Часть V.

…Вы совершите служение Богу на этой горе.

Исх. 3:12.

Во времена золотой лихорадки в калифорнийских горах, где сейчас братия устроили скит, кишмя кишели поселки старателей. В 40–50-е годы прошлого века тысячи золотоискателей (среди них немало китайцев) с семьями устремились на дикий Запад в городок Уивервилль, выросший как на дрожжах. Он располагался в 20-ти миля от облюбованной братией горы. От Уивервилля пути старателей расходились, в 70-е годы добрались и до Благородного кряжа. Золота там не нашли, зато обнаружили металл куда более ценный – платину. Отсюда и пошло название соседнего поселка. Чтобы кормить добытчиков, скотоводы гнали через горы целые стада, так в честь ковбоя – Дона Ноубла («Благородного») – и был назван кряж.

В 1893 году в речушке Гаррисонова Лощина (в 4-х милях от теперешнего скита) нашли золото. Словно по волшебству вырос одноименный городок, с церквями, двумя школами, несколькими пивными, почтой с двумя дилижансами, возившими ежедневно письма, посылки и припасы для старателей. За 10 лет добыли почти 450 тонн золота. В этих краях небезызвестному семейству Херст и удалось сколотить капитал.

Но миновали дни «золотой лихорадки», опустела Гаррисонова Лощина, деревушка Платина захирела. В полумиле от нее при дороге вырос одноименный поселок. А в горах и по сей день сохранились обветшалые лачуги первых поселенцев, остатки рудников. Их обнаружили Евгений с Глебом недалеко от скита, вдоль тропы, протоптанной животными.

Задолго до белых поселенцев в этих горах жили индейцы, но в XIX веке их согнали с насиженных мест. В 1852 году в 15-ти милях от нынешнего скита белые безжалостно вырезали целое индейское поселение Уинтун, около ста человек мужчин, женщин и детей.

1-го апреля 1971 года Евгению удалось познакомиться с потомком обитателей этих мест. Глеб вспоминает: «Однажды Евгений отправился в город за досками – в ту пору нам необходимо было расширить печатную мастерскую, дабы нести слово Божие ближним. На обратном пути он заглянул в Платину, на почту. Там у окошечка стоял высокий мужчина лет сорока, с красивым суровым лицом, умными глазами. В чертах угадывалось нечто восточное. Не глядя на Евгения, он медленно, нарочито четко и правильно выговаривая слова, спросил:

– Зачем вам целый грузовик досок?

Евгений объяснил: дескать, для строительства мастерской.

– Эта земля принадлежит нам, и строить на ней ничего нельзя, – произнес незнакомец, – если вы надругаетесь над нашей землей, мы вас прогоним.

Евгений смекнул, с кем имеет дело, и ответил:

– Мы – дети Божьи. И строим дом во имя Его.

Мужчина несколько умягчился и сменил тон:

– Что ж, тогда удачи вам, а вообще-то мне не по душе всё, что здесь творится.

Евгений поинтересовался, не из индейцев ли, некогда живших здесь, его собеседник. Оказалось, что он происходит из племени Уинтун, и его предки жили окрест с незапамятных времен. И сейчас он готов сделать всё, только бы остановить белых. Вернувшись в скит, Евгений рассказал о знаменательной встрече: не иначе, грядут тяжелые времена. Но потом сам улыбнулся: «А разве мы здесь трудимся не во благо тех же индейцев?»

Конечно же, Православие, принесенное преп. Германом коренному населению Аляски, должно стать достоянием и исконных жителей на юге страны. И когда Евгений говорил о приобщении к слову Божьему наших ближних, мне всегда вспоминалась его встреча с потомком того благородного народа».

Одной из самых любимых книг Евгения была «Иши в двух мирах: биография свободного индейца в Северной Америке». Иши – последний из племени Яхи, обитавшего в горах милях в 80– ти от Платины, около горы Лассен. Евгений часто заговаривал о судьбе Иши, а впоследствии обязывал каждого послушника прочитать эту книгу.

Простодушный, близкий к природе Иши напоминал ему Лао Цзы в древнем Китае. Доктор Сакстон Поуп, близко знавший Иши в конце его жизни, писал об индейце так: «У Иши душа младенца, а разум философа».

Евгений нередко отправлялся на поиски наконечников стрел или остатков утвари живших здесь некогда людей. Пребывание белого не запечатлелось на этой земле, нога его, может, вообще не ступала по склонам горы, потому-то Евгению и хотелось отыскать следы индейцев.

Прознал он и об отшельнике, белом человеке. Тот 40 лет жил в лесу в нескольких милях от скита, на берегу горной речушки, впадавшей в реку Орлиную. По свидетельству очевидцев, отшельник научился разговаривать с птицами, подражая их голосам. И птицы слетались по его зову «на беседу». Мяса он не ел. Жил покойно и тихо – не выносил шума, поясняли знавшие его. Жилище его отстояло от дорог и добраться до него было весьма трудно. Без проводника не найти. Не раз Евгений сговаривался со знавшими дорогу навестить отшельника, но, видно, не судьба. Хотя вспоминал об этом «птичьем друге» частенько, видно, угадав в нем родственную душу.

Вскорости после переезда в Платину братия получили еще одно знамение, что дело их угодно Богу, что их миссия на дальних рубежах нужна.

Как-то раз, возвращаясь с почты с кипой «Православного Слова», Евгений повстречал старушку, и полюбопытствовала, что он несет. «Мы печатаем православное слово Божие», – ответил он и показал ей журналы. Она удивилась: разве в этакой глубинке можно печатать журнал? «А у нас в горах монастырь и там же печатный станок», – пояснил Евгений. Анна (так звали старушку) удивилась еще больше и тотчас вызвалась посмотреть, как живут и работают братия. Евгений повел старушку с дочерью и еще одной родственницей в скит. Переступив порог печатной мастерской, Анна заметила за станком Глеба и воскликнула: «Всё в точности, как привиделось Джорджу во сне!» Джордж – муж ее дочери Сюзанны – владел небольшой фермой неподалеку, к северо-западу от скита. Он исповедывал взгляды адвентистов седьмого дня и некогда жил в долине Сан-Хоакин. Движимый предчувствием близкого конца света, он вознамерился купить землю в глуши Северной Калифорнии, где можно жить просто, в согласии с природой, печатать журнал, в котором изобличалось бы вероотступничество и напоминалось бы о расплате за презрение пути Божьего. Он уже скопил деньги, подыскал участок недалеко от Платины, но вдруг ему привиделся сон: двое одетых в черное мужчин печатают что-то на старинном станке – словно вернулись времена Мартина Лютера. И послышался голос: «Там, куда ты собираешься, уже печатается слово Божие».

И Джордж едва не отказался от своего замысла. Решил порасспросить местных, нет ли окрест типографии, но никто ему не указал. Тогда он всё же решился и переехал в Платину.

Анна же, увидев скит, приснившийся зятю, рассудила: «Что ж, значит и впрямь слово Божие». Позже братию навестил и сам Джордж и подтвердил рассказанное свекровью. Православное Братство в Платине явилось для него откровением. Увидев в Евгении и Глебе истинно Божьих угодников, он подружился с ними на всю жизнь.

Не ради покоя и благоденствия обосновались мы здесь, дорогие братия, а ради борьбы, ради брани суровой… Мы собрались в этой тихой обители духа, дабы неустанно изо дня в день сокрушать наши страсти.

Св. Фавст Леринский

Первые годы в скиту дались братии особенно трудно. Удалось построить лишь две клетушки: в одной они спали, трапезничали, молились, в другой держали всё печатное оборудование. Зимой бывало отчаянно холодно. Поначалу отапливалась лишь мастерская, потом купили крохотную плиту, на которой готовили. Но тепла она почти не давала, холод проникал сквозь щели в стене. Летом же наоборот – гора дышала сухим, испепеляющим зноем.

Всё приходилось завозить на грузовике, даже воду, т. к. на склонах не было ни ручейка, ни ключа. Спускаться и подниматься на гору оказывалось делом непростым. Зимой снегом заносило дорогу, и в город было не попасть. По весне дорога раскисала – грузовик увязал в грязи. Но даже когда, казалось, ничто не препятствовало, братии не всегда удавались поездки – подводила машина, ведь приходилось довольствоваться старыми изношенными грузовиками, и те не выдерживали тяжких подъемов и опасных спусков. Тогда братии приходилось две мили шагать до Платины и нести воду оттуда. Братия приучились мыть посуду, экономя каждую каплю.

Разумеется, не было ни канализации, ни освещения, печатный станок работал от небольшого движка. В быту братия обходились без электричества, как и замышлял Евгений, – они жгли свечи и керосиновые лампы.

В краткой летописи Братства Евгений отметил: «На земле, подаренной чудесным образом Владыкой Иоанном, даже лишения и тяготы оборачивались во благо, помогали держаться строгой духовной жизни: без телефона и электричества легче отгородиться от суетного мира; без водопровода и прочих городских «удобств» легче настроиться на подвижнический лад, что при «благах цивилизации» почти невозможно; трудности «первобытной жизни», особенно зимой, лишь укрепляют упование на Бога, закаляют братию. Снежные завалы зимой (хотя и нечастые) служили хорошим уроком братии: нельзя полагаться на собственные силы. Лишь в подобные минуты испытаний и можно постичь истинный «вкус» пустынной жизни, этой непрестанной брани подвижников прошлого».

Борьба за выживание отнимала почти всё время, а ведь приходилось еще много печатать – это был единственный источник дохода. В 1971 году Евгений писал: «Все наши силы, как физические, так и умственные, служат лишь одному – печатанию на станке, не менее изнурительному, чем колка дров. Переводить и писать самим удается урывками, в минуты отдыха от типографских работ. Я не жалуюсь, как знать, может, именно в этом путь ко спасению!»

Богослужения задавали тон каждому дню. Трижды (по монастырскому уставу) собирались на молитву – в этом, как ни в чём другом, могли они уподобиться древним, столь любимым пустынникам, о которых много читано.

Братия старались поддержать в скиту молитвенный настрой. Особенно ревностно следил за этим Евгений, не допуская никаких мирских привычек и послаблений. В монашестве не разрешалось празднословить, сидеть развалившись или закинув нога на ногу.

В пище братия отличались редкой неприхотливостью. Еще до пострига отказались от мяса, позволяли себе лишь иногда рыбу. Во время совместных трапез один читал что-либо из духовной литературы, пока другой ел. Это опять же соответствовало монашеской традиции: насыщать одновременно и тело, и душу. Читались книги Сергея Нилуса об Оптиной пустыни или жития оптинских старцев (русских изданий было предостаточно).

Обычно Евгений слушал молча, читая, также воздерживался от оценок. Однако, всё узнанное наматывал на ус. Иной раз Глебу не терпелось узнать мнение друга, но тот отвечал лишь, что книги рассказывают о жизни, какой она должна быть и была, это сейчас христианская жизнь всем в диковинку. Глеб удивлялся: Евгений никогда не выискивал что-то необыкновенное, вроде видений, откровений, явлений Божественного света – всего, что так пленяло самого Глеба. В душе же Евгения он не нашел на это отклик. Тот говорил, что и без зримых чудес всё достаточно ясно.

Устраивая скит, братия преследовали более чем скромные цели. Они не помышляли о большом, известном и «прославленном» монастыре, сама суровая жизнь воспрепятствовала этому. Братия намеренно не опубликовали ни строчки о ските. Поначалу они не были ни монахами, ни тем более священниками, посему и не пытались играть роль духовных наставников.

Но нужен ли постриг, чтобы почувствовать все тяготы и радости монашеской жизни? Они не тешили себя надеждой, что, удалившись от мира, разом отринут все мирские искушения. Из святоотеческой литературы они знали: пока живы мирские впечатления, страсти не отпустят и в пустыни. На своем опыте убедились: воспоминания о мире усилились, стали докучать пуще прежнего с тех пор, как братия удалились от людей. В мирской жизни впечатления быстротекущи, одни сменяются другими, а в тиши скита всё запечатленное ранее в памяти оживает и давит во сто крат сильнее. Порою помысел делается невыразимо приятнее и соблазняет куда сильнее реальности.

Глеб вспоминает: «Наш первый год в пустыни оказался совсем не таким, как мы ожидали. Несказанный покой вокруг в природе лишь подчеркивал суету, царящую в наших душах. На белой скатерти каждая складка приметна, так и в нашей новой жизни всякая мелочь, привнесенная из мира, бросается в глаза на фоне тишины и покоя».

В святоотеческих писаниях указано, что подвижников гнали из пустыни не столько козни дьявола, сколько собственный страх, дьяволом разжигаемый. Глеб заметил, что главным недостатком Евгения было малодушие – он быстро уступал разочарованию и унынию. Цепкий ум Евгения без труда «схватывал» все истинные, в том числе и грядущие невзгоды и заботы. И зачастую они, казалось, перечеркивали его самые заветные замыслы, так что опускались руки перед «морем бед». В такие минуты он говаривал, что «ничего не получится», и Глебу приходилось увещевать друга, а то и выговаривать ему.

Сам он тоже полнился страхами, но иного толка, порожденными типично русской неуверенностью в себе²³. Его страшили не трудности, а собственная неспособность справиться с ними. Его приходилось всё время подбадривать, утешать, выслушивая сетования, – эта роль выпала Евгению на долгие годы. Он успокаивал, вразумлял брата, оставаясь невозмутимым.

– Неужто тебе меня не жалко! – сокрушался Глеб.

– Ни капли, – отвечал Евгений, – ты счастливейший человек на свете!

Тяжким испытанием, выпавшим братии в первые годы скита, явилось издание журнала – в лесу, в первобытных условиях. Мало того, что печать сама по себе – нелегкий труд, братии нередко доставалось и похлеще: сломается в дороге машина, груженная бумагой или типографской утварью, – и приходилось на руках втаскивать в гору тяжеленные свинцовые шпоны и ящики с металлическими литерами.

Работа с печатным станком требовала от братии безграничного терпения. Случись сломать или вывихнуть палец, и увечье останется на всю жизнь. Но стоило Глебу завести привычные сетования, как Евгений сразу же обрывал друга: «Ты что, хочешь вернуться в мир? Да?» или: «Хочешь воздаяния сейчас или на Небе?» На что Глеб отвечал: «Конечно, на Небе. Но нельзя ли получить хоть малую толику сейчас?» Евгений лишь качал головой: «Выбирай – сейчас или потом».

Небесные знамения являлись братии нечасто и нежданно, но всегда в решающую минуту. Наглядный пример – случай с линотипом (братия купили его в 1970 году). Конечно, по сравнению с набором вручную работа упростилась, но и линотип порой «капризничал», к тому же для него требовался электродвижок и пропан. Однажды, когда Евгений набирал на линотипе (работать приходилось с раскаленным на газе свинцом), сломался движок. Несколько часов ушло на починку, но к тому времени остыл свинец. Когда всё снова было готово к работе, отказал линотип! Такой оборот уже не удивлял, братия привыкли тратить больше времени на наладку техники, нежели на самое печать. Но в этот раз терпение у Евгения лопнуло.

– Хватит с меня! Сколько часов ковырялся, и всё без толку! – взвился он.

– Это козни дьявола, – ответил Глеб, – он зол на нас, вот и пытается досадить. Принеси-ка святой воды.

Братия сняли со стены деревянный крест, окропили станки и стены святой водой. И вдруг и линотип, и электрический движок, даже печатный пресс заработали сами собой!

В другой раз у братии сломался грузовик – ни вперед, ни назад. «Мы возблагодарили Бога, – вспоминал позже Евгений, – и принялись таскать в ведрах воду для скита (неподалеку обнаружили источник). Стали ходить в магазин, на почту и за бензином пешком. Очень трудно, зато очень полезно! Потом в разгар печатания очередного номера «Православного слова» отказал движок. Свое отчаяние я излил Глебу: «А вдруг всё, что мы затеяли, неправильно?!» Но не прошло и дня, как из Сан-Франциско приехал дьякон с двумя механиками (хотя и слыхом не слыхивал о нашем бедственном положении), они подлатали наш грузовик, перегнали его в город для настоящего ремонта, а нам оставили свой, на нем мы отвезли в починку движок и только что напечатанные копии журнала для рассылки».

Случалось, Господь уберегал братию и от серьезных увечий. Вот случай, описанный молодым русским священником-очевидцем (хотя себя он и упоминает в третьем лице):

«Однажды, взбираясь на гору, Евгений упал и покатился по склону, мимо Глеба и его спутника. Ударившись спиной о валун, Евгений исчез в кустах – никто и глазом моргнуть не успел. Не иначе, покалечился Евгений, руки-ноги поломал. Однако он преспокойно вышел из кустов, объяснив спасение свое заступничеством преп. Германа Аляскинского. Все трое пропели тропарь блаж. Герману и пошли дальше!»

БРАТИЯ познали истинную цену своим огорчениям, испытаниям, искушениям. Евгений сказал однажды: «Святые Отцы учат, что во всём надо видеть полезное для нашего спасения. Научимся – спасемся!

Взять хотя бы самый «бытовой» пример: сломался печатный станок. Пока он работал, стоишь и сердце радуется: странички все аккуратные, чистые, красивые. И уже пленяют мечты: увеличится тираж, журнал будут читать во всех странах. А тут, глядишь, станок и «забарахлил»: «жует» и «выплевывает» страницы как попало. Они слипаются, рвутся. И мечты о большом тираже тают на глазах, даже немногие дополнительные экземпляры уничтожены, станок сделался орудием пыток. И собираешь все силы, прибегаешь к Иисусовой молитве, чтобы успокоиться и наладить станок. И хотя эта работа радости и удовольствия не приносит (не то, что 5 минут назад, когда любовался красивыми страничками), она очень полезна для духовного роста, помогает сосредоточиться и повести борьбу. Но стоит поддаться настроению, захочется разнести станок в пух и прах – и битва проиграна. Не в том победа, чтобы побольше журналов напечатать, а в том, над чем трудится душа. Прекрасно, если, спасая себя, душа сумеет спасти и других. Но если, спасая печатным словом души ближних, губишь свою – это уже скверно».

Подобные слова он высказывал в отношении одного монаха, получив от него письмо. Тот, имея большое состояние, возмечтал о «миссионерской деятельности». «Он отчаянно нуждается в помощи, – писал Евгений, – и готов заплатить любые деньги, чтобы выписать себе духовного наставника, хоть из Европы. По правде говоря, мы уже потеряли всякую надежду на успех его поиска. Вывод из всего этого один: чтобы труд на ниве Православия дал плоды, нужно избирать узкую, почти непроходимую тропу, с молитвой, слезами и потом прокладывать себе путь. Когда слишком много свободы, денег, выбора и замыслов – всё легко пустить по ветру.

Так нам ли не благодарить Господа за все тяготы и испытания – лишь в этом наша надежда!»

В первые годы отшельническую жизнь братии в молитве и трудах почти никто не нарушал. Изредка наведывались их знакомцы, знавшие о ските. Одним из первых навестил их архиеп. Антоний, но, видно, так и не понял, зачем братия сокрылись в горах. Глеб настоятельно просил Евгения растолковать всё Владыке, чтобы тот понял и чаяния американской души.

Наезжал и еп. Нектарий. С ним всё был иначе: братия видели в нем единомышленника, его присутствие помогало им выстоять, выдержать все напасти и искушения.

Глеб вспоминает: «Всякий раз, завидя Владыку Нектария, мы, словно дети, ожидающие гостинцев, с радостью бросались к воротам, звонили в колокола – как и положено встречать архиерея. К безграничному уважению примешивалась радость «живого» общения. Владыка служил молебен, благословлял нас и в заключение произносил краткое назидание, не забывая посетовать на свое слабое здоровье, на церковную жизнь и на обстановку в мире. Слово его порождалось не архиерейским самомнением, но святоотеческим смиренномудрием. Поэтому так западал нам в душу его духовный опыт, столь необходимый всем нашим современникам.

Еп. Нектарий вспоминал Святую Русь, Оптину пустынь, встречи со старцами, коим вскорости суждено было стать новомучениками. Вспоминал он и много забавного, созвучного и нашим дням. Умел подшутить и над собой. Многое из рассказанного свидетельствовало о глубокой наблюдательности, в том мне виделось влияние о. Адриана. Доводилось нам слышать и немало трогательных историй, нередко и у рассказчика, и у слушателей глаза были на мокром месте. Владыка не задавался целью разжалобить нас, просто он, как обычный, наделенный чувствами человек, любил жизнь и ценил свободу. Конечно, грустно было ему наблюдать людскую суету, но устремляясь к горнему, он умел сочувствовать и разделять чужую боль.

Выслушивая исповедь, он опять уподоблялся о. Адриану, может, не был так проницателен и точен в выявлении греха, но в сострадании к кающемуся он, пожалуй, даже превосходил своего наставника.

Он не оставался ночевать в скиту (не позволяло здоровье) и нередко приезжал опять поутру, к богослужению. Всякий раз, прощаясь с Владыкой, души братии скорбели – так разлучаются любящие друг друга люди. И когда, согласно иерусалимскому типикону, колокола возвещали об отъезде еп. Нектария, когда он из окошка машины осенял братий крестным знамением, они чувствовали себя осиротевшими. Но полнились они и другим чувством – довольством от вкушения чудесной духовной пищи – этакий праздничный обед с десертом! У нас сразу прибывало сил для грядущей борьбы с суровой действительностью, теплело на душе, прояснялся мысленный взор: не напрасны, не бессмысленны все наши страдания».

Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!

Пс. 132:1.

Хотя, как говорил Евгений, они и были «духовными первопроходцами» в современной Америке, братия сознавали, что они не одиноки, что затея их отнюдь не нова, она проверена многовековым опытом. Конечно, братия понимали, что полностью воспроизвести жизненный уклад великих православных отшельников не удастся. Но читая о них, обращая к ним молитвы, хотя бы в малом разделяя их подвиг, братия непостижимым путем приобщались жизни этих святых угодников, черпали силы для своей брани. Да, они начинали битву, в которой их великие предшественники уже победили.

Говоря словами Глеба: «Старцы святые были путеводными огоньками во мраке нашего малодушия и соблазнов, их свет помогал маленькому скиту не сбиться с пути».

Живя в пустыни, братия чувствовали духовное родство с русскими подвижниками XVIII-XX веков. Евгений и Глеб продолжали их традиции, восходившие к преп. Паисию Величковскому (†1794)²⁴, он возродил на Руси святость. В XVIII веке православное монашество держалось главным образом внешних форм подвижничества, а «умное делание», таинственная жизнь в Боге, т. е. суть святоотеческого учения, была забыта. Юношей отправился Паисий на Афон, дабы воскресить это учение, и после долгих поисков обнаружил бесценные рукописи, о которых не ведали даже тамошние монахи. Всю жизнь Паисий посвятил переписке, переводу и распространению этих текстов, собрание коих под названием «Добротолюбие» было позднее издано на различных языках.

Старец Паисий оставил миру бесценное духовное наследие, указал путь монашеству, во многом повлиял на течение православной жизни. Ученики его понесли в народ дотоле доступные лишь немногим святоотеческие традиции, всколыхнули монашескую жизнь. Сколько святых с той поры подарили Румыния, Россия, Афон! В России возродился Валаамский монастырь, преп. Герман Аляскинский был в духовном родстве со старцем Паисием²⁵. Да и Оптина пустынь не достигла бы своего величия и славы, не будь ее старцы непосредственно вдохновлены учениками преп. Паисия Величковского.

Самым важным для Глеба и Евгения являлось то, что их собственные духовные наставники – о. Адриан, о. Герасим, Иван и Елена Концевичи, о. Митрофан, еп. Нектарий – донесли традиции старца Паисия до наших дней. «Невзирая на мои слабости и промахи, – писал Глеб, – я взращен моими любимыми учителями по образу, начертанному преп. Паисием».

Евгений необычайно воодушевлялся, когда во время трапезы читались житие или писания преп. Паисия, видно чувствовал, что их призвания с этим святым схожи: оба неистово искали Истину, а найдя, положили всю жизнь, чтобы донести ее до других людей. Евгений написал однажды, что «жизнь преп. Паисия особенно важна нам еще и потому, что почти в наши дни нашелся человек, живший по древним святоотеческим заповедям. Это жизнь Святого в теперешние времена. Духовность той поры мало отличалась от нынешней: искушения, выпавшие ему, во многом знакомы и нам; вопросами, которые мучают нас, задавался и он, более того, он ответил на них». Борьба преп. Паисия на стезе монашества была понятна и близка Евгению: многое из этого он познал на своем опыте. А высокое духовное трезвение и сердцем выстраданное покаяние великого старца стали для Евгения образцом в его христианском служении.

Евгений утверждал, что «для православных христиан XX века преп. Паисий Величковский – важнейшая фигура в современном святоотечестве. Не только по святости жития, не только потому, что он, как и св. Григорий Палама, отстаивал важность непрерывного творения Иисусовой молитвы, и даже не потому, что ученики его способствовали расцвету монашества в XIX веке (самый яркий пример тому – оптинские старцы). А потому, что сумел обратить взгляды православных к истокам Святого Православия, что суть основа духовной жизни, как в прошлом, так и в настоящем, как для монахов, так и для мирян».

Истоки эти – Священное Писание и учение святых Отцов – питали Евгения с Глебом, уберегали от многих духовных бед, подстерегающих пустынножителей: от козней дьявола до греховности своего падшего естества. За выживание духовное приходилось бороться не меньше, чем за физическое. Старец Паисий наставлял свою монастырскую братию:

«Егда же удалитеся от внимания и чтения отеческих книг, то ниспадете от мира Христова и внидет в вас мятеж, молва и неустроение, душевное смущение, колебание и безнадежие, друг же на друга роптание и осуждение: и за умножение сих изсякнет любы многих, паче же мало и не всех: и аще сия тако будут, разоритися имать вскоре и собор сей, первее душевнее, по времени же и телеснее».

Еще до ухода в пустынь братия избрали житие и учение преп. Паисия своим духовным руководством. Сама же идея скита с двумя-тремя братьями, живущими едино, подсказана была опытом великого старца.

В юности живя на Афоне, Паисий несколько времени жил отшельником. Однако же навестивший его старец схимонах Василий из румынского скита Пойана Мэрул отсоветовал юноше до поры отшельничество. Он поведал:

«Всё монашеское жительство разделяется на три вида: первый – община, второй именуется царским или средним путем, когда, поселившись вдвоем или втроем, имеют общее имущество, общую пищу и одежду, общий труд и рукоделие, общую заботу о средствах к существованию и, отвергая во всём свою волю, повинуются друг другу в страхе Божием и любви. Третий вид – уединенное отшельничество, пригодное только для совершенных и святых мужей.

Лучше, живя вместе с братом, познавать свою немощь и свою меру, каяться и молиться перед Господом и очищаться вседневною благодатию Христовой, нежели, нося в себе тщеславие и самомнение с лукавством, прикрывать их и питать уединенным жительством, которого и следа, по слову преп. Иоанна Лествичника, им нельзя видеть вследствие их страстности. И великий Варсонофий говорит, что преждевременное безмолвие является причиною высокоумия».

Средний, или «царский», путь называется еще скитской формой монашества. Такое ярмо, писал преп. Паисий, не столь тяжело, но смиряет более, чем жизнь анахоретом или большой монастырь:

«Царским же путем ходити советует св. Василий Великий: сиречь, со единем или двема имети пребывание; понеже таковое житие удобнейшее есть многим, яко не толико великаго терпения, якоже во общежительстве требующее, но есть мало отраднейшее. Еже бо повинутися во всем единому своему отцу или с ним живущему брату, не толико есть чудно, и меньше терпения треба».

Выслушав румынского старца, Паисий признал, что ему и впрямь лучше выбрать «царский» путь. По Божьему промыслу он получил такую возможность, встретившись с молодым монахом Виссарионом. Как и Паисий, тот пришел на Афон в поисках духовного наставника, но не преуспел в этом. Встретив Паисия и побеседовав с ним о духовном, Виссарион задумался: «Что прочее ищу?» Житие преп. Паисия так описывает эту сцену: «Виссарион паде Паисию на нозе со слезами, и моляше отца, да примет его в послушание: Старец же ниже слышате хотяше, да будет кому начальник, сам бо под началом быти хотяше. Той же прилежнее припадая со многими слезами, три дни неотходне моляше приятии его. Отец же, видя таковое брата смирение и слезы, умилися и приклонися прияти его, не во ученика, но в друга, еже житии средним путем в двоих, и ему же Бог дарует более разумети во Святом Писании, друг другу открывати волю Божию, и подвизати на делание заповедей Божиих, и на всякое благое: отсецати же друг пред другом волю свою и разсуждение, и послушати друг друга во благое, душу едину и предложение едино имети, и вся к состоянию живота своего имети обща».

Сам же Паисий так рассказывает о том, как выбрал «царский» путь и в чём его суть: «Не обретши же, за многия благословные вины, где бы повинутися, умыслих царским путем житие свое проходите, со единым единомысленным и единодушным братом: вместо же отца, Бога имети себе наставника, и учение святых Отец, и повинутися друг другу, и послужити: душу едину и сердце едино имети, и всё к состоянию своего живота имети обща, ведяща сей путь монашества свидетельствуем святыми Отцами от Священного Писания.

Таковому же моему брату предложение Богу поспешившу, прииде на Святую гору, мне во всем единомыслен брат. и начат житии со мною единодушно. И тако, благодатию Христовою, отчасти душа моя обрете некую отраду и многожеланный покой, сподобльшуся и мне окаянному, поне след некий видети пользы святаго послушания, еже друг ко другом имехом чрез отсечение наших волей, вместо отца и наставника имущее святых Отец наших и повинующееся друг другу в любви Божией».

В этом коренилось правило, введенное Евгением и Глебом с первых лет в скиту, – «взаимное послушание». Вместо послушания богоносному старцу, они подчинялись друг другу, внимая учению святых Отцов, отсекая свою волю и мнение перед лицом брата. В скиту, в отличие от жизни мирской, они испрашивали благословения друг у друга на любое дело. Это помогало не только отсекать своеволие, но сохранять главное условие монастырской жизни – единение душ.

До переезда в Платину братия приобщились еще одного древнего монашеского принципа – откровения помыслов. Как некогда Паисий с Виссарионом, так и Евгений с Глебом в отсутствии духовного отца поверяли друг другу смущающие их помыслы. Их объединяло одно дело, единодушие. Для иных людей, не достигших духовного родства, такое правило лишь во вред: могут родиться греховные, осудительные помыслы. Посему рекомендовать его всем не стоит.

В 1970-м или 1971-м году Евгений написал Устав Братства, из коего видно, что в основу положены заветы преп. Паисия:

«Цели Братства преп. Германа Аляскинского, основанного по благословению блаженной памяти архиеп. Иоанна (Максимовича):

1. В монашеской жизни как можно более соответствовать традициям и духу православных пустынножителей всех времен, в особенности недавних: пустынников Северной Фиваиды, оптинских и валаамских старцев, обитателей скитов и пустыней Сарова, Санаксара и Брянска, равно и прочих родственных им по духу. Подобно им бежать мира и всего мирского; жить во взаимном послушании, в лишениях, отрекаясь от своей воли, поддерживая друг друга на узком пути ко спасению; изначально не ставить жизнь Братства в зависимость от какой-либо организации или лица извне (согласно завету преп. Паисия Величковского), но общим советом находиться в послушании старшего из братии; следовать лучшим традициям Русской Православной Церкви, особенно тем, которые передал архиеп. Иоанн (Максимович).

2. Постоянно напитываться духовно житиями святых Отцов Православной Церкви, донесенных преп. Паисием и оптинскими старцами; переводить их на английский, вразумляться ими и применять их мудрость в своей жизни.

3. Распространять святоотеческое православное учение среди всех жаждущих, главным образом с помощью печатного слова; подвигать людей на то, чтобы строили на этом учении свою христианскую жизнь.

Каждый пункт Устава отражал житие преп. Паисия: старец не только учил взаимному послушанию и изучению святоотеческих книг, но и сам позже распространял учение святых Отцов, печатая книги у себя в монастыре.

Пример монастырской духовной жизни преп. Паисия нашел много последователей за два века: не счесть святых во всяком православном краю. И на американской земле возрос преп. Герман Аляскинский, так почему же, задавались вопросом братия, не расцвести святости в Америке? Конечно, имя преп. Паисия неизвестно подавляющему большинству американцев (в том числе и православных), и братии выпало «пахать новину» дикого Запада в Платинской пустыни, дабы заронить семена мудрости преп. Паисия для грядущих поколений.

Каждом цветику, каждой былинке Великий Художник указал, где расти! Сколь удивителен мир Божий, природа, сотворенная Им.

Архим. Герасим (Шмальц).

«Можно ли передать чувства человека, внезапно осознавшего, что владеет миром, что вся великолепная и многоликая природа – его вотчина, его наследство, его достояние, и он поставлен над нею царем, властелином? Кто в наше лукавое время так глубоко постигает, что не только живет за счет земли, но и сам – часть ее, связующее звено меж созданием и Создателем?» – вопрошал Глеб.

Евгений вкусил этой тайны, и природа открылась пред ним книгой Божией премудрости, заветом Его любви к грешному человеку. В одном из писем он замечал:

«Мир погружается в анархию, человек опускается ниже скота, а мы здесь живем в истинном раю, где твари бессловесные – наши ближайшие соседи – постоянно прославляют Творца самим своим существованием. Недели три тому назад мы нашли при дороге полуживого олененка, принесли домой, напоили молоком. А поутру отнесли на холм, откуда он, видимо, и упал. (Мы бы оставили его погостить подольше, но суровый здешний закон этого не позволяет.) Два дня спустя навестила нас мать-олениха (она каждый день приходила подкормиться) и привела показать нам своего детеныша, несомненно того самого. Трогательная картина, словами не описать. Олениха нас совсем не боялась, даже кормила малыша шагах в десяти, и до нас доносился их «разговор» – нечто вроде тонкого блеяния. А недавно впервые на нашей горе мы увидели медведя, он торопливо взбирался по склону. Куда уж такому «деловому» топтыгину совать сахар, как советовал Владыка Нектарий! Прославляет Господа даже наша заклятая врагиня – гремучая змея, красивейшее создание с золотистой в ромб кожей, по-царски величавое, хотя и зловещее. На прошлой неделе пришлось четверть часа сражаться с одной из них, наконец выманили из беличьего дупла и обезглавили. Тем самым спасли беличью семью. Они как раз меняли «жилье», и самец помогал самке перетаскивать детенышей. Разумеется, у нас заботы и поважнее, чем праздно созерцать всю эту красоту, но как мы благодарны, что в нашем укромном уголке воочию можно наблюдать Божие устроение природы».

Вскоре после переезда Евгений занялся огородом – хотелось хотя бы отчасти обеспечить себя пищей. Он писал: «Конечно, перво-наперво огород пострадает от нехватки воды. Попробуем мульчировать почву, чтобы уменьшить испарение влаги. Хоть немного, но всё-таки она накапливается за зиму (снега и дождя достает), и что-нибудь да уродится». Огородничал Евгений до самой смерти. Он с удовольствием возделывал землю, дивясь чуду Божьего творения в нежных побегах. Однажды в урожай братия собрали 360 помидоров. Хуже было с фруктовыми деревьями

– каменистое взгорье им не по нраву, – однако Евгений всё же попытался выращивать свои любимые смоквы. Гости поражались: как при такой острой нехватке времени Евгений умудрялся ухаживать за огородом. А он лишь улыбался и напоминал старинную китайскую пословицу: «Истинный философ полжизни проводит с книгами, полжизни – с лопатою».

Любил Евгений и смену времен года. В апреле 1971 года он писал: «Весна в этом году запоздала, зацвели лишь малые кусты. На верхушках дубов только-только проклевываются листочки – нежно-розовые – и желтые цветы, из них со временем появятся желуди. Очевидно, разгар весны придется на середину мая. В прошлом году впервые в жизни всю весну провел на лоне природы. Сколько радостных впечатлений!»

Любовь к природе у Евгения проснулась еще в детстве: он собрал тогда целую коллекцию осьминогов, частенько ходил по грибы. Теперь же, оказавшись с природой наедине, он, как ученый-исследователь, скрупулезно записывал перемены в погоде, в растительном и животном мире, составлял таблицы температурных колебаний, отмечал дожди и снегопады, облачность, ветер. Одна колонка предназначалась для примечаний. Например, в феврале-марте 1972 года там значится: «Снег уходит, остались лишь маленькие островки. На крыжовнике уже набухают почки, в лесу появились первые цветы, очнулись после зимней спячки ящерицы, вот-вот распустятся листья на конском каштане, дикой сливе…»

Евгений, изучая свой край, натолкнулся на некоторые любопытные факты. Он, в частности, писал: «К югу от нас на полторы тысячи квадратных миль – ни души. Даже охотники и туристы в редкость. Если верить справочнику «Деревья Калифорнии» вплоть до 20-х годов нашего столетия в этой части Калифорнии и флора и фауна были почти не изучены».

Следует добавить, что отношение Евгения к природе не изменилось с юношеской поры. Тогда, на берегу озера он сказал, что боится чересчур соединиться с природой, ибо и она – от мира сего. Он терпеть не мог фотографию, приукрашивающую природу, неестественно яркие краски. Ему это казалось ложью, вымыслом, попыткой отобразить живое мертвящими средствами, казалось еще одним проявлением хилиазма: попыткой создать рай на земле. Тому же, по его убеждению, способствовала реклама. К примеру, пищу показывали невыносимо соблазнительной

– реклама не только манила, но призывала к удовольствию.

Удивительно, несмотря на то, что наш герой тщательно избегал поклонения природе, он как никто любил ее! Впрочем, самые великие жизнелюбы – те, кто на пороге жизни. Малыш, пришедший из небытия, радуется всему вокруг бездумно и естественно. А возрастает и пресыщается жизнью, и лишь во время опасной болезни или после смерти близкого снова начинает замечать драгоценность жизни, которую он принимал как должное. Так и с Евгением. Чуя преходящесть всего сущего, он глубоко постиг Божественное мироустройство и крепко его полюбил, ибо любовь – высшее знание.

Многие из высокочтимых, как патриарх, падут.

Блаж. Иероним.

В издаваемом журнале братия отстаивали чистоту православной веры, защищали ее от отступников, в особенности из среды иерархов Православной Церкви. В этом отношении главным спорным вопросом являлся экуменизм. По толкованию Церкви древних времен, греческое слово это означало: привести всех людей к осознанию полноты и чистоты Истины. Сегодня же значение переиначено до противоположного. Ради внешнего формального единства тщательно сохраняются и приукрашиваются мелкие «истинки» в ущерб Истине, которая отходит на задний план, растворяется. Евгений усматривал в этом очевидную подготовку к воцарению антихриста, о чём недвусмысленно предупреждали святые Отцы. В истории Церкви не счесть исповедников, положивших жизнь ради того, чтобы спасти Церковь от ереси и заблуждения, чтобы сохранить ее – спасительный ковчег человечества – в непорочности. Но также немало и «просвещенных» иеарархов, которые ради слияния всех Церквей закрывают глаза на царящие там заблуждения.

Наиболее открытым сторонником экуменизма был патриарх Константинопольский Афинагор I. В 1967 году он попытался объединить православную и католическую Церкви, не обязав последнюю отказаться от ложных взглядов и учений. Один из его последователей в Патриархате писал позже: «Раскол, происшедший в 1054 году между православной и католической Церквями, более недействителен. Он вычеркнут из истории по обоюдной договоренности, скрепленной подписями патриарха Константинопольского Афинагора I и папы Павла VI». В декабре 1968 года патриарх Афинагор объявил, что внес имя папы Павла VI в диптих (помянный список), подчеркивая его единение с Православной Церковью. Поскольку в Православии, в отличие от католичества, нет «непогрешимого» главы, Патриарх мог осуществить свой замысел лишь с согласия всего православного мира. Нашлись те, кто превозносил патриарха Афинагора, провозглашал его «пророком» современности, призывал причислить его к лику святых еще при жизни (!). Однако большинство верующих не поддержало его. Как и в прежние времена, когда иерархи предавали православную веру, пятнали ересью, ее спасали от скверны люди, возлюбившие веру. Евгений и Глеб опубликовали несколько статей, выявляя заблуждения Патриарха, призывая его вернуться к исконному Православию. Поскольку они жили в Америке, то сочли необходимым печатным словом воззвать и ко главе Греческой Церкви в США, архиеп. Иакову. Тот безоглядно следовал за патриархом Афинагором, величая его «духовным отцом православного Возрождения», участвовал во всех экуменических съездах и богослужениях.

Как истинному философу, Евгению было мало знать о заблуждениях современного экуменизма, сознавать его чуждость для истинной, исповеднической Церкви Христовой. Ему хотелось выявить причины, почему люди, подобные патриарху Афинагору I и архиеп. Иакову, держались взглядов, которые влекли неизбежную смену традиционного курса Единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви. Ответ он нашел в высказываниях самих иерархов.

Мы уже знаем отношение Евгения к «новому христианству» – смеси идей гуманизма и обмирщенного идеализма, – за которое открыто ратуют нынешние папы римские. Нетрудно представить, как больно было Евгению видеть иерархов своей же Православной Церкви на поводу у пап, с теми же новомодными идеями. В 1970 году в письме к священнику, предложившему написать статью на эту тему, Евгений замечал:

«Несколько лет тому назад я сам начал исследовать так называемые основные философские направления XX века, кое-что записал, кое-что так и осталось в замыслах. Однако глубоко и серьезно изучив вопрос, я понял, что несмотря на анархию современной философии, всё же можно выделить ее «основное направление». И стоило мне вникнуть в его суть (выраженную еще Ницше и Достоевским: «Бога нет, человек стал богом и поэтому всё дозволено», т. е. девиз современного нигилизма, анархизма, антихристианства), как всё сразу стало на свои места: и современная наука, и литература, и искусство отчетливо являют признаки этой же «философии».

На днях читал статью архиеп. Иакова в «Православном обозрении» за июль-август «Новая эпоха?» и вдруг прозрел суть «иаковизма». Ведь это же махровый хилиазм! Какая еще философия способна оправдать чудовищные и глубочайшие перемены, извращающие Православие? Только та, которая провозглашает совершенно новую историческую эпоху, «новое время», при котором все взгляды и принципы прошлого обесцениваются, и нам предлагают руководствоваться лишь гласом нового времени! В прошлых номерах «Православного обозрения» о. Патринакос защищает Афинагора, не ученого-богослова, не приверженца древнего учения, а пророка, чьи суждения (еретические по сути) нельзя предавать анафеме, ибо он опередил свое время и живет уже в новой эпохе. Афинагора уже цитируют, приводят его слова о «третьей эре Святого Духа» – откровенный хилиазм! Лидером в отстаивании подобных идей был Николай Бердяев, а ранее – Иоаким Флорентийский, истоки же надо искать у последователей Монтеня. Сама мысль о «новой эре» (new age) за последние два века вошла в плоть и кровь нашей жизни, люди как помешанные уповают на «прогресс», в этом уповании и зреет зародыш революций (от французской до большевистской), из этого упования выходит современный оккультизм (сегодня так расхожи толки об «эре Водолея», астрологической послехристианской поре). А распространением своим эти взгляды обязаны, очевидно, масонам (в Америке есть издание одного из их подразделений, которое так и называется «Новая эра»)²⁶. С горечью должен отметить, что масонская символика оказалась даже на долларовых купюрах, от девиза до недостроенной пирамиды, в коей недостает 13-го и последнего камня! С точки зрения христианства, это философия антихриста, готового перевернуть весь мир с ног на голову, «нарушить череду времен». Сама идея экуменизма пронизана этой ересью, стремлением «преобразовать» Церковь.

Недавние, мягко говоря, «изыскания» Константинополя означают либо полное уравнение «новой эпохи» с Царствием Небесным (волк возлежит рядом с агнцем), либо признание нового времени и нового христианства, объявляющего все прежние принципы устаревшими пережитками. Провозглашается новая нравственность, новая религия (весна христианства!), преобразование Церкви, не нужно более современному человеку молиться об урожае или погоде, ведь он сам теперь повелевает стихиями²⁷.

Всё это точнехонько укладывается в доктрину хилиазма, дескать, сейчас, т. е. с 1917 года, мы живем уже не в Константинову эпоху²⁸. И неспроста: именно на заре той эпохи, в золотой век святоотечества, и была низложена ересь хилиазма²⁹. Революция покончила с Константиновой эпохой, а «преобразование» христианства грозит покончить с Церковью, благодатным орудием Божьим для спасения человечества, предлагая общественное евангелие. В статье Иакова ни слова о спасении, его заботит только мирское».

Призывы и мольбы одуматься неслись к иерархам не только с Платинских гор, однако Патриарх не изменил свой курс. Лучшие сыны Православия выступили против него, в том числе и греческий ясновидец, старец Филофей (Зервакос), и почти всё афонское монашество, однако на стороне патриарха Афинагора был могучий союзник – «дух времени». Достаточно вспомнить афоризм его соратника, папы Павла VÏ «Глас времени – глас Божий» и сравнить со словами великого православного исповедника IV века св. Афанасия: «Знайте, что служим не времени, а Богу!»

Совет Евгения и иных ревнителей Православия уместно вспомнить православным владыкам и сейчас, 30 лет спустя. Правда, кое-что стало подвигаться в их сознании: неправославные Церкви всё дальше и дальше отходят от основ христианства, и иерархи Православия воочию видят, в какой тупик завела их экуменическая деятельность за последние 30 лет. Недавний протест православных участников модернистского Национального Совета Церквей против избранного курса – уже шаг вперед. Будь Евгений жив, непременно порадовался бы этому.

Всё современное христианство на Западе уже пронизано этими мирскими, неприкрыто хилиастическими идеями. А самые либеральные православные Церкви (вроде Американской Митрополии) подхватили эту заразу первыми. Неспроста почти все в Митрополии так легко приняли автокефалию, «независимость». Они просто не понимают сути происходящего.

На днях я прочитал очень умно составленную статью об иконоборчестве VII- VIII веков. До 7-го Вселенского Собора в Православной Церкви не было четкого учения об иконах, и вопрос, считать ли иконоборцев еретиками, оставался открытым. Больше спорили о второстепенном: об обрядности, о церковной «практике». Тем не менее Церковь (в лице горячих сторонников и почитателей икон) полагала, что иконоборчество – губительная ересь. Они положили свои жизни на защиту Православия, а позже богословы изложили учение об иконах, издавна жившее в сердце

Церкви. Это торжество Православия состоялось на 7-ом Вселенском Соборе. Иконоборцы были отлучены за ересь. Похоже, нечто подобное происходит и сейчас, только в большем масштабе и на более сложном уровне. Те, кто тонко чувствует Православие (живя благодатной жизнью, приобщившись его сокровищ: житий святых, святоотеческого учения и т. д.), воюют с врагом – ересью, которая еще точно не обозначена и не выявлена. Проклюнулись лишь ее некоторые стороны: хилиазм, общественное евангелие, обновленчество, экуменизм. Их можно распознавать, им можно противостоять, но в целом битва ведется вслепую и те, кто взращен не на житиях святых, а на новомодных журналах, вроде «Заботы» или «Молодой жизни»³⁰, кому Православие не вошло в плоть и кровь, не понимают толком, из-за чего разгорелся сыр-бор, почему столько шума из-за «пустяков», которые ни одним Собором не признаны ересью.

Видя вероотступничество иерархов разных православных Церквей, Евгений считал, что необходимо привлечь как можно больше людей в лоно Русской Православной Церкви за рубежом – последнего оплота Православия. Об этом он неоднократно писал. Нашлись и молодые соратники, среди них о. Пантелеймон, американский грек, иеромонах, ровесник братии, Глеб свел с ним знакомство еще в 1960 году. В ту пору о. Пантелеймон пытался вместе с друзьями по семинарии основать монастырь, но Греческая епархия не разрешила. Позже, когда Евгений и Глеб уже переехали в Сан-Франциско, Глеб предложил о. Пантелеймону вступить в Русскую Зарубежную Церковь, но тот возразил: Церковь эта официально не признана, так как отказывается идти под начало Церкви в Советском Союзе. На что Глеб ответил, что достаточно сознавать суть коммунизма, чтобы понять, почему появилась Русская Зарубежная Церковь. Отцу Пантелеймону – греку по происхождению – известны были гонения турецких завоевателей на Греческую Церковь, и он считал, что они сопоставимы с гонениями коммунистов на верующих.

Глеб обратился к Евгению, дабы тот, как более знающий, разъяснил духовную и философскую сторону коммунизма и его разницу с турецким игом. «Отец Пантелеймон – славный человек, – сказал ему Глеб, – и радеет о том же, о чем и мы, – хочет взрастить Православие на американской земле, чего так ждут новообращенные в Америке. Помоги ему».

К 1970 году его монастырь был уже известным духовным центром, где печатались святоотеческие работы и тексты церковных служб на английском.

На горьком опыте Евгений убедился, что козни нынешнего лукавого времени не так легко распознать, от них не избавиться, просто «вступив в Русскую Зарубежную Церковь». Он постиг, что даже в самых «консервативных» Церквях прижился некий особый либерализм, в недрах даже самых антикоммунистических Церквей.

Позже Евгений так сформулировал эту мысль:

«Суть либерализма тесно связан с насущной бедой всех православных Церквей – потерей неповторимой благоуханности Православия, «оскоплением» Церкви, «организация» подменила Тело Христово, убеждая, что таинства и схождение Божией благодати можно также «сорганизовать». Логика и разум недостаточны, чтобы преодолеть эти препятствия, нужны долгие страдания и опыт – мало кто способен на такое».

Мраком житейским одержими сущее, твоим небесным посещением внезапу умом нашим прияхом озарение, преподобне отче Германе, тем же на твое предстательство к Богу упование наше возложихом.

Стихира малой вечерни из службы преп. Герману, Аляскинскому чудотворцу.

«Не объяснить, как Святой, почивший более сотни лет назад, вдруг появляется в жизни человека, буквально вторгается в нее, становится неотъемлемой частью. Порою он даже видим и слышим этому человеку, ибо Святые не умирают», – пишет Глеб.

Ему вспоминается судьбоносный день в 1961 году. Тогда рассказ о преп. Германе круто повернул всю его жизнь, равно и жизнь Евгения, – повернул навсегда.

«Стояла ранняя весна. Великий пост. Подходила к концу моя учеба в семинарии. В воскресенье после литургии у меня выдалось свободное время. Наконец-то, подумал я, удастся прогуляться по полям, по лесу окрест Свято-Троицкого монастыря, прочитать книжицу, купленную у русского торговца прошлым летом на Троицу. Книжечка, немало повидавшая на своем веку, называлась «Отец Герман, американский миссионер». То было подлинное 1894 года издание Валаамского монастыря – жизнеописание преп. Германа. Я в ту пору ничего не знал о нем, видел лишь портрет. В православном мире к 1961 году о преп. Германе уже мало кто помнил. Православная Церковь в Америке не удосужилась перевести его житие на английский, да и среди русских его редко вспоминали. Лишь простые алеуты на Аляске свято хранили память о нем, его высказывания, почитали его как святого.

День выдался отменный. Хотя небо затянули облака, поля и долы дышали весной. Снег уже почти везде сошел, бежали веселые ручейки, зацветали крокусы. Повсюду зарождалась новая жизнь, природа пробуждалась ото сна. На память пришло замечательное стихотворение великого Тютчева:

Еще в полях белеет снег, А воды уж весной шумят – Бегут и будят сонный брег, Бегут и блещут и гласят.

Они гласят во все концы: «Весна идет, весна идет! Мы молодой весны гонцы, Она нас выслала вперед!»

Весна идет, весна идет! И тихих, теплых майских дней Румяный светлый хоровод Толпится весело за ней.

В тот день, читая житие преп. Германа, я неожиданно прозрел: здесь, на этой самой земле, где я сейчас стою, на далекой Аляске захоронено сокровище, частичка Святой Руси, миссионер- праведник монах Герман!

Подобно пробуждающейся природе, пробуждалась и моя душа. И поводырем к новой жизни послужила эта маленькая книжица. Сердце мое исполнилось вдохновением, мне вдруг стало ясно, почему мы оказались в Америке – чтобы донести всем ее людям весну, животворящую весну, – сокрытую в каменистом берегу Аляски. И мне предстояло вызволить ее из-под камней, чтобы воссияв она растопила хлад современной жизни, чтобы на месте вечных снегов взошли и распустились цветы, целые хороводы цветов».

Тогда-то и пришла Глебу мысль совершить паломничество на Еловый остров, дабы обрести бесценное сокровище, и молясь подле могилы преп. Германа, получить от него указание, как жить дальше. Мы уже знаем, что у могилы преп. Германа по сути и зародилось будущее Братство – не прошло и месяца, как Божий Угодник свел Глеба с Евгением. Да и сам Евгений получил неожиданное прозрение от преп. Германа: во время показа слайдов «Святые места Америки» он впервые увидел аляскинского старца – и душа его прозрела. Он принял преп. Германа, и сердце его прилепилось к Православной Церкви.

Преп. Герман открыл братиям их призвание. Теперь им предстояло осуществить мечту Глеба, высказанную у могилы святого: явить миру его святость, дабы, будучи причисленным к лику святых, он стал оплотом Православной Америки. В первом же номере «Православного Слова» братия опубликовали его жизнеописание на английском (нежданно-негаданно Глеб нашел его в библиотеке Гарвардского университета, статья называлась «Отец Герман, аляскинский святой»). Оно давно уже стало библиографической редкостью, составил его историк, занимавшийся Северозападным побережьем, Ф. А. Голдер. В 20-е годы он напечатал жизнеописание о. Германа малым тиражом – чтобы разослать знакомым как рождественский подарок. В 1914 году, проводя исследования в России, он посетил Валаамский монастырь, где и записал рассказ монахов о жизни о. Германа. Хотя сам он и не принадлежал к Православной Церкви, будучи истинным ученым, Голдер отнесся к подвигу старца с пониманием и первым – задолго до официального признания – назвал его святым.

Братия снабдили труд Голдера комментариями, исправлениями, добавили описания чудес преп. Германа (все факты они собирали сами). Одно из них записал Глеб, возвращаясь с Елового острова в Калифорнию. Отец Герасим рассказал ему об алеутке Александре Чиченевой, которая в 1907 году у могилы преп. Германа исцелилась от страшного недуга (костного туберкулеза). Она даже потом прислала на Еловый остров свои костыли, дабы подтвердить исцеление. Отец Герасим сказал, что живет она в Сиэттле, и Глеб вознамерился отыскать ее, ибо путь его лежал через этот город. Но сделать это оказалось не так легко: она давно вышла замуж, сменив фамилию. Поздно ночью Глеб, однако, разыскал ее дом. «Не успел я переступить порог, – вспоминает Глеб, – как меня поразило незримое присутствие преподобного Германа. Женщина оказалась наполовину алеуткой, приятной наружности, весьма и весьма худой, было ей около 60-ти лет. Заговорила она горячо и с охотой – боялась, что никто так и не узнает о чуде, что о нем не напишут, ведь кто теперь помнит блаженного Германа?! Со слезами на глазах она подробнейше описала то волнующее событие.

Передо мною сидела замечательная христианка, верующая душа, из тех, кого отвергает, пытается сломить мир сей. Она плакала от радости и благодарности, что кто-то помнит о. Германа, кто-то удосужился разыскать ее, недостойную. Она рассказала, что много лет назад о. Герасим прислал ей засушенные цветы с Елового острова, и время от времени эти цветы благоухали, особенно в канун каких-либо замечательных перемен в ее жизни – словно преп. Герман подавал знак, что он рядом. Она показала мне исцеленную ногу. (Она, правда, так и осталась короче другой – последствие тяжкого недуга в детстве). Расстались мы большими друзьями.

Вернувшись домой, я отпечатал ее рассказ, перевел на русский, послал ей оба варианта – чтобы удостоверила их правдивость своей подписью. Что она и сделала. А несколько лет спустя она преставилась. Сестра усопшей прислала мне фотографию, сделанную вскоре после чудесного исцеления, и приписала: «С того дня, как исцелилась в часовне о. Германа, сестра ни разу не пользовалась костылями. Она выздоровела полностью и могла даже танцевать!""

В 1968 году, незадолго до переезда в Платину, братия издали отдельной книгой очерк Ф. А. Голдера вместе с рассказом о 16-ти чудесах святого. То была первая книга Братства, первая книга об о. Германе на английском (да и на русском, во всяком случае в XX столетии). Братия, конечно же, хотели привлечь внимание к святости этого Божьего угодника и тем самым обосновать необходимость причисления о. Германа к лику святых. В предисловии они привели веские причины для его канонизации, указав, что в дореволюционной России он почитался наряду с великими подвижниками и святыми.

Отдав дань своему небесному покровителю, братия взялись за другое дело, на которое их тоже подвигнул преп. Герман еще несколько лет тому назад.

В день памяти святого в 1963 году, вскоре после того, как будущее Братство получило благословение архиеп. Иоанна, Елена Юрьевна Концевич дала Глебу рукопись (на русском языке), умоляя напечатать. То была работа ее покойного дяди, Сергея Нилуса. Тому не удалось издать книгу в Советском Союзе, и он попросил племянницу опубликовать ее на свободном Западе. Она поклялась исполнить просьбу дяди. Теперь же, получив отказ от церковных издательств, она возложила последние надежды на Братство.

Глеб покидал дом Елены Юрьевны воодушевленным: неспроста она дала ему рукопись в день поминовения преп. Германа. Он тут же написал Евгению: «В рукописи говорится о его (Сергея Нилуса) впечатлениях о духовной жизни Оптиной пустыни, это по сути продолжение изданной в 1916 году книги «На берегу Божьей реки» – имеется в виду речка, на берегу которой стоит Оптинский монастырь. Напечатать книгу как можно скорее – вот что самое важное! Я думаю, сам о. Герман ведет нас к этому! Что же побудило Елену Юрьевну обратиться ко мне? Она боялась, что умрет и некому будет заниматься изданием книги. Теперь нам ясно, что делать!»

Публикация этой книги Братством имела огромное значение и для России, и для всего мира. На ее страницах увидели свет ранее опущенные пророчества преп. Серафима Саровского из «Бесед с Н. А. Мотовиловым». Сергей Нилус обнаружил «Беседы» незадолго до революции, но церковная цензура не пропустила пророчества старца, не осмелилась обнародовать эти откровения. Преп. Серафим предрекал, что перед концом света «архиереи так онечестятся, что главнейшему догмату веры Христовой и веровать уже не будут», тогда-то Господь воскресит его, как некогда воскресил семь отроков из Ефеса. Святой старец затем перейдет из Сарова в основанный им Дивеевский монастырь и «там откроет проповедь всемирного покаяния». Сергей Нилус так и не увидел изданной свою книгу «Великая Дивеевская тайна».

В 1969 году Братство наконец смогло напечатать вторую часть книги «На берегу Божьей реки» – на русском языке, и хотя тираж составил только 400 экземпляров, семя было заронено, и в России мало-помалу прознали о пророчествах преп. Серафима Саровского. А 23 года спустя, с падением коммунистического режима, слова святого старца знали уже повсеместно. В 1993 году его мощи были вновь чудесно обретены и торжественно перенесены в Дивеево, где они и находятся ныне, «Великая Дивеевская тайна», вопреки опасениям Сергея Нилуса, не пропала втуне, а издана Церковью в России миллионным тиражом и беспрепятственно продается.

Сейчас Глеб объясняет всё это помощью преп. Германа: «Его заступничеством смогли мы открыть миру «Дивеевскую тайну». Ведь преп. Герман – современник преп. Серафима, возможно, они даже знали друг друга. И перво-наперво преп. Герман повелел нам предупредить Америку о грядущем конце света с помощью пророчества, пришедшего с его Родины».

Вскоре после выхода в свет книги Сергея Нилуса «На берегу Божьей реки» братия переехали в скит. Несколько месяцев спустя, 12-го октября 1969 года, в воскресенье, оба, по предложению Евгения, отправились разведать окрестности, спустившись со своей горы далеко в ущелье. А на обратном пути поняли, что заблудились. Полезли выше, чтобы определить, где находятся, но – увы! – не помогло. Надвигалась ночь, а с ней и холод. Братия понимали, что, не отыщи они дорогу, никто их в такой глухомани не найдет, во всяком случае в живых – они окоченеют до смерти. «Вот оно! Вот где Господь определил нам покинуть мир сей! А сколько еще нужно бы сделать!» – думал Глеб.

Однако братии всё же удалось отыскать знакомую грунтовую дорогу, которая и вывела их на вершину горы. До скита они добрались едва живые от усталости, в царапинах – пришлось продираться через колючий кустарник. Через несколько дней они получили известие: на Аляске скончался о. Герасим. Почил он как раз в тот самый злополучный день, когда братия проплутали в горах. И это не случайно. Пусть на малое время, но они всё же испытали чувство покинутости в безлюдных дебрях – то же, что в течение 35-ти лет героического уединенного подвижничества испытывал о. Герасим. Как жаль, что при его жизни не удалось им исполнить его мечту – основать монастырь преп. Германа на Еловом острове!

Не прошло и года, как сбылась другая долгожданная и долго вымаливаемая мечта о. Герасима – вселенская православная Церковь причислила о. Германа к лику Святых. Это ли не высшая награда трудам Братства – значит исполняет оно свое предназначение!

Канонизация преп. Германа замышлялась еще в 1939 году. Тогда Русская Зарубежная Церковь в Америке под водительством митроп. Феофила (Пашковского) поручила комиссии из трех иерархов исследовать жизнь о. Германа и сотворенные чудеса. Возглавлял комиссию ныне покойный архиеп. Тихон Сан-Францисский.

Его преемник, архиеп. Иоанн (Максимович) тоже немало сделал для прославления преп. Германа. В августе 1963 года, благословляя будущее Братство, он сказал Евгению и Глебу: «Скоро канонизируем и преподобного Германа». Годом позже, готовясь прославить другого святого земли русской, Иоанна Кронштадтского, архиеп. Иоанн переговорил с видным деятелем Американской Митрополии, Владыкой Иоанном (Шаховским), чтобы заручиться его поддержкой. Он предложил, коль скоро Зарубежная Церковь канонизирует о. Иоанна Кронштадтского, почему бы Митрополии не канонизировать о. Германа, ведь Аляска подпала ее влиянию. Обе Церкви признают новых святых и, молясь обоим, получат их благодатное заступничество. Увы, это бескорыстное предложение было отвергнуто, архиеп. Иоанн (Максимович) так и не дожил до прославления преп. Германа.

В 1970 году, однако, Митрополия решила его канонизировать, предсказание Владыки Иоанна сбылось 27-го июля/9-го авг. на острове Кадьяк на Аляске. Русская Зарубежная Церковь согласилась признать это, проведя одновременно церемонию прославления в кафедральном соборе в Сан-Франциско³¹.

Евгений и Глеб в посте и молитве решили написать особую службу в честь преп. Германа и совершить ее во время канонизации. Глеб отмечает: «Любопытно, так же как некогда неожиданно я открыл для себя житие преп. Германа, а потом вдруг обнаружил его жизнеописание на английском в библиотеке Гарварда, так и сейчас – неожиданно у нас все вышло быстро и ладно. Мы сразу же, написав, выпевали каждую строку по гласу. Подготовили два варианта: на церковнославянском и на английском. И попеременно слагали то славянский, то английский текст».

Братия отослали свое сочинение в Литургическую комиссию, и гимнограф еп. Алипий отредактировал его, добавил несколько своих стихир. Русский текст был сперва напечатан в Джорданвилле, английский – в Платине (сначала в «Православном Слове», затем – отдельный оттиск). «Мы постарались сделать эту службу образцовой», – пояснял Евгений.

Накануне канонизации в скит заглянул еп. Нектарий и, предваряя события, рассказал братии, как поучал его старец о предстоянии святых: «В Оптиной пустыни старец Нектарий наставлял меня в келейном совершении «оптинской» пятисотницы – молитвы по четкам: «Ты только подумай, сколь великое дело – молитва святым! Ведь когда ты произносишь: «Все святые, молите Бога о мне»³² – в тот же миг в Царстве Божием все до одного Божии угодники падают ниц перед троном Вседержителя и вопиют: «Господи, помилуй!""

Слова еп. Нектария словно открыли братии глаза. Им вдруг увиделось, как всё связанное с преп. Германом ладилось и спорилось, неспроста так легко написалась ему служба, так неожиданно быстро подоспела и канонизация.

Однако в Сан-Франциско братия приехали с тяжелым сердцем. Глеб поясняет: «Если истинно хочешь послужить Богу, становишься необычайно одиноким. Очень скоро возникает столько препятствий на пути и чувствуешь постоянное противостояние. Воздух наполнен нечистыми духами, они мешают святым возрастать и укрепляться на земле, борются с ними не на жизнь, а на смерть, ибо, как только числом святые превзойдут бесов, наступит Страшный Суд, и будут новая земля и новые небеса. Святые направляют силы к добру, к Царствию Божию, и на пути они сразу сталкиваются с противной силой тех, кого апостол Павел называет «духами злобы поднебесной» (Еф. 6:12). И сам воздух от них делается напоен враждой.

Пока мы сочиняли службу в нашей глухой пустыньке, особенно сильно ощущалось присутствие преп. Германа, а духов злобы и вражды не замечали. Но едва приехали в Сан-Франциско, сразу повеяло такой враждебностью, что мы упали духом. В этом городе сатана уже не таится, он верховодит толпами, он проник повсюду. И бесы противились святости, как архиеп. Иоанн (Максимовича), так и преп. Германа – первого святого заступника земли американской».

Во время торжественной службы все недобрые чувства отошли – их поглотила благодать, сошедшая от новопрославленного святого. До чего ж радостным было это событие! Первое прославление Православного Святого Америки, да и всего западного полушария! Наверное, с таким благоговением прославляли 67 лет назад на Руси преп. Серафима Саровского. В специальном (по этому случаю) номере «Православного Слова» Глеб писал:

«Великий святой Серафим Саровский приветствовал всякого во всякий день по-пасхальному: «Христос воскресе!» и в ночь своего преставления пел пасхальные гимны, несмотря на то, что зима была в разгаре, и предрек собственное причисление к лику святых, что должно было обернуться великим праздником: «Радость моя, что за радость нас ждет, когда среди лета запоют Пасху». И верно: все присутствовавшие 19-го июля/1-го авг. 1903 года при канонизации преп. Серафима Саровского, а их было много тысяч, от Царя до простолюдина, отмечали необычайный праздник в душе, воистину пасхальные торжества. Предрек преп. Серафим и то, что вскорости ожидают Россию великие и долгие бедствия, страна потонет в крови, народ будет тяжко страдать, многих русских судьба разбросает по всему белу свету. И вот теперь, во времена предсказанных смуты и гонений, истинно православные. во второй раз познали «Пасху посреди лета», при канонизации современника преп. Серафима – преп. Германа Аляскинского – в соборе Сан- Франциско. Никто из присутствующих, разумеется, не чаял такого чуда. Но после службы в субботу вечером и, разумеется, после воскресной литургии общий настрой можно было выразить такими словами: «Будто снова Пасха пришла!»

Люди съехались отовсюду. Из Нью-Йорка прибыл митроп. Филарет, из Джорданвилля – семинаристы. Приехал из Бостона и Глебов друг о. Пантелеймон. По просьбе Глеба о. Владимир (из Джорданвилля) привез частицу мощей преп. Германа (его зуб), некогда подаренную ему архим. Герасимом.

Евгений с Глебом привезли несколько коробок с текстом службы преподобному – оделить верующих во время канонизации. Икона преп. Германа, принадлежащая Братству, покоилась во время богослужения на гробе Владыки Иоанна. И сам Владыка молился когда-то перед этой иконой, приближая знаменательный день прославления преп. Германа.

В субботу на всенощной братия стояли на клиросе и пели стихиры. Ни стар ни млад не утомился во время долгой семичасовой службы – столь велика была воистину пасхальная радость.

Вершина богослужения пришлась на субботнюю утреню, после полиелея. Глеб так описывал прославление: «Верующие толпились с зажженными свечами. Распахнулись Царские врата, и собор озарился светом. Как вспоминал архим. Киприан: «Из алтаря вышел митрополит и сослужащие епископы, за ними архимандриты, игумены, протоиреи, священники, дьяконы, иподьяконы и множество причетников от мала до велика. В центре, на аналое, украшенном цветами, в окружении горящих свечей лежал образ преп. Германа, убранный лентами, под белоснежным покрывалом, там же находились и частички его мощей и гроба. Все взгляды устремились на аналой. Пропели «Аллилуйя», полиелей, к аналою подошел митрополит, широко перекрестился, развязал ленту, снял покрывало, и хор духовенства грянул: «Величаем, величаем тя, преподобне отче Германе.» Величание откликнулось многократным эхом, будто исходило из- под соборного купола, где изображен Господь Саваоф в окружении херувимов и серафимов. Тут же величание подхватили на клиросе, на этот раз по-английски. Пока продолжалось песнопение, четверо дьяконов кадили подле иконы святого, храм наполнился чудесным благовонием ладана, который привез архим. Пантелеймон. Сам же он умащивал икону ароматным маслом по традиции афонских монастырей.

В сиянии свечей, в клубах курящегося ладана, в золотом киоте – как в окне – предстал лик простого монаха, ныне небожителя, собеседника ангелов! И впрямь, для Америки, для всего мира сейчас открылось еще одно окно в Царствие Божие, обрамленное чистым истинным Православием. И, приложив немалый труд, в нем можно узреть вечность, вдохнуть благоухание вечной Пасхи».

В эти торжественные минуты Глеб взошел в алтарь, чтобы побыть наедине с преп. Германом. «Я открыл боковую дверь, взглянул на фреску преп. Германа на стене, исполненную по нашему заказу. Начал молиться и неожиданно ощутил, что здесь мой отец – я был сиротой, принятым в заботливые руки преп. Германа, как некогда он призрел на Еловом острове алеутских сирот.

Мне вспомнилось первое виденное в жизни пострижение в монахи, в Джорданвилле в 1954 году. Новопостриженному дали имя Герман в память основателя Валаама. В то время мне подумалось: «И мне бы так». Сейчас, предстоя перед преп. Германом, я умолял его: «Пусть это станет моим уделом! Прими меня монахом! Сегодня твой день, твой час». Тихо подошел Евгений. Я сказал:

– Решено – буду молить о монашеской жизни. Но тебя не принуждаю, это касается только меня.

– И я хочу стать монахом, – прошептал Евгений.

Мы вышли из алтаря и вернулись на клирос, принялись читать канон святому. Я – на церковнославянском, Евгений – на английском. Сзади подошел и положил нам руки на плечи еп. Нектарий. Я обернулся: он стоял с непокрытой головой, весь в слезах. «Какая минута! Чудесная, благословенная минута в вашей жизни! Это апогей, апогей вашего Братства! Своими руками, своим трудом вы добились этого! Вы потрудились во славу батюшки Германа, и Господь наградил вас! Вы написали службу преп. Герману, вы прочитали ее в такой торжественный час прославления святого! Счастливцы! Вдумайтесь: сейчас открылось новое окно в небеса! Когда вы возглашаете «Все святые, молите Бога о мне», преп. Герман вместе с другими угодниками бьет челом перед троном Господним, как говорил оптинский старец Нектарий. Святой молится о вас – и Господь внемлет».

Назавтра служили две литургии. Одну – протоиерей о. Николай Домбровский, а братия пели на клиросе, другую – архиерейскую – митроп. Филарет с пятью дьяконами, сослужили четверо иерархов и тридцать два священника. Верующих собралось еще больше, чем накануне. Собор был переполнен.

После литургии отслужили молебен преп. Герману, обошли крестным ходом вокруг собора. Евгений с большим блистающим крестом, в белом стихаре вышел во главе шествия из парадных дверей храма на залитую солнцем улицу. Вынесли хоругви и иконы. Потом 12 старейших протоиереев вышли с иконой преп. Германа и частичкой мощей в особом ковчежце. Следом – иерархи, причетники, монахи, монахини, верующие. Кадили дьяконы, не смолкало пение – неудивительно, что крестный ход привлекал внимание прохожих. Огибая собор, люди проходили мимо усыпальницы Владыки Иоанна и иконы Братства. Останавливаясь, дьяконы возглашали литии, окропляли всё вокруг святой водой.

По завершении дневных служб в соборе была прочитана грамота, дарованная Братству³³. В ней Церковь официально выражала благодарность и указывала дальнейший путь более четко, чем представлялось братии, очерчивая сопряжение отшельничества в скиту с миссионерской работой, что, собственно, своей жизнью на Еловом острове являл преп. Герман. Евгения особо порадовало то, что грамота по сути узаконивала существование Братства в пустыни. В частности в грамоте говорилось:

Ныне, когда совершается предчувствованное еще простыми алеутами, ожидавшееся монахолюбцами, подготовленное собирателями жизнеописания подвижнического и возвещаемое священноначальниками прославление ПРЕПОДОБНОГО И БОГОНОСНОГО ОТЦА НАШЕГО ГЕРМАНА АЛЯСКИНСКОГО, да возрадуется чистою и смиренною радостью о Господе доброе БРАТСТВО ВАШЕ.

Вы усердно знакомили читателей ваших изданий с образом старца, освятившего своими подвигами острова – сперва Валаамский, а затем Кодиакский и особенно Еловый, где до конца дней своих молился за тех, кому здесь, в Америке, был и нянькой и отцом, преподобный Герман.

В той же западной части Северной Америки, где жили в суровых условиях современники и соотечественники Преподобного, вы создаете уголок для молитвенно-трудового подвига.

В живом же общении с американцами, жаждущими наставления, вы были и, надеемся, будете Братством миссионерским. Молитвенно желая Братству расти и плодоприносить еще и еще, Архиерейский Синод призывает на вас Божие благословение.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ АРХИЕРЕЙСКОГО СИНОДА

Митрополит Филарет.

После того, как грамота была прочитана, все спустились в трапезную, где разделили скромный монашеский обед, слушая чтение жития преп. Германа. Глеб вспоминает: «Мы собирались с Евгением сесть в углу, рядом с позвавшим нас о. Владимиром, но неожиданно мой друг о. Пантелеймон взял меня за руку, сунул клочок бумаги и сказал: «Возьми, спрячь и никогда никому не отдавай». Когда мы сели, он пояснил: «Я увидел на ступеньках бумажку, подобрал, прочитал и понял, что это послание тебе». В этот момент о. Владимир взглянул на меня, видно, почуял – происходит нечто необыкновенное. Я развернул листок, то была страничка из русского журнала за 1935 год. На ней изображен преп. Герман в лесу подле своей землянки, рядом – большой крест. На обороте приводилось письмо архим. Герасима: он рассказывал о планах возрождения монашеского скита на Еловом острове, о том, как он построил хижину и часовню на месте прежнего жилища и упокоения преподобного. Щемило сердце при мысли, что о. Герасим, живший в неописуемой бедности, умудрился построить свою маленькую обитель лишь с помощью таких же бедняков – алеутских рыбаков. В том письме, которое мне выпало прочесть впервые столько лет спустя, о. Герасим говорил:

«Часовня на могиле о. Германа еще не достроена. Размеры ее 4 на 5 метров. Стены деревянные, изнутри обшиты фанерой. Два окна. Всё просто, как в скромной келье преп. Германа. Впрочем, я хочу устроить подобие греческого параклиса: маленькую молельню без иконостаса, только с завесой. Посмотрим, получится ли. Но я безмерно счастлив, сбылась моя мечта: на том месте, где 40 лет жил и светил людям великий праведник, молившийся о грешном мире, выросла часовня. Так хочется возродить всё близкое сердцу, всё поистине святое – здесь, на этой земле, ибо у меня на Родине всё порушено. Как хочется увидеть дорогой скит, полнящийся молитвой, близ могилы святого старца. Скит. Господи, помоги!»

Прочитав, я взглянул на Евгения. Всё ясно: в день причисления о. Германа к лику святых. Выполнив наше первое задание, мы тут же получили еще одно – от самого святого! – построить скит на Еловом острове»³⁴.

ТО, ЧТО еп. Нектарий назвал «апогеем» Братства, предполагало дальнейшее развитие. Очевидно, преп. Герман, сведя братию, определив им жизнь отшельников и миссионеров (как жил и сам), услышит и их молитвы, подвигнет их стать, как и он, монахами. И ждать им не награды (вроде грамоты), а Креста, который нужно понести с благодарностью Богу. Валаамский монах Герман, попав в американскую глухомань, познал нищету и одиночество, равно и гонения от властей мирских и церковных. И коль скоро братия вознамерятся идти по его стопам, им тоже предстоит разделить монашеские скорби святого старца, как довелось его мужественному последователю о. Герасиму.

Сколько людей живут вроде «по правилам и законам», однако совершенно не по-христиански. Ведь христианской совести не указ ВСЯКОЕ требование церковных властей, сколь бы «каноничным» оно не признавалось…

О. Серафим (Роуз).

Только послушание из любви делает отрадным все труды, к каким оно обязано.

Свят. Феофан Затворник.

Со временем о братии, поселившейся в горах, прослышали ревнители монашества и не замедлили с любовью и заботой откликнуться. Например, мать Мария (Стахович), старушка-монахиня из Ново-Дивеевского женского монастыря. Она приняла постриг еще от последнего валаамского старца, иеросхим. Михаила Слепого. В 1959 году она написала ему (жившему тогда в Псково-Печерском монастыре) письмо с просьбой молиться за Глеба об укреплении его монашеского стремления. Отец Михаил умер в 1962 году, однако будущее Братство было осенено и молитвами валаамского старца. Много лет спустя, уже в Платине, братия получили от матери Марии чудесную икону Спаса Нерукотворного с Валаама, некогда подаренную ей о. Михаилом. Ей хотелось, чтобы братия приняли постриг именно перед этой иконой, тем самым пополнив валаамское монашеское братство. Она также прислала им биографию о. Михаила, написанную ею собственноручно, и несколько памятных вещей с Валаама. Она полагала, что жизнь братии в Платине продолжает традиции ныне закрытого Валаама, и наказала, что, коль скоро они сами станут валаамскими, им надлежит молиться за возрождение старого Валаама.

После прославления преп. Германа братия почувствовали, что настала пора принимать постриг и тем самым стать еще ближе к своему святому покровителю, валаамскому монаху. Этот их шаг свидетельствовал бы новоявленному святому, что они делают всё, дабы осуществить его мечты о монашестве в Америке.

По православному обычаю на постриг нужно получить родительское благословение. Матери Глеба и Евгения уже смирились с сыновним выбором и не колеблясь благословили их. (Эстер, поговаривают, не преминула похвастать перед родными: «А мой сын купил целую гору!»)

Глеб обратился к архиеп. Антонию – главе епархии – с просьбой приехать к ним в скит и совершить постриг. В письме он цитировал житие преп. Сергия Радонежского, когда угодник просил настоятеля о. Митрофана о постриге: «Отче, смилуйся, постриги меня в монахи. С детства я прилепился сердцем к этому, но не пускал долг перед родителями. Теперь же я свободен и жажду монашеской пустыни, как олень в лесу стремиться на «источники водные"». Согласно житию, совершив постриг, о. Митрофан оставил Сергия одного в пустыни. Того же чаяли и братия.

Вскоре, получив письмо от Глеба, в скит пожаловал архиеп. Антоний, отвел Глеба в сторону, чтобы наедине расспросить его, ибо больше доверял русской душе. Евгения такой оборот дела встревожил, так как, по его же словам, «во всём у нас с Глебом было полное единодушие, ничего мы не делали без взаимного благословения».

Архиепископ беседовал с Глебом в маленькой библиотеке:

– Мы не собираемся открывать большой монастырь. Можно ли нам просто продолжать наше дело, но уже монахами?

– Можно, – кивнул Владыка. – Ничего против монастыря в своей епархии я не имею.

– Но я же сказал, мы не замышляем епархиальный монастырь.

Архиепископ, очевидно, не обратил на эти слова должного внимания. Он лишь повторил свое мнение об епархиальном монастыре и, видимо, прикидывал, какую пользу принесет будущий монастырь его «организации», то бишь епархии. Он спросил, как будет называться Братство, и Глеб ответил, что оно так и останется просто Братством.

– Ну, раз уж вы устраиваете монашескую общину, она должна носить имя, – заметил Владыка.

Глеб предложил «пустынь», так в России назывались уединенные монашеские поселения, как

Саровская и Оптина пустыни. Архиепископу понравилось: Синод не усмотрит никаких отклонений от общепринятых норм и правил.

Далее Глеб пояснил, что они не собираются становиться иеромонахами, т. е. священниками в монашестве.

– Нет-нет, вам придется принять рукоположение, – настаивал архиепископ.

– Но мы не собираемся расширять монастырь, – вновь подчеркнул Глеб, – да и в священники мы пока не годимся. Мы просто хотим вдали от суеты продолжать свое дело.

– Что же, мне придется испросить благословение в Синоде, – заключил архиеп. Антоний.

– Обещайте, что не станете принуждать нас ко священству, – взмолился не на шутку взволнованный Глеб.

Архиепископ пообещал, заметив, что братии надо бы поставить телефон.

– Так мы для этого и удалились в пустынь, чтобы избавиться от мирского! Поставь телефон – и конец пустыни!

– Монастырю телефон необходим, – заявил Владыка Антоний, – так положено!

Да, говорили оба явно на разных языках. В письме к братии Елена Юрьевна Концевич предупреждала: «Ради Бога, не принимайте пострига. Вас превратят в крепостных те, кто и понятия не имеет об истинном православном монашестве!»

Глеб же поверил обещанию архиеп. Антония оставить братию в покое. Но Елена Юрьевна не ждала ничего хорошего: группировка иерархов, в которую входил этот архиепископ, погубила не только Владыку Иоанна, но и ее духовного наставника во Франции, свят. Феофана Полтавского. Это было то же «чиновничье мышление» в Церкви, что в свое время больно ударило даже по оптинским старцам, о чём г-жа Концевич знала от очевидцев. Всё это так духовно чуждо идеалам исконной веры, на которых она выросла.

«Архиеп. Антоний непременно захочет сделать из вас иеромонахов, – неоднократно предупреждала она в письмах. – Вас отправят в мир приходскими священниками, используют для укрепления епархии, и платить вам придется, поступаясь истинными монашескими принципами».

Спустя месяц после прославления преп. Германа Аляскинского архиеп. Антоний снова приехал в скит и велел братии следовать в Сан-Франциско: там портному нужно снять с них мерки, дабы сшить монашеское облачение. Владыка прибавил, что на материал уже потрачена тысяча долларов.

– К чему это?! – ахнул Глеб. – Перед зверями в лесу красоваться?

– Тебе нервы лечить надо, – бросил Владыка, – мне важно, чтобы мои монахи выглядели красиво.

Глебу вспомнилось, что однажды сказал ему о. Адриан о тех, кто приезжал к нему в монастырь принять постриг. «Не монашество привлекает большинство из них, а возможность возвыситься над людьми, облачившись в красивые рясы. А ведь истинное монашество как раз в противном: в покаянии, в тяготах, в служении страждущим».

Слова Владыки Антония обеспокоили Глеба: неужто они, отошедшие от мирских законов, не имеют хотя бы права на свободу выбора? Евгений еще больше расстроился. В письме он отмечал: «Владыка буквально потряс нас, когда поинтересовался, собираемся ли мы переезжать в более «обжитое» место, с водопроводом и прочими удобствами, ради благополучия будущих собратьев. До чего же трудно было растолковать ему, что никто пока и не думает к нам присоединяться, а если кто и решится, то не водопроводом и удобствами прельстятся. А самое главное: земля эта досталась нам при явной помощи Владыки Иоанна после наших горячих молитв к нему».

Намерения архиеп. Антония сильно поколебали решимость Евгения принять постриг.

– Что-то он замышляет, – поделился с братом Глеб. – Наверное, Синод поручил ему выжать из нас побольше. Что будем делать?

– Может, убежать?

– Куда? Мы и так убежали от мира, так он нас и в пустыни достает.

Братия встревожились не на шутку из-за «несбыточных надежд» их правящего архиерея и тут же написали ему письмо, подробно изложив свои принципы. Евгений вспоминал: «Мы недвусмысленно дали понять, что какой бы официальный статус мы ни получили (монастырь или какой иной), работать мы сможем лишь при полной независимости от правящего архиерея». Архиепископ также ответил письмом, выразив на словах понимание и пообещав никоим образом не подвергать братию «архиерейскому нажиму». Успокоенный этими посулами, Евгений записал: «Далее, вплоть до дня пострига, не посещали нас смута и подозрения – так полагались мы на слово Владыки Антония, на благословение и незримое присутствие Владыки Иоанна, на правильность нашего пути (по которому вели нас воля и сила куда больше наших)». Вдохновлял братию и пример монастыря о. Пантелеймона: присоединившись к Русской Зарубежной Церкви, он не потерял независимости.

14/27-ое октября – день пострига – выдался спокойным и солнечным, хотя до этого десять дней кряду лил дождь. В пять утра, едва забрезжил рассвет, приехали еп. Нектарий и о. Спиридон. Епископ был бледен и встревожен:

– И в Синоде, и повсюду только о вас и говорят. Сообщается, что недели не пройдет как вас рукоположат в священный сан и скоро придется вам отсюда съезжать. Настанет конец пустыни.

– Вы шутите? – не поверил Глеб.

– Не может такого быть! – изумился Евгений.

– Не верится, – поддакнул Глеб. – Ведь архиепископ Антоний обещал, неужто обманул?

Отец Спиридон, по обыкновению неприбранный, но излучающий благодушие, пытался успокоить братий: никто насильно не заставит их быть священниками.

– Я вас в обиду не дам, – заключил он. Братию тронула такая забота наикротчайшего о. Спиридона, кого после смерти архиеп. Иоанна самого задвинули на задворки церковной жизни.

– Вот как расплачиваетесь вы за то, что отказались постригаться у меня, – продолжал еп. Нектарий.

– Глеб еще раз терпеливо объяснил, почему они попросили главу епархии постричь их в монахи:

– Если б наш постриг совершили Вы, архиепископ Антоний Вашими руками постарался бы вылепить из нас, что ему хочется. Он знает, что мы любим Вас, но он также знает, что Вы ему подвластны, и мы не хотим из-за него ссориться с Вами.

Конечно, на душе у братии кошки скребли – что их ждет?

– Может, всё-таки архиепископ сдержит слово? – с надеждой сказал Глеб.

Еп. Нектарий напомнил, что еще не поздно всё отменить.

Через полчаса приехал Владыка Антоний с дьяконом. Глеб сразу же спросил, остается ли их договоренность в силе, на что Владыка ответил утвердительно.

– Значит, Вы не принудите нас ко священству?

– Нет, – ответил архиепископ. Владыка Нектарий стоял рядом и испытующе смотрел на него.

Скитская церковь была еще не достроена, так что обряд совершали под открытым небом.

Собралось с дюжину друзей, в том числе Владимир Андерсон и кое-кто из тех, кого братия знали еще со времен книжной лавки.

Когда братия встали перед церковью для пострига, о. Спиридон накрыл своей мантией Глеба, а еп. Нектарий – Евгения. Они стали «мантийными старцами» братии – так называют крестных отцов в монашестве. С этого дня они неразрывно связаны со своими духовными детьми и ответственны за их души перед Богом.

О принятии монашества Евгений писал: «Несомненно, с Божьего благословения сделали мы столь решающий шаг в жизни, по сути приняли второе крещение».

Как и завещала монахиня Мария, братия давали обет перед валаамской иконой Спасителя.

В монашестве братия получили новые имена: Глеб стал о. Германом – первым монахом, принявшим имя только что прославленного преп. Германа Аляскинского, а Евгений – о. Серафимом в честь преп. Серафима Саровского. Снова в жизни двух братьев два великих святых оказались тесно связаны³⁵.

После пострига новоявленные монахи в черных рясах, клобуках и мантиях вместе с присутствующими совершали крестный ход вокруг церкви. Поскольку колоколов не было, один из прибывших взял кастрюлю, ложку – чем не перезвон?! Еп. Нектарий радостно присоединился к нему – кастрюльные крышки служили ему литаврами.

– К чему это всё? – недовольно бросил архиеп. Антоний.

На что простодушный Владыка Нектарий по-детски воскликнул:

– В нашем полку прибыло!

Однако радость продолжалась недолго. Когда все собрались за столом прямо под открытым небом, архиеп. Антоний объявил, что решением Синода открыт скит преп. Германа Аляскинского и что сам он будет временно исполнять обязанности настоятеля. Последнее заявление насторожило новых монахов: решение Синода явилось для них полной неожиданностью.

Покончив с «официальной» частью, архиеп. Антоний решил тут же испытать смирение и послушание братии. За обедом он велел Глебу, т. е. отцу Герману, почитать из «Лествицы» о монашеском послушании, а также слово «Темница». После трапезы Владыка нетерпеливо попросил гостей оставить его с монахами Германом и Серафимом, еп. Нектарием и архим. Спиридоном. Сразу же тон его изменился, заговорил он твердо, обращаясь вроде бы к обоим новым монахам, но глядя лишь на о. Германа.

– Постриг принять – это не в парикмахерскую сходить, – изрек он. – Вы дали обет послушания, и пора от слов к делу переходить. Ваше первое послушание – рукоположение во священство. Отца Германа на этой неделе, а о. Серафима на будущей рукоположим.

Еп. Нектарий побледнел и потупился, не в силах вымолвить ни слова.

– Готовьтесь, отцы, – продолжал Владыка Антоний. – Вас уже ждут приходы в Сакраменто и Калистоге.

– А как же быть с этой землей? – спросил Глеб.

– Мы ей применение найдем.

– А как же наше «Православное Слово»?

Архиепископ лишь пожал плечами:

– Кому это нужно?!

Он полагал, коль скоро журнал выходит на английском – следовательно, и пользы от него нет.

Зная слабинку русской души – совестливость, неуверенность в себе, робость перед «начальством», – он сперва замышлял подавить независимость о. Германа. Однако с американцем такое не прошло. Отец Серафим, не дожидаясь, пока спросят его мнения, заговорил сам, пылко и даже сердито. Стукнув кулаком по столу, он рявкнул на архиепископа:

– Нет! Нет! Нет!

То были его первые слова в монашестве.

А о. Германа сразу же замучила совесть. Всё их Братство зиждилось на трех словах, сказанных ему Евгением несколько лет тому назад: «Я ТЕБЕ ДОВЕРЯЮ!» И сейчас брат доверился ему, а их обманули, заманили в ловушку. Архиепископ вознамерился отобрать у о. Серафима его собственную землю, на которой тот хотел оставаться до скончания дней, землю, купленную им самим в своей стране! Эта мысль более всего удручала о. Германа, и, не выдержав, он разрыдался.

– Я предал тебя! – только и сказал он брату. Архиепископу же напомнил о данном обещании, но тот лишь отмахнулся.

– Я обещал до пострига, пока вы были еще в миру.

– Выходит, монашество – это ловушка?! – не выдержал о. Герман. – Чего тогда стоит наше послушание?!

– С вами невозможно говорить, – покачал головой архиепископ. А о. Герман продолжал:

– И ради чего Вы тогда приехали к нам в глухомань, если после пострига нам придется покинуть эти края? Мы поклялись жить и умереть здесь! А ради Вашего высочайшего каприза придется закрыть журнал и лишить людей слова о пустынножительстве.

Владыка Антоний презрительно отвернулся и обратил взор на еп. Нектария:

– Ну что скажете, Ваше Преосвященство?

– Вы давали обещание отцу Герману? – в свою очередь спросил тот.

– До пострига, – повторил архиепископ. – Теперь же всё иначе.

Отец Герман безутешно рыдал: что же делать? Дается первое послушание, и его невозможно выполнить. Он повернулся, ища защиты, к о. Спиридону. Тот улыбнулся, подбадривая, и сказал самое мудрое в сложившихся обстоятельствах:

– На «нет» и суда нет.

В поисках доводов архиеп. Антоний сказал, что монахам надлежит принимать святое причастие каждое воскресенье, а потому их нужно немедленно рукоположить. На это еп. Нектарий возразил:

– А как же Антоний Великий, Пахомий Великий, святая Мария Египетская, да и прочие пустынники прошлого? Ведь они долгие годы жили отшельниками и не виделись со священниками.

– Те времена прошли, – отрезал Владыка Антоний. – И тем обычаям пора положить конец! Мы слишком грешны и без толку пытаться подражать святым. Здесь монахам надлежит причащаться! И я не потерплю, чтобы мои монахи были лишены причастия!

– А вы разве не получили наше письмо с цитатой из преподобного Сергия? – спросил о. Герман. – Он жил отшельником и не причащался.

– Это было давно, а сейчас другое время.

Разрешилось всё с помощью отца Спиридона.

– Буду приезжать и причащать их, – смиренно предложил он.

– Монахам положено причащаться каждое воскресенье, – стоял на своем архиепископ. Отец Герман возразил, дескать, в Джорданвилльском монастыре нет такого правила, но Владыка пропустил его слова мимо ушей.

– Так Вы готовы наезжать сюда каждую неделю? – обратился он к о. Спиридону.

– Хотя бы раз в две недели, – попросил тот. Еп. Нектарий шепнул что-то на ухо Владыке Антонию, и тот густо покраснел. Поднявшись, еп. Нектарий заключил в сердцах:

– Вы делаете большую ошибку!

– Да, пожалуй, я кое-что не учел, – удрученно признал архиепископ. – Но что же мне сказать в Синоде?

– Как есть, так и скажите, – посоветовал мудрый епископ. – И всё само собой образуется.

Очевидно, архиеп. Антоний за спиной братии что-то уже пообещал Синоду.

Вскоре владыки встали из-за стола, оставив о. Германа и о. Серафима с глазу на глаз.

– Что будем делать? – спросил о. Герман брата. – Как и всякий русский я готов смириться. Мы привыкли терпеть и уступать, нас сломили. Да ты-то американец, ты-то вырос свободным человеком.

– Они – старики, с них и спрос невелик, – раздумчиво и сочувственно произнес о. Серафим, от чего на душе у о. Германа полегчало. – А у нас свой путь, и я невероятно счастлив, что мы умерли для мира.

Отец Серафим надеялся на лучшее, что с помощью друзей – еп. Нектария и о. Спиридона – конфликт будет исчерпан.

Вскоре вернулся архиеп. Антоний, сказал, что пора ехать, благословил обоих монахов и сел в машину. Склонил голову, закрыл глаза рукой и прошептал: «Что же делать?» Потом поднял взгляд на о. Германа: «Тебе нужна скуфья». Снял свою, отдал новопостриженному и укатил прочь.

Когда все разъехались, на душе у братии было очень невесело. Отец Серафим, обессилев, валился с ног. Отец Герман заглянул в «северный уголок» их печатной мастерской. «Будь жив отец, – размышлял он, – не остался бы в стороне от моих бед, помог бы».

В иконном углу висел портрет о. Назария Саровского, игумена Валаамского. Во время молитвы о. Германа поразило: а ведь их постригли в монахи в день именин игумена Назария³⁶. И это не случайно: старец Назарий был духовным отцом их небесных покровителей – преп. Германа Аляскинского и преп. Серафима Саровского.

«Ты – мой отец! – молил о. Герман. – Защити меня».

Спустя некоторое время он попросил о. Серафима съездить за почтой. Их ждало письмо от В. Т. (кого, сироту, спас архиеп. Иоанн), некогда познакомившего Глеба с Евгением. Сейчас В. Т. был иеромонахом, жил некоторое время на Афоне. Братии он сообщал, что вскорости приедет в Сан-Франциско и хотел бы отслужить литургию в скиту преп. Германа. Увы, ему так и не удалось задуманное, однако предложение пришлось весьма кстати, утешило братию, которым пеняли на то, что некому служить литургии у них в скиту. Да, Господь не оставлял их в час испытаний.

Вскоре после пострига ощутили братия и внутреннюю перемену, значит, поистине обряд нес в себе Божью благодать. Отец Герман говорил: словно огонек в сердце зажегся. Оказалось, что и о. Серафим испытывал то же. Сколь бесценен этот огонек любви, усердия и вдохновения в многотрудной монашеской жизни!

И как знать, не символично ли произошедшее с о. Германом тем же днем. Со свечой в руках, нагнувшись, разыскивал он что-то на полу, как вдруг прямо перед ним на метр вскинулось пламя.

Отец Герман, не успев подумать, дунул и – каково же было его изумление! – огонь вмиг унялся. Как выяснилось, возгорелись письма о. Герасима, но пострадали, к счастью, лишь уголки конвертов. Братия восприняли случившееся как благословение архим. Герасима по случаю их пострига, равно и письмо одного из сирот, пригретых архиеп. Иоанном, они приняли как благословение самого Владыки.

Еп. Нектарий, заночевавший неподалеку – в Рединге, поутру навестил братию и отслужил литургию. Потом несколько часов кряду рассказывал им поучительные истории и давал отеческие советы. Под влиянием его рассказов об Оптиной пустыни братия стали выполнять правило келейной молитвы, т. е. в обычный круг молитв они включили пятисотницу – Иисусову молитву вкупе с другими, и чтение одной главы Евангелия и двух глав из Посланий апостолов.

Архиеп. Антоний провозгласил «открытие» скита, но братии вовсе не хотелось становиться очередным церковным учреждением. Отец Серафим в письме к другу указывал: «К твоему сведению: мы никого не пытаемся завлечь в наш скит. Мы не собираемся устраивать большой монастырь. Мы здесь для спасения души и публикации «Православного Слова». Найдутся еще такие же «чокнутые», захотят присоединиться, что ж, возможно, Господь и благословит открыть монастырь. Будет благословение, будет и пища, как духовная, так и материальная. Коль скоро монастырь здесь будет угоден Богу, всё само и устроится. Так мы полагаем».

Хотя отцы и не искали собратьев, да и не особо в них нуждались, они никого и не отвращали. «Мы осознаем полностью, что жизнь монашеская не будет легкой, и мы должны быть готовы взять на себя ответственность (хотя и нежеланную) монахов-миссионеров, т. е. привечать духовно ищущих американцев, дабы те «нарушали» наш благословенный покой, хотя бы для того, чтобы узреть, сколь мы недостойны. Мы готовы принять всё, что пошлет Господь: малую или большую миссионерскую общину, или полное одиночество «двух сумасбродов – лесных отшельников» – так или иначе мы будем продолжать дело, на которое нас подвигнул Владыка Иоанн и которое привело нас сюда, – распространение православного печатного слова, особенно англоязычного».

Да, братия воочию убеждались, как сбывается предсказание архиепископа Иоанна о миссионерском монастыре в Калифорнии. Подтвердила это и Валентина Харви, с ней братия встретились в Рединге, когда ездили по делам. Узнав о ските в Платине, Валентина вдруг поняла, чем объяснялось «странное» поведение Владыки в ее доме на пути (как оказалось, роковом) в Сиэтл. Тогда он молился, обратившись лицом на запад, как раз к Платине, словно прозревал ее за 40 миль.

Памятуя еще об одном предсказании Владыки Иоанна, о. Серафим записал в летописи: «Неоднократно архиеп. Иоанн называл наше Братство «отражением Валаама», что казалось совсем неуместным – столь скромна и обмирщена была наша книжная лавка. Очевидно, думалось нам, Владыка Иоанн говорил так из-за нашего небесного покровителя, преп. Германа. Теперь же его прорицание открылось нам полностью: о. Герман Аляскинский причислен к лику святых, существует скит его имени, один из монахов носит имя нового святого с Валаама, постриг двух братьев пришелся на именины настоятеля Валаама – игумена Назария, на первом месте в нашем иконостасе – Спас Нерукотворный с Валаама, оттуда же братии достались и другие реликвии, они сподобились составить Патерик валаамских старцев. Это ли не исполнение пророчества архиеп. Иоанна, несмотря на всё наше недостоинство. Слава Тебе, Господи!»

Не бойтесь ни льва, ни благородного леопарда, даже страшную змею можно обратить в бегство. Лишь одно страшно, поверьте, – плохие епископы! Не трепещите перед высотами сана. Ибо многие облечены саном, да не все имеют благодать.

Св. Григорий Богослов.

Написав матери о своем постриге, о. Серафим вскорости получил ответ:

«Дорогой Евгений!

Ты принял монашество – это очень важный шаг. Меня это не очень удивило, ведь решение свое ты обдумывал довольно долго. Ты уже взрослый и сам знаешь, что хочешь от жизни и в чём сможешь принести наибольшую пользу. Раз теперь ваш скит признан, так сказать, официально, всем, кто там живет, тоже нужен какой-то статус. Многого, хотя я и христианка, я не понимаю. Странным и необязательным мне кажется отношение к пище, одежде. Например, как работать в рясе? Неудобно же, она цепляет за всё, да и чистить трудно. По-моему, можно было бы обходиться обычной рабочей одеждой – кто вас там на горе увидит! – а Господь простит. Желаю тебе успехов и да благословит вас обоих Бог на любом поприще.

А нельзя ли и мне келью? От одной женщины вреда не будет. Всё равно для меня ты всегда останешься маленьким «Уги», однако надеюсь, твой труд рано или поздно заметят, ты получишь материальное вознаграждение и жизнь твоя не окажется сплошными ухабами и рытвинами. Привет Глебу.

Целую. Мама.»

Неудивительно, что Эстер не поняла высоких устремлений пустынножительства. Да и не беда: все связи с мирским окончательно порваны. Беда в другом: братий не понял архиеп. Антоний, он-то как раз и не собирался порывать с обмирщенной жизнью. И вопреки надеждам о. Серафима, по- хорошему дело не кончилось. Самые большие потрясения ждали впереди. Вот как сам он описывает ту пору:

«В канун Рождества 1970 года мы – против своей воли – отправились на 3 дня в Сан-Франциско, дабы причаститься на праздник, засвидетельствовать почтение архиепископу, навестить Елену Юрьевну Концевич (ей нужно было переговорить с о. Германом), коротко повидать наших матерей в Монтерее. Покидали мы скит с тяжелым сердцем, вопреки собственному желанию. Одна мысль, что придется предстать в церкви в наших мантиях (думалось, это обязательное условие), убеждала нас в собственном фарисействе, желании приумножить то уважение и даже благоговение (неоправданное, конечно), которое испытывали к нам многие в Сан-Франциско. Находясь вдалеке, они, разумеется, не видели наших промахов и недочетов и уважали не столько нас, сколько наше дело. Однако нам уже долго не давали покоя слова Спасителя: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!»

По дороге заехали в Рединг – забрать крупную деталь взамен сломавшейся в нашем печатном станке, потом – в Беркли, возможно, Елена Юрьевна Концевич согласится поехать с нами в Сан- Франциско. Она и впрямь дожидалась попутчиков. В общем, в церковь мы попали лишь ко всенощной, не успев поприветствовать Владыку, хотя и знали, что он в этом очень щепетилен. Мы сразу прошли в алтарь и спросили у архиепископа благословение. После службы он поинтересовался, останемся ли мы у него, но мы уже договорились, как всегда, остановиться у дьякона Николая (вместе мы совершали молитвенное правило, надеясь еще ярче возжечь Божественную искру у него в душе – она сулила пламя великого труда во благо Христовой Церкви.)

Рождественским утром, как и в былые годы, мы пошли на раннюю литургию, после чего собирались сразу же отбыть в Монтерей. Но один из друзей нашего Братства уговорил нас остаться на обед. Затем, думалось, зайдем к Владыке. Однако мне не удалось дозвониться до него, а уже смеркалось, и мы решили, что поедем сейчас в Монтерей, а завтра за полдень на обратном пути повидаем и Владыку. Всю вечерню мы прочитали в машине.

Объяснение с нашими матерями прошло на удивление гладко, и поутру возвращаясь из Монтерея, мы почуяли, что уж Владыка Антоний нас так легко не отпустит. По дороге заехали в церковь преп. Серафима, где о. Григорий Кравчина готовился к литургии, недолго поговорили и поспешили в Сан-Франциско к Владыке.

Дело в том, что пока мы были в Монтерее, позвонил Лаврентий Кемпбелл и предупредил, что Владыка очень сердит и к его, Лаврентию, неудовольствию старается опорочить нас всякими вымыслами. Что ж, мы представляли, что нас ожидает.

Чуть за полдень приехали мы в Сан-Франциско и застали Владыку за трапезой. Он принял нас чрезвычайно холодно и за обедом мы едва обмолвились словом.

Потом он позвал нас к себе, точнее, повел о. Германа наверх, а мне пришлось два часа дожидаться внизу. Меня это несказанно огорчило: я знал, что брата моего сейчас подвергают психологической обработке, чтобы сломить его чувствительную, легкоранимую русскую душу, а мне придется лишь смиренно принять итог «переговоров», поскольку я – «бесправный» американец. Предчувствие не обмануло – всё именно так и замышлялось! Я принялся молиться, особенно нашему «истинному» Владыке – Иоанну³⁷, и столь истовой молитвы я от себя давно не слышал. Взглянув на портрет Царя-мученика, я и к нему воззвал о помощи! Я понял, что мы пали жертвой сильнейшего монашеского искушения, и в то же время возрадовался, что на нашем ровном доселе пути появились препятствия, что кому-то и мы стали в немилость, хотя впору было опасаться за само существование нашего скита, всего нашего дела».

А меж тем архиеп. Антоний привел о. Германа к себе в кабинет, запер дверь, спрятал ключи в карман, поставил на середину комнаты стул, указал гостю сесть, направил свет яркой неоновой лампы прямо ему в лицо. Сам же сел за стол, и в темноте о. Герману было его не разглядеть – слепила лампа.

– Вы замечены в непослушании, – сурово заговорил Владыка. – Срамите меня, появляетесь в миру в мантиях.

Отец Герман смекнул: Владыку смутило то, что «его» монахи так выделяются среди местного клира. Но не он ли сам настоял, чтобы братия появились в миру?

– Вы позорите не только монашество, но и мою епархию, – продолжал архиепископ. – И само собой разумеется, вам нельзя иметь во владении землю. Однако земля у вас есть! А случись вам умереть путешествуя, например, и земля достанется государству. Вы оставили завещание?

– Нет, – признался о. Герман. – Земля наша уготована для пустынножителей, отшельников.

– Не смешите! Какие в наше время отшельники! – и Владыка заявил, что о. Герман впал в прелесть, напомнил, что монахам не позволяется иметь собственности, и потребовал, чтобы он отписал всю землю ему, Владыке, но на имя, которое тот носил в миру, – А. Медведев.

Отец Герман опешил.

– Но почему же на Ваше имя? Ведь вы же тоже монах.

– Синод назначил меня вашим настоятелем. И я по праву требую от вас послушания – пишите дарственную на мое имя!

– Но мы Вас не выбирали, – напомнил о. Герман, – а согласно монашескому уставу братия сама избирает игумена.

Его несказанно возмутило притязание архиепископа на их скит и землю, заработанную своим трудом и подвигом!

– Это я вас должен монашескому уставу учить, а не вы – меня, – отрезал архиепископ.

О дальнейшем о. Серафим пишет так:

«Владыка виртуозно сыграл на струнках русской души, он кричал, угрожал.. грубо ругался, всё повторял о. Герману, что «постриг принять – это не в парикмахерскую сходить». В конце концов он довел о. Германа до слез, едва не до припадка. Вконец отчаявшись, тот повел разговор с Владыкой в той же манере и с ужасом увидел, что тому по душе такая словесная перепалка и что он лишь принял роль сурового настоятеля, грозящего употребить власть и т. д. Отец Герман воспротивился новому решению архиепископа, благословившего их скит ранее как независимую церковную организацию, и потребовал, чтобы их оставили в покое. На что Владыка громогласно объявил: «Ну нет, в покое я вас не оставлю!""

Кроме прочего, он запретил братии писать кому-либо или приглашать кого-либо без его благословения, а все их издания повелел представлять лично ему для цензуры. «Что Вы меня мучаете?!» – не выдержав, воскликнул о. Герман.

В дверь стучали, то был о. Серафим. Архиепископ поспешил к двери, вспомнил, что запер ее, вернулся к столу отыскать ключи. Отец Герман напомнил Владыке, что тот сунул их в карман, и архиепископ бросился к двери, впустил о. Серафима. Подвинув ему стул рядом с о. Германом, сам уселся за стол. Он явно утерял кураж, – ведь свободного американца не застращаешь, как русского. Отец Серафим сразу заметил, его брат плакал.

– Отец Герман чересчур впечатлителен, – попытался объяснить архиепископ. Потом принялся перечислять «прегрешения» братии: не явились к нему за благословением на поездку в Монтерей, не остались на позднюю литургию, хотя их ждали и верующие и он сам, не остановились у него и так далее в том же духе.

Позже о. Серафим вспоминал, что его особенно поразило: «Архиепископ выразил неудовольствие, что в недавнем письме мы предложили Устав Братства³⁸ ему на одобрение (что, собственно, мы обговорили с ним много раньше). Сейчас же он заявил, что Устав должны предлагать не мы ему, а он – нам».

В тот памятный день о. Герман сказал брату:

– Представляешь, что он требует? Чтобы мы переписали землю на его имя!

– Зачем? – удивился о. Серафим.

– Чтобы целиком и полностью от него зависеть. Он хочет забрать у тебя твой собственный клочок американской земли, в который ты вложил столько труда, а тебя вышвырнуть вон! Нет, с меня хватит!

– Пошли отсюда, – и о. Серафим взял друга за руку. Они спускались по лестнице, где их нагнал архиеп. Антоний. По словам о. Серафима, «гнев Владыки сменился на милость, по крайней мере так казалось. Прихватив мимоходом дешевый торт и две бутылки вина, он сунул это нам – «благословил» на прощанье». Тем «допрос под пыткой» и кончился.

Десять дней спустя, вспоминая события того дня, еще не оправившись от потрясения, о. Серафим написал: «Скажу лишь, что такого разочарования я не испытывал за всю жизнь. Никогда не затянется эта рана. Владыка спустил на нас с о. Германом свору своих бесов. Как всё это скверно. Он играет в старца, в настоятеля, и игра эта отвратительна. Наша вера во Владыку полностью и безвозвратно утеряна. Возможно, мы ничего не понимаем в монашестве, однако твердо верим, что в христианской Церкви взыскания, правомерно налагаемые начальством, должны встречаться с пониманием и доверием, без конфликтов. Владыка Иоанн не раз наказывал меня, но я всегда чувствовал, что наказание справедливо, и каждое шло мне в пользу. Но сейчас же нас словно вывернули наизнанку, мы не находим покоя, ибо насилуется сама наша совесть. Уже неделю мы совершенно выбиты из колеи и с отчаяньем ожидаем своей участи и участи «Православного Слова».

Владыка Антоний, вопреки нашей договоренности еще до пострига, возомнил, что мы в полнейшем его подчинении, поскольку он якобы «настоятель». Такое заблуждение может уничтожить плоды наших семилетних трудов, а зиждется оно лишь на поверхностных суждениях Владыки о нас.

Мы, очевидно, видимся ему очередной «единицей» его епархии, где он не столько управитель, сколько диктатор, и мы шагу не можем ступить без его благословения. Такое представление сложилось у него не сразу, он поначалу выведал все наши слабинки, а сейчас решил нанести решающий удар и подчинить нас. Уже давно проявлялось его нежелание видеть нас и нашу работу в истинном свете, ему хотелось, чтобы мы стали винтиками в отлаженном им механизме епархии.

Возжелай мы какого владыку в наставники, давно бы уже сами пошли под крыло еп. Нектария – ему так хотелось, чтобы мы основали монастырь. Но дабы сохранить независимость, мы как зеницу ока хранили непричастность к церковным организациям, хотя уважали Владыку Нектария и поныне поддерживаем с ним самые хорошие отношения. Коль скоро нашему скиту необходим, по рекомендации Синода, наставник, так лучшего и не сыскать, тем более, что он и без того обещал навещать нас всякий раз на пути из Сан-Франциско в Сиэтл. Не хотим мы ссориться и с Владыкой Антонием, лишь бы он не вмешивался в наши дела. Неужто он не понимает, что свобода порождает дружбу, а рабская зависимость – скрытую вражду!»

Монахи чутко прислушивались к завету преп. Кассиана Римлянина. Еще в V веке он говорил: «У Отцев из древности существует такое изречение, что монаху всячески надобно избегать женщин и епископов. Ни тот, ни другая уже не допустят ему более иметь покоя в келье, или заниматься богомыслием, созерцать чистыми очами святые предметы». Отец Серафим добавлял: «Конечно, епископы и монахи могут работать и во благо Церкви и друг друга, но только будучи полностью независимыми! Таково наше глубокое убеждение».

Братии не отказать в объективности: они пытались взглянуть на положение вещей глазами архиеп. Антония. Отец Герман защищал Владыку перед о. Серафимом, дескать, он неплохой человек. И диктаторство не присуще ему вообще, а лишь в этом частном случае, из-за поверхностного суждения. Отец Серафим же писал: «Владыка Антоний не остановится ни перед чем, лишь бы настоять на своем, с нами и с любым, и не по злому умыслу, а по крайней убежденности в собственной власти и неограниченных правах. Нам остается лишь скорбеть. Ведь мы искренне любим и жалеем нашего архипастыря. Его боятся, но близких людей у него нет, в нас он видит лишь безропотных и покорных исполнителей его воли. Нам такое не подходит! Владыка Иоанн благословлял нас на совершенно иное».

Хотя и Владыка Иоанн, и Владыка Антоний уповали на дисциплину и послушание, их принципы разнились в корне. Отец Серафим писал: «Для архиеп. Антония главное – собственная власть, власть иерарха Церкви. И ведь нас об этом предупреждали. Еп. Нектарий говорил, что архиеп. Антоний не потерпит ничьей самостоятельности у себя в епархии». Опять же, стремление к неограниченной власти диктовалось не властолюбием Владыки, а его уверенностью, что так лучше для всей церковной организации. Он полагал, что любовь и взаимное доверие несовместимы с послушанием. Подчиненные должны подчиняться, и если необходимо – идти вопреки своей совести ради иерархов лишь потому, что они иерархи. Более того, уничтожать личную инициативу – прямая обязанность владык, по мнению архиеп. Антония. Это вполне естественно и нормально, а владыки тем самым еще и благодетельствуют своим подчиненным, взращивая в них «смирение». Ну, а когда они станут окончательно «ручными», так сказать, полноправными «членами партии», их можно с большой пользой употребить во благо «организации», т. е. епархии.

Отец Серафим писал: «Мы понимаем, что Владыка Антоний руководствовался самыми благими побуждениями, увещевая нас как укрепить собственный авторитет, так и принять от него наказание, дабы стать «настоящими монахами» (в его понимании). Более того, он посулил нам такую же карьеру, предрек, что и мы будем карать непокорных. Отец Герман, не удержавшись, воскликнул: «Избави Бог!""

И пастырство Владыки Антония носило отпечаток лжестарчества, губительного духовного недуга, описанного еще в XIX веке свят. Игнатием (Брянчаниновым), позднее исследованного проф. И. М. Концевичем. Иван Михайлович пишет о старчестве истинном и ложном, равно и о плодах того и другого: «Предавшие себя всецело водительству истинного старца испытывают особое чувство радости и свободы о Господе. Это лично на себе испытал пишущий эти строки³⁹. Старец – непосредственный проводник воли Божией. Общение же с Богом всегда сопряжено с чувством духовной свободы, радости и неописуемого мира на душе. Напротив того, лжестарец заслоняет собою Бога, ставя на место воли Божией свою волю, что сопряжено с чувством рабства, угнетенности и почти всегда уныния. Мало того, всецелое преклонение ученика пред лжестарцем вытравливает в нем личность, хоронит волю и таким образом отучает его сознание от ответственности за свои действия».

Истинным старцем был, к примеру, архиеп. Иоанн. Но старцами не становятся сразу же, как только добиваются высокого положения или власти. В письме к о. Герману Елена Юрьевна Концевич писала: «Апостол Павел считал пророчество даром (1Кор. 4:10). Так вот, старчество – это дар пророчества… дар Духа Святого, и никто не понимает этого».

Касательно понятий архиеп. Антония о смирении и послушании о. Серафим писал другу: «Ты знаешь нас хорошо и понимаешь, что мы уважаем и подчиняемся законным церковным властям и что никогда не пытались подчинить себе других (разве что в этом наш большой недостаток), не искали церковных должностей или чинов. Но коль скоро «смирение» и «послушание» в том, чтобы совершенно постороннему человеку отдать труд нашей жизни, наша совесть с подобным не смирится.

Такое «послушание» ведет к обмирщению и незаконно духовно, что очевидно. Мы ученики Владыки Иоанна, он вдохновил и благословил на нашу работу с самого начала и по сей день пребывает с нами, в чём мы твердо убеждены. И всякий успех наш дарован по его благословению. Он научил нас: дух превыше правил и уставов, превыше церковной дисциплины и всего прочего. Если послушанием ли, верностью ли букве закона, фанатизмом ли в каком добром деле дух человека сломлен или уничтожен, значит, что-то в таком послушании заложено чудовищно неправильное. Владыка Антоний уже обвинил нас в непослушании и своеволии. Мы признаем, что многогрешны, но в данном случае на нас возводят напраслину. Всякая добродетель бессмысленна сама по себе, она должна найти приложение в определенных обстоятельствах, общих делах, плодотворном труде. Например, основании действующего монастыря (как в Джорданвилле) или публикации «Православного Слова» и всеми связанными с печатью тяготами. Семь лет продолжаем мы миссионерский труд, не жалея сил и жертвуя собой, во всём соблюдая послушание Церкви и друг другу, ни разу не явив «своеволия», прислушиваясь к мнению друг друга, выполняя общее дело. Это единит нас, без этого мы просто не выжили бы. Только во взаимном послушании и по благословению Владыки Иоанна смогли мы выстоять столько лет, и теперь Церковь призывает нас расширить деятельность, дабы принести больше плодов».

О плачевных результатах лжестарчества Владыки Антония о. Серафим упомянет в письмах еще не раз: «Владыка мягко стелет, да жестко спать. Он уничтожает дух. Он умеет примирить, но душит любое доброе начинание». Один из священников так и назвал его «удавителем души». И о. Серафим написал: «Мы дали этому священнику текст акафиста св. равноап. Нине, тайно вывезенный из СССР одной монахиней. В свободном мире текста этого нет. Владыка Антоний, услыхав о нем, тут же забрал его, сказал: «Его нужно утвердить» – и больше об этом акафисте никто не слышал».

Еще один случай, приведенный о. Серафимом: «С месяц назад нас посетил некий священник и прямо заявил: «Владыка Антоний уничтожил мою духовную жизнь». Это, конечно, преувеличение, ибо и сам священник должен заботиться о своей духовности. Однако столь разнятся эти слова с его же высказыванием несколько лет тому назад: «Владыка Антоний спас меня, без его поддержки и настояния я бы не только не стал священником, но и вряд ли бы сегодня оставался в Церкви». Вот наглядная разница: один епископ вдохновляет, другой – подавляет под видом внешней правильности».

Из всех жертв Владыки Антония больше всего досталось его викарному еп. Нектарию. Клика иерархов ни во что его не ставила, не принимала всерьез. Некогда на него возлагали большие надежды как на сторонника их «партийной линии», но глубоко разочаровались, когда еп. Нектарий вместе с иерархами Леонтием и Саввой встал на защиту архиеп. Иоанна. Теперь же член этой группировки стал его непосредственным «начальником». Когда звонил телефон, душа у него уходила в пятки: не Владыка ли Антоний? Он сам признавался о. Герману и о. Серафиму, что Владыка Антоний не дает ему и шагу ступить самостоятельно. Какой я епископ? – сокрушался он. – Я – кукла Владыки. Вы счастливы, вам есть кому пожаловаться, а вот мне – некому. Знали бы вы, какую безысходность вызвал он в душе моей!»

В 1971 году еп. Нектарий с сердечным приступом попал в больницу, но и там архиеп. Антоний не оставил его в покое. Отец Серафим писал: «Жестокое (хотя и не злонамеренное – он просто не может иначе!) преследование Владыкой своих монахов наглядно видно из его посещения еп. Нектария в больнице. Он так усугубил состояние почти умирающего, что сестра выдворила Владыку Антония из палаты! Пред лицом смерти еп. Нектарию труднее всего было принять несправедливое обращение Владыки, не огорчившись. Еп. Нектарий избрал путь кроткого повиновения, но мы такой путь не приемлем!»

Братия понимали, что диктаторская хватка Владыки Антония повредит их ревностному служению. И никакой логики в действиях Владыки они не видели. Отец Серафим писал: «Перед Богом Владыка Антоний не имеет права брать ответственность за дело, с которым незнаком, тем более, что и английского языка он не знает. Он не сделал ни одного замечания относительно «Православного Слова», даже не читал журнала (сам признался); о нашей жизни он представления не имеет, равно и о нашем молитвенном правиле. Ничего не спросил об этом даже в день пострига. Он понятия не имеет об американцах, о задачах американской миссии, а с нами ни разу об этом не посоветовался. Даже в благодарственной грамоте Синода нас благословили как миссионерскую организацию. Нам же для исполнения своего монашеского и миссионерского призвания необходима свобода и доверие, чтобы мы писали для тех, кому находим необходимым, чтобы в трудный час могли созвать людей, чтобы обладали необходимой властью укротить смутьянов. Короче: мы не можем ждать, пока некто, сидя за тридевять земель, соблаговолит принять за нас решение, руководствуясь лишь собственными предположениями».

Еще более беспокоило братию требование архиепископа о цензуре. Отец Серафим писал: «"Православное Слово'нельзя подвергать никакой цензуре, на то у нас есть благословение Владыки Иоанна. Сам он лишь изредка давал совет, когда мы сами просили разрешить наши сомнения. В противовес этому Владыка Антоний считает: что бы ни происходило в его епархии – на его ответственности, и допусти его до нашего «Православного Слова» – журнал превратится в «орган епархии», и, без сомнения, он не позволит печатать определенные статьи, а цензура его будет произвольной и несостоятельной».

В первую очередь, как полагали братия, архиеп. Антоний будет избегать острых углов церковной политики. Некогда он говорил им: «Нельзя раздражать Афинагора». Как слова эти шли вразрез с советом Владыки Иоанна «открыто обличать патриарха Афинагора, даже если людям такое придется не по душе». Отец Серафим писал: «Знал бы Владыка Антоний, как крепко мы «раздражаем» в «Православном Слове» Афинагора, он бы немедленно запретил наши статьи как «вносящие разлад», равно и всякое прославление Владыки Иоанна (особенно в русскоязычных материалах).»

По словам о. Серафима, братия «изрядно испугались» – над Братством сгустились тучи. Не одну ночь провели монахи без сна. Кому и что смогут они доказать? Вся власть мирская – на стороне Владыки Антония. Отец Серафим рассуждал так: «Владыка – видная фигура в Синоде, и уже только поэтому нам не сдобровать. Разве трудно представить нас там зелеными самонадеянными молокососами, горделивыми, непослушными, ненадежными?»

Он попросил совета, написав о. Пантелеймону, которому удалось отстоять монашескую независимость. Отослал письмо и архиеп. Аверкию, посетовав на «ужасное положение».

В марте 1971 года братия получили указ архиеп. Антония (очевидно, разосланный по всем приходам епархии). В нем в частности говорилось: «Нами открыт мужской монастырь. Настоятельство монастырем возлагается мною на меня же. Братии надлежит издавать журнал «Православное Слово» в качестве послушания. Дальнейшие распоряжения о деятельности монастыря последуют».

Прочитав указ, о. Серафим отметил: «Сбылись наши худшие опасения – Владыка Антоний прибрал наш скит к рукам».

Случилось это во время Великого поста, братия отдавали много сил долгим богослужениям, строгому воздержанию. Указ словно искушал их впасть в полное отчаяние. Но Господь их не оставлял. Из записей о. Серафима видно, что «не прошло и дня, как совершенно неожиданно явился Владыка Нектарий с Курско-Коренной иконой Богоматери⁴⁰. Враз схлынула тревога, сменилась радостью, мы почувствовали, что с нами Бог. Владыка отслужил молебен, причастил нас запасными Дарами (было время вечерни, и мы еще не прикасались к пище), позволил взойти с иконой на вершину горы. Господь благословляет нас непрестанно!» Случилась эта радость в день именин архим. Герасима, и братия увидели в этом знамение – не покидает их небесный предстоятель, преп. Герман Аляскинский.

Указ архиеп. Антония понуждал братию к конкретным действиям. Отец Серафим записал: «Если мы хотим бороться с нашей невыносимой кабалой, медлить нельзя. Дай мы слабинку сейчас, не успеем оглянуться, как окажемся «послушными» и бездушными истуканами, неспособными зажечь сердца людей».

Отец Серафим немедля написал еп. Лавру, другу о. Германа по Джорданвилльской семинарии. Подтвердив, что Братство не приемлет указа Владыки Антония, о. Серафим далее говорил:

«Не в наших намерениях затевать борьбу или настраивать кого против Владыки – у него, несомненно, свое объяснение всему произошедшему. Мы лишь хотим внести ясность: как бы ни складывались наши отношения с Владыкой ранее, отныне мы не можем поддерживать с ним никаких связей. К нашему скиту, если Синод даст ему монастырский статус, он непричастен, и скит не является собственностью епархии. Наше Братство, очевидно, вскорости пополнится, но с назначением Владыки в настоятели нам придется отговорить будущую братию или посоветовать другой монастырь – это лучше, нежели помогать Владыке в осуществлении его совершенно несбыточных затей. Скажем откровенно: желающих вступить в «его» монастырь не находится, потому-то он и решил загрести жар нашими руками.

Возможно, все изложенное покажется Вам дерзким, и Вы посоветуете набраться терпения, принять волю Владыки как послушание или попытаться договориться с ним. Ответим прямо: никакого компромисса! Владыка Антоний не прислушивается к нам: наверное, полагает, что мы не вправе что-либо советовать ему. Свои намерения он обнаружил полностью, и покуда он имеет над нами власть, недоверие, подозрительность и безысходность не оставят нас. Таковы плоды противозаконного самозванства».

Отец Герман меж тем изливал душу, поверяя свои беды и заботы женщине, которую уважал беспредельно, – Елене Юрьевне Концевич. И что бы братии ни прислушаться к ее мудрому предостережению! Впрочем, они не жалели, что приняли монашество. Елену Юрьевну было не обмануть. Она не только поняла суть лжестарчества архиеп. Антония, но и заглянула глубже. За Владыкой стояли силы, перед которыми ему приходилось держать ответ. Елена Юрьевна поведала братии, что могущественная группировка епископов в Синоде настроена против них, считая их «ненадежными»: уж слишком защищали и почитали братию Владыку Иоанна. По словам о. Серафима, архиеп. Антоний пребывал в «страхе смертном» перед влиятельнейшим членом группировки, архиеп. Виталием Канадским. Видимо, архиеп. Антоний убедил свое «начальство», что полностью подчинил братий «партийной линии». Всё это характерно для приспособленчества, указала Елена Юрьевна, для которого «партийная линия» превыше Бога, и линия эта всячески узаконивается. «Всё не так просто, – предупреждала она, – отрекшийся от сергианства на словах, может следовать ему в делах».

В письмах о. Германа к Елене Юрьевне, как и у всякого русского, преобладали чувства, поэтому он просил написать и о. Серафима, чтобы обрисовать положение вещей беспристрастно. Приводим полностью одно из его писем – в нем ясно изложены древнейшие принципы монашеской независимости:

Дорогая Елена Юрьевна!

Вы знаете, что уже не один месяц пребываем мы в беспокойстве из-за дальнейшей судьбы нашего Братства, да и всей нашей миссионерской работы в Церкви. В письмах о. Германа к Вам описываются более наши теперешние треволнения, нежели основополагающие принципы, которые подвигали и подвигают нас на дела.

Пишу к Вам по-английски, дабы избежать столь присущей русскому стилю чувственной окраски и изложить как можно короче и яснее наши обстоятельства и чаяния. После Владыки Иоанна Вы с Иваном Михайловичем стали нам наставниками, и до чего же горько: у Вас на глазах наша миссионерская деятельность может и закончиться.

Конечно, сейчас нам угрожают, и угрозы весьма серьезны, но нетрудно понять их причины. Всё просто: управляющий епархией не понимает ни нас, ни нашей работы, он лишь пытается использовать нас в своих целях. Правда на нашей стороне, мы не нарушали ни духовных, ни церковных канонов. Глупо (да и невозможно) «открывать монастырь» против воли двух живущих там братий. Указ о монастырях нашего Синода дает монахам право самим избирать настоятеля, да и суть монастырей в Православии в том, что они – независимые духовные центры со своей обособленной жизнью, без вмешательства епископов, если, конечно, те не возьмутся переиначивать установленный порядок и всю церковную жизнь. Таков монастырь в идеале. Потому-то монастыри и вдохновляют веру православных, что являют молитвенную и проповедническую жизнь во Христе без помех мирского бытия: мелочных приходских забот, капризов епископов и тому подобного.

Наша ошибка в том, что с самого начала мы не выступили на защиту этого краеугольного принципа. Владыке подумалось, что мы дали слабинку и он сможет из нас веревки вить. Ошиблись мы и доверившись ему поначалу. Признаем Вашу полную правоту касательно архиепископа. Теперь же мы полны решимости бороться за независимость, которую Церковь по канонам обязуется обеспечивать монастырям.

Монашеское послушание – никоим образом не рабство, иначе бы Церковь разделилась на «рабов» и «тиранов». Такое в разные времена пытались осуществить, но попытки эти исходили не от Церкви и не от монашества. Все православные христиане, и особенно монахи и монахини, пытаются отсечь свою волю и вести жизнь богоугодную. Но склоняться перед тиранией, которая разрушает богоугодные дела и гасит искру монашества в душах своих жертв, значит насмехаться и издеваться над Православием и монашеством.

Нам такое не пристало! Заявляем об этом решительно и в полном послушании Церкви и законным церковным порядкам. Молимся о том, чтобы твердость наша не повлекла раздора, чтобы мы и впредь жили, не нарушая буквы, ни духа церковных правил. Однако памятуем, что правила были уготованы человеку, а не человек – правилам, и что превыше всех законов дух, их породивший. И дабы сохранить этот дух, мы готовы поступиться буквой того или иного закона, коль скоро с его помощью пытаются сокрушить нас и наше дело. По сути, если строго блюсти букву каждого правила, православных христиан и вовсе не останется! Даже епископ в Сан-Франциско и сам «неканоничен», поскольку не дозволяется переводить епископов из одной епархии в другую (кстати, это положение недавно вызвало немалые распри в Греческой Церкви). Также несоответствует канонам рукоположение во дьяконы до 25-ти, а во священство до 30 лет, т. е. почти все наши батюшки «неканоничны».

Поверьте, несмотря на недавние невзгоды, мы не сломлены духом. Напротив, коль скоро под угрозой оказалось само наше существование, мы еще больше уверились, что избрали верный путь по благословению и при поддержке Владыки Иоанна. И мы перенесем все страдания, а если Господь призовет, примем и мученичество. Нынешние испытания, выпавшие нам, еще раз подтверждают, сколь неугоден дьяволу наш путь, поскольку он истинен.

Похоже, Вы склоняетесь к тому, что нам не удастся идти по этому пути, приняв монашество. Мы же, напротив, уверены, что лишь в монашестве, со всеми тяготами и испытаниями, ему присущими, дело наше расцветет и принесет самые обильные плоды. В миру всё было просто: мы много трудились, но не ведали нападок и невзгод. Теперь же всё трудно: нас гонят со всех сторон, испытания и искушения на каждом шагу. С точки зрения духовности, это доказывает, что наш путь сейчас правильнее, чем когда-либо.

Мы слабы и грешны и замахнулись не дело много выше наших сил и талантов. Господь, однако, умножает нам помощь, и мы идем вперед, с горестями, но в уверенности, что с нами Бог, не оставляет нас и Владыка Иоанн. И сейчас Господь не оставит нас, коли дело наше Ему угодно, не даст свернуть нам на тропу псевдоправославия!

Слава Богу за всё! Ни на минуту не сомневайтесь: мы не оставили пути, на который нас благословил Владыка Иоанн. Молитесь о нас, дорогая Елена Юрьевна, не разуверяйтесь в нас, не оставляйте нас без мудрых назиданий! С любовью во Христе, нашем Спасителе, многогрешный монах Серафим.

P. S. Уже написав эти строки, довелось о. Герману и мне прочитать речь Владыки Виталия (Максименко)⁴¹ при наречении его во епископы. Он в частности говорит о том, что вдохновило его на великие подвиги в молодые годы, на чём зиждилась его духовность. Мы сходимся с ним во всём, хотя и не свершили и сотой доли того, что удалось ему. И пример его достоин подражания. Мы полностью уверены, что только таким путем можно принести пользу Церкви Христовой. Фарисеи, конечно, уличат Владыку в «своеволии» и «непослушании», однако он столько свершил во имя Церкви, пребывая в ней! Каждое деяние его пронизано огнем яркой духовности, коей недостает сегодняшней Церкви. Как хотелось бы нам так же возгореться сердцем!

Из речи при наречении еп. Виталия Джорданвилльского (1934 г.):

«Не скрою от вас, да вы и сами, богомудрые отцы, а особенно блаженнейший мой авво, знаете, что всю жизнь я избегал занятий уже налаженных, дающих обеспечение, положение и почет, а предпочитал работать там, где ни я никому не мешаю, ни мне – никто: предпочитал своими силами добиваться того, в чём был убежден, что считал своим идеалом. Предпочитал препоясываться сам и ходить, аможе хотел, работать так, как был убежден.

Большую часть жизни я отдал церковно-народной работе в Почаевской Лавре⁴², при типографии преподобного Иова⁴³, а в последнее десятилетие – восстановлению этой самой типографии на Карпатах среди русского народа. Здесь я был сам хозяин, сам и работник».

Со временем, по словам о. Серафима, братия стали «спокойнее и тверже». Он писал: «Мы прозрели. Столько произошло за этот год, столько прояснилось.»

Превыше всего берегите благословение Владыки Иоанна.

Еп. Нектарий.

В наши дни преобладает мнение, – отмечал о. Серафим, – что монастырь – это сборище случайных людей, объединенных единой, вполне определенной задачей, которую ставит перед монастырем Церковь: быть ему летней резиденцией епископа, или «туристической базой» для причта, или просто поставщиком рабочей силы для церковных нужд. Монахи – те, кто добровольно пошел в «рабство», чья личность полностью подавлена «начальством» якобы во имя послушания и кого церковные организации могут использовать по своему усмотрению. Самые расторопные выбиваются в иерархи, кому везет меньше, идут на приход священниками и уж только круглые дураки остаются в монастыре, разве что пасти коров. В таком образе монашество предстает чем-то вроде духовной гимнастики (поклоны, послушания и пр.), и упражнения эти нетрудно выучить в «монастыре», а выучив, так же нетрудно сделаться монахом любого другого монастыря, одаривая всех и каждого плодами своих духовных упражнений, мало- помалу поднимаясь по иерархической лестнице. Повезет – станешь епископом и тогда волен сам муштровать других. Но НЕТ! Монашество в истинном своем виде – это выраженное стремление души ко спасению, а общая жизнь в монастыре предполагает единство разных людей в помыслах и чаяниях душ, их желание стать одним целым, каждая клеточка которого подвигает другую ко спасению».

Сколько бы ни черпали братия убедительных примеров подвижничества из житий отшельников и монахов-миссионеров, находились люди, кто не верил, с подозрением относился к «извилистому» пути, избранному братией. Одним из таких был иконописец о. Киприан. В Джорданвилле он взял на себя труд лично остепенять тех, кто отходил от бытующих церковных устоев, считал такой отход прелестью, т. е. духовным заблуждением. В том же духе воспитал он и немало «удачливых» служителей церкви. В том числе двух епископов. За такую усердную бдительность его прозвали «милицией прелести». В 1971 году он написал отцам в Платину: «Немедленно собирайте вещи и приезжайте к началу поста в Джорданвилль. Я пришлю к вам в помощь Потовку. Положение ваше критическое, и вы вот-вот впадете в прелесть. К тому же Джорданвилль вымирает, и через 10 лет здесь некому будет работать. Приедете вы, и возможно, ваш пример вдохновит и других».

В связи с этим письмом о. Серафим заметил: «Само собой, мы восприняли его как очередное искушение. Со дня пострига мы их изведали немало, но устояли».

Грозил «прелестью» и архиеп. Антоний. В том же году о. Серафим писал: «Владыка передал следующее: коль скоро своим поведением на Рождество мы доказали, что над нами нависла опасность впасть в прелесть (?!), он просит нас не упрямиться и принять священство. Где же логика? Разве «впадающих в прелесть» просят стать священниками? Конечно, мы всерьез не принимаем ни обвинение в прелести, ни предложение о нашем священстве как о пути служения Церкви. И то и другое продиктовано людьми, которым чуждо наше дело и которые не стремятся помочь нам полностью проявить наши способности. Им важно – как и всякому стороннему наблюдателю – показать нас, так сказать, во всём блеске, и поставить нас в зависимость. Ясно же, что священник много теснее связан со своим епископом, нежели простой монах. Подобные шаги лишь еще раз убеждают нас в правоте нашего дела и стремлении сохранить нашу независимость от Владыки Антония. Чем отдавать ему во власть монастырь, лучше вообще упразднить нашу обитель – и то больше пользы».

К радости отцов, от других епископов он получили поддержку. В ответ на обстоятельное письмо о. Серафима к еп. Лавру, тот написал: «Скорби, выпавшие вам, только подтверждают, что вы заняты делом богоугодным. Наберитесь терпения, не идите войной против Владыки Антония, докажите делом, что Указ Владыки неприемлем для вас». Со своей стороны Владыка Нектарий пообещал, что воспрепятствует всяким действиям, вредящим Братству, и если в Синод поступит на него жалоба, то не иначе, как от самого архиеп. Антония. Отец Серафим отмечал, что они с о. Германом получили от Владыки Нектария большое утешение.

Отцов очень беспокоило, что, официально «открыв» их скит, Владыка Антоний объявил об упразднении Братства преп. Германа. Цель – поставить о. Германа и о. Серафима в зависимость от своего благословения, а не благословения архиеп. Иоанна. С таким положением решительно не соглашался еп. Нектарий: «Ни за что не позволяйте Владыке Антонию лишать Братство имени. От этого порушится благословение Владыки Иоанна, в коем вы до сих пор черпали силы. Превыше всего берегите благословение Владыки Иоанна! В этом содержится вся ваша сила».

И отцы продолжали печатать разные материалы, как и раньше, от имени Братства преп. Германа, а на первой странице журнала над оглавлением по-прежнему значилось: «Основан по благословению Его Высокопреосвященства архиепископа Иоанна (Максимовича)».

К июлю 1971 года в воздухе запахло переменами. Отец Серафим вспоминал: «Из Сан- Франциско дошли вести, что Владыка Антоний, похоже, прознал о нашем к нему отношении, но решил нас некоторое время не трогать, дабы не пошатнулась его репутация «миротворца». Может, его убедил Владыка Нектарий, может, архиепископ и сам смекнул что к чему. Во всяком случае вскоре мы убедились, что слухи не напрасны. На праздник Вознесения Господня нам не удалось поехать в Сан-Франциско (сломался грузовик), и сколь велико было наше удивление, когда поутру к нам пожаловал сам Владыка Антоний! Словно визит его в порядке вещей, словно главе епархии и не пристало в такой праздник проводить богослужение в кафедральном соборе (там сейчас служил еп. Нектарий). Он сказал, что хотел навестить нас сразу же после Пасхи, однако собрался только сейчас. Мы насторожились, однако, уповая на милость Божию и предстояние Его святых, с благодарностью приняли духовные дары Божественной литургии и причастие. А дальше – что Бог даст: мы надеялись, что произойдет наконец «выяснение отношений» с Владыкой и всё разрешится.

После литургии за трапезой Владыка сказал, что вместо чтения нас ждет «большой разговор». Отослав водителя Владыки отдыхать, мы изготовились слушать. К нашему изумлению, он и сам был неспокоен и нервозен. Собственно, разговора и не вышло! Он расспросил о нашей пасхальной службе, не укорил за то, что мы не очень-то рвались в Сан-Франциско. Оповестил о грядущей службе в Форте Росс на будущей неделе, не намекнув даже, что мы должны показаться «на людях». И ни словом не обмолвился о «послушании», «прелести» или о чём-либо подобном.

Потом Владыка отправился отдохнуть ко мне в келью, где на видном месте висел листок с русским текстом, читая который мы приободрялись: «Ставропигиальное⁴⁴ миссионерское Братство преп. Иова Почаевского – Владыка Виталий». Мы с о. Германом договорились: если архиеп. Антоний приехал как «миротворец» и не станет ворошить прошлое – и мы промолчим, как советовал еп. Лавр. После отдыха Владыка бегло осмотрел нашу типографию и, натужно улыбнувшись, ни с того ни с сего вдруг признал, что, возможно, чем и обидел нас раньше. Мы промолчали. И он уехал.

Положение наше после его приезда не изменилось, разве что установилось зыбкое перемирие. И скоро ли грянет следующая битва, мы не знаем. Приходится выжидать на боевых позициях.»

Очередная атака, по мнению отцов, должна была последовать после того, как они напечатали на русском языке краткое жизнеописание архиеп. Иоанна. До сих пор в России о нем мало что знали – он считался личностью противоречивой. На издании книжицы настоял о. Серафим. Сам же набрал текст (вручную!), так как не было возможности пользоваться кириллицей при работе с линотипом. Наблюдая за братом, проводившим долгие часы за утомительной и кропотливой работой, о. Герман диву давался: вот он, труд любви американца, чтобы несчастные закабаленные русские могли прочитать о своем, пока непрославленном святом на русском языке. Однажды о. Герман спросил, ради чего брат делает это. «Русские нам дали так много. Открыли нам Истину. Так что долг платежом красен», – ответил о. Серафим.

Когда братия приехали в Сан-Франциско на пятую годовщину кончины архиеп. Иоанна, то привезли с собой и несколько ящиков с только что напечатанными книгами, один экземпляр подарили архиеп. Антонию. Русские набросились раскупать их, и к концу литургии Владыка заметил такую книжицу в руках почти у каждого. «Что это значит? Без моего ведома книга продается в моей епархии?!» – вопросил он.

После службы все отправились на обед к одной из прихожанок. Владыка же сказал отцам: «Я еду домой читать вашу книгу. Вы оставайтесь здесь и никуда ни шагу, покуда я всё не прочитаю». Через полчаса он позвонил из своей резиденции: «Еще не закончил. Я обнаружил кое-какие неточности. Никуда не уходите». Отцам оставалось лишь ожидать, теряясь в догадках. Прошло еще полчаса. Снова звонит Владыка: «Всё прочитал. Очень хорошо. Даже прослезился под конец».

В 1972 году, когда отцы присутствовали на ежегодной литургии в усыпальнице архиеп. Иоанна, разговор о книге неожиданно возобновился. Владыка Антоний заявил, что, хотя он лично и одобрил биографию, поступают жалобы и ему хотелось бы примирить стороны. Его волновало мнение врагов архиеп. Иоанна в Сан-Франциско. Позже о. Серафим писал по этому поводу: «Перед ним житие святого вселенского значения, покровителя всей русской диаспоры, а он страшится отзывов местных интриганов! Это ли не наглядно не показывает узкий, «епархиальный» подход к Церкви, если не сказать большего!..» Владыка Антоний постарался приуменьшить значение Владыки Иоанна, дескать, события слишком свежи в памяти, столько противоречий. На что о. Герман, не утерпев, ответил:

– Владыка Иоанн – святой! Чудотворец!

Архиеп. Антоний возразил:

– Ну, об этом мы меж собой можем говорить, но не на людях!

И добавил:

– Не печатайте о Владыке Иоанне, покуда живы его враги.

– Но к той поре не останется в живых и его друзей, – возразил о. Герман, – и нечего будет печатать.

– Вот тогда и печатайте, что хотите! – заключил Владыка.

Нетрудно было понять смысл его слов: тогда можно будет сочинять «беззубые» истории, ведь утеряется главное – свидетельство очевидцев об истинной жизни святого, жизни беспокойной, волнующей.

Покинули Сан-Франциско отцы в печали. «Шесть лет, как почил Владыка Иоанн, – писал о. Серафим, – а искорка Православия среди русских прихожан угасает! Однако вот же Богом данная помощь, чтобы искорка возгорелась! Мы подумали: почему так много препятствий и ограничений в прославлении неоспоримого Святого и Чудотворца наших дней? Ведь до прихода Владыки Антония, когда временно епархией управлял еп. Нектарий, литургии служили чаще. Почему бы не установить традиционные паломничества!

Что на это возразить? Мы не осуждаем Владыку Антония. Его положению не позавидуешь. И без него нашлось бы несколько иерархов, которые вообще бы запретили литургию в усыпальнице. Но этот путь ведет к умерщвлению Православия, искусственному снятию всех «противоречий». Молодое поколение таким оскопленным Православием не привлечь. Молодых может вдохновить лишь «героизм» таких личностей, как Владыка Иоанн, лишь такими примерами можно возжечь сердца к Православию».

Отцы пожаловались еп. Нектарию на запрет, наложенный Владыкой Антонием на публикацию материалов о жизни и чудотворениях архиеп. Иоанна. В ответ еп. Нектарий встал, перекрестился и сказал:

– Будет грехом с вашей стороны, если вы, получив свидетельства и лично их проверив, не воспользуетесь свободой печати в свободной стране и под каким-либо видом не напечатаете этого.

В этих словах – призыв к действию. Отец Герман невольно воскликнул:

– На что решиться? Один иерарх разрешает, другой – запрещает, и всё в одной епархии! Что же делать? Стану печатать – буду гоним!

Еп. Нектарий вновь перекрестился и ответил:

– И слава Богу за это!

Когда ревность ослабеет, рука не поднимается, нога не ходит… церковь не мила… Видите, какая беда от ослабления первой ревности?.. Храните же ее – и не позволяйте ей ослабевать в вас.

Свят. Феофан Затворник.

Волей архиеп. Антония Братству выпали тяжкие испытания, само существование Братства оказалось под угрозой, однако отцы укрепились духом. И не только. Пережитое ими было достаточно частым явлением в Церкви: изначальное рвение и усердие гаснет в обстановке обмирщенности, интриг, под натиском «общественного мнения». Одолев это препятствие, отцы теперь были в силах помочь и другим, находящимся в таком же бедственном положении. Так о. Серафим писал к одном русскому священнику, утопавшему в приходских заботах:

«Необходимо сострадать и снисходить к своей пастве, к людским слабостям, но в первую очередь пастырь должен вести прихожан, наставлять их на правое дело, подвигать их к высотам духа, внушать, что православные не столько по рождению или принадлежности к православной организации, сколько по непрестанной борьбе за верность Христову учению. Как никогда, православные пастыри сегодня должны остерегаться упования на Церковь как организацию, а уповать на главного нашего Пастыря Иисуса Христа, на небесный мир Божьей Истины и Его святых – от них силы и вдохновение на правильное пастырство. Пастырь – это не только исполнитель треб для людей православных лишь потому, что они члены некоего прихода. Напротив, он должен постоянно напоминать им, как легко потерять «вкус» Православия, если не бороться, не стремиться к горнему. Эту беду предвидел еп. Феофан Затворник и печалился, что никто вокруг не видит того же. Уже в XIX веке начал теряться «вкус» Православия, и сколько утеряно с той поры!

Сами мы, по милости Божией, живем тихо, вдали от «приходских забот», и оттого нам особенно дорог наш идеал Православия. Живи мы в Сан-Франциско на приходе, боюсь, быстро бы приуныли и опустили бы руки. Здесь же сама пустынь вдохновляет нас. Безлюдность, дикая природа заставляют вспоминать пещерных отшельников, их чудесную свободу, которая и есть истинная православная жизнь (вкупе с отрешением от самости). В миру такое обрести намного труднее, и потому и желаем Вам в первую очередь постоянно душою пребывать в сферах горних, а уж потом – «приобщаться жизни своей паствы"».

Был еще один человек, нуждающийся в поддержке. Отцы знали его еще по Сан-Франциско. Молодой, недавно принявший Православие, учившийся в семинарии. Но он полагал, что ему там не место и пребывал в растерянности: на что употребить жизнь. Над ним смеялись и глумились, как над всякой «белой вороной» – такому ни за что не сделать «карьеры» на церковном поприще. И тот безропотно всё сносил «ради смирения». Но, как заметил о. Серафим, в сердце у этого юноши жило не смирение, а просто-напросто фатализм.

Семинарист написал отцам о своих невзгодах и получил исполненный любви ответ. Письмо о. Серафима было теплым и открытым (сколько потрудился о. Герман, чтобы «вытянуть» эти качества друга на свет Божий! Помогла этому и жизнь в пустыни, где можно воспарить духом). Во-вторых, в каждой строке чувствовалось пережитое о. Серафимом за последний год:

Дорогой брат во Христе!

Возрадуйся о Господе!

Что можно сказать в письме? Куда лучше обстоятельная беседа. Но даже издалека рискну предположить: в глубине души у Вас нет никакой растерянности. Обстоятельства жизни, отсутствие вдохновляющего примера и наставника – вот в чём причина Вашей духовной неустроенности.

В глубине души Вы истово жаждете подвига, как и всякий только что пришедший к Православию. Вы ревностно служите Церкви и со слезами радости благодарите Бога, открывшего Вам доселе неведомый небесный мир. Это помогает узреть Его Церковь, равно и увидеть, в какой скверне Вы некогда жили. Всё, очевидно, понятно и без слов. Ведь и я, подобно Вам, только в начале пути!

Вы исполнены решимости целиком, без оговорок предать себя Православию. Вам хочется не просто «служить Церкви» или найти место в одной из церковных «организаций» (возможно, Вам такое даже претит), а отдать все силы, всю душу Господу. И каким же путем этого достичь? Кажется, что некому указать Вам, некому возжечь Ваше сердце. Вы живете в обстановке обыденности: Церковь становится привычной, почти непременная карьера, т. е. продвижение по служебной лестнице; клика влиятельных иерархов со своими шуточками и грешками, но страшнее всего – способных умертвить живую душу, потушить в ней искорку веры. Не позволяйте этого, не оправдывайтесь смирением, терпением, послушанием или какой иной добродетелью. Увы, они могут превратиться в пустой ритуал. А искорку веры христианской надобно всегда поддерживать. Некоторое время она, конечно, еще будет теплиться, но надолго ее не хватит. Если нет ничего вдохновляющего, она скоро потухнет. Вы сделаетесь вечно недовольным брюзгой, бездушным истуканом, никому не нужным. И в том будет Ваша вина.

Более всего мы опасаемся, как бы «общественное мнение» не определило Вас туда, где Вам совсем не место, и у Вас может не найтись сил вырваться, Вы навеки погрязнете в мелочах церковной жизни или -того хуже – Вам всё прискучит, Вы разочаруетесь и вовсе покинете Церковь. Пока же искорка веры жива у Вас в душе, Вы призваны сохранить ее, передать ее другим, пожать плоды на ниве Христовой. И не забывайте, что путь Ваш может показаться необычным! Не позволяйте никому загонять Вас в прокрустово ложе «смирения» и «послушания», особенно тем, кто не знает и не хочет знать, что происходит в душе Вашей, кто лишь пытается направить Вас по проверенному пути, «как всех», что Вам не подходит.

Не забывайте Владыку Иоанна, молитесь ему! Он – наша путеводная звезда. Порой и мы падаем духом, дескать, не одолеть нам привычных и косных воззрений, вероятно, и впрямь Церковь – такое же место службы и нечего там искать вдохновения себе и другим, дескать, путь наш рискован, лучше бы умерить наш пыл, покориться чьей-то воле и стать «смиренными слугами» Церкви. И тогда мы вспоминаем Владыку Иоанна, и сразу наша жизнь вновь обретает смысл, а всё привычное и рутинное обессмысливается, но если оно возьмет верх, то сбудется грозное предсказание Владыки Иоанна в 1938 году: православные русские из пределами России исчезнут с лица земли. Вспомнив же Владыку Иоанна, мы берем жития святых и Отцов Церкви и в них черпаем вдохновение.

И много позже о. Серафим вспоминал, как научал его архиеп. Иоанн жить больше «небесной областью»: «Очевидно, сам Владыка всё время пребывал в сферах горних. Помнится, однажды он так говорил в одной проповеди о жизни духовной и созерцательной: «Вся наша святость зиждется на том, что мы твердо стоим ногами на земле, и, будучи на земле, постоянно умом устремлены ввысь». Всякий раз, навещая нас в книжной лавке рядом с собором, он непременно дарил нам некое откровение, чем безмерно воодушевлял. Придет, бывало, достанет из маленького портфеля, к примеру, образок св. Альбана и его житие. Он искал и находил то, что помогало возгореться душе, и это не имело ничего общего с повседневной «административной» жизнью епархии. Говорили, что он плохой управитель. Не знаю. Не верю. Всякий написавший ему получал скорый ответ, причем на языке писавшего. В этом Владыка был очень щепетилен. Но больше его влек мир иной, им он жил, в нем черпал вдохновение. Что идет вразрез со стремлением иных иерархов превратить Церковь в «дело», сосредоточившись на управленчестве и экономике, т. е. сугубо мирском. Стоит увлечься этим – и искра погаснет, утеряется духовность. Архиеп. Иоанн своим примером заставляет нас устремляться духом и мыслью ввысь. И понимаешь в конце концов, что иного пути нет! Если Вы православный христианин, то выдюжите, и пусть люди называют Вас «полоумным», «чокнутым» или еще как, Вы не измените своей жизни и приобщитесь Небес».