Церковная история

Когда в Александрии после Ахиллы, который принял пост от Петра Мученика, предстоятелем стал Александр, когда у нас был мир и покой от преследований, и слава Церквей возросла заслугами исповедников, благополучие наших дел было нарушено внутренней распрей. Ибо один пресвитер, именем Арий, человек религиозный более по форме и виду, нежели по добродетели, безмерно жаждущий славы, почестей и новизны, начал превратно толковать о вере Христовой. Он пытался оторвать и отделить Сына от вечной и невыразимой субстанции и природы Бога и Отца. Это привело многих в Церкви в замешательство. Однако когда Александр, человек по природе кроткий и миролюбивый, попытался частыми увещеваниями отвратить Ария от недостойного начинания и от нечестивых убеждений, из замысла его ничего не вышло, и многих пропитала зараза нечестивого убеждения и распространилась не только по Александрии, но и по другим городам и провинциям. Александр, полагая, что будет более пагубным, если он утаит это от многих своих товарищей по священству, открыл суть дела. Проблема разрасталась все шире. Слух дошел до ушей религиозного императора,¹ который, конечно, со всем старанием и усердием заботился о том, что наше. Тогда он, следуя мнению священнослужителей, созвал епископский собор в городе Никее,² и повелел, чтобы там присутствовали 318 епископов и Арий и чтобы судили о его убеждениях и показаниях.

Однако я полагаю, не следует обходить молчанием дивный поступок императора на том соборе. Ибо когда собрались епископы почти со всех мест, они (как обычно случается) устроили между собой тяжбы по разным причинам, то и дело перебивая друг друга. Показывались списки, открывались обиды, и души все более направлялись не к тому, ради чего все съехались, а вот к этому. Но император, видя, что из-за подобных тяжб не исполнялась главная цель собрания, установил определенный день, когда бы каждый епископ, кто считал, что имеет жалобы, сообщил бы ему о них. И когда [император] прибыл [на заседание], то взял у каждого списки и все их положил себе в карман, и, не заглянув в них, сказал епископам: «Бог вас поставил священниками и дал вам власть судить о нас, и потому мы под справедливым судом вашим. Вы же не можете быть судимы людьми. По той причине это дело единственно Бога судить между вами, и тяжбы ваши останутся на Божественное суждение. Вы ведь нам от Бога даны быть богами, и не сообразно, чтобы человек судил богов, но лишь Тот Один [вправе это делать], о Котором написано: «Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд» (Пс. 81.1). И потому, оставив это, следует без всякого раздора обратиться к тем вопросам, которые касаются веры в Бога». Когда он сказал это, то повелел сжечь все списки, чтобы никому не стало известно лицемерие священников. Когда же на протяжении нескольких дней на соборе епископов шло следствие о вере, то, хотя иные полагали противное, активно поддерживая начинание Ария, все же было много тех, кто прокляли нечестивое начинание. Как бы то ни было, на соборе оказалось большинство тех епископов и исповедников, которые противились начинаниям Ария. Поддержали же его мужи, искушенные в полемике и из-за этого противящиеся простоте веры.

Какую же добродетель несет в себе простота веры, мы можем узнать из того, что, как говорят, как раз там и произошло. Ведь когда заботой религиозного императора со всей земли были собраны служители Бога, [на собор] приехали также философы высокой репутации и весьма знаменитые и прославленные диалектики. Один из них, весьма прославленный в искусстве диалектики, изо дня в день спорил с нашими епископами, мужами также достаточно искушенными в диалектике. И явлен был великий спектакль, когда собрались на заседание ученые и начитанные мужи. Философ все никак не мог закончить речь и кратко подвести итог. Ведь он вел спор в такой риторической манере, что, когда он будто бы заходил в тупик, то ускользал из него подобно изворотливому змею. Однако Бог допустил, так как власть Бога не на речах стоит, а на добродетелях, чтобы среди прочих слушавших епископов присутствовал один исповедник, муж по природе весьма простой и ничего другого, кроме Иисуса Христа и Его крестной смерти, не ведающий. Когда он увидел философа, глумящегося над нашими и наслаждающегося хитростью диспута, попросил у всех слова: «Я бы хотел кратко побеседовать с философом». Тогда наши, которые знали простоту мужа и его неопытность в спорах, испытали некоторую стыдливость и испугались, как бы святая простота не вызвала насмешек у сведущих людей. Председательствующий все же настоял на своем и дал тому начать речь. «Во имя, – сказал тот, – Иисуса Христа, философ, слушал я о том, что истинно. Бог есть един, Который соделал небо и землю, и Который дал человеку, которого сотворил из праха земного, душу. Все, что видимо, и все, что невидимо, Он сотворил добродетелью Слова Своего и упрочил освящением Духа Своего. Это Слово и Мудрость, Которое мы зовем Сыном, во искупление грехов человеческих было рождено от Девы, и через страдание смерти освободило нас от вечной смерти и воскресением Своим открыло нам путь к вечной жизни. Его мы и ждем для окончательного суда, который, как мы считаем, наступит. Веришь ли ты, философ, что это так?» Но тот, как если бы никогда не учился парировать аргументы, так и стоял, молча, пораженный доблестью речи, ни на что не отвечая, и молчаливый вид его был красноречивее слов. И тогда председательствующий сказал: «Если ты веришь, что это так, поднимись и ступай за мной в храм и прими знак этой веры». И философ, обратившись к последователям своим, а также к тем, кто собрались послушать, сказал: «Слушайте, о ученые мужи, пока со мной сражались словами, я словам противопоставлял слова, и то, что говорилось, я с помощью риторического искусства переворачивал наизнанку. Но когда из уст говорящего впереди слов вышла добродетель, слова уже не могли противостоять добродетели, и человек не может противиться Богу. И потому, если кто из вас смог из того, что было сказано, понять то, что понял я, пусть поверит в Христа и последует за этим старцем, в котором говорит Бог». Так, став христианином, философ наконец признал себя побежденным.

Был, кроме того, на соборе том Пафнутий, человек Божий, епископ из областей Египта, исповедник из числа тех, кого Максимиан,³ лишив правого глаза и подрезав левое колено, заклеймил железом. Однако такая в нем была сила добродетелей, что знамения через него являлись не меньшие, чем прежде через апостолов. Ведь он и демонов изгонял единственно словом своим, и больных излечивал одной лишь молитвой. Говорят, что он и у незрячих восстанавливал зрение, и возвращал парализованным телесную крепость. Константин держал его в таком почете и любви, что часто, приглашая его во дворец, обнимал и одаривал нежнейшими поцелуями его глаз, который тот потерял за исповедание веры.

В числе тех, а то и более выдающийся, был, как рассказывают, Спиридон, епископ Кипрский, муж из разряда пророков, насколько нам стало известно от тех, кто его видел. Он продолжал быть пастырем овец, даже став епископом. Ибо как-то ночью, когда воры забрались в загон, и нечестивые руки протянули к тому месту, где они сделали проход, чтобы угнать овец, они оказались связаны невидимыми путами и пребывали так, словно переданные палачу, до рассвета. Когда же рано утром пришел хозяин, чтобы выгнать овец на пастбище, он увидел, что в загоне находятся юноши, будто связанные, но не человеческими путами. И когда он узнал о ночном происшествии, словом своим развязал тех, кого связал за провинности, и чтобы для них ночное происшествие не оказалось пустым, сказал: «Чтобы не казалось вам, юноши, будто без толку приходили вы, забирайте себе одного барана, которого подобает приобретать просьбой, а не воровством». Передают о нем и такой удивительный факт. Была у него дочь, именем Ирина, которая ему во многом помогала и умерла девушкой. После ее смерти к нему пришел один человек и сказал, что передал ей некую вещь. Отец не знал о вещи. Он тщательно обыскал весь дом, но не нашел того, что просил тот человек. Однако тот, что передал вещь, упорствовал и с плачем и слезами просил, уверяя, что лишится жизни, если не получит обратно переданного. Тронутый его слезами старик поспешил на могилу дочери и обратился к ней по имени. Тогда она из могилы спросила: «Что вам, отец?» Тот ей: «Где ты положила переданную тебе тем человеком вещь?» Та же, указав место, сказала: «Там ты найдешь спрятанное». Вернувшись домой, он, найдя вещь там, где указала ему из могилы дочь, передал ее просившему. Рассказывают также и о многих других удивительных его деяниях, которые и сейчас на устах у всех. Такие вот многочисленные мужи блистали в те времена в церквах Господних, многие из которых присутствовали на том соборе. Там же присутствовал в то время и Афанасий, диакон Александра, епископа Александрийского, помогавший старцу многими советами. Между тем каждый день шли заседания, выносить определение по такому делу решались с трудом и не без размышлений. Многократно на собор приглашался Арий, и утверждения его обсуждались в ходе беспрестанных толкований, и весьма осторожно взвешивалось, что против него необходимо постановить и как сформулировать. Но после продолжительных и многочисленных толкований всеми было согласовано и сформулировано, будто бы едиными устами и сердцем, писать «единосущен», то есть Сын признавался той же сущности, что и Отец, и огласить это достовернейшее из всех решение. Передают, что только семнадцать тогда оказалось тех, кто предпочел веру Ария; более того, они уверяли, что Сын есть творение Бога из несуществующей субстанции и произведен на свет не из собственно божественной сути Отца. Решение собора священников было сообщено Константину. Тот его приветствовал, словно данное Богом. И заявил, что если кто попытается противиться этому решению, как если бы выступал против Божественного определения, будет отправлен в изгнание. И вот только шесть решили отправиться в изгнание с Арием. Остальные же одиннадцать, проведя между собой совещание, согласились подписать [решения собора], однако только рукой, но не сердцем. Автором этого притворства выступил Евсевий, епископ Никомидийский. Между тем, когда кто искренне, кто притворно (как сознались в том после изгнания) подписали исповедание и приняли по поводу всех церковных правил ясные постановления, собор был распущен. Символ же веры тех, кто там собирался, приводится ниже.

Веруем во Единого Бога, Отца Всемогущего, Творца всего видимого и невидимого. И во Единого Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божьего, рожденного от Отца, Единородного, то есть из сущности Отца, в Бога от Бога, Свет от Света, в Бога истинного от Бога истинного, в рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, то есть одной с Отцом сущности, через Которого все произошло, как на небесах, так и на земле, Который ради нас и ради нашего спасения сошел и воплотился, вочеловечившись, и претерпел страдания, и на третий день воскрес, и взошел на небо, откуда придет вновь судить живых и мертвых. И в Духа Святого. Тех же, кто говорит, что было время, когда не было Сына Божьего, или что Он не был прежде рождения и был сотворен из несуществующей сущности, или кто утверждает, что из иной ипостаси или сущ-ности создан или изменяем, анафематствует Единая и Апостольская Церковь.

Никейские каноны

Установили кроме прочего то, что следует соблюдать в Церквах.

1. Чтобы никто из тех, кто сам себя вверг в невоздержанность страстей, не достигал клира.

2. И чтобы никто из тех, кто недавно, приняв крещение, расстался с языческой жизнью или вышел из общения языческого, не становился клириком прежде, чем будет верным образом испытан.

3. И чтобы никто из епископов и других клириков не имел в доме иных женщин, кроме матери, или сестры, или сестры отца, или тех лиц, которые необходимы в доме.

4. И чтобы епископ (если человек может им стать) утверждался епископами всей провинции. Если это трудно, то, по крайней мере, не менее, чем тремя: однако так, чтобы либо присутствовал епископ митрополии, либо имелось его согласие. Без этого назначение следует считать недействительным.

5. И чтобы того, кого изгонит из Церкви один епископ, не поддерживал другой, ни клирика, ни мирянина. А чтобы это [происшествие], возникшее по какой-либо запальчивости или в ходе (как это часто случается) неправедного спора, обрело разрешение, постановили, что каждый год в каждой провинции необходимо дважды созывать собор всех епископов провинции и судить о делах такого рода, чтобы, если вдруг одним что-то было совершено несправедливо, исправлено было бы другими.

6. И чтобы в Александрии, и в городе Риме сохранялся старый обычай, чтобы как один [город] имел попечение над Церквами Египта, так и другой над областными Церквами [Рима].

7. И чтобы, если вдруг при утверждении епископа двое или трое по какой-либо причине не соглашаются друг с другом, мнение остальных и, особенно, епископа митрополии считалось более прочным.

8. И чтобы у епископа Иерусалима оставалось издавна данное ему преимущественное право, тем не менее пусть остается и статус митрополита своей провинции.

9. И чтобы «чистых» (которые у нас новациане), если вдруг, раскаявшись, они обратятся к Церкви, исповедующих церковные догмы, в число клириков следует принимать в своем порядке, но со следующим условием. Так, если епископ их прибудет к епископу наших, следует, что бы он находился на месте пресвитеров. Пусть имя епископа остается только у того, кто постоянно сохранял кафолическую веру, если он [кафолический епископ] сам по собственной воле не захочет удостоить того подобным именем. Если же ему так угодно, пусть он сам ищет тому вакантное место епископа, это в его власти.

10. И чтобы в одном городе не было двух епископов.

11. И если кто вдруг, равно возвышенные до священства, потом или сами кого-нибудь из своего числа признают преступником, или [если кто из них] будет обличен в преступлении другими, пусть [обвиненный] будет удален. Но если кто из тех, кто согрешил и по незнанию вдруг был назначен [священником], и был потом изобличен, пусть будет удален.

12. И если кто без пыток согрешил во время гонений и искренне раскаялся, пусть пять лет проведет среди оглашенных и в течении двух лет после этого пусть присоединится к верующим лишь в молитве, и тогда лишь пусть будет принят.

13. Те же, кто ради исповедания веры оставил военную службу и вернулся к ней вновь, пусть тринадцать лет раскаивается и потом будет принят, если он раскаялся искренне. Во власти же епископа ограничивать [срок покаяния], если он увидит весьма искреннее и чистосердечное раскаяние.

14. О тех же, кто ушел из жизни раскаивающимся, решили, что ни чего не следует оставлять тщетным. Если кто, состоявший с ним в общении, действительно, переживет его, пусть он завершит установленное время покаяния, или, по крайней мере, то, которое определит епископ, если он захочет его сократить.

15. Об оглашенных, которые согрешили, решили, чтобы на три года они были отлучены от литургии оглашенных, а потом возвращены.

16. И чтобы из младшего города в старшую Церковь никто не испрашивал переезда, будь то епископ или какой другой клирик.

17. И чтобы ни один клирик, который, покинув свою Церковь, не имея для этого достойной причины, странствует и скитается по другим Церквам, не принимался в общение.

18. И чтобы никто того клирика, который служит другому, укрыв в своей Церкви, не делал своим клириком без согласия того, кому тот служил.

19. И чтобы ни один клирик не получал ни процентов, ни увеличения хлеба или вина, которое обычно, данное сейчас, в шестикратном или двукратном размере получают обратно. Если же это будет сделано, пусть дело останется на суд совести.

20. И чтобы диаконы не предпочитались пресвитерам и не сидели на собрании с пресвитерами и не совершали Евхаристии, если есть пресвитеры, но только помогали им в исполнении. Если же не окажется ни одного пресвитера, лишь тогда пусть будет позволено совершить Евхаристию. Поступающих же иначе решили удалять.

21. И чтобы павликиане, которые также фотиниане, были крещены заново.

22. Диаконисы же, так как они не принимают рукоположения, должны быть среди мирян.

И вот, когда об этом постановили, как требует уважение Божественных законов, передали также Церквам старый канон о соблюдении Пасхи, по которому не возникло никакого разногласия. Когда все было устроено, как следовало, в Церквах и единая вера сохранялась как в восточных, так и в западных областях.

В то же время Елена, мать Константина, женщина безупречной веры и религиозная душой, несравненная благородством, чьим сыном по праву был Константин, побужденная, как говорят, Божественным видением, отправилась в Иерусалим и там у местных жителей разузнала о месте, где на Кресте висело священное тело Христа. Однако поиск был затруднен тем, что в свое время гонители установили в том месте статую Венеры, чтобы если кто из христиан захотел бы в том месте молиться Христу, казалось бы, что он молит Венеру. И из-за этого место то стало редко посещаемо и почти забыто. Но когда (как мы сказали выше) религиозная женщина поспешила к месту, отмеченному знаком небесным, удалив с него все нечистое и порочное, в глубине под мусором нашла беспорядочно лежащие три креста. Однако радость обретения находки нарушалась внешней неразличимостью крестов. Хотя там была найдена и табличка, на которой Пилатом была сделана надпись на греческом, латинском и еврейском языках, однако ясного указания на Крест Господень не было. Поэтому человеческая неопределенность нуждалась в Божественном свидетельстве. Случилось, что в том же городе недалеко от этого места находилась снедаемая тяжелым недугом и уже умирающая знатная женщина. Епископом Церкви того города в то время был Макарий. Когда он увидел царицу, стоящую в нерешительности, а также всех, кто там присутствовал, сказал: «Принесите сюда все кресты, которые были найдены, и тот, что нес на себе Господа, откроет нам Бог». И вступив вместе с царицей, а также с народом [в дом] к той, которая была при смерти, став на колени, произнес такую молитву к Богу.

«Ты, Господи, Который через Сына Своего Единородного, смерть крестную принявшего, соизволил дать спасение роду человеческому и теперь вдохнул в сердце рабы Твоей искать Древо Блаженное, на котором Спаситель наш был распят, покажи со всей ясностью, какой из этих трех был Крестом Господней славы и какой послужил для казни рабской, чтобы эта женщина, которая мучается от недуга, тотчас, как дотронется ее Древо Спасительное, вернулась от смертных ворот к жизни». И когда он сказал это, приложил сначала первый из них, но ничего не достиг. Приложил второй, и также ничего не произошло. Когда же он приложил третий, женщина, открыв вдруг очи, встала, и когда вернулась к ней телесная крепость, стала она более свежей, нежели когда лежала больной. И все в доме засуетились и принялись славить могущество Божие. Так, получив очевидное свидетельство, царица по данному обету с царственным рвением построила удивительный храм на том месте, где обрела Крест. Гвозди же, которыми тело Господне было приколочено [ко Кресту], отправила к сыну. Из одних он выковал удила, которыми пользовался в походах, другие, как передают, вковал в шлем. Часть Спасительного Древа она передала сыну, часть же, уложенную в серебряный футляр, оставила на месте; она и ныне, благоговейно почитаемая, служит для сохранения памяти. Оставила же царица благочестивая и такое свидетельство религиозной души. Женщин, служащих Богу, которых она там нашла, пригласила на трапезу и, как говорят, с таким почтением за ними ухаживала, что считала для себя недостойным, если кто-то пользовался любезностью прислуги. Напротив, она сама руками своими, подпоясав платье по примеру прислуги, подавала еду, подносила чаши и наливала воду, и царица мира и мать Империи считала себя прислужницей прислужниц Христовых.» Это происходило в Иерусалиме.

Между тем Константин, полагаясь на благочестие, сарматов, готов и другие варварские племена, если кто не успел скрепить мир дружбой или добровольной капитуляцией, укротил оружием в их собственных землях. И чем более религиозным и покорным Богу он становился, тем больше Бог покорял ему мир. Он также, словно к пророку, посылал письма к Антонию, первому обитателю пустыни, чтобы тот молил Господа за него и детей его. Так он не только заслугами своими и набожностью матери, но и через посредничество святых, страстно стремился стать угодным Богу. Воистину, поскольку мы упомянули такого мужа, Антония, скажу, что о добродетелях его, принципах, рассудительности, как он, проводя жизнь в уединении, общался лишь с животными и неоднократно торжествовал над демонами, и был более других смертных любезен Богу, так что ясные образцы его наставлений для монахов Он сохранил до сегодняшнего дня, говорить мне не следует из-за той книги, которая была написана Афанасием и переведена на латинский язык. Поэтому мы, опустив то, что уже другими было сказано, припомним те события [церковного прошлого], которые хотя и достойны веры, но оттого, что давно произошли, покрылись домыслами.

По тому разделению круга земного, которое было произведено между апостолами для проповедования слова Божия, когда прочие провинции выпали другим, Фоме, как говорят, досталась Парфия, Матфею Эфиопия, а примыкающая к ней Ближняя Индия Варфоломею. Между ней и Парфией, но во внутренних областях, лежит Дальняя Индия, населенная многими и разнообразными языками и народами. Ее из-за большого удаления не тронул ни один сошник апостольской проповеди, тем не менее, при Константине она впервые приняла семена веры по следующей причине. Рассказывают, что некий философ Метродор ради обозрения мест и исследования круга земного достиг Дальней Индии. Побужденный его примером, некий Меропий, тирийский философ, по тем же причинам возжелал дойти до Индии, взяв с собой двух мальчиков, которых обучал свободным искусствам, были же они родными братьями. Один из них, что моложе, именовался Эдесий, другой – Фрументий. И вот, когда, обозрев и записав все то, чем услаждалась душа, философ решил возвращаться, на корабле, на котором он плыл, ради пополнения запасов воды и другого необходимого причалил к какому-то порту. В месте же том царили варварские нравы, так что, если вдруг жившие там племена разрывали союз с римлянами, то всех римлян, находившихся среди них, они предавали смерти. Варвары напали на корабль философа и всех, бывших с ним, перебили. Мальчики, обнаруженные под деревом читавшими книги и полными раздумий, по состраданию варваров плененные, были отведены к царю. Одного из них, а именно Эдесия, он сделал своим виночерпием. Фрументию же, которого нашел смышленым и рассудительным, поручил ведение своих хозяйственных дел. От этого жили они у царя в великом почете и в любви. Умирая же, царь наследницей царства сделал жену с малолетним сыном; юношам же дал свободу поступать, как они сами пожелают. Царица же слезно стала молить их, словно она во всем царстве не имела никого более верных, чтобы разделили они с ней, пока не подрастет ее сын, заботу об управлении страной. Особенно [она упрашивала] Фрументия, чья рассудительность была полезна для управления государством. Поистине, и другой открыто выказывал чистую веру и трезвый ум. И пока так происходило, державший в руках управление царством Фрументий, поскольку Бог направлял разум его и душу, начал искать среди римских купцов христиан и предоставлял им больше возможностей и призывал, чтобы устраивали они собрания в отдельных местах, куда бы сходились по римскому обычаю для молитв. Но и сам он также немало сделал и увещевал остальных, побуждал их благожелательностью и милостями, предоставлял места для строительства, давал также другое необходимое и всячески стремился, чтобы семя христианское дало в тех местах всходы. Когда же дитя царское, вместо которого они управляли государством, подросло, [братья], устроив все и честно ему передав, несмотря на то, что царица и сын ее удерживали их и упрашивали остаться, отправились к землям нашим.

В то время как Эдесий поспешил в Тир, чтобы встретиться с родственниками и близкими, Фрументий отправился в Александрию, сказав, что нет лучшего дела, чем служить Господу. И вот все, как случилось, он изложил епископу и призвал его, чтобы нашел он какого-нибудь достойного мужа, которого бы послал епископом [в Индию], поскольку в той варварской земле насчитывается уже много христиан и построено много церквей. Тогда Афанасий (ибо именно он недавно принял священство), выслушав внимательно и благосклонно рассказ Фрументия и оценив его деяния, сказал на соборе священников: «Какого же другого подобного мужа мы найдем, в котором бы дух Божий был такой, как в тебе, который смог все это исполнить?» И, возложив на него священство, повелел возвращаться ему с милостью Божьей туда, откуда прибыл. И когда тот отправился епископом в Индию, такая, говорят, ему была дана от Бога добродетель, что даже знамения апостольские через него совершались, и бесконечное число варваров обратилось к вере. От него в областях Индии и народ христианский пошел, и церкви были устроены, а также получило начало священство. Эти деяния мы узнали не из слухов народных, а из рассказа самого Эдесия, который прежде был спутником Фрументия, а потом стал пресвитером в Тире.

В то же время также народ иберийцев, который обитает на берегах Понта, вступил в согласие со словом Божьим и принял веру в царство грядущее. Но возможность для обретения этого великого блага предоставила им некая пленная женщина, которая находилась у них. Ведь вела она чистую и весьма воздержанную жизнь, и каждый день и ночь неустанно возносила молитвы к Богу. Варваров удивила сама необычность действия, и они пытливо расспрашивали, для чего она так поступает. Та, как было, просто призналась, что она с помощью ритуала почитает Богом Христа. Ничего варваров из этого не удивило, кроме нового имени. Правда (как обычно случается), сама твердость породила у женщин некое любопытство, есть ли выгода от такого богопочитания. Рассказывают, что у них принято, если заболеет ребенок, то мать несет его по разным домам, где, надо думать, если кто-то знает какое надежное лекарство, помогает занемогшему. И вот когда одна женщина стала, как подобает, носить своего ребенка по всем домам и, обойдя всех, не нашла никакого лекарства, пришла и к пленнице, чтобы та, если знает чем, помогла. Та же клятвенно уверила, что ее Бог Христос, Которого, она чтит, может дать ребенку здоровье, в чем люди утратили надежду. И после того, как она положила ребенка на свою власяницу, а сама произнесла над ним молитву Господу, передала его матери здоровым. Слух достиг многих, слава об удивительном происшествии дошла также до царицы. Пораженная каким-то телесным недугом, она находилась в великом отчаянии. Царица попросила привести к ней пленницу. Та отказалась идти, чтобы не подумали, будто она может больше, чем позволяет ей [человеческая] природа. Царица приказала, чтобы ее саму отнесли к хижине пленницы. Та, точно так же положив царицу на свою власяницу, когда произнесла имя Христа, заставила царицу подняться здоровой и радостной. И сказала, что Христос есть Бог, Сын высшего Бога, Который подарил это здоровье, и посоветовала призывать Его, Которого она признает виновником собственной невредимости и жизни. Ибо Он Тот, Кто отдает царства царям и жизнь смертным. Царица же, вернувшись радостная домой, рассказала об этом супругу, который спросил ее о причине столь внезапного выздоровления; и тот, обрадовавшись здоровью супруги, приказал собрать женщине подарки. «О царь, – сказала царица, – пленница ничего из этих подарков не сочтет достойным: золото отвергнет, серебра не примет, в пище она постится. Тем лишь мы ее одарим, если этого Христа, Который, когда она молила, меня излечил, будем чтить Богом». Царь с этим тогда начал медлить и все откладывать, несмотря на частые предостережения жены, пока однажды не случилось так, что в то время, когда он охотился со своими приближенными в лесу, среди дня опустилась непроглядная мгла, и на протяжении четырех дней, когда исчез свет и вслепую приходилось искать дорогу, царил страх. Приближенные один за другим разбрелись, сам царь, окруженный густейшим мраком, не знал, ни что делать, ни куда двинуться. Как вдруг душу, охваченную страхом, посетила такая мысль: если действительно Бог есть тот Христос, которого пленница называла его супруге, и если Он освободит его сейчас из этой тьмы, то за это Он будет почитаться, а все остальные [боги] будут отвергнуты. Тотчас же, когда эта мысль еще не облачилась в слово, на землю вернулся свет и вывел невредимого царя к дому. Сразу же все, как было, царь рассказал царице. Он просил тотчас позвать пленницу, чтобы та открыла ему способ поклонения, и обещал, что не будет почитать более другого бога, кроме Христа. Пленница пришла и подробно рассказала о Боге Христе; открыла, как молиться и как почитать, насколько женщина могла об этом толковать. Она учила, что нужно построить церковь и нарисовала ее план. И вот царь, созвав весь народ, изложил все от начала, что с ним и с царицей случилось, и сообщил веру, так что, еще не крещенный, он стал для своего народа апостолом. Мужчины принимали веру от царя, а женщины от царицы.

Когда же все весьма возжелали, чтобы была воздвигнута церковь, и когда очень скоро были выстроены стены, пришло и то время, когда следовало ставить колонны. И вот когда, водрузив первую и вторую колонну, приступили к установке третьей, для чего использовали все машины и силу людей и быков, поставив ее уже набок, дальше никак колонну не могли двинуть. Хотя сделали вторую и третью попытку и больше, несмотря на то, что все были изнурены, колонна не двигалась с места. Весь народ пришел в удивление, упорство царя стало ослабевать: никто не знал, что следовало делать. С наступлением же ночи все ушли, и когда все смертные удалились, и работа встала, одна лишь пленница осталась внутри, чтобы провести ночь в молитве. И вот когда утром пришел со всеми своими приближенными царь, он увидел колонну, которую не могли сдвинуть ни машины, ни люди, в вертикальном положении свободно висящую над подножьем своим, так что она не стояла, а парила в воздухе на расстоянии ступни от основания. Тогда весь народ обнаружив [руку] Бога и прославляя Его, признал, что вера царя истинна и благодаря явленному чуду принял религию пленницы. И вот когда все до такой степени были поражены и удивлены, колонна на глазах у всех, хотя ее никто не трогал, потихоньку встав на подножье свое, опустилась на основание [храма]. После этого остальные колонны с такой легкостью были подняты, что все они, что остались, были водружены на место за один день. После же того как церковь со всем великолепием была отстроена, и народ с пылкой страстью жаждал веры в Бога, по указанию пленницы к императору Константину от всего народа было отправлено посольство. Послы поведали о происшедшем и просили прислать к ним священников, чтобы те служили у них Богу. Константин, когда все это ему с радостью и почтением было передано, обрадовался гораздо больше, чем если бы он присоединил к Римской империи неведомые народы и неизвестные царства. Об этих событиях нам поведал вернейший муж Вакурий, царь того народа, а для нас комит доместиков (который заботился о религии и истине), когда он в качестве дукса палестинской границы жил в Иерусалиме. Однако вернемся к начатому [рассказу].

После же того как мать благочестивого императора Елена, прославившаяся в Римском государстве высочайшими добродетелями, покинула этот свет,⁴ попечением августейшего брата стала пользоваться Констанция, вдова Лициния.⁵ Случилось же, что к ней для беседы пришел некий пресвитер, тайно благоволивший партии Ария. Однако сначала он ничего из этого перед сестрой императора не открывал. Когда же тесная дружба дала для этого возможность, он понемногу начал чернить беседу, говоря, что зло, порожденное Арием, и дело его вызвано личной неприязнью епископов и стремлением к полемике, и что Арий достаточно почитаем у народа. Внушая это и тому подобное во время частых посещений, он завоевал себе душу Констанции. Когда ее, умирающую, посетил брат, она была им с вниманием и благоговением выслушана, и, как рассказывают, обратилась к нему с последней просьбой, чтобы оставил он при себе этого пресвитера и слушал то, что тот ему во спасение и упование станет говорить, ей же самой, уже покидающей этот свет, ничего не нужно, но беспокоится она за положение брата, как бы не пошатнулась власть его из-за наказания невинных. Тот, выслушав от сестры эти предостережения, веря, что забота сестры о нем искренна, решил выслушать пресвитера, и в то же время повелел вернуть Ария из изгнания, чтобы тот изложил веру, как думает о ней. Тогда тот написал изложение веры, которая, хотя и не наша по смыслу, все же, казалось, содержит наши слова и выражения. Поразился император и решил, что один и тот же смысл заключен в изложении Ария и собора, который прежде заседал. Все же ни в ком он не поколебал крепости духа, но вновь отправил Ария на испытание собора, ибо для освящения [храма] в Иерусалим были приглашены священники со всей земли.⁶ Им император написал относительно Ария, чтобы если они удовлетворятся изложением его веры, то притесненного его тогда из ревности, как он говорит, приняли в общение, и над избавившимся теперь от заблуждения, провели мягкий суд (ибо особенность собора была такова, что решение его касалось не личности, а превратности догматов), если, конечно, будет дано на то согласие епископа его Александра. Однако же он [Арий] охотно был принят теми, кто сначала благоволил к начинаниям его, а потом притворно подписал [изложение веры]. Но когда он отправился в Александрию, там вся затея его расстроилась, ибо уловки уместны для незнающих, а у знающих обман не вызывает ничего другого, кроме усмешки.

Тем временем, пока все это происходило в Александрии, благочестивый август Константин закончил дни свои на загородной вилле на тридцать первом году правления,⁷ написав детям завещание о наследовании Римского государства. Поскольку в то время Констанций,⁸ которому была определена власть над Востоком, не присутствовал [при отце], Константин, как говорят, тайно пригласив пресвитера, которого, как мы выше сказали, рекомендовала ему сестра, а потом держал при себе, передал ему завещание, которое написал, прося на исповеди, чтобы никому, кроме Констанция, пока тот не прибудет, его не отдавал. Поскольку этому пресвитеру также благоволили евнухи, которые были во дворце, искусно скрывавшие свидетельство о смерти императора до приезда Констанция, несмотря на многие искушения и давление, все оставалось нетронутым и неколебимым. Когда же Констанций прибыл, пресвитер передал ему сохраненное завещание. Император, получивший благодаря его услугам власть, настолько покорился ему, что тот, кто стремился править всеми, спокойно позволял тому повелевать собой. В результате пресвитер, когда привязал к себе императора, начал внушать ему о возвращении Ария и убеждать, чтобы принудить священников, этого не желавших.

В то время,⁹ как мы узнали из писаний Афанасия, в Александрии исполнял обязанность священника Александр, в Иерусалиме исповедник Максим, в Константинополе также Александр. Однако Евсевий, который был в Никомидии, о притворстве которого мы сказали выше, улучив благоприятный момент, стал внушать императору через домашнего пресвитера, чтобы все было сделано по-иному, и старался обратить в тщету деяния собора. Он добился, чтобы прибыл Арий, находившийся в Александрии, и чтобы императорскими эдиктами в Константинополе вновь был созван собор. Туда собрались, главным образом, те, кто придерживались Ария и Евсевия и кто сражались с Александром за то, чтобы он принял в общение Ария, однако ничего не уничтожавшие и от несправедливостей в отношении его воздерживавшиеся. Наконец, они уведомили, что установлен определенный день, когда или Александр примет Ария, или узнает, что сам он осужден Церковью и приговорен к изгнанию, а тот будет принят другим. Тогда тот до самого утра, лежа перед алтарем, проводя всю бессонную ночь в молитве и слезах, излагал Господу тяжбы Церкви. Когда же показался свет, а Александр не прекращал молитвы, Евсевий со всеми своими сторонниками, словно предводитель еретической войны, вступил утром в дом Ария и повелел ему, чтобы спешно следовал он в церковь, заявляя, что Александр, если он до сих пор не успокоился, будет изгнан и уступит ему место.

И вот все ждали, когда ослабеет либо твердость Александра, либо настойчивость Ария и Евсевия. И когда души всех были из-за этого полны нерешительности, Арий, направлявшийся в окружении многолюдной толпы епископов и народа в церковь, из-за человеческой нужды свернул в общественное место. Когда он там сел, кишечник и все его внутренности вытекли в отхожее место. Так он обрел в таком месте смерть, достойную поношения и презрения.¹⁰ После того как об этом было сообщено в церкви Евсевию и тем, кто вместе с ним докучали святому и невинному мужу Александру по поводу восстановления Ария, все они разошлись, покрытые стыдом и в смущении. Тогда исполнилось решение во славу Господа, о котором в молитве к Богу просил Александр, говоря: «Сверши, Господи, суд между мною и зубами Евсевия и силой Ария». Однако все это мало кого пристыдило тогда. Ведь еретики, собравшись между собой, полные страха, как бы вдруг император, если ему честно будет сообщено, как все случилось, не только не избавился бы от их обмана, в котором пребывал, ловко захваченный в сети, но и не применил бы к авторам обмана строгость царской власти, задумали через евнухов, которых уже втянули в свой обман, чтобы император ото всех слышал о такой смерти Ария, какую бы мог счесть достойной, и ничего из того, что могло бы указывать на кару Божию, не услышал. Когда это было сделано, они продолжили толковать о вопросах веры, как и начинали.

Итак, в Александрии по смерти Александра место епископа занял Афанасий.» Ибо он был муж острого ума и весьма усердный в делах церковных, уже тогда ставший достаточно известным еретикам, когда прибыл на Никейский собор со своим епископом старцем Александром, и когда его уточнениями неотвратимо обнажались уловки и обманы еретиков. Поэтому, как только они узнали, что тот стал епископом, зная, что это событие приведет к тому, что из-за его стараний дела у них пойдут тяжело, всеми способами готовились использовать оружие обмана против него. Мне, впрочем, кажется, что я не нарушу порядок, если чуть больше расскажу о прошлом этого мужа и вспомню о его добродетелях с детских лет, как мы узнали об этом от тех, кто провел рядом с ним жизнь.

Когда в день мученика Петра епископ Александр в Александрии после проведенных торжеств ожидал собиравшихся прибыть к нему на собор клириков, вдалеке на берегу моря, увидел играющих мальчиков, которые, как обыкновенно бывает, изображали епископа и то, что обычно происходит в церквах. Однако после того как он долго и внимательно смотрел на мальчиков, обнаружил, что совершается ими нечто сокровенное и мистическое. Тотчас, ошеломленный, он приказал позвать к нему клириков и рассказал им то, что сам видел вдалеке. После этого он повелел, чтобы они пошли и привели к нему всех найденных мальчиков. И когда те были приведены, он начал их расспрашивать, кто из них играл и что и каким образом совершали. Те, как и свойственно в их возрасте, испугавшись, сначала отрицали, а потом стали рассказывать по порядку и признались, что они, наподобие оглашенных, принимали крещение от Афанасия, который изображал в той детской игре епископа. Тогда тот стал тщательно дознаваться у тех, кто признались, что были крещены, о чем их [в момент крещения] спрашивали, и что они отвечали, одновременно расспрашивая и того, кто совершал обряд. Когда Александр обнаружил, что все было выполнено в соответствии с правилами нашей религии, он, посовещавшись на соборе с клириками, как рассказывают, определил, что тем, кто после точных вопросов и ответов был омыт водой, не следует второй раз креститься, но нужно в отношении их совершить лишь то, что требуется от священников. Афанасия же и тех, кто в той игре были пресвитерами или служками, Александр, пригласив их родителей и дав обет Богу, определил воспитанниками своей Церкви. В скором времени, как только Афанасий благодаря старанию нотария и грамматика стал достаточно сведущим, немедленно, как бы подаренный родителями Господней вере, он был отдан священнику, и, как некогда Самуил, воспитывался в храме Господа.

Когда же Александр в старости благой готовился отойти в мир иной, Афанасий был определен им преемником в исполнении священнического долга¹¹. В Церкви же той такие споры за правильность веры шли, что казалось, будто это о нем было сказано в Писании: «И Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое» (Деян. 9.16). Ведь на преследование его поднялся весь мир, вступив в заговор, а также правители всей земли: народы, царства, войска объединились против него. Он же исполнял то Божественное речение, в котором сказано: «Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться» (Пс. 26.3). Однако деяния его были столь велики и столь многочисленны, что, хотя значительность его подвигов не позволяет мне что-то оставить без внимания, все же огромное их число заставляет весьма многое упустить; поэтому слабая душа терзается, ибо не в состоянии решить, что оставить [для рассказа], а что обойти молчанием. И потому мы вспомним то немногое, что относится к делу, остальное же о нем скажет его слава, которая все же может, без сомнения, сообщить гораздо меньшее. Ведь ничего из того, что можно было бы добавить [к рассказу], она не откроет.

Итак, в то время как Констанций один держал власть над Востоком, после того как брата его Константина недалеко от Аквилеи у реки Алсы убили солдаты,¹² Констант, приходившийся им обоим братом, весьма деятельно управлял Западом. А вот Констанций, в то время как натурой и душой царственной весьма благоволил тем первым доброжелателям царствования его, превратными священниками через евнухов весьма ловко был введен в нечестивое заблуждение, и со страстной готовностью уступил их лживым аргументам. Однако эти священники, боясь, как бы вдруг у Афанасия не появилась возможность обратиться к царю, и как бы царь не узнал от него об истинной, согласной с Писанием, вере, которую они извратили, всеми способами стали обвинять его перед императором и выставлять виновником всех преступлений и позорных поступков. Дело дошло до того, что они показали императору отрезанную от человеческого тела руку, положенную в ларец, и уверяли, что она отсечена Афанасием у некоего Арсения и используется им как орудие магии. В то же время выдумали и другое весьма клеветническое и бесчестное.

По этим поводам император повелел, созвав собор, осудить на нем Афанасия. И повелел собраться ему в Тире,¹³ отправив со своей стороны одного из комитов, присоединив также Архелая, в то время комита Востока, и, конечно, того, кто управлял провинцией Финикией. Туда был доставлен и Афанасий; был внесен ларец с человеческой рукой: злоба и оторопь наполнили тогда не только благочестивые, но и ничтожные души.

Этот Арсений, чья рука, как утверждали, была отсечена, некогда был чтецом у Афанасия; боясь наказания за проступок, он уклонялся от общения. Нечестивые люди, считая для задуманного обмана удобным то, что он скрывается, удерживали его, чтобы дать ход своему преступлению, спрятав его у одного человека, которого считали искренним сторонником своих злодеяний. Тем не менее тот, укрывающийся, узнал, что имя его используется для обвинения Афанасия. Побудило ли его чувство человечности, или Божественное провидение, но Арсений, тайком под покровом ночи покинув убежище, отплыл в Тир, и прежде чем наступил последний день упомянутого процесса, предстал перед Афанасием и сообщил обо всем случившемся. Тот повелел, чтобы этот человек оставался дома, и чтобы никто не знал о том, что он здесь. Между тем шли заседания собора, на который съехалось немало тех, кто знал о выдуманной клевете, почти все они были душой неприязненны и предвзяты в отношении Афанасия. В то же самое время находился там и исповедник Пафнутий, о котором мы упоминали выше, и который знал о невиновности Афанасия. Когда он увидел, что Максим, епископ Иерусалимский, с которым исповедник обычно следовал, ибо оба были лишены глаза и у обоих было подсечено колено, но который из-за чрезмерного простодушия ничего о преступлении священников не подозревал, сел рядом с остальными, кого объединяло пятно бесчестия, не побоялся среди судебного заседания сказать ему: «Ты, Максим, с которым у меня общий знак исповедания, и который, как и я, лишен земного света, снискал себе дар Божественного света, и я не позволю тебе сидеть на соборе злоумышленников и вступать в общение с людьми, поступающими дурно». И, протянув руку, вырвал его из его окружения и, объяснив все, связал нерушимой общностью с Афанасием. Но судебное разбирательство, тем не менее, открылось.

Первое обвинение было выдвинуто некоей женщиной, которая сказала, что однажды она принимала Афанасия в гостях и ночью, ничего не подозревавшая, она претерпела от него насилие. Афанасию было приказано ответить на это обвинение. Он же явился [на суд] со своим пресвитером Тимофеем и попросил его, чтобы, после того как женщина закончит говорить, тот ответил ей, в то время как сам он будет молчать. И когда та женщина, которая произносила обвинение, закончила речь, Тимофей обратился к ней: «Действительно ли я, о женщина, останавливался у тебя на ночлег и совершил над тобой насилие, как ты об этом заявляешь?» Тогда та, как свойственно столь бесстыдным женщинам, стала бранить Тимофея: «Ты, ты взял меня силой, ты в том месте лишил меня целомудрия». Одновременно она обратилась к судьям и стала призывать в свидетели веру Божью, что она говорит правду. Тогда у всех начался громкий смех, ибо столь легко, хотя Афанасий и молчал, был вскрыт обман вымышленного преступления. Но судьи отказались проводить судебное следствие по поводу женщины: откуда взялась эта клевета, и через кого и каким образом она была выдумана, поскольку ведение процесса было в руках обвинителей. Поэтому перешли к другому обвинению.

На обсуждение было вынесено деяние, неслыханное во веки. «Это, – сказали судьи, – то, что никто не сможет опровергнуть словами, ибо дело касается зрения, когда слова излишни. Обвиняет тебя Афанасий эта отсеченная рука. Это правая рука Арсения, которую ты, признайся, зачем-то, для каких-то целей отрубил». Тогда тот ответил: «А кто из вас был знаком с Арсением, чтобы знать, что это его правая рука?» Поднялось немало тех, кто сказали, что они хорошо знали Арсения, в их числе оказались и те, кто был не в курсе происходящего. Тогда Афанасий попросил у судей, чтобы приказали ввести его человека, которого он пригласил. И когда был введен Арсений, и когда он поднял лицо, Афанасий обратился к собору и к судьям: «Это и есть Арсений». И, подняв его правую руку, добавил: «Вот его правая рука, а вот и левая. Откуда же та, которую предъявили те люди, спросите их сами». Тогда словно какая-то ночь и тьма заполонила глаза обвинителей, они не знали, что делать, когда все так повернулось. Ведь свидетели, которые немногим ранее говорили, что знали Арсения, подтвердили, что перед ними именно он. Однако, поскольку собор не для суда собрался, а для обвинения человека, внезапно со всех сторон поднялся крик, будто Афанасий маг и вводит в заблуждение взоры смотрящих, стали кричать, что такой человек никоим образом не должен оставаться в живых. И, ринувшись на него, намеревались своими руками разорвать его. Но Архелай, который, по приказу императора, вместе с остальными председательствовал на соборе, вырвав Афанасия из рук нападавших, вывел через потайную дверь и призвал его ради спасения бежать, куда он только может. Собор же, как если бы совершенно ничего не произошло, продолжил работу, чтобы осудить Афанасия во всех названных обвинениях. И разослав вымышленные таким вот образом деяния по всему кругу земель, склонили при поддержке императора остальных епископов к соучастию в своем злодеянии.

И вот, Афанасий изгнан уже отовсюду,¹⁴ и не осталось ни одного безопасного места для него, чтобы укрыться. Для его обнаружения императорскими эдиктами отправлены трибуны, препозиты, комиты, войско. Доносчикам обещали вознаграждение, если кто из них доставит Афанасия либо живого, что предпочтительнее, либо, по крайней мере, его голову, что было бы хуже. И вот все силы царства понапрасну были обращены против того, кому помогал Бог. Между тем он, как сообщается, шесть беспрерывных лет прятался в пустой цистерне, так что никогда не видел солнца. Но когда прислужница, бывшая поверенной в дела своих хозяев, которые предоставили ему укрытие, донесла на Афанасия, он, словно предупрежденный Духом Божьим, перебрался в другое укрытие после шести лет [скрытной жизни] именно в ту ночь, когда пришли доносители, чтобы схватить его. И вот те люди, что пришли, сочтя себя обманутыми, поскольку хозяева бежали, наказали служанку за ложный донос.

Истинно, чтобы укрытия его не ложились ни на кого тяжелым бременем, и чтобы невинные не были вынуждены клеветать, не видя для себя ни одного безопасного места в царстве Констанция, беглец удалился в области Константа. Им он был принят с величайшим почтением и благоговением. И когда Константу стала известна причина скитаний Афанасия, которую он знал по слухам, он написал письмо к брату, чтобы тот узнал правду: что Афанасий, священник Всевышнего Бога, несправедливо претерпевает изгнание и скитания.¹⁵ И поэтому он поступил бы правильно, если бы без всяких неприятностей вернул Афанасия на его место. Если же он этого не сделает, то сам Констант в будущем возьмет на себя заботу, вступив в лоно его царства, осуществить это, заслуженно при этом наказав виновников злодеяния. Констанций, устрашенный этими письмами (ибо он сознавал, что брат способен совершить то, чем грозит), изобразив благорасположенность, приказал, чтобы Афанасий сам явился к нему, после чего, слегка попрекнув его, разрешил ему без страха отправляться в свою Церковь. Тем не менее, император, побуждаемый нечестивыми советниками, сказал: «То немногое, что просят в отношении тебя епископы, Афанасий, так это, чтобы ты отдал одну из церквей Александрии, коих много, для того народа, который не хочет вступать с тобой в общение». Тогда тот получил от Бога идею, оказавшуюся весьма кстати. «Как же, – говорит, – император, можно отказать тебе, когда ты просишь, ты, имеющий право повелевать всеми? Но попрошу я тебя об одном лишь, чтобы исполнил ты малую просьбу мою». И когда император пообещал выполнить все, чего бы тот не пожелал, сколь бы ни было трудно это исполнить, Афанасий, готовый удовлетвориться, если будет выполнена лишь одна просьба, сказал: «Я прошу о том, чтобы, поскольку и здесь (а дело было в Антиохии) есть наши люди, которые не желают вступать в общение с теми [арианами], им было бы позволено также иметь одну церковь». Император, обрадовавшись, сказал, что это кажется ему весьма справедливым и вполне осуществимым. Но когда он сообщил об этом тем людям, советами которых пользовался, они ответили, что не хотят ни там иметь свою церковь, ни здесь отдавать, ибо они больше заботились о себе, а не о тех, кто далеко. Тогда император, поразившись рассудительности Афанасия, приказал ему спешно отправляться для получения своей Церкви. Когда же император Констант в ходе мятежа Магненция был лишен царства, и жизни,¹⁶ те старые подстрекатели императора вновь начали возбуждать в нем ненависть в отношении Афанасия. И когда он был изгнан из Церкви,¹⁷ на его место поставили некоего Георгия, союзника своей нечестивости и вероломства. Прежде же там был некий Григорий. Вновь бегство, вновь скитания; вновь по всем местам рассылаются эдикты императора против Афанасия, вновь доносчикам сулятся награды и поощрения. Когда же император ради отмщения за смерть брата и возвращения царства прибыл в западные области и, сокрушив тирана, один завладел верховной властью, он начал беспокоить западных епископов и с помощью обмана привлекать их к единомыслию с арианским учением. Прежде же был осужден Афанасий, как если бы была устранена мощнейшая преграда [на пути заблуждений].

Ради этого в Медиолане был созван собор епископов: многие были обмануты.¹⁸ Ибо Дионисий, Евсевий, Паулин, Роданий и Люцифер, заявив, что вокруг обман и что обвинения Афанасия задуманы не для чего другого, как только ради разрушения веры, были принуждены к изгнанию. К ним также присоединился Иларий, в то время как остальные либо не замечали обмана, либо не верили, что это обман.

Однако исход дела показал, что происходившее на том соборе было достойно сожаления. Ибо когда те епископы были удалены от общения, тут же был собран Собор в Аримине.¹⁹ Там сообразно тому, что составили восточные [епископы] в Селевкии,²⁰ хитрые и лукавые люди без труда обманули простодушных и неискушенных священников из числа западных, внушив им таким образом: «Кого бы они больше хотели почитать и молить: Единосущного или Христа?» И поскольку те не знали значения слова, что означает, будто бы слово влекло к какой-то прихотливости и заклятию, стали утверждать, что они верят в Христа, а не в Единосущного. В результате, многие, не считая тех немногих, которые погрешили, будучи сведущими, обратили обманутые души против того, что отцы записали в Никее, и решили, что Единосущие (греч. όμοούσιος), как неизвестное и незнакомое по Писаниям слово, следует убрать из изложения веры, и осквернили общность свою союзом с еретиками. Этим бедствием был обезображен и весьма осквернен лик Церкви. Ибо ведь разорялась она не, как прежде, снаружи, а изнутри. Один вынужден бежать, другой принуждает к бегству, и оба принадлежат Церкви. Нет ни жертвенников, ни жертвоприношений, ни возлияний богам, тем не менее, налицо вероломство, падение и уничтожение многих. Схожая кара, но различная победа. Такое же распятие, но не такая же слава: ибо Церковь ощущала боль также того, кто заставлял страдать.

Итак, Либерий, который после Юлия, наследовавшего Марку, которому предшествовал Сильвестр, исполнял священнические обязанности в городе Риме,²¹ был осужден на изгнание.²² На место его еретиками был избран его диакон Феликс. Он обесславился не столько принадлежностью к другому учению, сколько невнимательностью к общине и порядку.

У иерусалимлян же Кирилл, приняв, когда уже был нарушен порядок, священство, был непостоянен в вере, но чаще в общении. В Александрии же весьма дерзко силой захватил епископский престол Георгий, так что даже считал, что ему дана власть, в основном, вершить суд, а не исполнять религиозные обязанности священников.

В Антиохии, в свою очередь, в разное время произошли многие и весьма запутанные события. Ведь когда скончался Евдоксий, и когда многие епископы из разных городов с большим честолюбием стали домогаться того престола, в конце концов туда вопреки решению собора посадили Мелетия из Севастии, города Армении. Однако он теми же, [кто его туда поставил], вновь был отправлен в изгнание, ибо вопреки их ожиданию он начал проповедовать в Церкви веру не Ария, а нашу. Множество народа, последовавшего за ним, когда он был свергнут с престола, отказалось от общения с еретиками.

Между тем, подобно тому как порой чрезмерная злоба беснуется против себя самой, священники и народ, которые прежде под водительством Ария были отторгнуты от Церкви, разделились потом на три партии. Ибо те, которые, как мы сказали немного выше, не разделив притворства Евсевия и остальных, отправились в изгнание с Арием, не захотели потом вступать в общение с Арием, вернувшимся из изгнания, потому что он после лицемерного покаяния вступил в общение с теми, кто исповедовал, что Сын от сущности Бога Отца. Они утверждали весьма вольную, или скорее бесстыдную хулу, как прежде учил Арий, будто Сын сотворен и создан из ничего, но не рожден. После их кончины это весьма страстно и широко защищал некий Аэций, а после Аэция Евномий, муж прокаженный и телом, и душой, снаружи и изнутри поврежденный желтухой; тем не менее он, изощренный в искусстве диалектики, многое написал против нашей веры и предоставил членам своей секты принципы толкования. От него и теперь ересь именуется евномианской. Другой же по имени Македоний; его, после того как наши были удалены, а вернее убиты, поставили епископом в Константинополе. Поскольку он Сына признавал подобным Отцу, хотя и так же, как те [еретики], хулил Святого Духа, все же был ими изгнан, так как проповедовал подобное, как в Отце, так и в Сыне. И все же он не присоединился к нашим, с которыми разное судил о Святом Духе. И вот тот пагубный зверь, который благодаря Арию, словно из преисподней, сначала поднял голову, неожиданно показался трехтельным. В виде евномиан, которые говорили, что Сын во всех отношениях отличен от Отца, так как создание никоим образом не может быть подобно создателю. В виде ариан, которые говорили, что хотя Сын может быть назван подобным Отцу, но по силе [данной Ему Отцом] благодати, а не по особенности природы, насколько творение может быть сравнимо с творцом. В виде македониан, которые говорили, что хотя Сын во всех отношениях подобен Отцу, Святой Дух ничего общего с Отцом и Сыном не имеет. Это то, что обнаруживалось между ними. И как о таких написано: «Поносили и не переставали» (Пс. 34.15). Многие при этом из тех, кто, казалось, вели рассудительную жизнь, а также монастыри в Константинополе и в соседних провинциях и известные епископы больше следовали заблуждению Македония.

Однако император Констанций, в то время как готовил поход против Юлиана, когда тот (которого он оставил цезарем в Галлиях) по собственному побуждению провозгласил себя августом,²³ на двадцать четвертом году своей власти после смерти отца закончил дни свои в Мопсокренах, крепости Киликии.²⁴

После него Юлиан один обладал властью, сначала похищенной, а затем и законной. Сначала он, словно бы специально показывая ошибки Констанция, приказал вернуть из ссылки епископов. Однако потом он со всей своей способностью приносить вред восстал против наших. Однако Либерий, епископ города Рима, возвращен был еще при жизни Констанция. Но разрешил ли он это по собственному желанию, или, идя навстречу римскому народу, который его, уехавшего, просил об этом, мне достоверно неизвестно. Люцифер же, когда Евсевий (ибо оба они были сосланы в соседние с Египтом области) просил его, чтобы они вместе отправились в Александрию на встречу с Афанасием и в ходе общего обсуждения с теми, кто остался из священников, решили по поводу положения в Церкви, отказался от своего участия и вместо себя отправил легатом своего диакона, а сам, полный решимости, поехал в Антиохию. А там, поскольку партии все еще не были согласны друг с другом, но все же надеялись, что можно вернуться к единству, если выберут они себе такого епископа, которому бы оба народа были рады, он поспешно поставил епископом кафолического и святого мужа, во всех отношениях достойного священства Паулина, но все же не добился того, чтобы довольны остались оба народа.

Между тем Евсевий отправился в Александрию. На собравшемся там соборе²⁵ исповедников немногие числом, но неколебимые верой и прославленные благодеяниями [исповедники], преисполненные заботы и рассудительности, обсуждали, каким образом после еретических бурь и вероломных вихрей вернуть Церкви безмятежный покой. Одним, охваченным пылкостью веры, казалось, что не должен приниматься в священство тот, кто, так или иначе, запятнал себя общением с еретиками. Но те, кто стремился, подобно апостолу, приносить пользу не только себе, но и многим, или даже те, кто, подражали Христу, Который, будучи Жизнью всех, ради всеобщего спасения, уничижив Себя, перешел к смерти, чем, как известно, была открыта жизнь для мертвых, говорили, что лучше немного унизить себя ради падших и склониться перед отвернувшимися, чтобы их вернуть, что лучше защищать Царство Небесное не для себя одних, чистых, но было бы более славным, если бы они со многими туда заслужили вход. И потому им казалось справедливым, если, когда будет отказано только лидерам нечестия, остальным исповедникам будет дан свободный выбор, если только те захотят, отрекшись от нечестивости, вернуться к вере отцов, и не будет отказано возвратившимся и даже нужно радоваться их возвращению. Ибо и тот евангельский младший сын, растративший отцовское имущество, придя в себя, не только заслужил быть принятым, но и, удостоившийся отеческих объятий, получил перстень веры и был облачен в столу, через которую что другое, кроме знаков священства, могло быть явлено? Старший же сын у отца оказался недостоин одобрения, ибо завидовал возвратившемуся: он не только, не провинившийся, не обрел награды, но и совершил недостойный поступок, отказав в снисходительности брату.

И вот когда суждения такого рода, основанные на евангельском авторитете, то духовное и апостольское собрание одобрило, по постановлению собора на Астерия и других, кто был с ним, было возложено управление Востоком, Евсевию же было отдано руководство Западом. В том постановлении собора было также прибавлено более обстоятельное суждение о Святом Духе, а именно, что Святой Дух считается той же сущности и божественности, что и Отец и Сын, и что вообще никто из Св. Троицы не может именоваться творением, равно как более низким, или более поздним. Тем не менее, из-за написания возник разговор и о различии «существа» [substantia] и «ипостаси» [subsistentia]. Греки называют это «усиас» и «ипостасис». Ибо одни говорили, что «существо» и «ипостась» видятся одним и тем же: и поскольку мы не говорим, что в Боге три ипостаси, то не должны говорить и «три существа». Другие же, кому казалось, что существо означает совсем другое, нежели ипостась, говорили, что «существо» обозначает саму природу и свойство, каковое постоянно, какой-либо вещи, а ипостась всякой личности выражает то самое, что существует и пребывает. [Постановили же, что] следует использовать «три ипостаси» ввиду ереси Савеллия, ибо представлялось, что три ипостаси означает как бы три личности; [постановили], чтобы не показалось, будто мы последователи той веры, которая исповедует Св. Троицу только в именах, а не в делах и ипостасях. Кроме того, было изложено и о воплощении Господа, что тело, которое Господь принял, Он принял не без ощущений и не без души. Когда все это с осторожностью и вдумчиво было составлено, каждый отправился своим путем с миром.

Но когда Евсевий возвратился в Антиохию и увидел там епископа, поставленного вопреки обещанию Люцифером, он, принужденный уважением [к Люциферу] и в то же время негодованием, удалился, отказавшись от общения как с той, так и с другой партией. Ибо, уходя оттуда, он обещал, что на соборе сделает так, чтобы епископом был поставлен тот, от которого бы не отложилась ни та, ни другая партия. Ибо тот народ, который как бы в защиту правильной веры последовал за Мелетием, изгнанным перед этим из Церкви, не присоединился к прежним кафоликам (это те, кто были с Евстафием и епископом Евсевием; из них также был и Паулин), но имели свое руководство и свое собрание. И вот Евсевий, когда хотел вернуть их к единству, но, тем не менее, упрежденный Люцифером, не смог, удалился. Тогда Мелетий, возвратившийся из изгнания, завладел Церквами, ибо с ним была большая часть паствы. В силу этого он составил уже свой собор с остальными восточными епископами, но все же не соединился с Афанасием. Между тем Люцифер, сожалея по поводу несправедливости, поскольку Евсевий не одобрил поставленного им в Антиохии епископа, сам решил не принимать постановлений Александрийского собора, но от этого [решения] его удерживала доверенность, данная легату, который на соборе ставил подписи от его имени. Ведь он не мог пренебречь тем, кого наделил доверенностью. Если же он принял бы их, то расстроил бы все свое начинание. И вот, долго и много размышляя об этом, поскольку отделился от обеих партий, выбрал, что, приняв своего легата, в отношении остальных он будет придерживаться другого мнения, которое нравится ему. Итак, вернувшись в края Сардинии, он то ли, упрежденный скорой смертью, не получил времени изменить мнение (ведь обычно люди меняются, когда проходит какое-то время), то ли оставался непреклонен в том душой, – я мало что могу сказать. Между тем от него взял начало раскол люцифериан, который, пусть благодаря немногим, сохраняется и поныне. Евсевий же, объезжая Восток и Италию, исполнял долг врачевателя и одновременно священника. Каждую отдельную Церковь, изгнав из нее неверность, он обратил к здоровью истинной веры, особенно когда узнал, что Иларий, который, как мы упоминали, прежде с остальными епископами был принужден к изгнанию, теперь возвратившийся и назначенный в Италию, то же самое выполнял для восстановления Церквей и возвращения веры отцов.

Пожалуй, Иларий, муж от природы кроткий и миролюбивый, и, в то же время, просвещенный и всегда готовый к убеждению, заботился о деле более внимательно и более последовательно. Он также выпустил превосходно написанные книги о вере, в которых так старательно разоблачил и лукавства еретиков, и обманы наших, и весьма легковерное простодушие, что превосходнейшим поучением направил и тех, кто был близок, и тех, кто был далеко, к кому он сам не мог обратить живое слово. И вот эти два мужа, словно какие-то чудесные светочи мира, сиянием свои наполнили Иллирик, Италию и Галлии, так что мрак ересей исчез из самых потайных и скрытых уголков.

Но Юлиан, после того как прибыл на Восток, намереваясь попрать войной персов, и когда стало обнаруживаться народное безумие в отношение культа идолов, более искусный, чем остальные, гонитель, не силой и пытками, а вознаграждениями, почестями, лаской, уговорами вырвал чуть ли не большую часть паствы, как если бы жестоко преследовал ее. Запретив христианам изучение языческих авторов, он сделал так, что начальные школы были доступны только тем, кто почитал богов и богинь. Также он приказал, чтобы на военную службу принимались только те, кто принесет жертву. Предписал, что христиане не могут руководить провинциями и вершить суд, ибо их собственный закон не позволяет им пользоваться мечом. Ежедневно он преуспевал в составлении таких законов, по которым если бы и судил с лицемерием и хитростью, но все же это казалось бы не слишком жестоким.

Однако он не мог обратить против Афанасия призрак ложной философии. Ведь когда, словно отвратительные змеи, из недр земли выползшие, потянулись к императору нечестивые руки магов, философов, гаруспиков и авгуров, все они признали, что ничего своим искусством не добьются, если прежде он не удалит Афанасия, словно преграду для них для всех.

Снова [Афанасий] отправляется в изгнание,²⁶ снова [его разыскивают] дуксы, снова атакуется Церковь. Когда же его окружила скорбная и исполненная уважением паства, он обратил к ним пророческие слова: «Не спешите, дети, приходить в уныние: это облако, и оно скоро уйдет». Когда же он удалился и плыл на корабле по Нилу, комит, который был за ним послан, узнав его путь, принялся преследовать его. И когда вдруг судно Афанасия причалило к некоему месту, он узнал у встречных, что за ним гонится преследователь его и вот-вот, если не принять мер, настигнет. Все товарищи, что были с ним, напугавшись, стали советовать, чтобы он нашел для укрытия пустыню. Тогда Афанасий молвил: «Не спешите, дети, пугаться; лучше пойдем навстречу нашему преследователю, чтобы стало ему ясно, что Тот, Кто нас защищает, гораздо сильнее того, кто нас преследует». И, повернув корабль, двинулся навстречу тому, кто за ним гнался. Тот, поскольку никак не мог предположить, что ему навстречу движется тот, кого он ищет, словно случайно встреченных приказал спросить, не слышали ли они, где Афанасий. И когда те ответили, что видели его и он недалеко, комит со всей поспешностью, проследовав мимо, устремился в пустоту, торопясь схватить того, кого, находящегося перед глазами, не мог увидеть. Афанасий же, исполненный Божьей милости, возвратился в Александрию и там пребывал в безопасности, пока не прекратилось это гонение.

Оставил Юлиан и другое свидетельство своего безрассудства и ничтожества. Ведь когда он в предместье Антиохии близ Касталийского источника совершал жертвоприношения Аполлону Дафнийскому и не получил никакого ответа на то, о чем спрашивал, и когда у жрецов демонов спросил о причинах молчания [оракула], те сказали, что недалеко находится могила мученика Вавилы, потому-то и нет ответов. Тогда император приказал, чтобы галилеяне (ибо таким именем нас обычно называют) пришли и убрали могилу мученика. И вот вся Церковь, собравшись, мужчины и женщины, девушки и юноши, охваченные необычным воодушевлением, большой толпой несли гроб мученика, хором распевая псалмы и с воодушевлением выкрикивая: «Да постыдятся все, служащие истуканам, хвалящиеся идолами» (Пс. 96.7). Это с таким воодушевлением распевала Церковь, что за шесть миль достигло ушей нечестивого императора, ибо небо оглашалось криками. Отчего тот пришел в такое бешенство и ярость, что на другой день приказал хватать повсюду христиан и бросать в тюрьмы, подвергая мучениям и пыткам.

Саллюстий, префект его, хотя и был язычником, но не одобрявший этого, все же последовал приказанию и, схватив одного, первого попавшегося, юношу по имени Феодор, истязал его от первого луча солнца вплоть до десятого часа с такой жестокостью и столь разнообразными пытками, о которых не помнит ни один век. Когда же тот, вися на дыбе, хотя палач рвал ему бока, ничего другого не делал, только лишь со спокойным и исполненным радости лицом повторял псалом, который днем раньше распевала вся Церковь, и когда Саллюстий, оценив всю жестокость, убедился, что ничего он не добьется, возвратив юношу в темницу, отправился, как передают, к императору и сообщил ему о том, что случилось, и стал призывать его, чтобы не приказывал он совершать подобного в отношении какого-либо еще, иначе он их наградит славой, а себя покроет позором. Этого Феодора мы сами видели потом в Антиохии. И когда мы спросили его, чувствовал ли он боль, он ответил, что мало чувствовал боли, ибо рядом с ним был некий юноша, который ему, истекающему потом, отирал белоснежным платком пот и часто увлажнял его холодной водой. И настолько он был исполнен радости, что горше было бы, если бы было приказано снять его с дыбы. И вот император грозя, что лучше он после персидской победы укротит христиан, отправился [на войну], но не вернулся. Ибо там, не известно, своими ли пронзенный, или врагами, после года и восьми месяцев обладания властью Августа закончил жизнь свою.²⁷

Такой же он обладал способностью и талантом к обману, что обманул даже несчастных иудеев, соблазнив их пустыми надеждами, чем сам был движим. Прежде всего он, призвав их к себе, спросил, почему они не совершают жертвоприношений, хотя их собственный Закон велит это делать? А те, полагая, что для них наступил благоприятный момент, ответили: «Мы не можем приносить жертв иначе, как только в Иерусалимском храме. Ибо так предписывает Закон». И когда им было дано разрешение восстановить Храм, иудеи пришли в такую надменность, что кому-то из них казалось, что вернулись времена пророков. И вот со всех областей и провинций стали стекаться иудеи и расчищать место некогда разрушенного огнем Храма; ведь императором для ускорения дела был назначен комит, и восстановление это велось за общественный счет и на частные средства. Между тем иудеи насмехались над нашими, и, словно бы вернули себе времена царства, усилили угрозы и обещали жестокости; одним словом, они были охвачены великой спесью и высокомерием. Епископом после исповедника Максима у иерусалимлян был Кирилл. И вот когда был открыт фундамент, доставлены известь и камни, было приготовлено все, чтобы на следующий день на месте разрушенного старого заложить новый фундамент. Епископ же после усердного размышления то ли на основе того, что он читал в пророчестве Даниила о сих временах, то ли на основе того, что предрек в Евангелиях Господь, указал, что как бы то ни было, не останется камня на камне от [Храма] иудеев. Оставалось только ждать.

И вот в ту ночь, что предшествовала началу строительства, случилось страшное землетрясение; были не только разбросаны в разные стороны камни фундамента, но и снесены почти все строения в округе. Также до основания были разрушены общественные портики, на которых находилось множество иудеев, которые, по-видимому, наутро должны были приступить к строительству. Все иудеи, которых обнаружили, были раздавлены. С наступлением рассвета, когда оставшиеся в живых иудеи решили, что беды для них закончились, они собрались для того, чтобы отыскать тех, кто был задавлен.

В нижней части Храма было некое помещение, имевшее вход между двумя портиками, которые были разрушены; в нем хранились разные необходимые для строительства инструменты; из него внезапно вырвался огненный шар, и, пролетев по центру улицы, носился в разные стороны, обжигая и поражая иудеев, которые там были. Это снова и снова повторялось весь тот день, мстящим пламенем обуздывая безрассудство упрямого народа. Тогда все, кто там был, охваченные ужасом и смятением, стали, не желая того, признавать одного истинного Бога – Иисуса Христа. И чтобы не подумали, что все это произошло случайно, в следующую ночь у всех на одеждах со всей очевидностью проявились знаки креста, так что даже те, кто хотел объяснить все сообразно своему неверию, никак не могли их уничтожить. Так устрашенные, иудеи и язычники оставили одновременно и место, и тщетное начинание.

После смерти Юлиана гражданскую власть над нами получил Иовиан.²⁸ И вот император и в то же время исповедник [христианства] выступил разрушителем заблуждения. Ведь когда войско было в походе, и варвары теснили, командиры наши, проведя совет по поводу власти, выбрали императором Иовиана. И когда, приведенный для получения власти, он увидел императорские знаки отличия, вышел к войску и сказал: «Я не могу вами править, ибо я христианин». Тогда [ответили] все в один голос: «И мы христиане». И согласился он принять власть не раньше, чем это услышал. И вот тотчас Божественное милосердие помогло ему, и вопреки всему, когда со всех сторон [римляне] были окружены врагами и не было никакой возможности уйти, неожиданно все увидели, что варварами отправлены послы, и они просят мира. Поскольку же войско было изнурено голодом, послы пообещали пищу и все необходимое, и своей человечностью поправили наше безрассудство. И когда, заключив на двадцать девять лет мир, Иовиан возвратился на римскую землю, и когда яркий свет, появившийся с восточной стороны, разлился по нашему миру, он с помощью великой умеренности, словно по прошествии страшных бурь, принялся поправлять государство. Ибо заботу о Церквах он держал не на втором плане. И не беспечно [заботился], как это делал Констанций, но, исправляя ошибки предшественника, почтеннейшими и любезнейшими письмами вернул Афанасия и принял от него форму веры и правило устроения Церквей. Но эти столь благочестивые и столь отрадные начинания прервала внезапная смерть. Ибо спустя восемь месяцев, как получил власть, он умер в Киликии.²⁹

После него власть получил Валентиниан,³⁰ который за веру нашу был изгнан Юлианом со службы. Но исполнил в нем Господь то, что обещал, более чем стократно воздав ему в этом веке. Ведь за то, что оставил службу ради Христа, он получил власть. В соправители он принял брата Валента,³¹ и себе выбрал западную часть, а ему оставил восточную. Но Валент, благоволивший партии еретиков, вступил на путь предков своих. Ведь и епископов он отправлял в ссылки, и пресвитеров, и диаконов, и монахов (когда во главе Александрии стоял Татиан) предавал пыткам и сожжению. И много преступного и жестокого он совершил в отношении Церкви Божьей. Но все это [произошло уже] после смерти Афанасия.³² Ведь когда тот был жив, словно огражденный некоей Божественной добродетелью, Валент, хотя безумствовал в отношении прочих, против него ничего дурного не смел совершить.

И вот, в то время Афанасий, прежде чем на сорок шестом году служения своего после многих битв и многих примеров стойкости он упокоился с миром, размышляя о преемнике, избрал соучастником трудов своих и другом Петра. Однако Луций, епископ арианской партии, тут же, словно волк, проник к овцам. И Петр сразу же поднялся на корабль и бежал в город Рим. Луций же, будто бы получил материал для жестокости своей, стал свирепствовать в отношении остальных. И такое начал кровопролитие, что, казалось, нет никакой возможности сохранить благочестие. В первом наступлении его такие постыдства творились в отношении дев и служителей Церкви, какие не припомнить в гонениях язычников. Затем после принуждения людей к бегству и ссылок, после убийств, пыток и костров, на которых он уничтожил неисчислимое множество [невинных], оружие ярости своей он обратил против монастырей. Вторгся в пустыню и принес людям, живущим в мире, войну. Одновременно пытался атаковать три тысячи, или того больше, мужей, рассеянных по скрытым и уединенным обителям. Отправил военный отряд конницы и пехоты, собрал трибунов, препозитов, военачальников, словно собирался сражаться против варваров. Они, когда прибыли в пустыню, стали свидетелями невиданного способа ведения войны; враги подставляли мечам свои шеи и ничего другого не говорили, кроме как: «Друг, ты за этим пришел?»

В то время отцы монахов (по заслугам жизни и по преклонному возрасту) Макарий, Исидор и другой Макарий, а также Гераклид, Памб, ученики Антония, жили в Египте и, главным образом, в областях пустынной Нитрии. Они были мужами, которые, верится, имели общность жизни и дел не с прочими смертными, но с ангелами небесными. Я лично видел то, о чем говорю, а рассказываю о подвигах тех, чьим другом я удостоился быть во время испытаний. Они возглавили войско Господа, вооруженное не тленным оружием, но религиозной верой, которое побеждало, умирая, и которое, проливая кровь, в качестве победителя шло на небеса вслед за Христом. Пока они пребывали в палатках и в молитве ожидали своих убийц, явился к ним вдруг человек с иссушенными членами и особой немощью в ногах. Но когда те во имя Господа стали умащать его маслом, тотчас стопы его окрепли. Когда же они сказали во имя Иисуса Христа, Которого Луций преследовал: «Поднимайся и стань на ноги свои и ступай в дом свой» – тот, немедленно поднявшись, подпрыгивая, стал благодарить Бога, подтверждая, что истинно в них Бог. А некоторое время прежде один слепой человек попросил отвести его к скиту Макария, который был в пустыне в трех днях пути. Однако после того как слепец с помощью поводырей с трудом пришел туда, он не застал Макария дома. Крайне опечаленный, он никак не мог побороть уныния, оттого что не получил надежды на выздоровление. Тогда, охваченный жаром веры, он сказал: «Я взываю к тем, кто привел меня, подведите меня к той части стены, где обычно спит хозяин». Когда он был туда подведен, то, взяв немного сухой глины, которой, по-видимому, была обмазана стена, и положил ее на ладонь свою. Также попросил он, чтобы зачерпнули воды из колодца, из которого обычно пьет хозяин. Этой водой размочив комочек глины и смазав этой самой глиной глаза, и омыв их водой, что была вычерпнута из колодца, он тотчас обрел зрение, так что без всякой помощи вернулся к себе домой. Но чтобы не уподобиться тем прокаженным, которых в Евангелиях Господь, излечивший их, порицал за неблагодарность, он, возвратившись, со всем своим домом воздал благодарность Богу и рассказал, как было дело. Рядом со скитом того же самого старца Макария была пещера. В один из дней оттуда волчица принесла к нему своих слепых щенков и положила у ног его. И когда он понял, что волчица молит о прозрении детенышей, обратился к Господу, чтобы Он дал им зрение. Когда это случилось, щенки вернулись, следуя за матерью, в пещеру. А немногим позже волчица, вернувшись с детенышами, принесла старцу несколько теплых овечьих шкур, словно в благодарность за оказанную милость; подняв шкуры зубами и положив их у входа, волчица удалилась. Однако если бы мы захотели рассказать о чудесах каждого, то удалились бы от обещанной краткости, тем более что эти события заслужили собственного произведения.

Но Луций не чтил никого из них и не испытывал никакого благоговения перед чудесами добродетелей, и даже приказал этих отцов, оторвав их от паствы и даже тайно похитив, перевезти на некий болотистый остров в Египте, на котором, как он знал, не было ни одного христианина, где бы те жили без утешения и без обычных дел. И вот старцы в сопровождении лишь двух слуг ночью были перевезены на остров, на котором был некий храм, находившийся в великом почитании у обитателей острова. И как только судно со старцами достигло берега той земли, неожиданно дева, дочь жреца того храма, одержимая духом, с криками и воплями, обращенными к небу, начала бегать среди народа и, вертясь во все стороны и шипя, принялась неистово метаться по берегу. И когда на созерцание этого чуда (ведь это была дочь жреца, который был у них в великом почете) собрался народ, он, следуя за ней, несущейся по ветру, достиг корабля старцев. А там она, поверженная к ногам их, стала кричать: «Зачем вы прибыли сюда, о рабы Высшего Бога? Чтобы лишить нас старых и ветхих жилищ? Мы, изгнанные отовсюду, скрываемся здесь, как мы можем укрыться от вас? Мы ушли из старых обиталищ, вернитесь к народу своему и в земли ваши». Когда она это сказала, кричавший из нее дух заблуждения обратился в бегство. И излечившаяся девушка одна с родителями своими припала к ногам апостолов нашего времени. Старцы такими поучениями проповедовали им веру Господа нашего Иисуса Христа, в такое обращение привели их, что те в тот же день руками своими разрушили древнейший храм, бывший у них в величайшем почтении, и тотчас возвели церковь. И не требовалось времени для размышлений тем, кем руководили в делах веры не слова, а добродетели. Однако когда об этом было сообщено в Александрию, Луций, испугавшись, как бы вдруг не вспыхнула праведная ненависть к нему приближенных, ибо он открыто уже объявил войну не людям, а Богу, приказал тайно их вернуть и отправить в пустыню.

Пока это происходило в Египте, пламя гонения не унималось также и в других местах.

Эдесса – это город верующих людей в Месопотамии, украшенный мощами апостола Фомы. Там, когда император самолично увидел, что изгнанные из церквей люди собираются в поле, настолько, как говорят, впал в ярость, что ударил своего префекта кулаком, за то что они не были прогнаны оттуда, как он приказывал. Но тот, хотя он и был язычником, несправедливостями императора был поражен и, намереваясь на другой день приступить к разгону народа, по соображениям человеколюбия через тайные знаки сделал это известным горожанам, чтобы те, надо думать, смогли уберечься и чтобы, когда он утром придет, не нашел их на месте. Он намеревался навести страх больше для исполнения службы и провести все таким образом, чтобы, даже если что и случится, никто бы не подвергся опасности. И вот видит, что народа устремилось к тому месту больше, чем обычно, все спешат и торопятся, словно боятся не поспеть к смерти. Между тем видит некую женщину, которая так спешно и торопливо покинула свой дом, что не закрыла дверей и не смогла аккуратно одеться, как подобает женщине, и которая несет с собой маленького ребенка, и скорым шагом, пробежав сквозь толпу солдат, спешит [к месту собрания]. Тогда он, уже не выдержав, говорит: «Схватите женщину и приведите сюда». И когда она была приведена, сказал: «Куда ты, несчастная женщина, так спешишь?» – «В поле, – отвечает, – где собирается народ кафолический». – «А ты, – говорит, – не слышала, что туда отправляется префект, чтобы всех, кого там найдет, уничтожить?» – «Слышала, – отвечает, – потому и тороплюсь, чтобы меня там нашли». – «А зачем, – спрашивает, – ребенка с собой несешь?» – «Чтобы и он, – отвечает, – удостоился смерти мученика». Когда благоразумнейший муж услышал это, то приказал войску вернуться, и повозку свою направил ко дворцу. Вступив во дворец, он сказал: «Император, если ты прикажешь, я готов принять смерть. Дело же, которое ты мне поручил, я не могу исполнить». И когда он все подробно рассказал о женщине, то остановил безумие императора.

В то время Церковь, когда был разожжен огонь гонения, еще более чистая, засверкала словно золотом. Ведь вера каждого испытывается не в словах, а в изгнании и тюрьмах: ведь быть кафоликом было не честью, а страданием, особенно в Александрии, где даже не было возможности хоронить тела умерших. Пока это со всей надменностью и свирепостью совершал Луций, Маувия, царица народа сарацин, начала жестокой войной попирать города и крепости на палестинской и аравийской границе и опустошать соседние провинции. И когда истощила в беспрерывных сражениях римское войско, и когда многие были убиты, а остальные обращены в бегство, на просьбу о мире она ответила, что согласна лишь в том случае, если будет дан ее народу епископом некий монах Моисей. Ведя уединенную жизнь в пустыне, неподалеку от ее территорий, он весьма прославился благодеяниями, добродетелями и знамениями, которые являл через него Бог. Когда просьбу ее сообщили римскому императору, он приказал нашим полководцам, которые тогда бесславно вели сражения, незамедлительно выполнить ее. Схваченный Моисей был привезен в Александрию для рукоположения. Там был Луций, на котором лежала обязанность рукоположения. Увидев это, Моисей сказал бывшим там полководцам, которые его привели, и народу: «Хотя я полагаю, что недостоин священства, все же, если уж считается, пусть и несправедливо, что на мне некая милость Божия, призываю в свидетели Бога нашего, Господина неба и земли, пусть Луций руками своими, замаранными и оскверненными кровью святых, не касается меня». Луций же, когда увидел себя заклейменным столь суровой оценкой в глазах многих, сказал: «Почему, Моисей, ты столь легко обвиняешь того, чью веру не знаешь? Даже если кто-то тебе иное сообщил, выслушай веру мою и поверь скорее самому себе, нежели другим». Тогда тот [ответил]: «Прекрати, о Луций, бросать в меня свои уловки. Мне хорошо известна вера твоя, свидетели которой рабы Божий, заклейменные железом, епископы, отправленные в изгнание, пресвитеры и диаконы, вырванные из обители имени христианского и брошенные кто зверям, кто в огонь. Неужели же может быть более истинной та вера, которая воспринимается ушами, а не глазами? Для меня очевидно, что те, кто правильно верят в Христа, не совершают такого». И так весьма опозоренный (поскольку нужда государства требовала решения), Луций был вынужден согласиться, чтобы Моисей был рукоположен епископами, которых сам он отправил в изгнание. Когда Моисей принял священство, он и мира достиг со свирепейшим народом, и незапятнанную общность кафолической веры сохранил.

Истинно, когда страшная мгла неверности ложного учителя покрыла Город и народ, Господь возжег, словно некую лампаду, излучающую Божественный свет, Дидима. О жизни его и принципах, ибо считается, что он во славу Божьей Церкви принял служение, нам кажется необходимым напомнить хотя бы в кратком обзоре. И действительно, в детстве, когда он не ведал еще и основ грамматики, лишенный зрения, он воспылал великим стремлением к знанию Истинного Света. Он не отчаивался овладеть желанным, ибо услышал написанное в Евангелиях: Что невозможно человекам, то возможно Богу. И вот, полагаясь на это Божественное обещание, он непрестанно молил Господа, но не о том, чтобы получить зрение плотских глаз, а чтобы обрести свет сердца. Он совмещал с молитвами ученые занятия и работу, и проводил беспрестанные и непрерывные ночные бдения, но не в чтении, а в слушании, чтобы то, что другие обретают через зрение, получить через слух. Когда же читающих (как обычно случается) после ночного бдения охватывал сон, Дидим, полагая, что это молчание дано не для отдыха и ненадолго, словно доброе животное, пережевывающее полученный корм, повторял снова и снова то, что уже узнал из книг во время слушания, и восстанавливал в памяти и душе, так что казалось, будто он не столько слушал, что ему читалось, сколько записывал это в рукописи своего сердца. И вот скоро, обучаемый Богом, он пришел к такому познанию Божественных и человеческих вещей и достиг такого знания, что стал учителем в церковной школе, весьма почитаемым у епископа Афанасия и других ученых мужей в Божьей Церкви. Но и в остальных дисциплинах: и в диалектике, и в геометрии, и даже в астрономии и арифметике – он стал столь искушенным, что никогда ни один философ, рассуждая о чем-то из тех наук, не мог ни отстоять этого, ни прийти к заключению, зато тотчас же, как получал его ответы, признавал его магистром той науки, по [вопросам] которой шла речь. Многие изречения его, или высказанные сами по себе, или данные им в качестве ответов, были записаны привлеченными [для этого] нотариями. И мы, которые в некоторой степени были слушателями его живого голоса и которые читали то, что многими, когда он говорил, записывалось, признаем великую добродетель и некую божественность, звучащую выше человеческого голоса, в тех великих словах, которые исходили из уст его. Блаженный Антоний, когда он, собираясь отстаивать от ариан Символ веры Афанасия, отправился из Фиваиды в Александрию, также утешал его чудесными словами: «Пусть не расстраивает тебя, о Дидим, что не можешь ты видеть плотскими очами. Да, нет у тебя глаз тех, которыми наделены мыши, мухи и ящерицы. Но радуйся, ибо наделен ты очами, которые имеют ангелы и которые видят Бога, очами, через которые проступает к тебе великий светоч знания».

Так вот, блистал во время той непогоды Египет не только просвещенными в христианской философии мужами, но и теми, кто, пребывая в бескрайней пустыне, простотой жизни и чистотой сердца являли знамения и чудеса апостольские. Из них те, кого мы сами видели и из чьих рук удостоились получить благословение: Макарий из Верхней пустыни, другой Макарий из Нижней, Исидор на Скитской горе, Памвос в Целлулах, Моисей и Вениамин на Нитрийской горе, Скирион, Илия и Павел в Апелиоте, другой Павел в Фоках, Поэмен и Иосиф в Писпири, которая именуется горой Антония. Однако из надежных сообщений мы знаем, что и другие весьма многие мужи такого рода проживали в областях Египта, так что истинно исполнилось сказанное Апостолом: «Ибо когда умножился грех, стала преизобиловать и благодать" (Рим. 5:20). Имела в то время и Месопотамия славных мужей, такими же трудами прославившихся. Многих из них мы сами видели в Эдессе и районе Карр, о многих узнали по рассказам.

Впрочем и Каппадокия, лежащая недалеко от них, не была бесплодной. Более того, она породила, что отрадно нам, Григория и Василия. Дала обильные всходы многих святых, вырастила сильную лозу благочестивых, породила молодые оливы Господа. Но более всего эти, словно два источника масла, питающие правую и левую лампу канделябра, сияли наподобие двух светочей неба. Поэтому я полагаю достойным немного подробнее рассказать о них. Оба они знатного происхождения, оба получили образование в Афинах, коллеги друг друга, оба, оставив школу, приглашались для преподавания риторики. Однако этим с успехом занимался Василий, Григорий же с еще большим успехом пренебрегал этим. И когда он всего себя посвятил служению Богу, настолько был исполнен любовью к товарищу, что увел Василия с преподавательской кафедры и, взяв за руку, повел за собой в монастырь, и там, как передают, на протяжении тринадцати лет, отложив все светские книги греков, они обращались только к текстам Священного Писания и шли к пониманию их не через собственное толкование, а через писания более ранних писателей и их авторитет: известно, что те и сами приняли правильное знание из апостольского наследия. Особенно изучая их комментарии к пророкам, они тщательно разыскивали сокровища мудрости и знания, заключенные в глиняных сосудах. Когда же сами они, уже достаточно просвещенные в Божественных вопросах, были призваны для наставления народа, каждый пошел своим путем, но для совершения одного и того же дела. Василий, обходя города и села Понта, праздные души того народа, мало обеспокоенные мыслями о будущем, начал побуждать словами и воспламенять проповедью, стал уничтожать в них бесчувственность долгого равнодушия, а также заставил, отвратив от забот о пустых и земных делах, узнать самих себя, соединиться в единое целое, строить монастыри, научил исполнять псалмы, гимны и молитвы, заботиться о бедных и давать им достойное жилье, которое необходимо было для жизни, учил девушек вести целомудренную и чистую, желанную почти всем, жизнь. И так скоро изменилось лицо всей провинции, что казалось, будто на сухом и невозделанном поле появились плодородная почва и обильный виноградник. Григорий же не хотел бросать доброе семя поверх терниев и разбрасывать среди камней, но заботой сердца своего и безустанными хлопотами возделывал добрую пашню. И этот гораздо больше преуспел в отношении самого себя, нежели тот в отношении остальных. Тот заботился разделить между нуждающимися то, что отказавшиеся от земного приносили к ногам его. Этот, не имея ничего и довольствуясь обещанием получить все, жаждал и стремился к одному лишь богатству мудрости. Тот учил соединяться в единое целое и взаимно в нужде заботиться друг о друге. Этот примером своим, а именно что был независим и свободен, проповедовал всем апостольским словом: «А я хочу, чтобы вы были без забот» (1Кор. 7:32); Господь близко: пусть вас ничего сейчас не заботит, но, как рабов Христа, пусть заботит лишь то, когда Господин вернется со свадьбы». Тот милосердно сострадал согрешившим и возвращал от прегрешения, этот через милость Божественного слова упреждал совершение проступка и не давал упасть тому. кто с трудом поднялся, исцелившись. Тот был чист в вере, этот более открытый в проповеди. Тот был покорен Богу, этот также и людям. Тот презирал высокомерных, этот побеждал их разумом. Так, разная добродетель в том и другом вела к исполнению одного дела.

И этот вот Василий, чуть позже епископ Кесарии Каппадокийской, когда Валентом за веру он был отправлен в изгнание, был приведен на суд префекта, и тот начал пугать его большими и малыми страхами (как подобало ему по должности): если-де он не подчинится приказаниям императора, тотчас навлечет на себя погибель. Тогда тот, как сообщается, не убоявшись, и без какого бы то ни было смятения духа так ответил грозившему ему префекту: «О, если бы я удостоился подобного дара, как бы я был благодарен тому, кто бы быстрее освободил Василия из уз этой оболочки». Когда же ему была дана ночь, чтобы было время подумать, он, как говорят, вновь ответил: «Завтра я буду тем, кто и теперь, но как бы ты, префект, не изменился». Той же ночью весьма томилась жена императора, словно была отдана в руки мучителей: ведь сын, который был у них единственным, заболел, как думается, в наказание за прегрешения отца. И вот до рассвета были посланы люди, чтобы просить Василия, чтобы он молитвами своими вступился за них, и чтобы и они сами не приняли смерть по заслугам.

Случилось так, что когда Валент изгнал всех православных, Василий до конца жизни с чистой верой оставался в церковном общении. Григорий же, избранный на место отца епископом в городе Назианзе, стойко переносил смуту еретиков. Когда же вернулся мир, он согласился, следуя просьбам, прибыть в Константинополь для служения в Церкви. Там за короткое время настолько он содействовал поправлению народа, пропитанного ядом еретиков, что впервые люди посчитали, что стали христианами, и увидели новый свет истины, когда доктор религии учил, где-то словами, но больше всего примерами. И никто не видел, чтобы он требовал что-то от учеников, чего он сам прежде не исполнял. Но когда за славой последовала зависть, некий человек начал прилагать все усилия и использовать не очень разумные заявления, чтобы Григорий отправился на прежнее место, а епископом был избран другой. Григорий и сам свидетельствовал, что настолько тот шумел и так скрежетал зубами, что никто не услышал того, что он сказал ему: «Не хватало, чтобы из-за меня началась ссора между священниками Бога. Если я виновен в этом бедствии, отправьте меня в море, остановлено будет вами потрясение». После этого, возвратившись, он провел в своей Церкви то время жизни, что ему оставалось. Поскольку же он был обременен годами и слаб телом, он сам определил себе преемника и, пока тот руководил Церковью, наслаждался покоем многолетия и старости. Имеются также чудесные памятники ума того и другого в виде сочинений, которые временами читаются в церквах. Из них мы перевели на латынь десять отдельных проповедей. Кроме «Правил монахов» Василия мы хотели бы многие из них перевести, если сумеем и если поможет благосклонность Бога. Кроме того, у Василия было два брата – Григорий и Петр. Один из них был настолько равен брату в слове учения, а другой в делах веры, что и тот и другой повторяли Василия и Григория. Имеются также «Проповеди» и этого младшего Григория. Но о них достаточно сказано.

В западных же областях правил государством с прежней строгостью римской власти непобедимый в религиозной вере Валентиниан.

После Либерия священство в городе Риме по наследству принял Да-мас.³³ Урзин, один диакон той Церкви, не терпя этого прелата, впал в такое неистовство, что, побудив некоего довольно невежественного и необразованного епископа и собрав толпу беспокойных и мятежных людей в базилике, которая называется Сикинина, вынудил сделать себя епископом в нарушение законов, порядка и традиции. Из-за этого возникло такое возмущение, мало того, начались такие войны, что человеческой кровью обагрились молитвенные места. Это событие при мятеже префекта Максима, человека жестокого, привело к ненависти по отношению доброго и невинного священника, так что стало причиной для оков клирикам. Но защитил Бог, Заступник невинных, и кара пала на головы тех, кто учинил обман.

Между тем, когда в Медиолане скончался Авксентий, епископ еретиков, сторонники разных партий держались разных планов. Великое несогласие и опасный раздор готовили скорую погибель родному городу, ибо ни та, ни другая партия, желая лишь своего, не могла добиться того, что предлагала. Амвросий в той провинции исполнял тогда обязанности консуляра. Когда он увидел, что городу угрожает погибель, в соответствии с положением своим и должностью желая устранить разногласия народа, он немедленно отправился в церковь. И когда он там много говорил в соответствии с законом и народной традицией ради установления покоя и мира, неожиданно поднялся крик и единый голос сражающегося между собой и спорящего народа. Жаждавшие видеть Амвросия епископом призывали немедленно крестить его (ведь он был оглашенным) и поставить над ними епископом: народ будет единым и единой вера, только если Амвросий будет дан им священником. Поскольку тот отказывался и весьма сопротивлялся этому, пожелание народа было сообщено императору, который повелел незамедлительно исполнить его. «Ибо, – говорит, – Богу угодно, чтобы неожиданное обращение привело разную веру народа и несогласные души к согласию и единомыслию». И вскоре милостью Божией он был крещен и возведен в священники.

Между тем Валентиниан, когда он из областей Галлии прибыл на сарматскую войну в Иллирик, умер там,³⁴ сраженный внезапным недугом, когда война только-только началась, оставив наследниками в Империи сыновей: Грациана-августа³⁵ и Валентиниана, еще ребенка и пока не наделенного царскими знаками. Все же жажда тех, кто пытались занять, как бы пустое, место власти, заставила его в отсутствие брата надеть пурпур,³⁶ в то время как достойно управлял всем тогда префект Проб.

В то время в царстве Востока народ готов, оставив места своего обитания, наводнил собой всю Фракию и начал с лютостью опустошать оружием города и села. Тогда Валент те войны, которые он вел против Церквей, начал обращать на врага и приказал, поздно раскаявшись, вернуть из ссылок епископов и пресвитеров, освободить из оков монахов. Сам же он, окруженный врагами в хижине, куда бежал, полный страха, с поля сражения, сожженный в огне, претерпел кары за нечестие свое, завершив четырнадцатый год правления, царствуя сначала с братом, а потом с сыновьями брата.³⁷ Эта битва явилась тогда и потом началом несчастий Римской империи.

Итак, после гибели дяди Грациан с еще маленьким братом принял власть также и над Востоком. Он превосходил благочестием и религиозностью почти всех, кто были императорами до него. Он был решителен в ведении войны, живой телом, добрый нравом, однако юношеской резвостью, пожалуй, исполнен он был более чем нужно, и более был скромный, чем необходимо было государству.

Видя, что полезно в таких заботах о царстве иметь соучастником мужа более зрелого годами, и поскольку, как увещевает Божественное речение: «двое лучше, чем один» – принял соправителем Феодосия и, поручив ему управление Востоком, себе с братом оставил западные области. Однако после того как он совершил многое с благочестием и усердием, он был убит появившимся в Британиях тираном Максимом³⁸ через полководца Андрагация в Лугдуне более из-за измены своих, нежели силой врагов³⁹.

Валентиниан же, живший в Италии, приведенный смертью брата и наступлением врагов в ужас, с охотой принял мир, притворно предложенный Максимом, притворясь при этом сам. Между тем Юстина, мать его, воспитанница арианской ереси, без труда обманув сына, обнажила жало своего нечестия, которое она скрывала, пока был жив муж. И вот, находясь в Медиолане, она стала расстраивать положение Церквей, грозила священникам изгнанием и ссылками, если не вернут они установления Ариминского собора, которые осквернили веру отцов. В этой войне она атаковала стену и прочнейшую башню Церкви Амвросия. Утомляя его угрозами, устрашениями и всякого рода способами осады, искала прямой подступ для укрощения Церкви. Но хотя она сражалась, вооруженная духом Иезавели, Амвросий все же устоял, исполненный доблести и славы Илии. Она же кричала и шумела в церквах, воспламеняла и подстрекала народ к разладу. Однако поскольку из этого намерения вышло мало толка, она задумала несправедливость и стала сетовать сыну. В результате юноша, исполненный обиды, которую лживо разожгла в нем мать, отправил вооруженный отряд: приказал тут же ломать двери, врываться в святые места, тащить священника и отправить его в изгнание. Однако такая твердость веры была у народа, что он был готов утратить скорее душу, чем епископа.

Между тем императорские декреты, составленные против веры отцов, были переданы Беневолу, руководившему тогда канцелярией. Но тот, который с колыбели почитал святую веру, заявил, что он не может опубликовать нечестивые слова и говорить против Бога. И тогда, чтобы замыслы царицы не оказались разрушены, ему стали обещать высокие почести и награды, если он выполнит возложенное на него. Он же, стремясь быть более высоким в вере, чем в почестях, сказал: «Зачем ты обещаешь мне в уплату за бесчестие высокую награду? Забери у меня то, что я имею, но убежденность в вере останется у меня неизменной». Сказав это, он швырнул перевязь под ноги отдававшим нечестивые приказания. В свою очередь, Амвросий боролся против безумия царицы не с помощью рук или оружия, но стоя беспрерывными и бессонными ночами перед алтарем, в молитвах просил у Бога заступничества за себя и за Церковь. Пока же негодная Юстина в течение долгого времени разными орудиями и осадами донимала его, Максим, который стремился снять с себя бесчестие тирана и показать себя законным правителем, в письмах объявил, что нечестиво выступать против Божьей веры и подрывать постановления кафолической Церкви, и между тем начал приближаться к Италии. Юстина, узнав об этом, поскольку вынуждали и враг, и сознание преступления, обратилась в бегство с сыном и первая получила изгнание, которое готовила служителям Божьим.

Оставался все же для защиты царства Феодосий, помнивший о доброте и благочестии Грациана и поднявшийся со всеми силами Востока на отмщение, и покарал за праведную кровь.⁴⁰ Когда между тем скончалась нечестивая мать Валентиниана, он восстановил кафолическую веру, которую та попирала, и, низвергнув тиранию, царство. Сам же он, после того как вступил с пышным триумфом в Рим, отправился назад в собственное царство.

В то же время из-за некоего обмана демона религиозный император снискал отвратительный позор. Ибо когда в Фессалониках во время смуты разъяренным народом был убит один муж из военных, Феодосий, придя в негодование от неожиданного известия, приказал вести народ в цирк, окружить солдатами и рубить мечами без разбора всякого, кто там будет, карая не по греху, а по ярости. Когда же священники Италии стали его порицать за это, Феодосий, признав ошибку и оплакивая слезами вину, публично на глазах у всей Церкви принес покаяние: в назначенное для него время он выполнил это без знаков императорской власти со всей терпимостью. Ко всему этому он также удивительно прибавил следующее: законом он установил на будущее, чтобы исполнение наказания по вынесенным императорским решениям откладывалось на тридцать дней, за которые не останется места либо для милосердия, либо (если дело требует) для наказания.

Итак, вернувшись на Восток, и там, как от начала своей власти, с великой заботой и великим рвением изгнав еретиков, он передал Церкви православным. Причем это он совершил с огромной умеренностью, ибо, отказавшись от мести, он думал только о возвращении кафоликам Церквей, чтобы истинная вера преуспевала благодаря свободной проповеди. Он являл себя ласковым к священникам Бога; верой, религией и щедростью ко всем открывал царскую душу; был легкодоступен и приходил на соборы без знаков императорской власти; с одобрения его и благодаря его дарам во многих местах с великолепием были построены церкви. Он давал многое тем, кто нуждался, но чаще жертвовал по собственной воле. Культ идолов, который постановлениями Константина начал пренебрегаться и разрушаться, в его правление был [окончательно] уничтожен. За эти деяния он настолько был прославлен Богом, что Божественным провидением ему дана была особая милость. Ибо в Фи-ваиде он посещал одного монаха, именем Иоанн, обладающего пророческим даром, и по предсказаниям и ответам его узнавал, лучше [в данный момент] иметь мир, или вести войну.

Между тем, еще до этого, в Лаодикии Сирийской епископ Аполлинарий, муж среди всех весьма эрудированный, но движимый стремлением к спорам, и находивший удовольствие идти наперекор против всего, что бы кто ни говорил, породил остротой ума очень серьезную ересь. Он утверждал, что при Воплощении Господом было принято только тело без души. Когда он был опровергнут в этом очевидными свидетельствами из Евангелия (где сам Господь и Спаситель утверждает, что Он имеет душу и лишается ее, когда захочет, и принимает снова, и говорит, что она показалось, что он отказался от всего и побежден, заявил, что хотя Он имел душу, но не из той части, что была разумной, но лишь от той, которая оживляет тело. В восполнение же разумной части, как он утверждал, было само Слово Бога. Сначала это утверждение было низвергнуто в городе Риме Дамасом и Петром, епископом Александрийским, на созванном соборе⁴¹ так, что было вынесено постановление: «Если кто будет утверждать, что Сын Божий, который был как истинно Бог, так и истинно человек, имел что-то меньше человеческого или Божественного, будет изгнан из Церкви». Потом это решение было подтверждено в Александрии и решением собора в Константинополе.⁴² Поэтому аполлинаристы, отлученные от Церкви, утвердили себе епископов своей партии, а также собственные догматы и церкви.

Итак, в городе Риме после Дамаса управление Церковью принял Сириций.⁴³В Александрии же после смерти Петра – Тимофей, а после него Феофил, в Иерусалиме же после Кирилла – Иоанн получили апостольские престолы. А в Антиохии по смерти Мелетия был назначен на его место Флавиан. Но оттого что до тех пор оставался Паулин, который всегда состоял в общении с кафоликами, там часто вспыхивали многие тяжбы и многие ссоры. Но когда одни боролись уже не с такой силой, а другие не с такой силой управляли, и когда сама земля и море были утомлены этим, он наконец захотел каким-нибудь образом добиться мира, тем более что было очевидно, что уже нет никакого разногласия по вере. То же самое было в Тире. Там еще в бытность Афанасия исповедниками на место епископа был избран Диодор, безусловно, один из старейших кафоликов, муж, свободный от соблазнов, однако, презрев его умеренность, из партии Мелетия поставили епископом другого человека. Также во многих других городах Востока притязания священников породили подобную путаницу. В Константинополе же сан священника получил Нектарий, оглашенный претором Урбаном и недавно принявший крещение.

Между тем в Александрии неожиданно случились новые для Церкви потрясения, и вот по какому случаю. Одна базилика общественного назначения была старой и довольно запущенной; ее, как передают, император Констанций подарил епископам, проповедовавшим свое нечестие. Долгое время она из-за нерадивости не имела ничего кроме стен. Епископу, который в то самое время руководил Церковью, захотелось испросить ее у императора, чтобы у народа, пополняющегося верующими, прибавлялись дома для молитв. И когда, получив ее, он хотел базилику облагородить, в том месте были найдены некие потаенные гроты, вырытые в земле, пригодные больше для разбойников и преступников, чем для священнодейств. И вот язычники, которые увидели, что разоблачены тайники их преступлений и вскрыты норы злодеяний, не вытерпев, что открылись все зловещие тайны их гнусностей и все убежища, словно поглотив чашу змей, начали все безумствовать и открыто бесноваться. И старались сражаться уже не словами и спорами, как обычно, а силой и оружием. На улицах одно за другим происходят столкновения, и тот и другой народ вступают в открытые сражения. Хотя наши превосходили числом и силой, однако из-за религиозного смирения были менее активны. Из-за этого многие из наших были ранены, а другие убиты; язычники же бежали в храм, словно в некую крепость. Уведя с собой некоторых захваченных христиан, язычники стали заставлять их приносить жертвы на алтаре. Тех, кто сопротивлялся, убивали с помощью невиданных и изощренных пыток: одних, прибивая к крестам, других, бросая с переломанными голенями в грот, который создала заботливая древность для кровавых жертвоприношений и прочих низостей, принятых в святилище. Именно это на протяжении нескольких дней творили они сначала со страхом, потом с уверенностью и наконец в отчаянии, и жили с награбленным и добычей запертыми внутри храма. Наконец, покусившись на кровь граждан, они выбрали вождя своего преступления и дерзновения, некоего Олимпия, званием и занятием философа, и под его руководством защищали крепость и сохраняли тиранию. Те же, кому были доверены соблюдение римских законов и забота о правосудии, узнав, что случилось, полные тревоги и смятения сбежались к храму, стали расспрашивать о причинах дерзкого проступка и выяснять, зачем была пролита на алтаре кровь граждан. Однако мятежники, укрепив вход, отвечая путанно и наперебой, не сказали ничего определенного, но произвели лишь шум. Когда же к ним были отправлены послы, они напомнили им [мятежникам] о мощи Римской империи, о защите законов и об [участи] тех, кто обычно совершает такое [преступление]. И поскольку созданные укрепления не позволяли бороться против восставших иначе, как с помощью большей силы, о происшедшем было доложено императору. Но он, поскольку по врожденной мягкости характера предпочитал исцелять заблудших, а не истреблять их, предписал, что не следует требовать наказания за тех, кого пролитая на алтаре кровь сделала мучениками, в ком слава подвига превзошла боль гибели. В остальном же следовало уничтожить причину злодеяний и корень разлада, которые появились из-за защиты идолов, ибо когда они [идолы] будут уничтожены, также исчезнет и причина для войны. И когда эти предписания пришли [в Александрию] и, словно в момент краткого перемирия, и те и другие явились на переговоры в храм, тут же, как было начато чтение первого листа послания, в начале которого осуждалось пустое суеверие язычников, наши стали кричать, и оцепенение и страх охватили язычников. Каждый искал укрытия, пробивался узкими улицами, чтобы бежать, или тайком бросался в наши ряды. Чтобы все знали, кто есть кто, присутствие Бога, разделив народ по смелости, обратило в бегство беснование демона, который ранее неистовствовал в тех язычниках.

О храме Сераписа в Александрии, я полагаю, не только все слышали, но многие также и знают. Место то, поднятое на сто или того больше шагов вверх не природой, но руками и трудом, растянулось четырехугольником на все стороны, занимая огромное пространство. А все сооружения, воздвигнутые там, где возвышение заканчивается полом, снабженные бесчисленными светильниками и потайными святилищами, отделенные друг от друга, использовались для различных служб и тайных обрядов. Сверх того, по краям всего этого пространства были расположены экседры и пастофории (палаты), а также дома, поднимающиеся в высоту, в которых обычно находились служители храма или те, кого именуют чистыми, то есть те, кто себя очищают. Портики же, расположенные четырехугольными рядами позади всего этого периметра, замыкают собой все пространство. В центре же находился храм, украшенный величественными колонными и великолепно и чудесно отделанный изнутри камнем мрамора. В нем стояла настолько огромная статуя Сераписа, что правая рука его касалась одной стены, а левая другой. Это чудовище, как передают, было выполнено из всякого рода металла и древесины. Нижние стены храма были сначала покрыты золотыми пластинами, на которые наложены серебряные и наконец медные, чтобы они служили защитой для более драгоценных металлов. Кое-что также искусно и с хитростью было создано для поражения и удивления зрителей.

Со стороны восхода солнца так было устроено весьма маленькое окно, что днем, когда вносили статую Солнца для приветствия Сераписа, в специально рассчитанное время с появлением статуи солнечный луч, проникая через это окошко, освещал рот и губы Сераписа, так что смотрящему народу казалось, будто солнце поцелуем приветствует Сераписа. Был также и другой обман, вот какого рода. Известно, что природа магнита такова, что он привлекает и притягивает к себе железо. Фигура Солнца как раз для того была выполнена мастером из тончайшего железа, чтобы камень, в чьей силе, как мы сказали, притягивать железо, закрепленный на потолке, когда статуя оказывалась как раз под лучом солнца, природной силой притягивал к себе железо, и народу бы казалось, будто статуя поднимается и повисает в воздухе. И чтобы скорое падение не изобличило эту [хитрость], пособники обмана говорили: «Взошло солнце, чтобы, поздоровавшись с Сераписом, уйти восвояси». Однако и многие другие обманы в прежние времена были созданы в том месте, которые теперь долго перечислять.

Но, как мы начали говорить, когда был оглашен рескрипт, хотя наш народ был готов к низвержению источника заблуждений, все же язычниками распространялось мнение, будто если человеческая рука дотронется до той статуи, разверзнется земля и тотчас увлечет в преисподнюю, и тут же небо рухнет в бездну. Это привело народ в небольшое замешательство. И вот тогда один из солдат, вооруженный больше верой, нежели оружием, подняв секиру, со всего маху ударил по челюсти хитрой бестии. Поднялся крик и того и другого народа: и все же ни небо не рухнуло, ни земля не разверзлась. Потом, ударив еще и еще раз, он разбил чадного идола гнилой древесины: ведь когда он был низвергнут, сухая древесина весьма легко горела. После этого у него была отсечена от шеи голова и сокрушен модий.⁴⁴ Тогда ноги и другие члены тела, отсеченные секирой, с помощью веревок были растащены в стороны, и в разных местах части немощного старика были сожжены на глазах почитавшей его Александрии. Туловище же, которое осталось, было сожжено в амфитеатре. Такой финал был у пустого суеверия и древнего заблуждения Сера-писа. О происхождении его язычники говорят по-разному. Одни видят в нем Юпитера, чью голову украшает модий, который или указывает на то, что он правит с мерой и правильно, или на то, что дает жизнь смертным через изобилие плодов. Другие – добродетель реки Нила, чьим богатством и изобилием насыщается Египет. Некоторые утверждают, что статуя изготовлена в честь нашего Иосифа за распределение хлеба, благодаря которому он помог египтянам во время голода. Другие передавали то, что нашли в старых историях греков, будто некий Апис, отец семейства или царь, пребывавший в Египте в Мемфисе, когда во время голода в Александрии не доставало хлеба, из своих запасов дал достаточно гражданам продуктов. Когда он скончался, в его честь воздвигли в Мемфисе храм, в котором пребывал бык, как символ доброго пахаря, имевший определенные знаки отличия. Быка по имени его назвали Аписом. Сорон же, то есть гроб, в котором было заключено его тело, доставили в Александрию, и Сорон Аписа сначала, сочетая, называли Сораписом, а потом искаженно Сераписом. Так ли это все было, или все это не так, о том ведает только Бог. Мы же вернемся к начатому [рассказу].

После этого, когда уже голова идолопоклонства была отсечена, стараниями деятельнейшего священника по всей Александрии равным обра-. зом и с таким же позором были изобличены статуи, а вернее чудища. Душа боится сказать, какие силки для несчастных смертных были приготовлены демонами, какая погибель, какие преступления скрывались в тех, кого называют святынями. Сколько там было найдено детских отсеченных голов в золотых купальнях, сколько мучительных смертей было изображено. Когда все это было вынесено на свет и выставлено под открытым небом, то, как передают, хотя язычники разбежались в замешательстве и стыде, все же, если кто смог остаться, тот недоумевал, что так сильно за многие века они были охвачены таким нечестием и находились в постыдном обмане. Оттого многие из них, осудив заблуждения и уличив преступления, приняли веру Христа и культ истинной религии. Но чтобы мне не упоминать об остальных гнусностях, которые совершались в других местах, когда насильно убивались дети и презренные женщины для изучения внутренностей, об одном лишь вспомню, что случилось в храме Сатурна и что стало общеизвестным.

Был у них жрец Сатурна по имени Тиранн. Он, когда в храме молились все благородные и влиятельные мужи, жен которых он желал для сладострастия своего, говорил одному из них, как бы со слов божества, что Сатурн повелевает, чтобы жена его провела ночь в храме. Тогда тот, кто слушал это, радуясь, что супруга его удостоена внимания божества, весьма украшенную и снабженную дарами, чтобы, надо полагать, она не была, пустая, отвергнута, отправлял ее в храм. На глазах у всех, введя внутрь женщину, Тиранн, заперев двери и передав ключи, удалялся. Затем, когда наступала тишина, через скрытные и подземные ходы он влезал внутрь статуи Сатурна. Ведь та статуя со спины была пуста и тщательно приставлена к стене. И когда внутри храма зажигался свет, неожиданно до ожидающей и коленопреклоненной женщины из пустотелой медной статуи доносился голос, так что несчастная женщина трепетала от страха и радости, ибо считала, что она удостоена общения с божеством. После же того как или для большего страха, или для побуждения к сладострастию подлое божество говорило то, что ему было угодно, неким таинственным образом затухали фитили, и погасал весь свет. Тогда, появляясь, жрец нечистыми намерениями доставлял оцепеневшей и напуганной женщине срам прелюбодеяния. Когда это уже долгое время совершалось со всеми женами несчастных [граждан], случилось, что некая женщина с целомудренной душой, пугаясь происходящего и более внимательно слушая, узнала голос Тиранна и, возвратившись домой, открыла мужу о преступном обмане. Тот, полный негодования из-за несправедливости в отношении супруги, а вернее в отношении себя, заклеймил Тиранна и предал наказанию. Когда жрец был уличен и сознался, и когда были открыты темные обманы, общий стыд и позор проник в дома язычников, ибо открылись развратные матери, греховные отцы и внебрачные дети. Когда это стало всем известно и предано огласке, сразу же вместе со статуями и святилищами были уничтожены и преступления.

А кто перечислит суеверные обманы Канопа,⁴⁵ в котором благодаря славе жреческих писаний (ибо так именуют древние писания египтян) была чуть ли не публичная школа магического мастерства? Это место, словно некий источник и родина демонов, настолько почитали язычники, что там бывало более многолюдно, чем в Александрии. Однако об обмане этого чудища и о том, каково, как считают, его происхождение, было бы нелишним немного рассказать. Передают, что некогда халдеи, провозгласившие своим богом Огонь, с богами всех провинций вступили в состязание, победитель в котором, естественно, должен был всеми признаваться богом. Боги других провинций были сделаны или из меди, или из золота, или из серебра, или из дерева, или из камня, или из другого материала, который, конечно, повреждался огнем. В результате, повсюду [богом] был признан Огонь. Когда об этом узнал жрец Канопа, он придумал некую хитрость. В областях Египта обычно делались глиняные вазы, покрытые частыми мелкими отверстиями, через которые, когда оседала муть, просачивалась светлая и очищенная вода. Одну из них жрец, закупорив дыры воском, покрыв снаружи краской и наполнив водой, поставил как бога. А сверху аккуратно приладил отсеченную от старой статуи голову, которая, как говорят, изображала правителя Менелая. После этого прибыли халдеи, дело дошло до состязания: вокруг вазы был разведен огонь, воск, которым были закупорены отверстия, растопился, и, когда потекла вода, огонь погас. Благодаря обману жреца Каноп оказался победителем халдеев. Поэтому сама статуя Канопа была изготовлена с очень маленькими ногами, втянутой шеей и, словно от смеха, раздувшимся животом, подобно вазе, со столь же округлой спиной. Из этого убеждения он почитался как бог, победитель всех. Впрочем, это, возможно, некогда и помогало против халдеев. Но теперь, когда появился священник Бога Феофил, не помогла никакая вода, и обман, прикрытый воском, не пришел на помощь. Все были разбиты и низвергнуты на землю.

Но ничего [страшного] не случилось, поскольку место обратилось в тлен. Вместилища гнусностей, пустые саркофаги были разрушены и воздвигнуты храмы истинного Бога и величественные церкви. Ведь и на могиле Сераписа, когда до основания были снесены нечестивые святилища, с одной стороны был построен храм мученика, а с другой церковь. Я считаю достойным вспомнить, откуда появился повод для строительства храма мученика.

Во времена Юлиана, когда словно были ослаблены удила, со всей свирепостью вздыбилась дикость язычников. В результате, в Севастии, в городе Палестины, с иступленным сердцем обагренными кровью руками они разорили могилу Иоанна Крестителя. Разбили кости и, собрав вновь, сожгли, а святые останки, перемешанные с пеплом, рассеяли по земле. Но случилось, что по провидению Божьему туда именно в то время для молитвы прибыли некие люди из Иерусалима из монастыря Филиппа, Божьего человека. Когда они увидели, что совершается такое нечестие, хотя и человеческими руками, но сердцем зверя, они, предпочитая умереть, нежели осквернить себя таким преступлением, смешались, насколько было возможно, с теми, кто собирал кости для сожжения, и набожно собрав их, тайком покинули иступленных и безумных [язычников] и почитаемые мощи отправили к своему духовному отцу Филиппу. Тот, полагая, что выше его возможностей охранять собственными силами такое сокровище, мощи чистой жертвы отправил через своего диакона Юлиана, в будущем епископа этого палестинского города, к великому понтифику, тогда Афанасию. Тот, закопав полученные мощи при нескольких свидетелях под стеной святилища, с прозорливостью сохранил для помощи будущим поколениям. Теперь, когда уничтожены и стерты следы идолопоклонничества, на месте некогда нечестивых святилищ поднялись золотые храмы. Впрочем, после гибели Сераписа, который никогда не жил, какие еще святилища какого демона могли устоять? Я недостаточно скажу, если упомяну, что были разрушены все молельни демонов, которые в Александрии были выдолблены чуть ли не в каждой колонне. На самом деле, во всех городах Египта, в крепостях, в деревнях, в поместьях, на берегах реки и даже в пустыне, если какие святилища или, вернее, могилы могли быть найдены, усердием всякого епископа были разрушены и уничтожены до основания, так что поместья, которые несправедливо были отданы демонам, вновь возвращались к почитанию [истинного Бога].

В Александрии же случилось также то, что символы Сераписа, которые были в каждом доме на стенах, при входе, на дверях и окнах, все оказались стерты и выскоблены, так что нигде не осталось и следа от них и даже имени божества, Сераписа ли или другого демона. А вместо них на дверях, входах, окнах, стенах и колоннах появился знак Господнего Креста. Когда те язычники, которые остались, увидели, что случилось, они стали утверждать, что знаки появились для напоминания о великом деле из предания, издавна передаваемого у них. Говорят, что этот знак нашего Господнего Креста египтяне имели среди тех знаков, которые называются иероглифами, то есть жреческими письменами, и этот знак является одной из всех, что у них были, буквой. Они объясняли, что эти надписи на том языке означают «будущая жизнь». И вот те, кто тогда, поразившись случившимся, обратились к вере, стали говорить, что им из древности передается, что те слова, которые теперь почитаются, так долго существуют, что можно видеть знак, в котором заключена жизнь. Поэтому случилось так, что в веру обратились скорее те, кто были жрецами и служителями храмов, нежели те, кого они поражали обманами и хитрыми уловками.

Поскольку же в Египте было принято, чтобы измеритель поднимающейся реки Нил вносился в храм Сераписа, как бы к виновнику увеличения и разлива воды, после разрушения и сожжения в огне его статуи все сразу заговорили, что Серапис, помня о несправедливости, больше не даст увеличения воды. Но как показал Бог (не Серапис, который появился много позже Нила, а Тот, Который в свои времена приказал увеличиваться водам реки), такой благодаря Ему тогда и потом разлив был, что никакая прежняя эпоха подобного не помнит. И потому сам локоть, то есть измеритель воды, который зовут пехун, стали вносить к Господину вод в церковь. Когда же об этом сообщили благочестивому императору, он, как передают, руки воздев к небу, с большим воодушевлением сказал: «Благодарю Тебя, Христос, что без гибели этого великого города было уничтожено столь великое заблуждение».

Между тем Валентиниан в западных областях, когда загорелся желанием править государством (поскольку уже позволял возраст), по неизвестным и сейчас причинам завершил жизнь в петле.⁴⁶ Однако некоторые утверждали, что это было совершено в результате коварства его полководца Арбогаста. И это мнение весьма утвердилось в народе. Другие же говорили, что полководец далек от совершенного преступления, и обнаруживали причины, по которым сам юноша в негодовании души был принужден к этому: мол, ему, как бы еще не крепкому годами, все слишком мало давали свободно править. Все же было несколько священников, которые свидетельствовали у Феодосия, когда он принял мирное посольство от того, кто потом был назначен [императором], что полководец не был непричастен к убийству.

Феодосий же, ничуть не медля, воспламенившись к мести, собрал войска против Евгения, который был назначен [императором] вместо убитого [Валентиниана], прежде, однако, пожелав узнать через монаха Иоанна (о котором мы упоминали выше) волю Бога. Тогда тот, кто предсказал ему первую бескровную победу над Максимом, пообещал также и эту, пусть не без великой крови, как с той, так и с другой стороны.

И вот, он стал готовиться к войне, полагаясь не столько на мечи и стрелы, сколько на посты и молитвы, защищенный не столько бдением караулов, сколько проведением ночей в мольбах. Он обходил со священниками и народом все места молитв, на вретище простертый, лежал перед могилами мучеников и апостолов и через верное посредничество святых просил себе помощь. А язычники, которые заблуждения свои постоянно поддерживали новыми заблуждениями, возобновили жертвоприношения, обагрили Рим кровавыми жертвами, рассматривали утробы животных и на основе толкования внутренностей предвещали победу Евгения. С особым благоговением и со всей ретивостью это совершал Флавиан, бывший тогда префектом, который утверждал (а ведь он отличался большой мудростью), что победу обретет Евгений. Но когда Феодосий, полагаясь на помощь истинной религии, начал подступать к ущельям Альп, первыми в бегство устремились сами дрожащие от осознания обмана демоны, которым напрасно приносились столь великие жертвы. Потом бежали также их магистры и учителя заблуждений, прежде всего Флавиан, виновник больше позора, нежели преступления. Хотя этот весьма образованный муж мог бы спастись, он решил, что заслужил себе справедливую смерть больше за заблуждения, нежели за преступления. Остальные же построили боевые порядки и, расставив на вершинах засады, ожидали битву в предгорье. Но когда дошло до стычки с первыми рядами, они тотчас же предали себя законному императору; с остальными же, когда их догнали внизу долины, произошло весьма яростное сражение. Долгое время судьба победы оставалась неопределенной, вспомогательные отряды варваров были рассеяны и уже обратили спины врагу. Но это произошло не для того, чтобы Феодосий был побежден, а чтобы не показалось, будто он победил благодаря варварам. Тогда он, как только увидел свои боевые порядки обратившимися, встав на высокую скалу, откуда он мог видеть обе армии, и чтобы они могли видеть его, бросив оружие, обратился к незыблемой помощи и, лежа перед взором Бога, сказал: «Ты, Всемогущий Бог, знаешь, что я принял эту битву во имя Христа, Сына Твоего, ради, как я считаю, справедливой мести. Если это не так, покарай меня. Если же я, уповающий на Тебя, по достойной причине сюда прибыл, протяни десницу Твоим [рабам]. Не случайно язычники говорят: «где же Бог их?» (Пс. 113.10). Веря, что молитва благочестивого императора была принята Богом, те, кто были полководцами, оживились к бою, а особенно Вакурий, муж, отличающийся верой, благочестием, доблестью и души, и тела. Он, заслуживший быть комитом и другом Феодосия, стал бить всех ближайших к нему врагов без разбора копьем, стрелами, мечом и расстроил тесные и сплоченные толпы врагов. Прорывая толпу и разя во множестве врагов, он через тысячи убитых проложил путь к самому тирану. Пожалуй, едва ли нечестивцы поверят тому, что произошло. Ведь известно, что после той молитвы императора, которую он обратил к Богу, поднялся такой сильный ветер, что стрелы врагов летели обратно в тех, кто их пускал. И поскольку ветер все больше упорствовал, все копья, посылаемые врагами, были бессильны. Когда дух противников был сломлен или, лучше сказать, чудесным образом сокрушен, когда полководец Арбогаст тщетно, ибо ему противостоял Бог, упорно продолжал сражаться, Евгений со связанными за спиной руками был приведен к ногам Феодосия. И там был положен конец его жизни и сражению.⁴⁷ Истинно, тогда религиозному императору была дарована победа над лживыми предубеждениями язычников более славная, нежели над поверженным тираном: пустая Надежда и лживое наитие в гибели несли язычникам меньшее наказания, чем доставленный позор в жизни.

Когда же после этого, предвидя будущее, император обеспокоился за приведенное в порядок государство, он сразу же отправил [поверенных] на Восток, где, собираясь пойти на войну, оставил сыновей под надежной охраной. И повелел, чтобы Аркадий-август сохранял там переданную ему еще раньше власть. В отношении же Гонория повелел, чтобы тот быстрее отправлялся в Западную империю. Устроив это и скрепив отеческими поцелуями и объятиями, передав ему управление западным царством, сам он, после того как в течение семнадцати лет счастливо правил Римской империей, перешел к лучшей жизни для обретения вместе с благочестивейшими императорами заслуженных наград ⁴⁸.