Отец Георгий

В селе Илори, недалеко от церкви святого великомученика Георгия Победоносца, жил старый монах по имени Георгий (Булискерия), который в этой церкви прислуживал и пел. Происходил он из бывшего Мурзаканского округа, села Окуми, и был любимым сыном своей матери. Уже в детских годах в нем проявился талант художника. В то время фотография в Мурзаканской области была новшеством и воспринималась людьми как техническое чудо. Каждый снимок стоил больших трудов и ценился дорого. Человек должен был сидеть перед аппаратом в течение нескольких минут, застыв, как статуя. Любое движение в это время размазывало линии и делало фотографию негодной. Фотографу предъявлялись такие требования, что он должен был обладать большим художественным даром, чтобы сделать каждую фотографию картиной. Это дело было тогда не ремеслом, а искусством. Поэтому мать монаха Георгия, в миру Андрея, видя способности своего сына, решила сделать его фотографом, и он уже в юности вполне овладел этой профессией и стал пользоваться известностью не только среди своих односельчан, но и среди жителей окрестных деревень. Надо сказать, что он до глубокой старости сохранил красоту лица и какое-то изящество манер, чуждое всякой искусственности, но невольно заставлявшее людей относиться к нему с почтительным уважением. В его походке, умении держать себя с разными по профессии и образованию людьми, посещавшими Илорский храм, несмотря на непосредственность и простоту, было что-то величественное, как у царя, который переоделся в одежду странника. Можно было предположить, что в молодости этот человек отличался исключительной красотой. Мать желала женить его, но, не находя достойной невесты, медлила.

А между тем Промысл Божий открыл ему другой путь. Однажды по своим делам он был в Сенаки и остановился у родственников. За вечерней трапезой зашел разговор об известном подвижнике – отце Алексии (Шушания) ⁴⁹ (ныне причисленном к лику святых), основавшем в Сенаки монастырь. Рассказывали, что отец Алексий, перед тем как принять монашество, решил исполнить те добродетели, о которых говорил Христос в Своей беседе о Страшном суде ⁵⁰, чтобы подготовить себя к иноческой жизни и к высшему виду милости – терпению и молитве за мир.

Чтобы научиться терпению, он взялся ухаживать за больным, кормил его из своих рук, мыл ему ноги, а затем пил эту воду. Этот добровольный подвиг продолжался три года. Затем он стал посещать тюрьму, просил милостыню и покупал по праздникам пищу и подарки для заключенных. Затем он совершил паломничество пешком в Иерусалим и вернулся обратно с решимостью принять монашество. Он не хотел, чтобы монастырь, в котором он будет жить, был построен или, по крайней мере, начал строиться на пожертвования богатых людей, и потому решил сам как-нибудь заработать нужную сумму, чтобы положить основание первым келиям.

Сенаки был железнодорожным узлом. Водопроводная система работала очень плохо, и во время долгих стоянок поездов у единственного крана образовывалась огромная очередь. И вот подвижник решил набирать из ближайшего источника воду и разносить ее по вагонам за мелкие монеты. С утра до ночи он разносил с чайником и кружкой в руках воду по вагонам, и совершенно неожиданно эта самая обыкновенная вода начала казаться людям такой же вкусной, как минеральная, и ее стали требовать нарасхват.

Приобретя некоторую сумму денег и еще более усовершенствовавшись в смирении от такого добровольно взятого на себя труда, он приступил к постройке монастыря. Ни у кого не просил помощи, но вот удивительная вещь – люди сами приходили к нему и предлагали деньги и свои труды для постройки монастыря. Монастырь был освящен во имя святых Архангелов.

Уже в молодые годы отец Алексий стал духовным старцем – наставником для монахов и мирян. Многие жители Сенаки рассказывали о чудесах, происходивших по его молитвам.

От этих рассказов у Андрея Булискерия загорелось сердце, и он решил во что бы то ни стало посетить монастырь и увидеть его игумена. Утром он пошел на службу и сразу же в душе своей решил стать монахом. Отец Алексий, увидев незнакомого юношу, сказал, чтобы он остался на трапезе вместе с братией: игумен всегда приглашал на трапезу странников и приезжих.

Еще в храме Андрей увидел странника из России, увешанного тяжелыми крестами. Он стоял, подняв руки, неподвижно всю службу. Когда пришли на трапезу, игумен Алексий ласково сказал ему: «Христос распялся на одном кресте, почему ты носишь столько крестов? Избери себе вместо них один крест смирения». Тогда этот человек молча поклонился игумену и, сняв с себя все кресты, положил их перед ним, так же не сказав ни слова. Игумен взял один из крестов и сам надел его на странника, который, как потом оказалось, принял на себя подвиг юродства.

Андрей попросил игумена принять его для беседы и стал спрашивать, как ему жить и как спастись. Отец Алексий рассказал ему об Иисусовой молитве и заповедал всегда стараться иметь ее в сердце, в памяти и на устах, сказав, что сама молитва будет его путеводительницей.

Вернувшись домой, Андрей стал надолго уединяться в своей комнате, чтобы творить Иисусову молитву. Он стал избегать прежнего общества, уклонялся от встреч с друзьями. Видя это, мать встревожилась; думая, что сын заболел, она стала ходить к гадалкам и прорицателям. Сына как будто подменили. Он занимался прежним делом, но на все ее расспросы упорно молчал. На обычные разговоры о женитьбе ответил, что сам найдет себе невесту, подразумевая монашескую жизнь. Наконец он признался своей матери, что хочет уйти из мира и принять монашество.

Услышав такие слова, эта женщина стала кричать, рвать на себе волосы и причитать над ним, как над мертвым. Затем она стала уговаривать его остаться в миру. Она кричала, что не хочет умереть прежде, чем возьмет на свои руки внуков – его детей, а сын таким решением убивает ее. Затем она впала в ярость, похожую на беснование, и кричала, что сама своими руками задушит его. Сын не отвечал ни слова. Тогда она стала проклинать его и день его рождения самыми страшными словами. Андрей в ответ лишь низко поклонился ей и в ту же ночь ушел из дома и пришел к отцу Алексию. А тот – как будто ожидал его и знал, что произошло.

Сразу же отец Алексий написал письмо к настоятелю небольшого монастыря, который находился в лесу. Названия его я не помню. Там Андрей провел многие годы и там получил монашеский постриг с именем Георгий. Он часто посещал игумена Алексия (Шушания) как своего духовного отца и руководствовался его советами. Вспоминая о нем, монах Георгий всегда добавлял, что это был святой человек.

Незадолго до революции монах Георгий по благословению своего духовника построил в горах келию и стал жить там отшельником. Он развел сад, сажал картошку, за хлебом ходил в монастырь и близлежащие села. Началась революция, но казалось, что вся эта жизнь проходит мимо него: он забыл о мире, а мир забыл о нем.

Прошли годы. Однажды, спустившись с горы в свой монастырь, он увидел там только остатки обгоревших стен на месте келий и опустошенную церковь без дверей и с разбитыми окнами. Жители селения рассказали ему, что ночью в монастырь пришли какие-то люди,– наверное, для того чтобы арестовать монахов. Те, поняв, в чем дело, хотели скрыться в лесу, но их догнали и убили. Игумена зарубили топором, спаслось только два или три человека.

Услышав об этом, отец Георгий еще больше уединился в своей келии. Лишь иногда ночью он спускался в село за провизией; порой же люди и сами тайно приносили ему пищу.

После Второй мировой войны положение несколько изменилось, стали открываться церкви, в том числе Илорский храм святого Георгия. Жители Илори сумели сохранить чудотворные иконы великомученика, выкованные на серебре, и серебряную икону Архангелов.

Возродил храм святого Георгия в Илори архимандрит Иоаким (Шенгелая). Псаломщик Калистрат Пипия рассказывал об отце Иоакиме, что он всегда держал в руках молитвенник и каждую свободную минуту, будь то во дворе келии или в церкви, читал его.

Надо сказать, что архимандрит Иоаким умер смертью мученика. Один из прихожан Илорской церкви, умирая, умолял своих родных привести священника для причастия. Те приехали в Илори, когда архимандрит Иоаким был болен воспалением легких. Второй священник отсутствовал. Узнав, в чем дело, архимандрит Иоаким встал с постели, взял в алтаре Святые Дары и сказал, что по своему долгу пойдет причащать больного. Окружавшие отца Иоакима люди просили его остаться дома и ждать прихода своего собрата-священнослужителя. Но архимандрит Иоаким сказал, что не смерть ждет человека, а человек ждет смерти, и если больной умрет без исповеди и Причастия, то его кровь будет лежать на нем, и отправился в путь.

Случилось непредвиденное несчастье: от проливных дождей река поднялась и смыла мост, через который надо было перейти, чтобы попасть на другую сторону. Тогда архимандрит Иоаким решил перейти реку вброд и вошел в ледяную воду. В насквозь промокшей одежде он продолжал путь. Причастив больного, отец Иоаким вернулся в Илорский храм, положил дароносицу на престол и больше уже с постели не вставал. Через несколько дней он перешел в другой мир, исполнив заповедь Божию: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих ⁵¹.

Отец Георгий начал посещать Илорский храм, а так как ему по старческой немощи уже нелегко было ходить пешком, то архимандрит Иоаким предложил ему остаться жить при храме. Но Илорский храм посещало множество богомольцев из Западной Грузии, и отцу Георгию после многих лет безмолвия было трудно переносить многолюдие и шум. Тогда одна вдова, по имени Опиа, предложила ему поселиться недалеко от церкви в своем доме, предоставив одну из комнат в его распоряжение. Но и переменив место жительства, отец Георгий постарался сохранить свой прежний «устав» и знал только свою новую келию и храм.

Он особенно любил Иисусову молитву и, в противоположность архимандриту Иоакиму, который вычитывал все каноны, старался заменять их ею. Казалось, что он жил и дышал этой молитвой. Как и все делатели молитвы, он любил уединение. Даже свою келию он разделил занавесью на две части, так что у него, как у фиваидских монахов, получились внутренняя и внешняя келии. Он мог часами сидеть в полутемном углу келии, повторяя слова молитвы. Но от людей свой аскетизм он старался скрывать. Со всеми он был приветлив, не избегал тех, кто искал с ним встречи, не прерывал беседы, но мог очень тактично, не обидев человека, кратко ответить ему и распрощаться, как с родным. На примере отца Георгия я заметил, что если монах занимается сердечной Иисусовой молитвой, то это как бы передается окружающим и не располагает их к многословию, что настоящая деликатность – это нравственное благородство, основанное на любви, и она не может быть заменена никаким выученным этикетом.

Отец Георгий, следуя учению святых отцов, соединял Иисусову молитву с дыханием, но в отличие от многих других монахов он разделял Иисусову молитву на четыре части, неравные между собой. «Господи, Иисусе Христе» – произносил он во время вдоха, «Сыне Божий» – при выдохе, «помилуй» – вдох, «мя, грешного» – выдох. Он говорил, что так ему легче произносить Иисусову молитву, чем разделять ее, как обычно, на две части.

Старец отличался нестяжательностью. Он удивился, когда увидел в моей келии два Евангелия, и сказал: «Если ты имеешь две одежды, то одну отдай неимущему; если имеешь пищу, поделись ею с голодным, а тем более – книгой, от которой зависит спасение души». Он сказал, что монах не должен иметь много книг,– это тоже стяжательство, которое мешает молитве, тем более одинаковых книг. Сам старец имел только Евангелие, Псалтирь и молитвослов. Он часто любил повторять, что вся философия мира заключается в Иисусовой молитве. Нас поражала строгость, с какой старец держал посты. Во время Святой Четыредесятницы, кроме субботы и воскресенья, он ограничивался двумя картофелинами в день, даже не притрагиваясь к хлебу; наверное, он привык так держать пост в отшельническом уединении, где питался преимущественно картофелем со своего огорода. Иногда старец вместе с другим монахом, отцом Амвросием (Гвазава), пел на церковном богослужении старинные монастырские грузинские песнопения на память. Таких напевов я не слышал больше нигде.

После смерти отца Иоакима отец Георгий считал своим духовником архимандрита Константина (Кварая) из Сенаки, к которому ездил на исповедь. Однажды он приехал от него в каком-то особенно радостном настроении. Казалось, он весь светился этой глубокой и тихой радостью. Старец поделился со мной, что получил схимнический постриг с именем Гавриил, чтобы я поминал его под новым именем на проскомидии. Сам он схимнического одеяния не надевал никогда, скрывая свою схиму от всех. Мне запомнилось прикосновение его руки, когда он подходил ко мне под благословение. Иногда я сам при этом целовал его руку. Его худые старческие пальцы казались мне нетленными мощами, они оставляли ощущение какой-то особой чистоты.

Отец Георгий дожил до глубокой старости. Когда его спрашивали о возрасте, он затруднялся ответить, сколько ему лет. Наверное, земное время стирается из памяти тех, кто бОльшую часть жизни провел в пустыне. Скорее всего, ему было под девяносто лет, но почти до самой смерти он сохранял удивительную легкость движений, наверное, благодаря постоянному посту, но в то же время он не допускал спешки и торопливости. Он был очень прост и непринужден, однако не походил на ребенка, как мцхетский схимонах Авраам ⁵², напротив, в нем виден был умудренный годами и духовным опытом старец, который смотрит на земную жизнь (в том числе и на свою жизнь) уже из другого мира, светлым и спокойным взором. Мне никогда не случалось видеть его рассерженным или просто недовольным, беспокойным. Наверное, если бы даже небо столкнулось с землей, он только и сказал бы: «Слава Богу за всё».

Незадолго перед тем, как я уехал из Илори, он благословил меня частицей Мамврийского дуба, и в ту минуту мне казалось, что передо мной стоит праотец Авраам, который принял у Мамврийского дуба Святую Троицу. Через некоторое время я услышал, что отец Георгий после непродолжительной болезни скончался и был погребен в ограде Илорской церкви, недалеко от входа в храм.

Я увидел его могилу, когда последний раз был в Илори. На ней лежала дорогая плита из черного мрамора, на которой был графически изображен портрет отца Георгия в монашеском одеянии. Мне сказали, что родные, узнав о его смерти, решили воздвигнуть своему сроднику памятник на одинокой монашеской могиле. И хотя такое надгробие не очень подходит для монаха, я все-таки благодарен им за то, что еще раз смог взглянуть на дорогие для меня черты лица незабвенного старца. Затем я увидел его единственный раз во сне вместе с незнакомыми мне монахами. Он обходил храм, как во время крестного хода.

Схимонашество твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем!

* * *

Мне хотелось бы упомянуть здесь же еще об одном человеке – простой русской девушке Марии Добрыниной, которая самоотверженно служила отцу Иоакиму, а затем, по его благословению,– отцу Георгию, в схиме Гавриилу. Это была одна из немногих женщин, заслуживших особое уважение жителей Илори. Сначала она работала на чайных плантациях в Очигварском районе, затем уборщицей в пекарне. Ее семья переехала в Грузию из Липецка еще до Отечественной войны. Мать Марии была женщиной верующей, очень кроткой и тихой; она умерла, приняв постриг с именем Варвары. Отец же, напротив, был человеком характера крутого и противоречивого.

По рассказам Марии, он в 30-х годах принимал и даже прятал в своем доме священников, что грозило ссылкой для всей семьи, а затем неожиданно стал богохульничать. Когда открылся Илорский храм, то одна из подруг Марии сказала ей: «Пойдем в церковь, посмотрим, что там». Та помнила огромный липецкий храм, куда ходила в детстве, и с радостью согласилась. Она хорошо умела шить, и архимандрит Иоаким поручал ей шить накидки на аналой, а также чинить старые облачения и другую простенькую работу.

Можно сказать, что сам святой Георгий призвал эту девушку в свой храм. Вскоре она уже не могла прожить без храма ни одного дня и каждый день после работы пешком шла с плантации в церковь. Спала Мария зимой в сторожке, а летом –прямо на паперти. Она была воспитана родителями в строгом целомудрии, но одевалась, как все женщины ее возраста, и, наверное, когда собиралась в церковь, надевала лучший наряд. Однажды архимандрит Иоаким спросил: «Мария, зачем тебе нужно шелковое платье?». Услышав это, она, придя домой, в тот же день отдала свое платье подруге. В конце концов у нее осталась только самая простая одежда, и она стала ходить в одном и том же в жару и в холод, подобно юродивой. Все деньги, которые зарабатывала Мария, она отдавала на храм и нищим.

После кончины отца Иоакима Мария каждый день подолгу молилась на коленях у его могилы. Затем до самой смерти отца Георгия она ежедневно, возвращаясь с работы, приносила ему хлеб, который давали ей в пекарне. Этих нескольких хлебов хватало на всю семью в доме, где жил отец Георгий. Я не знаю точного расстояния между Очигвара и Илори, но, наверное, не меньше десяти километров, и такой путь проходила Мария ежедневно, кроме тех дней, когда должна была дежурить в пекарне. На воскресные и праздничные службы она приходила вместе со своей матерью, а отец, разгневавшись, ушел от них и жил один в каком-то брошенном домике. У него были странные душевные перепады: он то молился, то плакал, что церковь отняла у него жену и дочь.

Мария ухаживала за монахом Георгием, как дочь за своим отцом, и старец даже ласково называл ее кормилицей. Ведь, несмотря на то что Илорскую церковь постоянно посещали паломники, пищу для монахов достать было нелегко: в храм по обету приносили в дар животных, в день резали по нескольку овец и козлят, так что служащие храма питались мясом,– кроме того, оставшихся животных распределяли по очереди между жителями села. Даже была поговорка: «Если ты сварил мамалыгу, то иди в Илори за мясом». Так что слова отца Георгия о том, что Мария – его кормилица, были недалеки от истины.

От отца Иоакима и отца Георгия Мария научилась Иисусовой молитве, и когда я спрашивал, идет ли молитва сама собой в ее сердце, то она говорила, что когда идет, то всю ночь спать не может, лежит с открытыми глазами. Как я сказал, она любила спать на паперти у входа в церковь, положив под себя рваное одеяло, которое хранила в углу сторожки. Ночью она часто вставала на молитву перед иконой святого Георгия, которая висела над дверью храма. Казалось, что, кроме храма святого Георгия, у нее нет другой жизни: весь мир заключился для нее в этом месте. Она была довольно шумлива, говорила громко, так что издали можно было подумать, что она кричит или ругается с кем-то. Но под этой неотесанностью скрывались преданность и доброта, которую чувствовали служащие церкви и жители Илори и говорили: «У нее одно сердце и один язык» ⁵³.

Незадолго до смерти она приняла монашеский постриг с именем Мария (в честь равноапостольной Марии Магдалины), немного поболела и, причастившись, умерла. Мне доставляет скорбь только одно: что она похоронена на кладбище Очигвара, а не в Илори, хотя бы у стенки ограды,– там, где было ее сердце. Но я надеюсь, что в загробной жизни она будет рядом с ее духовными отцами: архимандритом Иоакимом и схимонахом Гавриилом.

Однажды я видел сон: в огромном храме идет богослужение, стоят рядами священнослужители, среди них – архимандрит Иоаким (Шенгелая). И вот из народа быстро выходит, почти выбегает, Мария и бросается в ноги отцу Иоакиму. Тот радостно улыбается, затем поднимает ее. Может быть, это сновидение означает, что она – в Небесной Церкви, по молитвам великомученика Георгия и ее духовных отцов?

Больше всего меня удивляло и поражало в этой простой девушке то, что она любила всех людей, не разбирая ни знакомых, ни родных, ни добрых, ни злых, не разделяя их – так, как будто все люди – один человек. Я как-то спросил Марию: «Тебе часто приходится идти на работу или возвращаться одной ночью через лес. Ты не боишься встретиться с разбойником, который может искалечить или убить тебя?». Она ответила: «Если я встречу в лесу такого человека, то обрадуюсь ему, как своему родному брату, и даже не подумаю, что он может убить меня». Не знаю, это ли неведение зла было ее защитой или же сам победоносец Георгий невидимо хранил ее...

Однажды я с несколькими богомольцами решил посетить старинный храм великомученика Пантелеимона в Драндском районе и упросил монаха Георгия идти с нами. С ним пошла и Мария. Мы знали путь только приблизительно, и когда проходили мимо одного маленького села, решили спросить у жителей дорогу, но село как будто вымерло – ни одной души! Наконец мы услышали голоса во дворе одного дома. Мария побежала к забору и стала звать хозяев. Вдруг из ворот выскочила с громким лаем огромная овчарка и бросилась на нее. Мария спокойно пошла навстречу разъяренной собаке и протянула руку, словно хотела погладить ее. И тут случилось что-то непредвиденное, что показалось мне чудом: овчарка стала прыгать возле нее, вилять хвостом и ласкаться, как к своей хозяйке. Собака вставала на задние лапы и как будто танцевала от радости, а Мария, как ни в чем не бывало, гладила ее по голове. Мы все застыли – сначала от ужаса, что овчарка растерзает девушку, а потом от удивления. Мне казалось, что я воочию увидел то, о чем читал в книгах: как преподобные, очистив свое сердце, получали власть над дикими зверями.

Прошло несколько десятилетий с тех пор, как я уехал из Илори. Мне часто вспоминается Илорский храм – дом святого Георгия – с его чудотворными иконами, церковный двор, обнесенный каменной стеной. Это место кажется мне островом среди бушующего моря, о берега которого непрестанно бьется прибой времени – столетия за столетиями. Будто наяву вижу я Марию, которая стоит неподвижно над могилой отца Иоакима, погруженная в молитву, и мне невольно вспоминается Мария Магдалина, стоявшая у Гроба Господня,– ее Ангел-хранитель.