Глава третья. Путь от Суэса до синайской обители

23, понедельник. Путешественник, как человек кочевой, непрестанно переходит с места на место. Где вчера стояла куща его, там сегодня песок заравнивает круглую борозду ее. Где сегодня он прошел, там завтра ветер заметет его следы. Но труд его не бесполезен.

Душа путника есть как бы живой печатный станок и вместе свиток, на котором печатается все виденное, слышанное, мыслимое и чувствуемое. Что же напечатлелось сего дня в душе моей, в этой вечно рабочей храмине? – Немногое, начиная с развалин Кольсума до урочища Аюн-Муса, где лишь до завтра водружена моя малая куща.

Перед восходом синайского солнца, пока арабы нагружали ходящие по пустыням корабли, я с обстроганным посохом своим, на котором в дороге отмечаю карандашом путевой час, название мест и даже какую-либо мысль одним словцом, я взошел на ближний холм, называемый Кольсум, который отстоит от Суэса на 400 или 500 шагов. На нем видны основания каких-то зданий и груды черепков. Тут, вероятно, находился древний Вышгород, названный греками Клизма, т.е. ключ или за́мок. (Это имя арабы переделали в Кольсу́м.) Нельзя было лучше назвать сей за́мок, который вместе с Суэсом, как ключ, вложен в Чермное море, омывающее его с двух сторон, северной и южной. У Клизмы, по свидетельству блаженного Антонина мученика, путешественника и писателя шестого века, находилась церковь во имя пророка Моисея. С темени Кольсумского холма хорошо видны Суэс и залив моря, рекой тянущийся к восточным отрогам священной горы Атаги.

«Все в мире преходит, как тень. Люди умирают, и города их исчезают». С этой мыслью я сошел с холма. Утренние тени видимо таяли от огненных лучей солнца. Нагруженные верблюды их погонщики пошли. И я уселся на горбу моего Эджина. Весь поезд потянулся гусем и, обогнув Кольсумский холм, направился к верховью северного залива. У нас по левую сторону была пустыня, а по правую море. Спустя час и сорок минут езды мы начали огибать окраину сего залива. Тут и гораздо выше на северо-восток песчаная ложбина довольно влажна, мягка и зыбка. На ней по местам видны лужайки с осевшей солью. Их выкапывают суэсские арабы и вовремя сильного прилива моря запружают. Когда произойдет отлив, вода в них испаряется от солнца, и остается одна белая соль. Далекое протяжение помянутой ложбины привело меня к заключению, что Чермное море в древние времена простиралось гораздо далее на северо-восток. Ущерб его легко изъясняется наносными песками из окрестных пустынь при сильных ветрах. От этих песков обмелел и тот искусственный водовод, по которому некогда суда проходили из Нила в середину Красного моря. Впрочем, русло его с привысистыми берегами, по словам арабов, заметно и теперь. Исследование его я отложил до возвращения в Суэс.

Этот водовод в древности резко отделял Азию от Африки на Суэсском перешейке. А ныне тут нет никакого разграничения двух частей света. Объехав оконечность залива, я неприметно очутился в Азии. Пустыня Ефамская, т.е. водная, принявшая некогда народ Божий по переходе его через Чермное море, приняла и меня на свою песчаную равнину. Я ехал по ней в течение двух часов, пока не сравнялся с местом Ел-Арга́да⁴, с которого суэсские арабы отправляются за водой к ближнему источнику Эн-На́ба. Позади меня был север, впереди юг, справа поморье, слева горная цепь Ер-Ра́ха, тянущаяся вдоль залива, но в значительной дали от него. Я спрашивал проводников своих: есть ли понижение за Ер-Рахой и что там находится? И каков источник Ен-Наба? На первый вопрос они отвечали мне, что по ту сторону Рахи нет никакого понижения и что там непосредственно начинается необозримая равнина песчаная. А об Эн-Набе поведали, что сей родник воды находится в глубокой и широкой яме, в которую сходят по каменным ступеням; вода в нем солоновата и никуда не вытекает; ею за раз можно напоить двести верблюдов, а в дождливое время и более.

От Аргады до А́юн-Муса мы ехали по пескам и кремешкам Эфамской пустыни еще сто двадцать минут. В два часа пополудни поезд наш остановился здесь на ночлег. Ибрагим поставил мою зеленую палатку недалеко от дома и сада суэсского купца Маноли. Арабы повели верблюдов поить водой из местных источников. Издали видно было, с какой жадностью эти животные глотали влагу, которой не пили в течение пяти дней и ночей. Как только я прилег отдохнуть, переводчик вошел ко мне с местным садовником, который отменно учтиво приветствовал меня с приездом и поднес мне небольшой пук свежих цветов, семь красных реп и огурчик. Такой подарок в песчаной пустыне был мне очень приятен; зато в моем кошельке осталось менее одной златицей в 20 пиастров.

Перед закатом солнца было самое лучшее время для обозрения Аюн-Мусовского перепутья. Я пошел с Ибрагимом к водным источникам и насчитал их пять, вне сада Маноли. В ямах разной глубины и ширины, ископанных там-сям в песке, стоит неподвижно темноватая и соленая вода, а в одной из них серная. Если она после прибыли уменьшается, то оставляет по себе какой-то жесткий отстой на окраинах ям, так что вокруг больших источников оттого образовались при́выси неопределенного цвета. Вода была ни тепла, ни холодна. Истое подобие некоторых людей, равнодушных к вере и добродетели, к природе и обществу! Близ источников растут дикие финики. Они гораздо ниже садовых; и стволы их, с обломанной по местам чешуей и с тканью вроде рядинного полотна, сверху донизу весьма густо покрыты зелеными и сухими ветвями. Все эти дерева мужеского пола. По словам переводчика, они обглоданы были голодными солдатами Ибрагима паши, возвращавшимися в Египет из Сирии в 1840 году.

Осмотрев родники, я пошел к Манолину дому, к которому примыкает небольшой вертоград. Садовник, единственный житель в этом пустынном приюте, показал мне на дворе два источника воды, один большой и другой, поблизости, малый. Первый можно назвать ставком. В обоих вода гораздо светлее и преснее, нежели в прочих ключах, но нехолодна и держится в уровень с землей. Я отведал ее. За неимением лучшей влаги можно пить и эту, и, особенно, из малого родника. Большой ставок назначен для напоения сада. Вертоградарь пропускает туда воду посредством подземельной трубы и разводит ее по деревам и грядам. Сад наполнен по большей части акациями. Есть в нем гранаты и маслины. Все эти дерева посажены рядами так, что между ними можно гулять по узеньким тропинкам. Есть тень. На грядках растут овощи и столовая зелень. Из этого сада, единственного в окрестностях Суэса, хорошо видны и сей город, и Чермное море, и окаймляющие его африканские горы. Он расположен на при́выси, от которой начинается слабый склон пустыни Эфамской к заливу морскому. Значительная часть этого склона – мокровата. Видно, что вода просачивается из местных родников и увлажает его, теряясь в песках.

Эти родники именуются Аюн-Муса, что значит: «очи Моисеевы», или точнее, «очи водяные». Ибо арабы называют оком всякий родник воды, без сомнения, по сходству его с глазом, который заключает в себе влагу своего рода. Из наших глаз иногда льются потоки горьких слез; и веки их пухнут так же, как ботеют окраины Аюн-Мусовских ключей.

Священное Писание не упоминает о них, как и о многих других источниках, которые находятся в горах синайских. Но, без сомнения, они существовали при Моисее. Иначе израильтянам, перешедшим через море, нечем было бы поить свой скот и неоткуда запастись водой для дальнейшего шествия. Аюн-Мусовские ключи нельзя признать за горькие воды, прозванные Меррой. Ибо сии воды найдены были евреями уже спустя три дня пути от моря по пустыне безводной. А сказанные ключи представились им тотчас по переходе через Чермную пучину, если только верно то, что они здесь перешли ее. Поскольку же в Св. Писании не говорится о них, то кто, когда и почему назвал их «Муса»? И должно ли разуметь под этим названием вождя израильтян Моисея? Думаю, что речение «Аюн-Муса» надобно переводить не «очи Моисеевы», а «очи водяные», потому что египетское слово «Мос», из которого образовалось арабское «Муса», значит: «вода»⁵. Думаю также, что египтяне, ранее вождя израильтян, обделали родники, о которых идет речь, или открыли их, пробуравив подземный камень, и потому назвали их Моси́с, т.е. «воды добытые»⁶. А подвластные им жители Синайского полуострова по-своему переделали это название в Муса, разумея не Моисея, а воду, добытую искусственно, и прибавили к нему свое иносказательное речение «Аюн» – «очи». Такое предположение или объяснение мое близко ли к истине, далеко ли от нее или совсем неверно: судить о сем предоставляю другим и позволяю себе примолвить, что если под именем Муса должно разуметь Моисея, то остается непонятным, почему описанные нами воды названы его именем, тогда как он не только ничего чудесного не сделал тут, но даже и не упомянул о них.

24, вторник. Сегодня, с шести часов утра до четырех пополудни, я ехал от Аюн-Муса до ложбины Ярданской, палимый солнцем, изнуряемый жаждой и беспокоимый сильным западным ветром. Все пространство между этими двумя местностями песчано, безводно и печально. Нигде не видно ни деревца зеленого, ни козочки длинноухой, ни бедуина сухореброго. Только на руслах высохших дождевых потоков торчат ощипанные верблюдами иглистые кочки и растет кой-какое былье травное. Сегодня пройдены были поперек четыре таких русла, именно: Рейя́не, Курдие, Ель-Ата и Судр. Первое отстоит от Аюн-Муса на час езды; ко второму от первого поспевают в два часа, к третьему во столько же и оттуда до Судра в три. Все эти русла сбегают от горного хребта Ер-Рахийского к Чермному морю по слабой наклонности. Не знаю, глубоки ли они в верховьях своих, а при дороге и далее к морю весьма мелки и разграничиваются между собой мало-выпуклыми равнинами пустыни. Когда смотришь к помянутому хребту, в котором один гребень называется Судр, видишь бесчисленное множество песчаных куч, бугров и холмов, как будто огромное кладбище, усеянное могилами. На всем этом пространстве могло поместиться великое множество израильтян, как в небольшой долине Лейпцигской могли сражаться многочисленные полки России, Австрии, Пруссии и Франции. Но чем питался здесь этот избранный народ? По всей вероятности, тем скотом, который он вел с собой из Египта и для которого не было тут ни достаточной пажити, ни воды. В Св.Писании сказано, что израильтяне по переходе через море три дня шли по пустыне Сур и не находили воды (Исх. 15:22) Стало быть, тогда не перепадали дожди, хотя был месяц март и все здешние ложбины были сухи. Правда, в Ер-Рахийском хребте есть родник воды, который бедуины называют Тасе-Судр, т.е. чаша или водоем Судрский, и от которого вся ложбина именуется так же Судр, напоминая тем библейскую пустыню Сур. Но этот родник скуден водой; и евреи, как видится, не знали его. Что же они пили? Надобно думать, что у каждого из них был запас воды из Нила и из Аюн-Мусовских ключей. Иначе они могли бы от жажды помереть в пустыне Сурской.

Тут и я мучился, как евангельский богач в аде. Хотя в кожаном мехе моем и была холодная вода, но такая соленая, что более возбуждала, нежели утоляла жажду. Соль просачивалась сквозь мех и оседала на нем. Ни апельсины, ни лимоны не услаждали моей горячей и огоркшей гортани. К довершению злострадания, дул палящий ветер с запада; к тому же верблюды медлили на ложбинах, жадно ощипывая кочки и бросаясь в стороны за одной приятно пахучей травкой, которая составляет их лакомство. Медлительность и прожорство их в пути выводят из терпения. Начнешь побоями удерживать своего горбуна: гневается хозяин его, сердится и он. А верблюд под переводчиком моим во всю дорогу ревел, невесть от чего. Крик его надоел всем нам. Ибрагим вздумал проучить его. Как же? То пустится на нем вперед, то вернется назад, то рыщет в ту да другую сторону дороги. А животное кричит пуще. Он начнет бить его по шее и по голове пальмовой линейкой, а горбун тотчас падает на колена и ревет еще пуще. Наконец, Ибрагим принужден был пересесть на другое животное. Этот случай показал, что верблюда можно приучить к быстрым поворотам и что на нем можно ловко сражаться с неприятелем.

Уади Сур шире соседних ложбин и богаче пажитью для верблюдов. Она принадлежит арабам, известным под именем Тераби́н, которых главное кочевье расположено около источника Тасе-Судр в горе. Это племя бедно и малочисленно. В двадцати пяти палатках его едва ли найдется сорок семей. Синайские бедуины говорят, что предки этих скитальцев пришли из Палестины, где на юг от Газы кочует главное племя того же имени, богатое стадами. Терабины пользуются многими источниками воды, именно: Эн-Наба, Аюн-Муса, Тасе-Судр и Эн-Абу-Суейра в низовье Ярдана недалеко от моря.

От Уади Сур я поехал далее и после двухчасового пути остановился на ночлег в песчаной ложбине Ярданской, но не на главном русле ее, до которого было еще не близко. Крепкий ветер возметал песок и менее, нежели в четверть часа, покрывал им всю нашу рухлядь. Нельзя было поставить кущи. Надлежало ожидать вечера, в который обыкновенно утихают пустынные вихри. Ожидание было томительное. Песок заслеплял глаза, хрустел на зубах и щекотал ноздри и уши. Не способно было ни лежать, ни ходить. Я уселся на складном стуле, и, склонив голову к груди, чувствовал только то, что мне было тяжело. Ко мне подошел Иван мой и сказал:

– Э! Куда забрались монахи! Как ящерицы – в песок! Чем дальше едем, тем хуже становится. Охота вам пускаться в такие места.

– Охота пуще неволи, Иван, – отвечал я и примолвил, – монахи – диковинные люди. Где пусто и худо, там и они под Богом ходят.

– Не нашли они лучшего места.

– А кто бы поселился на Синае у неопалимой купины?

– Для чего же там селиться?

– Для того, чтобы Богу лучше молиться.

– Вот тебе на! Бог везде есть; и кто праведен, тот может молиться ему, как должно, и не в пустыне.

– Оно так, Иван! Да много ли праведников на сем свете? Они, конечно, спасаются и в столицах, и в роскошных усадьбах. А грешникам-то где укрыться от соблазнов, если не в пустыне?

– Но разве пустынники не грешат?

– Грешат, однако менее и реже, чем миряне. Пустыня, брат, большая помеха греху. Посластился бы, да нечем; полюбовался бы, да не на что; гульнул бы, да нет ни пивца, ни винца. Ан и поневоле возьмешься здесь за ум да разум, и почаще будешь думать о Боге, рае и аде.

– И то правда!

– А вот еще и другая правда! Ведь Христос есть Спаситель всех людей. А люди, как видишь и как знаешь, живут и в жарких пустынях, и у Ледовитого моря. Кто же пойдет сюда или туда учить и крестить их? Женатые священники? Трудно им такое дело, а монахам оно легко. – Этим кончился разговор наш.

Когда день начал склоняться к ночи и ветер утих, тогда мне уготовали походную горницу. После чаю я сел у входа ее лицом к западу. Солнце закатилось за африканскими горами, обставляющими западное побережье Чермного моря. Эти горы, именно Атага и Гала́л с их длинными отрогами, оделись в прозрачную и тонкую синеву. Я начертил вид их, как умел⁷, и, полюбовавшись густо-синим отсветом от них, укрылся в палатке своей, твердя слова псалмопевца: дивно светиши от гор вечных.

25, среда. Лучезарный исполин неба и я, не темный крохотка земли, мы снова пошли в путь. Около него вращались планеты, подле меня шагали синайские бедуины. Все эти чада пустыни, кроме одного молодца с белейшими зубами, были люди пожилые. Их головы под красными фесами были обвернуты белыми завивалами в две складки. Кожаные красные поясы на чреслах стягивали длинные полотняные рубахи их, кои давно не мыты были. Исподниц они не носят. На босых ногах их были сандалия древнего покроя. Эта обувь состоит из одних подошв, кои прикрепляются к ступне ремешком, продернутым между большим и первым пальцами ноги и привязанным к ременному ободку, обхватывающему пяту. Бедуины сами себе приготовляют эти сандалии из толстой сушеной кожи одной большой рыбы, которая водится в Красном море. Надолго стает им этой диковинной обуви. Каждый из них держал в руках тонкую палку из маннового дерева, не для понуждения верблюдов (они погоняют их криками или ударом ладони), а для облегчения себя в пути. Они порой пропускают ее между обоими согнутыми локтями поперек спины и так поддерживают равновесие между верхней частью тела и ногами. У некоторых погонщиков посошки были точь-в-точь такие, какие держат боги египетские, изваянные на стенах полуразрушенных храмов, т.е. с косвенной перемычкой в виде птички, сидящей и смотрящей вверх. Эта перемычка не накладная. Она вместе с палкой отрезывается от целого дерева.

Замечательна не столько эта вещица, сколько неизменчивость некоторых древнейших обычаев на Востоке. Один из бедуинов подарил мне такой посошок. Сей подарок был мне приятен, ибо он придавал мне значение синайского богомольца.

Опираясь на манновый костылек, я бодренно шел позади своего поезда. Минул час в пути. Мы вступили в Уади Ярдан. Сухое русло этой широкой ложбины усеяно голышами. Видно, что дождевая вода течет тут сильным потоком и стремит эти камни по слабой покатости. Недаром этой ложбине дано имя Ярдан, которое значит «поток, река». Это – синайский Иордан. В устье его близ моря есть родник сладкой воды, который арабы называют Абу-Суе́йра. Но в бездождие он высыхает.

Когда в здешней пустыне долго идут дожди, тогда по ней течет столько потоков, сколько есть ложбин. В них можно бы устроить из камня глубокие водоемы и подле них приюты с садами для путников. Но не нам суждено обращать пустыни в рай. Они процветут тогда, когда отдаленное потомство исполинское, возненавидев войны, суету и роскошь, употребит свои силы и деньги на обращение всей земли в Эдем прекрасный. Это дело есть обязанность человечества.

В Уади Ярдан я сел на верблюда и в веселии души продолжал путь по песчаной равнине. Прошли три часа. Эта равнина кончилась у горного отрога, который дугообразно огибает ее, протягаясь от Ер-Рахийского верховья Уади Ярдана в юго-восточном направлении и потом поворачивая на северо-запад к устью этой Уади и к источнику Абу-Суейра. Весь этот невысокий отрог состоит из цепи песчаных и известковых холмов, пронизанных кремнями и кристалловидными слоями вроде слюды. На нем нет никакой растительности. Переправившись через него в самом сгибе дуги, я спустился в Уади Ель-Амара и минут через двадцать прошагал по руслу ее, на котором там-сям торчат зеленые кочки. Название сей ложбины напомнило мне библейскую Мерру, или то место, где израильтяне после трехдневного пути по Сурской пустыне нашли горькую воду. Правда, в Амаре нет никакого источника; но спустя два часа езды я очутился у родника воды, который слывет под именем Ховара и который арабы почитают самым горьким и негодным в здешнем околотке.

Сей родник заключен в круглой яме, которой привысистые окраины покрыты беловатой окаменелостью, образовавшейся в течение веков от осадки многосложной воды. Поперечник его будет в сажень с лишком, а глубь воды – не более как в десять вершков. Она весьма солена, горька и зловонна. Вокруг родника хотя и заметны следы течения, но при мне из него не выходила ни одна струя. У отверстия его стоят два уродливые финика, а около них иглистый кустарник, называемый Гарга́д, который в июне дает сочные, кислые ягоды красного цвета.

Источник Ховара, как по свойству воды, так и по местности, может быть признан за ту горькую воду, которую израильтяне нашли после трехдневного пути по Сурской пустыне. Ибо от Аюн-Мусы до этого источника расстояние велико. Я налегке прошел его в полторы сутки. А израильтяне с женами и детьми, с жизненными припасами, рухлядью и с палатками, кои надлежало ставить и убирать ежедневно, и со скотом, который пасся по дороге, могли поспеть к Ховаре лишь в третий день. На всем этом пространстве они не находили воды. Стало быть, источник Судрский в горе Рахе был не известен им, а Абу-Суейрский или не существовал, или пересох во время их перехода.

Моисей усладил ховарскую воду, вложив в нее показанное Богом дерево. Но достаточно ли было сего малого источника для многочисленного народа? Достаточно при запасе мусовской воды! Ибо пустынные родники весьма скоро наполняются по вычерпании из них влаги; и чем более вытаскивают ее, тем лучше она становится. При том думать надобно, что в отдаленное от нас время ховарская вода осадками своими еще не сделала той каменистой привыси, которая существует ныне, и, следовательно, текла к морю ручьем. А из ручья может пить великое множество людей и скота.

Синайским бедуинам вовсе не известно библейское название Мерра. На вопрос же мой, – не знают ли они средства услаждать горькую воду, – они отвечали отрицательно.

В Мерре Бог положи Израилю и Моисею «оправдания и судьбы, и тамо его искуси. И рече: аще слухом услышиши глас Господа Бога твоего, и угодная пред ним сотвориши, и внушиши заповедем Его, и сохраниши вся оправдания Его: всяку болезнь, юже наведох египтяном, не наведу на тя. Аз бо есмь Господь Бог твой исцеляяй тя» (Исх. 15:25–27)

По осмотре ховарского источника я двинулся далее. Через полчаса проводники указали мне налево от дороги малую равнину, называемую Нукея ел-Фул, и примолвили, что тут терабинские бедуины сеют ячмень после обильных дождей и собирают небольшую жатву. На этот раз посева не было. Но я заметил на поле остатки соломы. Дожди наносят тут ил, способный к растительности. Это поле есть единственная нива на всем Синайском полуострове.

Еще часа полтора прошло в пути; и поезд мой спустился в долину Гарендель. Она глубока, широка и лесиста. В ней находятся два источника соленоватой воды, один в ее верховье, а другой в низовье. Последний струится, однако в продолжительное бездождие, например, двухлетнее, перестает течь. Но вода в нем не исчезает; ее всегда можно добыть, прокопав песок несколько глубже. Гарендельская долина наполнена разными деревами и кустарниками, кои походят на молодой перелесок. В ней растут дикие финичия, колючие акации, а более всего ягодистый Гаргад и манновое дерево, которое здешние арабы называют та́рфа. Верблюды очень любят это хвойное дерево и ощипывают молодые побеги и верхушки ветвей его. Я в первый раз увидел тут сие растение. Его зеленые иголочки весьма мелки и мягки, цветы его бледно-розовы, кора стволов темно-красновата, густые ветви раскидисты; многочисленные отпрыски толстоваты и высоки и от корня до вершин одеты хвоем, которого зелень бледнее кипарисной или сосновой. Замечательно, что некоторые ветви сего дерева стелются по земле, да и выше ее откидываются в стороны, как протянутые руки; и из них выбегают прямо вверх тонкие лозы. Из сих-то лоз арабы выделывают вышеописанные мною жезлы. Хвой маннового дерева, довольно нежный, доказывает, что Синайский полуостров находится в умеренном поясе земли. В Палестине, кроме побережья Мертвого моря, нигде нет сего растения; и едва ли можно приурочить его там, потому что бывают морозы и падает снег. В Св.Земле, как и в Сирии, растут хвойные дерева другого рода, более грубые и крепкие, как то пинны и кедры. Ибо обе эти страны выше Синайского полуострова и, следовательно, прохладнее. Ум Божий премудро распределил дерева и растения на поверхности земли, так же как и народы или созвездия на небе. Всему назначено свое место, соснам – возвышенная плоскость России, Карпаты, Афон, Тавр, Кавказ, а маннам – синайские долины, таящиеся меж гор.

Уади Гарендель замечательна и тем, что у верховья ее оканчивается горный хребет Ер-Раха и непосредственно начинается горная цепь под названием Ет-Тих⁸, которая непрерывно стелется к востоку до Эланитского, или Акабайского залива Чермного моря и служит длинной основой треугольника, вмещающего Синайский полуостров. До Гаренделя, между Ер-Рахой и морем, тянется и ширится пустынная равнина, исполосованная многими руслами дождевых потоков, а по ту сторону этой кустистой долины, между поморием и Ет-Тихом, высится страна гористая, населенная бедуинами, слывущими под именем алейкатов.

Я думаю, что Гарендель есть граница между Эфамо-Сурской пустыней и Элимом, о которых говорится в книгах: Исход 15:22, 23, 27, и Числа 33:8, 9. Эта Уади составляет не весь Элим, а только начало сего околотка, в котором израильтяне нашли двенадцать источников и семьдесят диких финичий. Ниже будет пояснено это мое мнение.

Из Гарендельской долины поезд мой поднялся сперва на высокий отрог Ет-Тиха, потом, спустя тридцать минут, потянулся по равнинной выси в юго-восточном направлении к Уади-У́сейт и через полтора часа остановился в ней на ночлег у источника, приосененного финичиями. Уже вечерело. Ни один луч солнца не освещал глуби сей долины и окрестных высот. Тени покрывали мое кочевье. Я был утомлен от продолжительного пути и едва мог писать свои дорожные заметки.

26, четверток. Утром, пока арабы вьючили верблюдов, осмотрена была мною Усейтская долина. Она так же, как и Уади Гарендель, нисходит от Ет-Тихского хребта к морю, мимо северной стороны горы Хаммам-Фараон, описывая извивистую линию. Источник ее, подле которого мы ночевали, есть не что иное, как лунка, вкось ископанная в крупном песке. Воды в нем мало, да и та соленовата. Вчера арабы деревянным ковшом начерпывали ее для своих верблюдов, которые сами не могли тут напиться по причине косвенности отверстия родника и скудости воды. Эта косвенность придана ему нарочито, дабы драгоценная влага не испарялась от солнца. В Уади Усейт по местам видны дикие финичия и акации. Она дика, суха, известковата. Ежели эта юдоль входила в состав библейского Элима, то источник ее, после двух гарендельских, был третий. Он напоевал часть израильтян, которые по многочисленности, без сомнения, раскочевывали на большом пространстве, так что одни оставались в Гаренделе, другие становали в Усейте, а прочие в сопредельных небезводных юдолях. Близоруки те, которые признают за Элим одну Усейтскую долину. В ней никак не могли поместиться два миллиона народа со скотом. Ибо она узка, коротка и стеснена утесистой горой Хаммам-Фараон.

По Усейту мне хотелось спуститься к подошве этой горы, омываемой Красным морем, дабы видеть истекающие из нее горячие, серные ключи, которые известны под именем Хамма́м Фарау́н, бань Фараоновых. Но проводники отклонили меня от этой поездки, поставив на вид трудность дороги, отдаленность помянутых бань и невозможность обогнуть гору у моря, потому что скалы ее стоят в самой воде. Я раздумал и за верблюдами пошел по торной дороге, по которой обыкновенно водят поклонников на Синай.

Иду, опираясь на манновый посошок свой, и творю святую молитву в час утренний. Арабы разговаривают между собой. Непонятен мне их говор. Допытываю у переводчика смысл их речей. Он отвечает мне: «Бедуины превозносят мудрость своих советов, только что данных вам, и хвалят ваше послушание и кротость».

Иду, опираясь на манновый посошок свой, и соображаю, что ежели Гарендель, Усейт и сопределие сей последней долины составляют библейский Элим, то из сего околотка Моисей с народом своим мог идти к морю (Чис. 33:9, 10) только настоящей дорогой. Ибо утесистая гора Хаммам Фараон, непроходимая у моря, неизбежно отводила его на нее. Такое соображение услаждает мою душу, любящую помянуть шествие израильтян к Синаю. Мне вожделенно быть там, где Всевышний чудно проявлял Свою славу.

Иду, опираясь на манновый посошок свой, и вижу вдали под небом как бы купол огромный, высокий и круглый; всматриваюсь более и более в величественный предмет сей; и он кажется мне уже кудрявой головой на плечах исполина, прикрытой тончайшей тканью сине-лазуревого цвета. Спрашиваю бедуинов: «Что это такое?». Они говорят мне: «Это гора Зербал». Я опять вперяю в нее взор мой, остановившись на несколько мгновений, любуюсь ею и в душевном восхищении, которого нельзя передать никаким пером, произношу слова Псалмопевца: «Дивна дела твоя, Господи! Дивно светиши от гор вечных!».

Плоская наклонность, по которой тянулся поезд мой, называется Ель-Хёвсе по имени малой уади, до которой мы достигли спустя два часа по отъезде из Усейта. Эта юдоль ничем не замечательна. Дальнейшая дорога извивалась между отрогами и холмами Ет-Тихского хребта и горой Хаммам Фараон, которая довольно высока, обрывиста и дика. Темя ее исщепано, чело усечено прямо, середина и низовье подперты косвенными обвалами. Она состоит из известняка, пропитанного сплошь кремнистым веществом, и от того кажется темно-красновата, за исключением тех мест, в которых резко обозначается мел. Обрывистые утесы ее тянутся вдоль Чермного моря от горячих ключей до устья Уади Тайбе и преграждают там прибрежную дорогу путнику, который может пройти лишь пешком по узкой стезе, протоптанной в верхней части сей горы, как говорили мне проводники мои. При таком положении Хаммама, израильтяне неотменно должны были следовать из Гаренделя и Усейта тем путем, которым ехал я.

После Уади Ель-Хёвсе, спустя 30 или 40 минут, пройдена была нами долина Атал, бедная пажитями и растительностью от того, что почва ее селитренна. В ней, по словам арабов, есть два скудные родника воды в ямках. После вод гарендельской и усейтской я считаю их четвертым и пятым источниками Элима. Уади Атал врезывается в Хаммамскую гору и с ней сливается, не доходя до моря.

Из этой долины мы начали спускаться южнее к верховью Уади Тайбе. На пути у одной возвышенности арабы указали мне небольшую кучу, сметанную из камней, и поведали, что тут древле погребена была жена Реиса-Ет-Фемана. Напрасно я допрашивал их, кто этот Феман. Они не знали ни рода, ни судьбы его. В священной Книге Бытия, в числе сельных сынов Измаила сына Авраамова, упоминается Феман (Быт. 25:15) В той же книге говорится, что у Исава отца Едомля на горе Сиир (сопредельной с Синаем) родились сыны Елифас и Рагуил, и что у Елифаса был сын, старейшина Феман в земле Идумейской (Быт. 36:10, 11, 15, 16) Который же из сих двух Феманов похоронил жену свою на Синае? Вероятно, второй. Ибо сын Измаила ничем не прославил себя, и ближайшие потомки его не жили на Синае, а потому некому было сохранить и предание о нем и о жене его; внук же Исава, как видно из Св.Писания, был один из первых Аллу́фов, т.е. начальников едомского племени, древле владевшего Синаем. Когда жена его скончалась в помянутом месте, вероятно, на пути в Египет или оттуда, память о ней как о супруге известного родоначальника сохранилась в потомстве – тем вернее что едомляне весьма долго обитали на Синае. Внука Исава, Эла, по свидетельству арабского писателя Макри́зи, основала там город Элу в самом углу восточного залива Красного моря. Мадиамляне, потомки Мадиана, сына Хеттуры, второй жены Авраама, и единоплеменники едомлян, укрывавшие у себя Моисея, занимали восточную часть Синайского полуострова. Город Эла и ближайшая к нему торговая пристань Асион-Гавер находились во власти едомлян во время переселения израильтян из Египта в Палестину (Втор. 2:8) Мадиамляне пережили все прочие племена на Синае. Около 600 года по Рождестве Христовом их видел в тамошнем городе Фаране блаженный Антонин⁹. От них перешло предание о Фемане и о жене его к предкам нынешних бедуинов синайских, переселившихся сюда из Гжаса – этой древней области мадиамлян. Простота и, так сказать, семейность сего предания без всяких прикрас, наименование Фемана Реисом, т.е. главой, родоначальником, без подробностей его жизни, почтение к памяти его жены, заставляют думать, что нынешние скитальцы на Синае рассказывают путешественникам событие чрезвычайно древнее. Эти мысли в такой последовательности возникли во мне у могилы праматери племени едомского; и я благоговейно почтил ее память. В Святой Земле находятся погребальные пещеры Сарры, Ревекки, Лии и Рахили, а здесь одиноко стоит могильный холмик их ближайшей родственницы, которой имя ведает один Бог.

От Атала до Уади Тайбе дорога пролегает через местность, перепутанную многими мелкими юдолями. Посему арабы называют ее Ше́баки, что значит «сеть». В течение полутора часов поезд мой тянулся по этому скучному месту.

В верховье Уади Тайбе разделяются две дороги в Синайский монастырь. Одна, налево, пролегает по наклонной выси, ближе к Ет-Тихскому хребту и к песчаной пустыне, расстилающейся у подошвы его; другая, направо, склоняется к Чермному морю через Тайбскую долину и поморием ведет до городка Раифы и далее, а через внутренние горы до развалин Фарана и самого монастыря. Первая немного короче второй. Но на обеих есть предметы, достойные внимания любознательного богомольца; посему я решился проехать в св.обитель верхней дорогой, а воротиться нижней и, перекрестясь, пошагал налево от Тайбе в Уади О́ммар, в приятной надежде видеть таинственные развалины на горе Зарбу́т ел-Ха́дем.

Оммарская долина широка и вдоль обставлена высокими и крутоярыми скалами известковой породы. После трехчасового пути по ней огибаешь юго-восточный, крутолобый угол горы Зарбут-Оммар, у самой подошвы ее. Эта высокая гора с остроконечным верхом, похожим на колоколенку, издали видна заранее. Если не изменяет мне память, то ее называют также Ел-Джа́маль, т.е. верблюд, по причине острой вершины, которая бедуинам кажется верблюжьим горбом. За углом Зарбут-Оммара опять тянется та же долина, но более в восточном направлении. Здесь в первый раз встречаются, направо от дороги, камено-песчаниковые скалы, налево же высится хребет по большой части известковый. Видно, что силы природы тут пользовались разными материалами подземными и работали одна другой крепче. Продолжая путь между разгоряченными скалами еще два часа, я утомился и потому пожелал расположиться на ночлег у выхода из Уади Оммар, где ее скалы почти оканчиваются с обеих сторон. Но переводчик, монахи и бедуины уговорили меня проехать до источника сладкой воды в Уади Насб. Общая воля увлекает человека, как сильное течение уносит судно. Я повиновался. В пути минул еще час с небольшим. Тогда силы мои изнемогли, и я приказал остановиться в песчаном околотке, который называют Де́ббет Эн-Насб. Напрасно переводчик пугал меня змеями, водящимися тут в песке; напрасно проводники мои роптали и уговаривали меня подвинуться далее, обещая мне тень и воду. Воля моя была непреклонна. Переводчик отыскал местечко, усеянное камешками, и на нем водрузил мою кущу. А синайские старцы уехали к источнику, до которого было не близко. С ними отправился за водой один из проводников моих на облегченном верблюде и привез ее в мой стан в бочке.

В Уади Оммар, кроме манн, растут акации, с которых арабы собирают древесный клей (Gummi Arabicum) для продажи.

27, пятница. Часа за два до восхода солнца я пробудился и велел вьючить верблюдов, желая пораньше осмотреть подробно развалины Зарбут Ел-Хадема. Арабы живо и скоро исполнили свое дело; и поезд мой двинулся по прямой дороге в Уади Эн-Насб в юго-восточном направлении. Идя за ним, я расспрашивал проводников об этой долине и ее окрестностях.

– Что значит название Эн-Насб?

– Собрание вод.

– Стало быть, здесь много источников?

– Есть три налево от нашей дороги, там, выше к Ет-Тиху. (Показывают рукой)

– Далеко от нас?

– Часа в два поспеете туда.

– Как они называются, и какова в них вода?

– Мы называем их «Ель-Ма́льх», а вода в них такая же, как и везде. («Соленовата», – подумал я)

– Кроме их, есть ли здесь другие родники?

– Есть: впереди, Эн-Насб с хорошей водой; по выходе из Насбийской долины к морю – Эн-Мóрка и недалеко от сего ключа – запас дождевой воды в Уади Дафа́ри.

– А хороша Насбийская долина?

– Рай! Фиников, манн, акаций и корму для верблюдов и коз довольно. Когда идут дожди, тогда из всех соседних долин текут в нее воды и рекой стремятся по ней к морю.

(Тут я лучше понял, почему эта долина названа «собранием вод», и продолжал спрашивать)

– Устье Уади Насб так ли близко подходит к морю, как устье Уади Тайбе?

– Ля̃-ля̃-ля̃, т.е. ни, ни, ни! Между ним и морем пролегает равнина.

– Велика она и кормна?

– У-у-у! – Отвечали арабы протяжно, выпучив глаза, отдув губы, приподняв пальцы и сгустив их в виде палатки. Этим они давали знать, что равнина обширна и способна для перекочевания.

– Растут ли на ней дерева?

– Растут одни ма́рхи. (Густые и ненизкие кустарники с предлинными иглами вместо листьев, по-славянски «сме́рчие».)

– А какое племя ваше кочует здесь?

– Алейкаты. (Это название напомнило мне библейских амалекитов, с которыми евреи сражались на Синае.)

– Много их?

– Столько, сколько звезд видно ночью из глуби этой долины, – отвечал один алейкат, улыбаясь.

Мне люб был замысловатый ответ его.

Я перестал спрашивать проводников своих, потому что с восходом солнца во мне снова засветилась мысль о библейском Элиме, в котором израильтяне становали на пути к Синайской горе. «В Уади Насб, – думал я, – находятся шесть источников и финиковые сады; в соседних же долинах, Тайбе, Атал, Усейт и Гарендель, существуют другие шесть: итого двенадцать. Итак, по всей вероятности, околоток, заключающийся между Гаренделем и Эн-Насбом, включительно с сими двумя долинами, есть древний Элим. Протяжение его весьма велико. Тут, у двенадцати источников, при нескудных пажитях, под тенью разных дерев, было раздолье для сего народа, который уходил далее. Из Элима евреи спустились к морю. И это обстоятельство побуждает искать сей местности в нагорных долинах, начиная от Гаренделя до Тайбе и Эн-Насба, кои ведут прямо к морю». Такие думы услаждали мою душу. Я радовался тому, что находился на пути народа Божьего к Синаю¹⁰.

У источника Эн Насб меня посадили на верблюда. Оттуда поезд мой скоро вошел в Уади Свук, которая тянется вдоль Эт-Тихского хребта с востока на запад и впадает в долину Насбийскую, а не в море. Эта Уади широка и песчана. Достигнув до поворота направо к таинственному Зарбут-Хадему, я взял с собой переводчика и трех вооруженных проводников, а прочим велел ехать далее, наказав им остановиться на ночлег в Уади Се́и.

Как только мы перешли через песчаную при́высь в направлении к западу, нам представилась узкая и длинноватая котловина. Арабы повели нас по ней вдоль. На левой стороне ее го́ры, разрозненные ущельями, гораздо ниже Зарбут ел-Хадема, который справа окаймляет котловину. Эта гора с ее ущельями, выемами, отвесами и островершиями, казалась исполинским укреплением. В ней, у самого устья котловины, приосененного деревами, есть широкое ущелье со скалистыми стенами по обеим сторонам его. В глуби сего ущелья виден отвесный обрыв, с которого в дождливое время стремится водопад. Несколько кустарников, акаций и зеленых кочек уменьшают суровость вида, какую придает сему месту дикий цвет горных скал.

Когда проводники подвели меня к углу горы, врезавшемуся в котловину низменным, но обрывистым отрогом, я сперва полюбовался, в соседнем углублении скалы, розовыми и белыми слоями, наложенными Творцом один на другой; потом осведомился, есть ли с нами вода (ею запаслись), и с животрепещущею радостью, какая обыкновенно чувствуется у преддверия таинственного предмета, имеющего тотчас открыться, полез на обрывистый отрог, как ретивый воин на крепость, вскарабкался туда кое-как и бодренно начал подниматься на гору по стропотной стезе, обозначенной по местам кучками камней. Любознательность души, любящей помянуть дни древние, не ведает опасности и не чувствует труда и усталости. Она есть сила, уравновешивающая наше тело и придающая ему гибкость, ловкость и легкость. Минут через сорок я очутился на горном отроге не так-то покатом. Оттуда стезя более ровная ведет по узкому хребту горы, стесненному с одной стороны широким ложем дождевых вод, а с другой островерхими скалами, кои господствуют над долиной. Наконец круг зрения расширился; и я увидел как бы надгробные памятники, которые стоят около развалин, как некие призраки, на месте самом угрюмом. Сердце мое от радости забилось сильнее: а в глазах я ощутил двойной прилив света. С первого взгляда стоячие камни, обтесанные в виде египетских обелисков, однако с закругленными вершинами, и водруженные в такой пустыне, какова синайская, где не чаешь и тени искусств изящных, эти камни изумляют мысль своей особенной постановкой и таинственностью. Изумление возрастает, когда приближаешься к самым развалинам, ходишь среди них и видишь в пустыне зодчество египтян особенного вида, с иероглифами, зодчество, которое лишь ими было придумано и любимо и которое показывает их неутомимое терпение при ломке, тесании, выглаживании, постановке и кладке камней, их страсть к священным изваяниям и надписям, их народность и веру. Я внимательно и подробно осмотрел хадемские развалины и начертил их план на месте¹¹.

Эти остатки седой древности находятся в ровной ложбине на темени горы. Главную часть их составляет храм с невысокими обелисками в середине и за стенами его. Он узок, но длинен¹². Левая стена его разрушена до основания и тут же разметана нестройными грудами, а правая с поперечным простенком у самого входа в храм пощажена, но не вся: лишь на несколько четвертей она возвышается над уровнем земли, инде ниже, инде выше. Это святилище разделено было на три части. В первой от входа, длинной, молился народ, под открытым небом, между двумя рядами обелисков и тонких колонн с иссеченной на них головой богини Изиды. Во второй, малой и отгороженной особыми простенками с двумя дверями, также среди двойных обелисков, стоял жертвенник. На передней стене сей внутренней части храма уцелели иероглифы и изваянные лики богов. Третье отделение назначено было для хранения священных сосудов. Оно почти совсем разрушено, кроме одного приземистого куска правой стены. Далее впрямь, за сим отделением находится несколько низких погребальных пещер, иссеченных в цельной песчаниковой скале. Они повреждены, кроме одной в правой стороне, выдающейся за линию храмовой стены. Сия малая пещера, которую я обозревал, согнувшись, четвероугольна. Плоский потолок ее поддерживается четверогранным столбом, иссеченным из скалы вместе со всей усыпальницей. В ней нет ни мертвенного ложа, ни особого гроба. Но устройством своим она совершенно походит на погребальные комнаты, какие я видел в верхнем Египте. Судя по этому сходству, думаю, что она была облицована штучными камнями, на коих были изваяны боги и письмена иероглифические. Жаль этой утраты. Ибо надписи могли бы пояснить загадку: кто тут погребен был и когда?

За внешними стенами храма, весьма близко от них, находится несколько обелисков: за правой стеной два, а за левой пять. Внутри же святилища, загроможденного обломками, уцелели четыре обелиска у входа, две колонночки и один обелиск налево близ двери, ведущей в жертвенное отделение, два обелиска внутри сего отделения и один направо подле усыпальницы: всего пятнадцать обелисков и две маленькие колонны. Одни из этих памятников стоят на своих местах, а другие повержены на землю. Все обелиски, иссеченные из местного, твердого и густого песчаника в виде толстой, длинной и широковатой доски с закругленным верхом, исписаны египетскими иероглифами и украшены изваяниями, но с одной стороны. На некоторых из них видны вверху два символические змия у окрыленного шара, под ними боги, ниже – священные письмена, и еще ниже – жрецы, приносящие жертву. Колонны же увенчаны четверосторонними наглавиями (капителями.) На каждой стороне их изваян лик богини Изиды с удлиненными глазами, вроде миндального ореха, и с коровьими ушами. Все изваяния и письмена сохранились довольно хорошо, несмотря на то, что памятники, сделанные из песчаника и поставленные на высокой горе, подвержены были всем непогодам в течение тысячелетий. Синайское жаркое солнце, чистота и тонкость тамошнего воздуха, способствовали сохранению их.

Говоря о внутреннем расположении хадемского храма, я заметил, что переднее отделение его назначено было для народа, среднее для жертвоприношения, хотя в нем нет и следов жертвенника, остальное же для жрецов. Верность сего замечания подтверждается тем, что это святилище расположением своим походит на древнейший храм в Карнаке, в котором я видел, при входе в него, лес из огромных колонн для стояния народа, в середине жертвенник у высочайшего обелиска и далее – горницы для жрецов, облицованные прекрасными изваяниями и иероглифами.

Близ хадемского храма есть несколько ям и насыпей, в коих попадаются куски железа и выгарки меди. Я взял на память уродливый кусок ее накипа. Видно, тут разрабатывались эти металлы. Обстоятельство важное! Оно служит к пояснению загадочного существования святилища на горе Зарбутской.

Осмотрев развалины, я сел на камень лицом к отдаленному обелиску, который одиноко стоял на холме, и, озаренный ярким светом в тонком воздухе горном, казался призраком. Во мне горело желание узнать судьбу и назначение хадемских памятников. Не понимая начертанных на них иероглифов, я развернул описание Египта, составленное знатоком этих письмен Шамполионом Фигак, и прочитал те места, где он говорит о сих памятниках. По его словам, египетские фараоны 16, 17, 18 и 19 династий владели Синайским полуостровом с 2270 по 1279 год до Рождества Христова; и в честь некоторых из них, именно, Осортазена I, Аменемжома III, Менефты I и Рамсеса VI, воздвигнуты были обелиски около капища на Хадемской горе. Такое скудное сказание не удовлетворяло моего любопытства. Хотелось знать: по какому поводу египтяне построили храм на Ель-Хадеме, что тут делали и с какой целью ставили обелиски? В уме возникали разные соображения. Сначала я предполагал, что гора Ель-Хадем в мнении египтян искони была местом заветным и священным по воспоминанию или об изобретении тут письмен, или о получении оттуда веры и закона, или о погребении там какого-либо досточтимого лица и что некоторые фараоны ходили туда на поклонение и в память своего набожного странствия ставили обелиски около тамошнего капища. Но это предположение, как оно ни казисто и как я ни желал подкрепить его тем, что ежели египтянам не показалась странной просьба Моисея отпустить израильтян к одной горе для принесения там жертв Иегове, значит, у них самих было обыкновение совершать подобные набожные путешествия, это предположение отвергнуто было мной, как не имеющее никакого исторического основания. Находясь в недоумении, я вертел в руках местный кусок железа или меди, похожий на зрелый грозд винограда; и он подал мне повод решить задачу весьма просто. Видно было, что египтяне водворились на Хадемской горе, потому что в окрестностях ее нашли железные и медные руды. Обилие металлов и гранитного и порфирового камня, коих нет в Нильской долине, заставило их держаться на этом пограничном месте. Фараоны построили тут храм для рабочих людей и их приставников, посвятив его, вероятно, богине Изиде, лик которой поныне виден на капителях местных колонн. Приставники по доброй воле, или по предписанию правительства, ставили около своего храма обелиски в честь своих государей, а за ним в погребальных пещерах полагали мумии. Постановка памятников на Ель-Хадеме прекратилась после 1279 года до Рождества Христова при двадцатой династии фараонов, вероятно, потому, что тут истощились медные руды, и потому, что при этой династии египтяне были слабы от внутренних раздоров, а Синаем овладели сперва идумеи, потом евреи и финикияне при Соломоне и Хираме. К этому времени (за 1050 лет до Р.Х.) можно относить разорение хадемского храма египтян, как нетерпимого евреями. По крайней мере, известно то, что он уже не существовал в два последние века до Рождества Христова. Ибо о нем ничего не говорят не только Стравон и Птоломей, но и Артемидор и Агафархид¹³ в своих заметках о Синае.

После таких воспоминаний и соображений я еще раз осмотрел маститые развалины с бóльшим вниманием и прежним путем воротился в долину Свук, где поджидали меня погонщики наших верблюдов. Не забываю сказать, что на обратном пути замечены были мной на Хадемской горе искусственные желобки для стока дождевой воды. Когда бедуины усадили меня на горбуна моего, мне вздумалось расспросить их о хадемских памятниках.

– Благородные бедау́и! Скажите: что такое было на горе Зарбут Ель-Хадем?

Один из них, побойчее других, не обинуясь отвечал:

– Там погребена была франкская царица.

– Кто тебе сказал это?

– Сам я так думаю.

– Почему же ты так думаешь?

– Потому что только вы, франки, ездите туда на поклонение. Стало быть, там погребена ваша царица.

Полагая, что этот проводник шутит со мной, я подозвал к себе другого и упросил его пересказать мне предание, или толк местных бедуинов о виденных развалинах. Он поведал вот что: «в старые времена на Ель-Хадеме были заколдованные золотые ворота; царям хотелось взять их себе, но они не давались. Решено было принести в жертву несколько служителей (Хадем), чтобы умилостивить Аллаха и овладеть сокровищем. Аллах умилостивился жертвами; и золотые ворота достались царям». – Выслушав эту маленькую повесть, я отделил сказочную оболочку ее от сущности; и мне ясно было, что на Синае уцелело глухое предание о разработке металлов на Ель-Хадеме в древнейшие времена; ясно было и то, что тут работали ссылочные преступники и что туземные скитальцы видели в них жертвы корысти общественной и по ним назвали это место Зарбут Ель-Хадем, чтó значит: «возвышенность служительская, рабочая».

Пока я разговаривал с бедуинами и размышлял о превратности судьбы людей и их понятий, преданий и памятников, поезд мой приблизился к крутой и дикой теснине в конце долины Свук и начал подниматься по ней. Тут в скалах видны слои зеленого камня.

За этой тесниной непосредственно начинается долина Хамиле и в прямом направлении протягается от запада к юго-востоку. Мы въехали в нее. Она с обеих сторон сплошь обставлена нагими холмами песчаникового свойства. Почти в начале ее на скалах иссечены так называемые «синайские надписи» и между ними безобразные очерки верблюдов и серн. Тут я в первый раз увидел эти таинственные резы и черты и подивился им, не зная, какие люди, когда и по какому побуждению сделали их. Жалею, что не было у меня охоты отподобить их. Первая новизна, первая диковина должна бы занять первое место в описании путешествия. Но кто не делает промахов? В другой раз буду исправнее, а теперь спешу заметить, что песчаная и безводная Уади Хамиле наполнена кустарниками и, широкая в начале, постепенно суживается и становится глубже.

Из нее мы поднялись на малую равнину. Тут находится кладбище окрестных бедуинов. Могилы их прикрыты обломками камней. На этом месте вечного покоя скитальцев было так тихо, что я слышал собственное дыхание, которое от меня примет Тот, Кто вдунул в человека дыхание жизни.

Оттуда через полчаса мы прибыли в Уади-Се́и и расположились в ней ночевать. Эта долина облицована уже не песчаниковыми, а зелеными и порфировыми скалами и холмами.

28, суббота. С рассветом поезд мой двинулся с ночлега и скоро вошел в долину Ба́раг. Она тесна. По обеим сторонам ее высятся разнообразные толщи гранита и порфира, исполосованные слоями зеленого камня. Русло ее покрыто отвалами от соседних высот. Даже по дороге валяются обломки гранита. Видно было, что тут горы некогда были сотрясаемы весьма сильно. Вся эта долина наполнена высокими мелколиственными акациями. С них бедуины собирают камедь аравийскую. Спустя два часа езды по Барагу мы подошли к пролому в искусственной, приземистой стене, которая когда-то преграждала как эту долину, так и склоны холмов ее. Я спросил переводчика: что такое тут было; и он рассказал мне следующее происшествие:

«Издавна только синайские бедуины имели право перевозить купеческие товары из Суэса в Каир. Но купцы по расчетливости своей начали дешевле нанимать, вместо их, бедуинов из племени Маазе и Хаэтат. Те обиделись, потому что теряли насущный хлеб, и в отмщение вооружились и ограбили большой караван с кофеем и другими товарами между Суэсом и Каиром, да и верблюдов увели в свои горы. Купцы пожаловались на них Мегмету-Али паше. Этот потребовал от хищников всей добычи. Но они, частью потребив, частью распродав ее, отвечали ему: «Мы были голодны, и потому все съели». Тогда паша послал три тысячи солдат для вразумления непокорных. Бедуины, узнав об этом, все собрались здесь и наскоро построили эту стену для своей защиты. Но солдаты разделились на три дружины, из коих одна выстроилась против них в русле долины, а две взошли на соседние холмы и напали на них сзади и с боков. Арабы, не предвидевшие такого движения военного отряда, после немногих выстрелов отступили. Отряд преследовал их до Синайского монастыря; и дело кончилось тем, что главный шех (старейшина) бунтовщиков сдался; они принуждены были заплатить несколько тысяч пиастров. Это случилось в 1823 году».

Жаль мне было бедных скитальцев, а более пожалел я о том, что в людях есть страшные грехи, скупость, самоуправство и мщение, кои не остаются без наказания.

От стены до конца Уади Бараг мы ехали более часа и, прошагав по устью впадающей в нее с севера долины Ки́не, в верховье которой есть родник сладкой воды, вошли в Уади Ель-Ля́буэ. Длинна – эта долина. В ней нет дерев и кустарников; но зато она богата пажитью для верблюдов и коз.

Когда поезд мой перешел из нее по устью боковой долины Рета́йме¹⁴ в некороткую Уади Ба́рах: меня заняли особенности этой дебри. Тут гранитные и порфировые холмы, составленные из крупного и грубого зерна, исщепаны; и в них широкие и узкие пласты цвета зеленого и черного стелются вверх и вниз и поперек, то порознь, то слитно, и на вершинах кажутся гребнями, а на боках и склонах – стенками. Изумительна сила, вместившая в гранит такой разноцветный раствор каменистого вещества, и в таких видах и направлениях! Было время, когда на Синае работал подземный огонь и курился дым.

В красивую долину Барах с севера впадает Уади Леш. Когда мы приблизились к устью ее, проводники поведали мне, что в ее верховье находится источник сладкой воды, а переводчик указал направо от дороги древнее кладбище и примолвил, что тут погребены франки. Это подтвердили и бедуины. Напрасно я допрашивал их: кто эти франки? Когда и как они зашли сюда, и по какому случаю похоронены тут? Они ничего не знали о них. Простота их предания без всяких прикрас и диковинных вымыслов ручалась за древность и верность его; и я подумал, что вероятно иерусалимский король Балдуин 1-й со своими крестоносцами из Акабы доходил до сего места и где-нибудь вблизи сражался с египетскими мусульманами и что убитые воины его погребены в устье Леша¹⁵. На Франкском кладбище нет ни одного памятника; и оно уже заметано песком и поросло пустынным быльем. «Вечная память вам, ратники креста!» – сказал я и, окинув взором просторную окрестность, увидел в передней дали гору Зербал. Ничем не заслоненная, она перед мной возвышалась к небесам и, казалось, подпирала их своими пирамидальными вершинами. Исполинское величие ее поразило меня. Не умею передать пером этого величия. Высокое и прекрасное лучше созерцается, нежели описывается. Чем более я смотрел на эту великолепную гору, чем более восхищался ее громадностью, багряной цветностью под ярким освещением солнца, смелой постановкой множества вершин ее, из коих пять казались пирамидами, а прочие столпами и утесами; чем более любовался ее расщепами и ребрами, уступами и выступами, расселинами и стоками вод дождевых, чистейшим сине-лазуревым небом над нею, и взволнованным морем песчаным перед нею, тем более изумлялся всемогуществу премудрого Творца и, исполненный благоговения к Нему, обнажил свою голову и в сладком умилении души воскликнул: «Дивна дела твоя, Господи! Дивно светиши от гор вечных!».

Духовное веселие от видения предмета высокого и велелепного продолжалось на всем пути от Леша до смежной Уади Ель-А́хдар. Ибо воображение мое отражало в себе, как в зеркале, ненаглядную гору, и душа моя видела ее внутри себя в том же величии и убранстве, в каком она чудно рисовалась в малом зрачке моего глаза. В Ель-Ахдаре восторг мой возобновился, когда тут Зербал еще раз открылся во всем своем величии. Смотрю и не насмотрюсь на него. Любуюсь и не налюбуюсь им. Это красота очей благолепнейшая. Это художная мысль Всемогущего. Это проповедь о Боге в возвышенном слоге.

Из Ель-Ахдара поезд мой перешел в узкую, дикую, и печальную Уади Сола́ф, а оттуда в обширную долину Шех, и в начале ее расположился ночевать. Было уже поздно. Я утомился на длинном пути.

29, воскресенье. Ранним утром мой табор снялся с ночлега. Когда первые лучи весеннего солнца озарили Уади Шех, я возгласил: «Слава Тебе показавшему нам свет!» и начал тихо петь славословие. После молитвенного возношения духа к Богу, надежда увидеть скоро Богошественный Синай возвеселила мое сердце. Под влиянием этого сладчайшего чувства я любовался всем, что примечал на пути. Чистейшая синева неба чаровала мои очи, и при виде ее громко говорило во мне Слово Божие: «не имать внити туда всяко скверно» (Откр. 21:27) Прелестные группы манновых дерев, их нежная зелень, их кудрявая густота, их тонкие ветви багряного цвета, одетые мельчайшим хвоем снизу до верху, их многочисленные стволы, отпрыскивающиеся вширь и ввысь и стелющиеся по крупному песку, их молодые побеги из этих живых настилок, их шум, их тень, под ними узорчатая ткань из света и оттенков игольчатого хвоя, а среди их качание солнечных лучей на лозочках тончайших, и сопроницание золотистого блеска с зеленым отливом, тешили, радовали и чаровали меня так, что я чувствовал взыграние всего существа моего и благодарил Бога, сподобившего меня видеть вся красная пустыни.

Долина, по которой мы ехали, называется «Шех», т.е. главная, большая. Это название весьма прилично ей. Ибо она очень длинна, широка, чиста, кустиста и богата пажитью для верблюдов и коз. Положение ее походит на дугу. В том месте, где она круто поворачивает к Синайской обители с севера на юг, ее перерезывает горный хребет, прямолинейно простирающийся от запада к востоку. Когда я приблизился к этому хребту и окинул его взором, его мрачность и суровость настроили мою душу к ожиданию чего-то необыкновенного, грозного и знаменательного. Смотрю вперед и вижу: мои спутники и вьючные верблюды поднимаются на одну при́высь и теряются из виду в гранитной горе, как будто она расступилась для них и опять сомкнулась. Поднимаюсь и я: предо мной – ущелье Рута́йбе. Вхожу в него и изумляюсь; иду среди его и восхищаюсь; еще несколько шагов и еще несколько восторгов; отступаю назад: ущелье замыкается; подвигаюсь вперед: оно раздвигается; смотрю на бока и на вершины его: они чаруют меня своей постановкой и убранством. Чудное ущелье! Всемогущий и премудрый Зодчий, сотворивший все по мере, весу и числу, поставил тут высочайшие гранитные утесы, одни против других, прямолинейно и косвенно, отвесно внизу и заломом к вершинам, налево сомкнутыми столпами, направо сплошной стеной, огранил их личины в виде пирамид, квадратов, треугольников и крупной чешуи, разместив эти узоры стройными группами по склонам и скатам, на уступах и в впадинах и к довершению прелести придал им цвет темно-багряный с лоском стекла. Нарядное ущелье! Изумительные нерукотворенные врата, кои ведут к Синаю Богошественному!¹⁶

За ними опять расстилается долина Шех и круто поворачивает на юг к святой обители. Широкая, чистая, но безлесная и безводная, она обставлена высокими, гранитными горами Ель Фрейя, Ум-Лёз¹⁷, и св.Епистимии. Эти горы освещены были солнцем так ярко, и над ними дрожал такой ослепительный блеск, а по ним волновался такой бело-дымчатый жар, что казалось, они горели, но не сгорали. Любуясь этим явлением природы, я думал, что некий свет струится из земли и что солнце движет его волнообразно. Как бы то ни было, но верно слово псалмопевца к Богу: «дивно светиши от гор вечных». Среди светолепных высот и дух мой возвышался и горел желанием поклониться Богу у неопалимой купины и на вершине Синая, где изречено Десятословие. Даже в очах своих я чувствовал сугубый прилив света. Еду по долине и то радуюсь приближению к цели путешествия, то благодарю Всевышнего, так милостиво проведшего меня по пустыням, то молю Его начертать в моем сердце святой закон. Еду и вижу: впереди небольшой холм наполняет устье Уади Шех, и на темени его развевается белое знамя. Приближаюсь и усматриваю на этом знамени заглавные буквы имени св.Екатерины. Понятно было, что синайские отцы ожидали меня сего дня и потому водрузили знамя своей обители на самом видном месте. Такое приветствие от лица великомученицы и девы святой растворило грудь мою сладчайшими чувствованиями: умилением, смирением и благоговением. Я спустился с верблюда и пошел пешком, но как только миновал скиниеобразный холм и увидел святую обитель и окрестность ее, поражен был величием, красотой, размерами и волшебным освещением сего места, так что стал, как вкопанный, и недоумевал, что вижу, – картину ли рисованную красками, образ ли, сделанный из мозаики в необъятных размерах, или велелепную природу. Всматриваюсь пристально в предмет изумительный. Предо мною на море песчаном возвышаются к небу гранитные горы багряного цвета Ед-Дер, Хорив, ель-Хамра и против них Ель-Фрейя и Губше, так что пять углов этих пяти гор, одни против других, окаймляют одну широко раскинутую меж них долину Рахийскую. И что это за горы? Дивные узоры! Хорив – усеченная пирамида, Ель-Губше – кудрявая голова, Ель-Фрейя – чешуйная стена, Ель-Хамра и Дер – огустевшие волны с красивыми всплесками; и все это накрыто сине-лазуревым небом и освещено хитро-художно, так что багряный отлив весь прозолочен. Считаю долины и насчитываю пять: за собой Эш-Шех и Ес-Себайэ, перед Хоривом Ер-Раху, между ним и Ед-Дером – Шуейб и у Ель-Хамры Ель-Леджу. Пять долин меж пяти великолепных гор – знаменательное место для откровения десяти заповедей человеческому роду! Поняв это, я преклонил колена на святую землю и облобызал ее. Не знаю, что было горячее, – она ли, или лобзание моей веры. Незабвенная минута! Когда я встал и пошел к монастырю по стропотной стезе, любуясь кипарисами, масличиями и гранатами в смежном с ним саду, оттуда увидели меня и начали звонить во все колокола и стрелять из пушек со стен. Оглушительное эхо раздавалось в горах приятно и страшно. Властные старцы и дикей их о.Никодим, весь белый, как лунь, поджидали меня у подъема в монастырь и, когда я подошел к ним, приветствовали по обычаю и предложили мне войти в св.обитель задней калиткой. Я облобызал их в уста, непрестанно славословящие Бога, и поручил себя их любви, а от предложения их отказался, изъявив желание подняться в монастырь так, как поднимаются все прочие поклонники, и пройти прямо в придел Неопалимой Купины. Они воротились через сад; а мне со стены спустили толстую веревку с запетлеванным в ней поленом. Перекрестившись, я сел на него; и меня начали поднимать тихо. Возношусь, упираясь ногами в гранитную твердыню, и смотрю вверх. Надо мной как бы на воздухе висит деревянная будка с широким отверстием внизу ее, и в ней подъемная веревка ходит по блоку в рычаге, утвержденном на стене высоко и наклонно к этому отверстию; но силы двигающей не видно. Когда меня подняли немного выше гребня стены и руками подтянули к ней; я стал тут и увидел широкий и ровный помост на башне под деревянной крышей, и среди его во́рот с навитой подъемной веревкой, который в виде шестерни водружен в пол и в потолок и вертится на пятах. К нему приделаны деревянные ручки, коими арабы приводят в движение шестерню, ходя кругом ее. Тут встретил меня о.эконом с меньшей братией и повел в соборную церковь по крутым и кривым лесенкам меж безобразных зданий, сплошь нагроможденных без всякого порядка. Как только я вошел в эту церковь, приятно поражен был ее отменным благолепием, светлостью, чистотой и узорчатым помостом из разноцветных мраморов. Старцы запели: «Достойно есть, яко воистину, блажити Тя, Богородицу» и проч. Эта песнь на месте, где неопалимая купина прообразовала Присноблаженную и Пренепорочную Деву и Матерь, без истления Бога Слова рождшую, была так пристойна и произвела во мне такое умиление, что я прильнул устами к образу Честнейшей Херувим и Славнейшей Серафим и, милися дея, молил ее воспламенить во мне любовь ко всему истинному, доброхвальному, честному и полезному. Потом дикей и ризничий провели меня мимо главного алтаря в придел апостола Иакова, брата Господня, и тут предложили мне скинуть мои сандалия. Я понял, что нахожусь близ места, где Моисей услышал глагол Бога: «Изуй сапог от ноги твоея: место бо, на нем же ты стоиши, земля свята есть». Душа моя исполнилась благоговения. Проникнутый сим чувством, я, босой, вошел в чертог, созданный на месте явление Бога Моисею в неопалимой купине, и, преклонив колена перед святой трапезой, водруженной над самым корнем этой купины, повергся долу и прильнул челом к святому месту.

Из чертога Неопалимой Купины провели меня в опрятную гостиницу, из которой видна вся Рахийская долина с ее высотами прелестными под освещением очаровательным.