II. Записка Η·И. Ильминского о преподавании языков в Ташкентской учительской семинарии

по поводу отношения Г. Туркестанского генерал-губернатора 26 декабря 1885 года за № 2175.

В этом отношении, разобрав изложенные в отношении г. министра народного просвещения от 26 сентября 1885 года возражения против введения в Туркестанской учительской семинарии преподавания туземных наречий сартовского и персидского, и языка арабского, генерал-адъютант фон-Розенбах снова ходатайствует о разрешении ввести в семинарию преподавание арабского языка, с назначением для сего особого преподавателя-специалиста с производством ему ежегодного содержания по 2500 р., об утверждении сделанного им распоряжения о преподавании в семинарии сартовского и персидского наречий, взамен преподававшегося киргизского, и об утверждении распоряжения о поручении особому практиканту из туземцев практических занятий с воспитанниками семинарии персидским и сартовским наречиями, с назначением ему постоянного вознаграждения по 600 р. в год. После возобновленного настояния на вышеизложенном ходатайстве г. туркестанского генерал-губернатора я полагал бы неудобным отклонять введение в Туркестанской учительской семинарии преподавания арабского языка и туземных наречий персидского и сартовского, особенно последних двух, которые уже преподаются в семинарии теоретически и практически по распоряжению г. генерал-губернатора. Главному начальнику отдаленного края должны быть виднее и ближе к сердцу местные потребности и условия.

Но положенные в основу сего ходатайства сведения и рассуждения о туземных наречиях и арабском языке столь сбивчивы и неточны, что они не могут ручаться за правильную и целесообразную постановку преподавания названных языков в семинарии. Ради содействия именно правильной постановке дела считаю обязательным откровенно указать находящиеся в рассматриваемом отношении неправильные и неточные воззрения на предмет, некоторым образом, моей специальности.

Рассуждение об относительной надобности преподавания туземных языков начинается заявлением о неудовлетворительности, зависавшей от неуспешности и частой перемены преподавателей оного. Вина преподавателей, конечно, не должна падать на самый предмет и отвергать его пользу и надобность. Для дела существеннее следующие затем соображения о киргизском языке, из которых выводится неуспешность преподавания его в семинарии.

Киргизский язык изображен следующими чертами: «Киргизский язык, как нисколько не установившийся, не дает для школы определенного материала для изучения. Так как языки киргиз и кара-киргиз заключают в себе столько особенностей, что представители их взаимно могут не понимать себя, если они не ознакомлены с этими особенностями». На это замечу, что киргизы и кара-киргизы суть два разных племени, случайно сошедшиеся только в этом названии (киргиз), данном им русскими, а туземцы называют их: казак и киргиз.

«Потом (продолжается в отношении) все киргизы большой, малой и средней орды говорят одним и тем же языком, но произношение их до того различно, что непривычному и неопытному уху бывает почти невозможно разобраться в этом различии». Напротив, киргизский язык представляет редкую и почти беспримерную одинаковость в звуках и формах при той обширной площади, которую киргизы занимают. Я наблюдал киргизский язык в западной части киргизского населения бывшего Оренбургского ведомства на параллелях от Илецкого городка до Уральска и собранные материалы записал русскими буквами с возможной определительностью звуков. Эти материалы были напечатаны в Ученых Записках Казанского университета в 1861 г. В. В. Радлов исследовал киргизский язык на восточной окраине степи Сибирского ведомства и составил обширное и богатое собрание произведений народной киргизской словесности. Он нашел совершенное сходство в звуковом отношении своих наблюдений с моими.

«Не сразу, полагаю, можно догадаться, что в словах киргиз крайнего запада: сыу, ауыл, айыу, заключаются обыкновенные слова: су (вода) аул (деревня),·аю (медведь), которые в употреблении у киргиз-туркестанцев и всех сартов». Представленные сейчас примеры различаются собственно по написанию, а вовсе не по произношению, между тем они явно приведены в доказательство различного будто бы произношения киргизов разным местностей. Поясню кстати, что написание сыу, ауыл, айыу и т. п. принято мной в орфографии крещено-татарских переводов по уважениям грамматическим.

Далее читаем: «По наблюдениям некоторых ориенталистов, на пути от Оренбурга до Ташкента, киргизы говорят татарским языком с примесью своих собственных слов, который тоже, быть может, были когда-то общеупотребительны и у других родственных им народов, но вышли уже из употребления». В 1859–1861 годах, лично знакомясь с киргизами и киргизским языком, я заметил, что на западной границе киргизы поддаются влиянию татарской грамотности и магометанства и усваивают как некоторые принадлежности татарского костюма, так и некоторые черты татарского языка. Поэтому я полагаю, что некоторым ориенталистам на пути от Оренбурга до Ташкента попадались говорящие татарским языком отдельные обтатарившиеся личности из киргизов, а не то, чтобы все сплошь население названных местностей говорило татарским языком. Я имею знакомых в Орске, Туркестане и Иргизе, имеющих основательное понятие о татарском языке и киргизском, которые мне ничего не сообщили о существовании татарского языка у киргизов своих местностей. Что же касается до собственных киргизских слов, вышедших уже из употребления у других родственных народов (разумею сартов и татар) древнего тюркского языка, так наименее цивилизованные и затронутые магометанством народы тюркского семейства, каковы, например, киргизы, наиболее сохранили древнейший материал языка, тогда как народы, более или менее глубоко проникнутые учением Корана и иранской культурой, приняли в свой язык много персидской и арабской примеси. В рассматриваемом отношении сказано, что в сартовском языке около трети персидских слов и арабских. Таким образом, киргизский язык есть из наиболее сохранившихся представителей тюркского семейства.

«Они (киргизы), кроме того, ужасно искажают слова произношением. заменяя одни буквы другими. Многие слова, даже фразы, сокращаются и почти пропадают в разговоре». Это возражение есть собственно своеобразное выражение свойственного многим языкам фонетического закона, по которому чужие слова принимаются более или менее в переработанном виде, ассимилируются. Французский язык почти весь составился из искаженных таким образом латинских слов. Наши русские слова: фартук, слесарь, ярмонка, также довольно удалены от своих немецких первообразов. В киргизском языке этот закон имеет значительное применение; в этом, следовательно, нет ничего предосудительного и ужасного. Что касается до сокращения и почти совершенного пропадания в киргизском разговоре многих слов и даже фраз, то я не вполне понимаю, что это значит. Быть может, сжатый и энергический склад киргизской речи резко отличается от расплывчатого и педантичного изложения сартовских краснобаев. Таким образом, киргизский язык напрасно называется здесь неустановившимся и переходным, который будто бы очень трудно изучать. Он, напротив, имеет вполне определенные черты, звуковые и грамматические. Равным образом не совсем верно и то, будто его можно изучать только на месте, и то в живой речи. Немало уже напечатано подлинных народных киргизских произведений: в Ташкенте г. Лютшем, в Оренбурге – инспектором киргизских школ Тургайской области Алтынсарином и особенно в третьем томе известного сборника В. В. Радлова. Пособием к изучению киргизского языка могут также служить напечатанный в Ташкенте киргизский словарь Букина и материалы к изучению киргизского наречия в Ученых Записках Казанского университета за 1861 год.

Я разобрал подряд все рассуждение о киргизском языке; беспристрастному читателю предоставляется судить, насколько в нем находится верных мыслей.

Вслед за киргизским идет рассуждение о языке сартовском, который представляется не только важным сам по себе, но даже «самым скорым и надежным путем, чтобы подойти к киргизскому языку и народу»... «Будучи одного корня с киргизским, сартовский язык ко всем вообще группам киргизского языка находится в таком же отношении, а к некоторым и ближе, в каком эти группы находятся взаимно между собой».

Выше я показал, что собственно киргизский язык не имеет никаких групп. Вблизи магометанских стран и городов могут быть только некоторые черты влияния соседей по языку, понятиям и быту, как это имеется на западной приуральской окраине киргизского населения. – Сартовского языка сам я не изучал и на месте не наблюдал, но могу судить о нем по некоторым печатным сочинениям местных исследователей. Г. Наливкин составил русско-сартовский и сартовско-русский словарь по наречиям Наманганского уезда и в приложении к этому словарю грамматики «сартовского языка Андижанского наречия». 3. А. Алексеев в своем самоучителе сартовского языка (Ташкент 1884) на стр. 70 приводит для одного и того же значения в разговорном сартовском языке две очень различные формы Коканскую и Ташкентскую, а обе эти формы сильно отличаются от книжной или письменной, литературной. Кроме того, в том и другом сочинении есть ясные намеки на отступление разговорной речи от книжного языка у сартов. Могу судить по аналогии казанских татар. Татары пренебрегают своим родным наречием и примешивают к нему не только в сочинениях, но и в частной переписке более или менее арабских и персидских слов и оборотов, турецких и джагатайсвих форм и выражений, сообразно вкусу и образованию каждого. В Средней Азии были в старину писатели знаменитые, напр. поэт Мир Алишир-Неваи, которых сочинения с удовольствием читаются и теперь в Средней Азии. Нынешние писания сартов туркестанского края должны (полагаю) составлять некую колеблющуюся средину между формами и складом языка тех древних писателей и нынешних местных наречий. Следовательно, в сартовском языке нужно отличать язык книжный или письменный и несколько местных наречий или говоров. Таким образом, в теоретическом и практическом преподавании воспитанникам Туркестанской учительской семинарии сартовского языка предстоит гораздо большая, чем прежде, затруднительность от разнообразия и сбивчивости грамматических форм книжных и разговорных.

«Каждый сарт (читаем дальше в рассматриваемом отношении) совершенно свободно объясняется со всеми срединными киргизами; понимая киргизский язык, он всегда сумеет приноровить и сделать понятным киргизу свой ответ. Только при таком понимании киргизами сартовского языка, возможна обширная со стороны сартов пропаганда ислама между киргизами. Владеющий сартовским языком может свободно объясняться со всеми туземцами не только туркестанского края, но и всей средней Азии. Мне представляется несколько преувеличенным, чтобы каждый сарт совершенно свободно объяснялся со всеми срединными киргизами. Бойко и свободно объясняются с киргизами, по всей вероятности, только торговые сарты, которые имеют дела в киргизских кочевьях и практически знакомятся с киргизским языком. Уменье сарта «всегда приноровить и сделать понятным свой ответ киргизу» должно приписать собственно находчивости и свойственной вообще торговому люду сметливости сартов, а не самому сартовскому языку. А потому трудно поверить, чтобы, напр., русский человек, овладевши только сартовским языком, мог свободно объясняться со всеми туземцами всей Средней Азии, если только предварительно не ознакомился с местными наречиями и говорами. Или же надо представить дело подобно тому, как напр., русский, урожденец внутренних губерний, может кое-как объясниться в Малороссии и даже в Польше и др. славянских землях.

«Сартовский язык, как язык оседлого населения, торгового и интеллигентного гораздо богаче киргизского, значительно более его разработан, имеет уже свою грамматику и некоторую литературу». Что значит, что сартовский язык имеет свою грамматику? Если под грамматикой разуметь законы языка, то каждый язык имеет свою грамматику. Если же разуметь письменное изложение грамматических правил, то почти все магометанские народы знают и изучают только арабскую грамматику, а грамматику своих языков не только не исследуют, но даже не подозревают ее существования. Вероятно, здесь разумеются вышеупомянутые сочинения о сартовском языке Наливкина и Алексеева. Само сартовское население, конечно, в противоположность киргизскому народу, названо оседлым, торговым и интеллигентным. Последний эпитет едва ли заслуженно приписан сартам. Я полагаю, что киргизы, и по своей природной даровитости и восприимчивости, и по меньшей пропитанности магометанством, гораздо способнее к русскому и гуманному образованию, нежели сарты; очень много киргизских детей получают образование в Омском кадетском и Оренбургском Неплюевском корпусе и в бывшей в Оренбурге киргизской школе. Я знал несколько очень дельных и развитых киргизов, как напр. Чукина, Вытханова, двоих Сейдалиных, Джантюрина, Алтынсарина и др. Воспитанник Туркестанской учительской семинарии Букин, судя по его сочинениям, также представляет несомненные задатки хорошего умственного развития. Поэтому-то и жалко, что русское образование предположено привить киргизскому народу не прямо и непосредственно, а каким-то обходным сартовским путем.

«Изучивший сартовский язык (говорится далее в разбираемом отношении) этим самым приобретает уже не только значительное знание и киргизского языка, но и сознательно может относиться к тем извращениям слов и оборотов речи, которые, как сказано выше, постоянно встречаются у киргиз в живой их речи». Я уже пояснил, что и сартовского языка нельзя признавать нормальным, правильным и последовательным в грамматическом отношении. Если его сравнить с древним типом тюркского языка, насколько последний можно видеть в старинных рукописях, то и сартовский язык в своем роде не менее киргизского отошел от него и оразнообразился в своих формах. Мысль г. туркестанского генерал-губернатора, насколько я полагаю, стремится к тому, чтобы дать воспитанникам Туркестанской семинарии, некоторое, так сказать, центральное и основное понятие о языке, ключ ко всем местным наречиям и говорам тюркского языка, – эта мысль совершенно верна и, так сказать, экономична, но ей предназначается неправильная постановка, в исполнении. Теоретическое преподавание в семинарии должно основываться не на киргизском и не на сартовском наречии, но на древнетюркском или джагатайском языке.

Этот язык имеет одинаковую и строго последовательную форму склонений и спряжений и вообще простую и неразнообразную этимологию. Его своеобразное словосочинение логично и последовательно, а также не особенно многосложно. Нужно только ясно преподать семинаристам фонетическую систему, внутреннее значение этимологических форм, напр.: падежей, времен и т. д., и основательнее и точнее внушить правила словосочинения. Наречия тюркские вообще не так отошли от этого коренного языка, как, например, новые европейские языки от своих древних языков. Поэтому от древнего тюркского языка легко можно перейти ко всякому местному его наречию, – сартовскому, киргизскому, каракиргизскому и т. д., и все эти местные наречия и говоры получат тогда не только надлежащее освещение, но и подобающую степень и значение, нисколько друг друга не притесняя и не унижая.

....Перейду к рассуждению об изучении между прочим сартовского языка в семинарии. Меня изумляет изображаемая здесь необыкновенная легкость изучения туземных языков. Приведу для примера следующее место: «Вокабулы, грамматическая сторона этих языков, изучаются лишь настолько, чтобы сознательно понимать грамматический строй языка. Филологические тонкости не входят в программу изучения. Да и элементарная грамматика языков персидского и особенно сартовского очень несложна. Обоснованная на терминологии русского языка, она всего-навсего заключает в себе двадцать стр. в ¹/₈, установляя в то же время все данные для правильного понимания и употребления той или другой формы языка». «Вокабулы, грамматическая сторона этих языков, изучаются лишь настолько (дается такое впечатление, что они изучаются весьма мало и легко), чтобы сознательно понимать грамматический строй языка». Но это сознательное понимание строя языка и составляет самую существенную задачу и цель всего изучения языка. И так как грамматический строй тюркского языка, резко отличается от строя русского, родного языка воспитанников семинарии, обязательно изучающих туземные языки, то он и должен быть труден для их понимания. Странно также величиной книжки определять легкость и несложность элементарной грамматики сартовского языка. Она же «всего-навсего заключает в себе двадцать стр. in. 8–⁰. – Это как раз подходит к грамматике сартовского языка г. Наливкина (Казань 1884 г.). Она действительно изложена на 20 стр. с включением даже титульного листка, но только она не установляет «всех данных для правильного понимания и употребления форм языка». Напр., на стр. 3 сказано: «Винительный падеж образуется окончанием ны, которое в разговорном языке часто переходить в ды или даже ты. На стр. 4. «Весьма часто вместо винительного падежа употребляется именительный». Но не определено, когда именно и по каким причинам происходят упомянутые явления. Еще на стр. 3. «Творительный падеж образуется двояким способом: 1) имена существительные, обозначающие собой названия неодушевленных предметов или отвлеченных понятий, требуют предлога (послеслога) брлет» и 2) «Во всех случаях имен существительных, означающих предметы одушевленные, творительный падеж образуется не прибавкой предлога, а известным построением предложения. Так наприм., «Дело сделанное человеком», «Это сделано человеком». В последнем предложении глагол обращен в действительный залог: Это человек сделал. Предпоследнее предложение переведено своеобразным и для русского человека трудным сочинением определительного предложения, которое по-русски приблизительно может быть передано так: «Дело, которое сделал человек». Следовательно, здесь в сартовских выражениях вовсе нет творительного падежа: в русском же выражении этот творительный падеж означает действующее лицо при страдательном залоге. Творительный же падеж первого пункта есть собственно творительный орудия, который буквально соответствует французскому или немецкому обороту (аvес un conteau). Таких неясных и неопределенных правил в грамматике г. Наливкина немало, и я уверен, что почтенный автор к своему печатному руководству прилагает много устных объяснений, чтобы довести своих учеников до правильного понимания и употребления форм сартовского языка.

Считаю не излишним присовокупить, что, по моему мнению, неудобно знакомить воспитанников с арабским алфавитом при самом начинании изучения местных языков, особенно сартовского. Арабский алфавит для языков тюркского семейства крайне неопределен; особенно он беден знаками гласных звуков, а гласные-то звуки между тем довольно обильны и характерны в названных языках и наречиях. Написанные арабским алфавитом татарские, напр., или киргизские слова нельзя правильно прочитать, не зная предварительно верного и точного произношения их. Поэтому ученые-ориенталисты приняли писать эти языки европейскими буквами; к языкам инородцев в России применяется русская азбука, иногда с небольшим приспособлением букв для возможно определенного обозначения инородческих звуков. Для киргизского языка применение русского алфавита, кажется, даже постановлено обязательным. Кроме того, арабский алфавит, составляя религиозную связь с Кораном, с самого первого шага должен подчинить учеников магометанскому игу.

Значение персидского языка зависит от двух обстоятельств, как объявлено в рассматриваемом отношении. Во-первых, в Заравшанском округе и Ходжентском уезде находятся поселения таджиков, говорящих по-персидски. Во-вторых, все вообще туземцы Туркестанского края имеют уважение к персидскому языку: говорить по-персидски есть даже в глазах сарта признак человека интеллигентного, мыслящего, развитого. Все сделки у туземцев пишутся на персидском языке, как языке развитом, с богатой литературой». Само собой понятно, что учителю в поселении таджиков нужно пользоваться местным языком. Небесполезно знать этот язык и для того, чтобы читать написанные на нем документы. Но в рассматриваемом отношении указывается еще особая точка зрения на персидский язык – его высшее литературное превосходство. «В высшей степени (сказано здесь) полезно учителю начальной школы, как деятелю среди туземцев, знать этот (персидский) язык. Это нравственное оружие, которому добровольно подчинятся туземные массы». Далее еще большее, гораздо высшее, как бы магическое обаяние приписывается языку арабскому, о котором сказано: и таджики и сарты, и киргизы, и вообще все туземцы-мусульмане преклоняются окончательно пред арабским языком, как священным языком Корана, – верх человеческой мудрости, и к какой бы национальности они ни принадлежали, они восторженно признают и поклоняются одной только идее святости и мудрости в пределах Корана. Все остальное они считают лишним, ненужным, негодным. Идея культурного и литературного священного престижа проходит чрез все рассуждение о туземных наречиях и арабском языке и составляет главный нерв доказательства. Сартовский язык доминирует над киргизским, как язык интеллигентного населения; выше сартовского языка персидский, – нравственное оружие, которому добровольно подчиняются туземные массы; наконец, все разноплеменные туземцы-мусульмане окончательно преклоняются пред языком арабским, как священным. Таким образом, постепенно выступает все большая и большая надобность сказанных языков для начального учителя, как народного деятеля. Но это рассуждение, приняв такую искусственную постановку, подверглось внутреннему противоречию, напр.: прежде о сартах говорилось, как о народе интеллигентном, о языке их, как развитом и богатом, о языке персидском, как об особенно изящном и литературном, которому добровольно подчиняются туземцы, а теперь, когда речь дошла до персидского языка, оказалось, что все туземцы, к какой бы национальности ни принадлежали, восторженно поклоняются одной только святости и мудрости арабского Корана, считая все остальное лишним, ненужным, негодным. Зачем же будущему учителю терять время и труды на теоретическое и практическое изучение языков сартовского и персидского, когда они всеми туземцами считаются лишними, ненужными, негодными? Если арабскому языку принадлежит высшее, священное обаяние, то на нем исключительно и нужно бы сосредоточить все внимание и весь труд, – твердить арабский Коран, чтобы впоследствии, вставляя в разговор свой арабские изречения и целые стихи из Корана, привлечь к себе толпу слушателей, овладеть ею и вести ее в желательную для нас сторону. Такое представление крайне преувеличено: правда, мусульмане свято чтут Коран и уважают арабский язык, как священный, молитвенный и научный, но все же не доходят до такого исступления и самозабвения.

Нельзя согласиться также и с дальнейшим изображением мулл, как людей невежественных, а их туземных слушателей, как темной массы, способной невежество своих мулл считать великой мудростью. У мусульман образование исключительно религиозное, посему муллы сравнительно образованный класс народа. Школы Средней Азин исстари знамениты, – они всегда привлекала к себе, напр. казанских татар, окончивших уже многолетние научные курсы в своих медресах. Трудно поверить, чтобы в Средней Азии были такие невежественные и по-арабски мало знающие муллы. С другой стороны, слушатели и прихожане этих мулл также огульно изображаются темной массой. Где же интеллигентные сарты и литературные таджики? В разбираемом отношении дело представляется в таком виде: учитель своим знанием арабского Корана уничтожает невежественных мулл, овладевает умами и сердцами мусульман, – и посредством своей школы незаметно, но решительно ведет туземцев к твердому и надежному слиянию с русскими, к распространенно между ними русского языка, а затем русской жизни и гражданственности. Картина эта расписана слишком густыми и яркими красками. Муллы и вообще мусульманские ученые, благодаря своей исключительно религиозной, богословской учености, лишены светского образования и могут в глазах русских чиновников казаться невежами, особенно при своей уклончивости и неуменье говорить по-русски. Но магометанские школы (медресы), имея в числе изучаемых предметов арабскую грамматику, аристотелевскую логику, схоластическое богословие, обширный и казуистичный курс законоведения и много толкований на Коран и предания Магомета, сообщают своим питомцам диалектическую оборотливость и вообще силу мысли. С другой стороны, магометанский народ, вообще отличающийся религиозностью, имеет определенно и ясно очерченный круг вероучительных понятий, в которые он верует, а все, что вне этого круга, отвергает и ни в каком случае не допускает. Поэтому нельзя представить, чтобы мусульмане, даже простые и необразованные сельские обыватели, из за нескольких только назидательных и для них приятных речей учителя, могли отдаться ему так безусловно и бесповоротно, чтобы идти за ним, «в какую угодно сторону».

С такой точки зрения должен представиться в особом свете следующий случай, довольно подробно изложенный в рассматриваемом отношении. Один воспитанник IV класса Туркестанской учительской семинарии, добровольно (и, по всей вероятности, самоучкой) занимающийся изучением арабского языка и свободно читающий уже Коран на арабском языке, нынешним летом, на даче у одного богатого, интеллигентного сарта читал по-арабски Коран его соседям, которые к нему собирались, прося его почитать им священную книгу. Он читал и объяснял. Слушатели оставались вполне довольны им. Расспрашивали его о Мекке, Каабе, и никак не хотели верить тому, что он там не был, а между тем так хорошо знает и говорит обо всем этом. Его мудрость они считали возможною только «при вдохновении пророка». Немудрено, что воспитанник семинарии знает некоторые подробности о Мекке и Каабе: он мог прочитать об этих мусульманских святынях в сочинении одного из своих учителей, М. А. Миропиева, кандидата казанской духовной Академии, сочинении о хадже, т. е. о путешествии магометан на поклонение в Мекку, где приведено много подробностей топографических и обрядовых. Но все-таки «мудрость» его ни один мусульманин не мог приписать вдохновению пророка Магомета, по той простой причине, что магометанское вероучение вовсе не предоставляет своему пророку силы сообщать людям вдохновение. Чтение Корана, т. е. арабского его текста, составляет у магометан особую науку, где строго определены звуки арабских букв, и ведется оно особым напевом, для всякого мусульманина из детства знакомым, симпатичным и трогательным. Могло ли быть таким чтение русского юноши, который самоучкой и так недолго занимался изучением Корана! Его чтение было без сомнения варварское, – нашей обычной скороговоркой. И как он мог объяснять Коран, чтобы слушатели оставались довольны его объяснениями? Магометане, даже ученые, не решаются на самодельные толкования Корана и руководствуются в случае надобности авторитетными древними толковниками, которых у них несколько. Притом магометане читают Коран не ради понимания его, как вероучительной и назидательной книги, а ради богоугодности и заслуги святого дела. Они читают Коран не так, как протестанты читают Библию, а так, как старообрядцы читают Псалтирь, ни мало не заботясь понимать его. Очевидно, сарты хотели поощрить усердие молодого кяфира к их Корану в той надежде, не приведет ли его Аллах к мусульманской вере, потому что магометане думают, что стоит только прочитать Коран, чтобы в него уверовать и сделаться искренним, хотя бы и тайным мусульманином. Вот, по моему крайнему разумению, подлинный смысл сартовских восхвалений, а вовсе не обаяние на массу мусульман знания Корана и арабского языка.

После того, как в рассматриваемом отношении путем преувеличений доказана необходимость изучения воспитанниками семинарии языков сартовского, персидского и арабского, сделан переход к изучению этих языков, которое, не без задней, конечно, мысли, представлено весьма легким и скорым. Я выше коснулся рассуждений сего отношения об изучении сартовского языка. Здесь, не входя в подробный разбор всех частных мыслей, остановлюсь на мыслях об изучение арабского языка. Вот как об этом изложено в отношении: «Более затруднительным может представляться изучение воспитанниками семинарии арабского языка. С персидским и сартовским они практически знакомятся в местах употребления этих языков, арабский же заключен, по-видимому, в священные мусульманские книги. Но и эта сторона дела значительно облегчается на месте. Прежде всего изучение арабского языка предполагается элементарное, чтобы воспитанники семинарии могли выделять его в составе живых местных языков и чтобы они могли читать и понимать Коран и шариат. Дальнейшее развитие в этом направлении предоставляется доброй воле желающих. Но это не особенно затруднительно. С арабским алфавитом воспитанники знакомятся при самом начинании изучения местных языков. Все мусульмане, к какой бы национальности ни принадлежали, ввели в свои языки массу слов арабских. Коран предписывает им строго держаться известных условий в отношениях семейной, общественной, государственной и экономической жизни, потому в жизнь мусульман вошли не только эти условия, но и самое обозначение их заимствовано из Корана. Далее, вследствие постоянных религиозных и промышленных сношений мусульман с арабами, в язык первых незаметно вошло много и других обыденных слов. Изучая таким образом сартовский и персидский языки, воспитанники незаметно приобретают достаточный запас лексического материала из области арабского языка; все это служит достаточной подготовительной почвой, на которой уже нетрудно созидать и специальное знание чисто арабского языка в известных ограниченных размерах».

Считаю долгом указать в приведенном рассуждении некое скрытное противоречие. Здесь говорится, что изучение арабского языка предполагается элементарное (слышится нечто успокоительное относительно объема и количества предстоящего к изучению материала). Затем в пояснении говорится: «чтобы воспитанника семинарии могли выделять его в составе живых местных языков». Судя по татарскому и по некоторым другим магометанским наречиям, примесь в них арабского языка является отчасти в виде цельных фраз и предложений, а чаще в виде отдельных слов. Слова эти относятся к разряду имен существительных и прилагательных. К именам надо присоединить и глагольные корни, к существительным – в форме неопределенного наклонения, а к прилагательным – в форме причастия действительного и страдательного залога. В арабском языке особенно развитую и сложную часть речи составляет глагол. Глагол имеет десять формаций, каждая с двумя залогами. Первая формация заключает трехбуквенный (обыкновенно) корень глагола. Чрез прибавку согласных букв и перемену гласных звуков в начале, средине и конце корня производятся как различные залоги, времена, лица, числа и другие формы первой формации, так и все прочие формации с их принадлежностями. Есть также способы производства от корня имен существительных и прилагательных. – Все эти производства, как имен, так и глагольных формаций известным определенным порядком, в связи с формой, изменяют и смысл корня, но не всегда совершенно однообразно, часто допускаются некоторые отступления и изменения в значении. Что касается до формальной звуковой стороны всех арабских формаций и производств, то они делаются довольно последовательно одинаковыми буквами и переменами. Но есть несколько групп неправильных глаголов, в которых общее правило видоизменяется и замаскировывается по поводу так называемых больных букв. Присоединю еще, что неопределенное наклонение первой формации имеет довольно большое число разных форм, что в именах очень разнообразно делается множественное число. Таким образом, этимология арабского языка представляет большую массу весьма разнообразных форм, как по внешнему составу, так и по внутреннему значению, весьма интересных в своем составе и происхождении, но довольно трудных для основательного усвоения. И почти всю эту массу надобно иметь в виду, чтобы отчетливо и верно выделять арабский материал из местных мусульманских наречий и правильно понимать значение таких заимствованных слов. Еще присоединю, что в сартовском языке некоторые арабские слова получили от народного употребления неправильное значение, т. е. несогласное с арабской грамматикой.

Таким образом, уменье выделять арабские слова и обороты в составе местных языков значительно расширяет объем предполагаемого и называемого элементарным изучения арабского языка в семинарии, но его еще более усложняет второе определение предполагаемого изучения: «чтобы воспитанники могли читать и понимать Коран и шариат». Коран составлен и изложен поэтично, сжато, отрывисто, часто по поводу случайных обстоятельств, от этого понимать Коран очень трудно. В этом отношении мусульмане особенно щекотливы. Они приписывают Корану семь смыслов и никак не решаются, даже ученые, сами толковать его без помощи и помимо древних толковников. Шариат есть свод постановлений религиозно-обрядовых и житейских, мирских. Шариат обнимает все стороны жизни мусульман, так как мусульманские общества и государства имеют теократическую основу. Смысл Корана и шариата – это целые и притом научные области, в которых масса технических выражений и где с одним знанием литературного арабского языка почти ничего не поделаешь. Такое изучение языка далеко не элементарно, между тем рассматриваемое отношение им не довольствуется и дальнейшее развитие в этом направлении предоставляет доброй воле желающих.

«Но это не особенно затруднительно. С арабским алфавитом воспитанники знакомятся при самом начинании изучения местных языков». К этому присоединены и некоторые другие соображения с целью доказать легкость изучения арабского языка для воспитанников местной семинарии. Но все эти обстоятельства не особенно много облегчают трудность задаваемой работы. Мне кажется, что туркестанские педагоги, в глубине души сами чувствовали серьезность и трудность изучения арабского языка. Этим только и можно объяснить намеченное ими особое и пред другими преподавателями преимущественное положение преподавателя арабского языка по его образованию и содержанию. В первом представлении предполагалось назначить на это место природного араба христианского исповедания, получившего образование на восточном факультете С.-Петербургского университета или в Московском Лазаревском институте восточных языков. В настоящее время это условие (чтобы он был природный араб) по-видимому, оставлено, но говорится, что это должен быть человек широко образованный, специалист своего дела. Для элементарного преподавания в семинарии арабского языка никакой не было бы надобности в особо ученом и образованном преподавателе. Это, на мой взгляд, и выдает внутреннее сознание трудности и серьезности преподавания арабского языка. Впрочем, этому лицу в рассматриваемом отношении предназначается еще особая миссия, гораздо важнее самого преподавания языка, которая изображается в следующих словах. Преподаватель арабского языка в семинарии «должен быть человеком в душе глубоко русским. Это будет не простой преподаватель. На него будут обращены взоры всех мусульман края и даже более дальних пределов; его могут выпытывать, вопрошать, и он должен быть готовым дать разумный, убедительный ответ всякому вопрошающему. В глазах мусульман он явится представителем нравственной и умственной силы России, представителем ее мудрости. Непременно нужно выдвинуть в семинарии такую силу. Осмеливаюсь откровенно сказать, что эти прекрасные желания едва ли осуществимы, а для учительской семинарии и для ее преподавателя несоразмерны и даже неуместны. Предоставить преподавателю представительство нравственной и умственной силы России и ее мудрости в глазах мусульман, по моему мнению, значило бы облекать его в роль совершенно для него непосильную. Я даже полагаю, что самый ученый арабист может на первых порах возбудить только любопытство и привлечь знакомство некоторых выдающихся мюдаррисов (мусульманских профессоров) Туркестанского края и Бухары, а потом они к нему приглядятся и оставят его в покое.

Но как бы ни был учен и образован этот преподаватель арабского языка и как бы ни сильно было его обаяние на туземцев, но, по смыслу рассматриваемого отношения, сила его просветительного действия на туземцев должна главным образом осуществиться через его учеников, воспитанников семинарии, которые понесут просвещение в разные пункты целого Туркестанского края. Центр тяжести, следовательно, переходит на семинаристов; они должны изучить туземные наречия и арабский язык, и последний в такой степени, чтобы могли парализовать значение и влияние мулл и привлечь к себе народную массу. Я уже заметил выше, что среднеазиатские муллы едва ли справедливо так огульно обозваны невежественными и мало знающими в арабском языке; по крайней мере, в числе их есть без сомнения хорошие знатоки арабского языка и мусульманской науки. Я это говорю, между прочим, на основании следующего факта. Когда покойный академик Френ, в первом десятке настоящего столетия, поступил преподавателем арабского языка в Казанском университете, он нашел в числе казанских татарских мулл сильных знатоков арабского языка, о чем им и заявлено в печати, а казанские муллы свое образование оканчивали в медресах Бухары и Самарканда. Теперь устанавливается как бы состязание в изучении арабского языка между туземными муллами и воспитанниками семинарии.

Решаюсь прямо утверждать, что это состязание всегда будет не в пользу русских питомцев. Я утверждаю это на основании опыта: в Казанском университете было в свое время знаменитое отделение восточных языков, но из него очень мало вышло таких знатоков арабского языка, которые бы равнялись большинству учеников татарских школ. Обратимся в другую область. Кто у нас знатоки еврейского языка? Это урожденные евреи, которые первое образование получили в своих раввинских школах. В школах еврейских и магометанских языки Библии и Корана изучаются с детства, изучаются преимущественно и почти исключительно, затверживаются очень прочно и крепко; словом – материал языка вполне усваивается учащимися; магометане притом изучают арабский язык практически. В наших же училищах восточные языки изучаются преимущественно теоретически, потому что ученики наших школ не могут иметь столько времени для практических занятий и натверживания тех языков. С другой стороны, те благоприятствующие обстоятельства, какие перечислены в рассматриваемом отношении для туркестанской семинарии, например, множество арабских слов и выражений, вошедших в новые туземные языки, эти обстоятельства имеют перевес на сторону туземцев-магометан и им еще более должны содействовать в изучении арабского языка и отнимать пальму превосходства у других.

На этот столь рискованный путь состязания ставит воспитанников семинарии именно идея обаяния, которое указывается, как вернейшее и необходимое средство к приобретению русскими учителями симпатий туземного населения. Но эта идея идет как раз в противность той серьезной и великой цели, какую генерал-адъютант фон Розенбах в просвещенной заботливости о местных учебных заведениях предназначает Ташкентской семинарии. Он хочет из ее питомцев создать для русско-мусульманских школ контингент деятелей надежных, развитых, знающих, могущих одним уже своим знанием высоко держать в чуждой стране русское знамя. Но усиленное теоретическое и особенно практическое изучение мусульманских языков должно препятствовать как воспитанию в самих учениках семинарии, так и проявление ими в среде туземцев русского духа и русской жизни. Представляю дело практически. Ученики семинарии в учебное время практикуются с туземным преподавателем, а их вакационное время живут и постоянно упражняются в языке среди населения сартов или таджиков. Мусульмане очень усердны и исполнительны в своей вере; их язык и быт пропитаны выражениями и уставами мусульманскими. Живя вместе с магометанами и повторяя за ними обычные туземные разговоры, в том числе много арабских религиозного содержания выражений, а с другой стороны, разделяя на этот раз со своими хозяевами всю обстановку и все формы быта туземного, магометанского, молодые люди, русские воспитанники, неизбежно должны скрыть свое христианство и даже внешние черты русской жизни, иначе они навлекут на себя неудовольствие или, по крайней мере, несочувствие туземцев. А по окончании семинарского курса, поступив на должность в какую-нибудь сартовскую или таджикскую трущобу, русский молодой учитель, гоняясь за привлечением симпатии туземного населения чрез чтение Корана и арабские назидания, еще более втянется во всю бытовую и отчасти религиозную внешность мусульманской жизни. Известна наша неустойчивость в своем русском и большая податливость на все чужое.

Генерал фон Розенбах совершенно верно и притом в высшей степени сочувственно характеризует учительскую семинарию в следующих словах. «Централизуя все воспитание и обучение около изучения главным образом русского языка, русской истории, русской географии, учительская семинария высоко держит знамя русской народности. Русские учителя из учительской семинарии являются при посредстве школы самыми лучшими, надежнейшими проводниками русских начал в крае, русских нравов, обычаев русской жизни. Таков мой взгляд на Туркестанскую учительскую семинарию; я очень дорожу этим учебным заведением и решительно не намерен преобразовать его в какое-нибудь другое учреждение».

И пусть Туркестанская семинария сосредоточит все свое внимание на разработке этого воспитательного материала, не развлекаясь посторонними языками и предметами.

Подписал: Директор Казанской учительской семинарии Н. Ильминский. С-Петербург 6-го декабря 1885 года.