Из академической жизни. Почетный член Московской Духовной Академии заслуженный профессор Павел Иванович Горский-Платонов († 21 октября 1904 г.)

21 октября сего 1904 года в 10 часов в своем доме в Сергиевом Посаде скончался, после продолжительной и тяжелой болезни, на 70-м году своей жизни заслуженный профессор Московской духовной Академии и ее почетный член Павел Иванович Горский-Платонов¹. Покойный принадлежал к числу даровитейших питомцев старой Академии, т.н. «платоновцев» и, как таковой, немедленно же по окончании курса (1858 г.) был оставлен при академии бакалавром. С самого начала своей профессорской деятельности и до конца службы он принадлежал к числу блестящих преподавателей и энергичнейших деятелей Академии. Помнящий традиции Филаретовской эпохи и лично большой почитатель учебных и педагогических идей знаменитого Московского святителя, он не оставался чужд и всему новому, что нарождалось с изменявшимися временами и открывавшимися новыми горизонтами, потребностями и запросами. Он оставил академическую службу пробыв на ней 37 лет, и однако он уходил совершенно свежим человеком, сохранившим все научные, общественные, литературные и политические интересы столь же живо, как немногие из его сравнительно гораздо младших сослуживцев. Глубокий специалист своего предмета (Еврейский язык и Библейская археология), он имел громадный успех в аудитории и производил большое впечатление в широких кругах читающей России своими, правда, довольно немногочисленными, но составленными с замечательным знанием дела, большим одушевлением и всегда с элементом острой и даже ядовитой критики, литературными трудами. Перу покойного принадлежат следующие сочинения.

1.     «Иерусалим в настоящую минуту». (Статья² СПБ. Ведом. 1863 г. № 9). Прибавления к изданию святых отцов, в русском переводе за1863 год, ч. 22. 60–78.

2.     Разбор учения Дарвина о происхождении видов в царствах животном и растительном. Статья Фрошаммера³ в Athenäum 1862 г. 1 В. З. Hegt. Ibid. за 1864 год. ч. 23, 245–354.

3.     Описание святой земли: Названия святой земли. Величина святой земли. Общий вид страны. Горы (Ливанские). Душеполезное чтение 1866 г., ч. 3, № 12, 319–332; Горы на западе от Иордана. 1867 г., ч. 1, № 1, 43–69; 1869 г., ч. 2, № 6, 97–112.

4.     Псалмы в русском переводе⁴ (76–150). Ibid.1868 г. ч. 1, № 1, 1–16; № 2, 17–32; № 4, 33–48; ч. 2; № 5, 49 –64 (в приложении).

5.     История Триденстского собора. Чтения в Московском Обществе Любителей Духовного Просвещения 1868 г. кн. 5, 1–104: 1869 г. кн. 6, 105–215 (в приложении).

6.     О трудах архимандрита Михаила⁵. (Библейская письменность каноническая, неканоническая и апокрифическая (Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения 1872 г. кн. 1 и 2). Библейский канон священных книг ветхозаветных и новозаветных (там же, кн. 3 и 4). Толковое Евангелие, кн. 1, изд. 1870. Толковое Евангелие, кн. 2, изд. 1871 г.). Православное Обозрение 1873 г. Полугодие 1, № 2, 289–310: № 4, 658–693.

7.     Несколько слов о статье Преосвященного Епископа Феофана⁶. По поводу издания священных книг Ветхого Завета в русском переводе.(Душеп. Чтение 1875 г. ч. 3, № 11). Ibid. 1875 г. т. 3, № 11, 505–540.

8.     О недоумениях, вызываемых русским переводом св. книг Ветхого Завета. Ibid. 1877 г. т. 1, № 4, 687–702 (статья 3-я).

9.     Псалтырь в новом славянском переводе Амвросия⁷ Архиепископа Московского⁸. Ibid. 1878 г. т. 1, № 1, 1–16: № 2, 17–32: № 3, 33–64: т. 2, №№ 5–6, 65–128: № 7, 129–160: № 8, 161–192 (в приложении). Отдельно – Издание редакции «Православного Обозрения». Москва. В Унив. Тип. 1878. Стр. 192.

10. О еврейской рукописи Пятикнижия 12 века⁹. Славянская Псалтирь 18 века, переведенная с еврейского¹⁰. Две заметки¹¹. Труды 3-го международного съезда ориенталистов в С.-Петербурге 1876 г. Том 1-й под редакцией В.В. Григорьева. Спб. 1879–1880, – тр. 591–594.

11. Народная библия во времена Христа Спасителя. Речь, произнесенная на публичном акте Московской Духовной Академии, 1 октября 1880 г. Прибавления к изданию творений святых отцов, в русском переводе за 1880 г., ч. 26, 1070–1085; перепечатана а) в книге: Годичный акт в Московской Духовной академии 1-го Октября 1880 г. Москва, 1880, стр. 7–22, и б) в Православном Обозрении 1880 г., т 3, № 10, 363–375.

12. Речь на могиле И.С. Аксакова. Православное Обозрение 1886 г., т. 1, № 3, 619–620.

13. Вторая книга Моисея «Исход» в переводе и с объяснениями¹². Вера и Разум 1890 г. церковный отдел – т. 1, ч. 1, № 1, 16–34; № 3, 115–133, № 5, 253–273; № 7, 373–397; № 9, 513–531; № 11, 625–651; ч. 2, № 14, 57–72; № 17, 269–282; № 18, 337–357; № 21, 534 – 554; № 22, 579 –597; № 24, 707–721; 1891 г., ч. 1, № 2, 73–94; № 6, 327–344; № 10, 563–576; № 11, 617–363; ч.2, № 13, 1–21.

14. Об употреблении печатного слова. Богословский Вестник 1892 г. т. 1, № 1, 115–120; № 3, 532–544.

15. По поводу неурожая. Ibid. 1892 г. т. 1, № 1, 121–126.

16. Непротивление злу. Ibid. 1893 г. т 1, № 1, 165–168.

17. Систематический указатель литературы о евреях на русском языке со времени введения гражданского шрифта (1708 г.) по декабрь 1889 г. Спб. 1892. Рецензия. Ibid. 1893 г. т. 1, №3, 612–614.

18. Уважение к закону. Ibid. 1893 г. т. 1, № 1, 129 –138.

19. Антука. Очерк из быта духовенства. Сергиев Посад. 2-я тип. А.И. Снегиревой. 1894. Стр. 50. 50к.

20. Отрывки из «Скорбной Летописи» городского головы. Выпуск 1-й¹³. Сергиев Посад. 2-я тип. А.И. Снегиревой. 1894. Стр. 31. 30к.

21. Голос старого профессора по делу профессора А.Н. Лебедева с покойным профессором о. протоиереем А.М. Иванцовым-Платоновым с приложением статьи «Из наблюдений старого профессора». Москва. Типо-лит. Т-ва И.Н. Кушнерев и К⁰. 1900. Стр. 173. 1 р. 25 к.

С 1884 г. по 1891 г. П.И. Горский принимал участие в редакторовании академического журнала: «Прибавления к изданию творений св. отцов в русском переводе», а с 1 января 1892 г по 5 апреля 1893 г. состоял редактором «Богословского Вестника».

Принимая также участие в редакторовании русских переводов святоотеческих творений, издаваемых Московской Духовной Академией, П.И. Горский и сам занимался этими переводами¹⁴; работы его в этой области не поддаются учету, так же как не поддается учету а) рассеянные по Журналам Совета Московской Духовной Академии данные им в разное время по поручению Совета отзывы о сочинениях, представленных в Совет или на соискание ученых степеней, или, по поручению Высшего Начальства, для отзывов; и б) статьи, печатанные им в газетах.

Не можем мы еще вполне разъяснить найденного нами в Отчете Московской Духовной Академии за 1871–1872 г.¹⁵ такого сведения: «П. Горский занимался составлением еврейского лексикона, несколько листов которого уже напечатано». Начатый печататься лексикон П.И. Горского в свет не вышел, но почему это остается неизвестным¹⁶.

В воспитательной деятельности Академии Павел Иванович оставил крупный след 8,5-летним инспекторством. Много и в эту деятельность было внесено им особенностей, обусловливавшихся чертами, присущими его крупной, оригинальной и кипучей индивидуальности. Воспоминания питомцев Академии за время его инспекторства (1878–1886 гг.) полны всевозможных, всегда живых и иногда окрашенных субъективной страстностью, рассказов о нем и его разных отношениях к студентам и столновениях с ними.

Свой темперамент, ум и энергию покойный вносил во все жизненные и общественные отношения, в которых так или иначе выступал. Особенно памятной для жителей Сергиева Посада и всех знавших Павла Ивановича должна остаться его деятельность в качестве уполномоченного и головы Сергиево-Посадской думы. Маленький масштаб общественных интересов и дел довольно захолустного и мещанского посада он как то сумел для себя так осмыслить и взять в таком общем и принципиальном освещении, что отсюда как-то сами собой рождались проекты реформ, имевших уже всероссийское значение. Критика местных посадских дел, отношений и порядков всегда приводила его к оценке общих государственных и социальных условий, на почве которых возможно то, что у нас вообще возможно. Этой стороне своей деятельности Павел Иванович посвятил несколько небольших, но замечательных по тону и литературным приемам печатных работ, представляющих весьма своеобразную смесь едкой сатиры во вкусе Щедрина с искренней и столь чуждой Щедрину, чисто идеалистической верой в возможность уврачевания общественных зол путем дружной и согласованной работы (напомним здесь хотя-бы его проекты всероссийского взаимного страхования и организации финансового контроля). По свим политическим убеждениям он был врагом бюрократии, горячим поклонником общественной инициативы в государственных делах и, в связи с этим, свободы печатного слова, борцом за принцип законности, столь часто приносимый в жертву чиновничьему произолу. Все это как-то особенно сближало его с молодежью из среды его академических сослуживцев. До последних годов своей жизни он оставался молод и свеж душой. Только за два года до смерти тяжкая и неизлечимая болезнь сломила этого неутомимого человека.

Для нашего академического журнала, «Богословского Вестника», имя Павла Ивановича навсегда останется памятно, как его основателя и первого редактора. Мысль о замене трехмесячного ихдания «Прибавлений к творениям святых Отцов» ежемесячным журналом лелеялась Павлом Ивановичем давно, но не могла осуществиться по разным причинам. Только в 1892 году, благодаря знергичной поддержке бывшего ректора нашей Академии, архимандрита (ныне епископа Волынского) Антония Храповицкого, Павлу Ивановичу удалось увидеть рождение ежемесячника и стать его руководителем. Недолго он пробыл редактором и оставил это дело по обстоятельствам, – надо сказать, – отчасти и от него зависившим, хотя и почти неизбежным по свойствам его темперамента и характера. Но он всегда оставался искренним доброжелателем своего детища. Припоминается нам, как в бытность Московским митрополитом Сергия (Ляпидевского), вообще очень мало расположенному к академическому журналу, Павел Иванович был сильно озабочен судьбой журнала и настойсиво советовал возможную умеренность и сдержанность, лишь бы не дать повода посягнуть на само существование академического органа.

Разносторонней и всегда кипучей была деятельность покойного Павла Ивановича. Не розами был усеян его жизненный путь; и проходил он его, не всегда воздерживаясь от уколов самолюбию окружавших и соприкасавшихся с ним людей; – не удивительно поэтому, если личные впечатления от него у разных людей окажутся разными до противоположности. Но вот что, мы полагаем, уже никто и ни в коем случае не решится оспаривать, – что это был вполне достойный своего высокого ученого звания профессор, большого и оригинального ума человек и замечательный, энергичный деятель, независимо от того, на что и как направлялась эта энергия. А если сюда еще прибавить, – и это будет также безусловно справедливо, – что он горячо любил духовное сословие и нашу духовную школу и искренно гордился последней, то его право на благодарную и сочувственную память в «своем» (духовном) кругу перестает нуждаться в каком-либо доказательстве¹⁷.

Погребение покойного профессора было совершено 25 октября, согласно его завещанию, на академическом кладбище. Утром 25-го тело почившего было вынесено в академический храм. Божественную литургию и отпевание совершил Ректор Академии Преосвященный Епископ Евдоким в сослужении академического духовенства и некоторых священников, приехавших из Москвы почтить память умершего. Во время заупокойной литургии и отпевания были произнесены следующие речи.

Речь и. д. доцента Московской Духовной Академии Е.А. Воронцова

Ты войдешь в гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в свое время (Иов. 5, 26).

Вот слова Елифаза к Иову о кончине человека, вразумляемого Богом и не отвергающего наказания Вседержителя (Иов. 5, 17). Почивший, хотя бы наша преданность к нему и желала для него еще долгой и долгой жизни, все же отошел в день свой не так, как иногда виноградная лоза сбрасывает недозрелую ягоду, или как маслина порой стряхивает цвет свой (Иов. 15, 32 и 33). Над ним исполнилось то, чего желал Иов себе: в гнезде моем скончаюсь (Иов. 29, 18), – к нему, уповаем, относиться и изречение ветхозаветного мудреца о посвящающем душу свою размышлению о законе Всевышнего: когда почиет, увеличит славу свою (Сирах. 39, 14). Я не буду говорить о долголетней общественной деятельности почившего, об его достоинствах семьянина, – коснусь только его наставничества в Академии. В мое кратковременное знакомство с почившим я мог узнать его главным образом с этой стороны, как его ученик, и все мои последующие беседы с Павлом Ивановичем касались почти исключительно научных вопросов из области его специальных знаний. Это время нашего знакомства было уже хмурым вечером в трудовом дне почившего, – наш курс слушал его лекции в последний год его Академической службы. Немногочисленны были его слушатели, студенты не истирали порога его аудитории, но зато сюда шли только желающие энергично работать. Почивший любил задавать вопросы слушателям, спрашивал студентов, как учеников в средней школе, по списку, отмечал у себя в списке достоинство ответов, намечал урок для следующего лекционного часа, одним словом он принуждал делать первые шаги неофитов семитологической науки и тем давал своим слушателям широкую возможность достижения дальнейших знаний путем самостоятельных занятий за пределами года, в который читаются лекции по еврейскому языку. Почивший был хорошим учителем: весь богатый запас своих знаний он открывал перед нами, знаний далеко незаурядных, ибо Павел Иванович был из числа тех, которые уже до седины нашли мудрость (Сирах. 6, 18). В области своей специальности почивший был эмпирик: он более знакомил с текстом Библии, чем с отвлеченными положениями семитологической науки, но давая огромный фактический материал, его лекции облегчали самостоятельные экскурсы его слушателей в область сравнительного языкознания. Почивший преподавал грамматику еврейского языка, но не следует думать, что это был класс сухой, безжизненный, что это была лаборатория, где анатомировали мумию мертвого языка, – почивший был и глубоким эстетом: он живо чувствовал и отмечал нам на лекциях красоты стиля ветхозаветных книг, их неподражаемый тропологический язык, и мертвые формы древнееврейского языка оживали для нас едва ли не в своей прежней свежести и силе, могучие, как Фисон и Тигр в дни новин (Сирах. 24, 27). Но и открывая нам образность библейского языка, почивший был сторонником точного вербального перевода, – он помнил слова мудреца: не прибавляй к словам Божьим, чтобы Он не обличил тебя (Сирах. 30, 6). Почивший любил свой предмет, – об этом свидетельствовали не только его длительные лекции, но и его сугубый интерес к успехам слушателей, каждому из нас было ясно, что Павел Иванович обращает внимание на рост наших филологических познаний; один из нас, бывший вольнослушатель Академии, старец в преклонных годах, особенно умилял Павла Ивановича своим соревнованием с юношами. Я не дерзну сказать, что знания слушателей Павла Ивановича умножались, подобно нисходящей с гор лавине, но не скажу, что он сеял в песок и терние. Он питал нас хлебом разума и поил водой мудрости, приступал к нам, как пашущий и неутомимо сеющий, и всходы были очевидны. Почивший был настойчив в преподавании. Я далек от того, чтобы у гроба своего наставника, уже отошедшего к вечному Судье, представлять его Академическую деятельность, как всесовершенную, – нужно помнить, что только к делам Бога нечего прибавить и от них нечего убавить (Екклез. 3, 14), но я верю, что все слушатели Павла Ивановича всегда подтвердят, что он стремился преподать нам учение обдуманное и знание точное (Сирах. 15, 25), что его душевная нива, поскольку она открывалась нам, не походила на поле человека ленивого, где все заросло терном и покрылось крапивой, где и сама ограда обрушилась. Речь покойного была проста и дышала деловитостью, его слова были золотыми яблоками в прозрачных сосудах, – поистине он старался наполнить наш душевный дом драгоценным и прекрасным имуществом, и это было уже в том возрасте почившего, когда он вступал в дни, о которых говорит человек: нет мне удовольствия в них (Екклез. 12, 1).

Что же было в лучшую пору расцвета физических и духовных сил почившего? Мы, его последние ученики, уже видели пот не его челе после полдня его ученой работы. И на покое после оставления Академической службы Павел Иванович не был спящим среди житейского моря (Притч. 23, 34): он искал общественной деятельности, хотел поддерживать быт житейский, но много замыслов в сердце человека, а состоится только определение Господа (Притч. 19, 21). Человек обдумывает свой путь, но Бог управляет шествием его (Притч. 16, 4).

Теперь почивший во истину успокоился, вошел в свою субботу, перед нами только земная «храмина из брения», где обитал его дух, многопросвященный и трудолюбивый, ныне отошедший к Отцу всех и Господу. Писание увещает нас пролить слезы по покинувшему землю: Плач над умершим, ибо свет исчез для него (Сирах. 22, 9)., но в наше утешение, уповаю, почивший мог бы вещать, как и ветхозаветный мудрец: Я бодрственно потрудился в собирании винограда и по благословению Господа успел и наполнить точило. Поймите, что я трудился не для себя одного, но и для всех ищущих наставления…(Сирах. 33:15–17). Он оставил наследство – не только дом в этой веси для родных, но и для всех нас – наследство духовное, примеры своей учено-учебной работы. Это – знаменательный след его обильной днями жизни. В дни, давно минувшие один еврейский наставник сказал: Блаженны дети Иафета, если они придут в шатры Сима (Megilla Jerus). Перед нами славянин русский, вошедший в шатры Сима, сделавший себе из них не временный этап на своем ученом поприще, но пребывший в них до конца своей учено-учебной деятельности. О если бы этот пример Павла Ивановича вдохновил молодых богословов дарить свое внимание древнееврейскому языку! На дереве одни листья спадают, другие вырастают: – о если бы древо семитологической науки не оставалось никогда в нашем отечестве безлистным!

Почивший в своем делании имел, конечно и скорби, хотя бы от учеников своих, но по слову Псалмопевца, с плачем несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои (Пс. 125:6). Всем своим видом почивший являл человека, пути которого не обливаются молоком, и для которого скалы не источают ручьев елея (Иов. 29:61), но, верим, что и проходя узкой стезей, Павел Иванович открывал в своих ученых трудах и педагогической работе целебные источники в пустыне людской (Ис. 83:7). Теперь все это мимоиде, он в доме собрания всех живущих (Иов. 30:23), он приложился к народу своему (Быт. 49:33). В этот дом молитвы он уже не войдет со всесожжением (Пс. 65:13), – принесем за него и о нем молитвы к Тому, перед Кем благоговеют все люди и трепещут мудрые сердцем (Иов. 37:24), помолимся, дабы Он, отпечатлевающий на лице книжника славу Свою (Сирах. 10:5), даровал почившему причастие благ Своих среди сынов света.

Речь ординарного профессора Московской Духовной Академии Н. А. Заозерского

Благ закон Твой (Господи),

Поучуся во оправданиях Твоих.

Жива будет душа моя

И восхвалит Тя (Господи).

Безмятежным сном покоится среди нас, братья, любитель и ревнитель закона божественного и человеческого, отдал он последний долг служения закону, ко гробу тщится, чтобы отдать тело свое родной земле, от нее же взят был, и неотразимо побуждает и нас отдать ему последний долг словом любви и признательности ученика к своему учителю и воспитателю.

Не пространно будет слово мое, не будет украшаться оно пышными цветами выражений и яркими образами, и картинами хотя бы и грустного тона. Слишком важны, слишком строги минуты, переживаемые нами. А при этом еще слишком живо памяти нашей строгое отношение почившего к слову человеческому, своему – и других.

Не чуждый любви к художественному слову, блаженнопочивший брат наш, – по преимуществу любил простое слово правды, опирающейся на закон божественный и человеческий.

Да, в лице почившего мы лишились ревнивого любителя права божественного и человеческого и непобедимого борца за право и законность.

Воспитанник старой строгой богословской школы, он еще на школьной скамье обнаружил влечение и талант к изучению Закона Божьего и сделавшись потом учителем его, не оставлял этого влечения, а только усиливал и усиливал не мало благоприятствовавшим этому обстоятельством служило то, что непосредственным руководителем его в этом деле явился святитель Филарет, знаменитый Иерарх, глубокими знаниями своими права божественного и человеческого удивлявший современников. Воспитываясь в Законе Божьем при нем, блаженно почивший навсегда уже стяжал для себя дар любви к закону и праву. И в последний период жизни своей, посвященной общественной службе городу, который любил он как свой родной город, он удивлял нас любовью к изучению закона гражданского, погружением во все тонкости его: мы были свидетелями этой любви, в беседах с ним то соглашаясь с ним, то препираясь до горячности.

Эта любовь к изучению закона божественного и человеческого не была, однако же, только келейным или кабинетным занятием ученого, доставляющим ему духовное наслаждение и радость. Он был не только любителем закона, но и борцом за право и закон.

И эта борьба за закон была подвигом его жизни, несравненно более тяжким, нежели его ученое делание. Это был крест его, поднятый им, который он несет на себе до конца, до последнего истощения.

Недостает нам ни силы, ни искусства не только взвесить тяжесть этого креста, но даже и описать ее, изобразить мужество, которое обнаруживал он, неся крест свой.

Чего, – чего не принес он в жертву этому кресту?! Необычайное напряжение сил, личные выгоды, интересы семейные, удобства жизни, внешние почести. Да, не широким путем роскошной и бездеятельной жизни шел он и нес тяжелый крест свой, а путем узким, трудным и скорбным, то взбираясь с крестом своим на крутизны, то опускаясь в низины, на дно жизни, спотыкаясь, изнемогая от усталости, в поте лица вкушая хлеб свой, сталкиваясь с людьми, терпя оскорбления, нарекания, вместо любви и признательности встречая вражду и злоречие…

Что же стяжал ты, блаженно почивший брат, своим тяжелым крестом? Чем одарила тебя жизнь за твой подвиг, за свою ревность о законе? Она увенчала тебя терновым венцом.

Но этот венец – величайшее из стяжаний твоих. Веруем мы, что он – залог дивного венца правды, который воздаст тебе Господь, Единый Судья праведный, Которому ведомы не дела только, но и помышления, от Которого не таятся ни капли слез, ни капли пота, незримые людьми.

От нас же теперь, в настоящие минуты, да будет напутствием тебе в новую жизнь усердная молитва наша: да жива будет душа твоя и восхвалит Господа.

От меня же прими, учитель мой, как дар признательности не краткое слово мое, наоборот прости за него, прости за то, что моя скудость сделала его слишком кратким и слабым. Прими в нем то, что единственно тебя достойно – мысль его, что благ закон Твой, Господи, поучуся во оправданиях Твоих. Эта мысль всегда близка была сердцу твоему. И я люблю эту мысль. Не обинуяся скажу, что и я стяжал любовь не борца за закон, какую ты стяжал, а любовь изучения закона; и этим стяжанием обязан я с иными и тебе, как учителю и воспитателю, и, быть может, более, чем иным.

Речь преподавателя Заиконоспасского духовного училища С.Д. Левитского

Этот гроб заключает в себе бренные останки моего доброго наставника. Чувства любви и глубокого уважения, какие я всегда питал к нему, невольно заставляют меня почтить его память благодарными воспоминаниями.

Личность Павла Ивановича переносит мою мысль к золотым дням моей юности, к годам мысли образования в академии. Да, это были поистине золотые дни моей жизни, совпадающие вместе с тем и со знаменательным моментом в жизни самой академии. В ней еще жив был дух митрополита Филарета, еще жива была стая свитого им орлиного гнезда профессоров, хотя уже и утратившая первых своих представителей в лице П.С. Делицына и Н.А. Голубинского; еще не порвана была преемственная связь с временами ее первобытной истории, и научная мысль еще не утратила прежнего характера строгого аскетизма. Она все еще как бы углублялась, сосредотачивалась и воспитывалась в строгом уединении, чтобы затем уже, достаточно укрепившись в самой себе, набравшись силами, выступить на арену более открытой и широкой деятельности.

Павел Иванович был одним из представителей этой знаменательной академической семьи, главой которой и наиболее типичным выразителем ее традиций был приснопамятный о. ректор академии, А.В. Горский.

Я не имею ни возможности, ни даже смелости входить в какую-либо оценку научной деятельности покойного. Я могу только сказать о нем, как профессоре, которого я имел честь слушать, и который был моим наставником по предметам еврейского языка и библейской археологии. Я не скажу, чтобы живая, чрезмерно подвижная мысль Павла Ивановича могла находить полное умственное удовлетворение в той науке, которую ему пришлось преподавать. Еврейский язык и Библейская Археология – не такие предметы, которые могли пищу, соответствующую складу мышления Павла Ивановича. Чувствовалось, что его живой ум не укладывался в неподвижные рамки сухих форм еврейского языка. Но тем не менее и в этой, крайне сухой научной области, в которой по необходимости вращалась преподавательская деятельность Павла Ивановича, он заявил себя таким умелым, талантливым, многосведущим и интересным профессором, что мы с удовольствием посещали его лекции и стыдились пропускать их. Разного рода остроумными и находчивыми сопоставлениями и сближениями он умел заинтересовать нас и внести живой дух в сухие мертвые кости. И при этом между профессором и его слушателями установились такие добрые, искренние отношения, что мы не чувствовали никакого профессорского гнета и относились к нему не как к недоступному жрецу науки, а скорее, как к опытному, разумному и доброму руководителю, к которому мы смело обращались за разрешением всяких вопросов и недоумений.

Но я имею возможность помянуть словом Павла Ивановича не только как профессора, но и как вообще человека. Он не принадлежал к разряду людей, которые, по выражению св. писания, ни горячи, ни холодны, которые держатся низменной человеческой, практической мудрости, выражающейся в принципе: «Моя хата с краю…», которые с легким сердцем мирятся и с добродетелью и пороком и доходят до безразличия между добром и злом, которые в слове являются красноречивыми и усердными проповедниками правды и добра, а на деле ярыми их гонителями и врагами. Нет, Павел Иванович был не таков. Достойный представитель духа и направления Филаретовских времен, он являлся ярким выразителем таких нравственных устоев, которые прежде всего определяются принципами честности и внутренней чистоплотности. И эти принципы он проводил со всем жаром своего горячего темперамента, иногда, может быть, увлекавшего его до некоторых крайностей. Со стремительностью орла налетал он на всякую нечисть и неправду и казнил их и своим резким, подчас, едким словом, и прямым энергичным противодействием, безбоязненно иногда защищая правоту дела и перед лицами власть имеющими. Понятно, личность с такой нравственной физиономией и с таким направлением в своей практической деятельности не могла нравиться многим, и Павел Иванович не мог иметь много друзей и поклонников: правда всем и всегда глаза колет, и нужно иметь большой запас мужества, чтобы спокойно выслушивать ее; а Павел Иванович колол ей постоянно, и притом в форме резкой и часто едкой. За что часто ему приходилось слышать много укоров от друзей и недругов, но я не стану говорить, насколько справедливы эти укоры, я отмечу только то, что в данном случае весьма ценная, а для нынешнего времени особенно поучительная черта Павла Ивановича заключается в следующем: если бы в нашем обществе было побольше людей типа Павла Ивановича, стойко и крепко держащих в своих руках знамя правды и добра и энергично проводящих в саму жизнь эти начала, то у нас не было бы духовной нищеты и лености, той нравственной дряблости и затхлости, того постоянного попирания чувств законности и порядка, того отсутствия деятельной любви и гражданской доблести, чем так резко характеризуется наше время, о чем слышится громкий вопль из всех углов нашего дорогого отечества.

Говорят, что лучшие общественные формы могут создавать лучших людей. Не имея возможности в настоящие минуты входить в более или менее обстоятельные обсуждения этого сложного вопроса, я ограничусь здесь кратким замечанием, что с другой стороны и сами лучшие, энергичные люди в свою очередь способствуют устранению отживших общественных форм и замене их лучшими, что без них и эти последние были бы мертвым капиталом, или получили бы ложное направление. Нужно, следовательно, желать, чтобы у нас было побольше честных и энергичных деятелей, подобных Павлу Ивановичу Горскому, которые имели бы мужество вскрывать наши общественные язвы и быть деятельными, честными и нелицемерными слугами церкви, престола и отечества. И таких людей нужно щадить и беречь, снисходить и к самим их недостаткам ради того света, какой они вносят в общественный мрак, а не травить их противохристианской, злобной, клеветнической политикой, как это у нас бывает в большинстве случаев.

Дорогой мой наставник! Ни твои нравственные доблести не были оценены в должной мере неправедным судом человеческим, – над немногим ты был поставлен, но я верю и надеюсь, что ты будешь поставлен там, куда ты в настоящее время перешел, получивши должную оценку у нелицеприятного Судьи за то, что ты был вмале верен здесь. Алчущий и жаждущий правды, ты не достиг блаженства в этой жизни, но нужно верить, что ты будешь приобщен и насыщен за трапезой всещедрого Домовладыки, общего нашего Отца небесного.

Вечная память тебе и мир праху твоему, дорогой мой наставник!

Речь преподавателя Перервинского духовного училища С.П. Шумова

Прими мое последнее прости, дорогой Павел Иванович! С прощальным приветом обращается к тебе бывший своекоштный студент тех дней, когда ты состоял инспектором Академии. Какое это было славное время! Двери академии были широко открыты для всех любителей высшего богословского знания, и духовная молодежь густыми толпами со всех сторон стремилась сюда. Не забуду той высокой чести, какой удостоился наш, только что сформировавшийся, 40-й курс. Сравнительно с другими – он был особенно многолюден – нас было до ста студентов – и это было поставлено ему в заслугу: его пожелал видеть и благословить сам митрополит Макарий, да будет благословенно его великое имя! Мы представлялись ему в актовом зале академии. Выразив свое удовольствие при виде такого множества юных слушателей, Владыка обратился к нам с призывом посвящать себя после окончания образования на служение Церкви, нуждающейся в образованных пастырях.

С таким Архипастырским приветом мы начали свою студенческую жизнь. И тот дух, которого был исполнен Архипастырь, почивал и на тебе, дорогой Павел Иванович; и ты глубоко сочувственно смотрел на стремление духовного юношества в Академию. И ты, подобно Архипастырю, – оставил в нас светлую о себе память.

Ты был призван не только вводить юных слушателей в область высшего знания, но и в известном смысле руководить их жизнью. Ты был нашим инспектором. Ты импонировал нам своим удивительным знанием всех событий нашей жизни. Ты помнил их лучше, чем мы сами. Сколько раз случалось, что ты в беседе со студентом напоминал ему то, о чем он давно забыл, или то, что он тщательно скрывал от посторонних глаз и был уверен, что достиг своей цели. Ты производил на нас впечатление и своим сильным словом, перед которым часто в прах разлетались все наши доводы, вся наша защита. И при всем том ты не любил входить с нами в неделовые разговоры и не потакал нашим слабостям. Ты был и на вид строгий и даже несколько суровый инспектор, которого, по-видимому, можно было бояться, в лучшем случае уважать, но не любить. И все-таки многие будут вспоминать тебя с чувствами благодарности и расположения. Не помню я, чтобы в течение тех четырех лет, которые я провел в Академии, кто-нибудь из студентов подвергся строгой каре или был вовсе удален из академии, за исключением разве тех, кто сам усиленно добивался взыскания или увольнения. Вскоре по окончании Академии мне пришлось выслушать из уст одного высокопоставленного лица даже упрек в адрес студентов Московской академии за их будто бы распущенность и своеволие. Да, в наши дни студент был живой личностью и мог в разных формах проявлять свою самодеятельность. У нас был прекрасный оркестр, прекрасный светский хор. Мы часто устраивали лично для себя вокально-музыкальные концерты. В течение многих месяцев по субботам кружком студентов 39-го курса читались рефераты по разным отраслям научного знания. На этих чтениях, заключавшихся всегда оживленными прениями, могли свободно присутствовать все прочие студенты. В наши же дни были открыты так называемая читательная комната и, с целью оказания помощи бедным студентам, склад разных вещей студенческого обихода. Знал и ведал обо всем этом наш строгий инспектор и никогда не заносил своей руки на студенческие мероприятия. Он был благожелательный и мудрый человек, хорошо понимавший, что с лишением простора и самодеятельности молодые силы скорее вступят на путь недовольства и протеста. И что он был другом студентов, это сказалось еще в другое, более позднее время, когда он перестал быть инспектором Академии. С введением в 1884 – 85 г.г. нового академического устава той многочисленности студентов, которая радовала и утешала митр. Макария, пришел конец. Студентам было запрещено жить вне академии и своекоштных студентов не стало. Не ты ли, дорогой Павел Иванович, первый пожалел об этом, не ты ли осмелился, не взирая ни на какие препятствия, печатно сказать сильное и горячее слово в защиту своекоштных студентов.

Прими же нашу сердечную благодарность, наш друг и защитник. Да чтит и помнит тебя наше студенчество, которое ты так сильно и так славно защищал!

Речь о. законоучителя Александровского Военного Училища священника Н.П. Добронравова

Дорогой наставник!

Незабвенный Павел Иванович!

Прежде чем дать тебе последнее целование, позволь и мне, твоему ученику, еще раз отметить хотя некоторые черты твоего духовного облика, напомнить хотя бы немногое из того хорошего, что ты вещал своим словом и жизнью. И я скажу, что выше всего ты славил честность и правдивость. Ничто так не возмущало твоей благородной души, как ложь во всяких ее проявлениях. Но зато и умел ты разоблачать ложь, как искусно она не скрывалась, какой бы благовидный образ лицемерно не принимала! Ты был здесь неустрашим. Твое смелое, меткое, острое слово жгло насквозь, и неудивительно, что всякая человеческая низость боялась подпасть под твой беспощадный для нее бич, таясь в темных щелях… Честный сам, как ты глубоко страдал, когда видел, что неправда берет перевес перед правдой! Искренно желающий блага всем, как ты мучился, когда тем или иным благим начинаниям ставились преграды! Отзывчивый ко всему светлому, ты всегда был готов послужить всякому доброму делу, как только мог, – печатным ли то словом или личным трудом. Общественные интересы ты ставил выше корыстных, эгоистических расчетов, и потрудиться на общее благо считал высшим для себя наслаждением. Тогда ты весь уходил в работу, – ею только и жил, о ней только и думал, лично себе не желая никакой пользы, а нередко навлекая на себя крупные неприятности. В своей честности ты оставался непоколебим, и никакими внешними давлениями нельзя было заставить тебя отказаться от твоих убеждений.

Говорить о тебе, как о профессоре? Кому не известна твоя ученость, не замкнутая в пределы узкой специальности, а поражающая своей разносторонностью? Но и в науке ты также удивлял своим мастерством добираться до истины и каким-то особым умением разоблачать ложную ученость, выставляя ее во всей ее неприглядности. Все знают, каким опасным ты был критиком. А твой преподавательский талант! Твои ученики до сих пор вспоминают, с какой живостью и ясностью ты умел говорить о сухих и запутанных предметах.

Говорить ли о тебе, как об инструкторе студентов? Теперь уже настало время, когда твои бывшие питомцы оценивают по достоинству твое справедливое и тактичное обращение с учащейся молодежью.

И вот тебя не стало!... Грустно, тяжело на душе!... Смолкло правдивое слово! Редеют ряды честных, полезных деятелей… Дай Бог, чтобы на смену им появлялись новые, столь же сильные духом.

Прощай же незабвенный наставник! Вниди в радость Господа твоего!

Во время поминального обеда сыном покойного С.П. Горским была произнесена следующая речь

Ваше Преосвященство!

Позвольте мне от лица всей нашей семьи принести Вам и всем здесь присутствующим глубочайшую благодарность за то внимание, которым Вы почтили память моего отца.

Вместе с этим я чувствую неодолимую нравственную потребность сказать о нем еще несколько слов, именно отметить то обстоятельство, что покойный отец мой, будучи работником на ниве науки и общественного служения, находил в себе, кроме того, еще достаточно сил и для служения своей семье.

Убежденный сторонник средней и высшей духовной школы, в ней одной видевший верный залог широкого и всестороннего развития ума и личности человека, он лучшие годы своей жизни посвятил подготовке нас, его сыновей, к вступлению в эту школу. С другой стороны, не находя в женской средней школе достаточно благоприятных условий для такого же широкого развития личности, он взял на себя непомерно огромный труд – дать полное образование своим дочерям, не прибегая для того к услугам женских учебных заведений.

И кто знал его ближе, кто имел случай видеть его в его семейной жизни, тот только может сказать, как много времени, свободного от служения науке и обществу, он посвящал в пользу нас, его семьи.

Какая это была гигантская работа! И эту работу, которую большинство отцов возлагает на плечи наемных людей, боясь не вынести ее тяжести, он не усомнился поднять один, отказавшись даже для этого от всех выгод, всех преимуществ, которые могло доставить ему исключительное служение кабинетной науке.

Многим, я знаю, казалось непонятным, что он, обладая всеми научными ресурсами для того, чтобы ученым трудом доставить себе привилегированное положение в академической среде, отказался от этого. А это происходило от того, что за работой на пользу семьи он совершенно не замечал себя и находил в себе силы для семьи отказаться от личных благ.

Пусть же это мое слабое слово будет для него хотя сколько-нибудь наградой от всей нашей семьи, до глубины души признательной ему за все труды, которые он поднял для нее!

Мир праху его и вечная, вечная память!

Семьей почившего была получена следующая сочувственная телеграмма от учеников и почитателей покойного.

Молитвенно помянув приснопамятного Павла Ивановича бывшие его слушатели и почитатели, служащие в Пензе, выражают искреннее соболезнование супруге и детям почившего в их горе и великой потере.