому вопросу⁶. Внимательное изучение языка греческой Библии со всею ясностью развертывает пред нами величественный процесс препобеждения и претворения божественным откровением и языческой мысли и ее носителя, в слове человеческом, с воссозданием их по своему образу и подобно. В этом случае мы имеем пред собою блестящую иллюстрацию всепокоряющей силы Божьей, которая, не действуя принудительно и разрушительно, торжествует в самой немощи человеческой и возводит ее к благодатному общенью. И если язык всегда считается самым лучшим обнаружением культуры, то и изучение его служит первейшим орудием познания последней в самом ее существе.

Это неотрицаемо и для библейского греческого языка, в своем соотношении к светскому представляющего наилучшее свидетельство исторического воздействия богооткровенной истины вообще, а христианской в частности и особенности. Поэтому нельзя не пожалеть, что с этой наиважнейшей стороны данный предмет почти совершенно не рассмотрен⁷ и оставляется в пренебрежении ради филологически-грамматических частностей. Но еще более прискорбно, что своею теорией Дейсман чуть не прямо зачеркиваешь эту великую задачу, изобличающую крайность его воззрений. Можно пойти и несколько дальше. Раз оригинальность библейского греческого языка больше всего условливается его новым откровенным содержанием, то и возникновение его относится к первым зачаткам греческой Библии в переводе LХХ-ти. Поскольку же это содержание внутренне едино, – отсюда необходимо рождается языковое сродство с постепенною преемственностью развитая. По этой причине дозволительно говорить не только о библейском языке, но и об историческом его росте. Правда, отмеченные факторы оказывали влияние преимущественно на вокабуляр путем материального изменения и обогащения привычных слов, но при этом язык приобретал свою жизнеспособность собственного выражения, а это, естественно, сопровождалось и формальным преобразованием речи. Затем необычное сочетание разных элементов и их совместное отражение в неожиданных комбинациях тоже должны были сказываться оригинальностью грамматически-синтаксическаго склада, почему опять возможно специальное изучение библейского языка – помимо одних «практических интересов». И мы думаем, что даже филолог не исполнит своей главнейшей задачи, если он – по рецепту Дейсмана – при помощи анализа и сопоставлений (иногда даже с архи-безграмотнейшими писаниями папирусов) принизит библейское слово к современному историческому уровню и ограничится этим, забывая самое существенное – в точнейшей обрисовке его особенностей, которые всего менее законно причислят к «исключениям», ибо в них вся его типичность, а по общему никогда не характеризуется индивидуальное. С этой стороны и требование Дейсмана об историческом изучении библейского языка в связи со светским обещает плодотворные результаты⁸. Значит, самая крайность воззрения автора только яснее выдвигает одну из задач библейской филологии, очерченной им достаточно определенно и в наследиях настоящего и в ожиданиях будущего.

После сделанных ограничений и замечаний даем теперь слово самому Дейсману, воспроизводя его трактат с возможной точностью даже в стилистических шероховатостях⁹.

                                                            Н.Г.

Ялта – Севастополь – Евпатория

в конце июня – начале 1 июля 1898 г.

Отчет о состоянии научного исследования по отдельной области знания имеет для себя оправдание – больше всего – в двух случаях: – когда работа достигает в ней такого пункта, где значительность результатов невольно обращает взор назад для плодотворного их обозрения, или же когда неожиданное обогащение материала либо существенные изменения в методах выдвигают перед наукой новые задачи или расширяют прежние. В первом случае ретроспективный обзор получает характер преимущественно библиографического литературного реферата, во втором обязателен строго критический и методологический интерес.

Сообщение о состоянии исследования греческой Библии со стороны языка может быть ведено и в том и в другом отношениях, поскольку оно оправдывается и новейшими работами и обрисовывающимися запросами касательно дальнейших задач.

За последние пять лет мы (если упоминать даже только главнейшее) получили для греческого Ветхого Завета колоссальный труд в виде новой Конкорданции, для Нового Завета – две грамматики, два издания Словаря Кремера и также новую Конкорданцию, для обоих Заветов вместе – начало обширного словаря Бальена, обнимающаго и неканоническую христианскую литературу. К сему нужно присоединить еще много отдельного материала, заключающегося в монографиях, трактатах, комментариях и рецензиях. По вниманию ко всему этому мы можем решительно говорить об оживлении научно-филологического интереса к греческой Библии. И, если бы это не было совершенно естественным, – следовало бы признать особенно отрадным, что и филологи опять начинают больше заниматься библейским греческим текстом. Разумеется, это было и в предшествующие десятилетия, ибо от этого времени мы имеем столь значительные труды для Нового Завета, как Грамматика Александра Бутмана (1859 г.) и Словарь Вилибальда Гримма, а старец Винер с 1867 г. пережил уже семь изданий. Но, в общем – по сравнению с другими дисциплинами – рассматриваемая отрасль долго оставалась в пренебрежении. С наглядною очевидностью это видно из того, что седьмое и восьмое издание Грамматики Винера разделяют почти тридцать лет, когда сотни богословов лишены были грамматического пособия к Новому Завету. Мы не будем говорить о причинах такого застоя. И без этого понятно, что натуральным рефлексом против этой бесплодной скудости должно было явиться оживление занятий библейским языком.

Вместе с этим – обогащение литературы источников из истории греческого языка выдвинуло для языкового исследования греческой Библии и более широкие задачи. Открываются авторы и литературные труды, которых ранее знали только по имени; многие из давно известных греческих писателей поворотных в религиозном отношении периодов прежде пренебрегались ради так называемых «классиков» ¹⁰, а теперь они находят старательных издателей и «рецензентов»; собрание древних надписей пересматривается и год за годом расширяется почти целыми томами; ко всему этому – бесчисленные папирусовые листки с греческими письменами – после сотен и тысяч лет сна в древней стране чудес на берегах Нила – опять являются пред нами в качестве драгоценных украшений известных музеев. Обогащенная этими новыми познаниями, греческая филология вступила в период многообещающего обновления и к языковому исследованию греческой Библии предъявляет, чтобы оно стало в теснейшее соотношение с историческим исследованием греческого языка вообще.

По всему сказанному предлагаемый отчет оправдывается и наличностью важных работ и назреванием новых задач. В нем мы рассмотрим главнейшие литературные явления последних лет и – по связи с ними – обрисовывающиеся требования научного изыскания, хотя в интересах большей ясности и методичности будут делаться указания и на предшествующую литературу ¹¹.

Общая черта большинства разумеемых трудов последнего времени заключается в том, что они посвящаются исследованию не греческой Библии, а библейского греческого языка или, как части его, новозаветного. Здесь заранее нужно подчеркнуть с особенною решительностью, что различение между исследованием греческой Библии и исследованием библейского греческого языка не есть игра слов, но принципиальный предмет великой важности.

Обратим внимание только на заглавия некоторых из этих трудов. Edwin Hatch пишет «Essays in Biblical Greek»¹² (Очерки касательно библейского греческого языка) и его независимый ученик Н. А. Kennedy издает «Sources of New Testament Greek»¹³ (Источники новозаветного греческого языка). Труд Hermann′a Cremer′a теперь, как и прежде, называется «Biblisch-theologisches Wörterbuch der Neutestamentlichen Gräcität»¹⁴ (Библейско-богословский словарь новозаветного греческого языка), новый Winer является под старым титулом «Grammatik des neutestamentlichen Sprachidioms»¹⁵ (Грамматика «своеобразного» новозаветного греческого языка) и Friedrich Blass дарит нас «Grammatik des Neutestamentlichen Griechisch»¹⁶ (Грамматика новозаветного греческого языка). Что в этих титулах выражается особое своеобразное понимание самых научных методов, – это видно из фраз в роде следующих. Хэтч пишет ¹⁷: «Библейский греческий язык есть язык самостоятельный», а Кремер вполне принимает слова Рихарда Ротэ¹⁸: «С достаточным правом можно фактически говорить о своем языке Духа Св. Ибо из Библии очевидно с наглядностью, как действующий в откровении божественный Дух из языка того народа, который служил сферою для этого откровения, каждый раз создавал для себя совершенно особенную религиозную речь, соответственно преобразуя по своему подобию наличные языковые элементы не менее, чем и господствующие понятия. Всего яснее заметен этот процесс на языке Нового Завета». Даже Блясс в одной рецензии 1894 г.¹⁹ выражался, что новозаветный греческий язык нужно «признать особенным, следующим своим собственным законамъ», хотя, судя по рассуждениям в Грамматике²⁰ и вопреки ее заглавию, он потом изменил принципиальную точку зрения по этому предмету.

Я думаю, эти положения, каких не мало можно набрать и в других книгах, служит выражением широко распространенного мнения, и оно – если даже не высказывается прямо – обнаруживает, глубокое влияние, особенно в экзегетике. Из массы переданных нам древностью памятников греческого языка выделяется греческая Библия или, по крайней мере, Новый Завет точно так же, как издатель греческих надписей мог бы соединить – в особом томе или части – составленный на дорическом диалекте Библия и Новый Завет поставляются изолированно, потому что первая написана на «библейском», второй – на «новозаветном» греческом «языке», а это – «своеобразное греческое наречие» («Иdiom» – «Mundart), резко отличающееся от остального греческого языка, с пристрастием называемого «светским греческим» («Profangracität»). Не достает только того, чтобы заговорили еще о библейском или новозаветном «диалекте», т. е. употребили термин, который не встречается в литературе, но именно, он верно обозначает то, что иные разумеют под «греческим языком» Библии или Нового Завета ²¹. Далее судятъ так: этот греческий язык, запечатленный неоспоримым своеобразием с внешней стороны, с внутренней подчиняется своим собственным особым законам и обладает своим запасом слов. При этом даже и те слова, которых нельзя причислить к специфически «библейскими» или «новозаветными», по большей части обнаруживают часто далекое уклонение по своему значению, не редко вследствие влияния еврейского или, вообще, семитического языкового склада.

Обобщая сказанное, мы получаем две главнейшие мысли, господствующие в литературе касательно языкового характера греческой Библии: это – а) своеобразие (по сравнению с другими) и b) единство (внутреннее – в самом себе) библейского или, во всяком случае, новозаветного греческого языка.

Принятием обоих этих основоположений защитники их более или менее ясно обнаруживают свою связь с раннейшими стадиями исследования. И, подлинно, вторая мысль – о (внутреннем) единстве библейского языка – столь же стара, как и самые научные рассуждения по этому предмету. В знаменитом споре пуристов и гебраистов она ни на одно мгновение не подвергалась вопросу, а служила предположением для теорий обоих направлений²². И исторически понять ее не трудно, поскольку она была простым следствием механически понимаемого (древне-протестантского) учета о вдохновенности Св. Писания и – ближе всего – Нового Завета. Позднейшее распространение этой мысли и на греческий Ветхий Завет совершилось не менее просто через формальное заключение о нем на основании воззрений о Новом Завете. Подкреплялась эта столь фундаментальная мысль (в своем роде также совершенно логическим и простым) пониманием библейского греческого языка в литературном смысле, как канонического или свойственного только особой священной литературе²³.

Каково же – теперь – фактическое достоинство указанных мыслей о своеобразии и единстве библейского греческого языка? Уже наперед одно кажется здесь ясным само собою, что, по крайней мере, неосторожно ставит их исходным пунктом исследования. И если даже протестантизм отказывается от механической теории вдохновения, то к сему еще более может побуждать взгляд на историю происхождения отдельных частей греческой Библии, ибо тут мы убеждаемся в возможности и вероятности различий между ними по времени и по месту появления. Но и сами священные тексты написанным образом говорят об этом. Они решительно требуют, чтобы со стороны языка мы разграничивали их на две большие категории – писаний исконно греческих и переведенных с семитических оригиналов. Это разграничение, без которого, напр., синтаксическое обсуждение языковых явлений греческой Библии теряет истинное направление, совсем не значить, что по одну сторону демаркационной линии находятся LХХ, по другую – книги Нового Завета. Напротив, следы перевода заметны во многих частях синоптических Евангелий и, может быть, несколько в Апокалипсисе св. Иоанна, а к греческим оригиналам относится большинство неканонических книг Ветхого Завета. Обе эти группы весьма сильно отличаются по характеру своего языка, для чего достаточно сравнить хотя бы второе послание Апостола Павла к Коринфянам с греческою Псалтирью. Оригинально греческие писания суть памятники греческого языка, на котором действительно говорили (?), а переводно-греческие напоминают язык папирусов, которые – в большей или меньшей мере сознательно или бессознательно – подражали чужой речи; это греческий язык, как его мог употреблять арамеец в отдалении эллинского мира, но такой, на котором едва ли говорил писатель из природных Александрийцев или Асийцев. Даже общесубботние чтения закона по-гречески в эллинском рассеянии и научное изучение труда LХХ-ти не могли дать жизни этому искусственному переводному языку, что видно на примерах св. Павла и Филона ²⁴. И всего лишь разве два-три оборота, ставшие формулами, или несколько из легко запечатлевающихся конструкций перешли в торжественный и старомодный религиозный язык.

Равно и в среде обеих отмеченных групп мы находим достопримечательные различия, чего, впрочем и нельзя было не ожидать. Переводы сделаны не одною рукой и не по одинаковому методу; напр., слова Господа в Евангелиях, в общем, переведены лучше, чем многие части LХХ-ти. И какое своеобразие язык Евангелия и посланий св. Иоанна представляет хотя бы по сравнению с посланием к Евреям! В виду этих фактов трудно согласиться, будто у египетских иудеев – при Птоломеях (к эпохе которых относится перевод LХХ-ти) – возник особый священный греческий язык, ставший позднее языком христиан в Сирии, Асии, Ахаии и Риме при Тиберии, Клавдии и т. д. вплоть до второго века по Р. Хр.

Когда греческие тексты Ветхого и Нового Завета подвергаются научно-филологическому рассмотрению, то первое впечатление может быть только следующее: в них находятся друг подле друга элементы, в языковом отношении диспаратные. Прибавим к сему, что при постановке и решении нашей задачи речь идет лишь о понимании с научно-филологической точки зрения. И значительная доля констатированной нами неясности происходит именно оттого, что смешивают научно-филологическую точку зрения с научно-религиозною. С религиозно-исторической стороны, как документы и памятники двух фаз, которые не могут быть разообщаемы между собою, – священные тексты представляют нечто целое, несмотря на недостаток языкового единства. Это бесспорно, а равно несомненно и то, что мысли, понятия, дух родственны и в греческом Ветхом Завете и в Новом Завете, что по своим основным чертам они самым характерным образом различаются от религиозных верований греко-римского язычества. Но это чисто религиозно-исторические моменты, которые еще не уполномочивают прямо на признание специфически библейского или христианского греческого языка²⁵.

При филологически-исторической оценке только в одном и притом лишь в формальном смысле можно утверждать известные языковые особенности и единство библейских писаний, именно: почти все они должны быть рассматриваемы, как памятники позднейшего и собственно нелитературного греческого языка, причем необходимо твердо помнить, что под этим «позднейшим греческим языком» разумеется не строго определенная и повсюду устойчивая величина, но нечто подвижное, часто нечто проблематичное, нечто такое, что мы не вполне знаем, – обломок живой и потому таинственной истории греческого языка. И доселе для краткого обозначения существа позднейшего греческого языка не имеется принятой формулы, да в ней нет и необходимости: все ходячие выражения – вроде «плохой» (испорченный) греческий язык или graecitas fatiscens (греческий язык в состоянии упадка) – служат отголоском неисторического, доктринёрского настроения, либо обязаны тем грамматикам, которые самообольщенно думают остановить самый ход вещей своими мертвыми правилами, «исключениями» и т. п. «Позднейший греческий язык» и – вместе с ним – оригинально греческий библейский ни хорош, ни худ; он носит на себе черты своего века и занимает собственное место в величественном процессе движения и развития языка – с начала его возникновения до наших дней²⁶. Многое из того, что употреблялось в прошлом, сгладилось, а иное носило зачатки будущего, которое суждено было развить языку новогреческому. Значит, об известной особенности и единстве оригинального «библейского» греческого языка можно говорить лишь по противоположению с раннейшими или позднейшими фазами в истории греческого языка, но не по контрасту его со «светским греческим языком». Эти свойства всего легче констатировать в образовании форм. Синтаксические особенности переводов, их замаскированные семитизмы должны быть рассматриваемы сами по себе, поскольку это не явления самобытности в развитии языка, а искусственные выражения благочестивой предзанятости. Но и то, что в оригинально-греческих писаниях Библии носит семитический отпечаток, – если это действительно есть нечто негреческое²⁷, – законно причисляется к разряду исключений и не может существенно изменять суждения об основном характере языка.

Специализация исследования и включение в более обширную цепь изысканий касательно позднейшего греческого языка: вот два требования, которые можно считать результатом предшествующих методологических соображений. Для дальнейшей филологической разработки греческой Библии в отмеченном смысле мы имеем с недавнего времени чрезвычайно важное пособие в законченной прошлый год Конкордации к LХХ-ти и другим греческим переводам Ветхого Завета Эдвина Хэтча и Генриха А. Редпата²⁸. Служившие первоначально лишь практическим интересам библейского истолкования, – Конкордации (которые составляют исключительную специальность богословской продуктивности, если исключить «Indices» – указатели к некоторым классическим авторам) принадлежат ныне к незаменимым средствам научного исследования. Они помогают быстрому обзору насчет употребления слов, форм и конструкций и – при разумном применении – фактически способствуют более близкому уразумению Библии. Главные условия, которым должна удовлетворять всякая Конкорданция, это – достоверность и полнота указаний²⁹. Прежняя Конкорданция к LХХ-ти, доселе бывшая в обращении, далеко не соответствовала этим требованиям, и старец «Троммий» (Abraham van der Trommen) 1718 г. был родоначальником бесчисленных первородных грехов в цитатах разных библейских комментариев³⁰. Новая Конкорданция, начатая под наблюдением Хэтча, который не дожил до появления даже первого выпуска³¹, производит в этой области значительный переворот. Ибо – не чуждая недостатков, как дело рук человеческих³², – она в общем достоверна. Но в ней главный шаг вперед – это обращение внимания на столь важные для филологических интересов частицы, хотя Шмидель³³, конечно, быль прав, желая, чтобы издатели выписывали соответствующие места, поскольку много важнее быстро ориентироваться в употреблении ἄν чем предоставляемая возможность проследит по длинному списку, где встречается слово άνθρωπος.      Однако нельзя согласиться с горестною жалобой Кремера³⁴, которому кажется неудачною система статистики в новой Конкорданции, и – напротив – можно считать ее преимуществом, что теперь легче по ней осведомиться о словоупотреблении в отдельных книгах, а чрез присоединенные к греческим словам цифры всегда достигается достаточное понятие о еврейской основе для них³⁵. Заслуживает благодарности и привлечение главнейших рукописных вариантов, в которых скрывается немало деталей, очень ценных с филологически-исторической точки зрения. Вот пример: неизвестное доселе прилагательное δοκίμιος, важное для понимания двух мест Нового Завета, в каких оно допускается [всеми изданиями в Иак.1:3: «видяще, яко искушение (τό δοκίμιον, русск. испытание) вашей веры соделовает терпение»; 1Петр.1:7: «да искушение вашей веры (τό δοκίμιον ὑμῶν τῆς πίστεως, русск. испытанная вера ваша) многочестнейше злата гиблюща, огнем же искушена (δοκιμαζόμενου, русск. испытываемого), обрящется в похвалу»; δόκιμος см. в Иак.1:12, Рим.14:18, 16:10, 1Кор.11:19, 2Кор.10:18, 13:7, 2Тим.2:15], доказано ныне вариантами LХХ-ти, как его употребление подтверждается и папирусами³⁶. Весь труд отпечатан с обычными англичанам исправностью и изяществом и останется единственным в своем роде на целые десятки и, пожалуй, сотни лет³⁷), почему нельзя не пожалеть о высокой, хотя и не чрезмерно дорогой, цене, затрудняющей преобретение его частными лицами³⁸.

Однако Конкорданция не составляет еще положительного движения в филологическом исследовании; она может только способствовать оживлению таких занятий. И должно надеяться, чтобы эта новая Конкорданция ближе привела к желательной для филологов-грецистов цели всех исследований о языке греческого перевода Ветхого Завета; – разумеем словарь к LХХ-ти³⁹. Другая важная проблема исследований LХХ-ти – о восстановлении возможно древнего текста (насколько это достижимо) – не имеет такого прямого интереса для грецистов, как для семистов, хотя бы это положение и отзывалось некоторою странностью. Конечно, не следует совершенно расторгать обе эти научные сферы, но было бы непростительно откладывать работу для лексикона к LXX-ти до тех пор, пока не будет критического текста, не предназначается для столетий; он исполняет свою службу, доколе не будешь устранен лучшим, и бывает не излишним даже для критики текста. Доселе еще не существует такого Словаря к LХХ-ти. Старинный труд Биля-Шлеуснера (Bill-Schleupsner, Lipstaе 1820: voll. I–V) есть довольно безвкусная обработка Конкорданции Троммия и, – если только можно из него чему-либо научиться, – часто производит впечатление собрания алфавитно расположенных σκάνδαλα⁴⁰. «Ключ» к ветхозаветным неканоническим книгам Христ. Абр. Валя⁴¹ в своем роде лучше, но теперь тоже неудовлетворителен.

Из новейшего времени мы можем назвать только подготовительные работы для будущего словаря к LХХ-ти. В особенности должно принимать во внимание данные и соображения, заключаюшиеяся в «Библейско-богословском Словаре новозаветного греческого языка» Кремера⁴², хотя в них заметно отражение не совсем благоприятных влияний догмата об (особом) «библейском» греческом языке, и они во всяком случае допускают испытующую критику. Тоже имеет значение и для лексикальных работ Хэтча в вышепоименованных (к прим. 12-му) разысканиях его о библейском греческом языке, которые впрочем, богаты прекрасными наблюдениями. Следует упомянуть здесь и об ученике его, шотландском пасторе Г.А.А. Кеннеди. Отправляясь от основоположений Хэтча, он в течении своей работы все более и более приходил к убеждению в сомнительности тезиса, будто существует специфически-библейский греческий язык. Равным образом – при большом недостатке в достоверности указаний–он представляет для вокабуляра LXX-ти, как потом и для Нового Завета, несколько удачных извлечений из современных источников греческого языка⁴³. Приятна уже самым своим существованием и Гаальская докторская дисертация Heinrich Anz´a⁴⁴. Представление о «библейском» греческом языке, которое так легко могло затруднить движение работы, очевидно, совсем не смущало молодого филолога: прямо и решительно он берет труд LXX-ти во всей наличности и рассматривает его в качестве просто памятника греческой литературы. Его филологически-исторические разыскания касательно немалого числа слов в книгах Бытия и Исход производят впечатление плодотворности и могут быть причислены к подготовительным работам для словаря к LXX-ти; и нужно пожалеть лишь о том, что автору были недоступны вновь найденные папирусы. Объявленное продолжение труда пока неизвестно, как мы (и Deissmann и переводчик) не успели ознакомиться и с начатым недавно обширным Словарем Утрехтского богослова J.M.S.Baljona⁴⁵, первые выпуски коего уже вышли. Он содержит или, во всяком случае, желает обнять весь запас слов LXX-ти и других переводчиков ветхозаветного текста, Нового Завета, и – вообще – древнехристианской литературы. Это, без сомнения, хорошая мысль, хотя возникает опасение, не слишком ли она велика для настоящего времени, предполагая, конечно, что это будет не какая-нибудь дрянь книжного рынка, а работа, способствующая научному процессу. При легком отношении к делу не получится лексикон ни к LXX-ти, ни к Новому Завету, соответствующий современным требованиям. Проф. Фр. Блясс⁴⁶ свидетельствует еще, что в этой книге немало такого, что поражает филолога. Обыкновенно недостаточно оценивают специальные трудности при составлении словаря к LХХ-ти, считая задачу решенною, если показано, какому еврейскому слову или каким еврейским словам соответствует данное речение LХХ-ти, и если отмеченное значение первых закреплено за вторым. Легкое дело внешнего сравнения слов без дальнейших рассуждений обращается в сравнение выражаемых ими понятий. Но при этом опускается из внимания, что LХХ часто не столько переводят, сколько истолковывают, как, впрочем, это бывает и со всяким переводом – в той или иной степени. Что означает известное слово у LХХ-ти, – об этом нельзя прямо заключать по оригиналу, а для сего нужно еще привлечение источников греческого языка, особенно египетских, ныне довольно обильных. Равно и проф. Блясс выдвинул это положение, которое, к сожалению, пока не сделалось самопонятным, но прибретается лишь в долгой борьбе. Напр., Бальён в своем Словаре приводит для слова ἄρκευθος у LХХ-ти значения «оливковое, масличное дерево» и «кипарис»⁴⁷. Еврейские термины, какими выражаются эти оба вида дерев, передаются греческими переводчиками через ἄρκευθος, следовательно – заключает Бальён – ἄρκευθος у LXX-ти имеет именно эти значения.

Нет – возражает проф. Блясс; – ἄρκευθος значит «можжевельник» (Wacholder), и «неправильный перевод не может превратить можжевельник ни в масличное дерево, ни в кипарис»⁴⁸. Это совершенно верно. Но, может быть, яснее раскроет дело аналогия. В Лютеровом переводе Библии подлинное «теревиное» (удерживаемое и по-славянски) передается обыкновенно через «дуб» (как иногда и в русском). Согласно методу Бальёна в словаре к Лютеревой Библии для слова «Eiche» (дуб) нужно бы отметить значение «Terebinte» (теревиное), между тем несомненно, что если Лютер и не ошибся, то передал не точно; он просто «онемечил» восточное дерево. При важных в религиозно-историческом отношении словах LХХ-ти еще более неблагоприятно сказывается вредное влияние этого механического сопоставления, при чем внешние сравнения слов (греческих и еврейских) применяются для широких выводов. Даже такой (современный) исследователь LХХ-ти, как Eberhard Nestle не чужд действия этого метода в своих заметках, рассеянных там и сям по разным изданиям и обычно весьма поучительных⁴⁹. В пример для всего этого предмета позволительно сослаться на слово ἰλαστήριον. Об нем в самых почтенных богословских книгах можно читать, что в греческом языке LХХ-ти или в библейском греческом языке оно «значит» тоже, что (еврейское) kapporeth – «крышка на ковчеге завета» (на которую кропил первосвященник жертвенною кровью в великий день очищения). Однако, как показывает этимология и как подтверждают некоторые надписи, ἰλαστήριον значить «предмет умилостивления» (Sühnegegenstand). Если LХХ называют крышку ковчега завета ἰλαστήριον, то это не перевод, а замена другим понятием, которое поясняло священно-храмовое предназначение данного предмета. Крышка ковчега завета, конечно, есть но по этому самому оно еще не значит у LХХ-ти, у св. Павла или где бы то ни было «крышка», но «предмет умилостивления»⁵⁰. Большая часть так называемых «библейских» значений обще-греческих слов обязана своим появлением в словарях именно такому механическому сопоставлению. Но для констатирования соотношения слов (греческих и еврейских) не требуется лексикона, и для этого достаточно конкорданции. Лексикон имеет совершенно другие и более сложные задачи: он должен проследить взятое греческое слово в истории его употребления при пользовании памятниками языка, особенно – близкими топографически и хронологически; он обязан также путем сравнения слов уловить и объяснить различные в значениях. И сколь велика эта задача, столь же она и благодарна. Тогда откроют и то, как переводчики – вопреки своему благоговейно пред синтаксическими особенностями подлинника – как они щедро пользовались языковым богатством окружающей среды и именно в своих технических и характерных выражениях. Для книги Эсфирь это раскрыто в поучительном трактате В. Jacob’а⁵¹, но по частям подобное можно находить в cочинениях Jean-Ant. Letronne и Giac. Lumbroso касательно египетской истории при Птоломеях⁵² и в ценном доселе труде H.W.J. Tiersch’а⁵³. В пример «египтизации» и (с их точки зрения) поновления у переводчиков можно привести следующее. В книге Эсфирь встречается чиновник, который носит титул «хранителя порога»⁵⁴; LХХ передают этот термин ἀρχισωματοφύλαξ т. е. «главный из (начальник, глава) телохранителей», а это обозначение имеется в египетских надписях и папирусах для чиновника при дворе Птоломеев⁵⁵. Для изображения нужды в стране у Иоил.1:20 говорится, что высохли «источники»; египетские переводчики обращают эти «источники» в «каналы»⁵⁶, поскольку для местных египетских отношений такое представление было гораздо нагляднее⁵⁷. Равно и слова «поток» и «река», когда они употребляются образно, иногда передаются выражением «канал», ибо через это становились более понятными сравнения для страны, прорезанной каналами⁵⁸, В Быт.5:2 сл. сказано, что врачи набальзамировали тело Иакова, а LХХ – вместо врачи – говорить об ἐνταφισταί⁵⁹), потому что – по свидетельству одного папируса первого века пред Р. Хр.⁶⁰) – ἐνταφιστής было техническим выражением для сочленов корпорации, занимавшейся бальзамиро- ванием.

Названная немного выше (в прим. 51-м) книжка Тирша содержит главным образом грамматические наблюдения над греческим переводом Пятокнижия. Это во всяких отношених хорошая работа, а в некоторых пунктах она, бесспорно, опережает свое время. К сожалению, Тирш совсем не нашел последователей. Собственно грамматических исследований LХХ совершенно не имеется, если не считать случайных замечаний в грамматиках к Новому Завету, особенно у Шмиделя. Однако это истинно плодотворная область для исследования, хотя и не желательно, чтобы сразу начинали с грамматики LХХ-ти в целом. Учение о формах всего перевода, пожалуй, еще можно рассматривать разом и в связи, но в других случаях должно сосредоточиваться на грамматических изысканиях об отдельных книгах, для которых синтаксические проблемы совпадают с вопросом о методе перевода и при которых нужно помнить, что это не явления греческого языка, фактически бывшего разговорным. Столь же необходимы были бы экзегетические работы об отдельных книгах собственно по переводу LХХ-ти. И это чувствительный пробел исследования, что таких трудов, говоря вообще, доселе нет. Каждая книга LХХ-ти, напр., хоть книга псалмов есть совсем другая книга, чем еврейская Псалтирь. Преувеличенная буквальность и – наряду с нею – относительная свобода по сравнению с подлинником, маленькие и большие уклонения в значениях, какие обычны во всяком переводе, – все это сообщает греческой Псалтири совершенно новый характер с ее собственными своеобразными трудностями. Здесь перед исследователем открывается еще девственная в существенном – почва. Но где для нее работники? Да, нужно пожелать, чтобы обильная продуктивность по истолкованию Ветхого Завета была направлена на непростительно заброшенную область истолкования LХХ-ти. Ведь изъяснить LХХ это значит изъяснит Библию Апостола Павла и вообще древнейшего христианства.

Что для Нового Завета – в противоположность греческому Ветхому Завету – имеется необозримо разрастающаяся экзегетическая литература, – этого еще нельзя считать существенным знамением оживления интереса к исследованию его языка; да и задачи нашей не касается близко экзегетическая литература, сколько бы ценного материала она в себе ни заключала. Последняя Конкорданция к Новому Завету явилась только недавно и здесь может быть лишь отмечена⁶¹. Главным событием, заслуживающим внимательного отчета. следует признать появление двух, поименованных уже (в прим. 15-м и к прим. 16-му), новых Грамматик проф. Павла Вильгельма Шмиделя и проф. Фридриха Блясса. Собственно пока не две грамматики, а только половина и целая. Но для сужденья почти ничуть не важно, что труд Шмиделя не закончен: Шмидель есть всегда Шмидель и останется таким в ожидаемом в текущем году окончании. К выпущенным в Геттингене в 1894 г. «Введению и Учению о формах» ныне (1898 г.) прибавились две тетради «Синтаксиса», а той порой осенью 1896 г. через того же издателя (Vandenhoeck und Ruprecht in Göttingen), что и Шмидель, проф. Блясс подарил нас полною Грамматикой.

Как известно, книга Шмиделя носит такое заглавие: «G.B.Winer’s Grammatik des neutestamentlichen Sprachidioms. Achte Auflage, neu bearbeitet von D. Paul Wilhelm Schmiedel usw». Первоначальный Винер был в свое время протестом филологической совести против произвола притязательного эмпиризма. В течение целого полстолетия он оказывал решительное влияние на экзегетические работы: для грамматики – это долгий период, а для греческой грамматики ХIХ-го столетия – даже и очень длинный. При самом горячем признании заслуг этого труда можно сказать о нем, не греша против истины: время для него окончательно прошло. Если им пользуются поныне – и он, конечно, еще незаменим, – то может случиться, что придут и к мысли, что слабость книги заключается в том, что было ее крепостью. И, кажется, такое предчувствие не безосновательно. Слишком уж часто получается от нее впечатление закономерности там, где ее нет, и – единства, где сказывается индивидуальность отдельного свящ. писателя. Кратко сказать, дается чересчур решительное представление о новозаветном языке, как – исторически – совершенно определенной языковой величине. И при отчете о новой переработке можно указать в числе недостатков, что в этой книге слишком много Винера и слишком мало Шмиделя. Но это применимо собственно ко вводным параграфам, в которых Шмидель оставил нечто такое, что молчаливо опровергается его позднейшими рассуждениями. В целом же, это издание, являясь совсем новою книгой, обозначает характерный и решительный поворот в новозаветной филологии. Языковые явления новозаветных текстов добросовестно и, в общем, обильно освещаются в их языковой исторической связи, а равно использовано все, что было в существующих подготовительных работах, которых, к сожалению, немного. Тем больше должно быть укажете к трудолюбию, верности в мелочах и внимательности к требованиям филологически-исторического исследования, какими запечатлена эта книга. Точность Doctoris subtilis достаточно известна, и служит к великому сердечному утешению, что в таком лживом мире встречаешь столь надежные цитаты. Все эти преимущества уже признаны критикою, как видно из подробной и поучительной рецензии Вильгельма Шмида, одного из первых знатоков» позднейшего греческого языка⁶². Равно и Блясс (в отчете коего⁶³ о Винере-Шмиделе – по сравнению с его заметками, особенно, об английских работах – проглядывает некоторая сдержанность, в своей Грамматике⁶⁴ заявляет, что он очень многим обязан Шмиделю.

Если в упомянутом отчете Блясс высказывает, что у Шмиделя еще заметно еще заметно по местам существующее разделение между теологией и филологией, уполномочивает прилагать подобный масштаб и к его собственной Грамматике. При наличном положении вещей, филолог-грецист, занимающийся Библией, в общем имеет преимущество большей осведомленности во внебиблейских источниках языка, богослов превосходит лучшим знакомством с библейскими текстами и связанными с ними экзегетическими проблемами. Может быть, это субъективно, – но при сравнении обеих Грамматик получается такое впечатление: филологические слабости у Шмиделя меньше, чем теологическая у Блясса, а это свидетельствует, что Шмидель больше способствует положительному уразумению новозаветного текста, насколько можно судить по двум тетрадям его «Синтаксиса»⁶⁵.

В каждой грамматике должна выражаться готовность признавать нечто нерешенное в виде «открытых вопросов». Что в принципиальном смысле, таким образом, мыслит и Блясс, – это показывает следующее случайное замечание его в Грамматике⁶⁶: «способ соотношения между родительным падежом и его именем может быть познан только из смысла и связи; для Нового Завета этот предмет остается часто делом богословского уразумения, чему не место в грамматике». Но, – важное с методологической стороны, – это положение не всегда применяется у автора: в местах, где встречаются особые своеобразные выражения, где экзегетические возможности находятся в равновесии, Блясс чаще выступает с грамматическим рычагом и сглаживает то, что кажется грамматическою шероховатостью), но таковой не представляет. Новички начинают уже успокоиваться на том, что они находят у Блясса с помощью индекса библейских мест. Конечно, сам Блясс не претендует на это, но тут все же следствие того, что нужно с прискорбием признать богословским недостатком его книги. Грамматика – особенно если она носит имя известного филолога – для людей, ищущих удобного пособия, легко является обобщением того, что может быть сведено к твердым законам и потому абсолютно достоверно. Если бы при дальнейшем издании Блясс в синтаксисе при весьма многих местах с решительностью высказался против такого самоудовлетворяющегося успокоения молодых читателей, то его книга много выиграла бы в своем достоинств в качестве школьного пособия. К преимуществам труда нужно отнести принципиальное рвение вопроса об особом «новозаветном» греческом языке во введении; не смотря на заглавие и случайные уклонения в сторону прежнего метода, – всюду проглядывает ясное убеждение, что такого особого «новозаветного греческого языка» нет и что – следовательно– право специальной грамматики к Новому Завету может быть обосновано только практическими потребностями изучения Библии. Как от Блясса и нельзя ожидать ничего иного, – в частностях его работа содержит много прекрасных наблюдений. Но от такого знатока, который прочитал столь огромное количество греческих текстов послеклассического времени, можно бы надеяться на большее количество параллелей для сходных явлений Нового Завета. Без сомнения, заслуживает признательного интереса, что Блясс в обильной мере привлекает Пастырь Ермы, Послание Варнавы и Клементинскую литературу и тем способствует осуществлению прекрасных слов своего, не без жесткого юмора составленного, посвятительного письма Августу Фикку⁶⁷): – «изолирование Нового Завета есть скверная вещь для его уразумения и должно быть устранено навсегда».

В конце концов нам следует радоваться, что мы имеем Блясса, и эта радость существенно усугубляется тем, что мы имеем не только Блясса, но и Шмиделя⁶⁸).

Можно надеяться, что с появлением этих двух больших трудов грамматическое изучение Нового Завета не замедлит двинуться вперед. Довольно еще частных задач и в области учения о формах и в синтаксисе; напр., ближайшее рассмотрение синтаксиса предложений и падежей – особенно у Апостола Павла – прямо необходимо и было бы плодотворно, как и продолжение начатаго Бляссом исследования о hiatus, где – при всей внешней малозначительности – являются важные критические вопросы. Что в разработке этих предметов примут участие американцы, англичане и французы, – этого можно ожидать по специальным исследованиям Burton’а⁶⁹, Viteau⁷⁰ и других авторов. Это тем естественнее, что о трудах этих двух лиц проф. Блясс дал вполне благоприятный отзыв⁷¹. Католическая немецкая наука также обнаруживает достаточный интерес к этим грамматическим проблемам, как заключаем и по программе Alois Theimer’a⁷², посвященной употреблению в Новом Завете предлогов εἰς, ἐν и ἐκ.

Ближайшая наиболее великая задача для Нового Завета – это словарь. Конечно, неоспоримы достоинства переделанного Willibald Grimm’ом Вилькиева Clavis Novi Testamenti Philologica – особенно в более исправном издании Joseph Henry Thayer’а на английском языке⁷³, равно и «Словарь» Cremer’а с течением времени все решительнее выигрывает в своих преимуществах; но все же этих двух трудов недостаточно, а о других справедливо можно умолчать. От словаря теперь требуется, чтобы он воспринял результаты новейшего филологического знания и – больше всего – воспользовался данными открытий за последние десятилетия. Из надписей могли бы многое заимствовать уже и Гримм и Кремер, которые однако не сделали этого. Между тем на основании надписей, папирусов и непривлекавшихся ранее авторов даже ныне выпадает немало слов из списка тех, которые считались специально «библейскими» или «новозаветными»; таковы: ἀγάπη, ἀκατάγνωστος, ἀντιλήμπτωρ, ἐλαιών, ἐνώπιον, εὐάρεστος, εὐῒλατος, ἱερατεύω, καθαρίζω, κυριακός, λογεία, νεόφυτος, ὀφειλή, περιδέξιον, ἀπό πέρυσι, προσευχή, πυρράκης, σιτομέτριον, ἔναντι, φιλοπροτεύω, φρεναπάτης ⁷⁴), ибо они встречаются и помимо Библии. Подобно сему многие слова, у коих Кремер указывает специфически «библейские» или «христианские» особые значения, употребляются со сходными значениями и в «светских» источниках. Эти факты прямо вызывают исправления в наших словарях, а к сему должно присоединить еще дополнения по языковой истории отдельных слов. Не желая усвоять себе дара пророческого, можно утверждать, что будущий словарь к Новому Завету гораздо больше грамматики будет «омирщен», т.е. обогащен плодотворными результатами исторического наследования в области греческого языка вообще.

В заключение следует назвать – в сфере греческого языкознания – по крайней мере самые главные новейшие явления, которые для исследователя-богослова важны в качестве источников и пособий к уразумению греческой Библии. Давно заброшенный, но очень ценный языковой памятник в письме Аристея к Филократу скоро должен явиться в исправном издании полностью⁷⁵. Новое издание (законченное) Иосифа Флавия Бенедиктом Низе⁷⁶ и (начатое) издание сочинений Филона Леопольдом Коном и Павлом Вендляндом⁷⁷ дают опору для более основательного использования обоих этих писателей, столь соприкосновенных с греческою Библией, а для познания языка Иосифа Флавия у нас уже имеется специальное исследование Wilhelm Schmidt‘a⁷⁸. Дальнейшие просветы открывает еще Wilhelm Schmid своим громадным трудом об аттицизме⁷⁹ и G.N. Hatzidakis в его «Введении в новогреческую грамматику»⁸⁰. Количество подлежащих пересмотру надписей – целый легион, при чем желательно поставить в возможно тесную связь надписи известных стран. Сакральные надписи больше всего обещают пользы библейской филологической науке, а насколько они – по частям –соприкасаются с библейскими текстами со стороны языка и по содержанию, – это покавывает спор ученых о происхождении надписи (эпитафии) Аверкия, и насчет ее доселе не решено, языческая ли она или христианская. По причине разнообразия и непосредственной свежести материй, интереснейшую область представляют египетские папирусы. К прежним отрывкам их в музеях Турина, Рима, Парижа, Лондона, Берлина и других мест за последние годы прибавилось поразительное множество этих невознаградимых памятников древности. Листки и связки их, большею частьо не разобранные, тысячами хранятся в европейских музеях, и между ними Берлинский музей стоит в самом первом ряду⁸¹. Папирусы (само собою разумеется те, которые сохранили тексты оригинальные) восходят до третьего века перед Р. Хр. Англичанин Flinders Petrie в обертках мумий в Файюме нашел древние папирусовые листки и фрагменты, относящиеся ко временам, когда труд LХХ-ти существовал едва лишь в начатках⁸². Открыты были и другими дохристианские папирусовые листки и много христианских от I-го до VIII в. Итак, мы имеем архивный материал – почти без перерыва – за период свыше тысячи лет, от дней Филадельфа до времен Ислама⁸³. Содержание этих текстов очень разнообразно, но фрагменты авторов обнимают самую ничтожную часть; неизмеримо больше папирусов нелитературного характера – акты из управлений деревень, городов и храмов, документы юридические, арендные, наемные, счеты, квитанции, завещания, брачные договоры, дневники и большое количество частных писем «маленьких людей». Этим разнообразием содержания объясняется богатство слов, а применение интересных форм и формул не стеснялось здесь скрупулезною педантичностью. По всему этому папирусы, имеют незаменимую ценность для наследования греческого языка в его позднейших стадиях. Большинство их отличаются точностью датировки – даже до дня, – и это для нас важно. По отношению ко многим предметам формального свойства возникает вопрос: принадлежат ли они переписчикам или первоначальны в греческой Библии? Папирусы открывают путь к точному решению, показывая нам, какие формы, начертания и пр. были возможны в век LХХ-ти и Нового Завета, почему во многих случаях они обеспечивают для нас, по крайней мере, вероятные суждения.

Таким образом, греческая Библия обрамлена пышным венком современных ей текстов. Помимо языка – новозаветные писания близки к этим текстам еще в одном отношении: подобно последним и первый так же мало желают быть «литературными», как письма, протоколы и завещания из Египта. Обе группы – в существенном – одинаково непосредственны, поскольку они составлялись не для опубликования и сохранения в потомстве⁸⁴. Но в этой непосредственности кроется их ценность. Они позволяют нам догадываться касательно поворотной эпохи в истории религии, что чувствовали и думали, на что надеялись и за что страдали простые люди – не великие мира сего, государственные мужи, жрецы искусств и наук, а ἀγράμματοι – некнижные, неизвестные и забытые. Кто желает исторически ближе подвинуться к этому веку, тот должен воспринять в себя его самосвидетельства. И чем глубже будут проникать в тайники сердец людей того времени, тем больше научатся понимать, как случилось, что написанное ἀγράμματοι Нового Завета сделалось книгою для всего человечества.

Проф. Г. Ад. Дейсман