Часть VI.

Будьте мудры как змии, и просты как голуби.

Мф. 10:16.

«Из всех знакомых ближе всех по духу блаж. Иоанну был смиреннейший архим. Спиридон, – вспоминал о. Герман. – Со стороны не увидеть, не различить таинственной духовной связи меж ними. Даже отыщи мы ключ к разгадке их уз, мы не смогли бы добраться до их истоков. В церковном языке есть слово, точно выражающие эти узы, – сотаинник, т. е. разделяющий с кем-то тайну монашеского пути.

Много уже написано о юродовости блаж. Иоанна, за коей скрывались ниспосланные ему свыше дарования. Писали и о том, что, живя горним миром, он не слишком заботился о мнении окружающих, не следил за внешним видом, вел себя «неподобающим образом», кое-кто считал его немного «не в себе». Он же, прозревая жизнь глубже, чем окружающие, находил больше понимания у простодушных детей, нежели у высокоумных взрослых. Писали о его даре ясновидения. Всеми упомянутыми качествами обладал и о. Спиридон, сотаинник Владыки Иоанна».

Отец Спиридон сдержал слово, данное отцам при постриге, и наезжал в скит, как только позволяло время, причастить о. Германа и о. Серафима. «Чаще всего, – вспоминает о. Герман, – он приезжал один, на автобусе. Потиры и свою архимандричью митру вез в простом пакете. Мы встречали его на конечной остановке. Порой ему приходилось ждать нас очень долго, он смиренно сидел, как всегда по-детски улыбаясь, не замечая мирской греховной суеты, бушевавшей вокруг. В руке у него старенькие четки, некогда принадлежавшие архиеп. Иоанну, с коими Владыка не расставался.

Со временем о. Спиридон стал наезжать раз в месяц, а то и два, и гостил у нас с неделю. Он служил Божественную литургию, устраивал беседы. Проповеди его – краткие и значимые – поражали нас: он выискивал либо малозаметные и непонятные отрывки из евангелий, либо редкое жизнеописание, либо забытую традицию. Он любил рассказывать о Святой земле, о Царской семье, сербских и грузинских святых. Особенно о грузинских: один из них был небесным покровителем его сестры, а отец их живал в Грузии. Сколь радостно было нам черпать из бездонного кладезя памяти..

Отец Спиридон любил монашескую жизнь и удивительно много знал о монашеских обычаях – он был истинным монахом, а свою жизнь в миру считал лишь временной отлучкой из монастыря. Приехав к нам в первый раз, он повесил в церкви свою мантию, да там и оставил ее, видимо, чтобы мы всегда чувствовали его рядом. То же он сделал и со старенькой митрой».

Однажды некий русский мальчуган из детского лагеря скаутов случайно увидел о. Спиридона за молитвой (он был исповедником скаутов): «Это было в походе. За деревьями я вдруг увидел силуэт человека, сидящего на табурете. Присмотрелся: да это же наш дорогой отец Спиридон. В руке он держал икону преп. Германа. Батюшка беспрестанно крестился и пристально глядел на икону. Много позже, когда я познакомился с основателями Братства и увидел, какие духовные узы связывали их с ныне покойным о. Спиридоном, мне вспомнился этот эпизод, и я понял, что плодотворная деятельность Братства зиждилась на молитвах таких вот святых монахов- подвижников, как о. Спиридон».

Смешное, едва ли не «шутовское» обличие, которое о. Спиридон являл миру, вводило в заблуждение, и неудивительно, что люди и не подозревали, сколь прозорлив и тонок душой этот провидец, подобный в этом архиеп. Иоанну. И как бы ни скрывал он свой дар, кое-кто замечал его. Отец Герман писал, что «в Братстве убедились в этом не раз и не два. Когда нужно было разрешить какой-либо спор или сомнение, особенно в церковных терминах, как перевести на современный английский язык то или иное понятие из православного учения или выбрать материал для журнала, редакторы, не придя к единому мнению, обращались к о. Спиридону. Телефона у нас не было, приходилось прибегать к письмам. А если и пытались дозвониться из придорожного магазина, то чаще всего безуспешно: о. Спиридон был в отъезде, либо в больнице, либо в школе городка Пало Альто, где преподавал. Отсылали письмо с вопросами и забирали корреспонденцию на наше имя (ее оставляли в магазине). И непременно среди писем находили весточку и от о. Спиридона, в которой он – нежданно-негаданно! – отвечал на волновавший нас вопрос, о котором мы только что поведали в письме!»

Лишь на лоне природы, вдали от мирской и церковной суеты проявлялась истинная суть о. Спиридона. «Он весь светился неописуемой чистотой, словно дитя полнился радостью жизни, – вспоминает о. Герман. – Не забыть вовек тех минут, когда передо мной открывалась душа о. Спиридона. Эти редкие, случайные мгновения запечатлелись в сердце навсегда.

Как-то вскоре после Пасхи (уже в конце 70-х) наша соседка г-жа Шнайдер подарила нам две пары белоснежных голубей. Они порхали с дерева на дерево по всему монастырю, залетали на звонницу, важно прогуливались по церковному крыльцу, где мы сыпали им зернышки. В ту пору, в самом конце весны, и посетил нас о. Спиридон. Был он болен и немощен. А природа вокруг, напротив, являла возрождение жизни, ликовала буйным цветом. На черных дубах проклюнулись листочки, нежные розоватые. Безоблачное голубое небо довершало поистине праздничный вид.

После того, как о. Спиридон совершил литургию, мы принялись готовить еду. Обычно о. Спиридон удалялся в келью, сегодня же присел отдохнуть на церковное крыльцо, погрузившись во внутреннее созерцание. Рядом без страха расположились голуби, и он заговорил с ними. Я увидел это, случайно выглянув в окно. Вот сидит человек в естественном окружении, в совершенном неотмирном покое. И голуби олицетворяют Божественную кротость этого человека. Без сомнения, он думал о блаженном архиеп. Иоанне, тот также «водил дружбу» с голубкой.

Не знаю, долго ли сидел он, но я неотрывно глядел на него – хотелось навеки запечатлеть в памяти эту картину. Ведь сейчас приоткрылась тайна этого человека, тайна, которую сам он не откроет. Я знал, что сейчас ему видится нечто другое, чем нам, он заглядывает в мир иной. Мы все лишь копошимся в мире сем, толком не сознавая свою причастность ко всеобщей гармонии, о. Спиридон же ощущал ее всем существом. Он всегда держался поодаль от всякой мирской суеты, к которой нас приучают сызмальства. Мир, который он созерцал сейчас, неизмеримо больше нашего, ничтожного и суматошного.

Я подозвал о. Серафима, дабы и он узрел, хоть на миг, откровение монашеской тайны».

Молчаливый муж есть сын любомудрия, который всегда приобретает многий разум.

Св. Иоанн Лествичник.

Не всякий безмолвник смиренномудр, но всякий смиренномудрый – безмолвник…. Смиренномудрый во всякое время пребывает в покое, потому что нечему привести его ум в ужас…. И если можно так выразиться, смиренномудрый несть от мира сего…

Св. Исаак Сирин.

С искрой, возгоревшейся в сердцах отцов после пострига, они, ведомые о. Спиридоном, всё глубже постигали тайны монашества. И плоды их пустынножительства не заставили себя ждать.

Послушаем о. Германа: «Внимание наше мало-помалу обратилось к жизни вокруг. Мы увидели ее такой, как она есть, без шор человеческих мнений и суждений. Выл ветер, менялась погода, а с ней и настроение, шумел лес, гомонили птицы, копошились зверушки. Всякое дыхание дерева или растения исполнилось большого значения. Умирилась душа. Глаза стали прозревать сущность вещей, а не только внешнее, броское. Нас посещали любящие и готовые помочь друзья, но были они, пожалуй, даже в обузу: докучали своими поверхностными суждениями, заботой о преходящем, мирском, слепотой к истинно сущему. Какая же радость ложилась на сердце, когда вновь воцарялись покой и тишина, которая красноречивее любых слов».

Старец Зосима Сибирский, чьи письмена и житие во многом подвигли отцов на пустынножительство, писал о пустыни: «Как можно в точности описать все те внутренние духовные чувствования, которые до такой степени усладительны, что никакое благополучное царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие! Ибо когда не видишь и не слышишь и не водишься с миром заблудшим, то и спокойствие находишь, и ум естественно устремляется весь к единому Богу. Нет в пустынном пребывании ничего такого, что бы препятствовало или отвлекало от богослужения, или мешало заниматься чтением Священного Писания и питаться углублением в богомыслие, напротив, всякий случай и всякий предмет побуждают здесь простираться к Богу. Кругом дремучий лес, за которым весь мир скрылся: только к небу чистейший и незаграждаемый путь, привлекший взоры и желания сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Но если взоры сии обратятся и на землю, рассматривая всю тварь, всю природу, то не менее восхищается сердце сладкою любовью ко Творцу всяческих, удивлением Его премудрости, благодарением Его благости: даже приятное пение птиц возбуждает к славословию и песнопению молитвенному. Вся тварь содействует безмерному духу нашему соединяться с Творцом своим!»

Далее старец Зосима пишет: «Аще ли же бы кто изшел побеждаем и убеждаем будучи любовию Божественною Христовою, таковому уже воистину мню я в рай пребывание он свое имать».

Это познал и о. Серафим. Отец Герман вспоминает, как однажды, проснувшись после кошмарного сна, он поспешил к брату – поделиться своими страхами.

– Мы чокнутые! – вскричал он. – Что мы забыли здесь, в этой глухомани?!

Отец Серафим спросонья потер глаза и ответил:

– Что ты, мы же в Раю!

По мирским меркам такое заявление просто невероятно! Жалкие хижины, летучие мыши, гремучие змеи, скорпионы, ни капли воды окрест. Вряд ли, по представлениям XX века, это можно назвать раем. Впрочем, слова о. Серафима заставили задуматься о. Германа: «Зная, что такое византийское Православие, понимаешь и смысл сказанного. Мы здесь для того, чтобы воссоздать Рай в сердцах наших. Но если смотреть взглядом обмирщенным, то, разумеется, мы здесь лишь теряем время».

Отец Герман вскорости приметил и в своем сотаиннике черты неотмирности, столь присущие о. Спиридону. Утром до богослужения о. Серафим имел обыкновение обходить монастырские «владения». Заря только золотила кроны раскидистых дубов, а о. Серафим уже ходил меж деревьев, благословляя и даже целуя их.

– Что это? – спросил о. Герман. – Зачем целовать деревья?!

Отец Серафим лишь взглянул на него, улыбнулся и пошел дальше.

Как никто на этой старой земле, отягощенной грехопадением человеческим, знал он, что дни ее сочтены, что исчезнет она в мгновение ока, преобразуется в землю новую. И в этой новой земле о. Серафим пребывал уже сегодня – это и засвидетельствовал о. Герман, наблюдая ежеутренние его обходы: «Он хотел умереть, слиться с этой землей, которую ждет преображение. Он целовал дерево, ибо в этом угадывалась неотмирность, ведь деревья, согласно учению св. Григория Синаита, изначально созданы нетленными в Раю».

Для того, чтобы познать этот преображенный мир, уготованный человеку с начала времен, о. Серафим преображался сам. Цель монашества – перерождение ветхого человека в нового, неотмирного, и неспроста столь почитаем монашеством праздник Господня Преображения.

Но о. Серафим сознавал, что само по себе преображение не произойдет. Он не ждал, когда добродетели сами посетят его, он без устали трудился, стяжая их, в уверенности, что Господь даст ему силы. Каждый день шла непрестанная невидимая брань: недремлющим оком нужно следить за всеми уловками падшего человеческого естества и упреждать их. Отец Серафим жил согласно завету Св. Макария Великого, он сам перевел слова святого на английский и записал в дневнике: «Но приступающему ко Господу надлежит, таким образом, прежде всего, даже против воли сердца, принуждать себя к добру, всегда с несомненною верою ожидая милости Господней; надлежит принуждать себя к любви, если кто не имеет любви; принуждать себя к кротости, если кто не имеет кротости; принуждать себя к тому, чтобы милосердым быть и иметь милостивое сердце; принуждать себя к тому, чтобы терпеть пренебрежение, и когда пренебрегают – быть великодушным, когда уничижают или бесчестят, не приходить в негодование. Надлежит принуждать себя к молитве, если не имеет кто духовной молитвы. В таком случае Бог, видя, что человек столько подвизается и против воли сердца с усилием обуздывает себя, даст ему истинную кротость, утробы щедрот, истинную доброту, и одним словом, исполнит его духовного плода».

Главное средство духовного перерождения – покаяние, осознание греховности всем сердцем, прозрение самых скрытых грехов и готовность жизнь положить, чтобы искоренить их и измениться. В этом – цель монашеской жизни. Отец Серафим указывал, что «грех – не просто категория неблаговидных дел, отказавшись от которых мы станем «безгрешными», а, скорее, цепи и кандалы, которыми мы опутаны и из коих окончательно не выбраться в этой жизни. Чем глубже Православие входит в нашу жизнь, тем более греховными мы себя ощущаем, тем невыносимее эти кандалы, тем отчетливее видны путы. И выходит: тот, кто меньше грешит, чувствует за собой большую вину, нежели грешащий часто».

Каждый год Великим постом о. Серафим брался перечитывать «Исповедь» блаж. Августина и всякий раз рыдал, видя глубочайшее покаяние святого. Некоторые места в книге он подчеркивал, о. Серафим явственно видел в описаниях блаж. Августина свою жизнь, приход к вере через бунтливое ее неприятие. Некоторые эпизоды словно взяты из его жизни и писаны его рукой.

Смиряясь в постоянном борении, каясь, о. Серафим истово восхвалял Господа и величие Его творения. Началось преображение старого падшего мира, началось у него в душе. Постепенно очищаясь, пребывая в молении и духовном бдении, он чувствовал, как сердце его расцветает райским цветом. Воистину, Царствие Божие он взрастил в сердце своем.

Глядя, как, глубоко задумавшись, о. Серафим гуляет по лесу, о. Герман мысленно отмечал: вот человек, обретший свое место. Он не корчится в муках одиночества, а воспаряет, ибо имеет мир собственный, которому раздольно в пустыни.

Еще о. Герман заметил, что о. Серафим всегда весел. Не обязательно счастлив, но весел. Святые, по словам самого о. Серафима, «постоянно и премного счастливы, ибо обращены к небесам, где чают себе места. И всё мирское для них предстает в свете Божественном. А если случится им узреть зло, бесовские козни, скуку, обмирщенность и уныние или столкнуться с тяготами жизни, они не придают этому первостепенного значения».

Отец Герман говорит: «Отца Серафима не интересовал мир сей, ни на минуту не забывал он о мире ином. Он сразу мог определить, что существенно, а что нет, и отмечал всё мелкое и низменное. Это стало его навыком, привычкой. Обладая сильным характером, он умел сосредоточиться на самом важном. Из всего этого я заключил, что его невидимая брань началась задолго до нашей встречи».

Более всего поражало о. Германа то, что его сотаинник никогда не суесловил. Св. Антоний Великий писал: «Умен тот, кто Богу угождает и больше молчит, и если говорит, то говорит немного – и только нужное и Богу угодное».

Отец Герман, напротив, склонен был поразглагольствовать о тех или иных сторонах их жизни и работы. Отец Серафим ценил брата как носителя святоотеческих традиций и не пенял ему на многословие, но слушал молча. Тем, вроде бы, и заканчивалось, однако, к изумлению о. Германа, несколько времени спустя о. Серафим вдруг огорашивал его точной и замечательно лаконичной формулировкой того, что брат столь многословно пытался объяснить.

Отец Герман вспоминает: «Я ясно видел, что слова мои он «переваривал» не только разумом, но и сердцем, причем именно сердцем чуял то, что не подскажет ум и книги. Уровень мышления был у него совсем иной. Мысль сочеталась с молитвой, и Матерь Божия не оставляла его. Ему открывалось многое, но рассказать всего он не мог – его бы просто не поняли. Оттого-то он и говорил мало, как ни упрашивал я поделиться плодами размышлений».

Отец Герман вспоминает удивительный случай из давнего времени, когда он только-только свел знакомство с о. Серафимом (тогда просто Евгением) и о Братстве еще не помышлял. Как-то они провели ночь у костра на океанском побережье. На небе высыпали звезды, и далеко на горизонте поблескивали буи. Евгений молча сидел несколько часов кряду. Потом повернулся, искоса взглянул на Глеба. Лицо у него было серьезным. «Я знаю тебя и знал раньше, знал, что ты придешь».

Глеб понимал, что слова эти не о «перевоплощении душ», еще ранее из разговора об этом он уяснил, что Евгений полностью держится православных взглядов. Слова его означали скорее всего, что он прозревает действительность на более высоком уровне, в ее связи с вечностью. Позже о. Герман спросил, как людям удается предсказывать будущее, и о. Серафим так и ответил: нужно взглянуть на мир с некоей высоты. «Оттуда, с неба, видишь идущего человека и знаешь, куда он держит путь, задолго до того, как он придет, – поясняет о. Герман. – В ту ночь о. Серафим сказал, будто знал меня раньше, потому что видел соединение наших судеб с высоты неотмирной, поднебесной. И для него такое было в порядке вещей.

В миру он чувствовал себя чужаком. В отличие от меня, в нем не кипела жажда жизни, потому-то он и достиг таких высот, шагнул за пределы человеческого сознания».

Часто о. Серафим заговаривал об Истине, и всякий раз о. Герману казалось, что речь идет не о принципе или идее, а о чём-то живом. Однажды о. Герман застал друга в Церкви: тот, стоя на коленях, истово молился. Отец Герман полюбопытствовал, о чём его сотаинник молится, и о. Серафим ответил, что мир отвращается от Истины, измельчала она в сердцах людей. Отец Герман поразился: какими же категориями надо мыслить, чтобы молиться об Истине!

Заставая о. Серафима в глубоком размыслительном созерцании, о. Герман говаривал в шутку: «Да ты настоящий молчальник!» (Ибо молчальники созерцают горнее непосредственно). Отцу Серафиму не нравилось, когда брат называл его так. Он даже в сердцах заявлял, что вообще не понимает значения этого слова. Конечно же, он не хотел, не познав сердцем, относить его к себе. Он ненавидел всё показное и фальшивое. Духовную жизнь должно начинать на грешной земле, полагал он, исполняясь смирения и осознания своей духовной немощи. В юности он писал: «Человек, считающий себя самодостаточным, в дьявольской ловушке, а тот, кто мнит себя «высокодуховным», и вовсе – осознанно или нет – прямой пособник сатаны».

В любви к Истине о. Серафим более всего уповал на «трезвение ума», т. е. на непредвзятое видение мира. Таково было состояние Адама в Раю, объяснял он: «Адам пребывал в трезвении. Он видел мир вокруг в истинном свете. Не было присущей нашему времени раздвоенности: видишь одно, а измышляешь совсем другое».

Святые и подвижники убедительно показали, что можно вернуть то состояние Адама до грехопадения. Потому-то и удавалось им жить в дремучих или пустынных уголках, как в Раю. В простоте сердца своего близился к этом состоянию о. Серафим. Глядя на себя, он не упивался собственной «духовностью», двоемыслия у него не было и в помине. Но чем ближе восходил к горнем, тем сильнее чувствовал, что не достоин его.

Отец Серафим дорожил каждым днем, который удавалось провести в лесу. Вероятно, он чувствовал то же, что и любимый им отшельник преп. Кирилл Белозерский, который нашедши укромный уголок, уготованный ему Богородицей для спасения души, воскликнул: «Это покой мой на веки, здесь вселюсь» (Пс. 132:14). Даже на день о. Серафиму претило покидать душеспасительную пустынь. А когда приходилось ездить в город, он старался управиться как можно быстрее: не снижал скорости на горных дорогах, не задерживался нигде, выполнив порученное, тут же спешил домой. Особенно он не любил ездить в Сан-Франциско. После злополучной поездки на Рождество (выполнить свои обязательства перед архиепископом, как думалось отцам) оба решили: больше никаких «парадных» выездов! По обычаю преп. Сергия Радонежского и других пустынножителей, они справляли праздники Рождества и Пасхи у себя в скиту, а накануне (или сразу после) ездили причащаться. В этом им как мог помогал о. Спиридон. Он наезжал к нам на Светлую седмицу. В Сан-Франциско отцы наведывались раз в год, на литургию в усыпальнице архиеп. Иоанна в день его поминовения.

В «Православном Слове» о. Серафим писал: «Воплощенное в жизнь христианство (и, в первую очередь, монашество) требует жизни на одном месте и самозабвенной борьбы за Царствие Божие. Конечно, и Господь может призвать на иное поприще, обстоятельства могут вынудить к переезду. Однако лишь при огромном желании вынести всё ради Бога, не пытаясь убежать, увильнуть, может прорасти семя духовности и дать обильный плод. К сожалению, при доступности современных средств связи можно и сидя на одном месте пребывать в мелкой многозаботливости, пренебрегая главным: вмешиваться в чужие дела, участвовать в церковных склоках вместо того, чтобы употребить все силы на спасение души в этом падшем, греховном мире.

Известны слова из книги «О постановлениях киновитянам» преп. Кассиана Римлянина «избегать женщин и епископов». Женщины – искушение плотское, а епископы – искушение тщеславным предложением принять священство, приблизиться к высшим иерархам. И сегодня предупреждение это кстати, разве что для монахов XX века можно еще добавить: бегите телефона, путешествий и сплетен, ибо эти средства «общения» привязывают к миру сему, гасят ревностный пыл и превращают монаха (даже в его уединенной келье) в игрушку мирских страстей и прихотей».

Один из любимых философов о. Серафима, Лао Цзы, точно подметил: «Чем больше путешествуешь, тем меньше знаешь».

Однажды о. Герман спросил друга, куда бы тому хотелось съездить.

– Никуда, – последовал ответ.

– Как? Неужто даже на Афон?

Отец Серафим напомнил слова еп. Игнатия (Брянчанинова) о том, что Афон нужно носить в сердце своем. И прибавил:

– К тому же, мы создаем свой Афон в Америке. Жаль только, времени мало.

Приезжие из шумных городов диву давались: неужто в современной Америке сыскалось такое место, как Платина? Один молодой человек, едва взойдя в монастырские ворота, исполнился благоговения: он увидел двух монахов в черных рясах, долговолосых и бородатых, несколько хижин, за ними – безмолвный лес. Пока отцы беседовали с ним, не раз озирался на обступивший лес – густые кроны сокрывали от мира монахов, чьи молитвы, как встарь, возносились прямо к Богу. Молодой человек попросил разрешения обойти скит. И глядя, как он, потрясенный увиденным, удаляется по тропинке, о. Серафим произнес: «Это – наш человек!»

О подобных гостях отцы отзывались коротко, они, мол, «ухватили суть». Однако суть эту, т. е. идеал пустынножительства, было нелегко доносить до людей. Отец Герман напечатал рассказ о своих странствованиях по скитам Канады, подвигнув одного молодого русского на подобное же путешествие. Через несколько месяцев он приехал к отцам и поведал о своем разочаровании. «Вы так расписали канадские скиты, так красиво, так поэтично, – говорил он, поднимаясь с отцами на гору, – а я нашел там всего хижины-развалюхи да несколько старых русских монахов и монахинь. Поумирают – и там вообще ничего не останется. Зачем Вы всё так приукрасили? Ведь это неправда!»

Отец Герман ответил, что, возможно, он и придал больше видимого величия святым местам Америки, но только лишь затем, чтобы показать, сколь значительны возможности Православия у них на родине, чтобы поднять молодежь на труд, дабы возможности эти не пропали втуне. «Семена монашеского пустынничества уже взошли в Америке, и всходам не дают погибнуть как раз те самые старики и старушки, которых Вы видели в полуразвалившихся скитах. И если традиции умрут вместе с последними русскими монахами, не их в этом вина – они сделали всё, что смогли, их жизнь в пустыни прошла в борении и молитве. Вина ляжет на нынешнее поколение православных, не уберегших оставленное им наследие».

Вечером, когда молодой человек уехал, отцы задержались в трапезной. Отец Герман, по обыкновению, принялся сетовать:

– Какой смысл в нашей работе? Как мы покажем идеал пустынножительства? Людям не то что принять, просто понять наши замыслы нелегко! Для них это тайна, о которой сколько ни читай – разгадки не найдешь! Может, это вообще «не по зубам» теперешней американской молодежи? Мы толкуем с ними о возвышенном, пытаемся их воодушевить, а они видят приземленную действительность нашей жизни: постоянное борение, лишения, отсутствие почти всех благ цивилизации. И решимость их иссякает, они отступают. Так в чём же тогда смысл нашей жизни здесь?

– Ты очень хорошо сам ответил на этот вопрос сегодня, когда мы забирались на гору, – сказал о. Серафим. – Мы отвечаем за себя. Старики сделали, что смогли. Слово за нами.

ТРУДНЕЕ ВСЕГО многочисленным посетителям скита было смириться с отсутствием телефона. Особенно Валентине Харви. Она часто приезжала из Рединга на богослужения к отцам. Однажды пожаловалась еп. Нектарию: «Живут тут в лесу два монаха, в холоде и голоде. Я договорилась с телефонной компанией, где работаю, чтоб в монастыре бесплатно поставили телефон, а о. Герман и слышать ничего не хочет, «только через наши трупы», говорит. Но почему?!»

Еп. Нектарий улыбнулся и поведал ей следующее: «Оптинский монастырь отделяла от города река, и добраться можно было только на лодке или пароме. Что, конечно, причиняло весьма значительное неудобство: в ледостав и ледоход до Оптины не добраться, а с ростом монастыря росло и количество паломников. Монахи, однако, не торопились строить мост. Наконец, горожане предложили всем миром самим перекинуть его бесплатно. Монахи вежливо отказались, объяснили: они покинули мир и не хотят, чтобы связь с ним опять наладилась. Что мост в Оптиной, что телефон в Платине – всё одно: это связь с мирским. Когда в России воцарились большевики, они сразу же построили мост и закрыли Оптину пустынь».

Но не только мирянам трудно было понять желание отцов избегать легкодоступной связи с миром. Попенял им на отсутствие телефона и о. Пантелеймон (его монастырь располагался в красивом особняке в Новой Англии). Однажды, навестив отцов, он заметил:

– У вас чудесная обитель, но долго вы так не продержитесь. Американские юноши просто не перенесут столь суровых условий.

– Чем же нам их облегчить? – спросил о. Герман, ожидая, что о. Пантелеймон заговорит о канализации, центральном отоплении, электричестве и подобных «удобствах».

– Вам, дорогой мой, нужно телефон завести!

– Телефон? Зачем?

– Чтобы созваниваться со мной.

– И от этого условия жизни станут менее суровыми? Каким образом?

– Тогда я смогу посоветовать вам каждый раз что-то конкретное.

Стоявший поодаль о. Серафим изумленно воззрился на друга.

– Чего ради мы должны заводить телефон? Чтобы поддерживать связь с ним? – он кивнул вслед вышедшему о. Пантелеймону.

– Ты лучше меня знаешь зачем, – ответил о. Герман.

– Тогда не будем больше к этому возвращаться, – решил о. Серафим.

Провожать о. Пантелеймона отцы вышли к воротам, округа огласилась колокольным звоном. Когда машина скрылась из вида, отцы пошли обратно. Отец Серафим был удручен.

– Чем ты опять недоволен? – спросил о. Герман. – Нас, несчастных идиотов, посетил в этой глухомани едва ли не самый значительный представитель православного монашества в Америке.

– Нам с таким монашеством не по пути! – с сердцем произнес о. Серафим. – Мне оно претит!

О. Серафим не мирился с образом монашества, нарисованным мирским воображением: чинные монахи, каждый шаг которых исполнен духовности, восторженные паломники, монастырь – уютное местечко, предназначенное для «отдохновения души». В Платине же всякая постройка казалась незавершенной. Отцы ставили стены да крышу – лишь бы укрыться от ветра и дождя, – хотя не всегда удавалось даже это. Впрочем, они и не помышляли о настоящем, «солидном» монастыре. Это было лишь пристанище для христианского борения – жизнь в этом мире быстротечна. Даже церковь, над которой немало потрудился Господа ради дьякон Николай (по своему же настоянию), так и не была достроена. Внутри, в полумраке, от темных стен веяло чем-то домашним, было уютно. Однако зимой холод пробирал до костей. «Бытует мнение, – отмечал о. Серафим, – что в церкви должно быть тепло, ибо разве можно ощутить радость богослужения и причастия, когда мерзнут ноги. Люди упрекают нас, дескать, нельзя со стылыми ногами возжечь сердце. Но суждение это неверно в корне. Святые Отцы веками жили в самых неблагоприятных условиях. Разумеется, не нужно устраивать добровольную пытку и нарочно студить ноги, но это тем не менее весьма помогает трезвению в духовной жизни, помогает оценить то, что имеешь, а не принимать все блага как нечто само собой разумеющееся».

Отец Герман вспоминает: стоило ему заикнуться о замерзших ногах, как о. Серафим напоминал ему, что, принимая страдания в церкви, он уподобляется жизни Божьих угодников, которым молится. И холод мало-помалу отступал.

Современное представление о монастыре нередко связано с ожиданием духовной радости, умиротворения и покоя, православное учение предполагает совсем иное: паломничество верующих по святым местам – подвиг всеочистительного Покаяния, добровольные тяготы, в том числе и пеший многодневный путь до обители. Да и те, кому приезд в Платину принес больше всего пользы, искали там не отдохновения, а пусть и не великих, но трудностей. Они добровольно отказывались от привычной, в холе и неге, американской жизни.

Нелегко приходилось о. Серафиму со случайными посетителями: они заезжали из любопытства. Но и с ними он держался учтиво, принимал их во имя Христа. Хотя о. Герман подмечал, какими трудами это ему дается, и часто брал хлопоты на себя. Отец Серафим облегченно вздыхал, осенял себя крестным знамением и спешил в келью – писать очередную статью.

В полное замешательство привел он однажды некую посетительницу. В огненно-красном платье разгуливала она по территории монастыря в сопровождении о. Серафима, явно тяготившегося спутницей.

– Как, должно быть, скучно вы живете! – воскликнула она. – Ни телевизора, ни радио, даже телефона нет! И как вы терпите?!

– А нам некогда скучать – дел по горло, – отрезал о. Серафим.

Позже, когда праздная любопытница уехала, он сказал о. Герману: «Богатый город привечает людей пустых, бедных сердцем, а богатых душой гонит. Бедная пустынь принимает богатых душой и позволяет им приумножить свое богатство».

Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобно белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь божественную, тогда говорю себе: таковы писания отцов.

Свят. Игнатий (Брянчанинов).

О. Серафим писал: «Никогда прежде не было столько лжеучителей, как в нашем злосчастном XX веке, богатом материалистическими искушениями и бедном разумом и душой. Самые нелепые, бредовые взгляды, ранее безоговорочно и повсеместно отринутые культурными людьми, сейчас находят «теоретическое обоснование» и непременного «учителя». Кое-кто из них даже являет (или сулит) «духовную силу» или ложные чудеса, как оккультисты или «целители». Но чаще современные учителя способны предложить лишь неудобоваримую смесь разных идей, полученных якобы из «космоса» или от современных самозваных «мудрецов», познавших более, чем все светлые головы прошлого только потому, что живут в наш «просвещенный» век. Итоге философия раздробилась на тысячу школ, а христианство – на тысячу сект. Где же в этом безбрежном океане отыскать истину, если ее вообще возможно отыскать в наш вконец заблудший век?

Лишь в одной обители можно найти источник истинного учения, берущий начало от Самого Господа, не иссякший за долгие годы, живительный и поныне, учение это передается неизменным и ведет всего его исповедующих к вечному спасению. Православная Церковь Христова – вот как называется этот источник милости Духа Святого, а ведут нас к нему, к этому Божественном учению, святые Отцы Православной Церкви».

Именно святоотеческим учением о. Серафим обогащал, напитывал свою душу, воспаряя на свободе пустынножительства, и за годы усерднейшей вдумчивой работы над книгами приобрел обширные знания. Всякое свое сочинение он сопровождал обширными цитатами из святоотеческих источников, как древних, так и современных, как Восточной, так и Западной Церкви. Многие из них трудны для понимания и никогда не переводились на английский.

Однако о. Серафим не пытался стать «специалистом по святоотечеству». Таким «специалистам», писал он, зачастую чужды истинные святоотеческие традиции, для них это лишь способ заработать на жизнь. Как всегда о. Серафим, чтобы получить полное представление об изучаемом, старался копнуть глубже. Ему мало было знать учение, ему важно было стяжать мысль святых Отцов, т. е. научиться думать и смотреть на жизнь, как они. Как часто в современном Православии стараются переиначить веру, чтобы она соответствовала мышлению сегодняшнего человека. Отец Серафим делал обратное: переиначивал свое миропонимание, дабы соответствовать мышлению святых Отцов, дабы во всей полноте вобрать 2000-летний опыт христианства, начиная с катакомб.

В разговоре с новообращенными в скиту о. Серафим указывал, как приступать к приобщению святоотеческой мысли. Первое и главное – преемственность, она вырабатывается духовной дисциплиной, основанной на мудрости святых Отцов. Это не просто послушание какому-то учению ради самого учения, а осознанное накопление мудрости, изложенной Божьими угодниками. Внешне эта преемственность – приобщение к Божественной мудрости – происходит через наше участие в ежедневных богослужениях, дошедших из прошлого. Конечно, в разных церквах службы разные, соответственно и плоды молитвы имеют разную силу.

Преемственность также предполагает чтение духовной литературы, к примеру, за трапезой. Чтобы успешно противостоять миру, точащему наши души, нужно получать постоянные «впрыскивания» неотмирности. Стоит хоть на день их прервать – и мирское задавит, на два – поглотит совсем. Вскорости заметим, что и мысли у нас уже обмирщенные, и мы всё меньше и меньше этому противимся, всё меньше и меньше в нас неотмирности.

«Впрыскивания чудесного душеполезного напитка – это, так сказать, внешняя сторона преемственности святоотечества, внутренняя сторона -то, что называется духовной жизнью. Духовная жизнь вовсе не подразумевает витания в облаках непрестанной Иисусовой молитвы или каких-то особых ритуалов. Она означает применение законов духовности в сложившихся обстоятельствах, условиях. Законы эти познаются долгие годы: нужно внимательнейшее читать святых Отцов, записывать всё, показавшееся особо важным, задумываться, как применить это в своей жизни. При необходимости пересматривать свои взгляды, дополняя их мудростью одного, другого святого Отца. Ни одна энциклопедия не даст такого. Но и святоотеческое учение – не просто перечень мудростей. Нельзя, решив узнать всё о том или ином предмете, раскрывать святоотеческие книги только по оглавлению. Читать нужно понемногу, «впитывая» каждое слово, и не торопиться: сколько можешь, столько и успевай. По прошествии лет перечитаешь вроде бы знакомые страницы, и они подарят много нового. Так, мало-помалу начинаешь «примерять» эти духовные заветы к себе. И с каждым новым прочтением книги будешь всё глубже и глубже постигать ее.

Отец Николай Депутатов⁴⁵, один из тех, кто горячо любит святых Отцов, читает их книги, подчеркивает запомнившееся, выписывает, говорит: «В минуты уныния, досады или безысходности я открываю записные книжки и читаю что-либо, некогда вдохновившее меня. И вдохновение возвращается. Ибо душа, повторно напоенная живительным словом, повторно обретает и вдохновение. И так можно «подзаряжаться духовно"».

О. Серафим указывал, что святоотеческое учение вне времени: «Православие не меняется изо дня в день, из века в век. Глядя на католичество или протестантство, замечаешь, как устаревают или «выходят из моды» некоторые их духовные писания. Кое-какие возвращаются, кое-какие забываются. Неоспорима их связь с миром сим, призыв к человеку конкретной эпохи, а точнее, к «духу времени». С православными святоотеческими писаниями дело иное. Стоит нам принять полностью православные взгляды – основы христианства, заповеданные самим Христом и святыми апостолами, – как всё воспринимается, будто написано сегодня. Читаешь св. Макария Великого, жившего в пустынях египетских в IV веке, и слышишь: он говорит для тебя и сейчас. Да, он жил в других условиях, но обращается прямо к тебе, говорит языком, понятным через века. У него те же устремления, то же мышление, те же искушения и грехопадения, что и у людей сегодняшних. Таковы и прочие святые Отцы, прошлых лет и нынешние, например, св. прав. Иоанн Кронштадтский. Все святые говорят с нами на одном и том же языке – языке духовной жизни, который должны научиться понимать и мы».

Отец Серафим подчеркивал: «Подлинное, неизменное христианское учение передается нам устно и письменно, не прерываясь, от духовного отца к сыну, от наставника к ученику. Во всякое время в Церкви были святые Отцы, во всякое время передавалось будто бы утерянное святоотеческое учение. Даже сегодня, когда многие православные отвернулись, остались его истинные хранители, и они передают учение тем, кто жаждет его. Как важно нам, последним христианам, получить вдохновляющий пример и руководство святых Отцов недавней поры или наших дней, тех, кто жил в таких же условиях, что и мы, и тем не менее сберег в целости и сохранности первоначальное нестареющее учение». Особенно он выделял в этом отношении двух русских духовных писателей: еп. Игнатия (Брянчанинова) († 1867) и еп. Феофана Затворника (†1894)⁴⁶. «Оба говорили с людьми на языке их времени, т. е. конца прошлого века. Все соблазны той поры были известны им, особенно хорошо разбирался в них свят. Игнатий, кто изучил литературу Запада, преуспел в инженерных науках, знал новейшие теории в математике. Видя современное состояние западной философии, они противопоставляли ей Православие, разрешили многие спорные вопросы. К примеру, еп. Игнатий написал труд об аде и состоянии души после смерти, понятный и западном человеку. Эти двое, равно и те, кто, изучив их работы, последовал им, передают традиции Православия предельно доступно.

Взглянем же на себя: если ощущаем рвение к Православию, но не имеем связующей «ниточки» со свят. Игнатием (Брянчаниновым) или свят. Феофаном Затворником, то подвергаем себя опасности оторваться и от других святых Отцов. Преемственность нельзя прерывать».

Именно будучи верным сыном святых Отцов современности и недавнего прошлого, начиная с архиеп. Иоанна (Максимовича) до святых Игнатия (Брянчанинова), Феофана Затворника, Паисия (Величковского) и других, о. Серафим стал и верным сыном Божиих угодников древности. Он не только принимал от них мудрость Православия, но и сам передавал ее своим современникам. И, конечно, дело не в одном знании святоотеческой литературы, о. Серафим сроднился со святыми Отцами сердцем и мыслью.

Проследив его духовное развитие, можно выделить некоторые черты, помогшие ему преуспеть там, где споткнулись другие:

1. Отторжение от мира сего. Вкупе с благородством и перенесением страданий, неотмирность развивалась в о. Серафиме с юношеской поры до зрелых лет в пустыни, когда он начал жить подобно святым Отцам. Он никогда не старался поступить «как все», не гнался за философской модой, дабы его услышали и признали. Когда дело касалось святоотеческого учения, идущего явно вразрез «с духом времени», с современными богословскими, философскими и научными теориями, о. Серафим не боялся излагать его прямо и откровенно. Пытаясь донести его до людей нашего времени, он не «разжевывал», не «облегчал» и не загонял его в рамки общих определений, чтобы «упростить» слушателям задачу. Он писал: «Надобно жить по святоотеческому учению, даже зная, что мир сей отвергнет нас, что жить в нем нам придется изгоями».

2. Прозрение времени. Отец Серафим отчетливо видел суть нигилистической философии и ее корни. Он понимал, что все, в том числе и он сам, заражены ею, но только осознав недуг, можно излечиться. Прочие современные православные мыслители попадали в хитроумные ловушки мира именно потому, что не видели недуга в себе.

3. Смирение. «Нужно обратиться к святым Отцам, чтобы стать их учениками, чтобы вобрать учение об истинной жизни, о спасении души. – писал о. Серафим. – Отцы будут направлять нас, научат, как смиряться, не полагаться на собственное обмирщенное мнение, хотя в наше злокозненное время сам воздух напитан этим. Отцы научат нас уповать на Божиих угодников, а не на мир сей. В них найдем мы истинных отцов, столь редких сегодня, когда «во многих охладеет любовь» (Мф. 24:12), отцов, единственная цель которых – привести своих детей, т. е. нас, к Богу, в Царствие Божие, где мы пребудем в несказанной радости, беседуя со святыми, подобными Ангелам».

4. Любовь. Любящему сыну и в голову не придет «быть мудрее мудрецов», т. е. тех, кто дал ему жизнь. Но именно этот принцип, как выяснил о. Серафим, является камнем преткновения для многих людей, мешает во всей полноте принять дух святых Отцов, дух Православия. Помеха эта порождена рационализмом западного мышления: стремлением всё «взвесить», «разложить по полочкам». Отца Серафима отвращал такой холодный, умозрительный подход к Православию, ему была по душе непосредственная, как у дитяти, идущая от сердца вера в святоотеческую мудрость. Также всей душой, «по-детски», тянулся он к Богу, и воспитал, и развил в себе такую способность. Простота сердца присуща христианам вообще, но особенно – прозорливым святым Отцам. Отец Серафим понял, что нынешним православным (чаще новообращенным) можно уповать лишь на пыл собственного сердца, чтобы идти к вере с любовью, а не отвергать в Православии то, в чём не успевает сразу разобраться разум, напичканный предвзятыми и субъективным оценками. «Можно найти много необъяснимого и «нелогичного» в трудах святых Отцов, – говорил о. Серафим, – потому-то и нельзя подходить к ним с обычными рациональными мерками. Нужно подняться выше, а для этого требуется умягчить сердце, сделать его более чутким. Коли мы православные, нам нельзя жить холодным разумом, успокоенным сердцем, «правильными» поступками. Истинное христианство – иное!»

5. Практичность. Отец Серафим понимал, сколь необходимо правильно применять учение святых Отцов, сообразуясь с условиями жизни каждого человека. В нескольких статьях о том, как надо и как не надо читать святых Отцов, он говорил и об умствующих богословах, и о неопытных обращенных: и те, и другие черпают из кладезя святоотеческой мудрости, но духовно не обогащаются, а вскармливают свою гордыню, чтобы стать «мудрее мудрецов», или -того хуже – без основательной подготовки и руководства начинают следовать духовным наставлениям. С помощью многочисленных цитат из святых Отцов о. Серафим объясняет, с какой готовностью люди попадают в капкан заблуждений, полагая себя достойными разных откровений, видений и пр. «Нам надобно подходить к святым Отцам со смиренным желанием начать духовную жизнь с низшей ступени, и не помышлять о стяжании состояний, присущих высокой духовности, до которой неимоверно далеко. Надобно помнить, что главная цель в чтении святоотеческих трудов не в том, чтобы «получить духовную радость и наслаждение» или укрепиться в сознании собственной праведности, стяжать высшую мудрость или особое «созерцательное» состояние, а в том лишь, чтобы сделать первый шаг на пути добродетели. И к чтению этих трудов должна подвести человека сама жизнь, тогда он извлечет больше всего пользы». Отца Серафима очень тревожили отзывы о православных конференциях, на которых молодежи преподносилась «духовность со всеми удобствами», читались доклады, посвященные, например, «обожению», т. е. понятиям, которые студенты могут уразуметь, но не готовы воспринять сердцем и духом, ибо не знают основы основ жизни Православия – постоянной духовной работы, стремления отойти от мира сего, в котором вырос и воспитан».

6. Сердобольность. В этом – главный залог успеха о. Серафима, стяжавшего мудрость святоотечества. Он подчеркивал, что «страдание – действительность нашего бытия, первая ступенька подлинной духовной жизни». Следуя примеру архиеп. Иоанна, распинавшего себя в этой жизни, о. Серафим научился выносить страдания с благодарностью Господу, и это приносило плоды. Страдание, употребленное во благо, очищает сердце: «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Отец Серафим указывал, что «правильно принимает страдания только то сердце, которое смиряется перед ними во имя Высшей Истины, ибо знает, что Истина эта способна помочь не только перенести страдания, но и преобразить их в нечто совсем иное». По словам св. Марка Подвижника, «память о Боге сопровождается болезнованием сердца о благочестии; всякий же забывающий о Боге бывает самоугодлив и бесчувственен». Это любимое изречение о. Германа. Впоследствии он говорил, что опытно постиг, что такое «болезнование сердца», живя бок о бок с о. Серафимом.

«Святоотеческое учение о сердоболии, – писал о. Серафим, – имеет сегодня первостепенное значение, ибо слишком много сейчас умствований, теснящих опыт чувств и духа. Отсюда и поверхностность, и банальность, и легковесность в изучении святых Отцов в наши дни. Без серьезного анализа их учение невозможно применить в чьей-либо жизни. Можно достичь высочайшего понимания умом святоотеческой мудрости, можно вызубрить множество цитат из святых Отцов на все случаи жизни, можно испытывать «духовные откровения», вроде бы схожие с описанными в святоотеческих книгах, можно даже умозрительно представлять «рытвины» и «ухабы» на духовном пути – и всё же без болезнования сердца человек останется бесплодной смоковницей, пустым «правильным» всезнайкой, приверженцем всех новомодных духовных течений, не знающим и не умеющим донести истинный дух святоотечества».

Впервые открыв для себя мудрость святых Отцов, еп. Игнатий (Брянчанинов) писал: «Что в первую очередь потрясло меня в работах Отцов православной Церкви? Гармония, чудная, великолепная гармония. Восемнадцать веков их уста свидетельствовали об одном всеобщем Божественном учении!»

Подобным же образом пришел к мудрости святых Отцов и о. Серафим. Как и еп. Игнатий, он в мучительных и тяжких поисках Истины сбросил шоры современного «знания». Как и русский святитель, он следил за всеми новейшими философскими течениями и видел, как захлестывает мир сей волна безбожия. Как и свят. Игнатий, о. Серафим видел оба мира: и современной мысли, и мудрости святых Отцов, от которой современный человек удалился. И русский святой, и американский подвижник сумели навести мост меж двумя мирами. В своих работах каждый, сообразно времени, указывал людям пути, как с наибольшей пользой применить святоотеческую мудрость, как читать их книги сообразно замыслам авторов: в простоте и трезвении, без сложных и чуждых «толкований», порожденных современной мыслью, неглубокой и быстропреходящей. Можно сказать, о. Серафим сделал для XX века то, что еп. Игнатий (Брянчанинов) – для XIX. И работы его не заслоняют труды старшего собрата, а лишь дополняют их.

Предваряя жития и писания святых Отцов для читателей XX века, о. Серафим говорил: «В наше время нет неразрешимых задач – на всё можно найти ответ, внимательно и уважительно читая святых Отцов: будь то вопрос сект и лжеучений, столь распространенных сегодня, или раскол Церкви, дробление ее на разные «юрисдикции», лжепророки, якобы возрождающие духовную жизнь, или коварные искушения «благами цивилизации», сложные философские вопросы вроде «эволюции» или очевидные вопросы совести и морали, как аборт, эвтаназия, «контроль рождаемости»; скрытое вероотступничество либерализма и приспособленчества, подменившего Церковь – Тело Христово – чиновничьей организацией или неприкрытое «обновленчество», от введения нового церковного календаря до «протестантства с восточным обрядом». К ответам на все эти вопросы нас могут привести лишь святые Отцы прошлого и настоящего».

В работах о. Серафима по популяризации святоотеческого учения прослеживается весьма редкая в современных книгах черта – предельная честность. И перед святыми Отцами, и перед читателями, и перед собой. Беззаветная любовь к Истине выделяла его среди прочих писателей, стремящихся поразить воображение какой-либо оригинальной, но пустой богословской теорией или дразнящих вероятными духовными откровениями. Отец Серафим писал: «Подлинное учение святых Отцов содержит истины, от которых зависит наша духовная жизнь или смерть. Суть проста, ее можно выразить несколькими словами: «Братия и сестры, вот – Истина. Давайте же с благодарностью пострадаем ради нее».

Заявление, несомненно, «невдохновляющее», однако находятся люди, готовые заплатить эту цену. После публикации статей о. Серафима о святоотечестве в «Православном Слове» в Братство пришло письмо от одного молодого человека из Голландии, ревностного христианина: «Читаю святых Отцов, и мне открывается новый мир, отличный от того, в котором мы живем. Сердце мое жаждет этой прекрасной жизни. Жаль, у меня нет крыльев, чтобы перенестись в пустынь. Пусть песнь песней – Свят! Свят! Свят! – разнесется по всему белу свету!»

Кто не изволяет со всей любовию и желанием в смиренномудрии соединиться с самым последним (по времени) из всех святых, имея к нему великое неверие, тот никогда не соединится и с прежними и не будет вчинен в ряд предшествующих святых, хотя бы ему казалось, что он имеет веру и всю любовь к Богу и ко всем святым. Он будет извержен из среды их, как не изволивший в смирении стать на их место, прежде век определенное ему Богом, и соединиться с тем последним (по времени) святым, как предопределено сие ему Богом.

Св. Симеон Новый Богослов.

Отцу Серафиму выпало жить в то время, когда среди ученых и философов модно было порассуждать о «возрождении святоотечества». Само по себе явление отрадное, ибо многие редкие и малоизвестные книги святых Отцов получили известность в современном мире. Но таилась в этом и опасность. Отец Серафим сам познакомился с православным учением непосредственно от святых и, как ни огорчительно, неизбежно разошелся во мнениях с учеными и богословами, не изведавшими такого приобщения. По его словам, они «вырабатывали совершенно новый подход к Православию», и само время требовало, чтобы о. Серафим высказал свою точку зрения.

Это новое поколение ученых вышло первоначально из так называемой «парижской школы» православной мысли, представителями ее были в основном русские интеллигенты. Еще в России многие из них (например, Петр Струве, переведший на русский «Капитал» Маркса) немало потрудились на благо революции. Видя все ее ужасы, эти люди покаялись в своем увлечении марксизмом, но поздно – зло свершилось, и господам этим пришлось покинуть Россию. В Париже они основали эмигрантское землячество, замышляя вернуться к культурному и духовному наследию России. С Православием вышло иначе: они, скорее, домыслили его, нежели вернулись к старым традициям. Они свысока взирали на «простое благочестие простолюдинов» и полагали своей обязанностью, как люди высокообразованные, «возвысить» и «облагородить» Православие. Самыми выдающимися представителями «парижской школы» были русские философы Николай Бердяев и о. Сергий Булгаков. Они защищали целую систему взглядов, осужденных позже Церковью как в Советском Союзе, так и в свободном мире. Следующее поколение религиозных философов держалось более умеренных и осторожных взглядов, уже не принимая учений, противных Церкви, однако направленность их работы оставалась прежней. Некоторые из них переехали в Америку вместе с багажом своих воззрений. Виднейшим их представителем был о. Александр Шмеман.

Он приехал в Нью-Йорк из Парижа в 1951 году и вскорости стал неоспоримым авторитетом в Американской Митрополии. Многое, по его мнению, предстояло изменить. Как и его предшественники, он критиковал «старомодное благочестие», особенно дореволюционной России, полагая, что подобная «набожность» (даже само слово он употреблял с уничижетельным оттенком) – результат «культурных наслоений». Современным ученым предстоит оценить их заново и удалить слой за слоем. Шмеман утверждал, что Православие попало в «западное пленение», что в его богословии в последнем столетии преобладало «западное влияние». Он высказывался за поиск «новых путей православного богословия», за «переосмысление истории» и тем самым за «восстановление Православия в его чистом виде». В этом он видел задачу нового богословского «движения», возникшего в 20-х годах, – заменить старое, «отжившее» понимание Православия. Как писал о. Серафим: «Для Шмемана всё Православие – череда необычайно важных «проблем», разрешить которые способны лишь редкие ученые головы».

Шмеман полагал, что Православие только выиграет, если отринет «старомодное» мышление. Он и иже с ним хотели, чтобы Православие признали авторитеты современного богословия и экуменического движения, чтобы Православие участвовало в диалоге с западным христианством и смело, по-новому подходило к обсуждаемым «проблемам». Конечно, чтобы достичь этого, требовалось идти в ногу с современной богословской модой, жонглировать примелькавшимися словечками вроде «кризис», «освящение мира» (термин, введенный Шарденом).

Одним из «прогрессивных» направлений христианской мысли считалось принижение так называемой «личной добродетели». Начало этому положил Томас Мертон, а Шмеман внес свою лепту, заявив, что благочестие Православия сделалось чересчур эгоцентричным и индивидуалистичным, т. е. нацеленным только на спасение одной собственной души. Однако Шмеман не заходил в своих выводах столь же далеко, как Томас Мертон или патриарх Афинагор, он не принимал всех подобных ответвлений современной философской мысли, а старался объединить их в некоем высокодуховном синтезе с Православием⁴⁷. Очень скоро Шмеман снискал широкое признание как «деятельный и искусный глашатай Православия».

Отец Герман познакомился с книгами о. Александра Шмемана, еще учась в Джорданвилле. Он вспоминает: «Приехав в Джорданвилль, я прочитал три книги, послужившие моему обращению в Православие: житие преп. Серафима Саровского, житие старца Амвросия Оптинского и «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Я обнаружил, что самое интересное в Православии – его подвижники, они проясняли смысл сказанного Иисусом Христом о Царстве Божием. А потом кто-то посоветовал мне: «Хочешь знать сегодняшнее Православие – читай Шмемана». Я так и поступил, но скоро чтение это мне прискучило. Я не отступился, но, увы, результат оказался тот же. В чём же загвоздка? Наконец я понял: о. Александр говорит о Православии обще (хотя и велеречиво), а подвижники – исходя из реально пережитого опыта. И мне подумалось: эка важность – просто читать книги и рассуждать о них! Так и я могу. Только вот представление мое кажется «плоским», а не «объемным», как у святых, ибо они искали и обрели Царство Божие и Божию праведность. И свой опыт они пытаются донести до нас, и лишь наше дремучее невежество мешает постичь его».

Отец Серафим еще более непримиримо отнесся к современной богословской науке. Однажды, когда о. Герман читал ему какой-то богословский журнал, он вознегодовал: «Начитаешься такого и начнешь принимать всерьез, невольно умалишь те духовные книги, которые дали тебе жизнь!» Из любви к Истине о. Серафим, как известно, отказался от светской карьеры, покинул научный мир, лишь забавляющийся разными теориями. Сейчас перед ним было то же самое, только забавлялись не с наукой, а с самым для него дорогим – православным христианством. Как и другие современные ученые, нынешние богословы тщились сначала «добить» предмет своего исследования, затем выхолостить его и расчленить для более «удобного» изучения. Зачастую их дискуссии сводились к жонглированию богословскими терминами вне конкретного приложения.

Конечно, какие-то работы удавались им больше, другие – меньше. Но, как отмечал о. Серафим, «идеи, заложенные в лекциях, статьях, на удивление слабы, лишены всякой духовной силы». В «Православном Слове» он писал: «Православие сегодня – и священство, и богословы, и верующие – обмирщилось. Молодежь живет в удобных уютных домах и ищет такую религию, которая бы соответствовала их самодостаточной жизни – иной они не знают; профессора и лекторы пребывают в «научном» мире, где, увы, ничто не принимается всерьез, ничто не является вопросом жизни и смерти, и сама атмосфера пропитана духом самодостаточности и обмирщенности. При подобном существовании в искусственных, тепличных условиях невозможно затронуть сокровенные уголки души, сколь бы воодушевляющими ни были провозглашены истины Православия или откровения святых: и говорящий, и слушающий обращены к мирскому, и глубокого отклика – столь естественного для православного христианина – в их душах не найти.

В среде русских эмигрантов «богословов» новой школы (тех, кто поспевает за всеми философскими модами, щеголяет цитатами из наисовременнейших авторитетов католичества или протестантства, готов примириться с обыденностью современной жизни и, особенно, жизни научного мира) метко назвали «богословами с сигаретой». Слово их мертво, ибо сами они – от мира сего и взывают к миру в обстановке обмирщенности. И порождают лишь пустые, выспренные речи, а отнюдь не идею православного подвига».

Говоря о 80-летнем о. Николае Депутатове из Австралии, «живом связующем звене» со святоотеческими традициями, о. Серафим отмечал, что таких подлинных богословов «не сыскать ни в православных академиях, ни на престижных «богословских конференциях». Их можно найти в «глубинке», да и не станут они величать себя «богословами». Равно и не считают дело свое – передачу святоотеческих традиций – чем-то особенным, большим, нежели просто «верностью святым Отцам». Но именно эта верность, это смирение и отличает носителей истинной традиции Православия, именно этих черт и не хватает самым известным и именитым сегодняшним «православным богословам"».

Еще в 1957 году о. Серафим прочитал у Рене Генона о тех современных ученых, кто интересуется традиционными религиями только «чтобы найти нечто сообразное их собственным взглядам» и на этом основании доказывать: они, мол, держатся истинных и глубоких корней, «а все прочие ответвления – более поздние, искажающие первоначальное учение». Отец Серафим понимал: это типичный подход теперешних православных богословов. Они не пытаются восстановить Православие в ныне утраченной людьми чистоте, а «обновляют» его, подгоняя под мерки сегодняшних весьма субъективных доктрин. На словах не принимая новейшего преобразования Церкви, они на деле смыкаются с протестантами, о которых Генон писал: «Предавая Божественное Откровение человеческому толкованию, протестантство по сути отрицает его. Оно породило пагубное «критиканство», ставшее в руках так называемых «историков религии» грозным оружием против самой религии».

В своей книге «Введение в Литургическое богословие» о. Александр Шмеман подверг критике самую суть православного богослужения, исходя из взглядов протестантства, нежели Православия. Он опирался на западные неправославные источники, однако утверждал, что избежал «западного плена» в литургике. Он отвергал традиционное православное о «богоначертанной и провиденциальной» истории богослужения и рассматривал его как результат простого исторического развития. Как и богословы-протестанты, он с сомнением отзывался о переменах в начале Константиновой эпохи, дескать, они означали не новую форму выражения прежнего исконного благочестия, а «перерождение восприятия богослужения и отклонение от первохристианских литургического духа и форм». Истинное, «эсхатологическое» богослужение, как он полагал, во многом подменено «мистериальным благочестием», толкованием символов и «индивидуальным освящением», в чём зачастую «повинно» монашество. Соответственно, и богословский смысл служб суточного круга он находил «затемненным вторичными пластами устава» и возродить его – полагал задачей современных богословов. «Вторичными пластами» Шмеман считает как раз то, от чего уже отказалось протестантство: таинство Евхаристии как личностное освящение; разделение на клир и простых верующих; выделение церковных праздников; прославление святых, почитание мощей и т. д. Отец Александр всё это обозвал «культом мистерий» и «культом святых». Он усомнился в «окончательной литургической состоятельности Православия», резко осудил современное «литургическое благочестие», заявил, что Церковь находится «в литургическом кризисе».

Неудивительно, что книгу Шмемана высоко оценили неправославные богословы. Однако других, как, например, о. Михаила Помазанского, одного из наставников о. Германа в Джорданвилле, взгляды Шмемана встревожили. Отец Михаил, получивший богословское образование еще в дореволюционной России, счел себя обязанным отозваться на книгу Шмемана. Написанную им статью о. Серафим перевел на английский и опубликовал в «Православном Слове». По мнению отцов Серафима и Германа, написана она была превосходно: беспристрастно и четко изложены основы Православия в противу искаженной картине, представленной Шмеманом.

О самом авторе «Введения в Литургическое богословие» о. Михаил писал: «Он отдает дань методу, целиком господствующему в современной науке: он, оставляя в стороне идею благодатного осенения, мысль о святости созидателей богослужебного строя, ограничивается целым рядом причин и следствий. Так позитивизм вторгается ныне в христианскую науку, в область истории Церкви во всех ее разветвлениях. Но если позитивный метод признан как научно- рабочий принцип в науках естественных, то его никак нельзя приложить к живой религии, а значит и ко всем областям христианства и Церкви, поскольку мы остаемся верующими».

Трудно сказать, был ли в душе о. Александр таким ярым протестантом, каким казался, или он лишь пытался привлечь внимание неправославных богословов, употребляя модный «научный» стиль с претензией на «объективность». При канонизации преп. Германа он сам испытывал в высшей степени, что такое «культ святых», заявив, что ощутил «всю суть веры». Отец Серафим так прокомментировал его слова: «Сердцем он всё еще православный, однако ум его нацелен на «реформу» Американской Митрополии и Православия в целом, и грядущим поколениям просто не удастся испытать чувств, которые изведал Шмеман. Справедливости ради следует сказать, что, возможно, сам он и не видит себя в роли «реформатора», а лишь грядущие поколения, души менее искушенные и еще более далекие от подлинно православной жизни, вынесут богоборческий вердикт, основываясь на протестантских воззрениях о. Александра Шмемана». Как писал Рене Генон, «восстание против традиционного мировоззрения на полпути не остановить».

Необходимо отметить, что все «реформы» Шмемана суть искренние попытки поднять дух современной приходской жизни. В одной из статей он указывал, что «финансовая несостоятельность Митрополии обнажает и отражает несостоятельность духовную, равнодушие и упадничество». Он совершенно точно определил недуг, как заметил о. Серафим, но прописал не то лекарство. Правящий иерарх Митрополии, Владыка Ириней, пытался как-то спасти положение и сохранить хотя бы частично литургическое богослужение Русской Церкви. Однако Шмеман считал, что даже эта малая часть кажется прихожанам бессмыслицей. Отец Серафим писал: «Он (Шмеман) готов переписать типикон (устав богослужений) в свете современных исторических познаний. Короче говоря, богослужения должны соответствовать уровню духовно несостоятельных людей! Шмеман бросается «из огня да в полымя», ратует за новый типикон низшего порядка, но ведь и его последующие поколения прихожан Митрополии сочтут «бессмысленным» и чересчур «строгим»!»

Отец Серафим также отмечал, что «новые поколения православных приспосабливают веру к своему низкому духовному уровню – таково, за редким исключением, «веяние» современности».

Подтверждением служит подготовительная встреча к 8-му Вселенскому Собору, созванная в 1971 г. радетелями реформ. Он должен был сыграть роль 2-го Ватиканского Собора, только для православных. Один из докладов назывался «Пересмотр церковных предписаний, касающихся поста, в соответствии с требованиями нашего времени». В нем предлагалось – коль скоро большинство православных не соблюдает всех установленных Церковью постов – облегчить сами посты, «дабы избежать конфликтов верующих с собственной совестью из-за нарушения церковных правил».

«Такой подход совершенно чужд Православию, – писал о. Серафим. – Он являет собой очевидное и неприкрытое подражание реформистскому духу католической Церкви. Там дело кончилось почти полной отменой постов. Православное правило пощения служит не для того, что предотвратить «конфликты с совестью», а для того, чтобы призвать верующих на стезю смиренной, но вдохновенной христианской жизни. И если им не по силам следовать по этому пути, они по крайней мере сознают, сколь далека их жизнь от образца, от извечной незыблемой нормы. Порочный современный принцип самодостаточности, провозглашенный римскими папами, либо «попускает» верующим отход от этой нормы (что уже проникло и в некоторые православные Церкви), либо изменяет саму норму, чтобы облегчить задачу верующего – и тот опять доволен собой: ведь он «соблюдает все правила»! В этом суть различия мытаря и фарисея: православный всегда чувствует себя грешником, ибо соответствует высоким требованиям Церкви (как по форме, так и по существу); «современный» человек ищет покоя в самооправдании, а не угрызений совести из-за своего нерадения».

Отец Серафим понимал, что исцеление от этого недуга не в «хирургическом» расчленении Православия, а в воссоздании единого учения, цели, к которой стремились бы люди. Он писал: «Мы – христиане последних времен – далеки от нормальной благочестивой православной жизни.

Сколько ж нужно сил и усердия, дабы к этой жизни вернуться! Но сколь вдохновляет путь к ней! «Просвещенные умы» критикуют православное благочестие, тем самым уводя людей от главного. Отец Серафим указывал, что сейчас нужен «священник «старого уклада», сердце у которого пламенеет Православием и кто так радеет о спасении своей паствы, что не попустит им грехи и мирские привычки, но понудит к высокой духовности».

С болью в сердце смотрели о. Герман и о. Серафим на попытки Шмемана создать «американскую» Церковь. Поскольку у Америки нет глубоких, прочных православных корней, пресекать связь с живой традицией – губительно. По словам о. Серафима, Шмеман торил дорогу новому, лишенному корней Православию, и грядущие поколения американцев «даже не узнали бы, чего лишились». Он хотел построить чисто американское, совершенно независимое Православие, основанное на современном научном богословии, а не на живой передаче духовной мудрости ее святыми носителями. Отец Серафим на своем опыте убедился, сколь животворяща такая передача: не будь ее, он бы не приобщился самого сокровенного в православной жизни, ради чего отринул всё мирское. Исчезни эта связь – и ее не восстановить.

Шмеман не придавал значения живым носителям православных традиций, «связующим звеньям со святоотечеством». Св. Симеон Новый Богослов учил, что только благодаря им можно соприкоснуться со святыми древности. Шмеман полагал, что идея «Святой Руси» – не более, чем тоска по романтическому прошлому. А ее святые сыны, занесенные Божественным промыслом на берега Америки, – не более чем кучка эмигрантов, чье влияние весьма ограниченно и чье устаревшее мировоззрение, основанное на «благочестии последних времен», не подходит «к современной миссии православного богословия». И как опровержение тому всего в 20-ти милях от Шмемана жил о. Адриан, живой преемник оптинских старцев, сам стяжавший дар ясновидения и духовного наставничества. Он без предубеждения относился к мыслителям вроде Шмемана, однако тот, зная об о. Адриане, предпочитал черпать мудрость из новомодных источников.

На примерах богословов нового поколения о. Серафим впервые увидел, сколь опасны взгляды тех, кто «мудрее мудрецов», как мешают они передавать живую традицию. Он писал: «В наше смутное время, когда от имени Православия выступает целый сонм самых противоречивых глашатаев, важно понять, кому из них можно доверять, кто представляет истинное Православие. Мало ратовать за Православие святых Отцов, нужно самому проникнуться исконным традициями, не просто заново открыть их на лекциях в современных академиях и семинариях, а получить их непосредственно от живого носителя святоотеческой мудрости. Тот, кто умно толкует ее, не обязательно проникается ею, умудрен лишь тот, кто не полагается на собственное суждение, а постоянно спрашивает своих духовных наставников, как правильно подходить к святоотеческому учению».

После смерти архиеп. Иоанна таким наставником для о. Серафима стал архиеп. Аверкий – именно к нему отсылал братию за советом Владыка Иоанн. Отец Серафим отмечал, что «архиеп. Аверкий твердо держится святоотеческих традиций – таких среди нынешних православных отцов осталось совсем мало. Будучи учеником великого богослова XX века, архиеп. Феофана Полтавского, он сам не только несет, но и передает истинное святоотеческое учение – не прерывается непосредственная связь с прошлым, которому грозит забвение нынешним поколением молодых «богословов», затмивших мудрость святых отцов своим горделивым умствованием. В последние годы голос архиеп. Аверкия как никогда громок и суров, ибо он пытается донести истинное учение до православных христиан, которые почти утеряли «вкус Православия».

Писал о «новых богословах» и сам архиеп. Аверкий: «Увы! Как мало в наше время, даже среди образованной публики, а порой и среди современных «богословов» и священнослужителей, таких, кто понимал бы, что такое Православие и в чём его суть. Об этом они судят поверхностно, формально, наивно, не замечают ни глубины его, ни всей полноты его духовного содержания».

Истинного исследователя святых Отцов, архиеп. Аверкия, отличало от «толкователя» святоотеческого учения наших дней еще то, как он относился к православным взглядам на пророчества о конце времен. Продолжая линию истинных пророков, он смело говорил многое, что коробило привязанных к мирскому людей. Современное богословие, само донельзя обмирщенное, на такое было уже неспособно. Отец Александр Шмеман, к примеру, писал: «Если христианская вера действительно эсхатологична, это не значит, что она апокалиптическая. Апокалиптичность мышления – поистине ересь». Не только архиеп. Аверкий, но и все святой жизни люди четко и определенно говорили о грядущих испытаниях и кознях лукавого. Современные богословы, которым чужд традиционный взгляд, обзывают пророков «неврастениками» и «пораженцами».

Отцу Серафиму было ясно, что современное «научное» богословие никак не совместить с понятием о монашестве. Все попытки ранее кончались неудачей и по вполне очевидным причинам: современное богословие размыто и абстрактно, монашество – конкретно и жизненно; первое – рассуждение о сложных богословских «проблемах», второе – простота сердца; первое – порождение мирского мышления, второе идет вразрез с мирскими мерками. Конечно, из всех ученых богословов наших дней, Шмеман обладал наиболее «живым» представлением о Православии в Америке, но это лишь немного поднимало верующего над обмирщенным современным христианством. Такой взгляд не способен вдохновить верующего взойти на ступень лествицы Божественного восхождения – ступень самоотречения.

На словах Шмеман высоко ставил монашество, на деле относился к нему с недоверием из-за «изьянов», т. е. пагубного влияния благочестия и церковных традиций, чего Шмеман не принимал. Монашеское подвижничество, по его убеждению, шло вразрез с «православием мирян», замышляемым им. Он не понимал, что именно монашество со своими традициями и подвигнет мирян на жизнь истинно христианскую. Отец Серафим писал: «Церковные богослужения построены по образцу монастырских служб, потому что именно монашество наиболее ярко выражает идеал, к которому устремляется вся Церковь верующих. Во всякое время именно состояние монашества лучше всего определяет духовное здоровье как Церкви в целом, так и любой конкретной Церкви. И соответственно этому: чем сильнее тянутся приходы к идеалу монастырских служб, тем выше духовность проводимых там служб».

Отец серафим отчетливо видел окончательное расхождение современного богословия со святоотеческим Православием. Судил он по плодам: традиционное Православие даже при его «культурных наслоениях» и «замутненности» и поныне дает миру святых; «обновленное» Православие при всех его претензиях на «чистоту» и более обширные знания дает миру, в лучшем случае, лишь умных людей. Отец Серафим отмечал, что оно утеряло ощущение духа благочестия, т. е. ту атмосферу, в которой взращиваются святые.

Ученые богословы старались воодушевить новое поколение православных американцев «новыми задачами православной науки», о. Серафим – подвижничеством: «Главное – жить духовной жизнью, а не рассуждать о ней». Именно подвиг позволил величайшим проповедникам, этим «живым звеньям святоотечества», самим приобщиться святости и именно подвиг породит новых святых на американской земле. По словам архиеп. Аверкия, «Православие – вера подвижническая, она призывает к аскетическому труду для того, чтобы с корнем вырвать греховные страсти и насадить христианские добродетели. Преп. Иоанн Лествичник и другие святые Отцы учили: прежде, чем делать первый шаг в богословии, человек должен победить свои страсти».

Почти в каждом номере «Православного Слова» о. Серафим и о. Герман помещали житие того или иного подвижника, истинного боговедца. Отцы знали, что в первую очередь людей к подвижничеству приведет любовь к самим подвижникам. Однако в новомодных богословских журналах не найти и следа этой любви. Отец Серафим замечал, что без любви к святым православный, что слепец, не знает, куда идти, ибо святые суть пример для подражания.

В 1973 году отцы принялись публиковать жития пустынников Северной России, а до того положили немало трудов, чтобы собрать эти жития по крохам из редких труднодоступных источников. Цель их – по их же словам – показать примеры «не мертвой истории, а живой традиции». Не успели они опубликовать всю серию, как один из ведущих богословов попенял им в печати на то, что они, дескать, «влекут в несуществующие пустыни», а сами жития, по его разумению, взывают к романтическому прошлому, ничего общего не имеющему с современными условиями жизни. Наконец, когда все жития были собраны и опубликованы отдельной книгой под названием «Северная Фиваида», о. Серафим счел возможным ответить на критику: «И впрямь, почему мы должны воодушевлять современную православную молодежь примером Северной Фиваиды, более привлекательной и доступной нынешнему ревнителю веры, нежели выжженная египетская пустыня?

Прежде всего, описываемая нами монашеская жизнь не бесследно канула в лету, и по сей день возможно найти православный монастырь, исповедующий традиции святых Отцов, и сегодня можно вести подобную жизнь православного монаха, исполненную самоукорения, – сколь же далека жизнь современных подвижников от жития древних Отцов. Однако и в нашем бесплодном XX веке истинно и с умом ищущий обретет свою «пустынь».

Впрочем, книга наша предназначена не только этим счастливцам. Всякий православный христианин обязан знать жития пустынников, равно и мучеников, дабы вдохновиться примером христианской борьбы в собственной жизни. Всякий должен знать о Валааме, Соловках, Свири, Сии, Обноре, Белом Озере, Сорской пустыни, о людях, которые жили там и еще до восхищения на Небо уподобились Ангелам. Они вели истинно православную духовную жизнь, к коей призван каждый православный – в меру его сил и обстоятельств жизни. Всякий христианин почерпнет вдохновение в житиях этих людей, в их борьбе, в их неотмирности. И ничего «романтического» в этом нет. Кого и можно назвать «романтиками», так это нынешних «обновленцев», «парижских реформаторов». Они отвергли подлинные православные традиции и тщатся провозгласить святым всё мирское, предать духовные традиции в угоду «жизни мира»⁴⁸, заменить истинно православное миропонимание обмирщенной подделкой, основанной на современной западной философии. Духовная жизнь в подлинно монашеских традициях – норма нашей христианской жизни, и недурно бы знать о ней до пришествия ужасного последнего дня, когда нас призовут к ответу за нерадивую жизнь. И судимы будем не за то, что не знаем модных богословских словечек, а, несомненно, за то, что избегали духовной брани на пути к спасению. Коли нам не под силу жить по меркам святых, надобно хотя бы умножить наши, пока, увы, слабые попытки бороться, дабы приблизиться к Богу, наши горькие слезы покаяния, наш непрестанный упрек себе за то, что столь далеки мы от примеров совершенства, кои Господь показал нам в своих чудесных святых».

В более поздних работах (предназначенных не столько богословам, сколько простым православным) о. Александр Шмеман сумел дать практические наставления, не вникая в критику «изъянов» традиционного Православия⁴⁹. Но и для него, и еще более для его последователей святоотеческой преемственности не существовало. В лекциях неоднократно ссылаясь на преп. Серафима Саровского, о. Александр Шмеман лишь частично мог оценить великого старца, не в силах проникнуться его подвижническим и провидческим духом (что, к примеру, подтверждается «Великой Дивеевской тайной»), так как сам прервал духовную связь со святыми наших дней, даже с теми, которые следовали духовным заветам самого преп. Серафима Саровского⁵⁰ и жили невдалеке.

Им выпала тяжкая задача – сохранить живую связь времен в православной Америке, оттого столь непримиримо высказывались они против «обновленчества». «Шмеманизм» представлял реальную угрозу, но мудрые отцы умели не смешивать явление и личность. Нельзя принять или смириться с извращением Православия, но можно простить человека. Отец Серафим не питал к Шмеману личной вражды, напротив, даже уважал его за твердое стремление донести православную веру до соотечественников-американцев. Опасаясь, что о. Александр может истолковать критику как личное оскорбление, о. Герман вскоре после смерти о. Серафима навестил его, склонился перед ним в земном поклоне и испросил прощение своему покойному брату. Отец Александр Шмеман, чей смертный час тоже был не за горами, с готовностью простил о. Серафима⁵¹.

Так, Божией милостью души о. Серафима и о. Александра примирились для будущей жизни. Нет доказательств, что Шмеман хотя бы частично принял взгляды о. Серафима, однако, несомненно, он отдавал ему должное: как-никак о. Серафим – плод американского Православия, которому Шмеман посвятил большую часть жизни. Отец Серафим – не эмигрант, родившийся еще в XIX веке в России, кто призывал американцев к православному благочестию старого уклада, а чистокровный американец, взращенный в миру среди множества религиозных течений, понятия не имевший о Православии. Сызмальства его воспитывали в духе «американской мечты», которую он отверг. Незадолго до смерти о. Александр Шмеман ознакомился с жизнью о. Серафима, жизнью американского православного монаха, и сказал: «Вот человек, за которым будущее».

Говорят, слышал я, будто невозможно навыкнуть добродетели без ухода вдаль и убегания в пустыню, и удивился, как вздумалось им неопределяемое определить местом. Ибо если навык в добродетели есть восстановление сил души в первобытное их благородство и сочетание воедино главнейших добродетелей для свойственного ей по естеству действования; а это не со вне приходит в нас, как нечто вводное, а прирожденно нам от сотворения, и чрез это входим мы в Царство Небесное, которое, по слову Господа, внутри нас есть: то пустыня излишня, когда мы и без нее входим в Царствие – чрез покаяние и всякое хранение заповедей, что возможно на всяком месте владычества Божия, как поет Божественный Давид: «Благослови, душе моя, Господа на всяком месте владычества Его» (Пс. 102:22). Преп. Никита Стифат.

Хотя отцы и знали, что пустынь в лесных дебрях определена Господом местом их трудов во имя спасения, они не рассчитывали, что каждый гость непременно последует тем же путем. Они понимали: большинство тех, кого вдохновляло пустынножительство и жития святых отшельников, пребудет в миру, ибо именно такие обстоятельства Господь назначил им, чтобы идти ко спасению.

По определению о. Серафима, «пустынь – убежище от мирских потрясений и соблазнов, место неустанного духовного борения во имя Царствия Небесного». Это положение неоспоримо – жизнь в пустыни и впрямь располагает к совершенствованию души, но еще важнее внутреннее расположение души, ощущающей себя в «изгнании». Это состояние могут стяжать все христиане в любых обстоятельствах и условиях жизни.

Как мы уже видели, пустыннический идеал связан исторически с мировоззрением катакомбных первых христиан – мировоззрением сознательной веры, преобразующей жизнь человека, сохраняющей его ум и сердце от мирской пагубы. Отец Серафим часто приводил слова св. Макария Великого: «У христиан свой мир, свой образ жизни, и ум, и слово, и деятельность свои; инаковы же и образ жизни, и ум, и слово, и деятельность у людей мира сего. Иное дело – христиане, иное – миролюбцы; между теми и другими расстояние велико». Отведав небесной сладости пребывания во Христе, христианин призван к неотмирности, к отречению от своего падшего естества, к приобщению, как говорил преп. Никита Стифат, «пустыни страстей», т. е. бесстрастия, что позволит человеку подняться над мирской суетой.

Рассказывая о пустынниках русских лесов – Северной Фиваиды, о. Серафим указывал, что миропонимание пустынников следует воспринимать всем, кто следует за Христом, и в монашестве, и в миру. «Глас Северной Фиваиды зовет нас, – писал о. Серафим, – если не уйти в пустынь (такая удача выпадает некоторым и сегодня, ибо остались еще на земле леса), то хотя бы сохранить «благоухание» пустыни в сердце своем, сердцем и умом пребывая с Божьими угодниками, подобными ангелам, сделать их своими ближайшими друзьями, молитвенно беседуя с ними; сторониться увлечений и страстей мира сего, даже если они возобладают в религиозных учреждениях или вовлекут кого-либо из иерархов; помнить первым делом, что принадлежишь горнему граду Иерусалиму, граду Небесному, к которому устремлены все дела и помыслы христиан, и уже во вторую очередь – о принадлежности к падшему миру сему. Вкусивший однажды благоухание пустыни, восхитительное чувство свободы во Христе, трезвение в беспрестанной борьбе, никогда уже не удовольствуется ничем мирским, а воскликнет вслед за Иоанном Богословом: «Гряди, Господи!» Дабы услышать: «Ей, гряду скоро!» (Откр. 22:20)».

Вот что хотели донести до людей в своих книгах и журнале о. Серафим и о. Герман. И неудивительно, что сподобились и конкретными делами помогать христианам в жизни. Об их помощи Владимиру Андерсону уже упоминалось. Он и его семья не только спасали собственные души сознательной христианской жизнью, но и помогали спастись другим. Пережив тяжелое сиротское детство, Владимир всю жизнь помогал обездоленным. Работая в католической благотворительной общине, он с женой Сильвией кормил, одевал и давал приют бездомным. Бродяги не обходили стороной их дом при дороге – знали, что там их ждет вкусная еда и ночлег. Владимир порой брал целые семьи, если видел, что они нуждаются в помощи. Ненавязчиво, личным примером он обратил многих в христианство и Православие.

К этим богоугодным трудам Андерсоны добавили и книгопечатание. Сколько книг выпустил Владимир с сыновьями в семейном издательстве «Православные книги»! В основном духовную классику, давным-давно не переиздававшуюся.

С помощью Владимира пришел к Православию и еще один вдумчивый богоискатель, Крейг Янг. Католик, школьный учитель, как и Владимир, он разочаровался в римской католической Церкви после внезапных и неоправданных перемен 2-го Ватиканского Собора. Познакомились Владимир и Крейг в 1966 году в Сан-Франциско на учительской конференции. Узнав о сомнениях Крейга, Владимир предложил ему открыть душу Православию. Крейг внял словам друга, и случай вскорости представился – похороны архиеп. Иоанна. Они обернулись высоким и благоговейным прославлением православного святого, и у Крейга осталось неизгладимое впечатление. Не раз заглядывал он в книжную лавку братии, писал им, когда они перебрались в Платину. В 1970 году Крейг решился принять Православие. Однако его жена Сюзанна и мысли не допускала, чтобы оставить католичество. Крейг решил свозить жену в усыпальницу архиеп. Иоанна, ибо именно на похоронах этого святого человека ему открылась таинственная сила Православия. Встав на колени перед ракой, Владимир безмолвно молил Владыку Иоанна привести к Православию семью. Помолившись, он подошел к Сюзане. И она не осталась равнодушной к благодати, которой была преисполнена усыпальница, заверила мужа, что поддерживает его решимость принять Православие. Изумленный Крейг тут же поблагодарил архиеп. Иоанна за столь быструю помощь. Тем же годом он, Сюзанна и их маленький сынишка Ян присоединились к Православной Церкви. Крейг принял имя Алексей в честь Алексея, человека Божия.

Он с семьей уже два года жил в местечке Этна (750 жителей) на границе штатов Калифорния и Орегон. На сотни миль окрест не было ни православных церквей, ни православных прихожан. Алексей призадумался: не переехать ли обратно на побережье, поближе к Сан-Франциско, чтобы не отрываться от Церкви. Он написал о своих раздумьях братии в Платину и получил такой ответ о. Серафима: «Уповай на Господа, уповай на волю Его, приведшую тебя из города в маленькое селение».

В обитель преп. Германа Алексей приехал впервые в 1971 году. По дороге заблудился, потом отказала машина. Добравшись до скита пешком, он поведал о своих злоключениях. Отец Герман сказал, что это – доброе знамение. И на недоуменный вопрос Алексея пояснил, что путь Православия труден, каждый шаг делается в борении.

Понимал ли тогда Алексей, почему люди в здравом уме предпочли жить в столь «невыносимых» условиях: на горе, кишащей змеями, без воды, в лачугах с худыми крышами? Чуял ли, что христианство, выросшее в катакомбах, в тех же «невыносимых» условиях по плечу лишь немногим?

Но, как стало ясно позже, Алексея привлекала жизнь в борении, избранная отцами. Он правильно воспринял их слова о том, что христианство подобно айсбергу, и почти все судят о нем лишь по видимой верхушке, которая возвышается над водой и так легко истаивает под солнцем. Отцы рассказали ему о силе христианского вероисповедания, когда в самых «невыносимых» условиях, как, например, в Советском Союзе, человек всё же остается с Богом, сокрыв свою веру от сторонних глаз.

Во второй раз Алексей приехал уже с женой и сынишкой. За чаем посетовал на свою учительскую долю – ему претило то, что он, как современный учитель, должен был насаждать в душах и умах детей. Отцы прониклись участием к Алексею и его семье – милым и совестливым людям. Оставшись наедине с о. Серафимом, о. Герман воскликнул: «Мне они нравятся!»

Перед отъездом Алексей зашел попрощаться.

– Не торопись! – остановил о. Герман. – Поклонись иконам на дорогу. Ждите меня в церкви.

Алексей вышел, а о. Герман обратился к о. Серафиму.

– Что мне сказать им?

– Что на сердце, то и говори.

Перекрестившись, о. Герман вошел в церковь и запел: «Всех скорбящих Радосте», главный гимн собора архиеп. Иоанна, его подхватили и Алексей с женой (они выучили мелодию и слова по магнитофонной записи службы).

Глядя на гостей и размышляя, с чего начать, о. Герман заговорил об о. Адриане, удивительном священнике: куда бы ни забрасывала его судьба – в Киев ли, Берлин, Вендлинген или штат Нью- Йорк, – он собирал и сплачивал православные общины. Даже в тяжелейшее военное время в Германии о. Адриан сумел стяжать внутренний покой, утерянный было после православного детства, сумел создать условия и настрой, с которым он и его паства могли жить христианской жизнью во всей полноте ее благодати. И теперешняя его община на севере штата Нью-Йорк духовно процветает, потому что он воспитал в людях сознательную православную философию жизни. Находясь в миру, и он и его паства были свободны от организации и бюрократии, он сам создал островок Православия в мирском океане. Церковные организации пытались использовать его в своих целях, однако о. Адриан работал в основном вне установлений. Он не любил мертвящую чиновничью атмосферу, в которой задыхалось большинство приходов. Всё это казалось ему ненастоящим, поддельным, истинное он находил только в жизни, напитанной учением Христа, неподвластным мирской логике.

Отец Герман указал, что движителем всей жизни общины о. Адриана был круг ежедневных богослужений, совершать который он присоветовал и Алексею с женой, даже дал им конкретное правило: из восьми ежедневных служб они должны совершать хотя бы одну – 9-ый час.

Напутствие о. Германа глубоко тронуло Алексея. «Теперь у меня есть пример для подражания, – сказал он, – большего мне и не нужно».

А вернувшись домой в Этну, он устроил пустынь у себя на заднем дворе. Ежевечерне он с женой и сыном шел в часовню, которую разместил в маленьком сарае с помпой – водокачке и назвал в честь святых Адриана и Наталии⁵². Там они вычитывали девятый час, к которому потом добавилась и вечерня.

Перемены в их жизни заметили соседи. Однажды к ним подошла жившая рядом женщина и спросила: «Простите за любопытство. Каждый день вечером я мою посуду и вижу, как вы спешите к водокачке. А выходите через полчаса, и лица у вас спокойные, светлые. Что вы там делаете?"

«Приходите – увидите сами», – последовал ответ.

Несколько времени спустя эта женщина с дочерью – приверженцы пятидесятников – зачастили на богослужения к Янгам. Одна из коллег Алексея, прознав о православной общине, тоже захотела принять участие в их ежедневных службах. Со временем и эти, и некоторые другие люди приняли Православие. После встречи с ними о. Серафим писал: «Православное слово доходит до американских сердец, пусть пока до немногих. И как же заботливо нужно их пестовать!»

Алексея привлекала самостоятельная работа, ответственность за православных в своей общине. Но не только. Чувствуя в себе способности мыслителя и писателя, он в 1971 году написал и отослал отцам в Платину религиозный очерк. Он спрашивал мнение отцов, дабы увериться, не рано ли начал писать.

Отец Серафим ответил: «Никоим образом не считаю Ваше желание написать статью «тщеславным и дерзким». Очевидно, только таким способом Вы можете разобраться в собственных чувствах и мыслях и развить их. Мне даже видится, где статья Ваша будет к месту – в газете под названием «Православная Америка». Помимо новостей в православном мире, просветительских материалов, комментариев на злобу дня с православных позиций, там должен быть раздел, в котором делились бы мыслями и надеждами дети православной Америки. Увы, такой газеты не существует! Как знать, может и появится со временем».

Замысел православной газеты в Америке по образу «Православной Руси» исходил от о. Германа. Отцы не подозревали, что, вскользь упомянув об этом, они всколыхнут волну воодушевления у Алексея. В ответном письме он рассказал отцам о своей задумке более скромного и несколько иной направленности периодического издания – отсюда и иной формат, и название.

Отец Серафим поддержал Алексея, указав на необходимость издавать больше православных книг и журналов на английском языке. «Но прежде, чем напечатать первую строчку, всё следует тщательнейшим образом продумать и. выстрадать! Наш опыт подсказывает, что важнейшее для такого издания – иметь собственное «лицо», собственный краеугольный принцип и способ его выражения. «Лицо» проглядывает не только в содержании, оформлении, редакционной политике, но также и в стиле, важно и то, кто стоит за изданием данного журнала или газеты. Важнее не столько имя, сколько деятельность и склад характера: ученый муж, проповедник, учитель, рупор той или иной «юрисдикции», новообращенный, несущий слово к таким же, как он сам, и т. д. Важно и то, кому предназначен журнал или газета: интеллигенции, «широкому кругу» читателей, новообращенным. Определить всё это очень и очень непросто, но должно хотя бы чувствовать, что у издания есть некая направленность, что это не просто случайный набор разнообразных материалов.

Мы с о. Германом были бы рады помочь советом (вот уж где одна голова – хорошо, а две лучше), хотя бы и общим, либо отзывом о конкретном материале. Основное же бремя «творчества» ляжет на Ваши плечи и плечи Ваших сотрудников, ибо создать свое «лицо» – дело непростое. Оно должно быть не искусственной маской, а выражать определенное стремление выполнить определенную задачу. Лучших советчиков Вы найдете среди себе подобных, так и получится издание для новообращенных силами новообращенных».

Свое детище Алексей назвал «Никодим» в честь святого, которому Христос сказал: «Если кто не родится свыше.» Выходил самодельный журнал раз в три месяца и рассказывал в основном о заботах мирян и «рожденных свыше», т. е. тех, кто приобщился Православия. Отец Серафим много помогал Алексею: переводил статьи, сочинял рецензии, в письмах к Алексею наставлял его в духе православного трезвения.

На примерах миссионерской и издательской работы Владимира и Алексея отцы убедились воочию: зароненные ими семена дают первые всходы самостоятельной православной деятельности. Посетив очередной раз Этну, о. Серафим отметил: «Побеги Православия там принялись хорошо. Пока община развивается правильно, являя собой островок Православия».

Этот первый «побег» на древе Братства заставил отцов выработать принципы мирских православных общин в современных условиях. В одной из статей для «Православного Слова» о. Серафим обратился к учению и личности о. Адриана (к тому времени архиепископа), дабы наглядно определить эти принципы: «Суть православной жизни – благочестие, что, по определению оптинского старца Нектария⁵³, исходившему из прямого значения слова, есть «воздаяние чести тому, что от Бога». Это не просто правильное учение, это проникновение Господа в каждую клеточку повседневности, это жизнь в трепете и страхе Божием. На таком основании строится православный быт, под коим разумеется не только поведение, привычки и обычаи православных, но и сознательная духовная борьба человека, для которого Церковь и ее законы – средоточие всех дел и помыслов. В сознательном приобщении жизни, ритм которой задается кругом ежедневных богослужений, и образуется подлинно православная община, со своим особым ощущением неотмирности, радости и душевного покоя. Непричастным или не полностью причастным Православия трудно вообразить такое, легче отмахнуться: дескать, это субъективное ощущение. Но ни один из тех, кто всем сердцем принял жизнь православной общины, монашеской или мирской, не усомнится в этом православном чувстве».

Вскоре после этого, как эти строки были напечатаны, Алексей показал отцам письмо на ту же тему от некоего православного в Греции. Отец Серафим ответил далекому корреспонденту: «Ваши письма чрезвычайно интересны. Мы немало думали о православной общине и кое-какие мысли изложены в последнем номере «Православного Слова». Однако полностью высказаться на страницах журнала невозможно – читатели наши еще слишком незрелы, а замысел православной общины весьма привлекателен, хотя никто толком не готов к тяготам и лишениям, с коими неизбежно столкнется, отсюда – безнадежность и разочарование после первых же шагов.

Но если смотреть трезво и не ждать от мирской общины того же, что и от монашеской, ею не следует пренебрегать, в наши дни община православных мирян может сыграть очень важную роль. Сегодня приходская жизнь в противоестественно больших городах, среди неслыханных и невиданных ранее искушений, ненормальна для Православия. У нас есть в Нью-Джерси знакомый священник, весьма ревностный православный, у него многочисленная паства, немало молодежи. Он пишет, что ведет неравный бой: молодых прихожан своих он видит час-другой в воскресенье, да в субботу на вечерней службе или занятиях церковной школы. Всю неделю они подвержены влиянию совершенно чуждому: школьной среды, телевидения и пр. Совершенно естественно желание создать обстановку, в которой Церковь бы больше влияла на молодежь, в этом нет ничего «странного», ничего от «прелести», как многие полагают».

Верующие из общины в Этне приезжали в Сан-Франциско хотя бы раз в год, чтобы приобщиться святых Христовых Тайн. Для каждодневных «духовных впрыскиваний» они читали духовную литературу и ходили на богослужения в свою домашнюю часовню. Отец Серафим писал, что ежедневные богослужения (пусть и не полный круг) – краеугольный камень православной общины и ее самая приметная отличительная черта.

В серии статей о богослужебном уставе о. Серафим пытался развеять «расхожее и неверное мнение, будто православным христианам не дозволяется проводить богослужения без священника, без него, дескать, верующие беспомощны и «неспособны к молитве», а сегодня всё чаще и чаще паства остается без пастыря». Он привел призыв архиеп. Аверкия ко всем православным: собираться вместе для молитвы, даже когда нет священника, и заключил: «Общая молитва мирян может и должна совершаться как можно чаще и в приходах, лишившихся пастыря, и там, где верующих очень мало и они не в состоянии содержать священника, и в удаленных от церкви местах, где еще не сформировался приход, да хотя бы и в семье, где нет возможности ходить в храм по воскресеньям и праздникам».

Вскоре Алексея стали смущать всё возрастающие пастырские заботы. Отец Серафим в письме с любовью приободрил его: «Не пугайся новых обязательств, новых людей, встречающихся на пути. Господь попустит лишь то, что по силам понести, да и что же нам, бедным христианам, остается, как не помочь хотя бы в малости тем, кто жаждет истины? Так потрудимся же ради других, ведь им порой не к кому обратиться в бесплодной пустыне современной жизни, нас же ждет отдохновение в жизни грядущей, но сперва нужно взрастить и собрать плоды на духовной ниве и сберечь их от зла! Даже в бедах наших и горестях, к коим нужно всегда готовиться, Господь посылает нам, недостойным, превеликую радость!»

Отец Серафим полагал, что маленькая община выстоит благодаря тяготам и заботам, выпавшим в жизни ее братьям и сестрам. В летописи он отметил: «Всем взрослым в общине досталось немало страданий. Это залог их твердой веры в Православии». Поэтому и обратился он к ним однажды со словом о «сердоболии», святоотеческом учении о том, как принимать тяготы и горести, что суть путь ко спасению. Страдание, указывал о. Серафим, есть благорасположение Господне.

Конечно, маленькая группа людей, живущая по заветам первых катакомбных христиан и святых Отцов, совершающая богослужения в часовне на водокачке, вступала в противоречие не только с миром сим, но и с укладом «церковных организаций». Отцы понимали: случись новой «пустыни на задворках» объединиться с чиновничьей структурой архиеп. Антония – ей придет конец. Маленькая миссия, пасомая о. Серафимом и о. Германом, взращивалась на принципе катакомбных христиан и только так и могла выжить.

Не желая настраивать Алексея против Владыки, отцы никогда не рассказывали ему о своих конфликтах с архиеп. Антонием. Он был новичок, идеалист, и отцы старались оградить его от церковных интриг и распрей. Похоже, в этом была их ошибка – Алексей оказался неготов к последовавшим потрясениям.

Надо признать, что отцы в общем и целом разъясняли Алексею отличие истинных авторитетов от ложных. Придя в Православие из Римско-католической Церкви, Алексей невольно привнес в свое новое православное сознание прежнее отношение к власть придержащим в Церкви – по- католически, как к папе римскому, но отцы полагали, что придет время и сама жизнь поставит его перед необходимостью пересмотреть свои взгляды. Его вера в непогрешимость церковных авторитетов особенно проявилась в статье о церковной иерархии.

Когда Алексей начал расширять свою часовню, о. Серафим предостерег от попыток добиться признания и одобрения, получить официальный «статус»: «Работайте без оглядки на архиеп. Антония. Конечно, его нужно будет известить, когда вы откроете церковь. Узнай он о вас сейчас, решит, что вы уже готовы открыть церковь – в этом и заковыка, ибо такое вам пока не по плечу. Не торопитесь величать свой обустроенный сарай церковью, не стройте больших планов. Пока вы лишь кучка православных, а не «приход» или нечто «официально зарегистрированное» в епархии».

Несколько лет после смерти о. Серафима Алексей вспоминал: «Отец Серафим решительно противился моему вовлечению в привычную, так сказать, «нормальную приходскую жизнь», даже в Русской Зарубежной Церкви. Не раз он говорил и писал: «Не учите русский язык. Иначе окунетесь во все суды-пересуды и соблазнитесь в них участвовать. И бегите приходских советов! Бойтесь как проказы всяких церковных интриг!» Конечно, он ратовал за то, чтобы мы с семьей ездили причащаться Святых Тайн в разные приходы, но предостерегал от приходской деятельности, которая, как ему казалось, отвлечет меня от истинного «призвания», ниспосланного Господом, – миссионерства печатным словом и проповедничества. В итоге многие русские православные величали меня «старообрядцем»!»

В письме к греческому знакомцу о. Серафим пояснял, почему таким общинам, как у Алексея, следует избегать церковной обмирщенности: «В современных условиях надобно сознательно избегать участия в суете мира: лучше жить в малых городах, освободиться от пут телевидения, газет, телефона и пр. И еще: избегать обмирщенности самой Церкви, т. е. не погрязать в будничной приходской жизни.

Община в Этне никоим образом не идеал и не пробный камень, она возрастает в естественных условиях, чрезвычайно благоприятных для самосохранения Православия, хотя главное, разумеется, в их усердии. Парадокс в том, что они, на свое счастье, удалены от православных приходов и, следовательно, не изведали их рутинной жизни, они не воспринимают Церковь как нечто само собой разумеющееся, не кивают на церковные власти, которые якобы отвечают за службы и прочее. Люди в Этне вынуждены сами проводить богослужения, и службы им только дороже от этого. Каких трудов стоит им добраться до священника, чтобы причаститься – и они превелико ценят это счастье, буквально в страхе и трепете «зарабатывают» свое спасение. Нам, американцам, Господне благословение и в том, что Православие для нас внове, а значит, и более ценимо. Всякий новый перевод жития или новая служба – откровение и возможность самостоятельно приобщиться этого сокровища.

Мы чувствуем, хотя и не можем пока логически обосновать, что в будущем Православие сохранится как раз благодаря таким малым общинам, объединившим людей с полным единомыслием и единодушием. История XX века уже доказала, что не стоит уповать на «церковную организацию». Не говоря уже о проникающей туда ереси, там всё больше главенствует дух мира сего. И архиеп. Аверкий, и еп. Нектарий наказывали нам готовиться к грядущим временам новых катакомб, когда Божия благодать долее не пребудет на «церковной организации» и останутся лишь разрозненные кучки верующих. Наглядный пример – Советская Россия, и на улучшение рассчитывать не приходится, ибо времена неуклонно ухудшаются».

В письме к Алексею о. Серафим отмечал: «Благодарите Бога за возможность жить уединенно и независимо, ибо так Православие может истинно войти в повседневную жизнь». В другом письме он так отозвался о журнале «Никодим»: «Мы рады видеть семена подлинного Православия, его всходы, столь необычные и непривычные для Америки: община мирян, не поддавшихся обмирщению, они хотят отыскать глубокие корни веры, понимая, что не сродниться им с миром сим. Людям этим, в отличие от многих иных, мало держаться «православной точки зрения», они ищут ответы у святых Отцов, и не на заумные богословские вопросы, а на насущные, жизненные. В вашей общине Православие не просто прибавлено к американскому образу жизни со многими реверансами, оно не «разжевано» для иноверцев, не втиснуто в ряд официальных религий. Православие само изменяет жизнь, а православные – вызов миру сему, они отстоят от всяческой мирской суеты, но вызов этот обоснован и очевиден».

В то же время о. Серафим понимал, сколь хрупок этот драгоценный сосуд – жизнь такой общины, сколь сильны козни дьявола, дабы ослабить и уничтожить подобные общины. «Без постоянной сознательной православной борьбы любая, самая лучшая община превратится в этакую «теплицу» с искусственным православным «климатом», в которой лишь внешние проявления Православия «дарят радость», входят в привычку, а душа не меняется, пребывает в лености и довольстве, вместо того чтобы учиться спасаться в борении. Сколько примеров: становится община процветающей и известной и теряет драгоценное рвение и единодушие первых трудных дней. Нет рецепта богоугодной православной жизни. Всякое ее внешнее проявление может оказаться фальшивым, всё зависит от состояния души, трепетно предстоящей Богу, во всём поступающей по закону Его, превыше всего ставящей то, что от Бога».

Отец Серафим ревностно молился о том, чтобы православные Этны оставались такими, как есть, со страхом Божьим и любовью к ближнему, чтобы и впредь ценили «живые звенья святоотечества», как еп. Нектарий. Навестив их в ноябре 1975 года, о. Серафим отметил в летописи: «Маленькая и слабая община отчаянно борется, чтобы жить в духе истинного Православия и благочестия. Сейчас для этого самая пора. Вырастет община и утеряет столь важное единомыслие и единодушие или «привыкнет» к Православию, как к чему-то обыденному. В начале недели их посетил еп. Нектарий, чем весьма воодушевил, а о. Серафим после вечерни (в перестроенной часовне) провел беседу о том, как важно хранить православные традиции. Связующим звеном могут послужить даже новые Царские врата из храма Казанской иконы Божией Матери в Сакраменто. Смастерил их Алексей Макушинский. Он пел в хоре св. прав. Иоанна Кронштадтского, чудесно исцелился у мощей св. Василия Блаженного. Да сохранит Господь единство умов и душ этих людей!»

Община, сплоченная смирением и ежедневной молитвой, эта «кучка православных в глухомани» – пример тем, кто ищет тихий островок неотмирной христианской жизни в бурном море нашего материалистического общества постхристианских времен.

Создавши по образу Твоему, Человеколюбче, человека, и умерщвлена грехом преступления ради, распенся на лобнем, спасл еси.

Воскресный канон, глас 3, песнь 4.

Яко непобедимому оружию, щиту непреобориму, и яко скипетру Божественному, поклонимся Кресту Твоему, Христе, Пресвятому, им же мир спасеся и ликует Адам.

Стихира на Воздвижение Честнаго и Животворящаго Креста Господня.

Церковь охраняется от заблуждения своим литургическим богословием.

Прот. Михаил Помазанский.

В 1973 году о. Серафиму волей свыше случилось защищать Церковь от чуждого нового влияния, которое, по его словам, не только разрушительно по сути, но «может привести к полной катастрофе». Речь идет о догмате искупления, ложное толкование которого было выдвинуто в начале нынешнего века первоиерархом Русской Зарубежной Церкви митроп. Антонием (Храповицким). После раскола 1054 года западные богословы трактовали искупление как «морально-правовую» категорию, против чего решительно выступил митроп. Антоний. Но он впал в другую крайность, полагая, что наше искупление греха и смерти произошло не посредством страданий и смерти Христа на Голгофе и Его воскресением (как испокон веков полагали святые Отцы), а посредством «мучений душевных и сострадательной любви» в Гефсиманском саду.

Предводительствуя «избранным ученым монашеством», митроп. Антоний считал, что Крест имеет скорее поучительное, так сказать, прикладное значение, дабы темные, невежественные верующие, неспособные уразуметь «мучений душевных» (что, по его мнению, и породило искупление), прониклись страданиями физическими. Отец Серафим, некогда и сам относившийся к «избранным ученым умам», быстро узрел возможные последствия такого взгляда – он порождал «снисходительное отношение ко Святому Кресту». Отец Серафим писал: «Тут разделение православных христиан на две категории – масса и элита, которая не нуждается в Кресте. Похоже на тайное общество масонов. Против этого – все святые Отцы, Богослужения, Литургия. Все ставят в центр Голгофу. Вообще это очень похоже на западных протестантских писателей его (митроп. Антония) времени, Эллен Уайт, основательницу секты адвентистов 7-го дня, и других».

Митроп. Антония знают и помнят как любящего пастыря, человека весьма незаурядного, однако очевидно, что в богословии он не отличался точностью. Отец Серафим писал: «Хотя митроп. Антоний и любил говорить о возвращении к первоистокам, Отцам Церкви и т. д., но, как особенно явствует из его «догмата», здесь он неверен этому: он принадлежал скорее к литературной интеллигенции, чем к святоотеческой школе, как оптинские Отцы».

В 1925 году новый «догмат» стал выдвигаться как официальное учение Русской Зарубежной Церкви и вызвал всеобщее смятение. Иерархи, приверженные святоотеческим традициям, вынуждены были вступить в защиту истинного учения об искуплении.

Серьезными полемическими работами против нового толкования догмата откликнулись Владыка Феофан Полтавский (соучредитель Русской Зарубежной Церкви), архиеп. Серафим (Соболев), перешедший позже в Болгарскую Церковь, святой афонский старец Феодосий Карульский. Их стараниями новый «догмат» так и не был официально утвержден. Да и следующее поколение иерархов единодушно отвергло его, а некоторые даже посчитали за ересь. Среди них и архиеп. Тихон, и архиеп. Иоанн, и архиеп. Аверкий, и архиеп. Леонтий, и архиеп. Виталий (Максименко), еп. Савва, еп. Нектарий, прот. Михаил Помазанский, архим. Константин (Зайцев), И. М. Андреев, И. М. Концевич, равно и многие иные ревнители святоотеческих традиций. В то же время, по словам о. Серафима, все они «были весьма расположены к митроп. Антонию и сочувствовали ему». Изобличая несостоятельность его ошибочных суждений, они не переносили свой суд на личность. Архиеп. Иоанн, к примеру, горячо любил митрополита и написал совсем не «воинственную» статью, высветив лучшее в учении митрополита – любви Христовой и вместе с тем поправив его.

Совсем по-иному приняли новый «догмат» в иерархической группировке, для которой превыше всего были покой и безопасность. Не обладая духовной свободой Владыки Иоанна и его сторонников, клика епископов безоговорочно уверовала в провозглашенный догмат. Они и мысли не допускали, что их первоиерарх может ошибаться.

В работе, критикующей новый «догмат», архиеп. Серафим (Соболев) писал:

«Сам митроп. Антоний был чужд стремления, свойственного еретикам, распространять свое учение во что бы то ни стало. Он исполнил нашу просьбу и не печатал более ничего в защиту своего взгляда на искупление. К сожалению, в душе своей он от него не отказался. В 1933 году я беседовал с ним наедине относительно его догматического учения и заявил ему вновь, что оно не согласно со Священным Писанием и учением святых Отцов. На что он ответил, что его учение согласно с Божественным откровением. Более беседовать об этом с митроп. Антонием мне уже не пришлось.

Но если сам митроп. Антоний не настаивал на распространении своего учения о сострадательной любви, как средстве нашего искупления, то об этом распространении стали заботиться его последователи».

Елена Концевич отмечала, что отношение к «догмату» разделило иерархов, несогласные стали подвергаться нападкам и ограничениям. Был изгнан, отправлен на покой и объявлен сумасшедшим архиеп. Феофан – за доклад в Синоде о догмате. Впрочем, мы уже убедились, какова участь тех, кто не примыкал к пресловутой группировке и не поддерживал «догмат».

И не только Елена Концевич обратила внимание отцов в Платине на тревожное положение в Церкви. Брат ее мужа, еп. Нектарий, премного пострадал из-за нового догмата, за который в Синоде особенно рьяно ратовал архиеп. Виталий Канадский. Когда на синодальном собрании обсуждался вопрос об официальном признании догмата, еп. Нектарий, обыкновенно кроткий и смиренный, не вытерпел и решительно заявил, что догмат разрушает самое основание Русской Зарубежной Церкви и дает повод прочим Церквям обвинять ее в ереси – и совершенно справедливо! Его поддержали и архиеп. Афанасий, и чуть позже архиеп. Андрей (он не присутствовал в тот день на собрании).

Тогдашний Владыка митроп. Филарет выслушал еп. Нектария и снял вопрос о «догмате» с повестки дня⁵⁴.

Это дело тем е кончилось. В начале 70-х годов вопрос о «догмате» всерьез угрожал православной миссии среди коренных американцев. В монастыре о. Пантелеймона прославлялся главный защитник нового догмата – архиеп. Виталий, его считали там истинным богословом и наилучшим иерархом в Русской Зарубежной Церкви. Поначалу о. Серафим и о. Герман полагали, что о. Пантелеймон и иже с ним заблуждаются в своей оценке лишь потому, что не знают всех сложностей жизни Русской Церкви – в его монастыре были в основном американцы и греки. По мнению о. Серафима, «архиеп. Виталий – не русский по духу, нет в нем простого благочестия и веры, присущих почти всем русским епископам и священникам. Сам же он гордится тем, что более «утончен и изощрен», чем они, и тщится преобразовать Синод, дабы соответствовал его мировоззрению. Будучи хитрым интриганом, он сделался самой влиятельной фигурой в Синоде (это он десять лет назад возглавлял травлю архиеп. Иоанна (Максимовича), коего не терпел именно за отсутствие «утонченности» и «управленческих способностей»). Образование он получил в иезуитской семинарии, иезуитом по духу и остался, хотя внешне держится традиций. Мы знакомы с ним лично, и многие уважаемые иерархи предостерегали нас».

Архиеп. Виталий заручился помощью о. Пантелеймона в издании нового журнала «Лоза истины», намереваясь сделать из него официальный печатный орган Русской Зарубежной Церкви на английском языке, презрев уже существующие «Православное Слово» и «Православную жизнь» (в Джорданвилле). От потребовал от всех приходов поддержать его новое издание и обязал подписаться на него. Отец Серафим заметил позже, что старания его не увенчались успехом. Журнал оказался «удручающе неудачным, что, собственно, мы и предрекали, зная, что и как пишет на русском архиеп. Виталий. Он не понимает, что нужно сегодняшнему читателю, и публикует лишь то, что сам считает «злободневным», чтобы самому предстать во всем блеске своей «утонченности» и щегольнуть перед образованной молодежью. И в итоге он смешон, ибо католики куда более поднаторели в том же самом».

После выхода в свет второго номера «Лозы истины» о. Серафим пытался предостеречь о. Пантелеймона и его сподвижников от опасного сотрудничества с архиеп. Виталием:

«Скажем прямо: мы не верим, что Владыка Виталий способен дать «единое на потребу». До сих пор его взгляды, изложенные и опубликованные на английском, – «правильны», но в русских публикациях он раскрыл себя полнее, и очевидно, что его «правильности» недостает искорки, некоторого трудноуловимого и трудноопределимого «благоухания Православия», – возможно, единственной черты в будущем, по которой будут распознавать и прилепляться к Православию. Не «правильность», а именно искорка привлекает людей, и коль скоро ее нет у Владыки Виталия – не возжечь людских сердец!»

Более всего встревожило отцов то, что Бостонский монастырь, столкнувшись с архиеп. Виталием и прочими иерархами из вышеназванной группировки, сам начал пропагандировать «догмат», цитируя самые сомнительные положения из писаний митроп. Антония и выдавая их за лучшие образцы богословия XX века. В монастыре находился английский перевод «Догмата искупления», и один из монахов писал, что они надеются издать эту работу.

В январе 1973 года о. Пантелеймону нужно было ехать на западное побережье на конференцию в один из приходов, тесно связанный с монастырем. К тому времени у о. Пантелеймона уже было много последователей среди духовенства и прихожан по всей стране, в основном из новообращенных. Для о. Никиты, приходского священника, к кому и собирался ехать о. Пантелеймон, это было большим событием, о грядущей конференции он даже уведомил через газету. Ждал он и о. Серафима с о. Германом, тоже полагая их своими сторонниками: они опубликовали хвалебные статьи как об о. Пантелеймоне, так и об о. Никите, назвав последнего «ревнителем Православия». Отец Никита послал в Платину два билета на самолет с припиской: «Непременно приезжайте!»

Обоим отцам было не приехать: в скиту гостил 12-летний крестный сын о. Серафима. Да и покидать свою обитель не хотелось. Тем не менее отцы решили, что о. Серафим поедет. «Нужно раскрыть им глаза на «догмат"», – сказал ему о. Герман. Поддержал поездку и еп. Нектарий, посоветовав подготовить доклад о «догмате».

Отец Серафим написал тезисы доклада по-английски, а более полно – на русском, для еп. Нектария. В первый и последний раз в жизни сел он в самолет и вскорости встретился с о. Пантелеймоном на конференции. Прочитал ему свой доклад, убедительно показав, что: во-первых, святые Отцы никогда ничего подобного не поддерживали (впрочем, сторонники «догмата» сами признавали это, но объясняли это тем, что за многовековую историю святые Отцы просто не смогли до этого «додуматься»); во-вторых, «догмат» порождает раскол – лишь «избранным», окончившим духовную академию, будет посильно понять, как мы действительно искуплены от законов греха и смерти; в-третьих, «догмат» низводит почитание Креста до мелкой сентиментальности; в-четвертых, происходит смешение того, что относится к человеческой, а что к Божественной природе Христа. В заключение о. Серафим сказал:

«Одним словом – пропасть несуразиц, их нельзя защитить, можно лишь извинить как проявление богословской увлеченности любящего пастырского сердца. Защищать «догмат» значит отказаться от святоотеческого в угоду «творческому» богословию митроп. Антония, опирающегося на собственный разум и чувства».

Отец Михаил Помазанский писал к отцам в Платину, что Православная Церковь защищена от этого нового учения своей литургикой, ибо бесчисленные древние тексты церковной службы изрядно указывают на искупление, осуществленные через Крестные страдания и Воскресение. Отец Серафим указал также, что «признание «догмата» открывает путь не только «творческому» богословию, но и многим реформам. Например, пересмотру богослужений. Уже если святые Отцы «недоучли» значение Гефсимании, когда составляли церковные службы, то эти службы должно пересмотреть, дабы устранить этот недостаток».

Отец Серафим убедительно просил о. Пантелеймона не публиковать английский текст о догмате, и тот согласился, не удержавшись, впрочем, от недоуменного вопроса: «Скажи, дорогой отец, неужто такой великий иерарх, как митроп. Антоний, и впрямь заблуждался?»

Позже обнаружилось, что о. Пантелеймон передал английский текст архиеп. Виталию – для печати. Тот опубликовал его в 1979 году и своем предисловии пошел еще дальше, чем сам автор «догмата», возведя «догмат» в абсолют, умалив значение Креста. Цитируя самые неудачные положения из книги, он называл новый «догмат» «истинным Божественным откровением», «гласом всей Православной Церкви», «чудом богословской мысли», «вершиной богоданной мудрости». Новый «догмат» сравнивался по значению с догматами Халкидонского Собора. Владыка Виталий подтвердил самые большие опасения о. Серафима, выразив желание создать новые церковные песнопения, которые бы в отличие от старых утвердили бы новый «догмат». Возобладай в Церкви мнение архиеп. Виталия, и частное заблуждение превратилось бы в страшную силу, в орудие создания богословия нового христианства, без Голгофы и без Креста. От христианства остался бы лишь фасад, лишь видимость истинного учения, таких подделок было немало и в прошлом.

Хотя «догмат» еще не был официально утвержден, архиеп. Виталий своим архипастырским влиянием всячески его рекомендовал, создавая видимость, будто фактически «догмат» уже принят. Этого больше всего и опасался о. Серафим. По его словам, «в миссии англоязычного Православия появилось препятствие, мешающее главному – знакомить с православным учением по наследию святых Отцов».

Создавшимся положением более других был удручен еп. Нектарий. А вскорости он узнал, что уже продается новая книга о «догмате» в одном из приходов о. Никиты, вверенных ему архиеп. Виталием. Еп. Нектарий кротко попросил о. Никиту воздержаться от продажи этой книги, на что тот ответил: «Владыка, да будь вы хоть ликом Христос – указания нам посылаются из Бостона» (т. е. от Владыки Виталия). Тогда еп. Нектарий пожаловался архиеп. Антонию. Но тот, будучи предан иерархической группировке, разделяя ее веру в «догмат», ответил, что книга будет продаваться. Еп. Нектарий настаивал, однако, на своем, грозя даже уйти на покой. Архиеп. Антоний прищурился и спросил: «А кто ж тогда, Ваше Преосвященство, позаботится о Вашей сестре?» Возразить несчастному старику было нечего. Лиши его архиеп. Антоний и без того скромного жалования, кроткий епископ, не умевший говорить по-английски, не смог бы прокормить слабую здоровьем сестру Веру, жившую при нем.

К отцам еп. Нектарий приехал совершенно «выпотрошенный» и чувств своих не скрывал: «Кроме вас у меня никого нет. В Сан-Франциско так одиноко! Ни за что не покидайте Русскую Зарубежную Церковь! Если уж вас выдворят -тогда ничего не поделаешь, но сами добровольно не уходите! Чтобы, когда объявят «догмат» учением Церкви, вы смогли встать на ее защиту. Поклянитесь, что послушаетесь меня!»

Хотя отцы и сомневались, что дело зайдет так далеко, они понимали, каково пастырское бремя епископа, давшего на хиротонии обет хранить учение Православное Церкви незапятнанным. И они также пообещали исполнить его волю. Время, однако, показало, что еп. Нектарий не преувеличивал опасность. Сегодня, более десяти лет после его кончины, архиеп. Виталий печатает огромным тиражом и посылает в ныне свободную Россию материалы о новом «догмате», тем самым смущая верующих. Исполняя клятву, данную еп. Нектарию, Братство преп. Германа предприняло ответные шаги: напечатало полный русский текст доклада отца Серафима о «догмате»⁵⁵, статьи архиеп. Серафима (Соболева)⁵⁶ и архиеп. Феофана Полтавского⁵⁷ о догмате искупления и историю их протеста против «взрывоопасного» учения митроп. Антония.

Традиционализм – совсем не то же самое, что подлинная верность традиции.

Рене Генон.

Фанатизм стесняет образ мыслей человека, истинная вера дает ему свободу.

Св. Макарий Оптинский.

Из всех современных философских доктрин, с которыми довелось столкнуться Алексею Янгу – сначала простым учителем, а потом директором школы – самым могущественным явилось учение об эволюции. Он видел, что многие родители не понимают самых убедительных научных доводов, опровергающих эту теорию, как не понимают и того, что учение это (зачастую намеренно) используют, чтобы подорвать основы христианского мировоззрения.

К таким родителям он решил обратиться со статьей, дабы раскрыть им глаза и показать, какую пищу для ума получают их чада. Он отослал статью на рецензию о. Серафиму, получил вскорости его замечания и благословение напечатать статью в «Никодиме».

А несколько времени спустя, к несказанному удивлению отцов, пришло весьма неодобрительное письмо о. Никиты по поводу этой статьи. Согласно воззрению отцов Бостонского монастыря, «эволюция – тема запретная», и о. Никита очень огорчился, что Алексей посмел высказаться против такого общепризнанного явления, как эволюция, о. Никита решил, что имеет дело с дерзким выскочкой, не освободившимся окончательно от «католических» замашек, а посему недостойным выступать с печатным словом. Платинским же отцам написал, что «прекращает всяческую помощь «Никодиму"».

Отец Серафим в годы своего становления глубоко изучал эволюционизм, его общественные, философские и духовные корни и пришел к заключению, что нынешние критики Алексея толком сами не понимают, что такое эволюционизм, ни с научной, ни с религиозно-богословской точек зрения. Алексею он написал: «Статья Ваша, видно, тронула нечто важное. По правде говоря, мы удивлены, что люди, так пекущиеся о делах церковных и экуменических, не дали себе труда задуматься над столь важным вопросом, как эволюция. Очевидно, они полагают, что вопрос этот вне сферы церковной жизни».

Отец Серафим посоветовал Алексею отнести незаслуженную критику на счет простой неосведомленности авторов, а не их ошибочных взглядов. «Ввязываться в полемику не стоит, – писал он, – лучше подготовить более аргументированное изложение этого вопроса». Отец Серафим также предупредил, что статья, несомненно, добавит Алексею «дурной» славы. Впрочем, не стоит огорчаться и «уходить в глухую защиту».

Но этим дело не кончилось. Алексей захотел напечатать в «Никодиме» статью о туринской плащанице, рассчитанную на читателей-католиков. Он отослал материал на отзыв о. Серафиму, и тот в письме отсоветовал печатать ее в первоначальном виде: обилие католических терминов введет в заблуждение православных. Увы, письмо запоздало: статья уже появилась в «Никодиме». Алексей, поразмыслив, решил, что на правку статьи уйдет слишком много времени и средств, а он не располагал ни тем, ни другим.

Статья о плащанице добавила критикам Алексея «улик»: вот, он как был католиком, так им и остался, не покаялся. Отец Серафим вспоминал: «Мы отослали о. Никите два письма в защиту Алексея. Признавая его ошибки, мы просили отнестись к нему так, как относился к нам Владыка Иоанн: он доверял миссионерам, одобрял их, не загонял в прокрустово ложе шаблонов, не подчинял признанным авторитетам. К великому нашему огорчению, о. Никита ответил, что в этом вопросе Владыка Иоанн допустил ошибку и что новообращенным иногда следует «давать хорошую взбучку«».

С подобными взглядами о. Серафим сталкивался не раз и не два. Он писал: «Мы пришли в ужас, узнав, что о. Пантелеймон с год назад предложил, чтобы миссионерской работой и священниками руководил Владыка Виталий, дабы избежать «ошибок» прошлого. Да, с «ошибками» будет покончено (хотя и это еще надо доказать), равно и с самим православным миссионерским движением в Русской Зарубежной Церкви. Точка! И никакой уже более терпимый иерарх не поможет. Страшен сам принцип «искоренения ошибок»».

Вскорости Алексей получил «открытое письмо» на 21-ой странице из Бостонского монастыря касательно напечатанных статей. Отец Серафим по этом поводу заметил:

«Автор письма поступил с Вами нечестно, использовав авторитет монастыря в борьбе с одиночкой. Автор следует всем новомодным философским течениям, но это всё преходяще. Монастырю сослужит плохую службу увлечение быстроменяющейся модой в ущерб истинно важным философским вопросам сегодняшнего дня. Молитесь Владыке Иоанну, чтобы наставил Вас. Помните: не всё зависит от «мнения» некоторых людей. Да и в трудную минуту многие вступятся за Вас».

«Открытое письмо» было напечатано в газете и разошлось по всей стране. Несколько лет спустя о. Серафим дал такую оценку действиям Бостонского монастыря и его приверженцев:

«Не тому огорчились мы, что они выступили против статей, а тому, как они это сделали. Из долгой переписки с Бостоном мы поняли, что они не допускали инакомыслия по важным вопросам: православная точка зрения, по их мнению, должна быть едина – во имя эволюции (!) и против «Плащаницы». Мы полагали, что православный люд имеет, по крайней мере, право обсудить эти вопросы в дружеской обстановке. Но Бостон считает, что вместо обсуждения всем должно признать мнение православных авторитетов. После этого они начали советовать всем «держаться подальше от Этны», ибо Алексей Янг – обычный католик. Увы, мы знаем людей, которые последовали этому совету.

Огорчились мы в первую очередь из-за того, что увидели: в недрах нашей Церкви создана политическая партия, и те, кто «не соответствует партийной линии», устраняются, предаются забвению или -того хуже – ими начинают пугать других.

Памятуя о русской традиции долготерпения, мы не предавали огласке то, что видели, не питали вражды к о. Пантелеймону и о. Никите – всё еще надеялись, что это лишь «недоразумение» и со временем всё образуется».

К 1973 году о. Серафим и о. Герман стали подмечать, что не только создана «политическая партия», но используются чисто политические уловки для достижения цели. К примеру, в 1972 году один из священников пресловутой группировки вдруг предложил Алексею Янгу объединить «Никодим» с их газетой, дескать, они рады будут помочь Алексею «облегчить» его труды.

«Нам показалось это странным, – вспоминает о. Серафим, – и мы посоветовали Алексею продолжать независимое издание. Потом уже догадались: таким путем группировка хотела прибрать к рукам «Никодим», чтобы в печать не проникало ни строчки, не согласованной с «партийной линией». Позднее «партия» предложила англичанину Эндрю Бонду помочь в распространении его издания «Старый стиль» в Америке, правда, с одним условием: ни одной статьи без их одобрения печататься не будет. В 1973 году мы тоже обратились к ним за помощью в распространении русскоязычного журнала, который мы в ту пору замышляли (правда, дальше замысла дело не пошло). Они, однако, потребовали также права печатать этот журнал. Мы поняли, что даже наши русскоязычные материалы пройдут непременную цензуру в Бостоне, и добро бы у русских, а то у новообращенных американцев, едва знакомых с русским языком.

Другой излюбленной политической уловкой партии были оговоры: распространялся слух, дескать, такая-то статья или такой-то человек «не соответствует партийной линии». Например, после публикации статьи о плащанице Алексей получил несколько писем от «группы товарищей» с уведомлением, что они отказываются от дальнейшей подписки на «Никодим». Вместо дружеской критики – ушат ледяной воды. Алексея в ту пору так огорчило подобное отношение, что он бросил бы издавать журнал, не поддержи мы его: отношение верующих у нас совсем не такое оскорбительно холодное»⁵⁸.

Итак, на многих примерах отцы воочию убедились, что новая партия, проводя свою линию, намеревается подчинить не только новообращенных американцев в Русской Зарубежной Церкви, но и самих русских.

«Сама попытка эта столь чужда православной духовности, – писал о. Серафим, – столь отвратительна, будто в Церковь нашу прокралось иезуитство». И не случайно, верхушка партии, принадлежа Русской Зарубежной Церкви, подпала влиянию архиеп. Виталия, получившего иезуитское образование. «Страшно смотреть, как кучка иерархов пытается утвердиться в Синоде, «используя» архиеп. Виталия, и как в свою очередь «использует» их он, заявляя русским, что великие греческие богословы (а не простые русские батюшки!) являются его защитниками и последователями».

На примере таких политиканов от Церкви, как архиеп. Виталий, в «партии» хорошо усвоили иезуитский принцип: цель оправдывает средства. Отец Серафим вспоминал, как в 1973 году на конференции он услышал об этом от одного из священников, но не придал особого значения его словам. Только позже понял он, сколь опасна клика. Священник тогда сказал, что «ради правого дела можно пойти на обман, подлог». Грустно, но мы убедились, как действует этот принцип, как оговаривают члены группировки тех, кто им не по душе, передергивают факты, критикуя неугодных, и т. п. Чтобы опорочить Алексея, они стали приводить выдержки из якобы написанного им. Отец Серафим посоветовал Алексею «трезво и спокойно отнестись к клевете, коль скоро в ход пошли несуществующие письма, и не отвечать на нее, как и подобает честному человеку. Пусть делают и говорят, что им вздумается».

Более прочего «открытые письма» группировки убедили отцов, что дела в Церкви обстоят совсем не благополучно. С 1973 года письма эти стали сочиняться уже не только против верующих Русской Зарубежной Церкви, «критике» подвергались даже ее глава и некоторые из иерархов.

«Письма эти оставили у нас гадливое впечатление, – писал о. Серафим. – Будь они даже справедливы в частностях, недопустим их тон, самоуверенный и глумливый, с оттенком холодного презрения».

Многие из этих писем являли собой целые трактаты, дабы поразить читателей эрудицией, хотя долгие богословские отступления почти не относились к теме письма. Один молодой новообращенный из Англии, получив подобную отповедь в свой адрес, огорчился не на шутку. Отец Серафим показал ему, что за этим письмом скрывается «холодное и расчетливое стремление самоутвердиться – и все под маской елейного благочестия и смирения.» Отец Герман, человек русский и прямой, прочитав письмо, лишь сказал: «Писавший это не верит в Бога». Он имел в виду, что всё святое, духовное, каноничное гнусно использовано в письме для целей тайных и совсем иного свойства. Нет в письмах православного сердца и духа. И ответа они не заслуживают. Ответь им хоть слово, эти врали его тут же переиначат и извратят.

Отец Серафим назвал подобное отношение «любованием собственной духовностью в зеркале». Он подметил, что все письма «партийцев» написаны словно одной рукой – так близки они по духу, хотя некоторых авторов отцы знали лично и особой идейностью не отличались. «Недавно, – писал о. Серафим, – натолкнулся на письмо из Бостона 12-летней давности. Как разительно отличается оно от нынешних. В ту пору монастырские подвижники были заняты трудами обыденными, некогда им было письмотворчеством баловаться. Так что же за эти годы произошло?!»

Для того, чтобы утвердить свои взгляды повсеместно в Русской Зарубежной Церкви, клика иерархов не удовольствовалась открытыми письмами, а принялась планомерно подрывать авторитет наиболее почитаемых православных наставников недавнего прошлого. Главным образом они ополчились на западное влияние в богословских писаниях – в соответствии с новомодными течениями. Как заметил о. Серафим, начиная со св. Никодима Афонского до архиеп. Аверкия, почти всем был приклеен ярлык «схоластов» и вменено в вину «западное влияние». «Партийные идеологи» пытались внушить верующим, что лучше разбираются в богословии, чем св. Нектарий Пентапольский, чем св. прав. Иоанн Кронштадтский (говоривший о «заслугах» Христа), архиеп. Иоанн (повелевший написать церковную службу западному святому блаж. Августину) и все оптинские старцы. Один из новых богословов даже сказал о. Герману, что работы свят. Феофана Затворника «с перекосом», т. к. автор пользовался западными источниками. Отец Серафим писал, что «подобные мнения только вредят делу возрождения христианской жизни, питаемых из чистых родников православной традиции».

Как и предполагал о. Серафим, шумиха вокруг «западного влияния» основывалась на полуправде. «Отец Михаил Помазанский, – писал он, – да и другие добросовестные богословы охотно подтвердят, что «западное влияние» коснулось богословских книг последнего периода русской и греческой истории, но «влияние» это было лишь внешним, не затронувшим сути православного учения. Иначе пришлось бы признать, что Православие утеряно в последние века и лишь сейчас стараниями «новых богословов» обретается Православие святых Отцов. И если согласиться с тем, что такие великие богословы, как митроп. Филарет Московский, еп. Феофан Затворник Вышинский, еп. Игнатий (Брянчанинов), архиеп. Аверкий, прот. Михаил Помазанский, равно и учение, которое они преподают в наших семинариях последнее столетие, не имеют отношения к Православию, тогда наше положение почти безнадежно, и где тогда искать авторитет, к которому прилепиться, дабы избежать ошибок и заблуждений нашего времени. «Новые богословы» учат: мы покажем вам, что истинно, мы растолкуем вам святых Отцов, мы привьем вам правильные взгляды. У нас лучшие переводчики, толкователи, православнее самих православных, и свят. Феофана Затворника, и митроп. Филарета Московского, и архиеп. Аверкия и всех прочих. Опасную игру затеяли «новые богословы»: подрубают сук, на котором сидят, зато и в этом верно следуют за архиеп. Виталием, ведь он заявил, что лишь его наставник, митроп. Антоний (Храповицкий), первым вызволил Православие из западных пут своим «догматом» искупления».

Отец Серафим убедился, что ярые ревнители «уставничества» в Православии смыкались в конечном счете с обновленцами вроде о. Александра Шмемана. И те, и другие разрывали связь времен, выкорчевывали ростки древнего святоотечества, взошедшие в недавнюю пору, почитали лишь себя истинными авторитетами. Богословы новой «уставнической» школы утверждали, что в силах отсеять все схоластические примеси богословия и вернуться к вере святых Отцов. То же самое сулил и Шмеман. В письме к одному священнику о. Серафим указывал, что «такой подход приведет к протестантству. Вы обнаруживаете изъян в православном богословии и полагаете, что лишь вы и ваши приверженцы способны его устранить, избавиться от «католического пленения» и вернуться к подлинным истокам. Само понятие «католического пленения» обыгрывается Шмеманом и его сторонниками с целью уничтожить идею преемственности традиции. НЕ УГОДИТЕ В ЭТУ ЛОВУШКУ! Немало выдающихся богословов последних веков пользовались терминами, которые сегодня кому-то не по душе. Но из этого вовсе не следует, что святые Отцы пребывали в «католическом пленении» и их надобно опорочить. В те же термины они вкладывали иной смысл, нежели католики, поэтому и спорить, собственно, не о чем».

Писал о. Серафим и о том, что «нормальному, без «перекосов», Православию не страшны влияния извне». Все нужное и ценное оно преобразует и впитает, а зашоренные «партии» сами отсекают себя от Православия.

Отец Серафим назвал узколобое уставничество «обновленчеством справа». Он писал:

«Православие по-бостонски – не что иное, как правое крыло «парижского православия» – реформированного, «правильного», порожденного человеческой логикой, вне святоотеческих традиций. Это страшное искушение нашего времени».

В одной из статей о. Герман обозначил отличительные черты «обновленного» (слева и справа) православия: «С налетом злободневной критики, по форме слова блестящи, изящны и безукоризненны, но нет в них любви, чувства родства к тем, кто передавал традиции, а значит, нет и корней, живой связи со святоотечеством, даже когда можно связаться непосредственно с носителем этих традиций».

Говоря об отсутствии корней у неотрадиционалистов, о. Серафим писал: «Они всё пытаются создать сами, не опираясь на авторитеты прошлого и традиции. А их корни – это сегодняшняя Америка, отсюда и современный стиль писем и полное непонимание значения, религиозных основ и содержания «эволюции». Мы уже убедились на примерах (особенно, когда «традиционалисты» пытаются толковать о русской духовности, в чём ничего не смыслят), сколь легковесны их суждения, подкрепленные лишь впечатлениями и прихотью, но никак не солидными богословскими знаниями. Русским старцам они не верят (равно и греческим, как нам кажется.) Постоянно хвастают, что только они «великие богословы», отыскавшие утерянные традиции. Однако богословие их примитивно и поверхностно, особенно в сравнении с работами великого богослова истинного святоотеческого Православия – нашего о. Михаила Помазанского из Джорданвилля, мыслителя тонкого и глубокого. «Молодые таланты богословия» его просто не замечают. Мы сами, не будучи богословами, нередко прибегали к советам как о. Михаила, так и других богословов, которых мы уважаем, кому доверяем. Мы знали, что получим верные ответы на все вопросы, не полагаясь на свое, возможно, ошибочное суждение».

Одним из объектов нападок новых богословов был катехизис XIX века митроп. Филарета Московского, который в отличие от более позднего катехизиса митроп. Антония (Храповицкого) давал истинное учение об искуплении. Работу митроп. Филарета называли и «католической», и «ужасной», хотя именно этот катехизис архиеп. Иоанн неизменно рекомендовал новообращенным.

Нападкам подвергались и некоторые святые, которых новые богословы считали неправославными, а то и вовсе еретиками, и предлагали изъять их имена из календаря. Как огорчился о. Серафим, прочитав в газете бессмысленную ругливую статью о горячо любимом им блаж. Августине. Всех, почитающих этого святого, статья объявляла «невеждами в богословии» с «католическими душами». Отец Серафим в письме к Алексею Янгу отметил, что среди «невежд» оказались и архиеп. Иоанн, и св. Никодим Афонский, и все последователи греческой и русской богословской традиции XIX и XX веков, не говоря уже об Отцах 5-го Вселенского Собора. «Во всем мире православные почитают блаж. Августина святым, хотя и оговаривают его (богословские) заблуждения, так же, как и в случае со святым с Востока Григорием Нисским».

Бесцеремонные нападки на блаж. Августина показали о. Серафиму, что «новые богословы» сами не вправе обсуждать богословские вопросы. «И не потому, что не умны или не начитаны, – писал он, – а потому, что уж больно рьяно тщатся доказать всегда свою правоту. Нет, это совсем не в духе православного богословия». В другом письме читаем: «Истинная православная позиция в том, чтобы, усомнившись в чьих-то взглядах, задаться вопросом: а что думают по этому поводу наши старцы? Что писали святые Отцы недалекого прошлого? И лишь уважительно осмыслив их мнения, получить собственное представление о том или ином вопросе. Всякий, кто читал «Исповедь» блаж. Августина и проникся состраданием, вряд ли охотно изымет его из календаря. Ибо в «Исповеди» пылкая вера и любовь, т. е. именно то, чего так недостает в церковной жизни сегодня!.. Именно благодаря «Исповеди» блаж. Августин столь важен нам, «пленникам Запада» и его философии».

Любопытно отметить, что архиеп. Иоанн относился к ошибкам в учении блаж. Августина о милости так же, как и к «догмату» митроп. Антония, то бишь как к частному заблуждению, которое не следует ни принимать, ни защищать, но нельзя и использовать для обвинения праведника в ереси. Отец Серафим вспомнил, как однажды он спросил архиеп. Иоанна, как следует относиться к «догмату», и Владыка незамедлительно провел параллель с блаж. Августином. Из той беседы о. Серафим вывел: «Если считать блаж. Августина еретиком, таков же и митроп. Антоний, если же принимать последнего, невзирая на его заблуждения, тогда следует признать и блаж. Августина». Такое понимание шло вразрез с логикой «новых богословов»: отрицая блаж. Августина, они превозносили митроп. Антония как единственного учителя в нынешние времена, свободного от «западного влияния».

И еще одного святого неотрадиционалисты тщились «изъять из календаря» – последнего императора Византии Константина XII. Когда о. Герман и о. Серафим напечатали свой первый церковный календарь, следуя традициям православных календарей России, один из новых богословов в письме потребовал «удалить этого еретика», очевидно, вменяя св. Константину в вину присутствие на «западной» литургии. Отец Герман едва не уступил требованию, но о. Серафим твердо сказал: «Давай сначала посоветуемся с архиепископом Аверкием». Вскорости от него пришел ответ, подтвердивший, что император Константин XII «замечательный» святой, те же, кто его не признает, – «щенки в богословии». И о. Серафим решил – быть этому святому в календаре!

– Вот ты и попал в «западный плен», – подшучивал о. Герман.

– И хорошо! – откликался о. Серафим. – Значит, я вместе со святыми Отцами, которых обвиняют в том же.

Под западным влиянием, как объяснил он о. Герману, находятся именно те, кто ставит мнение одного человека (их «партийного» лидера) выше достоверной традиции. Именно из-за такого неверно истолкованного «послушания» и возникли богословские заблуждения в современной католической Церкви. В одном из писем он сетовал:

«Неужто Православие в Америке так зашорено, что должно повиноваться диктату какого-нибудь специалиста-знатока и неукоснительно следовать «партийной линии» в любом вопросе?! Это противоречит тому, чему учил Владыка Иоанн, всей его миссионерской деятельности».

Такую зашоренность, узость взглядов о. Серафим назвал «уставничеством» или «недугом правильности». Болезнь эта, как он видел, очень заразна среди людей молодых, как новообращенных, так и урождено православных. «Сверхправильные пастыри дают простые ответы на сложные вопросы, что весьма привлекает тех, кто еще не тверд в вере. Многие новообращенные тянутся к «правильности» как младенец к соске. По-моему, им куда полезнее для спасения души чуток отступить от «уставничества» да прибавить в смирении».

Современный, узкологический подход «сверхправильных» богословов ставится выше простого верования православных греков «старой традиции». Отец Серафим понимал, что и многострадальным русским новый подход совершенно чужд. Он писал: «Всем этим «мудрецам» недостает главного в православной жизни, на что указывали святые Отцы, – страдания. Новая «мудрость» рождена в праздном умствовании, в бесплодных и бессмысленных спорах. Истинно глубокой является мудрость выстраданная (какую Господь ниспослал нынешней России), хотя она и не даст «красивого» ответа на всякий глумливый вопрос. Так давайте проникнемся этим страданием. И милость Господня пребудет с нами!»

«Новые мудрецы» нашли простой ответ даже на такой сложный вопрос, как взаимоотношения разных православных Церквей. «Уставники» утверждают, что все Церкви, держащиеся нового календаря или свободных экуменических взглядов, – еретические и «ущербные». И вообще, их нельзя назвать Церквями, а их таинства благодатными.

Между прочим, ведущие из новоявленных «мудрецов» до вступления в Русскую Зарубежную Церковь принадлежали как раз к одной из новых «еретических» Церквей, к новостильной Греческой Архиепископии, и были ею отстранены от священнослужения. Русская Церковь приняла их из любви, полагая, что кара незаслуженна. Защищали их и о. Серафим с о. Германом. Однако сами отлученные отцы измыслили так: дескать, Греческая Церковь не несет благодати Божией, а потому и не вправе лишить их сана! По их логике выходило, если признать благодатность Греческой Церкви, следует признать и правомерность их наказания, то бишь пожизненный запрет на священнослужение. Их холодная «правильная» логика не допускала прощения или иного выхода.

На беду у одного из них брат всё еще продолжал служить в Греческой Архиепископии. Приехав однажды в Платину, этот «правильный изгой» гордо заявил о. Герману: «Конечно же, я не молюсь за брата!» Речь шла о поминовении православных во время литургии. Ошеломленный о. Герман тут же пошел к о. Серафиму:

– Представляешь! Он говорит такое о родном брате, их обоих рукополагал один и тот же епископ!

Отец Серафим лишь оторопело воззрел на собрата, потом сказал со вздохом:

– Что ж, он и в этом «правильный».

А мать о. Германа, слыша подобные истории о «сверхправильных», сказала однажды: «Ну, может, они и православные, да только христиане ли?»

Когда в «Православном Слове» появился призыв помочь голодающей Уганде (а положение там было аховое: не хватало одежды, не говоря уж о духовной литературе и иконах), один из «уставников» спросил отцов в письме, а уместно ли считать братьями православных африканцев, ведь они приняли новый календарь, принадлежат к новой «безблагодатной» Церкви, и нужно ли таким помогать. «Лучше я, чем могу, посодействую достойной православной семье или организации», – писал он.

– Ну, как бороться с этим равнодушием и высокомерием? – воскликнул о. Серафим, прочитав письмо.

– Даже еретику, на смертном одре взывающему о помощи, мы не вправе отказать! – сказал о. Герман.

Точка зрения «радетелей устава» на благодать, точнее, на безблагодатность, доставила немало хлопот Русской Зарубежной Церкви. Заправилы этой группировки представляли дело так (особенно впечатлительным новообращенцам), будто иерархи Русской Зарубежной Церкви считали ее единственной в мире истинно православной, остальные же Церкви – «безблагодатными». Отец Серафим заметил по этому поводу: «Наши иерархи никак не желают внести ясность в этот вопрос, отделить черное от белого. Убежден: наши епископы – все до одного! – и не помышляют называть эти Церкви «безблагодатными». Напротив, признают за ними благодать Божию, во всяком случае не отрицают ее».

В Греции представители уставничества решили наладить «политические» отношения меж Русской Зарубежной Церковью и наиболее радикальной группировкой радетелей «старого стиля» (календаря) – «матфеистами», которые предавали анафеме не только Церкви, перешедшие на новый календарь, но всякую с ними сотрудничавшую. Однако затеявшие интригу сами от нее и пострадали: «матфеисты» разобрались, что Русская Зарубежная Церковь совсем не такая, какой хочет себя показать, и сочли ее чересчур «либеральной».

. В 1976 году в разгар буйствования «уставников» о. Серафим объяснил в письме к одному из новообращенных, почему ему не по пути с этими новыми «ревнителями» веры:

«Их «непреклонность» в церковной политике выходит на первый план, а духовность остается на втором. Не мудрено, случись, например, мне призадуматься над тем, как и чем «правильнее» сегодня выражать ревность о вере, – и покоя в душе как не бывало. За одним вопросом последует другой: с какими Церквями порвать, как к этому отнесутся люди, что скажет Греческая Церковь (и, собственно, какая из?), каково мнение митрополита? У меня уже не останется ни времени, ни желания черпать вдохновение в пустыни, в книгах святых Отцов, в чудесной жизни угодников прошлого и настоящего, жизни в мире горнем. Конечно, в наше время нельзя игнорировать вышеприведенные вопросы, но, право же, не стоит забывать о главном».

В ту пору о. Герман опасался, как бы «сверхправильные» не возобладали и не стали бы задавать тон среди новообращенных в Православие американцев. Отец Серафим, однако, не разделял таких опасений, хотя самого его и ранил радикализм, совративший немало людей. Он приводил слова Авраама Линкольна: «Можно одурачить всех на некоторое время, можно одурачить некоторых навсегда, но всех навсегда одурачить невозможно».

По тому, как разворачивались события, о. Серафим предрек: со временем «сверхправильные» усилят свое влияние и устроят великий раскол, этакий путч внутри Церкви, однако успехом он не увенчается, и кончат бунтари маленькой, закосневшей в своих догмах сектой, и никакого влияния у них уже не будет. «Всё кончится как кошмарный сон, – писал он Алексею, – пока же нам предстоит немало пострадать. Похоже, нас крупно предали. Мы долгие годы верили, что люди эти с нами единомышленны и единодушны и беззаветно трудятся на ниве миссионерства в Америке. На деле же все эти годы они лишь прославляли себя, обманывая доверие простодушных русских епископов, священников и мирян. Боюсь, что и наши публикации прошлых лет о «ревности в вере» помогли взрастить такое чудище!»

Разочарованы, разумеется, были обе стороны. Вожди новой «партии», взлелеянные во многом стараниями платинских отцов, полагали, что те теперь присоединятся к их движению и станут выполнять «указания из Бостона». Велико же было их разочарование, когда они наконец поняли, что отцы не поступятся независимыми взглядами. Поначалу партийцы думали, что о. Серафим жаждет «правильности», как и они. Но то было заблуждение – о. Серафим жаждал Истины, а это совсем иное. Он писал:

«Они построили себе карьеру в Церкви на зыбком, хотя внешне и красивом фундаменте: на предпосылке, будто главная опасность для Церкви в недостаточной строгости. Но нет, истинная опасность сокрыта глубже – это потеря аромата Православия, чему они сами и способствуют несмотря на всю свою строгость. Не спасет она нас, коли не «осязаем» и не «обоняем» мы Православия».

В последующие годы о. Серафим положил немало сил и затратил уйму времени, объясняя «уставничество», вновь призывая вернуться к православному сознанию, дарованному нам святыми Отцами. Отец Серафим противопоставлял последнее всем разновидностям богословия неотрадиционалистов. Нужно было не просто писать статьи, но тщательно продумывать ответы тем, кто обращался с вопросами о «новой волне» в Церкви.

Позже о. Герман признает, что, пожалуй, то была пустая трата времени. По словам самого о. Серафима, обращались к нему «студенты, играющие в Православие», которым просто хотелось выделиться в своей среде. Способных глубоко и серьезно мыслить, подобно о. Серафиму, не было. Их совсем не интересовали слова о. Серафима, тем более, если они расходились с «партийной линией». Похоже, он мог удачнее распорядиться своим временем, душевными и умственными силами.

Но так ли уж напрасны были его старания? Как мы уже убедились, «бацилла правильности» (в разных, куда более утонченных формах, чем описанные) грозила многим – это и впрямь великое искушение для православных последних времен, когда «остывает любовь людская». Ведь «правильность» входит в само понятие Православия, то бишь правой, правильной веры. Ключевой вопрос современности, стоявший перед о. Серафимом, таков: «Как остаться правильным (православным) верующим и не впасть в упоение от собственной праведности?»

Ответив на этот вопрос, о. Серафим весьма помог своим современникам выбраться с обочины на дорогу Православия. Он сам лицом к лицу столкнулся с «правильным» экстремизмом. Не будь этого, его статьи и впрямь оказались бы малополезными: рассказ о собственном опыте помог другим избежать тех же ошибок. Теперь же его обращение к современникам звучит отрезвляющим предостережением от скатывания влево или вправо на обочину обновленчества, от слепого следования букве закона, от чисто внешнего «традиционализма», лишенного сути – любви! «Под любой оболочкой может скрываться подделка», – писал он.

Не следует приуменьшать и значения этой борьбы для роста его собственной души. Ведь и он начинал как «ревнитель Православия», и необходимо было проникнуть в суть этой ревности, пройти многолетний путь страданий, дабы получить правильный ответ, дабы сбросить путы холодного, умозрительного, доступного лишь «избранным» понимания христианства, не изменяя, однако, делу истинного Православия. В итоге, как мы убедимся, он добьется редкого сочетания качеств: непреклонного борца за истину и чуткого, доброго православного сердца. Отсутствие именно этих качеств отличает ревнителей мертвящего «уставничества» от истинных носителей живой традиции, таких, как иеромонах Серафим, как архиепископ Иоанн.

Сегодня надобно мыслить глубоко, вне общественного мнения, иначе не узреть всего величия всех творений Божьих, описанных в книге Бытия. И помогут сбросить эти оковы с наших закабалённых душ святые Отцы – самые изощрённые, самые учёные мыслители своего времени.

О. Серафим (Роуз).

«Одно время я полностью уверовал в эволюцию, – признавал в 1973 г. о. Серафим, – и не по глубокому убеждению, а потому, что в неё тогда верили все, полагая, что «эволюция – неоспоримый факт», а факта не опровергнешь. Позже я серьёзно принялся размышлять над этим вопросом и вскорости убедился, что далеко не всегда так называемая наука оперирует фактами, скорее она полагается на нечто философски-размыслительное. И тогда я мало-помалу стал отделять научные факты от научной философии». Как подметил о. Серафим, «теория эволюции развивалась рука об руку с философией (начиная с Декарта) задолго до того, как появилось её научное обоснование».

Но эволюция – это не просто философия под личиной науки. «Это вроде научно-философского богословия, – писал о. Серафим, ‒ продукт веры (хотя веры скептической). И по её популярности сегодня можно судить не только о низком уровне богословия, но и о почти полной утере простого здравого смысла. Помню, на первом курсе преподаватель зоологии распространялся о «великих идеях человека». Самой великой ему представлялась «идея эволюции», он ставил её выше «идеи Бога».

Уже много воды утекло с тех пор, как о. Серафим определил веру современного человека – хилиазм, возможность нашему падшему миру достичь совершенства. Этому верованию эволюция – постепенное развитие от низших форм к высшим – приходилась как нельзя кстати. Все посылки хилиазма логически следуют из теории эволюции, как подметил о. Серафим.

Он называл эволюцию (вместе с хилиазмом вообще) глубинным, едва ли не врождённым предрассудком, овладевающим умами людей вопреки логике и здравому смыслу. Неудивительно, ведь теория эволюции вдалбливается всякому чуть ли не с колыбели, и потом очень трудно отрешиться от этого, дать трезвую оценку. Эволюция – не просто безобидная идея, а враждебное Православию мировоззрение.

В XVII веке научная «вера» была иной: верили в ньютонову модель вселенной, управляемую законами высшего порядка, в том числе и Божественными. Столетие спустя Вольтер высмеял её в «Кандиде», и мода переменилась. И эволюция – всего лишь преходящее модное увлечение, указывал о. Серафим. «Православие же не следует современным философским течениям, у него своя философия, основанная на Откровении. Святые Отцы дают чёткое богословское объяснение и происхождению человека и всему тварному. И объяснение это ни коим образом не связано с мимолётными философскими модами… Наша философия не от мира сего – вот ответ на все домыслы современного человека!».

Изучив святоотеческие труды о происхождении человека и вселенной, о. Серафим убедился, сколь точно и ясно всё изложено. «После этого поражаешься, как велика власть «эволюции» даже над просвещёнными умами православных. Крепко держит человека мир сей и его модные идеи!»

После своей статьи о эволюции Алексей Янг получил три открытых письма. Некий монах из «сверхправильных» написал более 60 страниц (!), блуждая вокруг да около эволюции, но не касаясь её напрямую. Он утверждал, что эволюция (которую он рассматривал как научный факт, а не как философскую теорию) – это низшая ступенька познания, и людям высокодуховным, воспарившим на большие высоты, вообще не нужна. По его разумению, если ребёнок из православной семьи, придя домой из школы, рассказывает матери, что узнал на уроке, будто человек происходит от низших приматов, матери лучше всего ответить так: «Сынок, Господь создал нас по своему разумению, и никто не может объяснить или понять Его воли. Мы можем лишь благодарить Господа за то, что создал нас».

«Либо мы сошли с ума, либо о. N воспарил в облака и уже не замечает, что творится сегодня в мире, что происходит в умах людей – это ли не забота православных христиан? – писал Алексею о. Серафим. – Пытаясь пренебречь ответом на насущный вопрос, автор письма отнюдь не показывает, что сам находится на высшей ступени познания (как ему хотелось бы представить), скорее он использует свои «высшие» познания для весьма «низких», приземлённых целей. Мы весьма огорчены такой узостью взглядов. Ответ матери православному сыну-школьнику по сути ответ самого автора письма на вопрос об эволюции… Неужто он не видит, сколь противно христианству такое, с позволения сказать, «научное» образование? Его ответ подталкивает подростка принимать всё, чему учат в школе, потому что мы, разнесчастные христиане, с высоты своей образованности не видим малого».

Отец Серафим показал, что такая нечёткая позиция объясняется неполной уверенностью людей в эволюции (Поскольку она явно противоречит и Священному Писанию, и Священному Преданию), с одной стороны, и страхом оказаться среди «отсталых ретроградов», с другой. Отец Серафим не ведал подобной раздвоенности. Он писал: «Я считал и считаю, что теория эволюции (со всеми её ответвлениями) – это важная часть интеллектуального наследия современной Америки, от которого я отказался, приняв Православие. Мне и в голову не могло прийти, что всякий сознательный православный христианин сочтет эту теорию чем-то маловажным, особенно сейчас: от неё отреклись многие учёные (из сугубо научных соображений), а сторонники явно обнаружили свою лжерелигиозность и теорию эволюции взяло на вооружение масоно-экуменическое движение и все лжерелигии».

Отец Серафим обнажил связь между целями эволюционизма и экуменизма – хилиазм, создание «нового порядка», при котором все прежние устои являются «относительными», «применительными лишь к отдельной эпохе» и заменяются новыми. В этой связи ему было чрезвычайно важно познакомиться с работами Тейяра де Шардена, одним из авторитетных глашатаев «нового христианства». Палеонтолог по профессии, философ‑католик Тейяр де Шарден довёл теорию эволюции до её логического конца – хилиазма. Он писал: «Современный мир эволюционирует, постоянно меняется, поэтому нужно переосмыслить старые, устоявшиеся взгляды на духовную жизнь и по-новому взглянуть на основополагающее учение Христа». Тейяр де Шарден рассматривал совершенство и бессмертие грядущего не как неотмирность (в соответствии с традиционным христианским учением), а как результат преобразования мира сего путём эволюции. В этом мире, согласно Тейяру, появится сверх-Христос, этакий синтез Христа и всего вселенского. Он, по утверждению Тейяра, объединит все религии мира: «Слияние всех религий под началом «всеобщего» Христа, удовлетворяющего требованиям каждой, по-моему, единственный путь преобразования мира, в котором зародится религия будущего». Очевидно, что это будет религия антихриста, нового лжеспасителя, который сулит царство духовности в мире сем.

Отец Серафим так отзывался о взглядах Тейяра де Шардена: «Он в полном согласии как с современным мировоззрением, так и с католичеством – и то, и другое сейчас устремляется к новому миропорядку. На первый взгляд Шарден резко расходится с католичеством дня вчерашнего, однако, если копнуть глубже, он не только плоть от плоти его, но и восхитительно точно выражает сокровенные духовные чаяния вероотступника Рима: использует неотмирность для достижения мирских целей хилиазма, или, говоря словами нынешних римских пап, «для освящения мира сего»… Тейяр верно подметил, что эволюция – коль скоро она истинна – не может обособленно существовать в человеческом сознании. Он даже не пытался «примирить» теорию эволюции с отдельными положениями христианского учения, справедливо полагая, что такое «примирение» попросту невозможно. Для него эволюция – это новое «откровение» человечеству, и сейчас оно нежданно-негаданно спасёт оставшихся христиан. В свете эволюции коренным образом переменится всё: не только «старые устоявшиеся взгляды» на Священное Писание и Священное Предание, но и отношение к жизни, к Богу, к Церкви».

Потому-то о. Серафим и расходился во взглядах с «новыми ревнителями»: они боролись лишь с теми современными течениями, которые непосредственно угрожали Церкви (как масонство, экуменизм), не обращая внимание на прочие явления, как эволюционизм. В ответе одному из критиков Алексея Янга о. Серафим писал: «Не понимаю, как можно отрицать, что все современные учения суть одно. Они сложились вне Церкви, их породили философы-атеисты и они распространились далее, дошли до Церкви, уже видоизменившись, стараясь быть «модными» направлениями философии и всем угодить. «Эволюционизм – одно из таких учений, пока оно вроде безобидно для Православия. Но взгляните, что оно сотворило с католичеством! Ведь полнейший распад Римской Церкви за последнее десятилетие напрямую связан со «вспышкой» тейярдизма (до недавнего времени книги его были запрещены).

Мы искренне удивлены, что Вы и Ваши коллеги, как мне помнится, заявили, что не читали книг Тейяра и не знакомы с его идеями. Неужели вы ждёте, когда они ударят и по православной Церкви, и лишь тогда начнёте их изучать? Несомненно, тейярдизм – это «христианство» (в т. ч. и «православие») будущего, точнее, его метафизическое обоснование (как это перекликается с современным «чудодейством»). И сейчас самое время разобраться, что угрожает нам. И только во благо, что положение Алексея (положение мирянина, ранее не знавшего Православия и увлечённого духовными исканиями и философией эволюционистов) позволяет ему узреть то, что не могут рассмотреть опытные православные (духовенство, монашество), нашедшие в Православии благодатный приют. Как ликовал я сам, приобщившись в своё время Православия, поняв, что в этом пристанище смогу полностью изменить свою мысль и дух, избавиться от засилья идей, царящих в обществе (эволюционизм – одна из ключевых). Правда я заметил, что другие, принявшие Православие, не вполне это понимают. Они продолжают толковать о новомодных идеях, о том, как их понять, принять или раскритиковать с православной точки зрения. Какое неверное представление! Ведь это два разных мира, и различий между ними больше, чем меж английским и китайским языками…

Мы полностью согласны с Алексеем в том, что идея эволюции – самая опасная для православного христианства сегодня. Возможно, в ней сокрыт ответ на вопрос: каков будет натиск на Церковь со стороны антихриста, какова будет его философия (а она существует!)».

Отец Серафим понимал, что ведёт борьбу не столько с атеистической несуразной «эволюцией» физического мира, сколько с более изощрёнными и неочевидными формами эволюции духовной. «Она даже не столько изощрена, сколько «размыта» и неявна, – указывал он. – Так называемая божественная эволюция, как мне кажется, есть измышление тех, кто боится, что эволюция мира физического уж слишком «научна», вот они и подсовываю Бога то там, то сям, чтобы хоть как-то примирить богословие с «последними научными открытиями». Но такое противоестественное толкование может удовлетворить лишь самые дремучие умы (для которых всё, что не укладывается в рамки, скажем, второго закона термодинамики, ниспослано Богом). Ни богословам, ни учёным это не подходит, ибо смешивает богословие и науку. Эволюция духовная, однако, применяет «законы» эволюции физического мира к духовной области. Результаты чудовищны и неприемлемы ни с научной, ни с богословской точки зрения: нелепица и путаница, изложенная причудливым языком в стиле Тейяра де Шардена. И то и другое целиком зависит от признания эволюции физического мира, отвергни её – и рухнет вся система эволюции духовной. Кроме того, «научная» и «духовная» эволюция противоречат одна другой, ибо главная цель эволюции физического мира – найти объяснение этого мира вне Бога, т. е. такая теория по своей природе атеистична. И смешно наблюдать некоторых «богословов», старающимися поспеть за новейшими «научными» изысканиями, дабы «не отстать от времени».

В то время, когда о. Серафим писал эти строки, среди православных «богословов» было модно проповедовать эволюционизм. Издаваемый Американской Митрополией журнал для юношества «Забота» поместил статью под названием «Эволюция как способ Божьего творения». Автором являлся Феодосий Добжанский, известный сторонник теории эволюции, он только что получил докторскую степень Honoris causa в Свято-Владимирской семинарии. Отец Серафим написал по этому поводу: «Перед вами доводы православного эволюциониста. Вчитайтесь в ответе: верит ли этот человек в Бога, как подобает православному? Нет! Он верит на современный лад, как деист. Показательны заключительные строки его статьи: «Один из величайших мыслителей нашего века Тейяр де Шарден писал: “Что такое эволюция? Теория, научная система взглядов, гипотеза? Она неохватна, это краеугольный камень, на котором зиждутся все теории, все системы. Соответствие эволюции и есть критерий научности и истинности. Эволюция – свет, озаряющий все факты действительности, путеводная звезда, за которой должна следовать наша мысль”».

Задолго до этого Тейяра превозносили богословы парижской школы, «шагавшие в ногу со временем». Один из них, о. Иоанн Мейендорф, писал, что «Тейяр наделён глубочайшим святоотеческим провидением»1, а другой, Никита Струве, отмечал, что Тейяр преодолел отрицательное отношение к миру, глубоко укоренившееся среди христиан.

Столь велико невежество людей в Священном Предании, что любой «богослов» может сказать что угодно, приписав святым Отцам, и это сойдёт ему с рук, – сетовал о. Серафим. – Особенно это касается эволюционистов: они приводят пространные «обоснования» и «подтверждения» своей новомодной «веры», кивая на святых Отцов».

Именно «верой представлялся эволюционизм всем «живым звеньям святоотечества», известным о. Серафиму: и прот. Михаилу Помазанскому, и доктору И. М. Андрееву.

Нападавшие на статью Алексея Янга держались другого духовного авторитета, д-ра Александра Каломироса, сторонника теории эволюции. До этого о. Серафим весьма высоко ценил его работу «Против ложного единства», развенчивающую экуменизм. Будучи незнаком с другими работами этого греческого богослова, вышедшими на греческом, и огорчаясь тем, что уважаемое имя постоянно ставится ему в пику, о. Серафим написал Каломиросу с просьбой изложить его взгляды. Тот пообещал прислать исчерпывающий ответ на английском с цитатами из святых Отцов. Алексею о. Серафим сообщил, что ждёт ответа «с открытым сердцем и надеждой, что получит подтверждение тому, чего опасались: его превратно истолковывают, пытаясь представить сторонником эволюции».

Прошло несколько месяцев, отцы получили обширное, на сорока страницах послание от Каломироса. Отец Серафим потом признался Алексею, что оно потрясло его до глубины души, он не ждал такого неприкрытого и необузданного натиска эволюционизма, от утверждения о «преображённом» звере Адаме» до ультиматума: «кто отрицает эволюцию – тот отрицает Священное Писание». Но с одной стороны письмо даже порадовало о. Серафима: впервые пред ним предстал авторитетный оппонент, настоящий православный эволюционист, откровенно заявляющий о своих взглядах, в то время как другие боятся выступать открыто, чтобы не оскорблять тех, кто по слабости веры подпал «западному влиянию».

Отец Серафим писал, что «со святоотеческой точки зрения ответ Каломироса слаб. Свои взгляды он основывает на двух-трёх цитатах из святых Отцов, толкует их весьма вольно… Очевидно к их работам Каломирос обратился, будучи уже уверенным в своей правоте, в том, что эволюция – неоспоримый факт. Он явно не дал себе труда задуматься и проверить «очевидность» этого факта». Поэтому поначалу нам нужно воззвать к его мысли, а не сопоставлять с учениями святых Отцов доводы, основанные на современной западной «мудрости»… Каломирос – не богослов, но смело берётся за святых Отцов и… попадает впросак… Он очень невнятно толкует сам термин «эволюция», полагая, что развитие человека из эмбриона и есть эволюция, равно как и существование различных рас».

Отец Серафим всецело сосредоточился на ответном письме. Оно получилось почти что таким же длинным. С первых строк он пояснил, что «большинство споров между сторонниками и противниками эволюции бессмысленны, ибо спорят о разном… Поэтому сразу же уточню, что я понимаю под словом «эволюция» (толкование это есть во всех учебниках)… Это узконаучная теория о том, как появились на свете живые существа во временно́й их протяжённости: «посредством преобразования одного вида в другой, от простых к сложным; этот естественный процесс занимает миллионы и миллионы лет…» («Общая биология» Сторера)

Поясню, я никоим образом не отрицаю факт изменения и развития в природе, того, что человек вырастает из эмбриона, а большой дуб из крохотного жёлудя, того, что появляются новые разновидности организмов, что существуют разные расы людей, как и разные породы кошек и собак или фруктовых деревьев, но всё это не эволюция, это изменение в рамках одного вида. Они никоим образом не доказывают, даже не дают повода думать (если, конечно, взгляды ваши не плод веры), что один вид может развиться в совершенно иной и что вся ныне существующая природа – результат развития примитивных одноклеточных организмов…

Ни сторонники, ни противники эволюции не станут отрицать, что свойства всякой твари могут меняться. Но это ещё не эволюция, никто не доказал, во-первых, что один вид может, изменяясь порождать другой, во-вторых, что эти изменения носят непрерывный и обратимый характер».

Отец Серафим привёл обширные цитаты из работы св. Василия Великого «Шестоднев», показав, что святой Отец говорит об изменениях внутри конкретного вида тварей Божьих и выступает против «трансформации» (переход из одного вида в другой, то бишь эволюции). «Совершенно очевидно, – писал о. Серафим, – что святые Отцы не верили в подобные теории, да и сформировалась эта теория эволюции лишь в наше время. Уверен, Вы согласитесь со мной, что мы не вправе вольно толковать Священное Писание, а должны держаться толкования святых Отцов. Боюсь, что те, кто сейчас старается переосмыслить Книгу Бытия, не следуют этому принципу. Некоторые воители так рьяно ополчаются на протестантский фундаментализм, что ударяются в крайность и клеймят всякого, кто пытается «дословно» истолковать Священную Книгу Бытия. И невдомёк таким воителям обратиться к св. Василию Великому или иным толкователям Книги Бытия: они чётко изложили принципы, которым должно следовать, разбирая Священное Писание».

Исходя из работ святых Отцов, о. Серафим убедительно показал, что все они трактовали Книгу Бытия просто, не мудрствуя лукаво. Они предостерегали от «объяснений» многих трудных для неискушённого разума мест. Все Отцы учили, что первый человек Адам, равно как и все первые твари, «появился на свет иначе, нежели его потомки, не размножением, а по слову Божию… Теория эволюции пытается показать Тайну творения Божия с помощью естественных наук и мирской философии, не допуская, что Таинство творения может быть недоступно человеческому познанию, что Книга Бытия описывает творение Божие по свидетельству Моисея, которому открывался Господь и чьи видения подтверждаются опытом святых Отцов.

Полагаю, что современная наука знает о свойствах рыб больше, нежели св. Василий Великий, св. Иоанн Златоуст или св. Ефрем Сирин. С этим никто не спорит. Однако, кто знает больше о путях Господних: современная наука, ставящая под сомнение само существование Бога и пытающаяся объяснить мир без Него, или Богоносные святые Отцы?»

В конце письма о. Серафим уделил внимание самому важному вопросу о православном богословии, который оспаривается теорией эволюции, – происхождению человека, и в особенности первого человека Адама. Каломирос, пытаясь «увязать» текст Книги Бытия с теорией эволюции, высказал мнение, что Адам – «преображённый зверь», осенённый на каком-то этапе развития благодатию Божией и тем самым выделившийся из прочих тварей. Отец Серафим, обращаясь к святым Отцам, показал, что природа человека была сотворена неизменной, а тело – нетленным и лишь с падением человека изменилась его природа и тело сделалось смертным.

Натуралистические взгляды Каломироса скорее сродни более позднему учению Фомы Аквинского, нежели взглядам Богопросвещенных Отцов. Цитируя из Summa Theologica, о. Серафим доказал, что Фома Аквинский «не знал об изменении природы человека после грехопадения», что он понимал первозданный мир, как и нынешние христиане-эволюционисты, исключительно с точки зрения падшего человека. Совершенно иная позиция святых Отцов: первозданный мир они видели в корне отличным от мира сегодняшнего, погрязшего в грехе. Отец Серафим писал: «Состояние первозданного Адама и всего мира навсегда останется за гранью научного познания, за непреодолимым барьером грехопадения, изменившего самоё природу Адама и всего тварного, равно и природу познания. Современная наука знает лишь то, что способны наблюдать и разумом выводить из наблюдаемого… Истинно познать Адама и первозданный мир (в полезных пределах) можно только по откровению Божию или по Божественным видениям святых».

Лишь через два года дождался о. Серафим ответа от Каломироса и был весьма разочарован. Каломирос писал, что не знает ни одного учёного, кто бы усомнился в теории эволюции. Он обвинял о. Серафима во враждебном отношении к науке, вновь воззвал к «теории цикличности» как доказательству эволюции: зародыш человека проходит стадии развития, характерные для других видов. Теорию эту «опровергали сами эволюционисты, признав домыслом XIX века». Споткнувшись на простом, Коломирос, однако, воспретил о. Серафиму вступать с ним в научные дискуссии, пока тот не получит докторской степени в области естественных наук. «Обычная уловка тех, кто уклоняется от свободного обсуждения вопроса!» – так отозвался об этом сам о. Серафим. Ещё Каломирос не преминул, по обычаю, упрекнуть своего оппонента в «подверженности западному влиянию». Дескать, в таком положении о. Серафим и сам толком не понимает, что хочет сказать.

Отец Серафим заверил Каломироса, что никоим образом не «против науки». Он писал: «Верно, у меня нет высоких степеней, но в колледже нам читали курс зоологии, да и сам я изучал немало научных источников по теории и фактологии эволюции… Похоже Вы и не подозреваете, как много появилось в последние годы научной литературы с серьёзнейшей критикой теории эволюции её относят скорее к легендам или к сказаниям-метафорам, нежели наукам (например, проф. Констанс, ботаник из университета в Беркли), а то и вовсе не признают. Если хотите (впрочем, есть ли в этом смысл?), я пришлю Вам список сотен (а то и тысяч) имён весьма уважаемых учёных, которые либо вообще не верят в эволюцию, либо полагают, что это весьма сомнительная научная теория».

Итак, небольшая статья Алексея Янга подтолкнула и его самого, и о. Серафима к довольно глубоким исследованиям. Вместе они замыслили книгу под условным названием «Книга Бытия. Творение. Первый человек: Православное толкование». Отец Серафим собирался составить святоотеческий комментарий к Книге Бытия, написать главу о философских истоках учения об эволюции. Алексей же брался за разделы «Эволюция как научная теория» и «Христианская эволюция». Отец Серафим писал: «Наша работа призвана внести полную ясность в представление многих людей об эволюции. Она уже во многом прояснила мои собственные взгляды, ибо раньше я не додумывал до конца многие вопросы этой теории».

Переписка с Каломиросом показала, как важно быть в курсе происходящей на западе полемики об эволюции. Равно как и автор «открытых писем», Каломирос с гордостью ставит себя выше этой полемики. «Как можно быть выше того, чего даже не знаешь, – справедливо заметил о. Серафим, – нельзя вообще обсуждать теорию эволюции, если не знаешь всех её научных обоснований. Не обязательно быть биологом, чтобы обсуждать научную сторону вопроса, в конце концов, она не так важна, а учёные-естественники как раз на этом и сосредоточивают своё внимание. Но если полностью игнорировать научный аспект, то нельзя обсуждать вопрос во всей его полноте. Нельзя, например, сказать с уверенностью, появился ли человек на земле 7 или 8 тысяч лет назад (святые Отцы дают приблизительную дату), зато, вооружившись радиометрическими приборами, анализом геологических пластов, учёные доказали, что человек живёт на земле уже «миллионы лет». Современные научные методы исследования сейчас широко доступны (и у радиометрического анализа есть свои плюсы и минусы), суть их не трудно объяснить и в краткой статье. А вот вопрос о том, существует ли человек тысячи или миллионы лет, затрагивает основные принципы Православия: является ли генеалогическое дерево, представленное в Священном Писании, точным (в чём не сомневались святые Отцы) или лишь схемой, в которой опущены многие звенья; были ли некоторые пророки Ветхого Завета конкретными лицами или это обобщённые образы; существовал ли сам Адам (особенно в свете почитаемой сейчас эволюционистами полигенетической теории – возможности одновременного появления на свет нескольких пар особей одного вида) и т. п. Очевидно, чтобы ориентироваться в этих вопросах, человеку, обычному мирянину, необходимы научные факты, как за, так и против эволюции… Главным принципом, разумеется, должно быть соответствие истины научной (в отличии от частных мнений и заблуждений) Истине Богоявленной, при условии, что мы понимаем их правильно».

Такого мнения о науке держались святые Отцы раннего христианства. Говоря о «Шестодневе» св. Василия Великого, о. Михаил Помазанский указывал: «Св. Василий Великий признаёт все научные факты естествознания. Но не принимает современных ему философских концепций или истолкования этих фактов, механической теории о происхождения мира и прочее… Св. Василий умел возвыситься над современными ему теориями об основных началах мира, и его «Шестоднев» выступает как светлая, осмысливающая бытие возвышенная система, в сравнении с первыми, как птица, парящая над существами, способными двигаться только по земле»2.

Изучая научную сторону теории эволюции, о. Серафим обнаружил, что даже многие эволюционисты сами не находили подтверждение их теории, отделываясь общими словами, вроде «такое допущение более разумно» или «противоположное мнение просто немыслимо», намекая на Божье творение. Для истинного учёного, утверждали они, «чистая» теория эволюции – весьма удобное средство классификации, и появись иная научно обоснованная теория, они была бы не менее приемлемой.

Отец Серафим привёл цитату историка-эволюциониста Дж. Г. Рандала мл.: «Биологи признают, что, строго говоря, мы ничего не знаем о причинах возникновения новых видов. И приходится, опираясь на «научную веру», согласиться: дескать, возникают они из-за химических изменений плазмы зародыша». И впрямь, это – «вера», ибо переход одного вида в другой никогда не демонстрировался, мы видели лишь изменения внутри одного вида. Изучение ископаемых останков также не давало подтверждения этих теорий – находят останки конкретных видов, а не переходы форм. Отец Серафим отвечал: «Дарвина и самого весьма беспокоила его гипотеза. Он писал: «Согласно моей теории должны быть миллионы переходных видов, но я не обнаружил ни одного. Однако подождём, пока ископаемых останков прибудет». На сегодняшний день палеонтологи утверждают, что ископаемых останков «прибыло» достаточно, возможно, найдены все виды, ископаемых набралось больше, чем существующих видов, и тем не менее лишь несколько можно отчасти отнести к переходным видам. Могут привести в пример птеродактиля и сказать: вот пример рептилии, превращающейся в птицу. Но почему бы просто не предположить, что это рептилия с крыльями?»

В письме к Каломиросу о. Серафим не обошёл вниманием и ископаемые останки человекоподобных обезьян – «доказательство» происхождения человека. Его высказывания интересны ещё и тем, что отчётливо «высвечивают влияние Тейяра де Шардена на современную научную мысль: «Тейяр был непосредственно причастен к раскопкам и анализам почти всех ископаемых останков, найденных при его жизни, которые использовались как доказательство эволюции человека…

А доказательства таковы: неандерталец (много останков), «пекинский человек» (несколько черепов), так называемые «яванский» и «гейдельбергский человек», останки, найденные в Пилтдауне, и недавние раскопки в Южной Америке – везде найдены лишь разрозненные кости. Если все «доказательства» эволюции человека собрать вместе, они поместились бы в небольшой гроб. Более того, все останки найдены в разных уголках земли, нет их точного (и даже приблизительного) возраста, нет никаких намёков, как все эти «люди» соотносились друг с другом генеалогически.

Далее: один из «предков» нынешних людей, так называемый «пилтдаунский человек», 20 лет назад был изобличён как намеренная «подделка». Любопытно, что одним из тех, кто нашёл его, был Тейяр де Шарден, хотя этот факт замалчивается во всех его биографиях...

Несколько времени спустя тот же Тейяр де Шарден участвовал при обнаружении «пекинского человека». Было найдено несколько черепов, и пока что это единственное «связующее звено» меж обезьяной и современным человеком. Благодаря описаниям и исследованиям Тейяра (а к тому времени он уже снискал репутацию одного из крупнейших палеонтологов), «пекинский человек» во всех учебниках значится предком человека нынешнего. И совершенно игнорируется другой факт: в том же захоронении были найдены и кости современного человека, и всякому, лишённому «эволюционных предрассудков», было бы ясно, что пекинская обезьяна употреблялась людьми в пищу! (В затылке каждого черепа «пекинского человека» зияла дыра – оттуда извлекали мозг)».

Тейяр де Шарден также был причастен и к находке «яванского человека», точнее, к описанию разрозненных костей, и везде, где бы ни работал Тейяр, он неизменно находил подтверждение своим догадкам, что человек произошёл от обезьяны.

Если объективно истолковать все ископаемые останки, якобы подтверждающие эволюционное происхождение человека, не найти ни одного убедительного доказательства. Всё найденное используется лишь для подкрепления угодной человеку веры в философию, одной из посылок которой является происхождение человека от обезьяны. Из всех останков лишь «неандертальский человек» (не говоря уж о кроманьонце, по сути, современном человеке) не вызывает сомнений в подлинности, да и тот – Homo sapiens – существо человеческое, отличное от нас не более, чем одна особь от другой внутри одного вида. Следует отметить, что изображения неандертальцев в учебниках – вымысел художников, которые, опираясь на теорию эволюции, уже заранее знали, как должен выглядеть первобытный человек.

В своих исследованиях о. Серафим обнаружил, что деятельность ученых, пытающихся воссоздать «научную картину» прошлого, весьма полезна, потому что они собирают и те материалы, которым эволюционисты намеренно не придают никакого значения. (Скажем, факты о возрасте Земли, не превышающем 10 тысяч лет, следует сопоставить с доказательством более солидного возраста нашей планеты и т. п.) «Модель мироздания», предлагаемая креативистами, сулит новые возможности найти ответ на главный вопрос происхождения человека. Конечно, религиозные воззрения этих учёных мужей недальновидны (они, например, ничего не знают о святоотеческих разборах Книги Бытия, впрочем, и большинство православных пребывает в неведении).

Как указывал о. Серафим Алексею, цель их будущей книги – не доказать несостоятельность эволюции и истинность Божьего творения, а показать, что «эволюция», преподносимая широким массам как «факт» и «истина», не имеет под собой надёжных научных доказательств. Все доводы, используемые для утверждения эволюции, могут также служить любой другой теории, в зависимости от субъективных взглядов.

Отец Серафим не дожил до выхода в свет их с Алексеем книги. Алексей прислал ему на отзыв свои главы, о. Серафим дополнил их, даже отослал на рецензию профессору естественных наук. Лишь за год до смерти, в 1981 году он написал комментарии к двум первым главам Книги Бытия, основываясь на свидетельствах святых Отцов. Поначалу он прочитал их в виде лекции паломникам, посетившим монастырь в Платине. Восемь лет, проведенных им за книгами и в раздумьях, не пропали даром. Мысль его, возросшая и окрепшая в общении со Священным Преданием, излагалась как никогда ёмко, ясно, зрело. Сколь воодушевляло святоотеческое слово, которое о. Серафим нёс людям! Сколь разнилось оно с «толкованием» иных богословов, узников современного рационализма!

Поначалу о. Серафим был так обескуражен взглядами Каломироса на эволюцию, что не хотел «связываться» с этим вопросом. Слава Богу, он преодолел это искушение и, напитавшись усердием от самих святых Отцов, взялся за дело. Попутно преодолев и другой, едва ли не врождённый свой недостаток – стремление быть «мудрее мудрецов». Отец Серафим открыл, сколь благородны и поистине бесценны творения святых Отцов. Читая его комментарии, понимаешь, что Священное Предание – не просто плод человеческой мудрости, а Слово Боговдохновенное.

Многие из святых Отцов, будучи провидцами, на опыте познали, каковым замышлялся человек: первоначально Адам жил естественно, теперешняя же жизнь после падения человека является неестественной. Святому удается вкусить от естественной жизни еще будучи на земле, ненадолго узреть мир преображённый, непорочный, ради которого и создавался человек.

Однажды о. Герман сказал собрату, что величайшая беда сегодняшних христиан в том, что они утеряли образ Адама до грехопадения, до того, как изменилась сама природа человека. По этому поводу о. Серафим писал: «С грехопадением Адам и Ева утеряли жизнь в раю... Взор их стал открыт лишь для низменного, земного, а горнее, Божие видится уже с трудом. Их поглотили страсти, и с тех пор все мы живём в приземленной суете и страстях».

Борясь со страстями молитвой, подвижничеством, святые, хотя и находились в тленном теле, стяжали в некоторой степени сходство с Адамом до грехопадения. Подобно ему они делались неподвластными стихиям, подобно ему руководили другими тварями и твари повиновались. В житиях святых пустынников – почти что в жизни сегодняшней! – отцы Серафим и Герман находили поразительные примеры праведной адамовой жизни человека, каким он был сотворён и каким ему предстоит быть, когда восстанет в теле нетленном.

«Даже в наш падший век, – писал о. Серафим, – сама природа, окружающая нас, напоминает нам о рае и о нашем падении. В зверях нетрудно разглядеть страсти, нами завладевшие; в мирном шелесте лесов, укрывших столько подвижников, можно угадать райские кущи, уготованные нам для жизни и питания. Сейчас они доступны лишь немногим, таким как св. апостол Павел, т. е. восхищенным на небеса».

До середины нашего века учёные и не помышляли посягнуть на эволюционную модель развития человека и мира. Любую гипотезу тщательно проверяли, но только не эту – на ней зиждились все естественные науки, их строй и классификация. Немногих, даже очень крупных учёных, пытавшихся оспорить «догму», записывали в «еретики», в чёрный список. В 50-е годы, когда Каломирос еще ходил в школу, не верить в эволюцию считалось едва ли не преступлением. Отсюда его попытки как «учёного святоотеческой школы» примирить святых Отцов с эволюцией. Позже, как мы убедились, положение изменилось. Всё больше видных учёных открыто выступали со своими заключениями: научные факты и открытия не подтверждают теорию эволюции. При жизни о. Серафима подобные дискуссии велись в основном в узких научных кругах, поэтому люди, желавшие, подобно о. Серафиму, разобраться что к чему, вынуждены были изучать специальную литературу. В дальнейшем «непримиримость» учёных зазвучала громче и дошла наконец до широких масс. Учёные заняты поисками иной модели развития мира, хотя поиск идёт вслепую. Не стоит тешить себя мыслью, что они изберут «креативистскую модель» (т. е. модель Богом сотворённого мира), потому что, как и эволюция, эта теория не может быть научно доказана. И та и другая лежат, скорее, в сфере философии и зависят от субъективно выбранных предпосылок. Одно можно сказать с уверенностью: сегодняшний ниспровергатель теории эволюции, в отличие от своего предшественника 30-летней давности вооружённый фактами и скепсисом ведущих учёных, уже вряд ли пополнит ряды тех, кто утверждал и утверждает, что земля плоская».Недавно против теории эволюции выступил Филипп Джонсон, профессор права из университета Беркли (Калифорния, США). С правовой и логической точек зрения он доказал, что сторонники эволюции опираются в спорах не на факты, а на пустую риторику. Им написана умная и глубокая книга «Суд над Дарвином» (Regnery Gateway, Washington, D. C., 1991), вводящая широкий круг читателей в курс дела. Другая книга, также вышедшая после кончины о. Серафима, «Эволюция. Кризис теории» (Bethesda, Maryland, 1985), написанная специалистом по молекулярной биологии Майклом Дентоном, являет упорядоченную критику всей «эволюционной модели», от палеонтологии до молекулярной биологии. Дентон объясняет, почему всё больше учёных-исследователей отходит от традиционного дарвинизма, почему даже самые изощрённые современные теории не в состоянии заполнить эволюционные «пробелы» меж растительным и животным миром.

Итак, очевидно, что Каломирос и иже с ним отстали от времени, боясь, как бы эволюция не стала «фактом», а о. Серафим, пребывая вне времени, своё время опередил!

Сегодня человеку всё труднее без помощи Божественного откровения отыскать то прочное основание истинности, на котором бы выстраивались все «факты» науки. Не зная, чему и во что поверить, человек ставит во главу угла сами научные факты, их узкопрактическое применение.

Отец Серафим преодолел эти зыбучие пески модных философских учений, понял, что прежде, чем задаваться целью, куда идти, человек должен найти истинный ответ на вопрос, откуда он родом. Отец Серафим писал Алексею: «Ответ мы найдём в мудрости Церкви, доверившись нашим пастырям и святым Отцам, жившим до нас. Люди ждут ответа».