К вопросу о церковной реформе. Собор или съезд?

Современное оживление народного самосознания и преобразования русского строя обещают произвести глубокие изменения в состоянии отечественной церкви. Если до последнего дня она жила под оградою и водительством внешней власти, то при ожидаемой независимости печати и слова, при свободе вероисповеданий, при общественном самоуправлении, русской церкви предстоит возродиться в учреждение, почерпающее свою самобытную силу из правоты и жизненности своих верований. Отсюда для будущей церкви открываются новые и сложные задачи, которые уже обрисовывают перед средоточиями высшей духовной науки небывало широкое, просветительное поприще.

Подготовляясь к этому грядущему подвигу, но не скрывая от себя и предстоящих тягостей, С.-Петербургская духовная академия пред началом его чувствует за собою нравственную обязанность выразить по поводу их свои пожелания, применяя к себе слова: «Сыне человече, стража дах тя дому Израилеву, да иже видя рать приходящу, а не возвращаеши, кровь их изыщу от руку твоею» (Иезек. 3:17–18).

Наблюдая за текущей вокруг себя жизнью, Академия с прискорбием видит прежде всего, что новые задачи, поставленные пред лицом церкви, застают ее малоподготовленною к надлежащему их разрешению.

Вековая привычка находиться под защитою и попечением государственной власти, недостатки в системе и формах управления, стеснение строго научных изысканий вечной истины, ограничение свободных проявлений живой религиозности: в проповеди, богослужении, в устроении общественной жизни, разъединение мирских членов от иерархии от низшей – все это ослабило живые силы церкви. Они оскудели и омертвели, а последствием этого явился общий застой духовной жизни.

Все, кому дорого благо церкви, с сердечным сокрушением сознают и указывают, насколько личные и руководящие силы ее оказываются недостаточными для того, чтобы успешно ответить на всю совокупность трудных и многообразных запросов переживаемого возрождения. Жатвы давно стало много, а истинных и сильных духом деятелей давно стало мало.

После тщетных исканий вполне осмысленной и живой веры в пределах внешней церкви значительная часть общества и народа ушла за ограду церковную.

Если другая часть народа и образованного общества продолжает еще пребывать в общении с церковью и ее представителями, то это общение часто только наружное, обязано силе унаследованных традиций, укоренившегося обычая и спокойной привязанности к старинным формам благочестия и не служит достаточным доказательством удовлетворительной постановки у нас пастырского душепопечения. Многочисленные секты, несмотря на все правительственные мероприятия, стеснявшие пропаганду неправославных учений и несмотря на деятельность священнослужителей, уже давно пользуются в народе, ищущем живой веры, все более и более увеличивающимся успехом.

Наступающая эра свободных верований грозит современному состоянию церкви еще более тяжелыми последствиями. Необходимо, поэтому немедленно пробудить, оживить и объединить все ее спящие и разрозненные силы.

Пути и средства к этому намечает история.

Торжество христианских начал в жизни общества и религиозное значение церкви обнаруживалось тем ярче и заметнее, а) чем неуклоннее церковная жизнь на своем пути и в своих целях следовала священным заветам Христа, заветам бескорыстной любви, чистейшей истины и неуклонной правды в жизни; б) чем теснее и сплоченнее протекала совместная жизнь иерархии и паствы, т.е. всего тела церковного и в) чем более было у церкви достойных представителей, т.е. пастырей и учителей. Поэтому и в настоящее время для восстановления нормального течения церковной жизни, необходимы условия, при которых, во-первых, было бы освящено, одобрено и поощряемо всякое искреннее стремление к достижению вечной (а не временной) истины и к водворению правды и святости в жизни, при которых, во-вторых все члены церкви, как иерархия, так и миряне составляли бы действительное единое целое тело, живущее одною жизнью, а не раздвоенное на мирян и на двойственную белую и черную иерархию, и при которых, в третьих, во главе церкви могли бы появляться истинные светильники миру, лучшие церковные силы по духу и праведности.

Академия верит, что для этого настоятельно необходимо:

1. Чтобы как богословской науки в искании вечной истины, так и другим проявлениям религиозной жизни церкви была предоставлена христианская свобода, как необходимое условие творчества духа. Если будет стесняться здесь свобода, то не будет религиозной жизни в церкви, и православие останется по-прежнему в услужении у земных и временных начал, подчиняясь потребностям минуты, целям политическим, иерархическим, сословным, классовым, и т.п., но не вечным, всеобщим и незыблемым, хранительницей коих служит истинная церковь. Должна быть уничтожена церковная цензура и отменено право отдельных лиц объявлять от имени церкви, что православно и что не православно. Такое право, по примеру древней церкви, должно принадлежать соборному началу ее, а не одноличному или случайному.

2. Необходимо, чтобы в церкви было восстановлено древне-апостольское начало соборности, понимаемое в смысле всеобщего полноправного живого соучастия в церковной деятельности и чтобы это начало было последовательно проведено в жизнь, начиная с приходских общин, и затем постепенно восходя к епархиальным, областям и поместным соборам русской церкви.

3. Необходимо, чтобы были осуществляемы в современной церкви первоначальные идеалы пастырства и иерархического служения, чтобы все обязанности и стремления, несовместимые с пастырством и иерархическим служением были устранены. Пределы полномочий и прав епископата над клиром и низшим духовенством должны быть водворены в рамки древне-церковной нормы. Обязательность вошедшего в обычай совмещения иночества с высшими степенями церковно-административного служения, не наблюдавшаяся в древней церкви, не должна иметь места.

Применительно ко всему этому должна быть произведена коренная реформа духовной школы.

Современная русская церковь переживает историческую минуту, от которой может зависеть как течение ее дальнейшей жизни, так и последующее состояние ее учения.

В такую минуту Академия должна сказать свое слово. Молчание ее было бы преступным, потому что кому, как не ей, на основании научного опыта предугадывать пути жизни к источнику истины?

Весь мир оповещен о том, что в русской церкви что-то неладно, что она нуждается в пробуждении от спячки. И, конечно едва ли хоть один благожелательный голос решится возразить против этого общепризнанного наблюдения. Но что нужно русской церкви для того, чтобы выйти из тяжелого состояния?

В настоящее время почти общим ответом на этот вопрос, служит: восстановление силы канонов, собор и соборность.

По моему мнению, не должна, – потому что этот ответ не дает еще ничего определенного. Он будет ответом …, которым можно будет злоупотребить. Академия же обязана осветить вопросы более положительными лучами.

Одна из ответственных задач Академии, это – охранять истины, возвещенные христианством, в их непререкаемости, чистоте и универсальности, отстаивая их неприкосновенность тогда, когда торжеству этих истин может угрожать какая либо опасность. С этой точки зрения мы и должны прежде всего оценивать происходящие вокруг нас события.

Если Академия выскажется обще за каноны, за собор, за соборность или даже за патриаршество, то выскажется ли она в этих решениях вопроса за торжество указанных истин? Ничуть. Напротив, они будут поставлены в зависимость от случая и от лиц. Только в счастливом случае они получат возможность восторжествовать; но более вероятно, что при современном состоянии вещей они натолкнуться на подводные камни, и Академия окажется в положении недальнозоркой сообщницы врагов истинно христианских стремлений.

Историкам церкви и представителям богословского знания неприлично заявлять, что в способе управления, хотя бы узаконенным канонами, они видят верный выход из современного состояния церкви. Академия должна заявить, что если церковь решилась начать свою жизнь через применение стародавних принципов церковной жизни, то в том только случае оно может привести к упорядочению и нормальному ходу ее, если оно прежде всего будет предназначено к сохранению истинного духа евангельских требований, и если только ради этого и после этого предстоящие перемены будут сообразованы по мере возможности с каноническою буквою.

Нельзя ни на минуту упускать из вида, что древние каноны были вызваны к жизни в целях сохранения чистоты учения Христова и вне связи с этим учением они являются обычными памятниками мертвого права. На основании буквы канонов можно устроить управление еретической общины, но это управление еще не обеспечивает появления в ней истинного учения. Поэтому нельзя, преклоняясь раболепно перед священною силою древних канонов как в XVII веке староверы пред буквою богослужебных книг, применять поместные и даже вселенские постановления к текущей жизни, если такое их применение к русскому быту вне прежних условий греко-римской жизни, грозит хотя бы малейшему отклонению нашего учения от важнейшего в законе (Мф. 23:23).

Стремясь к оживлению православной религиозной жизни, следует помнить слова апостола: «Если бы даже мы, или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема» (Гал. 1:8–9). А мы знаем, что Христос благовествовал людям, что суббота для человека, а не человек для субботы. Христос сказал фарисеям: «Неужели вы никогда не читали, что сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре, и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому кроме священников, и дал бывшим с ним? И сказал им: суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк. 2:24–27).

Точно также: каноны создавались для того, чтобы направлять церковную жизнь по правильному руслу, а не жизнь создавалась для того, чтобы во всей строгости подчиняться канонам, даже в ущерб сохранению учения Христова.

Никого так сильно не обличал Христос, как книжников и фарисеев, которые исполняли букву закона, и оставляли важнейшее в нем: «суд, милость и веру» (Мф. 23:23), забывая истинный дух закона.

И мы знаем, что вселенская церковь также опасалась обнаруживать пристрастие к букве.

После иконоборческого собора (754 года), на котором присутствовало 338 отцов, патриарх константинопольский Тарасий, обсуждая вопрос о новом соборе, спрашивал: «да разве какое постановление может связывать истину?» (Деян. 7:76–77, 57–59; Лебедев, История вселенских соборов, М. 1876, вып. II, стр. 279.).

Правда и вселенские и поместные соборы постановляли, чтобы правила, узаконенные ими, оставались без изменений.

Так Трулльский собор предписал: «никому да не будет позволено вышеозначенные (в постановлении) правила приимати другия, с подложными надписаниями, составленныя некими людьми дерзнувшими кормчествовати истиною» (2-е правило).

Обыкновенно стараются понять это предписание в том смысле, что здесь идет речь только о символах веры. Но это совсем несправедливо. 6-й вселенский собор воспретил изменять и отменять постановления и тех соборов, на которых не излагалось вовсе какого либо вероопределения (напр. Собора Анкирского и т.п.). Очевидно, что как это, так и другие аналогичные предписания относились не только к вероучению, но и к правилам о церковном строе.

Так понимала эти предписания и древняя Русь, которая считала одинаково обязательными и неизменяемыми каноны не только вероисповедные, но и все вообще постановления Кормчей.

Но если остановиться на таком понимании вещей, то это было бы равносильным идти против фактов.

Как показывает история текстов Кормчей и однородных канонических сборников и история соборов, соборные определения о том, что каноны не искажались и не нарушались, были требованием признавать законы подлежащими исполнению, но требование это не могло содержать учение о их вечной и повсеместной применимости, и об их абсолютной внутренней непогрешимости при всяких условиях жизни.

Канон в своей истории был живым, законодательным актом церковной жизни, появление которого вызывалось отклонением от правильного течения жизни. Поэтому мы имеем целый ряд канонов, отменявших, дополняющих и исправляющих предшествовавшие постановления ради восстановления истины или церковного порядка. Допускавшиеся изменения при этом касались даже применения заповедей апостолов, вопроса об источниках нашего вероучения и т.п., а тем более внешних форм церковной жизни.

Так напр., 85-м апостольским правилом было предписано вместе с книгами Нового и Ветхого Завета, чтить Климентовы постановления, но Трулльский собор во 2-м правиле вычеркнул их из канона, признав, что в них некогда иномыслящие к вреду церкви привнесли нечто подложное и чуждое благочестия, несогласное с божественным учением.

Точно также 60-е правило Лаодикийского собора (к IV в.), перечисляя священные книги, отступает от 85 апостольского правила и от принятого у нас библейского канона. Некоторые неканонические книги Лаодикийское правило не упоминает. В числе 22 (как и у св. Афанасия и у св. Григория Богослова) ветхозаветных книг здесь нет малых пророков. Псалмов признано только 150. В Новом Завете не упомянут Апокалипсис.

Еще чаще видоизменялись или отменялись правила, относившиеся к церковному быту. Так апостольская заповедь, чтобы епископы были единыя жены муж, подтвержденная и апостольскими правилами и соборами, была изменена и на IV Трулльском соборе, очевидно, в виду особых исторических обстоятельств или соображений.

Замечательно, при этом, что даже компетенция поместных соборов не отказывалась от ограничения заповедей и правил апостольских, если требовала церковная польза.

В виду этого неужели Академия может присоединиться к тем, кто утверждает, что одно применение древне-церковных форм управления при наличных условиях жизни произведет у нас тоже действие, что и в момент их исторического появления, и что это применение удовлетворит наши действительные потребности церковной жизни? Если появление древних канонов вызывалось отклонениями от нормы церковной жизни, то современные нам отклонения от нее совсем не те, что были в период вселенских соборов. Поэтому было бы странно, если бы мы ограничились теперь пожеланиями соборности для церкви и для восстановления нормы опирались бы только на правила, вызванные отклонением от нормы. Это было бы подобно тому, если бы мы для выяснения учения И. Христа пользовались бы только учением, содержащимся в анафематствованиях еретиков. Церковь без соборности немыслима, это – аксиома, ибо церковь есть живущий собор. Но весь вопрос в том, в чем и как должна осуществляться соборность в ее христианской норме применительно (не только к букве древних канонов, а применительно и) к текущей жизни. Полагаю, что ради этого центр тяжести в вопросе об упорядочении современной церковной жизни должен быть перенесен в академическом исповедании с вопроса о соборе и соборности, как внешних формах церковного самоуправления, начертанного в период вселенских канонов, к задачам и условиям сохранения и выяснения истинного церковного учения при наличной обстановке.

Мы должны поставить вопрос: при соблюдении каких условий в настоящее время можно узнать от Церкви, как хранительницы истины, в чем состоит ее современное исповедание по вопросам веры управления и церковной жизни и что необходимо для того, чтобы чистота Христова учения менее подвергалась опасностям в дальнейшем течении истории.

Нельзя забывать, что мы живем не в период вселенских соборов, преемственно связанный живыми преданиями с апостольским временем и богатый отеческой мудростью. Перемена формы управления в современной русской церкви необходимо отзовется на состоянии ее учения. Если будет патриаршество в Никоновском духе, официальная церковь будет требовать одного учения; она может повести нас к XVI веку. Если будет восстановлено соборное начало в духе апостольского времени, у нас может быть официально объявлено другое учение. Если синодальная форма – третье.

Ведь ни для кого не секрет, что синодальная форма управления вызывала у нас тяготение и к таким принципам веры, каких мы прежде не знали.

Не произойдет ли подобное и теперь, при новых отношениях к иноверию и новых условиях общественной и государственной жизни?

Академия, опираясь на историю, должна все это предвидеть и приложить усилия к тому, чтобы при предстоящих переменах не случилось с ее точки зрения какого либо отклонения от истинного духа учения Христова. Мы должны знать, по какому пути нас хотят вести, тем более, что современные руководители вовсе не таковы, какими были церковные руководители в первые 8 веков.

В период вселенский представителями церковных общин и епархий очень часто выбирались наиболее даровитые, праведные по жизни лица, преисполненные богословского и внешнего видения. Они могли быть тогда одновременно и выразителями мнения местных церквей, и лучшими истолкователями христианских истин, и блюстители правоверия в применении их к церковной жизни. В настоящее же время на высших ступенях богословствования стоят не члены иерархии, носители даров священства, а Духовные Академии, как преемники дидаскалов первых веков и так называемых учителей первой эпохи христианства у славян¹. Иерархи остались теперь сосудами благодати, но не вместилищами учения. Поэтому-то на Академии и выпадает ответственный долг пожелать, чтобы первые шаги при оживлении церковной деятельности не сопровождались ущербом в состоянии церковного вероучения. А последнее случится неизбежно, если на первое место при современном состоянии вещей мы поставим не вопросы веры и духа, а вопросы управления и отношения к внешней власти.

Представим себе, что в настоящее время, без долгих рассуждений и предварительных работ богословов и канонистов, без обмена мыслей, без подготовки церковного сознания к тем вопросам, решение которых предстояло бы дать собору, состоит съезд епископов и других представителей русской церкви, который будет созван при соблюдении всех внешних условий законности поместного собора. Можно ли будет признать за этим съездом каноническое значение древнего поместного собора, если деятельность такого съезда будет согласна только с буквою канонов, но не с духом Христова учения?

Окружающая нас обстановка так существенно разнится от жизни периода вселенской церкви, что было бы ошибкою провозглашать в настоящее время соборность, не имея на лицо тех предварительных внутренних условий церковной жизни, без которых соборы являются простыми сходками лиц, хотя бы и облеченных иерархической властью, и без которых на соборах может быть узаконяема любая ложь, а не истина.

Во-первых, всякий собор и соборность необходимо предполагают церковную свободу мнений, сознание внутреннего права обсуждений, свободу богословствования и исключают всякое верование и мнение, навязываемое внешним способом, исповедуемое из-за выгоды, ради временной государственной или другой пользы. Эта свобода существенно отлична от внешней свободы или права безнаказанно исповедовать свое убеждение в пределах государства. Свобода церковной совести есть внутреннее, освящаемое самою церковью право и обязанность хранить в себе и обнаруживать только то, что составляет мое личное внутреннее достояние, и подчиняться в своих верованиях только голосу своей совести, а ничуть не внешнему давлению, или приказанию. Для такой внутренней свободы всякое насилие и принуждение является нулем, поскольку убеждения могут быть изменяемы только путем внутреннего перелома.

Этим принципом христианской свободы духа был проникнут весь период вселенского церковного единения.

Достаточно прочесть Деяния соборов или даже поверхностно ознакомиться с историей Византии, чтобы убедиться, что вмешательство государственной власти в дела церковные тогда было сильнее, чем у нас даже в синодальный период, и что соборность ничуть не была гарантией от этого вмешательства.

«Моя воля, вот для вас правило», говорил с обнаженным мечом Констанций, на соборе епископов в Милане (в 350 году). «Или повинуйтесь моему требованию, или я вас сошлю в ссылку».

И этот способ убеждения был самым обычным в отношении государства к церковной власти в период соборов.

Несмотря на это, иерархия того времени не признавала себя бессильною в защите своих убеждений и веры.

Существенная разница прежнего хода истории от современной жизни заключается в том, что тогда господствовал неудержимо и провозглашался самою церковью принцип исповедания своих внутренних убеждений, несмотря на то, что принцип этот шел в разрез с государственными тенденциями.

Вытекающая из основных идей христианства обязательность исповедания своих убеждений была узаконена, например, вселенскою церковью в правилах св. Петра Александрийского, который предложил строгие наказания (6 месячное покаяние) даже тем, кто притворствовал подобно Давиду, юродствовавшему для спасения от смерти, хотя он не был безумен. Св. Петр ссылался на слова Апостола: «Мы слышим, писал он, яко сердцем веруется в правду, усты же исповедуются во спасение» (Рим. 10:10; Правило 5-е Св. Петра): Никакая «хитрость и неразумие», по учению св. Петра, «не оправдывают уступки, хотя бы и притворной, в таком деле, как вера».

Многочисленные жития и акты мучеников самых первых веков более, чем убедительно иллюстрируют этот идеал древнего христианства.

При этом церковь одинаково ценила не только исповедание христианства пред язычниками, но и исповедание в пределах самой церкви.

17-е правило Сардикийского собора 343 года предусматривает возможность гонений за то, что епископ «защищал истину», и обязывает принимать епископа, претерпевшего «неправедное извержение» и изгнание: «напротив того, с особенным благорасположением и дружелюбием должно принимать такового», замечает собор.

Согласно с евангелием, страдания за веру считались в то время самым блаженным концом. «Testamentum Domini nostri Jesu Christi» (Moguntiae, 1899, p. 85) памятник церковной письменности, относимый ко времени до IV века, и сохранившийся в свирском тексте, передает, что одним из прошений ектении был возглас: “pro sanctis confessoribus supplicemus, ut Dominus Deus det nobis eadem mente as ipsi terminare (vitam)».

Доходило до того, что церковь должна была сама останавливать излишнее усердие в стремлении пострадать за веру. Вообще христианская свобода духа и горячая искренность убеждения в древней церкви были таковы, что их не могли сломить одинаково ни отлучения от церкви, ни императорские указы, ни вселенские соборы, ни мучения и гонения, хотя, конечно, часто бывали и примеры малодушия. Самые вселенские соборы обычно созывались императорами, т.е. государственной властью, именно для того, чтобы объединить церковное вероучение, прекратить рознь, споры и смуты, возникавшие в церкви на почве горячих личных убеждений и религиозного разногласия. Но всегдашним принципом нормальной деятельности церковной была искренность, свобода церковной совести. Без этого принципа признавалась невозможною самая идея собора и соборности.

Ограничение свободы прений и исследования, принуждение признать то или другое вероучение, насилие в делах веры, в глазах древней вселенской церкви лишали силы и обязательного значения соборное или всякое другое определение.

Собор 449 года был признан разбойничьим и потому, что будто на нем все было запечатлено насилием и не было свободы прений и исследований (Лебедев. II, стр. 40). Императоры и их сановники, принимая участие в соборных прениях, оговаривались, что не намерены стеснять свободы рассуждений. Необходимость свободы прений и исследования была признаваема даже императорами, допускавшими de facto насилия.

Под насилием, несогласным с церковною нормою, разумелось не только давление светской власти, в форме угроз, и т.п. действий, но и насилие со стороны самой иерархии. Таким «насилием» была признана, например на Халкидонском вселенском соборе деятельность Диоскора во время Ефесскаго собора 449 года. Диоскор был обвинен не только в обнаруженной будто им жестокости, тирании и применении военной силы, но и вообще в ограничении свободы рассуждений. Папа Лев видел в этом главную причину, почему собор, кроме зла, ничего не принес церкви. По его словам, из самых верных источников (от своих легатов) он узнал, что председателю собора Диоскору недоставало истинно-христианской «умеренности, когда бы свободно высказывались мнения всех», ибо только при этом условии, по мнению Льва, возможно было открытие истины и изобличение заблуждения» (Деян. 3:67; Лебедев, о.с., II, 40).

Основным принципом и условием соборности была свобода и искренность мнений. Ничего подобного не видим вокруг себя.

Самые недавние по времени факты обнаружили, что представители церкви в настоящее время не имеют христианской свободы, не понимают ее, и, желая оживления церкви, мечтают прежде всего о политической, а не о христианской свободе, как будто бы внешняя свобода приведет и к христианской. С точки зрения христианства я одинаково свободен и тогда, когда нахожусь на просторе, и тогда, когда меня из за моих убеждений ведут на виселицу. С точки же зрения современников христианства прежде всего нужна политическая свобода, а не свобода верования, внутренняя свобода от всего того что порабощает дух человека чему-либо внешнему. Сообразно с этим представители церкви до сих пор не провозглашают исповедания как необходимого свойства христианина, а предлагают покорение, смирение, раболепство.

При таком порядке, конечно, даже многолюдные соборы могут подписать то, что наиболее выгодно, а не то, что наиболее истинно. У нас белое духовенство боится черного; черное боится чиновничества; все молчат – под влиянием страха, забывая, что страх с точки зрения христианства для тех и других преступление.

Но если в наше время нет еще лиц, которые могли бы выступать, как на древних соборах, со свободным, не подневольным суждением, если не подготовлена почва к тому, чтобы могли испустить какой-либо правдивый голос все представители и члены церкви, то, вместо того чтобы просто, без оговорок, поддерживать идею формального собора, безотлагательно необходимо «на кровлях и на площадях» выяснять и настаивать прежде всего, что как соборность, так и все раскрепощение церкви невозможны, если мы не возвратимся к древне-христианскому принципу исповедания убеждений. Необходимо провозгласить от имени самой церкви этот принцип не как добродетель, а как обязанность, потому с одной стороны, что без этого принципа совершенно невозможно начать и восстановить правильную церковную жизнь, с другой стороны, потому что дух истинной христианской свободы настолько забыт в настоящее время, что об нем говорят только, как о каком-то революционном начале. Нас воспитывала на правилах морали: «Как ты смеешь. Я так хочу. Я так верю. Так выгоднее. Нужно смирять себя». Но все давно отвыкли от тех восклицаний, какие раздавались на соборах: «по принуждению нет веры» (Деян. 3: 289,291. Лебедев, Ист. Вселенск. Соб. М. 1876, в. II, стр. 20).

В зале совета Академии, где по гражданскому закону мы не в праве подавать голос против своего убеждения, мы приучились слушать циркуляры, в которых нам предлагалось при изысканиях руководиться не принципом свободного стремления к вечной правде, а принципом полезности для временных интересов церкви и государства. Нас пытались заставить говорить не то, что, по нашему мнению, отвечает истине или историческому факту и составляет наше убеждение, а то, что узкому и даже невежественному сознанию могло казаться целесообразным для преходящей минуты, но что, конечно, только роняло достоинство церковного авторитета.

Принцип принудительной, хотя бы фарисейской и неискренней веры, веры по приказанию, получил у нас господствующее значение. Мы при общей нашей русской пассивности и подавлении личной инициативы, как-то сжились с ним, свыклись еще в школе и стали думать, что в делах веры можно не убеждать, а приказывать, и что если мы не в силах иметь религиозные представления, несколько отличные от учебников митрополитов Филарета и Макария, то мы становимся вольтерьянцами, еретиками, протестантами, нигилистами, что нам угрожают вечные мучения за самостоятельное мнение. Принцип внешнего повиновения в делах веры и преклонения пред иерархическими авторитетами заслонили собою древний апостольский принцип живого и свободного освоения христианства. Отсюда у нас среди искренних людей нет истины: или мы веруем по привычке, бессознательно, ни теплы, ни холодны к вере, или – если мы начинаем осваивать веру сознательно – считаем себя погибшими, отступниками и еретиками, каемся в том, что составляет условие живой веры.

Не станем скрывать от себя, что принцип повиновения и принуждения в делах веры, особенно свойственный католичеству, в русской истории не получил столь широкого применения, как в латинской инквизиции, но это было только потому, что мы почти вовсе не богословствовали. Однако и у нас черная нить его тянется уже начиная с первых веков христианства на Руси и кончая происходящими на наших глазах событиями. И этот принцип выражался не только в общеизвестных фактах преследования в делах веры, но защищался и теоретически в житиях, в наставлениях об учителях, о покорении и послушании, и даже в соборных определениях.

Любопытно с этой стороны предписание московского собора 1554 года, обращенное к дьяку Висковатому, выразившему сомнение относительно правильности изображений на некоторых иконах: «Тебе отныне и впредь, писал собор, о всех тех иконах, о которых еси сомнение имел и о прочих святых иконах, впредь тебе сомнение не иметь, и не разсуждати и не поносити, не испытывати, ни в церкви, ни в народе, ни в дому православных христиан не развращати по прежнему своему сумнению, якоже и в покаянии своем писал еси, но токмо святым иконам и святому честному кресту любовию и со страхом молитися и облобызав покланятися елико сила».

Собор, очевидно, стоял на той точке зрения, что можно перестать сомневаться, подчиняясь приказанию. Точно также он ограничивал и запросы пытливого, но неопытного, богослова: «Тако же тебе отныне и впредь о Святом Духе соборно заповедаем о невидимом Божестве не испытовати и о непостижимом Существе не разсуждати, но токмо веровати, еже Богом вся быша, а еже како быша не испытовати, яко же богословцы заповедоваша».

В дальнейший синодальный период представители церкви нашей за немногими разве исключениями также не говорили: стойте за свои убеждения, за правоту их, говорите только то, во что убеждены, умирайте за свои идеи и воззрения, если веруете в их истинность, принимайте страдания, хотя бы вам пришлось терпеть от самих представителей церкви и от властей. Тогда как в древней церкви горячность веры и готовность пострадать за правые искренние убеждения оттесняли все и были идеалом христианина, мы оставили этот идеал на долю сектантов и раскольников, а себя приучили к мысли, что если мы отступаем от административного верования, то мы совершаем преступление против христианства.

Нам говорят в настоящее время, в течение двух столетий церковь была в параличе потому, что ее стесняла мирская власть. Но спросим, в эти два века многие ли из представителей церкви претерпели гонения за свои взгляды? Оказывается, что пострадали немногие (в эпоху Бирона и при Екатерине – Арсений Мацеевич). Мучения остальных иерархов состояли в том, что их лишали кафедр, переводили в отдаленные епархии, лишали наград и т.д. Но они терпели в борьбе за власть и за личные выгоды, но ничуть не за бескорыстное возвращение идеалов христианства.

И вот даже теперь, когда наступило время подумать о будущем церковной жизни, когда можно было ожидать, что наконец принцип свободы исповедания, богословствования и стремления к вечной истине будет возвращен и у нас, мы сказали иноверцам и свободомыслящим: вы исповедуете ложь, а не истину; но во имя свободы христианского духа мы дозволяем вам и признаем за вами право исповедовать то, что вы сами хотите. Пусть свобода и сила убеждения возрастают вне православия. Для себя же мы пожелали взаимно этого патриаршества, внешней свободы и новых форм управления. Мы захотели еще большего покорения и послушания, но не возвестили свободы и искренности убеждения. Мы устремились к форме и букве, но не к духу жизни, потому что нам не мил самый принцип христианской свободы духа (в делах веры и жизни). Мы просим разрешения веровать и исповедовать идеалы Христа и если нам не разрешают, то мы считаем свое дело поконченным. Все мечты наши сводятся к тому, чтобы завоевать и притом без больших хлопот несвойственное христианству внешнее единоличное право повелевать в делах веры и управления, но ничуть не к тому, чтобы предоставить в жизни торжество истинному духу христианского вероучения, который мы провозглашаем в применении к иноверию, но не к церкви.

Очевидно, что до собора (а не до съезда) мы далеко еще не доросли. Соборность есть инстанция исчерпывающая и решающая вопрос, инстанция, узаконяющая свободно. А наша жизнь течет еще по такому руслу, которое ведет не к собору, с его необходимым условием – духовною свободою, а к внешнему узаконению церковного произвола, путем канонической формы.

Искренне желая церковной соборности, мы не должны упускать из виду, что если без изменения существующих условий жизни будет созван собор, хотя бы при участии белого духовенства и мирян, он может оказаться мистификацией, в том случае, если на соборе голоса белого духовенства, воспитанного на идее послушания, на идее неискреннего исповедания мыслей, останутся – как теперь – несвободными, не распечатанными. Достигнуть же того, чтобы они стали свободными, не так легко, как кажется с первого разу. Для этого недостаточно сказать: отныне ты не будешь рабом перед людьми, а рабом Господа, Глашатаем Его истины, свободным во Христе. У человека, привыкшего к мещанскому счастью, связанного семьею, запуганного и забитого, всегда останется не только опасение за будущее свое и своей семьи, но и боязнь через исповедание своих мыслей уклониться от господствующей привычной веры, от убеждений, исповедуемых сильными мира сего

Если священника позовут на собор, позволят ему говорить здесь то, что он думает, но он будет уверен, что затем по окончании собора окажутся возможными давление на него и месть, то одна мысль об этом в силах остановить самые благие порывы робкого человека, находящегося в положении раба и на опыте знающего мораль картинки: как мыши кота погребали.

В настоящее время необходим раньше всего, первее всего не поместный сбор, как полномочное собрание, на котором – опираясь на каноны – решающий голос могли бы себе иметь одни епископы, на который только для декорации были бы приглашены несколько иереев и мирян и который мог бы узаконить не мнение церкви, а случайное решение. Настоятельно необходимо немедленно раскрепостить совесть всех членов ее от мысли, что можно оставаться христианином и участвовать в церковных делах, не имея ни свободы духа, ни искренности, а пребывая в лицемерном повиновении у кого бы то ни было. Еще до собора, как инстанции решающей вопрос, исчерпывающей его и узаконяющей, необходимы съезды представителей церкви и мирян для обсуждения церковных вопросов, необходимо не разрешение от светской администрации, а приглашение от самой иерархии свободно обсуждать все то, что клонится ко благу народному; необходимо уничтожить духовную цензуру, как учреждение, препятствующее обнаружению истины во всей ее полноте. Необходимо, наконец, понять, что для блага всей церкви должно быть достигнуто не притворное единение духа между ближайшими руководителями народа, белым духовенством и его непосредственным начальством.

Для проведения в жизнь этих мероприятий, нет надобности взывать к особому Совещанию, или к Государственному Совету, или к Обер-Прокурору. Применение этих мероприятий всецело зависит от произволения епархиальной власти. Если она действительно искренне желает канонического устройства русской церкви, и стремиться к оживлению ее, высшее духовенство само могло бы подготовить соборное управление в пределах подведомственных епархий, подав пример необходимого для этого христианского самоограничения.

Начало благоустройства церкви должно быть подготовляемо частными съездами и совещаниями самого духовенства и мирян. Таким путем можно будет узнать голос церкви, ее мнение не в лицах одной иерархии, а в лице ее членов и общин. Такие совещания и съезды очень часто собирались в древности для обсуждения вопросов, тревоживших христиан, и обыкновенно предшествовали соборам.

Если с точки зрения каноники в древности юридические полномочия признавались только за соборами, составлявшимися с ведения областного митрополита (20 прав. Соб. Антиохийского), если церковь осуждала собрания духовенства, которые собирались «не во имя Господа и не во имя Духа Его» (Лебедев, о.с., II. 285), то с другой стороны совещания духовенства, клонившиеся к восстановлению истины, поощрялись древнецерковным сознанием, хотя бы они составлялись даже вопреки желанию предержащей власти.

В настоящее время, когда уже выяснилось общее желание поднять жизнедеятельность церкви, едва ли можно ожидать какого-либо противодействия таким предварительным съездам. Но если бы от самой иерархии было получено благословение на устройство их для обсуждения церковных и религиозных вопросов, то это было бы дорого потому, что этим восстанавливалось бы на деле общение между членами церкви и между самим духовенством и полагалось бы начало принципу свободного единения духа в союзе мира. Выражаясь кратко: истинная соборность будет возможною только тогда, когда сначала будет провозглашена и гарантирована свобода внутри самой церкви. А это осуществится в свою очередь только тогда, когда, оживление церкви будет начато снизу, а не сверху. Обветшавшую постройку нужно поправлять с фундамента, а не с чердака, ибо чердак не может существовать без фундамента.

Если обновление начнется сверху – оно будет не церковным, а бюрократическим и олигархическим. Если оно начнется снизу, оно приведет к «созиданию тела Христова».

Соборность церкви явилась на земле как средство для воспособления индивидуальному, личному спасению. Поэтому «принципу личной свободы» должно быть предоставлено первое место при обновлении церковной жизни.

Другая существенная подробность современной церковной жизни заключается в забвении не менее основного принципа, проникавшего церковное сознание эпохи вселенской церкви.

Это принцип – всецелое стремление свободного духа к безусловной и вечной истине. Если во имя старины и преданий фарисее и книжники отвергли Христа, то христианство стало возможным для человечества потому, что нашлись лица, у которых неугасшее стремление к вечной истине взяло вверх над уверенностью, что она заключается в определенном содержании, в законах и вне его не существует. Точно также вся история вселенских соборов была нитью усилий религиозной мысли и богословского знания приблизиться к истине и возвестить ее. Это стремление вызывало ереси и расколы, возбуждало богословские споры, созывало соборы, развивало и оживляло религиозную литературу, выдвигало борцов за православие, создавало мучителей и мучеников идеи. Именно это стремление к истине прежде всего, а не соборное начало в самоуправлении приводило в движение древнюю церковную жизнь.

Если стремление к истине наталкивалось тогда на внешние препятствия и стеснения, если собор возвещал ложь, несогласную с основами христианства, то собрание, на котором происходило это, не признавалось за выразителя церковного сознания и постановления его признавались недействительными, сколько бы отцов ни присутствовало на нем и как бы ни казались правильными с внешней стороны его решения.

Лозунгом и путеводной нитью вселенской церкви было стремление к познанию Сущего. И она принимала то или иное вероопределение только постольку, поскольку была уверена, что принимает правильное, безусловное решение. И это было вполне законным потому, что само православие, как понимание христианства, может быть приемлемо только в той мере, в какой она есть истина. Если православие – ложь, оно ни для кого не обязательно.

История русского православия также убеждает нас, что в основе нашей веры было заложено стремление к истине, и убеждение в ее обладании. Это сказалось уже в рассказах летописца о выборе веры Владимиром. До Петра I у нас господствовало горделивое сознание, что истина и православие самотождественны. Это не значит, что мы никогда не ошибались, но это значит, что мы всегда не желали удаляться от истины и не хотели верить, что мы ошибаемся. Мы ценили себя за то, что избегали ошибок латинства и крайностей протестанства.

Наша религиозная косность в допетровское время с ее обрядовым благочестием было отчасти результатом опасения исказить то учение, полученное нами от греков, которое мы считали истинным, которое мы берегли поэтому как сокровище от порчи, берегли как национальную святыню и в сохранении этой святыни видели призвание Руси, ее церковно-государственную миссию. Отсюда: начало нашего обрядового благочестия и раскола. Отсюда же то, что называют параличом церкви. Но об этом несколько после.

Здесь нам важно отметить только то, что принцип благоговения пред истиною был девизом православия, хотя конечно узкие истолкователи его заменяли этот девиз требованием: сам не стремись к истине, а повинуйся мне, не смей свое суждение иметь, потому что я знаю истину, а тебе до нее не дойти. Но если, как показала история соборов, соборная деятельность церкви могла только тогда принимать правильное течение, когда эта деятельность подчинялась принципу бескорыстного служения вечной правде, то в настоящее время отношение церкви в лице ее представителей к этому принципу иное.

У нас утверждают, что истина приемлема только в той мере, в какой она православна, хотя церковного определения православия мы не имеем. На приближение к истине мы смотрим не как на цель работы нашей религиозной и другой мысли, а с понятием истины соединяем готовое содержание. Поэтому мы не освящаем, как в период вселенской церкви, самого процесса стремления к истине, но приближаемся к фарисейскому отождествлению истины с буквою, но не духом и жизнью.

В таком понимании истины, конечно, нельзя видеть остатка допетровского религиозного мировоззрения, о котором я уже упоминал, но как бы то ни было в настоящее время почти никто так не боится стремлений к ней, как представители церкви. Христианство они понимают не как живое творческое начало религиозной жизни, а как совокупность законченных по своему содержанию предписаний; веру они отождествляют то с религиозным чувством, то с доверием; православием признают государственно-национальную религию; истиной же называют то, что согласно с их мировоззрением.

Церковь долго спала. Что же будет она делать, когда встанет? Будет ли она освящать стремление к вечной истине, следуя примеру вселенской церкви, или будет утверждать, что искать ее грешно, как утверждала древняя Русь?

Вопрос этот имеет в высшей степени глубокий смысл. Его решение содержит в себе программу дальнейшей деятельности церкви. На него должен быть дан ответ со стороны тех, кто будет заседать на соборе, дан теперь же до собора.

С древних времен, при возведении в епископский сан, пред началом нового служения своего, епископ объявлял свое исповедание веры, чему будет учить, что может ожидать от него паства, единомыслит ли он с нею? Когда собирались соборы, все знали заранее, зачем они собираются и какие решения возможны на предстоящем соборе.

В настоящее же время, когда церковь заявила о своем желании проснуться и возвещает новую эру своей деятельности, никто не знает не прежнего, не будущего, а настоящего, современного нам ее исповедания, исповедания – применительно к условиям не прошедшей, и не будущей жизни, а текущей, никто не знает, как иерархия понимает христианство и к чему хочет стремиться? Нельзя же думать, что иерархи желают только власти, а не имеют никакого исповедания.

Но если такое исповедание решительно никому неизвестно, то это значит по меньшей мере уподобляться вождям слепым, которые сами не знают, куда предстоит вести народ, а следовательно не могут быть вождями и узаконять на соборе; или же это значит, что заправилам известно, куда предстоит вести народ, но это скрывается потому, что путь, по которому они хотят идти может быть путем погибели, а не жизни.

На соборе должна подать голос вся церковь не в лице кружка иерархии, имеющей мало связи с паствою, а в лице действительных представителей от всех церковных общин и мировоззрений, но как могут эти общины высказаться при выборе представителей по вопросам, которые от них скрывают?

Если нет такой подготовки и нет условий для правильного разрешения вопроса, то нет, и не может быть речи о правильном соборе. Так высказывался напр., архиеп. Флавиан пред собором 449 года, ожидавший от этого собора только новых смут и беспорядков в церкви (Деян. 3:33; Лебедев, о. с., II, 25). Точно также папа Лев III считал тот же собор делом излишним и замечал, что «по разумным причинам можно было удержаться от созывания собора» (Деян. 3:63–64; Лебедев!», ibidem). Не ждал добра от собора и блаж. Феодорит. И, как известно, история оправдала эти опасения.

Самый крупный вопрос современной церковной жизни ничуть не заключается в порядках и способах церковная управления, а сосредоточивается на вопросах вероучения, и прежде всего на вопросе: может ли и должна ли церковь остаться верной тем принципам и критериям истинности, которые она признавала в допетровское время, когда она, но уверению многих, еще не была поражена параличом.

В допетровские времена у нас было одно просвещение, исходившее из церкви, и одно религиозное мировоззрение, которое защищало истинность своего содержания и свою неподвижность. Русь выросла на убеждении, что движение в понимании христианства завершилось периодом вселенских соборов.

Теперь, когда церковь хочет проснуться, рядом с нею уже стоит другая долговечная культура, выросшая также на почве стремления к истине, неизвестная и эпохе вселенского единения и познающая ее путем изучения не вечного, но преходящего бытия. При посредстве профессиональных и сословных школ, появившихся в XVIII веке, эта культура стала виновницей того, что в пределах одной и той же внешней Церкви мы видим ныне не одно, как прежде мировоззрение, а тысячи.

Вера крестьянская тянет к Рогожскому кладбищу, вера питомца Академии – к протестантизму, вера монашествующего – к мистицизму, мировоззрение светского человека к позитивизму и т. д. и т. д. Почти каждый тип школы создает у питомца свой специфический круг убеждений.

Эти мировоззрения расходятся между собою не в мелочах, а в принципах и в понимании христианства. До сих пор они, как и культура, уживались в пределах одной и той же церкви, потому что государство заставляло церковь их терпеть. Но как относится к ним церковь и что будет дальше?

Бездействие церкви очевидно заключалось не в том, что до сих пор были не совершенны формы ее управления: распоряжались в ней не те лица, который должны были бы распоряжаться. И жизнь церковная не закипит от того, если будут изменены только способы назначения иepapxoв, священников и в приходских делах примут участие миряне и т. д. и т. д… Беда синодальной церкви заключалась в том, что никто не знал и до сих пор не знает, в чем состоит истинное церковное учение в его отношении к текущей жизни, к разнородным мировоззрениям? Осталась ли церковь при воззрениях допетровской Руси, или верует во что либо другое? Будет беда, если новые формы управления вместе с тем поставят церковное учение на ложную дорогу. В истории не раз бывали случаи, когда иерархия и целые соборы отступали от истинной веры и провозглашали ложное учение. От будущего патриарха может зависеть выбор или идти к устоям допетровской веры, или к аскетизму, или к протестантизму и т. д., и т. д. В настоящее время нет никакой гарантии в том, что перемена формы управления обеспечит нам истинно церковное учение. Потому-то вопрос о формах управления непременно должен быть обсуждаем в связи с вопросами вероучения.

Те, которые полагают, что все горе современной церкви заключается в одной синодальной форме, могут думать, что задачею патриарха должно быть восстановление принципов московского православия с его благочестием. Не спорим, что такое восстановление благочестия, быть может, встретило бы сочувствие у некоторых младенцев по вере, у простого народа. Мечтания многих наших иepapxoв, по-видимому, и клонятся к тому, чтобы все, даже достигшие возраста мужа совершенна, превратились снова в младенцев. Но это наивно и невозможно, ибо в церкви должны быть и лица, которым было бы открыто учение – не в притчах, но были бы известны и тайны царствия Божия.

Период московской веры был периодом младенческой веры. Если бы возвратится к ней, это значило бы возвратиться к каменному консерватизму Древней Руси, который удовлетворял тогда одинаково всех, потому что все были младенцами по вере. Этот консерватизм почти отождествлял веру с обрядовым благочестием и богословствование признавал за ересь. С точки зрения допетровского иосифлянского православия мы должны бы проклясть даже те книжки о вере, которые появились на Руси в период синодальный; мы должны бы провозгласить важнейшим в вере согласие с авторитетами, со стариною, с ошибками древнего обряда, потому что древнерусская церковь высказывалась против богословствования и всякого личного мнения по вопросам веры не только в лице отдельных своих представителей, но и в составе целых соборов. Согласием с авторитетом писания (особенно со времени Иосифа Волоцкого) разрешался вопрос об еретичности или принадлежности к церкви. «Поистине велика та пропасть, и велика беда неведений писания», – восклицал автор сказания о соборе на Матвея Башкина (1554 г.). «Мы ходим верою, а не ведением, не бо доволни есмы услышати что oт себе, но довольство наше Божественным писания» (Москов. соборы на еретиков XVI в., М. 1847, стр. 1–2).

Собор наложил трехлетнюю епитимью на дьяка Висковатого за то, что он в течение трех лет, не испытав Божественного писания, имел сомнения о честных иконах, и вопил и возмущал народ православных христиан в соблазн и в поношение многим (ibid. стр. 15). А эти сомнения состояли в том, что дьяк находил неприличными и неправильными изображения некоторых икон, а также при переписке допускал некоторый описки или неточности (стр. 16).

В течение синодальных столетий церковь была в расслаблении, которое происходило от отсутствия путеводных задач и идеалов, после того как прежние критерии веры поколебала западная наука. Принципы до-Петровскаго православия расшатывались, а взамен их не появилось ничего определенного: церковь мечтала о старине, не желала порвать с ней традиций, но не боролась за древнее православие, а постепенно отступала от него, подчиняясь ходу истории: она жила апатично, потому что жила беспринципно. (А так как она жила беспринципно, то и в среде самой церкви утрачивалось то, что объединяло бы паству и поддерживало бы живую веру у всех: Россия – в ее отдельных классах бредет розно, потому что никакие вечные идеалы – не объединяют всех?... Народ и образованное общество – как будто два племени). Тем не менее к допетровским принципам православия нам не вернуться всецело, потому что нельзя остановить культуры и просвещения, нельзя заставить народ быть менее развитым, чем он есть, нельзя, наконец, восстановить то, что отжило свой век, что имело временное значение факта церковной истории.

Нельзя, напр., ввести в жизнь Кормчую во всем ее объеме уже потому, что сами иерархи этого не захотят; иначе им пришлось бы на ocновании Кормчей и себя отлучить и всю паству до последнего человека.

Нельзя приказать веровать, что все жития святых богодухновенны, что первыми монахами были Христос и апостолы, что высшая добродетель христианства есть не любовь, а послушание, что без монашества нельзя спастись, что вера может быть по приказанию и т. д. и т. д.

Но если к прежним устоям нам не вернуться, то куда нам идти, в чем заключаются современные церковные идеалы и современное церковное учение.

Как мне кажется, Академия должна признать первенство за этим вопросом. Вопрос же о форме и способах управления поставить на второе место. Сообразно с этим в прилагаемой записке и указаны два первых пункта пожеланий.

Апрель 1905 года.

К вышеизложенному следует присоединить еще, что если по общему признанию современников церковь в течении последних двух столетий управлялась несогласно с церковными канонами, будучи поставлена в необходимость подчиняться светской, мирской власти (обер-прокурорской и другой), то это значит, что и постановления Св. Синода за это время по всем вопросам, подлежавшим его решению, по сознанию самих представителей церкви, могли быть неправильными, а следовательно могло быть не православным и то, что объявлялось Св. Синодом (под давлением внешней власти), как православное. Вселенская церковь не признавала вероисповеданий тех соборов, которые составлялись несогласно с канонами. Отсюда следует, что одновременно с возвещением о восстановлении канонического устройства в русской церкви неизбежно должно быть соединено разъяснение вопроса, как членам церкви следует относиться ко всему тому, чем в области религиозной и богословской. Синодальная церковь отличается от церкви досинодальной, насколько обязателен для верующих хотя бы напр. катехизис митр. Филарета, «издаваемый Св. Синодом по Высочайшему Его Императорского Величества повелению», насколько православны богословские системы, на которых в течение двух веков воспитывалось юношество в духовных школах, права ли была русская церковь в своей полемике с расколом, и с сектантством, когда отстаивала правоту своих учреждений синодального времени и т. д. и т. д.? Необходимо знать, какими принципами в области верований должны будут отныне руководствоваться члены русской церкви? Где им самим искать устоев православия, когда у них поколеблена уверенность в каноничности русской церкви за целых два века ее? Следует ли их искать в допетровской Руси, в ее принципах неподвижности в области богословствования и каноники, или же их следует искать в церковном сознании периода апостольского или византийского? Не трудно сказать: следует устроить управление церковное на канонических началах, но далеко не одно и то же, устроить ли это управление согласно с пониманием Кормчей в до-Петровскую эпоху или согласно с признанием за канонами того значения, какое они имели в древней церкви.

Если вопрос о реформе управления русской церкви возник главным образом ради уничтожения обер-прокуратуры и учреждения патриаршества, то в предстоящем ответственном деле церковных преобразований, как раз наоборот, все личное, партийнoe должно быть отброшено и вопрос о наилучшем устройстве русской церкви должен быть разрешаем прежде всего теоретически и принципиально, в связи с более общими вопросами, среди которых, в виду сказанного, первое место должно быть отведено вопросам вероучения и богословствования.

14 января 1906 года.

С самым редким единодушием и духовная и светская печать осудила решение Высочайше учрежденного особого присутствия при Св. Синоде, которое признало, что предстоящий церковный собор должен состоять из одних епископов, что наиболее благонравные представители от белого духовенства и мирян могут быть приглашены туда не иначе, как с согласия местных архиереев и лишь для участия в предварительных прениях.

По существу дела, однако, едва ли было бы полезно в настоящее время восставать против такого решения. Никто не может отнять у епископов права съехаться и совместно обсудить церковный дела. Наоборот, следовало бы приветствовать решимость высшего духовенства собраться для взаимного обмена мыслей по вопросам вероучения и церковной жизни, требующим самого серьезного к себе отношения.

Русская Церковь давно не слыхала общеепископского голоса по этим предметам и было бы в высшей степени важно, наконец, узнать насколько близко мировоззрение современной apxиерейской среды к христианскому учению, не оказали ли пагубного влияния на чистоту этого мировоззрения те отступления от канонов в предшествующее время, которые так рельефно были обозначены в докладе Св. Синода Государю? Когда в XVII веке на Руси ожидали приезда восточных патриархов для участия на соборе по делу патриарха Никона, то, несмотря на все свое уважение к патриаршему сану, первое что обсуждали pyccкиe епископы на соборе, был вопрос: «како должно есть непщевати о святейших патриархах, греческих константинопольском, александрийском, антиохийском и иерусалимском, суть ли они православны, живуще под властью великого гонителя имене христианского» (Деяние I-е собора 1666 года, в феврале)?

Подобный же вопрос естественно не может не возникать у верующих и по отношению к нашим иерархам, после того как и Св. Синод (в прошлогоднем докладе на имя Государя), и духовенство, и общество признали, что истинный канонический строй Церкви совсем не тот, каким он был в синодальный период, когда в церковные дела вмешивалась мирская власть. Пусть съедутся владыки, изложат свои мысли и решения по поводу текущих церковных дел, и пусть все узнают и проверят, как веруют наши епископы, сохраняют ли они неизменно заветы Божественного Наставника, или преподают Церкви не то, что прияли верующие от апостолов. Не противодействовать, а всячески содействовать необходимо выяснению общеепископского исповедания.

Нельзя считать неожиданностью и то, что в своем собрании епископы желали бы видеть только своих единомышленников из клира и мирян. Когда имеются на лицо обособленные интересы какого-либо сословия, общества или кружка, то, конечно, присутствие посторонних, может вредить делу, поскольку оно задумано тем или иным кружком в своих специальных интересах. Было бы неблагоразумным приглашать специалистов на общедворянский съезд, или звать революционеров на съезд губернаторов с правом одинакового голоса. Тем более было бы странно ожидать, чтобы епископы предоставили на своем соборе право решающего голоса лицам, не сочувствующим их предначертаниям, и допустили бы туда корреспондентов и других лиц, не связанных с иepapхами корпоративными связями.

Но если нельзя не оправдывать желания какой-либо организации или группы деятелей объединиться при помощи съезда, то с другой стороны нельзя не задумываться над вопросом, какое значение должны прибрести резолюции епископских совещаний для русской Церкви?

В настоящее время слышится двоякий ответ на этот вопрос. Одни настаивают на том, что резолюции эти должны получить значение постановлений «поместного собора всероссийской Церкви», т. е. значение правил и законоположений, обязательных для всей русской Церкви. Другие отрицают такое значение, имея в виду, что предстоящий съезд не будет отголоском единодушного мнения епископов, клира и мирян.

К сожалению, ни одно из этих решений, явившихся под влиянием партийной борьбы между церковною аристократиею (епископами) и демократией (клиром и народом), не дало объективного и удовлетворительного ответа, применимого к сложным условиям современной жизни. Если на проектируемом соборе решать будут только епископы со своими единомышленниками, то эти решения, само собой разумеется, могут быть отвергнуты церковным обществом. Если пригласить для участия в соборе на одинаковых правах с епископами клир и мирян, то также может пострадать авторитет собора в глазах крайних правых партий, опирающихся на букву канонов и на факты церковной истории. В том и другом случае Церкви грозят серьезные смуты, признаки которых наблюдаются уже теперь, когда представители большинства членов предсоборной комиссии открыто бросили меньшинству упрек в протестантизме.

Самым грозным симптомом для мира церковного в настоящее время служит разъединение высшей иерархии от церковного общества. Здесь лежит корень и причина большинства существующих нестроений.

Ближайшая задача настоящего времени и должна бы в виду этого направляться к восстановлению живой связи между членами этого организма, что собор прежде всея будет подготовляться для того, чтобы водворить в русской Церкви единение духа в Союзе мира.

Обнародованные труды предсоборной комиссии заставляют разочароваться в таком ожидании.

Опираясь на идею Церкви, заимствованную из учебников римско-католическая права, канонисты этого совещания вообразили, что живут в тот период, когда иерархия замещалась канонически правильным путем и вместо того, чтобы поставить на очередь вопрос, какой собор желателен и возможен в русской Церкви для настоящего времени при наличных условиях ее внутренней жизни и в связи с задачами самого собора, они отвечали на вопрос, кто решал дела на соборах в эпоху византийской каноники, пребывая как бы в блаженной уверенности, что живут в Византии не позже IX века.

При этой уверенности вопросу о составе будущего собора, безотносительно к его задачам, они придали значение вопроса о всеисцеляющем лекарстве. Если будущий собор будет составлен согласно с буквою канонов, то, по мнению большинства членов предсоборной комиссии, все вопросы, поставленные на обсуждение отцов собора, разрешатся правильно и, следовательно, каковыми бы ни были по своему содержанию эти решения будут переподаны согласно с верою Церкви самим Св. Духом.

Разорвав связь, вопреки традициям нашей Церкви, между задачами собора и его составом, предвыборные канонисты не доглядели и тех курьезов, кaкиe вытекают из их рассуждений.

С точки зрения здравого смысла всякий съезд или собрание имеют свою цену и силу постольку, поскольку содействуют наиболее правильному, целесообразному и общеобязательному решению, опирающемуся на авторитет представительства и компетенцию его участников. И задача собора дать наилучшее решение по существу. Церковь всегда верила, что такое решение может получиться без всяких ухищрений, когда все личное отбрасывается и остается одно бескорыстное стремление добыть истину. Древние соборы созывались именно для того, чтобы приблизиться к ней. Между тем для большинства членов предсоборной комиссии самого вопроса о наилучшем и наиправильном соборном решении дел по существу как бы не существует. Они уверены, что если только будет соблюдена буква древних канонических правил относительно участников собора, то этого будет достаточно, чтобы получилось на соборе благодатное и правильное разрешение какого угодно вопроса.

Одни и те же участники собора, каков бы ни был их умственный и нравственный уровень, если только они имеют епископский сан, обязательно должны, по мнению канонистов предсоборной комиссии, решить на соборе любой вопрос гораздо правильнее, чем, напр., специалисты, всю жизнь посвятившие изучению того или другого вопроса. В древности каноника отмежевывала определенный круг вопросов и дел для сферы компетенции церковного собора, состоявшего при том из лучших представителей Церкви своего времени. И даже учебник «Православного Богословия» митр. Макария не решился утверждать, что непогрешимость Церкви (конечно, в соборных ее определениях) простирается на те истины, которые не содержатся в откровении и не относятся к существу xpистианской Церкви, каковы, напр., «истины философические, исторические и вообще такие, для которых основанием могут служить только свидетельства, или соображения людей, а не Божественное откровение» (Введение в православное богословие», изд. 4-е, Спб. 1871 г., стр. 369). Канонисты же предсоборного присутствия границ непогрешимости будущего собора не определяют. Они верят, по-видимому, что собор постановит наилучшие и авторитетные решения не только по вопросам специально церковным, относящимся к содержанию вероучения и внутренней жизни Церкви, но и по делам государственным, педагогическим и научно-методологическим, потому что каноника дает будто бы право на уверенность в духовную силу епископская сана при решении и тех вопросов, которые de facto не могли даже предусматриваться вселенскою каноникою – так как выдвинулись значительно позже.

Факты прошлого, истории разбойничьих соборов, история ересей и раздоров церковных, история русских соборов ничуть не научили канонистов той истине, что собор тогда может остаться выразителем церковного сознания, когда даст правильное решение по существу, а не по форме, хотя бы и юридической. Поэтому все то, что не входит в компетенцию его участников не может ожидать себе правильного ответа и освещения на соборе. Мы сильно сомневаемся, чтобы с точки зрения каноники можно было надеяться, что отцы собора в состоянии решить вопросы по математике, астрономии, химии, физике, истории и т. п. лучше, чем специалисты. Точно также мы полагаем, что вопросы о нормальном устройстве школьного дела, никогда не входившие в область каноническая права, вопросы о церковно-государственных отношениях, об имущественных правах Церкви и другие, не найдут всестороннего и правильного себе разрешения на предстоящем соборе епископов.

Из истории известно не мало случаев, когда епископские соборы, желая подчинить своей юрисдикции или включить в пределы своей компетенции то, что выходило из круга этой компетенции, объявляли свои решения каноническими, и, однако, решения эти не получили обязательной силы потому, что превышали нормальные пределы соборных полномочий. Pуcскиe епископские соборы XVI века постановляли решения, вторгавшиеся и в область народного хозяйства и государственного права, но в настоящее время постановления эти остались только показателем сословного своекорыстия и материалистических вожделений былого времени.

Весьма дурное предзнаменование заключается в желании созвать поместный собор Bcepoccийской Церкви, равный по значению древним поместным соборам, но без надлежащей всесторонней к нему подготовки. Это указывает, что в будущем совещании предсоборное присутствие желает найти только авторитет формы и права, а не начало единения и мира. Правда, мы знаем, что идея поместного собора была выдвинута с тем, чтобы оформить и уканоничить уже предрешенный заранее духовною властью патриаршество и другие перемены. Но в настоящее время, когда задачи будущего собора раздвинулись до намерения вообще упорядочить русскую религиозную и церковную жизнь, остается непонятным, во имя чего необходимо мечтать теперь о поместном соборе, а не ставить яснее вопроса, каким путем можно достигнуть намеченной цели? Если, по мнению канонистов, поместный собор должен состоять из одних епископов, конечно, канонически поставленных, и если с другой стороны благоустроить русскую церковную жизнь – по общему coзнaнию современников – возможно не иначе, как при совместном обсуждении церковных вопросов высшим духовенством, мирянами и клиром, то спрашивается, что препятствует собрать в настоящее время не поместный собор, а подготовительный съезд, на котором владыки могли бы совместно с выборными от Церкви обсудить серьезно положение вещей. Канонических правил, не разрешающих епископам совещаться с выборными от клира и мирян на условиях общечеловеческого равноправия и во имя блага Церкви, мы не знаем. Совещаются же епископы в предсоборной комиссии с мирянами на одинаковых правах. Пусть постановления первой Церковной Думы останутся незанесенными в Кормчую и не будут равны по достоинству древним поместным соборам. Задача нашего времени ничуть не заключается в том, чтобы занести в летописи опыт самоотречения от русских традиций и осуществить на русской земле византийские обычаи, а в том, чтобы узнать голос всей русской Церкви, всех членов ее тела о способах восстановления между ними органической связи и нормального течения жизни. Никакой надобности, чтобы совместное совещание епископов, мирян и клира носило название поместного собора, мы в условиях текущей жизни уловить не можем, а наоборот – усматриваем здесь только самую настойчивую неотложность упомянутого совместного совещания.

Устраняя выборных от клира и мирян от полноправного участия на будущем соборе, большинство членов предсоборной комиссии мотивировало свое мнение уважением к букве, к традициям, к авторитету и незыблемости древних канонов, во имя которых затеяны преобразования в русской Церкви и которые не допускают будто бы равноправного участия епископов, клира и мирян на поместных соборах. Но при такой постановке вопроса о церковной реформе, каноны и история становятся оружием обоюдоострым. И если бы современные канонисты в деле применения канонов не игнорировали и не отвергали преданий русской Церкви с тою смелостью, какая не позволительна для лиц, горделиво именующих себя православными, они никогда не решились бы, во-первых, отрицать необходимость общецерковного съезда в настоящее время, во-вторых, настаивать на своевременности созыва поместного собора.

Допустим на время вместе с предсоборными канонистами и раскольниками, что все каноны незыблемы и ненарушимы, что для упорядочения современных дел и для восстановления силы древних канонов необходим не съезд, а именно поместный собор и что такой собор (на основании канонов) должен иметь своими членами одних епископов. Можно ли будет при этом во имя тех же канонов миновать вопрос, имеются ли у нас в настоящее время такие епископы, которые могли бы быть канонически полномочными участниками соборных деяний? Ответа на этот вопрос в журналах предсоборного присутствия мы не находим. Между тем без ответа на этот вопрос не может быть и речи о каноничности и о прочном, немимолетном значении постановлений предстоящего совещания.

Нельзя упускать из виду, что исходная и основная точка зрения намеченных преобразований заключается в признании неканоничности строя синодальнаго управления, и в необходимости заменить его формами управления, соответствующими требованиям древних канонов (см. доклад Св. Синода в „Церковных Ведомостях» 1905 г. № 14.). Реформа же, производимая во имя восстановления канонов в самом строе, ео ipso предполагает наличность уклонения от них в этом строе. Дело ведь, следовательно, не в частичном или случайном несоблюдении церковных правил, а в неканоничности и несовершенствах системы, организации и притом в течение целых двух веков синодального периода.

Поэтому собор, созываемый под влиянием мысли, что каноны, относящиеся к церковному строю, незыблемы и неизменяемы, но что в наличной организации Церкви замечаются уклонения от них, не может миновать вопроса о канонических правах своих участников, если желает оставить за собою значение поместного собора, а не съезда. Нельзя законодательствовать, не имея на то права. Нельзя желать восстановления канонов и во имя этих канонов устранять мирян и клир от ближайшего участия в соборных решениях и в то же время уклоняться от проверки и доказательств правоспособности действительных членов собора. Между тем, двоякого ответа при такой проверке быть, не может. Из самых авторитетных официальных и официозных документов, из фактов повседневной жизни, из записок самих епископов известно, что они получали и получают свои назначения несогласно с предписаниями канонов и не находятся в нормальных канонических отношениях к своим епархиям. Отрицать это невозможно. Правда, это не значить, что современные иерархи не имеют благодатных даров епископства, соединяемых с преемственною хиротониею. Но эта хиротония – с точки зрения канонов и истории – еще не обеспечивает законности их прав на управление тою или другою епapxиею, а следовательно и не делает их полномочными представителями на соборе. Само предвыборное присутствиe признало, что благодать епископства не дает права участия на соборе, а что для этого необходимо быть епископом, управляющим епархиею. Но и для того, чтобы собрание епископов могло иметь значение поместного собора, недостаточно, чтобы на такое собрание съехались правящие епископы. Он должен состоять из участников, имеющих на то канонически достаточные полномочия и права, который соединяются с законным (каноническим) избранием и поставлением на епархию. Следовательно для того, чтобы съезд епископов мог получить достоинство поместного собора, неизбежно будет проверить с точки зрения каноники право каждого епископа на управление своею eпapxиею и отношение к нему паствы. Представим себе, что в настоящее время кто-либо из власть имущих стал бы сменять нежелательных почему-либо епископов и без согласия иерархии замещать по своему выбору или по протекции другими лицами, правильно рукоположенными. Можно ли было бы с точки зрения каноники предсоборного присутствия признать coбрание этих ставленников светской власти поместным собором русской церкви, равным по достоинству древним поместным соборам? Но ведь в таком же отношении к своим епархиям может находиться и большинство наличных епископов. Их ставила высшая власть, а народ вовсе не высказывался о своем желании или нежелании видеть у себя того или другого владыку. Без проверки законности избрания епископов на свои епархии и без проверки отношения клира и народа к своему владыке мечты о канонически правильном поместном соборе могут быть только мечтами.

Ни Св. Синод, ни предсоборная комиссия, ни сами епископы не возбуждали до сих пор подобного вопроса, быть может потому, что проверка каноничности избрания и поставления каждого епископа грозит весьма тягостными осложнениями и сделает невозможным проектируемый поместный собор. Если признать вместе с предсоборным присутствием, что в настоящее время для упорядочения церковных дел необходим поместный собор всероссийской иерархии, собранный с соблюдением древних канонов, то почти единственным выходом для современного положения вещей был бы случай, если бы все епископы добровольно удалились со своих кафедр, предоставив епархиям свободно избрать преемников со строгим соблюдением всех канонических постановлений Церкви. Тогда только проектируемый съезд епископов мог бы претендовать на то канонически авторитетное значение для Церкви, какое теперь вопреки канонам желает усвоить всякому предстоящему совещанию епископов предсоборное присутствие.

Но поместный собор невозможен теперь и по другой причине. Если бы предположить невероятное, т. е. что для блага Церкви и во имя канонов на собор были бы допущены только канонически поставленные епископы, а другие сами удалились бы с кафедр, то все-таки трудно было бы для нашего времени осуществить правильные выборы их преемников, так как приходской жизни у нас не существует и потребовалось бы проверять правильность поставления на свои места низшего духовенства, а это грозило бы такими неурядицами, размер которых трудно представить.

Если современная церковная реформа производится не во имя чего-либо другого, а во имя восстановления каноничности в Церкви, то поместный собор должен завершать перестройку, а не начинать ее. Сначала необходимо иметь канонически законных участников его, а уже затем созывать их на собор.

Но если соблюдение буквы древних канонов делает невозможным созыв поместного собора епископов в настоящее время, то, с другой стороны, современные условия церковной жизни требуют настойчиво подготовительного церковного съезда, с участием выборных представителей иерархии, клира и мирян.

Меньшинство членов предсоборной комиссии, получившее упреки в протестантизме, было очень близко к идее такого съезда. Неосторожность меньшинства состояла в том, что проектируемый ими съезд из выборных мирян, членов клира и епископов оно назвало, повторяя терминологию большинства комиссии, каноническим поместным собором, каковым он, как мы видели, быть не может. Но самая идея этого съезда, конечно, гораздо более православна, целесообразна и осуществима в настоящее время, чем мечта о канонически правильном поместном соборе.

Идея съезда для настоящего времени гораздо более православна потому, что в решениях большинства предсоборного присутствия мы не видим одного из основных, традиционных принципов православной, (а не католической) каноники, в силу которой состав собора определялся его задачами. В истории вселенской каноники этот принцип выразился в соотношении обязательности канонов для той или другой местности к наличности ее представителей на соборе. Если собор созывался для решения вопроса, касающегося всей Церкви, на собор по возможности призывались представители всех, отдельных церквей (собор вселенский). Если собор имел в виду дело митрополичьего округа, на собор съезжались представители церквей этого округа и т. д. Не бывало так, чтобы, напр., поместный собор одной церкви простирал принудительно свои решения на другую церковь, которая не имела своих представителей на соборе. Постановления соборов в силу того же принципа касались определенного круга церковных вопросов и не простирались на вопросы, решение которых выходило за пределы полномочий участников.

Еще отчетливее этот принцип обнаружился в истории русской Церкви. Состав собора здесь стоял в зависимости от вопросов, подлежавших его обсуждению. Вследствие тесного единения между Церковью и государством в древней Руси, соборы церковные даже не редко сливались с соборами земскими и происходили совместно, если нужно было решить вопрос, затрагивавший интересы и духовенства, и государства. Когда соборному обсуждению подлежали маловажные вопросы церковной жизни, они разрешались членами освященного собора, состоявшего при патриаpxe. Если вопросы эти были более серьезны, созывались на освященный собор и другие епископы из иерархии, по вызову царя и патриарха. Если вопросы затрагивали всю русскую иерархию, созывались большие освященные соборы, с участием епархиальных архиереев, архимандритов, белого духовенства и т. п. Так как основной смысл собора состоит между прочим в задаче принять общее решение и сделать это решение общеобязательным, то нельзя достигнуть этого с успехом, исключая из его состава представителей заинтересованных сторон. Но если в период канонической солидарности между иерархами и паствою ничуть не признавалось антиканоничным общение с последнею на соборах, то тем более неминуемо ее участие на предстоящем церковном совещании, которое будет иметь до нее непосредственное отношение.

Условия современной церковной жизни таковы, что для устроения ее есть два выхода: или, стоя на точке зрения незыблемости канонов и охраняя их авторитет, составить собор из канонически правильно избранных епископов или для выяснения современного положения церковных дел составить съезд из наличных иерархов и из свободно выбранных представителей от клира, мирян и науки, не придавая этому съезду значения поместного собора, а усваивая ему значение чрезвычайного общецерковного съезда.

Такое собрание, неизбежно прежде всего для того, чтобы разрешить основной вопрос нашей текущей церковной жизни: на каких началах и принципах строить ее в дальнейшее время?

Нам думается, что разрешать этот вопрос с таким легким сердцем, как сделало это предсоборное присутствие, едва ли справедливо уже потому, что разрешение этого вопроса выходить из его компетенции, а должно принадлежать Церкви. Как известно, предсоборное присутствие признало, что для уврачевания современных недугов необходимо восстановить строгое применение священной силы церковных канонов.

По словам одного из видных представителей консервативного большинства предсоборной комиссии, защищающих интересы церковной власти, г. Бердникова (Церк. Вед., № 20, стр. 1192–1193, 1906 г.), по общепризнанному учению православной Церкви, она «обязывает соблюдать правила, изданные вселенскими и поместными соборами и святыми отцами (IV, 1, VI, 1, VII, 2) и берет клятву в этом от епископов при их посвящении. Обязательное для всех членов Церкви, естественно, составляет неуклонный долг православного канониста».

К сожалению, эта точка зрения на неизменяемость и незыблемость канонов создает весьма крупные затруднения для историка Церкви и для догматистов. Если Церковь обязывает соблюдать все правила, изданные вселенскими и поместными соборами и святыми отцами, и если эти каноны не соблюдались до сих пор не отдельными лицами, а не осуществлялись в самом строе церковного управления в течение двух сот лет, то через это не колеблется ли уважение не только к иерархии, но и ко всей Церкви русской? Допустим, что задача нашего времени заключается не в том, чтобы уврачевать современные нестроения церковные сообразно с условиями текущей жизни и с желанием всей Церкви, а в том, чтобы восстановить забытую силу канонов в церковном управлении, то не будет ли это означать, что в течение синодального времени все епископы наши были сознательными нарушителями клятвы, присягавшими соблюдать каноны, но от них отступавшими?

Прежде чем решаться на лечение недугов, необходимо выяснить, правильно ли избрано лекарство. Насколько общецерковна та точка зрения на каноны, которая принята без согласия церковного голоса преобразователями, не является ли она плодом односторонних стремлений, а не результатом спокойного воспроизведения существующих церковных воззрений?

«Совершенно неуместно», поучает г. Бердников меньшинство предсоборной комиссии, «апеллировать к Священному Писанию на учение и практику Церкви. Церковь не может противоречить Священному Писанию в своем учении и практике» (Церк. Ведомости», 1906 г., № 20, стр. 1193). И мы не решаемся думать, что если практика церковная не знала у нас патриаршества в течение двух веков и имела другие особенности в своем строе и управлении, то она погрешала, отступая от незыблемой силы канонов.

Прежде чем бросать камень осуждения на двухвековую церковную жизнь с точки зрения незыблемости канонов и предпринимать соответствующую ломку, необходимо услышать по этому вопросу не голос большинства предсоборной комиссии, а голос всей Церкви русской. Необходимо знать, были ли нарушителями клятвы епископы синодального времени, или же это обвинение вытекает из односторонних воззрений современных канонистов на каноны. Необходимо знать, в чем заключаются причины нестроений церковных и уже тогда решать вопрос, что предпринять для их устранения? Во всех этих вопросах нельзя отнять решающего голоса от клира и мирян, ибо не они обвиняются в несоблюдении канонов, а лишить их права иметь то или другое отношение к наличной иерархии невозможно... Еще до созыва поместного собора необходим общецерковный предварительный съезд.