Христианство и либерализм

Как христианство относится к либерализму? Этот вопрос можно встретить довольно часто, и ответ на него затрудняется тем, что термин «либерализм» употребляется в большом числе разных, иногда взаимно исключающих значений, и, говоря о его соотношении с христианством, необходимо прежде всего уточнить, о чём мы говорим.

Под либерализмом могут понимать довольно разные вещи. Очень часто под ним понимается то, что британский философ Роджер Скрутон называл ойкофобией – презрительная враждебность к своей культуре и согражданам. «Либералов» в этом смысле насмешливо называют «небыдлом» и относятся к ним с той неприязнью, которую повсеместно навлекают на себя заносчивые и высокомерные люди.

Либерализмом также могут называть обыкновенную распущенность. Выражение «у N либеральные взгляды на брак» означает, что N попросту прелюбодей, а если у него к тому же и «либеральные взгляды на финансовые обязательства», то ему явно не стоит давать взаймы.

Разумеется, и надменность, и распущенность – пороки, и христианство относится к ним негативно. Но нам стоит рассмотреть либерализм не в столь бытовом и разговорном смысле – но именно как влиятельную доктрину, которая определяет взгляды множества людей.

Итак, что такое либерализм? Если брать словарное определение, то «Либерали́зм (от лат. liberalis «свободный») – философское и общественно-политическое течение, провозглашающее непоколебимость прав и свобод человека. Либерализм провозглашает права и свободы каждого отдельного человека высшей ценностью и устанавливает их основой общественного и экономического порядка. Либерализм – стремление к свободе человека от стеснений, налагаемых религией, традицией, государством и т. д., и к общественным реформам, имеющим целью свободу личности и общества».

Итак, высшей ценностью либерализма как политической доктрины является свобода. Противоречит ли это правой вере? И нет, и да – тут важно уточнить, о чём именно мы говорим.

Мы живем в падшем мире, где хорошие вещи очень быстро портятся и подвергаются искажению. К. С. Льюис, рассматривая современные ему массовые идеологии – нацизм и коммунизм, говорит о том, что они берут некую несомненную добродетель – солидарность со своими согражданами и соплеменниками (нацизм) и заботу о трудящихся (коммунизм) – и делают её абсолютной, подчиняя ей всё остальное. В итоге нацисты доводят свое отечество до опустошения, а коммунисты ввергают страну в революцию, от которой страдают те самые трудящиеся, за интересы которых они выступали.

Некоторые блага саморазрушаются, когда они провозглашаются абсолютными. Это происходит и со свободой. Свобода – очень хрупкая вещь, и она требует определенного культурного и нравственного контекста.

Как сказано в приведенном выше определении, «Либерализм – стремление к свободе человека от стеснений, налагаемых религией, традицией, государством». Но традиционный либерализм подразумевал определенный взгляд на человека и его место в мире.

Свобода – это не возможность без стеснений следовать своим личным капризам. Это свобода осуществить свое призвание, следовать своему подлинному благу и предназначению, слушать голос своей совести.

Человек наделен определенными дарами (и самим бытием), чтобы принести добрые плоды – и свобода нужна ему именно для этого. Он призван искать истину и стремиться к общему благу – а для этого нужна свобода слова. Он призван принять свое личное решение по отношению к Богу и молиться от сердца, а не из-под палки – а для этого ему нужна свобода вероисповедания. Он призван кормить свою семью плодами своих рук, принося пользу другим, – а для этого нужна свобода экономической деятельности.

За такой точкой зрения стоит прямо провозглашаемый или по меньшей мере подразумеваемый теизм. Человек сотворен Богом и несет ответственность перед своим Создателем. Он наделен определенными талантами и должен их реализовать. Он является рабом Бога, а не короля, и поэтому король не должен мешать ему исполнять возложенное на него служение. Отделение Церкви от государства означало для традиционного либерализма не выдавливание веры из общественной жизни, а, как раз напротив, защиту от попыток государственной власти её контролировать, подчинять и использовать в своих целях.

«Свобода» в этом контексте понималась прежде всего как свобода исполнять свой долг перед Богом и ближними так, как человеку подсказывали его личные убеждения и совесть.

Она не означала личного произвола.

Любая жизнь в обществе предполагает те или иные стеснения: мы должны считаться с законными правами и интересами других людей. Более того, сами права и свободы возможны только как обязанности и ограничения. У вас есть право на собственность – и это значит, что мне запрещено у вас красть. У вас есть право на свободу высказывания – значит, мне запрещено вас за эти высказывания преследовать. У вас есть право на защиту чести, достоинства и деловой репутации – и, значит, у меня есть обязанность воздерживаться от клеветы в ваш адрес.

Логически невозможно дать вам право – и не наложить на меня обязанности.

Более того, между различными правами неизбежно возникают конфликты. Я хочу свободно высказаться в ваш адрес – имею право! А вы имеете право на защиту своего доброго имени. Чьё право тут «правее»? Кто это решает? Суд? Но суд – это как раз государство, которое налагает стеснения, причем за его деятельностью неизбежно стоит определенная моральная и правовая традиция.

Устранение стеснений как таковых быстро ведет к социальному распаду. Как говорил ирландский мыслитель Эдмунд Берк, печально обозревая кровавый хаос французской революции, «Что такое свобода без мудрости и добродетели? Это величайшее из всех возможных зол; это безрассудство, порок и безумие, не поддающиеся обузданию».

Там, где свобода понимается как своеволие, ожесточенный конфликт своеволий неизбежен.

Поэтому традиционно свобода признавала личные ограничения и строгую дисциплину – но они были внутренними. Такой либерал не нуждался во внешних узах, потому что сам удерживался от зла и поступал как добродетельный человек и ответственный гражданин, осознающий свой долг и уважающий своих ближних. Общественная свобода опиралась на личный самоконтроль; впрочем, свобода в любом случае требует самоконтроля.

Понятие «свободы» иногда кажется людям простым и очевидным – «это возможность делать то, что я хочу». Но чего я на самом деле хочу?

Каждый из нас представляет собой арену столкновения различных импульсов. Я могу испытывать острое раздражение и желание обругать моих ближних (а то и наброситься на них с кулаками) – и в то же время желание сохранять репутацию выдержанного и спокойного человека. Я могу испытывать желание (особенно в минуту уныния) утешить себя выпивкой (или хотя бы вредной едой) – и одновременно желание сохранять здоровье. Лень и стремление погрузиться в миллион развлечений, которые предоставляет интернет, борется с желанием вести продуктивную трудовую жизнь и т. д.

В нас борются желания двух разных уровней. С одной стороны, я хочу получить удовольствие и избавиться от дискомфорта – как пел один знаменитый рок-певец, «Я хочу это всё! Я хочу это всё! Я хочу это всё! И я хочу это немедленно!» С другой – достичь каких-то более достойных и значимых целей.

Беда в том, что свободный рынок неизбежно сдвигает наше понимание свободы в сторону желаний низшего уровня просто потому, что их гораздо легче сделать предметом коммерческой эксплуатации.

Лозунг «Бери от жизни всё!» обычно не предполагает перспективы высоких достижений – он говорит об удовольствии, которое можно получить прямо сейчас. В этом контексте «свобода» начинает пониматься как свобода бежать за немедленным удовлетворением, а любые ограничения или хотя бы увещевания, что делать так не стоит, воспринимаются как покушение на свободу.

Люди приучаются смотреть на христианство с враждебностью, как на силу, угрожающую «свободе».

С другой стороны, у нас есть долговременные цели, связанные с нашими ценностями, с тем, что мы считаем важным. Поддерживать отношения близости и доверия с теми, кто нам дорог. Внести свой вклад в дело, которое мы считаем стоящим. Найти – и осуществить – смысл нашей жизни.

Свобода достигать этих долговременных целей предполагает способность преодолевать желания низшего уровня или, по крайней мере, держать их под контролем.

Есть известный эксперимент, в ходе которого проверялась способность детей откладывать удовольствие – например, получить одну зефиринку сразу, или две, подождав десять минут. Способность откладывать удовольствие оказалась одним из главных указаний на будущий успех в жизни.

Напротив, «раскрепостить» наши низшие желания – значит заблокировать осуществление желаний более высокого уровня. Лентяй лишает себя достатка. Блудник лишает себя семьи. Человек, невоздержанный в пище и питии, лишает себя здоровья.

Необходимости самоконтроля и воздержания учит не только религия, но и здравый смысл. Культура – это система запретов и ограничений, которые должны сдерживать наши низшие порывы в пользу высших.

Именно люди, способные к добродетели и самоконтролю, формируют общество, где они свободны принимать (или не принимать) ту или иную религию или мировоззрение, заключать или не заключать сделки, принимать или не принимать на работу тех, кого они сами сочтут нужным, свободно высказывать свое мнение и участвовать в общественной дискуссии.

Такое понимание свободы было неотделимо от личной ответственности человека за свое благополучие. Классический либерализм также твердо защищал право собственности: то, что человек приобрел своим трудом, талантом или изобретательностью, должно принадлежать ему.

Однако при всей привлекательности этого взгляда на общество у него быстро обнаружились недостатки. Свобода означает неравенство. Даже если поставить людей в равные начальные условия, они воспользуются своими возможностями по-разному. Кто-то будет упорно трудиться и обогатится, кто-то впадет в бедность, кто-то и вовсе сопьется. Люди отличаются по своим способностям и принимают разные решения.

Более того, богатство, как и бедность, наследуется. Благополучные родители обеспечат своему чаду хорошее образование и все нужные связи для прекрасной карьеры. Бедняки едва обеспечат своим детям кусок хлеба.

В итоге богатый фабрикант свободен принять бедняка на работу или выгнать его на улицу. А бедняк свободен работать за ту зарплату, которую ему предлагают, или умереть с голоду.

В США на эту ситуацию накладывается расизм. Потомки чернокожих рабов оказались в положении многопоколенческой бедности, когда родители, выросшие в условиях нищеты и криминала, не имели возможности дать своим детям воспитание и образование, которое позволяло бы им выбраться из этого состояния.

Для людей, которые изначально оказались в крайне невыгодных социальных условиях, бодрые призывы оставить лень, упорно трудиться, приобретать репутацию и добиться успеха звучат издевательски.

Ответом на эту ситуацию явился социальный либерализм, для которого было характерно признание важности равенства. За ним тоже стояли ценности, восходившие к библейской картине мира. Бедным следует помогать. Люди, родившиеся среди нищеты и преступности, обладают всей полнотой человеческого достоинства, а общественное устройство, которое не дает им подняться, глубоко несправедливо.

Пафос социального либерализма – это пафос защиты угнетенных. Он, в частности, противостоит тому, что называется дискриминацией – когда человека отовсюду гонят, он не может найти приличной работы из-за того, что родился не в той семье или имеет не тот оттенок кожи.

Дискриминация загоняет уязвимые группы, например чернокожих, в нисходящую спираль: их избегают брать на работу, потому что у них плохая репутация, не имея возможности найти работу, они влачат жалкое существование среди бедности и преступности, что создает им еще худшую репутацию и еще сильнее затрудняет поиск работы.

Отсюда возникает практика, которая была бы немыслима в рамках классического либерализма – принуждение людей к определенного рода сделкам. Принятие законов, по которым работодатель обязан брать на работу соискателей, принадлежащих к угнетенным группам. Или даже практика «позитивной дискриминации» – когда представителей этих групп специально ставят в привилегированное положение, чтобы скомпенсировать прошлое неравенство.

Но это нравственно понятное желание позаботиться о тех, кому не повезло в жизни, оборачивается своими проблемами. Это легко показать на примере.

В бедных кварталах, населенных чернокожими, было много матерей-одиночек. Власти, стремясь помочь, стали выплачивать им пособие. В результате людям стало невыгодно заключать брак – и число матерей-одиночек резко выросло. В сознание мужчин соответствующего социального слоя проникло убеждение, что забота об их детях – дело властей. Так благонамеренное желание помочь людям привело к ухудшению их положения.

Но еще одна проблема возникает на нравственном уровне.

Классический либерализм возлагал ответственность на самого человека – в каких бы условиях ты ни родился, твоя жизнь – это, в первую очередь, результат твоих решений, «выбор есть всегда», ты сам должен озаботиться приведением своей жизни в порядок.

Ты должен усердным трудом приобретать достаток, а честной и нравственной жизнью – доверие окружающих. Если ты оказался преступником и наркоманом – это твоя вина, ты должен признать это, покаяться и исправить свои пути.

Социальный либерализм, напротив, обвиняет общество – как говорили у нас, «среда заела». Он воспитывает в людях, о которых, теоретически, заботится, чувство, что в их бедах всегда виноват кто-то другой.

Не нужно пытаться что-то исправлять на личном уровне – нужно бороться с несправедливым устройством общества.

Это порождает в людях уверенность, что им все должны, и воспитывает характерный тип «активиста» – человека, получившего ироническое наименование «Воина Социальной Справедливости».

Безответственность и требовательность такого рода, конечно, противоречит христианской этике, да и на чисто земном уровне делает жизнь человека безвыходно несчастной. Нельзя исправить свою жизнь, не признавая своей ответственности за неё.

Более того, в идеологию, первоначально провозгласившую преодоление бедности и расовой дискриминации, встроились борцы за права так называемых «сексуальных меньшинств», которые заявили, что они аналогичны чернокожим в том смысле, что тоже являются жертвами притеснений и дискриминации – а люди, которые не одобряют их поведения, такие же злодеи, как и расисты.

Это не могло не привести к острому конфликту с христианством, на которое стали показывать пальцем как на главного угнетателя несчастных «геев», «трансгендеров» и других людей с особенностями в сексуальном поведении. Даже если христиане и не думают преследовать этих людей, а просто выражают неодобрение их образу жизни, это рассматривается как «психологическое насилие», которым религиозные злыдни доводят несчастных до самоубийства.

Такое развитие событий породило глубокие изменения в законодательстве ряда западных стран, согласно которому, например, христианских предпринимателей, флористов или пекарей, отказывающихся обслуживать однополые «браки» или другие подобные мероприятия, обвиняют в дискриминации и доводят до разорения.

Впрочем, ударило оно не только по христианам. Ситуация, когда естественные и понятные права женщин на безопасность и приватность приносятся в жертву новоизобретенным «правам трансгендеров», вызывают протесты уже и у феминисток.

Они (и тут их можно понять) находят неприемлемым, когда, например, мужчина, осужденный за изнасилование, может попасть в женскую тюрьму, потому что догадался «идентифицировать себя как женщину».

В таком своем развитии либерализм становится недвусмысленно и сознательно антихристианским движением. Это в свою очередь порождает понятные антилиберальные настроения. Но можно ли их одобрить с точки зрения христианской веры? Тоже нет. Рассмотрим это подробнее.

Люди нуждаются в том, чтобы обрести и утвердить свою идентичность, а проще всего определяться через общего врага. Через того, кого мы все здесь не любим. В человеке почти автоматически срабатывает разделение мира на «своих» и «врагов», на черное и белое, на лагерь «добра» и «зла», причем сначала определяется «зло», а потом уже «добром» оказывается противостояние ему.

Увы, но этот метод ориентирования на местности не работает, потому что зло не делает нам такой любезности, чтобы полностью сосредоточиться в каком-то явлении или общественном движении.

Как показывает исторический опыт, тяжкие заблуждения могут находиться в ожесточенном конфликте между собою, опасные экстремисты могут выступать под самыми разными знаменами и при этом яростно требовать занять сторону «добра» против «зла».

Ложная альтернатива – как если бы вы должны были выбирать между тем или иным заблуждением – пожалуй, самая распространенная уловка в истории.

В своей работе «Об антихристовом добре» профессор Георгий Петрович Федотов обращает внимание на интересный парадокс. Люди, узнав, что антихрист, всемирный обманщик, который явится на землю перед концом мира, будет (ложно) изображать из себя человека милостивого, доброго и правдивого, решают быть злыми и жестокими – чтобы удалиться от антихриста подальше.

Это, как пишет Федотов, работает и в других случаях. Безбожники-революционеры говорят о сострадании к бедным – мы, как хранители веры и традиции, будем требовать бедным «розог и свинца».

Как он отмечает, «Антихрист так похож на Христа, что люди, боясь обмануться, – вернее, отталкиваемые ненавистью, – начинают ненавидеть самый образ Христов». Эта работа была опубликована в 1926 году, и с тех пор тенденция, которая в ней описана, стала только очевидней.

Любые массовые движения неизбежно апеллируют к добродетели, к идеализму людей (особенно молодых), которые хотят изменить мир к лучшему. Все они учат жить «для правды, для свободы».

Многие люди (христиане в том числе) понимают, что имеют дело с обманом, что от имени добродетели им предлагают что-то ложное и пагубное.

Но беда в том, что «лукаво сердце [человеческое] более всего и крайне испорчено» (Иер.17:9). Желание сбросить с себя узы нравственного закона выскакивает почти автоматически.

Обманщики взывают к любви – значит нам позволена ненависть, они требуют жалости – значит уместна жестокость, они требуют деликатности – значит нам прилична самая гопническая грубость.

Это напоминает ситуацию, когда жулики, собирающие деньги в свои карманы, якобы на нужды страдальцев, попутно ожесточают общество против настоящих нуждающихся.

И тут важно не поддаваться на эту манипуляцию лукавого. Ложные учения, которые апеллируют к добродетели, не обесценивают саму эту добродетель.

Свобода не перестает быть ценностью, а уважение к чужой свободе – добродетелью из-за того, что люди впадают в искажения и злоупотребления. Люди, увы, склонны злоупотреблять чем угодно.

Существует общечеловеческий соблазн принудить всех остальных жить так, как именно мы считаем правильным, и оправдать неизбежное при этом насилие предполагаемым благом, которое получится в результате.

В притче о плевелах Христос прямо запрещает брать на себя очищение земли от плевел – это дело суда Божия. Как говорит Ангел в Откровении, «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще» (Откр.22:11).

Многие люди будут злоупотреблять своей свободой, грешить и заблуждаться. Наша миссия как христиан – терпеливо увещевать их, а не пытаться подавить. «Рабу же Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем, учительным, незлобивым, с кротостью наставлять противников, не даст ли им Бог покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети диавола, который уловил их в свою волю» (2Тим.2:24–26).

Как говорится в «Ответах на вопрошения учеников» преподобных отцов Варсануфия и Иоанна, «не понуждай произволения, но сей (слово) с надеждою. Господь наш не понуждал никого, но благовествовал; и кто хотел, тот слушал».

В этом отношении классический либерализм, который заботится о свободе вероисповедания, может создавать вполне благоприятные условия для служения Церкви, а антилиберальные идеологии – как мы это видели в ХХ веке – оборачиваться жестокими гонениями.

Однако и сам либерализм, оторвавшийся от своих библейских корней, может представлять угрозу для свободы, подавляя права христиан (и не только) во имя «угнетенных меньшинств». Мы можем и должны противостоять этому как раз потому, что свобода – это важная ценность.