Глава четырнадцатая. «COUP D’ETAT»

Если история реальная, а не воображаемая, т.е. историческое повествование, опирающееся при всей своей субъективной тенденциозности на факты, не может пока еще в конкретных формах вырисовать «причудливый узор придворной интриги в пользу сепаратного мира» на «арене финансов, биржи, спекуляции», то еще в меньшей степени она может зарегистрировать те «маневры исключительно дерзкого шпионажа», о которых столь безапелляционно говорит в своем обследовании происхождения русской революции Чернов. Все эти «мотивы» надлежит отнести в значительной степени за счет воображения взвинченной психологии современников.

Император на телеграмме управлявшего посольством в Лондоне Набокова, в которой он просил своего министра, учитывая настроения в Лондоне⁵³⁵, заверить английский кабинет о «непоколебимой решимости... продолжать войну до конца, несмотря ни на какие колебания внутренней политики», не только подчеркнул эти слова, но и сделал пометку: «конечно», а оппозиционная общественность упорно твердила свое: «они» готовят «позорный мир»... Мы видели, как записка деп. полиции этими слухами характеризовала настроение общества. Здесь не было искажения действительности, раз сам председатель Гос. Думы в воспоминаниях почти дословно повторил те высказывания, которые в свое время приписывались представителям общественности в циркулировавших беседах с иностранцами; Родзянко говорит о «планомерном... изгнании всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией». Дошедшее до нас, правда, через третьи руки, дипломатическое сообщение косвенно подтверждает стоустую молву о продолжавшихся будто бы демаршах к заключению мира с Германией. Эта дипломатическая информация весьма неопределенна и своей неопределенностью (текст искажен и с большими пропусками – так он опубликован в сб. «Константинополь и проливы») не вызывает к себе доверия – она должна быть отнесена к одной из многочисленных тогдашних дипломатических уток.

27 января английский посол в Копенгагене в секретной телеграмме в Лондон сообщал: «Андерсен конфиденциально уведомил, что по сведениям, полученным из одного шведского банка, между членами русского и германского мин. ин. д. начаты переговоры о сепаратном мире. Посредниками являются шведско-немецкие банкиры и русские финансисты германского происхождения». Далее идет неясная передача намечавшихся условий мира и сообщения датского посла в Петербурге о готовящемся перевороте, изложенные в совершенно уже несуразной форме. Андерсен, очевидно, тот посланец датского короля, который в 15г. посетил Николая II и Вильгельма. Английский посланник в Копенгагене явно получил переданное им в Лондон сообщение из вторых рук. Что это? Новый запоздалый отклик (в первой части сообщения) на все то же пресловутое стокгольмское свидание или нечто новое, сплетенное в связи с циркулировавшими слухами? Едва ли можно усомниться в том, что при преемнике Штюрмера никакие чины министерства ин. д. не могли начать официальных переговоров о мире при посредстве каких-то шведско-немецких и русско-немецких банкиров. Слухи, якобы переданные (своему, т.е. датскому правительству) Андерсеном, рикошетом дошедшие до английского посланника и облеченные в форму традиционных уже переговоров банковских представителей, скорее всего стояли в связи с демаршами, которые сделал именно в это время в Стокгольме и Христиании болгарский посланник в Берлине Ризов – не без непосредственного внушения со стороны Берлина.

В середине января Ризов посетил русского посла в Стокгольме Неклюдова. Последний с согласия своих дипломатических коллег принял болгарского посланника, который в беседе подчеркнул, что предпринятый им шаг сделан по личной инициативе, хотя его взгляды совершенно согласуются с точкой зрения болгарского правительства, что прибыл он из Копенгагена инкогнито, ничего не сообщив германскому правительству. Ризов не сказал «абсолютно ничего определенного» и говорил лишь о том, что война между Болгарией и Россией совершенно ненормальна и должна быть прекращена, что, может быть, настоящий момент является подходящим, чтобы начать «совершенно конфиденциальные беседы», которые могут привести к действительным переговорам. Ризов просил Неклюдова довести их беседу до сведения русского правительства, причем в предвидении грядущих революционных событий знаменательно произнес загадочную фразу: «Я вижу, что вы мало обращаете внимания на то, что я вам сказал, и не хотите говорить со мной откровенно. Но через месяц или самое позднее через полтора, произойдут события, после которых, я уверен, что с русской стороны будут более склонны к разговорам с нами. Быть может, вы меня тогда вновь увидите».

Через несколько дней Ризов направился в Христианию, где имел беседу с русским послом Гулькевичем, с которым был в добрых отношениях еще во время пребывания в Риме. 22 января Гулькевич передал телеграммой министру содержание разговора, носившего на этот раз более конкретный характер. Афишируя «свою безграничную преданность», Ризов подчеркивал, что нарочно приехал для переговоров, так как ему известно, что Германия согласна заключить с Россией отдельный мир «на чрезвычайно выгодных условиях». «Я не полюбопытствовал» узнать эти условия, – свидетельствовал перед министром посол, – но посредник сам поспешил выдвинуть решение, обеспечивавшее выход для России в Черное море... Уезжая из Христиании, Ризов предупредил посла по телефону, что он «действовал за свой страх», и что он отречется от факта своего посещения посла, если это сделается известным кому-либо третьему. У Гулькевича однако не было сомнения, что болгарский посланник действовал «по поручению немцев». Таким образом в этом эпизоде, действительно, фигурировали представители иностранных министерств, о которых упоминалось в сообщении Андерсена.

И Неклюдов и Гулькевич получили от министерства инструкцию – в случае второго посещения Ризова «выслушать его внимательно и добиться от него более точной формулировки условий». Ответ Покровского – ответ, имевший уже традицию бывших прецедентов – Семенников толкует, как косвенное согласие «правящей русской группы» приступить к сепаратным переговорам с Германией о мире. Догадки могут идти и дальше. Не только не было отказа на предложение сепаратного мира, но русское правительство, со своей стороны, сделало соответствующий ход в отношении Австрии. Об этом рассказывает австрийский министр ин. д. Чернин. 26 февраля (конечно, нов. ст.) его посетил полноправный представитель одной нейтральной державы и сообщил, что одна из воюющих с Австро-Венгрией держав готова заключить мир на благоприятных для Австрии условиях (исключался вопрос об отпадении Венгрии или Чехии). Чернина просили, в случае готовности пойти навстречу этому предложению, сообщить свои условия. Австрийскому министру ясно было, что другие державы союзницы не были осведомлены о поручении, которое было возложено на представителя нейтральной державы, и Чернин «ни минуты» не сомневался, что предложение идет от России (это косвенно, по словам мемуариста, подтвердил и собеседник), Чернин по телефону, через посредство той же нейтральной державы ответил, что Австрия, которая ведет лишь оборонительную войну, всегда готова прекратить дальнейшее кровопролитие. Отмечая нераздельность интересов союзников Австрии, Чернин предлагал свои посреднические услуги в случае, если мирное предложение будет обращено ко всем, и гарантировал сохранение тайны до разрешения этого вопроса. 9 марта, т.е. 24 февр. ст. стиля, последовал ответ от инициаторов переговоров, не вносивший однако ясности в формулировку основного вопроса, который был поставлен руководителем внешней политики Австрии. Чернин вторично телеграфировал, предлагая командировать доверенное лицо в нейтральную страну, куда будет послан и делегат Австрии. Ответа уже не было получено. «Семь дней спустя, – добавляет мемуарист, – Царь был свергнут с престола. Очевидно, это была последняя попытка спастись»...

Разгадать нельзя полностью того, что говорится полусловами, намеками и окружается дипломатической тайной даже в воспоминаниях. Только раскрыв инкогнито представителя нейтральной державы, можно было бы путем сопоставления сделать более определенный вывод о возможной здесь мистификации или закулисных самочинных действиях частных лиц из среды «пацифистов». И, конечно, совершенно не исключена возможность, что чей-то конфиденциальный разговор с австрийским министром имел совершенно иную подкладку и стоял в непосредственной связи с аналогичными разговорами, которые велись в это время, с ведома французского и австрийского правительств в Швейцарии принцем Сикстом Бурбонским и гр. фон Эрдели (они начались раньше). Эти предварительные переговоры, по-видимому, велись втайне от России, хотя речь шла и о перемирии на восточном фронте.... Эпизод, в туманных чертах изложенный Черниным и, может быть, соответственно приправленный тенденцией политика, гораздо в большей степени должен был относиться к сепаратному миру Австрии, к которому стремилось правительство нового императора Карла, чем к тому сепаратному миру с Германией, который собиралось заключить будто бы русское правительство в целях своего самосохранения. Мир с Австрией логически ставил вопрос и о русско-германском мире – возможно, но ставил его в совсем другой плоскости – именно так, как думал «наш Друг» в изображении А.Ф. – выход Австрии из мировой войны, изоляция Германии означали победу Антанты.

Пределы догадок неограничены, если эти догадки не вытекают из конкретных фактов. У советского исследователя легенды все же его произвольные догадки сопровождаются указанием на отсутствие «документальных данных», у продолжателя традиции в эмигрантской литературе эти оговорки или отсутствуют или получают такой формальный характер, что изложение приобретает еще большую категоричность. Перед революцией дело о «сепаратном мире», «как будто, было поставлено уже на рельсы», заключает Чернов; недаром Гулькевич получил из Петербурга предписание добиться более точных формулировок условий, предложенных, если не от имени, то по инициативе Германии. «Старым революционером» – из закулисной интриги банковской группы или иных «правящих» кругов дело о сепаратном мире переносится в плоскость полуофициальных переговоров с согласия правительства⁵³⁶; следующим этапом является посылка делегата «нейтральной державы» уже по инициативе русской власти к австрийскому министру. «Оглушить страну» заключением сепаратного мира и объявить «боевую реакционную диктатуру внутри страны» – «такова была последняя попытка спасти династию от краха». Так формулировал Чернов предположения Семенникова. «Узор» этот в данном случае вырисован не столько хитросплетениями «мастеров дипломатической кухни», сколько безоглядным творчеством исторического повествователя.

Можно признать, что перед революцией был поставлен в порядок дня своего рода правительственный coup d’etat – «государственный переворот», который деп. Маклаков-мемуарист противопоставляет дворцовым заговорам в общественной среде. Легко намечаются и кружки, инспирирующие эту мысль. О них мы скажем ниже, но сепаратный мир пристегнут здесь лишь по логике субъективного толкования фактов: «не подлежит сомнению», что «необходимым завершением» той политики, которую рекомендовали «правые», был бы «сепаратный мир» (Семенников). Допустим на момент, что эта логика верно определяет ход событий, и что именно в этих «кружках» надо отыскивать исходный пункт «решающих шагов к сепаратному миру». Что же конкретное может пока установить современная историография?

Семенникову представляется знаменательным хронологическое совпадение поручения Николаем II бывш. министру вн. д. Маклакову составить проект манифеста о долженствовавших произойти изменениях во внутренней государственной политике с предложением о сепаратном мире, которое поступило Чернину. 8 февраля 17г. Маклакову было дано это поручение, и 9-го он писал Царю, что необходимо покончить, «чего бы то ни стоило», с внутренним врагом, который «давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего». Довольно произвольно толкование приведенной фразы не только, как указания на необходимость «примириться» с врагом внешним, но и как начала первых «решительных шагов» к сепаратному миру. Ничего еще не решено (Маклаков докладывал проект манифеста 11–12 февраля), а идеологи переворота с быстротой поезда-экспресса спешат послать через «нейтральную» державу посредников к представителям враждебных держав почти с определенным предложением: письмо Маклакова относится к 22 февраля по нов. ст., а разговор с Черниным помечен мемуаристом 26 февраля – в согласии верховной власти сомнений не было. Получив, очевидно, первый ответ австрийского министра, заговорщики собираются для последнего решения 24 февраля (ст. ст.) на обед у шталм. Бурдукова, «подручного» банкира Мануса. Как раз 24 февраля ст. ст., по словам Чернина, он получил обратный ответ. Это уже не экстренный поезд, а телеграф и даже телефон! Царица сообщала мужу, уехавшему в Ставку, про Саблина: «Он обедает сегодня с Маклаковым, Калининым, Римским-Корсаковым у Бурдукова». На совещании при участии министра вн. д., бывшего председателя Совета металлургических съездов, «германофила» Маклакова, которому поручено спасти Россию от «внутреннего врага» и одного из главарей Союза Русского Народа, б. сенатора Римского-Корсакова были приняты какие-то серьезные решения, ибо А.Ф. 26-го сообщала Императору: «Бурдуков настаивает на том, чтобы повидать меня сегодня, а я так надеялась никого не видеть».

Вот та, более, чем шаткая, фактическая канва, на которой вышивает свои причудливые узоры историческая фантастика. И творцам исторической легенды нет никакого дела до того, что самым большим политическим фантастам в день 26 февраля в Петербурге в создавшейся обстановке не могла явиться даже мысль говорить о мерах к осуществлению сепаратного мира, который своей неожиданностью должен был «оглушить страну». Можно ли себе представить, что порывистая и страстная А.Ф. так спокойно и неохотно отнеслась бы к желанию Бурдукова получить аудиенцию, если бы знала, что дело касается последнего решения, от которого зависит судьба трона? Несуразица бьет в глаза... К «обеду» у Бурдукова мы еще вернемся.

«Последние решения» о сепаратном мире приобретают почти водевильный характер, когда на ролях посредников выступают не представители банковских групп или «старые революционеры» типа болгарина Ризова, а никому неизвестный в политических сферах, хотя, быть может, и своего рода знаменитость, графолог и хиромант «доктор философии» Перрен, находившийся в регулярных сношениях с мистически настроенным последним министром вн. д. старого порядка. Этот эпизод особенно заинтересовал муравьевскую комиссию, на него обратил внимание в своих показаниях первый министр ин. д. революционного правительства, а историки «легенды» приводят его в доказательство того, что Протопопов «не прервал таинственных сношений шифрованными телеграммами со Стокгольмом», и что правящие группы имели «полную возможность сделать неофициальное предложение о мире непосредственно германцам». Но больше всего расцветила дело иностранная контрразведка в справке, представленной в Петербурге военным агентом в Швеции 22 марта 17г., т.е. тогда уже, когда в России произошла революция. Эта поздняя хронологическая дата углубляет сомнения, которые сама по себе вызывает справка, основанная исключительно на подборе ходивших сплетен⁵³⁷.

Справка французской контрразведки без обиняков говорила, что Карл Перрен – австрийский еврей, натурализованный в Америке – состоял в Стокгольме «корреспондентом русского министра Протопопова и его посредником при переговорах относительно сепаратного мира». Действует Перрен так открыто, что даже не скрывает, что состоит на жаловании у немцев. Между ним и министром до последнего времени велась переписка «при посредстве официальной вализы российской миссии в Стокгольме». В конце января Перрен, по просьбе Протопопова, собирался ехать в Россию, и ему должны были предоставить «отдельный вагон» из Торнео, но вследствие противодействия русского ген. штаба в выдаче паспорта, он отказался от поездки, но ездил с немцем, которого считают «германским дипломатом» и «представителем принца Генриха Прусского, Бьерсон Шахом в Ханаранду будто бы на свидание с каким-то приехавшим из России русским». Из лиц, «действующих, по-видимому, под его руководством», можно считать германского банкира Варбурга из Гамбурга, в обществе которого Перрена видели «очень часто». Справка заключалась сообщением, что Перрен, потеряв крупную сумму (50 т. долл.) на спекуляциях в Америке, для поправления своих дел занялся экспортом спичек в Германию. Английская контрразведка, со своей стороны, добавляла черты для характеристики «опасного примера», какой являет подозрительный гадальщик, ведущий «деятельную кампанию в пользу сепаратного мира», и отмечала, между прочим, что из Стокгольма «исчезла» бельгийская подданная Алиса Гетгебюр, состоявшая «невестой или любовницей» Перрена и проживающая «ныне» в Петрограде.

Контрразведочная буффонада большого внимания не заслуживает, но подчас рассмотрение пустяков может вставить вопрос, опутанный стараниями изыскателей пеленой подозрительного тумана, в правильные исторические рамки, поэтому остановимся на некоторых деталях. Одиозный характер сношений Протопопова с Перреном у Милюкова в показании 7 августа не вызывал сомнений – он говорил о «регулярных сношениях» со Стокгольмом путем «шифрованной переписки» и это повторил в своей «истории революции». В виде доказательства Милюков сообщал Комиссии, что он в первые же дни «передал Керенскому две шифрованные телеграммы: одна из них большая, другая маленькая, которые, по-видимому, имели не последнее значение». Откуда мог вывести министр ин. д. такое заключение, неясно, ибо он тут же добавлял: «Я не знаю, разобрали ли шифр, потому что у нас они не могли быть разобраны и поэтому я их так и передал. Я спрашивал несколько раз А.Ф. Керенского и он говорил, что, кажется, тоже не разобрали». На вопрос председателя: «когда вы изволили получить телеграммы?», Милюков довольно неопределенно ответил: «в министерстве ин. д. мне передали в числе бумаг». Передавая найденные телеграммы в качестве изобличительного материала в спешном порядке министру юстиции, Милюков не сохранил в делопроизводстве своего министерства даже копий. Ко времени допроса свидетель уже забыл детали этого «спешного и важного» тогда дела и ничего не мог разъяснить Комиссии. Он помнил только, что телеграммы были «написаны особым шифром, который специально не употреблялся, они прошли через Неклюдова, хотя Неклюдов не знал их содержания», – так свидетелю сказали в министерстве. Из слов Милюкова вытекало, что телеграммы пришли в первые дни его министерства или в дни предшествующей революционной неразберихи.

Мы не знаем дальнейших этапов выяснения в Комиссии происхождения и сути одиозных телеграмм, но знакомы с первой стадией рассмотрения всей этой истории, из которой явствует, что никакого расследования и не производилось, так как к моменту допроса Милюкова эпизод был уже достаточно разъяснен; когда Протопопов при четвертом своем допросе в президиуме еще 21 апреля захотел вернуться к пройденному вопросу, председатель попросту отмахнулся – «не будем на этом останавливаться»⁵³⁸. При втором допросе 8 апреля Протопопову был поставлен вопрос об одном из его «стокгольмских знакомых» Карле Перине (под такой транскрипцией Перрен фигурировал иногда в имевшемся о нем деле в департ. полиции). Протопопов отрекся – может быть, потому, что предпочитал молчать перед следственной комиссией в тех случаях, когда это возможно, или действительно не поняв, о ком идет речь. Во всяком случае на возобновившемся после перерыва заседании он сам спросил: «может быть, ошибка: Charles Perrin?» (Скажут: конечно, он «вспомнил», потому что придумал, какое дать освещение своим отношениям к подозрительному хироманту). «Да, да», – ответил председатель. – «Это не стокгольмский мой знакомый. Он был здесь в Петрограде, жил в Гранд-Отеле... Это гадатель, предсказатель будущего... Он читает мысли, по-видимому, очень удачно. Я был у него, заплатил довольно дорого, и мы разошлись, так сказать, знакомыми... Но я только один раз и был у него в Петербурге. А затем он часто про меня вспоминал». Попал к Перрену Протопопов, узнав о гадальщике через газеты («Новое Время»). В дополнительном показании 20 апреля Протопопов указал, что это было «в конце 1915г.» На другой день он поправлялся и утверждал, что свидание было «до войны» – весной 14г. Искренность показаний Протопопова возбуждает сомнение у комментатора следственного материала, склоняющегося к мнению, что с Перреном Протопопов виделся и за границей (о чем его усиленно допрашивали и в Комиссии); оспаривание основывается на данном 19 апреля следователю директором канцелярии министра вн. д. Писаренко показании, что Протопопов говорил ему, что встретился с этим «замечательный человеком», читающим по руке все мысли, «где-то за границей» – ясно, что в Стокгольме. Между тем слова Протопопова были подтверждены не только в показаниях его зятя Носовича (брата прокурора, деятеля мин. торг. и пром.), но и данными собранными русской контрразведкой о Перрене. Носович свидетельствовал, что это он познакомил Протопопова, интересовавшегося «всегда миром психических явлений»⁵³⁹, с графологом, с которым сам Носович встретился в Петербурге в Палас-театре зимой 1913–14г., где «его ученики давали сеанс телепатии». Подчеркивая «крайнее корыстолюбие» телепата, Носович говорил, что ему «никогда не приходилось слышать, от кого бы то ни было, что во время своих сеансов он выпытывал от клиентов какие-либо сведения относительно политического и военного положения России». «Мы всей семьей, – продолжал Носович, – поехали в Гранд-Отель⁵⁴⁰, где жил Перрен»... Последний предсказал Протопопову блестящую карьеру. «Предсказание это произвело на моего зятя сильное впечатление, тем более, что оно вскоре начало сбываться («неожиданно» Прот. был избран тов. пред. Гос. Думы). «За сеанс Протопопов заплатил Перрену несколько сот рублей (200, по словам Пр.). Перрен, видя произведенное им впечатление, несколько раз пытался возобновить сеансы. Но, сколько мне известно, они больше не виделись»⁵⁴¹.

По данным Охр. Отд., сообщенным контрразведке, Перрен в марте 14г. проживал в гостинице «Гранд-Отель», публиковал в газетах рекламные извещения о поразительных предсказаниях, сделанных им коронованным особам – королю английскому и королеве бельгийской, и был посещаем для гадания «многими лицами». Разговаривал он всегда на «немецком языке» (Протопопов говорил – на английском), получал корреспонденцию из Дании и Гельсингфорса и тем возбуждал сомнение, не германский ли он подданный, занимающийся шпионажем; «сам» гадальщик показывал «одно письмо из Германии», от бывшего капельмейстера оркестра гостиницы «Астория», венгерского подданного, содержавшее в себе угрозы по адресу России. Но с «американским гражданином» считались, и он не только спокойно выехал за границу накануне войны, но и вернулся обратно в Россию в январе 15г. Он вновь прибыл в Петербург, поселился в гостинице «Астория» и попал под непосредственное наблюдение контрразведки. По наблюдению «агентов» его по-прежнему посещало «много лиц из разных слоев общества» (за сеанс Перрен брал от 10 до 200 руб.). Один из представителей американского посольства повторно высказывал сомнение в том, что Перрен американец, и думал, что он немецкий шпион: Перрен «показывал знакомым полученное из Берлина письмо, в котором говорилось о расчетах немцев в скором времени взять Варшаву и Петроград. Установленное за Перреном наблюдение однако не дало результатов». Гадальщик разъезжал по России – был в Москве, Ялте, Риге, и в августе выехал за границу. Жил вначале в Бергене, лечил «тайными средствами» и «обдирал доверчивую публику»; потом вернулся в Ставангер, вращался в кругу подозрительных лиц, преимущественно немцев, откуда поехал в Стокгольм, намереваясь перебраться в Россию.. Обо всем этом сообщил б. секретарь русского консульства в Бергене «владетель экспортной конторы» в Норвегии Библетов жандармскому офицеру на ст. Торнео. 15 июня, т.е. 16г., «американский гражданин» проследовал через ст. Бело-остров. Здесь он был «подвергнут самому тщательному досмотру и под наблюдением агентов Охр. Отд. отправлен в Петроград». Почему предполагаемый немецкий агент выбрал время для посещения северной столицы, совпадающее более или менее с датой стокгольмского свидания, не совсем понятно. 4 июля «американский подданный» выехал из России в Стокгольм, т.е. фактически был выслан. Нач. штаба петерб. округа, считая личность Перрена подозрительной в смысле военного шпионажа («хотя достаточных данных, уличающих его в этом... не имеется») предложил воспретить ему въезд в пределы России, что и было выполнено департаментом полиции и сообщено на все пограничные пункты: Перрен был помещен в «7-ой контрольный список подозрительных лиц».

Представляется сомнительным, чтобы человек с подобной полицейской репутацией мог быть полезным агентом тайной политики закулисных переговоров о сепаратном мире! Прочитав в газетах, что Протопопов назначен «министром ин. д.» (очевидно, специалист по «оккультным знаниям» не очень разбирался в текущей политике), Перрен из Стокгольма поспешил приветствовать нового министра, а потом написал «поразительное», по характеристике Протопопова, письмо. Письмо, действительно, забавно. Назначение Протопопова министром «не поразило» графолога и хироманта, ибо он был «удовлетворен, как врач, сделавший удачную операцию»: «но я повторяю опять, – писал Перрен, – совершится больше и значительно больше. Я имел удовольствие встретиться с вами только один раз, но в это получасовое свидание, сказав вам, что вы находитесь под Юпитером, я сделал... некоторые отметки в своих книгах. Я человек науки, ваше высокопревосходительство, и мои труды основаны на оккультных знаниях: главным образом я предан изучению «науки об уме», «алхимии» и «магнетической концентрации», которую нельзя смешивать с гипнотизмом, как делают невежды... В короткое время нашего свидания я проник в вашу душу и нашел, что элементами вашими являются честность, сила и стремление к движению вперед, что вы человек большого упорства и большой силы убеждения... С этого времени я заинтересовался вами, делал разные опыты, чтобы узнать будущее... Я спешу заявить, что не ищу никаких ни благодарностей, ни денежных наград... Есть разница в том, чтобы прочесть руку и взять плату для того, чтобы существовать; но было бы проституированием также брать деньги за мою силу концентрации... Я избрал вас, потому что... поверил в вас и ваше будущее... Под вашим управлением возникнет сильная, новая, счастливая Россия; правда, путь ваш не всегда будет усыпан розами..., но вы преодолеете все препятствия... Я боюсь, что вы подвергнетесь болезни между ноябрем текущего года и сентябрем 1917г.⁵⁴². Тем не менее нет никакого основания ожидать смертного исхода. Если бы я был свободен, то сел бы в ближайший поезд и поехал бы в Петроград с целью повидать вас, но обещал уже на будущей неделе (15 октября) прибыть в Ставангер для продолжения лечения мистера Беллонда, лучшего из жителей Норуэля... Без вашего разрешения я буду в продолжение ближайших 2 или (?) месяцев стараться при помощи сильной астральной магнетической концентрации предупредить возможность опасности от болезни... Я, действительно, имею силу, но необходимо, чтобы вы ощущали во мне нужду, и только при этих условиях я прибуду... Само собой разумеется, что... все это останется между нами, как и все, находящееся в связи с моим делом... Я вручу это письмо для передачи вам или посланнику или консулу в Стокгольме».

Что это? Аллегорический камуфляж шпиона? Тонкая игра ловкого шантажиста, выступающего в тоге астролога времен романов Вальтер Скотта? Излияния шарлатана, но и чудака, захваченного манией «сильной астральной магнетической концентрации»? В свое время мы видели, что Протопопов в состоянии неврастенического припадка или притворства, подлаживаясь под тон Комиссии, «договорился» до признания Перрена «шпионом», как и многих других, с кем у него были сношения⁵⁴³. Менее всего эта ходячая версия могла бы соответствовать действительности. Все-таки необычен тот «шпион» или посредствующий «агент», который открыто пересылает свои письма через посольство с замаскированными намеками на то, что «дело» должно остаться «между нами», в то время, как он не мог не знать, что самого высокого адресата никакая «вализа» не гарантирует от перлюстрации. Да и зачем нужно было ему это напоминать. То, что других заставляет «насторожиться», скорее служит доказательством отсутствия сокровенного, тайного смысла в письме. Поддеть Протопопова таким «поразительным письмом», предрекавшим ему «великое будущее», ничего не стоило: «предсказаниями его я очень интересовался», – признавал сам Протопопов; нравилось ему упоминание об Юпитере, Сатурне и пр. Протопопов поспешил ответить «через секретаря или канцелярию» телеграммой с приглашением приехать. «Приеду», – отвечал 3 декабря Перрен: «пишу через посольство в Стокгольме». В письме, помеченном 15 декабря «Ставангер, Норуэль» – городок, где маг лечил от болезни рака почек и нервов почтенного «джентльмена», которому не могли помочь «лучшие доктора Европы». – Перрен сообщал, что принимает «все меры к тому, чтобы иметь возможность прибыть в Петроград не позднее 3 февраля», но у него паспорт не в порядке – послан для обмена в Вашингтон, и надо иметь специальное разрешение для того, чтобы русский консул визировал его временное удостоверение. Он просил Протопопова сделать распоряжение «о пропуске через границу в Торнео» и вспоминал, как «очень сурово» в прошлом июне с ним обошлась военная власть «на Знаменской»: «я был обыскан, а мой багаж пересмотрен, как картофель. Они желали конфисковать даже аккредитив, контракт и немногие деловые бумаги». «В конце расследования мне было объявлено, – утверждал Перрен, – что я свободен покинуть Россию и вновь приехать, так как против меня ничего не имеется... Когда я вновь переезжал через Торнео, чтобы вернуться в Стокгольм.... они были сама вежливость... Я, конечно, учитываю обстоятельства переживаемого времени и понимаю, что они не могли поступить иначе, но когда кто-нибудь сознает, что он телом и душою стоит за святое дело, как я, обращение, подобное указанному, очень тяжело». Перрен обременял своего будущего клиента «маленькими просьбами»: приготовить для него комнату в каком-нибудь отеле (в предшествующий раз телеграмма с заказом получена была после приезда) и «быть встреченным кем-нибудь на станции, напр., вашим зятем, которого я так люблю».

Прикладывая вырезку из газет, издающихся в Христиании, о том, что Протопопов собирается «драться на дуэли»⁵⁴⁴, Перрен пишет, что он «остался совершенно покоен, хотя бы в ней говорилось о десяти и более дуэлях», но позволяет себе дать совет «относиться хладнокровно и философски к нападкам врагов. Помните, что вы в нынешние дни являетесь человеком не только национальной, но и международной репутации... и если находятся «дурные глаза», то мы будем знать, как с кем бороться. Я в этом отношении однако не о всем осведомлен; моя главная забота – ваше здоровье... Я буду верным всегда и готов служить вам по мере своих способностей. Я сознаю свою ответственность и принимаю ее со спокойствием и уверенностью, что я буду иметь успех». И вновь комментатор должен «насторожиться» и послать упрек следователю Гирчичу, который совершенно игнорировал «тайну», заключенную в этих строках.

Письмо Перрена пришло одновременно с телеграфным запросом 7 января посланника в Стокгольме по поводу просьбы «американца доктора К. Перрен», заявившего в посольстве, что «получил личное приглашение министра вн. д. спешно прибыть в Россию». «Миссия, – заключала телеграмма, – не имеет никаких сведений о личности Перрена. Вообще он производит впечатление скорее странное»⁵⁴⁵. Пришла и телеграмма от самого Перрена. На подлинниках Протопопов поставил резолюции: «желательно помочь», «просить мин. ин. д. о выдаче паспорта», «нет ли справок в Департаменте» (полиции)? Справка полицейская была неблагоприятна⁵⁴⁶, в силу чего Протопопов через миссию ответил Перрену: «Ныне, в виду особых обстоятельств военного времени, я лишен, к сожалению, возможности оказать вам содействие к прибытию в Петроград. О дальнейшем не замедлю поставить вас в известность и надеюсь, что в скором времени осуществлю свое желание лично повидаться с вами». Проект ответной телеграммы был составлен в канцелярии и первоначально лаконически гласил: «Votre arrivee impossible». Протопопов нашел ее «резкой» и изменил, приписав «по военным обстоятельствам» и «после войны сообщу». Перевод был сделан в канцелярии, причем слово «сообщу» переведено «donnerai nouvelles», а «после войны – «ulterieurement». «Двоякая возможность понимания этой редакции мне в голову не пришла», – показывал в Комиссии Протопопов.

После отказа со стороны Протопопова на его имя через миссию пришло еще одно письмо Перрена. Оно до нас пока еще не дошло – оно «пропало, нет подлинника, нет перевода». Вот поле для подозрений и предположений: «нет третьего письма, потому что оно говорило слишком много». О содержании его известно из показаний, как самого Протопопова, так и тов. мин. вн. д. Куколь-Яснопольского и директора канцелярии Писаренкова. По словам Протопопова, Перрен уведомлял, что, несмотря на «предупреждение», он «все же сделал попытку приехать, но это ему не удалось», и что он будет «на расстоянии» стараться принести пользу здоровью министра, действуя «телепатическими пассами»: каждый раз, когда Протопопову грозит неприятность или опасность, Перрен «чувствует нервность». Спирит предупреждал, что в момент «его пассов» министр будет чувствовать «сонливость», и составлял для своего заглазного пациента «гороскоп»: несколько раз находил он «почти столкновение планет Сатурна и Юпитера, но в последнюю минуту столкновение не происходило; в январе Протопопову грозит опасность 18-го, в февральские дни Протопопов должен быть «осторожен» 5, 8, 14, 15, 16, 18, 24, когда «лучше не выходить и принимать людей только близких». «Это письмо, – свидетельствовал Протопопов, – я показывал многим (помню Куколю, Васильеву), оно лежало у меня на столе, и Куколь сделал себе выписку опасных дней, чтобы мне о них напомнить». Писаренков помнил, что в одном из писем (третьем) Перрен выражал соболезнование по поводу смерти Распутина и говорил, что он «напрягал все свои силы, чтобы помешать этой смерти, но не смог этого сделать». Какой особый, по сравнению с другими письмами, скрытый смысл, побудивший уничтожить письмо, можно найти в процитированном изложении?

Протопопов указывал, что копия двух писем Перрена у него со стола исчезла в январе, но дважды подчеркивал, что копия третьего письма, которую он показывал «многим», перед обыском в революционные дни лежала у него на левой стороне письменного стола, вместе с тем Протопопов утверждал, что третьего письма он в оригинале не видел – ему был дан лишь русский перевод. Не проще ли предположение, имеющее характер полного правдоподобия, что оригинал третьего письма и был тем самым подозрительным документом, который смутил мин. ин. д. Временного Правительства и который он передал на рассмотрение своему коллеге министру юстиции? То, что говорили Милюкову в министерстве относительно особого шифра, которым было замаскировано письмо, относится скорее всего к досужей игре уже мемуарного воображения. После письма, помеченного 31 января, в министерство ин. д. и департамент полиции поступили лишь две короткие телеграммы, касающиеся дела Перрена – телеграмма Перрена, запрашивавшая о получении Протопоповым телеграммы 31 января и «собственноручно написанный его высокопревосходительством ответ»: «письмо получил. Сердечно благодарю; очень опечален, что война и военные обстоятельства препятствуют нашей встрече. Лучшие пожелания». Письмо это в «секретном журнале Особого Отдела» помечено датой 24 февраля.

Такова, в общем, довольно ясная картина сношений министра Протопопова с хиромантом Карлом Перреном. В Чр. Сл. Ком. по первоначалу пытались найти в них уличающий криминал и прежде всего в том, что последняя телеграмма по сведениям, имевшимся в Комиссии, была отправлена Протопоповым 27 февраля, когда в Петербурге началось уже восстание. «Господи Иисусе! Как это может быть? Русского стиля»? – возопил допрашиваемый. «Вот это то и любопытно», – заметил тов. пред. Комиссии Завадский. «Нет этого не может быть... Положительно невозможно», – категорически заявил Протопопов. У Комиссии были и другие «сведения»: «этот человек (т.е. Перрен) ездил к русской границе для секретных свиданий с некоторыми русскими». «Это факт», – утверждал председатель Комиссии, очевидно, узнавший о таком факте из «справки» французской контрразведки, присланной русским военным агентом в Швеции. «Мне это не было сообщено», – только и мог заметить Протопопов⁵⁴⁷. Преувеличенное негодование, быть может, несколько искусственное, вызывал в Комиссии факт посылки «русским министром» «в высшей степени любезной телеграммы» человеку, заподозренному военными властями в шпионаже. «Я прямо вам скажу, г. председатель, – ответил Протопопов, – я это сделал, конечно, ничего не думая»... «Этому я не поверил..., потому что у нас в последнее время чрезвычайно легко говорят: шпион, шпион»...

«Разрешите мне определенно сказать, что тут никаких политических отношений нет и не было, решительно никаких», – как бы подводил итог своих утверждений Протопопов. Вдумчивый следователь Чр. Сл. Ком. Гирчич, ведший предварительное следствие по делу о привлечении Протопопова к ответственности по 108 ст. угол. улож. (сношения его с Варбургом, Перреном и Манасевича-Мануйлова с Каро) 20 сентября направил дело «для прекращения за отсутствием указаний на признаки какого-либо преступления», и не следовало бы исследователям прошлого возрождать эти старые сказки... Быль в истории должна, конечно, остаться, как материал для характеристики общественных настроений, но не как источник эфемерных доказательств не существовавшей политической тезы.

Трудно без произвольных «логических» умозаключений на основании намеков, которые при желании можно отыскать, прийти к заключению, что в дни, предшествовавшие февральской революции, какими-либо ответственными кругами были сделаны, действительно, конкретные шаги к ускорению заключения того сепаратного мира с Германией, который давно уже «исподтишка» подготовлялся. Но и сама проблема «реакционной диктатуры», которая в представлении одних являлась неизбежным следствием сепаратного мира, а в представлении других также неизбежно порождала сепаратный мир, вовсе не может считаться какой-то аксиомой, характеризующей предреволюционный государственный обиход, как то рисуется в соответствующей исторической литературе. Эта проблема в несколько ином виде, чем это обычно изображается, несомненно была поставлена перед верховной властью под напором окружавших ее политических влияний, но это отнюдь не значит, что окончательный путь был избран. Дело все-таки в решении, а не в тех мнениях отдельных кружков «правых», как бы влиятельны и авторитетны они ни были в Царском, которые доводились в виде «памятных записок» и писем до сведения верховной власти.

Таких записок было немало, и все они проникнуты были одним духом и одним конкретным содержанием. По своему удельному весу центральной должна быть признана, конечно, записка, не совсем законно фигурирующая в литературе, на основании компетентных указаний Белецкого, как записка, составленная в кружке члена Гос. Совета шталм. Римского-Корсакова, который считался чуть ли не «дубровинцем» по своим крайним взглядам⁵⁴⁸. В показаниях Чр. Сл. Ком. Маклаков совершенно определенно говорил, что эту записку, составленную лично от себя членом Гос. Сов. Говорухой-Отроком, он (Маклаков), представил Царю в первых числах января 17г. Дело, конечно, не в индивидуальном творчестве того или иного лица, а в тех условиях, при которых Царю была передана записка. Говоруха-Отрок, активный член объединенного дворянства, числился среди посетителей «собеседований» у Римского-Корсакова, как и сам Маклаков, но по характеристике последнего, «был один из тех, которые считали, что надо поставить крест над старой политической верой; его точка зрения была такой, что после 17 октября (1905), уже само самодержавие поставило крест» (читая записку Говорухи-Отрока не совсем можно с этим согласиться). «Маленький» кружок Римского- Корсакова Маклаков охарактеризовал, как своего рода «нансеновскую экспедицию» на Северный полюс. «Это были просто последние могикане, которые отводили душу. Серьезного ничего не было и не могло быть»... Такой отзыв подтвердил и Протопопов в показаниях. В кружке Римского-Корсакова обсуждался в «общих чертах» план политических реформ и был, в конце концов, зафиксирован в записке, судьба которой осталась Маклакову неизвестной: «документа я никогда не видел в глаза, не читал и не знаю его судьбы» – «кажется... записка была подана». Теперь мы знаем, что она была препровождена в середине января министру вн. д. при письме Римского-Корсакова, как «сводка общих положений и пожеланий», выработанных на происходивших у него «собеседованиях»; была признана министром «утопией» и тем не менее препровождена Вырубовой: «я препровождал туда решительно все, что мне казалось любопытным. Не только справа, но и слева. Например, все резолюции съездов».

О записке Говорухи-Отрока Маклаков рассказал, что после одного «совещания» у Римского-Корсакова (в первых числах января 7–8-го), Говоруха-Отрок ему сообщил, что у него есть «записка», только он не знает, как ее «доставить Государю». Маклаков, который должен был по возвращении из деревни представляться Царю, взял на себя это поручение. По словам Маклакова, он сам лишь «поверхностно» познакомился с запиской по дороге в Царское; он помнил даже такую подробность, как подбирал на вокзале выпавшие листы, так как записка не была сшита вместе. «Когда я был у Государя и сказал: «Если Вы мне позволите, меня очень просили (Гов.-Отрок желал передать записку «анонимно») передать, я бегло просмотрел, с моей точки зрения здесь есть много дельного и серьезного», Государь сказал: «Пожалуйста, оставьте, я посмотрю». Так я оставил и дальнейшего не знаю». «Я должен откровенно сказать, – добавляет Маклаков, – что Государь ее наверно не прочитал».

Таким образом мы вправе рассматривать «записку» Гов.-Отрока, как один из отзвуков тех мнений, которые высказывали на «собеседованиях» в кружке Римского-Корсакова, но у нас нет оснований считать это мнение официальным как бы выражением какого-то определенно выработанного плана, а тем более принятого верховной властью. Маклаков высказывал уверенность, что с запиской не были знакомы ни председатель Совета министров Голицын, ни министр вн. дел Протопопов (в этом отношении Маклаков ошибался). Но показательно, что о ней не слышал председатель Думы, кабинет которого, по собственным словам Родзянко, был «фокусом всех новостей». А такой всезнающий свидетель, как Белецкий, вращавшийся в разных кружках, собиравший, будучи не у дел, отовсюду слухи, которые определяли направление политики, знакомый «более или менее» со всеми начинаниями в этой области, утверждал, что подобной записки от «влиятельных правых кружков» в преддверии нового года не могло быть; по его словам, это было «время раздробления сил правых организаций, они разбились на маленькие кружки, их деятельность совершенно не получала отражения» – они «прозябали», по выражению Маркова 2-го.

Напомним desiderata о текущем моменте, высказанные в записке Говорухи-Отрока: «Так как в настоящее время не представляется сомнений в том, что Гос. Дума при поддержке так называемых общественных организаций вступает на явно революционный путь, ближайшим последствием чего по возобновлении ее сессии явится искание ею содействия мятежно настроенных масс, а затем ряд активных выступлений в сторону государственного, а весьма вероятно, и династического переворота, надлежит теперь же подготовить, а в нужный момент незамедлительно осуществить ряд совершенно определенных и решительных мероприятий, клонящихся к подавлению мятежа, а именно: 1. Назначить на высшие государственные посты... и на высшие командные тыловые должности по военному ведомству... лиц, не только известных своею... преданностью Единой Царской Самодержавной власти, но и способных... на борьбу с наступающим мятежом. В сем отношении они должны быть... твердо убеждены в том, что никакая иная примирительная политика невозможна. Они должны клятвенно засвидетельствовать перед лицом Монарха свою готовность пасть в предстоящей борьбе... 2. Гос. Дума должна быть немедленно... распущена без указания срока нового ее созыва, но с определенным упоминанием о предстоящем коренном изменении некоторых статей Основных законов и Положения о выборах в Гос. Сов. и Думу. 3. В обеих столицах, а равно в больших городах... должно быть тотчас фактически введено военное положение... 4. Имеющаяся в Петрограде военная сила... представляется вполне достаточной для подавления мятежа, однако батальоны эти должны быть заблаговременно снабжены пулеметами и соответствующей артиллерией. 5. Тотчас же должны быть закрыты все органы левой и революционной печати и приняты все меры к усилению правых газет, к немедленному привлечению на сторону правительства хотя бы одного из крупных умеренных газетных предприятий. 6. Все заводы..., работающие на оборону, должны быть милитаризованы. 7. Во все... комитеты Союза земств и городов…, а, равно во все военно-промышленные комитеты должны быть назначены... правительственные комиссары. 8. Всем... представителям высшей администрации в провинции... должно быть предоставлено право удаления от должности тех чинов всех рангов, кои оказались бы участниками антиправительственных выступлений. 9. Гос. Совет остается впредь до общего пересмотра основных и выборных законов и окончания войны, но все... законопроекты.... представляются на Высочайшее благоусмотрение с мнением большинства и меньшинства»...

«Записку» сопровождало характерное пояснение, доказывавшее необходимость изменения «новелл 1906г.», приводящих к «величайшему государственному соблазну»: «Монарх в порядке утверждения рассмотренных палатами законопроектов остается неограниченным и никаких в сем отношении обязательств на него законом не возложено»; формула: «народу мнение, а Царю решение» является единственно приемлемой для России. «Пояснение», признавая, что правые партии находятся в «летаргии», с большой язвительностью старается опровергнуть значение в жизни либеральной общественности, удельный вес которой определяется лишь «сочувствием слева» – козырями из чужой колоды карт... «Будет ли собрана Гос. Дума в январе, будет ли она вновь распущена, будут ли продлены ее полномочия или назначены новые выборы, положение остается столь же не терпимым..., как и в настоящее время!.. Оно, несомненно, будет даже ухудшаться с каждым днем и перед Монархом... и правительством будет стоять все та же трудно разрешимая задача: остановить ли поступательное движение России в сторону демократической республики, либо положиться на волю Божию и спокойно ожидать государственной катастрофы.

В обществе и даже в среде самого правительства последних лет в этом отношении существует довольно прочно установившееся убеждение, что стоит Монарху даровать действительные, настоящие конституционные права и гарантии, пойти навстречу заявленным требованиям об ответственном министерстве... тотчас же настанут для России светлые дни... Такого рода мнение совершенно ошибочно и вовсе не потому, как думают некоторые из представителей противоположного течения мыслей, что цели... умеренно либеральных партий... идут гораздо дальше фактического захвата ими власти... Дело в том, что сами эти элементы столь слабы, столь разрозненны и, надо говорить прямо, столь бездарны, что торжество их было бы столь кратковременно, сколь и непрочно... Совершенно иное положение партий левых... Несмотря на совершенную нелепость их настоящих представителей в Думе, несмотря даже на то, что нет такого с.-д. или с.-р., из которого за несколько сот рублей нельзя было бы сделать агента Охранного отделения, опасность и силу этих партий составляет то, что у них есть идея, есть деньги, есть толпа, готовая и хорошо организованная. Эта толпа часто меняет свои политические убеждения, с тем же увлечением поет «Боже, Царя храни», как и орет «Долой Самодержавие», но в ненависти к имущим классам... в так называемой классовой борьбе – толпа эта крепка и постоянна; она вправе потом рассчитывать на сочувствие... крестьянства, которое пойдет за пролетариатом тотчас же, как революционные вожди укажут им на чужую землю»...

«Можно без всякого преувеличения сказать, что обнародование такого акта (т.е. ответственного министерства) сопровождалось бы прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных..., партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь. При выборах в пятую Думу эти последние, бессильные в борьбе с левыми и тотчас утратившие все свое влияние, если бы вздумали идти против них, оказались бы вытесненными и разбитыми своими же друзьями слева... А затем... Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погром имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник. Можно бы идти в этих предсказаниях и дальше, и после совершенной анархии, и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной царской, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачев или Стенька Разин, но понятно, что такие перспективы уже заслоняются предвидением вражеского нашествия и раздела между соседями самого Государства Российского, коему уготована была бы судьба Галиции и Хорватской Руси»...

Маклаков не совсем удачно назвал боевую (и отчасти пророческую в смысле предвидения этапов революции) записку Говорухи-Отрока «академической»⁵⁴⁹, утверждая одновременно, что тогда «даже самому смелому человеку» мысли о превращении Думы в орган совещательный не могло «прийти»: «видя клокочущий Везувий, который разыгрывался», все спрашивали (на фракционных совещаниях правых), что «можно сделать? и все сводилось к тому: одни говорят – роспуск и новые выборы, другие... дотянуть до конца, так как полномочия естественным порядком истекают, не созывать Думу до того времени, и когда пройдет срок, еще полгода пройдет и некоторое время будет передышка». Маклаков был прав в том смысле, что в вопросе о «капитальном ремонте» государственного здания у правых кругов не было объединенного лозунга. Откроем, например, другую записку, представленную одновременно Николаю II через Щегловитова – записку о положении в стране «православных кругов г. Киева и Киевской губ.». Это не анонимная записка, – записка Царем просмотренная и, очевидно, не так уже поверхностно, ибо ряд мест в ней отмечен читавшим ее. Мало того, записка носит собственноручную пометку: «записка достойная внимания» и препровождена председателю Совета министров Голицыну, который докладывал 10 января, что вопросы, поднятые в записке, «будут подвергнуты подробному обсуждению в одном из ближайших заседаний Совета министров». Записке был дан ход – следовательно ей придавалось большее практическое значение, нежели «академическому» творчеству Говорухи-Отрока... «Православные киевляне», заверив Монарха, что «подавляющее большинство трудового населения» юго-западного края «по-прежнему твердо придерживается традиционных воззрений на самодержавие русских царей, как на единственный источник предержащей власти в русском государстве», тем не менее и не думали поднимать вопрос о «капитальном ремонте» государственного здания – наоборот, обращая «мысленные взоры к державному хозяину русской земли», они просили «министров, окружающих его трон, поставить Гос. Думу на указанное ей Основными законами место и заставить ее президиум не допускать, по крайней мере, до окончания войны, никаких эксцессов, разрушающих мир в стране и подрывающих авторитет существующей власти». «Не допуская и мысли о продлении полномочий нынешней Гос. Думы по причине ее абсолютного нежелания работать в условиях существующего государственного строя», киевские националисты были «крайне обеспокоены отсутствием подготовительных мер к выборам в V Гос. Думу, от состава и национального блока этой Думы будет зависеть многое в грядущих судьбах России». В предвидении этих выборов записка указывала на необходимость создания на местах русских националистических газет для противодействия той прессе, которая ненавидит «все национально-православное, уходящее корнями в глубину веков» и упорно внушает читателям «свою заветную мечту добиться ответственного министерства, как первого этапа по пути осуществления республиканского трафарета».

Важно отметить, что основной тон записки киевских «националистов» проникнут опасением, что подстрекательство к активному неповиновению существующей власти, в чем записка обвиняет Гос. Думу, отразится тяжело на войне. «Вместо того, чтобы всеми силами поддержать и защитить то кормило правления, какое оказалось в действии с самого начала военной бури, большинство Гос. Думы открыто выражает вслух всей России дерзкое требование смены не только лиц, но и всей системы нашего государственного строя». «Никто не смеет, – говорит записка, – расстраивать действующий государственный аппарат в момент величайшей опасности для страны, когда враг посягает на ее целость и даже на ее независимое существование». Во имя интересов войны записка настаивает на изменении системы отношения правительства к общеземским и городским учреждениям в том направлении, что работа открытых ими учреждений должна быть признанной государственно необходимой, обязательно производящейся только за государственный счет, но непременно от имени правительства и под тщательным контролем его доверенных лиц – все военнообязанные в общественных организациях («земские офицеры») должны быть призваны на действительную службу и заменены женщинами, ветеранами и неспособными к действительной службе на фронтах. «Народная совесть» не может «мириться» с тем, что общественные организации оказались «какими-то нейтральными учреждениями, освобождающими русских граждан от воинской повинности в столь критический для России момент»⁵⁵⁰.

Тот тон, каким написана записка киевских националистов, характерен, как мы видели, для всех выступлений Союза Русского Народа в провинции. Все рекорды побил неистовый Тиханович из Астрахани, умиливший в декабре 16г. А.Ф. своими телеграммами от имени «народной монархической партии». «Государь! Если сейчас же не будут приняты самые решительные меры, мы войну проиграем», – телеграфировал Тиханович 2 декабря. И это лейтмотив всех его выступлений. Еще за год перед тем он предлагал Горемыкину издать закон, обязывающий газеты помещать опровержения: «положение ужасное: правые, вернейшие слуги Царя и отечества, забрасываемые грязью левых газет, не имеют возможности оправдаться перед их читателями. Население и армия систематически направляются на правых, которых изображают сторонниками Вильгельма, работающими для победы немцев. Положение правых очень опасно... Пока немедленно телеграфом прикажите губернаторам еженедельно разъяснять от себя населению во всех местных газетах несправедливость подобных обвинений, а также во всех воинских частях». Для Тихановича как раз представители общественности – «разжигатели подготовляемого внешними врагами России государственного переворота» «Государь! План интриги ясен: пороча Царицу и указывая, что все дурное идет от нее, внушают этим населению, что ты слаб, а значит – надо управление страны взять от тебя и передать Думе». Распространение этих «ложных, преступных слухов» угнетает страну и армию «до потери всякой энергии». «Надо, чтобы с высоты трона раздался голос, строго осуждающий преступную деятельность эту с указанием, что ради достижения скорейшей победы подобная деятельность будет нещадно преследоваться до расстрела включительно. Надо именем Царя заявить стране, что она должна встать на дружную работу с правительством без всяких условий, а кто не подчинится этому добровольно, с тем будет поступлено, как с изменником. Государь! попустительство, уступки и полумеры – не по времени, не по людям этим, которые при такой системе не успокоятся, пока ты не превратишься в бесправного, послушного им царя. Благодаря уступкам крамоле, дело дошло до того, что у нас уже нет правительства, оно само не знает, кого слушать и кому угождать; министры меняются чуть ли не ежемесячно, и на местах власть запугана и парализована. Государь! Возроди правительство, сосредоточь всю полноту и ответственность власти в руках одного лица сильного, энергичного, с широким государственным размахом, инициативой, лица безусловно правого... Торопись, Государь, торопись или война будет проиграна»...⁵⁵¹.

**

*

Мы видели, что «записка» Говорухи-Отрока, посвященная главным образом «династическому перевороту» и рисовавшая положение довольно трагически, не касается войны и лишь в итоге введения «конституции» рисует перспективы «вражеского нашествия» и «раздела Государства Российского». Трудно допустить, что эта записка, хотя бы в завуалированном виде, не коснулась необходимости мира, если бы потайной целью ее воздействия на власть был этот мир. В «сводке», представленной Римским-Корсаковым, говорится, что водворение порядка и спокойствия необходимы для успеха войны: «только при таком условии возможно, когда придет время, заключение выгодного и славного мира. При другой обстановке победа над врагом приведет к той же революции». Направление, господствовавшее в «кружке» Римского-Корсакова, отчасти определялось той «очень видной ролью», которую в нем играл небезызвестный «дворянин Павлов» – влиянием этого довольно сумбурного человека Маклаков объяснял отчасти бесплодность, по его мнению, всех политических совещаний кружка («кажется, главным образом, из-за его участия дело не пошло»). Основное настроение «дворянина Павлова» вполне определяется концепцией, изложенной им в появившейся в 27-м году книге-апофеозе: «Его Величество Государь Император». Павлов был убежден, что Германия начала войну «с целью захватить власть на континенте и колонизации земель России». Подобный взгляд разделяли и руководители Союза Русского Народа – припомним «окружное послание» в октябре 15г., подписанное депутатом Марковым 2-м, который за несколько месяцев перед тем требовал во имя «национальных интересов» России не только полного завладения Константинополем и проливами, но и инкорпорации Галиции, Буковины, Венгрии и пр. С такой концепцией идея «сепаратного мира» была несовместима...

Маклаков, пытавшийся, по собственным словам, с кафедры Гос. Совета (в связи с ноябрьской декларацией Трепова) развить «чистое исповедание» правой политической мысли вне «погромных перспектив», которые рисовались «кабацкими черносотенцами», быть «Дон-Кихотом монархической догматики» очень горячо в Чр. Сл. Ком. протестовал против «клеветы» на правую группу, которая якобы «стремилась к скорейшему заключению сепаратного мира, чтобы помириться с державой, где монархический принцип якобы стоит особенно крепко, с Германией». «В частности, – говорил он, – такие упреки, я скажу – клеветнические, обращались и ко мне лично, и один из них больно меня задел, потому что был брошен мне с кафедры Гос. Думы и будто бы опирался на документальные данные – когда член Думы Савенко, сказал, что я, Щегловитов и еще Таубе, тов. мин. ин. дел, подавали такого рода записку Государю. Это было сказано таким убежденным тоном, как будто документ был в руках, неоспоримый факт – налицо». В дальнейшем при допросе председатель задал вопрос: «Вам не приходилось высказываться в Совете министров по вопросу о войне, в смысле вашего непонимания смысла этой войны»? Маклаков: «Никогда в жизни». Председ.: «Так что вы не помните случая, когда бы вы обнаружили так называемые германофильские взгляды»? Маклаков: «Это тоже злостная клевета по отношению ко мне. Утверждаю, никогда этого не было. Один сын мой пошел уже вольноопределяющимся, другой уходит, третий на войне». Надо сказать, что показания Маклакова-министра, которого молва так легко обрядила в «шутовское» одеяние – отличаются большим собственным достоинством: он никогда не скрывал своих политических взглядов, преданности Царю. К таким показаниям невольно приходится относиться с доверием, и мы можем считать, что Маклаков в письме к Царю по поводу своей отставки в 15г., в «годину славной и победоносной войны», в которую он «верил всей душой», искренне определял свое индивидуальное отношение к войне⁵⁵².

Не знаю, насколько убедительны были для рабочих обращенные к ним прокламации, в которых в целях борьбы с «пораженчеством» в конце 16г. писалось, что против войны только «холопствующие мракобесы самодержавного режима» и что рабочие, выставляющие требование «долой войну», бессознательно играют в руку самодержавного строя⁵⁵³, но как будто бы совсем невместно в исторических исследованиях утверждать, как нечто несомненное, что среди руководителей правых групп господствовали настроения, которые можно назвать не «пацифистскими», а просто германофильскими. Тезис о «германофильских организациях», обслуживавших интересы крупных аграриев, которые в союзе с металлургистами и финансирующими последних банками, создавали сепаратный мир между Россией и Германией, не получил пока каких-либо основательных подтверждений. Рассмотрение фактов приводит к выводам, в значительной степени противоположным – приблизительно в духе той формулы, которую дал Протопопов в своих показаниях – «ради военной мощи» можно «запретить все»... «Так понимался девиз: все для войны. Правые понимали это в одну сторону, а левые в другую». Если девиз «все для войны», допустим, разделяли не все «правые», то в еще меньшей степени эта обобщающая формула может быть применима к «левым», поскольку этот левый сектор общественности (если исключить даже тех, кого называли «пораженцами» в прямом смысле слова) не вмещался в довольно разнокалиберный конгломерат, объединенный в той или иной степени программой и тактикой думского прогрессивного блока.

Кто был более прав в предвидении событий накануне перевернувшей все социальные отношения революции, лидер ли думской оппозиции, закончивший свою речь в Думе 1 ноября оптимистической уверенностью, что дело только в «неспособности и злонамеренности данного состава правительства», и что для достижения «национальных интересов» достаточно добиться ответственности правительства согласно положениям декларации прогрессивного блока, т.е. «готовности выполнить программу большинства Гос. Думы» – или представитель крайне правых, утверждавший в своей записке, переданной верховной власти, что все конституционные режимы пустой звук и не устраняют революции, в которой дирижерами неизбежно будут социалистические вожди и которая, по его заключению, должна дать итоги ужасающие? Применяя ленинское словоупотребление, можно было бы сказать, что объективно перед властью и обществом стояла дилемма: возможно ли каким-либо «компромиссом прусского образца» предотвратить уже надвигавшуюся «французскую передрягу».

Своих социологических оценок нам нет надобности давать, мы можем лишь констатировать, что такой проблемы не стояло ни в сознании верховной власти, ни в сознании либеральных слоев общества, если отбросить политическую фразеологию – иначе, действительно, не мог бы такой авторитетный орган печати, как «Русские Ведомости», по поводу убийства Распутина написать, что только «пресмыкающиеся» говорят о грядущей революции. К этой фразеологии следует отнести обращения тех «напуганных обывателей, начиная с великих князей», которые видели «спасение только в Думе» и обращались к ее председателю «за советом или с вопросом: когда будет революция» (из письма жены Родзянко, 7 января). Но ощущение тупика, из которого надо найти выход – прежде всего в интересах войны – очевидно, было у всех. «Нельзя одновременно вести борьбу на два фронта», – говорил от имени «левых» в Гос. Совете проф. Гримм одновременно с выступлением Милюкова в Думе 1 ноября. В этой борьбе на два фронта – «величайшая национальная опасность». Между тем приходится признать, что «русское общество решительно не доверяет своему правительству, а правительство столь же решительно не доверяет русскому обществу». Так дальше, по мнению оратора, – продолжаться не может. Одних подобная уверенность толкала на путь изменения «дворцовым переворотом» персонального состава колеблющейся верховной власти; других на путь попытки аннулирования действенной силы оппозиционной Думы на время войны, когда, по выражению б. министра Маклакова, «начиная с ноября правительство били, не давая встать, и опять били».

Правительство должно занять определенную позицию и отбросить колебания, которые наблюдались в его деятельности – таково общее убеждение. В Чр. Сл. Ком. Маклаков так охарактеризовал эти колебания: «в последнее время было полное отсутствие политики, потому что не было никакого плана, не было представления, куда мы идем: шли, закрыв глаза, по инерции». Свою точку зрения Маклаков еще раньше ярко развил в письме, посланном Царю по личной инициативе 19–20 декабря после убийства Распутина. Маклаков передал в письме то, что видел, и то, что предчувствовал. Письмо в подлиннике до нас не дошло. В Чр. Сл. Ком. автор письма воспроизводил его по памяти – «думаю, что передаю его содержание очень близко к подлиннику»: ..."волна недовольства резко поднимается и широко разливается по России, а продовольственная неурядица, очень волнующая жизнь городов и деревни, подготовляет для общего недовольства исключительно благоприятную почву, которой не преминут воспользоваться враги существующего строя. Здесь, в столице, уже начался штурм власти и несомненно признаки анархии уже показались. Они угрожают всему строю нашему, угрожают и самой династии. А без монархии, которой наша родина на протяжении веков неизменно росла, крепла .... ширилась, Россия останется, как купол, без креста. Наступили, я убежден в этом глубоко, решающие дни. Трудно остановить близкую беду, но, думается мне, еще возможно. Для этого надо верить в себя, в непреклонную законность своих прав. Надо перестать правительству расслаблять себя внутренними раздорами... Оно должно быть однородно и единодушно, оно должно знать, куда оно идет и идти неуклонно..., восстанавливая разваливающийся порядок. Для успеха этого дела, мне кажется, необходимо было бы отложить возобновление занятий Думы... на более отдаленный срок: необходимо было бы тем временем направить все силы власти... на быстрое упорядочение продовольственных дел... и... оказать действительное влияние на деятельность всех общественных организаций, которые, составляя живую связь между тылом и фронтом и работая в области, вызывающей по самому существу своих задач общее сочувствие, планомерно преследуют в то же время ярко проявленные цели борьбы с властью и едва сдерживаемые намерения изменения государственного строя» ⁵⁵⁴.

Письмо Маклакова, очевидно, произвело соответствующее впечатление (следует иметь в виду, что автор его пользовался исключительным расположением Царя – едва ли был другой какой-нибудь министр, которому Николай II писал в тонах, в каких было составлено письмо 21-го марта 15г. по поводу намечавшейся отставки Маклакова: «Друг мой, Николай Алексеевич. Вы поступили честно и благородно... Оставайтесь на занимаемом вами месте, на котором вы мне нужны и любы»).

Маклаков рассказал в Чр. Сл. Ком., что к нему в Тамбов в дни праздничных каникул было послано письмо с фельдъегерем, однако ему за отъездом в деревню не доставленное. Возвращаясь в Петербург, в поезде он прочитал в «Русском Слове» известие о посылке к нему фельдъегеря и о возможности привлечения его и Щегловитова к власти; при свидании с Царем Маклаков хотел объяснить происшедшее с фельдъегерем недоразумение, но собеседник его «перебил»: «Да, да, теперь в этом нужда прошла, я хотел просто вас повидать»... Так Маклаков и не узнал о содержании посланного ему письма. Была ли то реальная попытка привлечь Маклакова к власти для борьбы с начавшейся «анархией», попытка, от которой Государь отказался (Маклаков был слишком ярким знаменем) – мы так и не знаем. Дело свелось к назначению Щегловитова председателем Гос. Совета и к усилению «правого крыла» Совета назначением новых членов. Председателем Совета министров неожиданно для всех и, кажется, более всего для себя самого был назначен кн. Голицын, председатель Комитета помощи военнопленным, состоящего под покровительством Имп. Ал. Фед. и участник политических совещаний Римского-Корсакова.

Формально Протопопов был прав, показывая в Чр. Сл. Ком., что с этого момента «руководство политикой фактически перешло в еще более правый круг», но этот «маленький coup d’etat, как выразился председатель, нельзя еще рассматривать, как введение к «капитальной перестройке», которая должна была устранить, хотя бы временно, Гос. Думу. К роли «диктатора» Голицын («человек больной») был совершенно непригож, и все его поведение в преддверии мартовских дней, как нельзя более отчетливо, показало это. О своем назначении Голицын дал в Комиссии почти эпическое повествование: «Для меня это совершеннейшая загадка до настоящего времени... Было так: 25 декабря, в день Рождества, в час дня мне говорят, что меня вызывают по телефону из Царского и говорят, что Императрица просит меня приехать в Царское в 8 час. вечера... Меня там встретил швейцар и говорит: «Вас приглашала Императрица, а примет Государь, пожалуйте»... Государь меня сейчас же принял и говорит, что Императрица занята, а я свободен и вот побеседуем. И начал беседовать о посторонних предметах, о военнопленных... Затем говорит, что теперь Трепов уходит и я очень озабочен, кого назначить... Называет несколько лиц, между прочим, Рухлова...⁵⁵⁵. Очень, говорит, хорошо было бы, но он не знает французского языка, а на днях конференция собирается... Весь разговор в этом роде. Потом несколько минут молчания и его фраза: «Я с вами хитрю. Я вас вызвал, не Императрица, а я. Я долго думал, кого назначить председателем Совета министров, и мой выбор пал на вас». Я поник головой, так был ошеломлен... Никогда я не домогался, напротив, прослужив 47 лет, я мечтал об отдыхе. Я стал возражать. Указывал на свое болезненное состояние. Политикой я занимался всегда очень мало... Я прямо умолял его, чтобы чаша сия меня миновала, говоря, что это назначение будет неудачно. Совершенно искренно и убежденно говорил я, что уже устарел, что в такой трудный момент признаю себя совершенно неспособным... Переговорив об этом, я думал, что я убедил его и что он изменит свое решение. Я уходил совершенно успокоенный, думал, что чаша сия миновала меня. Понедельник и вторник прошли спокойно. В среду вернулся поздно вечером... нахожу у себя этот указ».

В Комиссии Голицын еще раз откровенно признавался, что он «был совершенно неподготовлен к политической деятельности, и что никакой политической программы у него не было». Назначение Голицына можно объяснить только тем, что верховная власть искала не «диктатора», а все же компромисса с Гос. Думой, стремясь по своему разумению сделать совместную работу «возможной». Так и понял свои задания Голицын. Так понял назначение Голицына и Маклаков. «Я его разубеждал, – показывал Маклаков, – предупреждал, ручался, что он скоро увидит, до какой степени фантастично то, на что он рассчитывал, но он говорил, что худой мир лучше доброй ссоры. Поэтому он пойдет, на что можно... Я говорю: «Вам сейчас ни за что не дадут. Если полгода тому назад мог быть мир, теперь никакого мира не будет до полной победы». Председатель попросил пояснить: «что значит – до полной победы». «До того, что случилось, как я себе представлял», – отвечал Маклаков: «Я говорил ему: «Вы будете – в чужом пиру похмелье». Он мне сказал: «я не откажусь от своего мнения».

Компромиссная политика вытекала, очевидно, не только из отсутствия воли у Императора – той воли, которую хотела внушить мужу властная А.Ф., и которую пытались вызвать запугивавшие «записки» правых. Отсутствие этой воли Лев Тихомиров в своем декабрьском дневнике 1905г. определял так: «Царь одинаково не может ни уступать, ни сопротивляться, а это, конечно, способно из ничего создать гибель». Николай II по своим представлениям сам склонен был к автократии и к изменению существовавших «основных законов».

Еще 14 октября 1913г. тогдашний министр вн. д. Маклаков обратился к Царю с письмом, в котором говорил о необходимости противодействовать выработанному оппозицией «плану ожесточенной борьбы Думы с правительством». Он писал: ..."С первых же дней Дума резко поднимает общественную температуру и, если не встретит на первых же шагах сильного отпора от Вашего правительства, полное расстройство нашей мирной жизни неминуемо... Мне казалось бы необходимым сперва попробовать ввести Думу в ее законное русло крепкой рукой... С этой целью я предполагал бы... сделать... решительное предупреждение... Жалуясь на нарушение правительством дарованных населению гражданских свобод, Дума на самом деле лишь вступает в борьбу со всякой властью и прокладывает пути к достижению последней свободы – свободы революции. Этой свободы ей правительство Самодержца всероссийского не даст...» Дальше Маклаков писал, что Дума должна быть распущена, если характер ее работы не изменится. Если последует «взрыв негодования», то это «лишь приблизит развязку, которая, по-видимому, едва ли отвратима». «Если поднимется буря и боевое настроение перенесется далеко за стены Таврического дворца... администрация сумеет подавить все волнения и со смутой при быстрых и решительных действиях справится».

Николай II был в Ливадии, откуда он ответил министру на письмо его, содержанием которого был «приятно поражен». «С теми мыслями, которые вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра вн. д. своей неожиданностью разрядит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки». Царь соглашался с мерами, которые предлагал Маклаков в случае, если «поднимется буря» и добавлял: «Также считаю необходимым... немедленно обсудить в Совете министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Гос. Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Гос. Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это – при отсутствии у нас конституции – есть полная бессмыслица⁵⁵⁶. Представление на выбор Государя мнения и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности и притом в русском духе».

Так как Совет министров высказался против решительных шагов, намечаемых Маклаковым, последний «дерзнул» не сообщить в Совете и предположения Монарха о изменении положения о Гос. Думе, что и объяснил Царю в письме 22 октября. Таким образом тогда «ни одна душа в Совете» не узнала о том, что думал Царь. Однако, перед самой войной вопрос выплыл на поверхность. Щегловитов объяснил это влиянием «Дневника» издателя «Гражданина». Неожиданно 18 июля 14г. Совет министров был приглашен на экстренное совещание в Петергоф, о цели которого никто не знал. Обсуждался вопрос о возвращении к «булыгинской конституции», т.е. к неосуществленному проекту 6 августа 1905г. о совещательных функциях Гос. Думы. Предположения Царя не встретили сочувствия в среде министров. Несколько особое положение занял Маклаков, считавший положение ненормальным, когда «у Государя в области законодательной были отняты все права»; он не шел так далеко, чтобы говорить о повороте назад, о видоизменениях в сторону «самодержавия» до октября 1905г., но говорил о необходимости «видоизменить». Щегловитову риск представлялся «до такой степени опасным», что у него невольно вырвались слова: «Я бы лично считал себя изменником своего Государя, если бы сказал: В.В. осуществите эту меру, на которой ваше внимание в настоящее время остановилось». «После этих моих слов Монарх сказал: «Этого совершенно достаточно. Очевидно, вопрос надо оставить».

Во время войны психология Царя несколько изменилась и особенно с момента, когда он принял на себя функции верховного командующего. Мне кажется, что Маклаков был прав, утверждая, что «Государь всецело был на театре военных действий» и что «сердце» его не лежало в то время к «капитальному ремонту», к которому раньше не раз возвращалась его мысль. Поэтому он и не реагировал с достаточной определенностью на призыв правых – «править без Думы»⁵⁵⁷. Идея «конституции» вместе с тем была органически чужда Николаю II – отсюда почти неизбежно вытекала правительственная политика, образно определенная Маклаковым «походкой пьяного от стены к стене». Ненормальные условия военного времени требовали «диктатуры», в форму которой выливалось управление в Западной Европе даже искони демократических стран. Но там диктатура появилась как бы с согласия общественности, в России таковая могла быть только диктатурой наперекор общественности. Так создался парадокс, при котором условия военного времени, наперекор всем жизненным требованиям создали «обстановку полного бессилия» власти. Это «бессилие власти» и было «причиной того, что умеренные элементы... пошли на революционный переворот», – признает историк, пытавшийся в свое время в качестве активного политика создавшийся порядок объяснить «глупостью» или «изменой».

Дилемма, поставленная еще в 15-м году в Совете министров – или «военная диктатура» или примирение с «общественностью» оставалась таким образом висеть в воздухе и на рубеже нового, семнадцатого года. Немало советов со стороны приходило в Царское – советов, убеждавших монарха вступить на путь «конституции». Их давали не только союзные послы, не только председатель Думы, не только великие князья, но и сами министры, отмеченные печатью «либеральной». Вот показания Игнатьева. В дни ноябрьского кризиса он решил уйти и доложил Царю 19 ноября «все», сказав, что «соучастником преступления быть не могу» – «мне тогда формулировали: «для родины оставайтесь на вашем месте». При назначении Трепова у Игнатьева «воскресла надежда», которая исчезла, когда он узнал об утверждении Протопопова в должности министра вн. д. 21 декабря Игнатьев вновь был на приеме с прошением об отставке, «причем была длинная мотивировка относительно средостения бюрократического, о необходимости войти в соглашение с общественными элементами, что Дума дает все данные для этого (?!) и надо таким случаем воспользоваться, что только тогда можно спасти страну, что, конечно, есть другой способ – диктатура, но чтобы осуществить диктатуру, нужно иметь опору; опорой может быть только армия, но армии нет – есть вооруженный народ». «Должен сказать, меня поразило, – показывал Игнатьев, – что credo, им изложенное в «широком и взволнованном» докладе «встречало полное сочувствие и понимание: «так для чего же я Думу дал? Для уничтожения средостения бюрократии и для контакта». Я говорю: «совершенно верно, но Дума не использована в полном объеме. Она рвется спасти Россию, а вам докладывают, что она является источником гибели России»... После отставки Игнатьев еще раз был у Царя. Когда Царь прощался, он сказал: «Спасибо вам за правду, как вы ее понимаете»... Предупреждал Царя и министр ин. д. Покровский, настаивал на увольнении Протопопова и доказывал, что осуществляемая внутренняя политика приведет к «необходимости заключить в конце концов сепаратный мир». «Знаю, – говорил в Чр. Сл. Ком. Покровский, – что и Трепов таким образом говорил не раз. Знаю, что и Голицын говорил об этом неоднократно».... говорили «очень определенно, очень серьезно и очень решительно». «Объяснения и ответа я не получил», но и после доклада Покровский не потерял «благоволения верховной власти», – «совершенно наоборот, как раз обратно».

Среди родственных советов особое место занимает письмо в. кн. Александра Михайловича, зятя Царя и тестя Юсупова. Письмо было начато 25 декабря, т.е. в момент, когда, казалось, принималось окончательное решение в выборе путей, по которым надлежало пойти. Ал-др. Мих. говорит, «как на духу» и излагает то, «что бы я сделал на твоем месте». «Мы переживаем самый опасный момент в истории России: вопрос стоит, быть ли России великим государством... или подчиниться германскому безбожному кулаку?» «Что хочет народ и общество? – очень немного: власть твердую, ... разумную, идущую навстречу нуждам народным, и возможность жить свободно и давать жить свободно другим. Разумная власть должна состоять из лиц первым делом чистых, либеральных и преданных монархическому принципу, отнюдь не правых,... так как для этой категории лиц понятие власти заключается «править при помощи правительства, не давать свободного развития общественным силам«… «Я принципиально против так называемого ответственного министерства, т.е. ответственности перед Думой... Как председатель, так и все министры должны быть выбраны из лиц, пользующихся доверием страны и деятельность которых общеизвестна» (...»председателем... должно быть лицо, которому ты вполне доверяешь»...) «...Такое министерство встретит общее сочувствие всех благомыслящих кругов... Оно должно представить программу тех мер, которые должны проводиться в связи с главной задачей момента, т.е. победой над германцами, и включить те реформы, которые могут проводиться попутно без вреда для главной цели и которых ждет страна... Затем, опираясь на одобрение палат... и чувствуя за собой поддержку страны, всякие попытки со стороны левых элементов Думы (едва ли автор в число этих левых заносил только социалистов) должны быть подавлены, с чем, я не сомневаюсь, справится сама Дума; если же нет, то Дума должна быть распущена, и такой роспуск Думы будет страной приветствоваться... Правительство должно быть уверено, что никакие побочные влияния на тебя повлиять не могут, и что ты своей неограниченной властью будешь свое правительство поддерживать» (это «главное условие»).

Такова программа, изложенная в первом письме. Во втором письме, Ал-др Мих. констатирует, что «состоявшиеся с тех пор назначения (очевидно, имеются в виду Голицын и Щегловитов), показывают, что ты окончательно решил вести внутреннюю политику, идущую в полный разрез с желанием всех твоих верноподданных. Эта политика только на руку левым элементам, для которых положение: «чем хуже, тем лучше», составляет главную задачу; так как недовольство растет, начинает пошатываться даже монархический принцип, и отстаивающие идею, что Россия без Царя существовать не может, не имеют почвы под ногами»... «Я имел два продолжительных разговора с Протопоповым – он все время говорил о кризисе власти, о недопустимости уступок общественному мнению, о том, что земский и городской союзы и тоже военно-промышленные комитеты суть организации революционные; если бы его слова отвечали истине, то спасения нет, но, к счастью, это не так... Тот же Протопопов мне говорил, что можно опереться на промышленные круги, на капитал – какая ошибка!... он забывает, что капитал находится в руках иностранцев и евреев, для которых крушение монархии желательно..., а затем наше купечество ведь не то, что было прежде... Когда подумаешь, что ты несколькими словами и росчерком пера мог бы все успокоить в стране, дать стране то, чего она жаждет, т.е. правительство доверия и широкую свободу общественным силам при строгом контроле, конечно, что Дума, как один человек, пошла бы за таким правительством... становится невыносимо больно».

В третьем письме 25 января Ал-др Мих. настаивает: «твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной гибели... Чем дальше, тем шире становится пропасть между тобой и твоим народом» и заканчивает: «правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию – народ ее не хочет» – «мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».

Письмо, несмотря на сильный, почти грозный конец, не могло произвести впечатления и оказать влияния. И не только потому, что Царь, как много раз мы могли усмотреть, не видел «пропасти» между собой и народом – было как раз наоборот. Родственный совет в сущности рекомендовал ту самую «золотую середину», выход из которой беспомощно искал Совет министров в дни августовского кризиса 15-го года. Реформы переносились в субъективную область «доверия» при невозможности сочетать личное «доверие» монарха с «доверием» общественным. Наивно было принимать думский тактический лозунг «министерства доверия», маскировавший формулу ответственного парламентского правительства, за панацею, которая могла развязать гордиев узел. Этой иллюзии у верховной власти не было, и она понимала, что дело идет об органическом изменении «конституции», к чему не лежало «царево сердце»....

В наиболее острой форме предупреждение сделано было Царю на аудиенции 30 декабря английским послом, выступившим от своего лично имени, но с разрешения лондонского правительства. Решился на такой шаг Бьюкенен в угрожающей, по его мнению, обстановке: «Революция была в воздухе, и единственным спорным вопросом было – произойдет ли она сверху или снизу», т.е. путем «дворцового переворота» или взрывом «народного негодования»... Посол был принят во дворце не «запросто», как всегда, в кабинете, а официально в приемной. Царь ждал Бьюкенена, «стоя посреди комнаты». Тем не менее, посол мужественно переступил порог своих официальных полномочий. Ничего нового сэр Джордж не сказал – новой была только форма, которая, по его словам, взволновала Царя: «...Я ему сказал, что теперь между ним и его народом образовалась непреодолимая преграда и, если Россия еще объединена, как народ, то лишь в оппозиции против его теперешней политики... Вы имеете перед собой только один верный путь – уничтожить преграду, отделяющую Вас от Вашего народа и снова заслужить его доверие...⁵⁵⁸. Отдаете ли Вы себе отчет... об опасности положения и известно ли Вам, что не только в Петербурге, но по всей России раздаются революционные речи».

«В ответ на возражение Государя, что ему хорошо известно, что люди позволяют себе вести подобные разговоры, но я сильно ошибаюсь, придавая этому слишком серьезное значение, я сказал ему, что за неделю до убийства Распутина я слышал, что готовилось покушение на его жизнь. Я принимал эти рассказы за глупую болтовню, но они оказались верными. Поэтому я не могу затыкать уши, чтобы не слышать того, что доходит до меня относительно предполагаемых убийств, замышляемых некоторыми экзальтированными лицами. Раз подобные убийства начнутся, нельзя сказать вперед, где они остановятся. Конечно, будут приняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, я потеряю всякую веру в Россию. В.В., – сказал я в заключение, – Вы должны помнить, что народ и армия представляют одно целое, и что в случае революции можно рассчитывать только на незначительную горсточку солдат для защиты династии... Разве не мой долг предостеречь В.В. о той пропасти, которая лежит перед Вами? Государь, Вы находитесь на перепутье и должны выбрать одну из дорог. Одна поведет Вас к победе и славному миру – другая к революции и гибели. Позвольте мне с мольбой обратиться к В.В. выбрать первую. Следуя по ней, Вы обеспечите Вашей стране осуществление ее вековых задач, а себе положение самого могущественного правителя в Европе. И что важнее всего, Вы обеспечите безопасность тех, кто Вам так дорог и Вам не придется беспокоиться за их судьбу».

Николай II был «видимо, тронут теплотой», которую вложил посол в свои слова и, пожав руку, на прощанье сказал: «Благодарю Вас, сэр Джордж»⁵⁵⁹. Бьюкенен в воспоминаниях отметил, что на новогоднем приеме Царь был к нему «милостиво расположен», как всегда и проявил «особое дружелюбие» на официальном обеде в честь членов делегации на конференции. Палеолог, надо думать, со слов самого Бьюкенена в других тонах записал на другой день после аудиенции. По его словам Царь был сдержан, холоден и молчалив, сделал лишь несколько замечаний и прервал прием короткими словами: «до свидания г. посол»⁵⁶⁰.

**

*

Надо думать, что Бьюкенен в воспоминаниях о последнем свидании с Царем и о своих тогдашних предвидениях внес кое-что из последующих впечатлений, так как рассказ его находится в некотором противоречии с тем, что через месяц он официально сообщал лондонскому министерству о положении России. В этом сообщении, имеющем целью дать «информацию» для имперской конференции в Лондоне, Бьюкенен оценивал шансы участия России в войне. Политическое положение его не очень беспокоит. Правда, германские агенты «делают все возможное, чтобы навязать Царю реакционную политику» и «подстрекают – население к «революции» в надежде, что Россия, охваченная внутренним раздором, будет вынуждена заключить мир. «Взрыв, несомненно, произошел бы уже давно, если бы не Дума, прекрасно сознающая серьезность положения»... «Государь невероятно слаб, но единственный пункт, в котором, мы можем рассчитывать, он останется твердым, это вопрос о войне». Царица, «фактически управляющая» страной, того не сознавая, является игрушкой в руках лиц – «в действительности немецких агентов»; но «сама непоколебима в решении продолжать борьбу, во что бы то ни стало». Таким образом, если бы вопрос сводился только к политическому положению, то «окончательное его решение могло бы быть отложено до конца войны». Посла гораздо больше беспокоит экономическое положение: Россия «не будет в состоянии выдержать четвертую зиму войны, если не изменится конъюнктура»... Поэтому «будущее представляет запечатанную книгу».

Бьюкенен желал предостеречь английское общественное мнение от излишнего оптимизма, с которым вернулись делегаты с петербургской конференции⁵⁶¹. Ллойд-Джордж «категорически сказал» Набокову, что председатель делегации лорд Мильнер «заверил кабинет, что до окончания войны революции в России не будет», хотя Мильнер и получил в России со стороны оппозиционных общественных слоев информацию противоположную: «некоторые утверждали», – вспоминает Набоков, – что Мильнеру в Петербурге и Москве «совершенно определенно было заявлено ответственными лидерами, что революция неминуема, что авторитет власти достиг последней степени падения» и что продолжение заменившей «распутинство» «протопоповщины» не может быть более терпимо, ибо грозит распадом армии и тыла»⁵⁶².

Оптимизм вернувшихся делегатов английский посол в Петербурге объяснял «временным улучшением внутреннего положения», когда «внешние, видимые признаки политических волнений некоторое время не были заметны».

То «временное улучшение» во внутренних делах, которое отмечал английский посол в донесении лондонскому правительству, совпало с назначением кн. Голицына. Новый премьер, по собственным словам, испросил отсрочку созыва Думы на 14 февраля (должна была собраться 12 января), предполагая, что ему «удастся обновить совет министров», и что явятся такие лица, которые «могли бы выступить в Думе»⁵⁶³. В сущности речь шла о том же Протопопове, который «по мнению совета министров в полном составе», выраженном «открыто», должен был уйти (показания Покровского). Подготовляя свой шаг, Голицын дипломатически начал с Императрицы и просил ее «содействия» в устранении Протопопова, который «вреден и не сознает того положения, которое он создал». А.Ф. «выслушала очень внимательно, но, по-видимому, ей не понравилось. Ничего не выразила по этому поводу и не обещала содействия перед Государем. Через два дня я был с очередным докладом у Государя и с этого начал.... Выслушал меня очень спокойно. Я ему очень долго говорил, приводил массу причин о необходимости увольнения Протопопова, и мне казалось, что я до некоторой степени на него повлиял» – «Я вам теперь ничего по этому поводу не скажу, а скажу в следующий раз... Через несколько дней я был с докладом... Он сам вспомнил и сказал: «Я вам хотел сказать по поводу Протопопова. Я долго думал и решил, что пока я его увольнять не буду»⁵⁶⁴.

Таким образом, хотя Протопопов и остался, самую отсрочку Думы на основании приведенного контекста не приходится рассматривать, как отзвук колебаний Николая II в выборе одной из трех намечавшихся версий разрешения государственного конфликта. Но слухи о «радикальной мысли» Думу распустить и внести конституционные изменения, уже распространились. Во время январской аудиенции председатель Думы поставил этот вопрос Царю «в упор». Царь ответил, что «Думе ничего не угрожает». «Это я определенно готов показать, где угодно», свидетельствовал Родзянко.

Как же согласовать с таким категорическим утверждением тот факт, что за неделю до фактического начала текущей сессии Гос. Думы – Н. Маклаков получил повеление написать проект манифеста в связи с роспуском Думы? Прежде всего надо определить, какое содержание было вложено в проект манифеста. Самый документ отсутствует. Его содержание мы знаем только из весьма краткого и общего изложения Н. Маклакова в двух показаниях при допросе в Чр. Сл. Ком. «Канвой» манифеста служило обвинение по отношению к личному составу Думы, ведущему борьбу с властью в то время, когда «всем надо быть воедино», и призыв ко всей «верной России» в «такую страшную военную годину» объединиться около Престола и помочь Царю «послужить» стране. В нашем распоряжении имеется упомянутое письмо Н. Маклакова 9 февраля, которое является само по себе комментарием к проекту манифеста. «Да поможет мне Господь найти надлежащие слова для выражения этого благословляемого мною взмаха царской воли, – писал Н. Маклаков, – который, как удар соборного колокола, заставит перекреститься всю верную Россию и собраться на молитву службы Родине со страхом Божиим, с верою в нее и с благоговением перед царским призывом. Мы обсудим внимательно со всех сторон проект манифеста с Протопоповым, и тогда позвольте мне испросить у В.В. счастье лично представить его на Ваше милостивое благовоззрение. Но я теперь же дерзаю высказать свое глубокое убеждение в том, что надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти для того, чтобы встретить все временные осложнения, на которые Дума и Союзы несомненно толкнут часть населения в связи с роспуском Гос. Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Это должно быть делом всего Совета министров, и министра вн. д. нельзя оставить одного, в одиночестве со всей той Россией, которая сбита с толку. Власть более чем когда-либо должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью возстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего⁵⁶⁵. Смелым Бог владеет, Государь. Да благословит Господь Вашу решимость и да направит Он Ваши шаги к счастью России и Вашей славе». Маклаков настаивал в показаниях, что «даже разговора не было о каком-нибудь изменении положения Думы». Дума просто распускалась с назначением новых выборов на 15 ноября.

11 февраля Маклаков лично отвез проект манифеста в Царское. Царь «куда-то очень спешил, ему было не по себе, он был очень замкнут в этот день»⁵⁶⁶. Маклаков прочел проект манифеста, Николай II сказал: «Оставьте, я посмотрю», и прибавил, что «это на всякий случай, что он еще не знает, как поступить, и что вообще вопрос требует обсуждения со всех сторон».

«На всякий случай»... Царь определенно вскрыл содержание, заключавшееся в этой формулировке, при последнем приеме председателя Думы 10 февраля, т.е. накануне получения проекта будущего манифеста. Доклад Родзянко был представлен в письменной форме, – прочитав его, Председатель Думы свою аргументацию развил в «большей степени» на словах. Этот «сильно, горячо составленный», по характеристике Муравьева, документ напечатан.

..."Мы подходим к последнему акту мировой трагедии в сознании, что счастливый конец для нас может быть достигнут лишь при условии самого тесного единения власти с народом во всех областях государственной жизни. К сожалению, в настоящее время этого нет. Это убеждение не только нас, членов Гос. Думы, но в настоящее время это убеждение и всей мыслящей России. Россия объята тревогой... Она вылилась в многочисленных резолюциях, известных уже В.В.... В то время, как вся Россия сумела сплотиться воедино, отбросив в сторону все свои разногласия (как это далеко было от действительности!), правительство в своей среде не сумело даже сплотиться, а единение страны вселило даже в него страх. Оно... вспомнило свою старую, уже давно отжившую систему. С прежней силой возобновились аресты, высылки, притеснения печати. Под подозрением находятся даже те элементы, на которые раньше всегда опиралось правительство, под подозрением вся Россия. Чувствуя возможность приближения окончания войны, тревога наша усиливается, так как мы сознаем, что в момент мирных переговоров страна может быть сильна в своих требованиях только при условии, когда у нее будет правительство, опирающееся на народное доверие...

«Министры всячески устраняют возможность узнать Государю истинную правду... Гос. Думе грозят роспуском, а ведь она в настоящее время по своей уверенности и настроениям далеко отстает от страны. При таких условиях роспуск Думы не может успокоить страну». Настаивая на необходимости продлить полномочия нынешнего состава Гос. Думы «вне зависимости от ее действий», Родзянко заканчивал указанием на то, что «отсрочка принятия этой меры порождает убеждение, что именно в момент мирных переговоров правительство не желает быть связанным с народным представительством». Заключительные строки звучали уже угрозой, что «страна, изнемогая от тягот жизни, ввиду создавшихся неурядиц в управлении, сама могла бы стать на защиту своих законных прав. Этого допустить нельзя, это надо всячески предотвратить, и это составляет нашу основную задачу»⁵⁶⁷.

То, что Родзянко развил на словах, мы знаем из его показаний Чр. Сл. Ком. и его воспоминаний, обработанных для печати журналистом Ксюпиным. Показания изобилуют более яркими подробностями, слова председателя Думы на аудиенции зафиксированы более резкими чертами – возможно, перед революционной Комиссией Родзянко несколько рисовался. Доклад был «самый тяжелый и бурный относительно настроения Императора ко мне и Думе» – показывал Родзянко. Царь был «заранее агрессивно настроен». Председатель Думы говорил об угрожающем настроении страны и о возможности революции. При этом упоминании Николай II прервал докладчика: «Мои сведения совершенно противоположны⁵⁶⁸, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, то она будет распущена». По словам жены Родзянко, Царь сказал: «если не будет неприличных, резких выступлений против правительства, Дума не будет распущена», на что председатель Думы заметил: «резкие выступления будут – я не в состоянии буду сдержать 400 человек, у которых накопилось столько справедливой горечи против правительства, в котором сидят лица, как Протопопов». На просьбу удалить последнего, Царь ответил уклончиво, но вспомнил Н. Маклакова со словами: «Я очень жалею его, он был мне полезен» («во всяком случае не был сумасшедшим» – заметил Царь в изложении самого Родзянко: «Ему не с чего было сходить, В.В., – не мог удержаться я от ответа»). По рассказу корреспондентки Юсуповой Царь в течение доклада несколько раз «отвечал резко, с досадой и, наконец, прервал чтение... словами: «Кончайте скорее, мне времени нет», на что Родзянко сказал: «Государь, Вы должны выслушать до конца» – и продолжал доклад. «Я считаю своим долгом, Государь, высказать Вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у Вас последний» – заключил Родзянко. «Почему?» – спросил Царь. «Потому, что Дума будет распущена, а направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго. Еще есть время и возможность все повернуть и дать ответственное перед палатами правительство⁵⁶⁹. Но этого, по-видимому, не будет.... Вы, В.В., со мной не согласны и все останется по старому. Результатом этого, по-моему, будет революция и такая анархия, которую никто не удержит. Государь ничего не ответил и очень сухо простился». Согласно «показаниям», Родзянко предупреждал Царя, что «не пройдет и трех недель... как вспыхнет революция, которая сметет династию, и Царь не будет царствовать»... «Вы пожнете..., то, что Вы посеяли». «Ну – возразил Царь – Бог даст»... По словам Белецкого, Николай II не хотел верить, что войска могут оказаться по ту сторону баррикад, хотя Протопопов об этом его предупреждал. Предупреждали и другие – например, Бьюкенен, Игнатьев, говорившие, что армия в этот момент была «вооруженным народом».

Чем следует объяснить перемену настроения, происшедшую в Николае II в промежуток времени, который протек между двумя последними приемами председателя Гос. Думы? Об условиях аудиенции в январе Родзянко подробно рассказал в воспоминаниях. 5 января он обратился к Царю с просьбой о приеме и писал: «....В этот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом, как председатель Думы, доложить Вам, во всей полноте об угрожающей российскому государству опасности»... Через день Родзянко был принят⁵⁷⁰.

«Миша... говорил так сильно и убежденно, – писала Родзянко своей сестре, – что взволновал и напугал Царя. Он изобразил всю картину разрухи правительства, преступного назначения недостойных лиц, ежечасное оскорбление всего народа сверху донизу, полный произвол и безнаказанность темных сил, которые продолжают через Императрицу влиять на судьбу России и ведут ее определенно на сепаратный и позорный мир.... Слухи чудовищные и волнующие передаются всюду, и причины... всеобщей неурядицы.... приписывают Императрице, и ненависть к ней достигла таких размеров, что жизнь ее в опасности⁵⁷¹. Возбуждение растет с каждым днем и, если не будут приняты скорые меры, государству грозит неминуемая опасность. Все было сказано, не жалея красок, и он, как в 15-м году, казалось, поверил и волновался«… В изображении самого Родзянко он говорил: «Не заставляйте, В.В., чтобы народ выбирал между Вами и благом родины. До сих пор понятия Царь и Родина были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять... Государь сжал обеими руками голову, потом сказал: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два ошибался»... Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил: «Да, В.В., двадцать два года Вы стояли на неправильном пути».

...»Неужели все это фальшь и притворство? – задавала себе вопрос корреспондентка Юсуповой: «Ведь голос Миши звучал искренне и убежденно. Он так горячо молился перед поездкой и так свято смотрел на исполнение своего долга перед родиной, что его слова были вдохновенны и не могли не убедить. Я надеюсь и верю, что Господь вразумит этого несчастного человека. Самарин тоже должен говорить от имени дворянства в таком же направлении, указывая на весь вред А.Ф. и ее ставленников»⁵⁷².

Родзянко вспоминает, что Царь «не высказал ни гнева, ни даже неудовольствия по поводу «откровенных слов», которые ему пришлось выслушать и «простился ласково» с председателем Думы. Мало того, после аудиенции пошли «слухи», что Трепову будет предложено составить «кабинет доверия из членов законодательных палат». Когда в феврале был назначен новый прием «на другой день после прошения» председателя Думы, в кругах, близких Родзянко, «радовались» считая это «хорошим знаком», но «вышло совсем не то, что ожидали», – признавала 12 февраля осведомительница Юсуповой: «Резкий, вызывающий тон, вид решительный, бодрый и злые, блестящие глаза», – таков Царь в изображении жены Родзянко: «Миша вынес впечатление, что никакие слова, ни убеждения не могут больше действовать. Они все слишком уверены, что сила за ними, и надо всю страну сжать в кулак».

Итак, чем же можно объяснить перемену? Было ли то усилившееся «боковым входом» влияние правых кругов, в фарватере которых, как будто бы, целиком уже шел запутавшийся в своих комбинациях и «шарахнувшийся» в сторону министр вн. д.? Как всякий ренегат, Протопопов был «более правым, чем самые правые», – такое впечатление производил он на Покровского. Он сделался «сильнее, чем когда-либо», так как на его плечи «перешла мантия Распутина» (Бьюкенен). Однако, представление о Протопопове, как выразителе крайне правых течений, едва ли будет правильно. Протопопов органически не был связан с «правыми», поэтому он и не был посетителем салона Римского-Корсакова: «ему не верили, – утверждал Н. Маклаков, – и никакого значения в общем сцеплении игры с правыми группами он не имел»⁵⁷³. Не верили не потому только, что считали Протопопова больным, человеком с «прогрессивным параличом» и все время ждали его ухода с министерского поста, но и потому, что считали при видимой «непримиримости» отношения его к оппозиции недостаточно решительным в борьбе с последней. Припомним, что этот именно мотив был выдвинут в декабрьском письме астраханского Тихановича в отношении к Протопопову. И по мнению Белецкого, главная «политическая ошибка» Протопопова, вытекавшая из свойств его «характера и воспитания» (очевидно, политического) заключалась в том, что он не наносил решительного удара, а шел полумерами, которые «вызывали обратное соотношение сил и привели к неизбежному кризису»...⁵⁷⁴. Белецкий, утверждая, что Протопопов «совершенно перешел на правую сторону и курс своей политики вел в этом направлении», тем не менее делал оговорку, что Протопопов воспринимал пожелания правых групп постольку, поскольку они «соответствовали его видам» и в частности не шел «навстречу пожеланиям... правых организаций об изменении выборного закона». Очень отрицательно относившийся к министру вн. д. его коллега по кабинету Покровский, охарактеризовав в показаниях Протопопова, как человека ненормального с гипертрофическим воображением о своих силах и могуществе, граничащим с «манией величия», однако, определенно заявил, что он «ни разу не слышал» от Протопопова, чтобы тот в отношении к Гос. Думе пытался занять крайнюю позицию в смысле «поворота назад».

По словам Покровского, Протопопов дважды в Совете министров развивал свои «необыкновенные теории политических течений в России». Впервые тогда, когда обсуждался вопрос о созыве Думы 12 января. Опираясь, на эти теории, он высказывался за отложение созыва Думы на «возможно больше». Те же теории Протопопов повторил 25 февраля. Это не было «ново для нас», – показывал Покровский: «и тем не менее несколько лиц, сидевших тут, слушая его, переглянулись и спросили друг друга: «Вы что-нибудь поняли?» И мы здесь же сказали друг другу, что ничего не поняли». На просьбу Комиссии изложить мнения Протопопова свидетель пояснил: «изложить вам точно то, чего нельзя было хорошо понять, довольно трудно. Это очень сложная теория, сочиненная, вероятно, кем-нибудь другим – может быть, каким-нибудь мудрецом или каким-нибудь государственником... Насколько могу припомнить, у него выдвигалась идея каких-то течений, если не ошибаюсь – революционного течения и оппозиционного течения, причем революционное течение изображается рабочими учреждениями и вот этими разными советами рабочих депутатов, анархистов, социалистов и пр., а оппозиционное – общественными элементами, с Гос. Думой во главе. И вот революционное течение втекает постепенно, по его мнению, в оппозиционное, так что в результате нельзя уже опираться и на эту оппозиционную часть, потому что она, так сказать, совпадает постепенно с революционной частью и стремится к власти. Оппозиционная часть самой Думы постепенно сливается с революционным течением; идея о захвате власти является и у нее, и она будет пользоваться всякими случаями, чтобы захватить эту власть, а потому следует бороться с этим самыми решительными средствами, надо распустить Думу». При этом фигурировало «графическое изображение, схема» – «вот тут... у меня возникло сомнение в состоянии его умственных способностей».

Такие же сомнения возникли и у историка Покровского при ознакомлении его со схемой Протопопова о взаимоотношениях Думы и революционного движения. Возможно, что при неуравновешенности, даже некоторой «маниакальности» министра вн. д. (не забудем, что Протопопов, по собственным словам, в декабре усиленно пользовался советами психиатра Бехтерева) «схема» была изложена весьма туманно. Но в «околесице», которую нес Протопопов в Совете министров, не только был смысл, который в сущности прекрасно уловил Покровский и достаточно отчетливо изобразил по памяти через полгода, но эта «околесица» совершенно соответствовала действительности. Конечно, и «графическое изображение» и саму «схему» министр вн. д. заимствовал в значительной степени из записок департамента полиции, в которых «необыкновенная идея» проходила красной нитью⁵⁷⁵.

Нетрудно и в показаниях самого Протопопова найти противоречия, объясняемые не только тем, что допрос в Чр. Сл. Ком. был преддверием к революционному трибуналу, и что допрашиваемый нарочито напускал туман, но и тем, что мысли и деятельность этого более, чем своеобразного, министра, действительно, не всегда отличались логическою последовательностью. Его «мысль» писать слово «революция» без «р», сохранить монархическую власть эволюционным путем, завоевать массы «либеральными реформами», остановить народное движение, которое текло «слишком быстро» и которого он «очень боялся», при практическом осуществлении на фоне брезжившего «государственного переворота», знаменовавшего собой «движение назад» – должна была безнадежно запутываться в лабиринте перманентного роспуска оппозиционной, недееспособной Гос. Думы. В оголенном виде «мысль» его сводилась к тому, чтобы «жить без Думы» – так формулировал план министра вн. д. никто иной, как последний председатель Совета министров: «когда я на это возражал, – показывал Голицын, – и говорил, что «если бы был теперь роспуск, что же вы думаете, что новый состав будет лучший, чем бывший? Нет, он в десять раз будет хуже. Затем выборы были бы даже незаконными, так как большинство выборщиков не находится на месте и не могло бы принять участие». Он говорит: «Да, я уверен, что состав Думы был бы еще хуже этого. Япония одиннадцать раз распускала парламент, и мы распустим». Вот был его взгляд на Гос. Думу.. Но я думаю, что он сам вам повторит то же самое».

Протопопов решительно протестовал против приписывания ему такого плана и утверждал, что Голицын его «не понял» – он был «за перерыв, но не роспуск», а «дальнейшее» показала бы «сама жизнь». «Я определенно скажу, что против существования Гос. Думы, законодательной и даже с некоторым расширением ее прав, я не был. Я никогда не говорил об уничтожении Думы. Это была бы невозможная вещь». «Давайте логически рассуждать», – заметил председатель. – «Можно достигнуть отсутствия Думы не путем ее уничтожения, а путем целого ряда перерывов ее занятий, а в промежуток – путем давления на выборы. Вот вы и хотели давить на выборы и добиться таким путем отсутствия Думы в стране». Протопопов: «Разрешите мне сказать, что это чужие мысли мне приписывают, причем уклоняются от истины и приписывают чуть ли не мне практические шаги, предпринятые до меня, а, может быть, и не возобновленные... Относительно выборов... У меня пустая папка выборов была на столе; никаких шагов предпринято не было». Вместе с тем Протопопов заявлял, что он никогда не разделял известной формулы Столыпина: «сначала успокоение, а потом реформы», и считал, что реформы и успокоение должны идти параллельно. Противники министра на его «золотые грамоты» (отчуждение земли, равноправие евреев и пр.) смотрели, как на демагогию чистой воды (Милюков). Советские историки в лице Покровского в этой демагогии, имевшей целью возбудить симпатии населения к правительству, усмотрели, конечно, прямой подход к заключению сепаратного мира.

Реально перед властью стояла проблема о той сессии IV Гос. Думы, которая должна была собраться через несколько дней, и которая могла оказаться еще более оппозиционной, нежели сессия предшествовавшая, ибо, действительно, «революционная» волна, казалось, начала проникать в «оппозиционное» течение. Еще в декабре собрание представителей общественных организаций «всех классов населения», съехавшихся на продовольственное совещание, выражало свое «возмущение» предшествовавшим разгоном съездов земского и городского союзов и призывало Гос. Думу «неуклонно и мужественно довести начатое великое дело борьбы с нынешним политическим режимом до конца. Ни компромиссов, ни уступок». «Наше последнее слово к армии», – заканчивала резолюция: – «Пусть знает армия, что вся страна готова сплотиться для того, чтобы вывести Россию из переживаемого ею гибельного кризиса»⁵⁷⁶.

Начавшееся в Петербурге рабочее движение являлось симптомом угрожающим. Давно пора отказаться от попыток уложить предреволюционное движение (в смысле уличного выступления) на прокрустово ложе немецкой агентуры⁵⁷⁷ или измышленного министром вн. д. плана «спровоцировать беспорядки в столице на почве недостатка продовольствия, чтобы затем эти беспорядки подавить и иметь основание для переговоров о заключении сепаратного мира. (Как раз в том же – в устройстве «голодных бунтов», охранная агентура обвиняла представителей «крайних групп»). «Слухи эти, – рассказывает Родзянко, – были настолько упорны, что вызвали смущение не только среди членов Думы, но и среди представителей союзных держав». Отражение современной молвы нашло отклик даже в позднейших мемуарно-исторических изысканиях первого по времени историка революции 17-го года⁵⁷⁸.

В такой обстановке и родился проект «манифеста», написанный Н. Маклаковым «на всякий случай». Протопопов и Маклаков не были тактическими единомышленниками в полном смысле слова – Белецкий утверждал даже, что «Протопопов вел войну и против Маклакова... так что, если Н. Маклаков не получал назначения в последнее время, то только благодаря Протопопову». Протопопов был за продолжение «экспериментов» (мне кажется, такое свидетельство Протопопова следует признать соответствующим действительности); Н. Маклаков был более ригористичен и считал подобную попытку, заранее обреченную на неудачу, ненужной. Сходились однако на необходимости данную оппозиционную Думу распустить. В теории, как мы в свое время видели, у Протопопова был, может быть, весьма эфемерный, план путем организации торгово-промышленного класса и привлечения к деятельному участию в выборной кампании банков добиться состава Думы, благоприятного в своем большинстве правительству. По-видимому, в этом отношении Н. Маклаков был настроен пессимистически – такой вывод приходится сделать на основании его показаний. По его словам, он решительно отказался от неоднократных предложений, которые ему делали, попытаться объединить разрозненные монархические группы – отказался потому, что не верил в «успех дела»: «не на что» было опереться. Н. Маклаков считал в создавшейся политической и общественной конъюнктуре революцию неизбежной.

На что же можно было тогда рассчитывать? – письмо Н. Маклакова Царю 9 февраля отнюдь не проникнуто чувством безнадежности. Стенограмма показаний Н. Маклакова в данном случае крайне невразумительна. Но смысл, вкладываемый Маклаковым в свои слова, все-таки в общих чертах ясен: распустив оппозиционную Думу и получив отсрочку на полгода, объединенное, однородное правительство с успехом могло бы закончить войну; он рассчитывал, что «в случае победоносного окончания такой будет общий подъем и радость, что они выльются в очень хорошую форму в конце концов и с одной и с другой стороны, в массах народных и сверху, т.е. революция «выльется в другую сторону». Так полагал лидер правых, идеолог консервативных начал монархизма, защитник теории совместимости самодержавной формы правления с «конституционным» режимом.

По игре судьбы из той же предпосылки победоносной войны брат Маклакова, один из вождей либеральных конституционалистов, с кафедры Гос. Думы 15 декабря с обычным красноречием доказывал, что день подписания победоносного мира будет для России днем провозглашения политической свободы: «Россия борется с Вильгельмом и с германским засилием не за тем, чтобы, добившись победы, пойти в холопы к тем, кто не умеет ею управлять. И день подписания победного мира для нас будет днем подписания внутренней свободы». И это был лозунг не только умеренных, входивших в состав думского прогрессивного блока⁵⁷⁹. Это был лозунг и некоторых социалистических групп: «путь, ведущий к победе, является и путем, ведущим к свободе», – так, например, формулировала вопрос резолюция заграничной конференции группы «Призыв» еще в ноябре 15г.

Чьи предвидения были более прозорливы? И на это нет безоговорочного ответа. Надежды того Маклакова, который свои устремления направлял в прошлое (оно для него не было «могилой России» – Россия не падала, а шла вперед при существовавшем режиме), были отнюдь не эфемерны. Эти надежды перевоплощались в очень серьезные опасения в сознании многих демократов того времени, чрезвычайно далеких по своим настроениям от каких-либо «пораженческих» концепций. Победоносный итог войны легко мог пробудить тот вредный подлинному духу политической свободы шовинистический задор, которым были более или менее отмечены первые месяцы войны, и который захватил не только «верноподданные» элементы страны и городские низы, но и квалифицированные интеллигентские и пролетарские слои общества. Этот шовинизм потускнел за годы изнурительной войны и сменился даже возбуждением противоположного характера. Но он мог возродиться. Конечно, не оттого, что Царь шевельнул бы «мизинцем», как образно представлял себе английский посол. Накануне революции едва ли можно было ожидать, чтобы народные толпы вновь стали бы падать в патриотическом умилении на колени. Но в звоне фанфар и литавров победоносного мира фактически могли быть отсрочены все очередные вопросы, поставленные историческим процессом.

Таким образом собравшееся в конце 16г. в Петербурге особое совещание губернаторов вполне реалистично рассуждало, что, несмотря на то, что настроения в стране не в пользу «правых», при «ярко победоносном исходе войны» и быстром затем проведении выборов в Гос. Думу можно надеяться на «благоразумный исход».

Люди того времени склонны были обращаться к отдаленному уже прошлому и вспоминать 1812 год в истории России. «Отечественная война» сулила свободу – она привела в конечном результате к аракчеевщине, «свободу» она облекала в форму подчас изуверной мистической реакции. Примеры прошлого, конечно, не всегда убедительны, ибо нет законов исторических, довлеющих своей неизбежностью вне времени и пространства – все итоги зависят от обстоятельств, их сопровождающих, нередко случайных и непредвиденных. Небезынтересно, что тот же Маклаков-депутат, столь категоричный в своем выводе на публичном заседании Думы, ранее в интимных заседаниях блока (осенью 15г.) высказывался по иному – Милюков записал такие слова депутата: «Если будет полная победа, не воскресим злобу против Горемыкина, будет без резонанса».

Итак, в переломный в истории России год либеральная и отчасти демократическая общественность требовала уничтожения «постыдного режима» во имя победоносной войны; она хотела развязать гордиев узел, оставаясь в пределах «оппозиции Его Величества». Борьба «до конца» приводила однако к революции, которая, если и устраняла насильственным путем режим, то ставила под сомнение победоносный конец войны... Во имя той же победоносной войны правая общественность требовала устранения, как ей казалось, источника брожения в стране – Гос. Думы, в уверенности при своего рода патриотическом ослеплении, что «святая Русь» непобедима⁵⁸⁰. Заколдованный круг противоречий! Из него тогда можно было попытаться, пожалуй, выйти лишь сохранением известного status quo: государственная машина как-то скрипела, дело победы приближалось (в этом были в действительности уверены и правительство и находившийся к нему в оппозиции прогрессивный блок) и лишь исторической реминисенцией являлось позднейшее утверждение деятеля прогрессивного блока Шульгина, что колебания правительства в ту или другую сторону неизбежно влекли к «сепаратному миру». Не так ли думал, в конце концов, колеблющийся в своих решениях монарх?

По словам Протопопова, Царь в беседах с ним не раз высказывал сомнение «на счет крайне правой политики, вместит или не вместит ее страна». Ни у Н. Маклакова, ни у Протопопова, насколько речь шла о роспуске Думы, колебаний, по-видимому, не было. Маклаков был уверен, что «страна совсем не выражается в настроениях, которые всегда набегали в Петроград». Что же касается Протопопова, то, ведь, недаром он переслал в Царское Село Вырубовой для передачи «Государю и Государыне» полученную им в конце января записку от небезызвестного железнодорожника Орлова, прежнего соратника Пуришкевича, состоявшего тогда председателем «Главного Совета Отечественного Патриотического Союза» в Москве; в записке доказывалось, что «революции из-за Думы теперь не может быть, ибо она для корней народа звук пустой»⁵⁸¹. «Государь, запугиваний не бойся, осуществить их не удастся», – вторил из Астрахани Тиханович (телеграмма 20 февраля): «простой народ и армия останутся с тобою и поплатятся сами запугиватели, лишь окружи себя верными людьми и верными любимыми войсками и военноначальниками... и в Ставке, и дома, и в дороге».

Императрица всецело разделяла подобный взгляд. Петербургское общество в ее представлении «гнилое болото», а Дума почти «дом умалишенных». За подлинное мнение «народа» А.Ф. принимала телеграммы «Союза Русского Народа» (свидетельство Волконского⁵⁸²). «Я знаю слишком хорошо, как «ревущие толпы» ведут себя, когда ты близко», – писала А.Ф. 22 февраля, убеждая Царя «скорее» вернуться в Царское из Ставки. «Я понимаю, куда призывает долг – как раз теперь ты гораздо нужнее здесь, чем там... Твоя жена – твой оплот – неизменно на страже в тылу. Правда, она немного может сделать, но все хорошие люди знают, что она всегда твоя стойкая опора. Глаза мои болят от слез»... А.Ф. вся сказалась в этом письме: «Кажется, дела поправляются. Только... будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту – дай им почувствовать крепкий твой кулак. Они сами просят об этом – сколь многие недавно говорили мне: «нам нужен кнут». Это странно, но такова славянская натура – величайшая твердость, жестокость даже и – горячая любовь... Ребенок, обожающий своего отца, все же должен бояться разгневать, огорчить и ослушаться его! Надо играть поводами: ослабить их, подтянуть, но пусть всегда чувствуется властная рука... Мягкость одну они не понимают».

К сожалению, для тех февральских дней, когда Н. Маклакову было поручено составить проект манифеста, мы не имеем комментариев в виде интимной переписки царской супружеской четы. Из отметок гофм. Нарышкиной (дневник 8 февраля) мы знаем, что Царь считал, что нет никакой возможности жить в мире с Думой и что ее надо сжать «в кулак», и тем не менее нет основания считать, что инициатива «государственного переворота» – возвращение к «самодержавному строю», – в данном случае принадлежала самому Монарху и вызвала появление на сцену людей, «с восторгом» схватившихся «за этот самоубийственный план» (воспоминания Маклакова-депутата). Во всяком случае вопрос о роспуске Думы вовсе не был вопросом уже разрешенным, как это представлялось и Керенскому, – и тем более для осуществления воображаемого плана Протопопова о сепаратном мире, Протопопова, который возомнил себя «Бисмарком и грозит всем железным кулаком». Гораздо вероятнее предположение самого Протопопова, что приказ о роспуске «едва ли последовал» – положение в стране все же требовало «опоры на Думу». Этого требовала «война и отношения к союзникам»⁵⁸³. В конце концов «они» – насколько дело касалось самого Царя – не были так уверены, что «сила за ними, и надо всю страну сжать в кулак», как уверяла жена Родзянко в переписке с Юсуповой. Даже А.Ф. при всей своей ненависти к оппозиционной Думе, при всех своих напористых требованиях отсрочек созыва Думы и кратковременных ее сессий, фактически ни разу не ставила в письмах ребром вопрос о «роспуске» Думы в смысле изменения ее «конституции».

Факт, что Дума собралась 14 февраля, сам по себе является отчетливым пояснением к установленному выше положению. Мы ничем не можем подтвердить ходившие накануне созыва Думы слухи, что «Голицын уходит... и Н. Маклакова назначают премьером». («Се sera le comble», писала Родзянко, сообщая своей корреспондентке почти достоверные сведения).

Настроения в Думе не оправдали опасения одних и надежды других. То, что ожидалось, очень ярко и, как всегда, чрезвычайно преувеличенно изобразили докладные записки департамента полиции «накануне» открытия Гос. Думы. «Если и сейчас еще находятся депутаты, предлагающие повторить второе издание «выборгского воззвания»⁵⁸⁴, – говорится в одной из них – «то большинство стоит против подобной «комедии» и выражает свою задачу в определенной форме, ясной для всех: «Гос. Дума бессильна бороться с правительством, которое может ее ежедневно распустить до конца войны и тем самым лишить страну представительства. В этой слабости скрыта и сила Думы: бессильная изменить политическое положение и свергнуть «министерство народного недоверия» Гос. Дума станет всесильной с момента роспуска – ее разгон вызовет революцию или заставит правительство через несколько недель вернуть Думу и согласиться на все ее требования или обречь страну на анархию, в которой должен неминуемо погибнуть существующий политический строй». Подобная точка зрения усвоена многими депутатами, предлагающими «не щадить Думу»... В ответ на молчание Таврического дворца заговорит вся Россия: если Дума будет распущена за то, что она требует уничтожения злоупотреблений, суда над изменниками и сторонниками позорного мира, то вся Россия станет на ее защиту»... «Кроме слухов о возможности всеобщей забастовки, – продолжает записка, – в обществе усиленно циркулируют слухи о возможности проявления террора... Поэтому слухи о том, что за убийством Распутина – «этой первой ласточки террора» начнутся другие «акты» – заслуживают самого глубокого внимания. Нет в Петрограде в настоящее время семьи так называемого «интеллигентного обывателя», где «шепотком» не говорилось бы о том, что «скоро, наверно» прикончат того или иного из представителей правящей власти»... «В семьях лиц, мало-мальски затронутых политикой, открыто и свободно раздаются речи... заставляющие верить утверждениям, что высокий порыв монархического чувства, охвативший Россию... исчез, сменившись безумно быстрым ростом озлобления не только против «правительства», но и против Государя и всей царской семьи: повсеместно и усиленно муссируются слухи о «близком дворцовом перевороте», как бы подтверждают это и связываются... в одно целое с вопросом о... деятельности Гос. Думы». «Как общий вывод, – заключает записка, – должно отметить, что, если рабочие массы пришли к сознанию необходимости и осуществимости всеобщей забастовки и последующей революции, а круги интеллигенции к вере в спасительность политических убийств и террора, то это в достаточной мере определенно показывает оппозиционность настроения общества и жажду его найти тот или иной выход из создавшегося политического ненормального положения. А это положение с каждым днем становится все ненормальнее и напряженнее и ни массы населения, ни руководители политических партий не видят из него никакого естественного мирного выхода».

Все произошло не так, как гадали предсказатели. Рабочая демонстрация не состоялась⁵⁸⁵ и открытие Думы, – вспоминает ее председатель, – обошлось совершенно спокойно. (Не состоялся и предполагавшийся «грандиозный скандал Протопопову», о котором говорил Родзянко в показаниях: «если бы Протопопов явился, то моментально весь зал бы опустел. Решили все уйти, даже правые, и тогда я должен был закрыть заседание... Пустой зал и один Протопопов»). «Настроение в Думе было вялое, даже Пуришкевич и тот произнес тусклую речь. Чувствовалось бессилие Думы, утомленность в бесполезной борьбе и какая-то обреченность на роль чуть-ли не пассивных зрителей. И все-таки Дума осталась на своей прежней позиции и не шла на открытый разрыв с правительством. У нее было одно оружие – слово, и Милюков это подчеркнул, сказав, что Дума будет действовать словом и только словом»⁵⁸⁶.

Таково было впечатление почти всех современников⁵⁸⁷ и, как выразился один из них, представители оппозиции скорее по обязанности произносили «академические» речи в традиционной форме изобличения режима. К такого рода «академическим» речам правительство достаточно привыкло и не очень беспокоилось ими, раз они не переходили границ обычной уже парламентской резкости и непосредственно ие затрагивали «династического» вопроса. В самом деле не так страшно было то, что говорилось в Думе, вернувшейся к испытанной тактике 1 ноября, после «слов», произнесенных в предыдущую сессию.

Вслушаемся в эти речи. Вот Пуришкевич, не сошедший со своего конька. Он говорил, что «струна общественного настроения... натянута близорукостью, не хочу сказать злонамеренностью, правительственной власти до возможного». Но волнует Россию не то, что страна переживает «византийские страницы своей истории» (сыск, невиданный со времен Ивана Грозного и временщика Бирона?!), не эти приемы борьбы с «невидимой крамолой» – тревожат Думу и народную Россию, как бы «воля всей России не была попрана закулисными руками немецкой клики, с растущим дерзновением выдвигающей своих людей, идущих потаенными ходами, наперекор надеждам и чаяниям всего русского народа, тесно объединенного с Царем в целях войны и победы» (все это направлялось в адрес Протопопова). К чему призывал Пуришкевич? Он клеймил («нет слов для выражения негодования») того, кто идет на улицу с политическими требованиями в тяжелые дни переживаемых Россией событий. Одновременно он сознавал «бесцельность всяких речей», «безнадежность в данный момент работы Думы». «Над Думою – висит дамоклов меч роспуска... Она, вероятно, будет распущена, ибо перед ней альтернатива: либо стать лакейской министра вн. д.... либо сохранить свое лицо, лицо честных верноподданных граждан, патриотов, выразителей нужд народной души... в дни народной брани». Вывод: «Россия мечется в муках своего бессилия». Положение безнадежное? Нет, «солнце правды взойдет над обновленной родиной в час победы». А пока что оратор призывал «дубинку Петра Великого» на спину того, кто не оправдал высокого доверия монарха.

От имени прогрессистов говорил Ефремов: «Государственная разруха, оправдавшая, к несчастью, предположения Думы, достигла катастрофических размеров». Выйти из кризиса возможно лишь путем установления парламентского строя. Без этого изменения конституции «всякая законодательная деятельность бесплодна и критика правительства безрезультатна». Парламентское правительство может «совершить чудеса», – утверждал лидер прогрессистов в то время, когда во всем мире на время войны парламентский строй принимал диктаторские формы. Ефремов говорил, что страна фанатично верила во всемогущество Гос. Думы и с тревогой начинает терять веру, «растет число изверившихся, которые ищут путей, идущих мимо Думы».

За Ефремовым была очередь Милюкова. Единственный вопрос текущего момента – это отношения между правительством и Гос. Думой. Все осталось по старому и, может быть, сознанием, что по этому вопросу нельзя сказать ничего нового, следует объяснить, по мнению лидера оппозиции, «несколько вялый тон речей и не особенно внимательное отношение слушателей». «Я знаю,... что чаще из глубины России мысль несется с надеждой к нам, Госуд. Думе, что мы должны, не довольствуясь речами, совершить какое-то дело, какое-то необычайное и особенное действие. Все слова уже сказаны, все речи прослушаны: действуйте смело, – говорят нам со всех сторон. Страна «с вами, она вас поддержит». Эти призывы смущают Милюкова. «Наше слово уже наше дело. Слово и вотум – пока наше единственное орудие. Но ведь и это орудие не тупо. Есть слова, которые живут и волнуют, есть слова, которые организуют, есть слова, которые сдерживают, когда надо, есть мысли, которые, будучи сказаны с этой кафедры, живут своей собственной жизнью и превращаются в дело». Милюков и теперь уже видел «последствия здесь сказанных слов». «Самое главное из этих последствий то, что Гос. Дума теперь не одна... И это и есть та причина, которая дает мне возможность, рисуя вам самые мрачные картины настоящего, не делать из них безотрадных выводов, которые напрашиваются и против которых я вас на этот раз настойчиво предостерегаю... Когда плоды великих народных жертв подвергаются риску в руках неумелых и злонамеренных властей, тогда обыватели становятся гражданами и объявляют, что отечество в опасности и желают взять его судьбу в собственные руки. Мы приближаемся к этой последней точке... И вы узнаете даже в этом уродливом уличном проявлении, которое я печатно осудил и которое, к счастью, нам удалось вчера предотвратить, вы узнаете отголосок все той же патриотической тревоги, которой полны и ваши собственные сердца... Если в самом деле укрепится в стране мысль, что с этим правительством Россия победить не может, то она победит вопреки своему правительству, но она победит»...

В сущности заключением Милюков аннулировал боевые моменты своего выступления, возвращаясь на путь тактики, которую с.-д. Чхеидзе назвал педагогикой, желающей превратить Савла в Павла и исправить горбатого до могилы. Чхеидзе говорил первым – до речей Пуришкевича, Милюкова и др. Его речь была посвящена разоблачению либеральной софистики и критике тактики блока, который в ноябре попытался поднять «знамя борьбы». Представитель соц.-дем. фракции говорил, что блок фактически свернул это знамя: «Мы полагаем, что правительство – и я уверен, что оно в душе подтвердит это – совершенно не думает, что вы ведете с ним серьезную борьбу (обращаясь к министрам: «не правда ли, господа»?). И оно совершенно право. Ведь для того, чтобы это правительство сошло со сцены и явилось правительство, которое нужно стране, нужна решительная борьба, нужно движение народа. Но такое движение может перейти в революцию. А можете ли вы в сочетании революционных перспектив в стране осуществить свои империалистические мечтания... Правительство понимает, что о борьбе с ним с вашей стороны не может быть и речи, и оно черпает свою силу в вашем патриотизме и в ваших империалистических тенденциях. Можно ли себе представить более горькую иронию судьбы».

После Милюкова выступил Керенский. Выделим его речь особо, ибо она имела некоторые последствия, которые должны быть здесь отмечены и по своему содержанию требуют известного пояснения. Политические выступления 15–16 февраля завершились речами представителя правых фракций проф. Левашова и от группы «независимых» казака Караулова. И тот и другой выступили с предложением практических рецептов для достижения победы в «великую освободительную войну», как выразился лидер правых; и тот и другой были недовольны речами, посвященными ожесточенной борьбе с правительством. Характерен был тон речи Левашова: «судьба возложила на нас тяжелую и вместе с тем великую задачу – отбить занесенный над Европой бронированный тевтонский кулак, разорвать и уничтожить приготовленные для нас немцами невольнические цепи». Во имя победы Левашов настаивал на самых энергичных мерах для урегулирования продовольственного дела. Всякого рода совещания «ничего не стоят и ничего не могут сделать». Во главе важнейшего дела снабжения населения должна быть поставлена «твердая, решительная, энергичная и единоличная власть, снабженная самыми широкими полномочиями для пресечения всех злоупотреблений. Такая власть может быть только диктатура (возгласы в центре: ого!). Гос. Дума должна вместе с правительством приступить к разработке условий ее деятельности».

Караулов обвинял Гос. Думу в бездействии: «Страна ожидает от нас не слов, а действий, распоряжений, соответствующего выражения воли. Если законодательное собрание оперирует только словами, то оно – не законодательное собрание, а ни к чему не нужный митинг. Если вы хотите, чтобы ваша мысль и решение имели значение, вы должны их облекать не в форму красивого, яркого слова, а в форму соответствующего законодательного акта... Пока у власти будет оставаться то же безответственное перед Думой правительство, ничего не изменится, сколько бы лиц ни менялось. Я не предлагаю Гос. Думе объявить себя Учредительным Собранием, назначить диктатуру или временное правительство. Я знаю, что всего этого вы не сделаете. Но я предлагаю вам... назначить парламентскую комиссию для действительного контроля на местах того, что происходит»⁵⁸⁸. Заканчивал Караулов, «будучи всегда сторонником самого простого, ясного и категорического решения» предложением введения «смертной казни в отношении лиц, так или иначе способствующих разрухе в тылу» даже «путем борьбы с общественными силами»⁵⁸⁹.

Речь Керенского по духу была близка тому, что сказал Чхеидзе. По отношению к переживаемому моменту она была обвеяна скорее некоторым пессимизмом, который он противопоставлял «оптимизму» Милюкова и всех тех, кто «стал еще слишком рано делить шкуру неубитого медведя». Хорошо известно, что Императрица весьма резко реагировала на речь депутата-трудовика. Переходя границу присущей ей экспрессии, она писала 24 февраля: «Я надеюсь, что Керенского из Думы повесят за его ужасную речь – это необходимо (военный закон военного времени) и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость». Дело в том, что до А.Ф., очевидно, дошел слух, что будто бы Керенский в своей речи призывал к убийству (!) Николая II. Этот инцидент послужил предметом рассмотрения в Чр. Сл. Ком. Голицын показал: «По поводу этой речи мне кто-то из министров или служащих канцелярии говорил, что Керенский сказал речь, чуть ли не призывающую к убийству Государя. Мне это показалось сомнительным. Я прочел стенограмму, пропущенную председателем Гос. Думы – там ничего подобного не было. Тогда я обратился к председателю Гос. Думы Родзянко с просьбой прислать мне непроцензурованную стенограмму его речи. Но Родзянко мне в этом отказал. Этим дело и кончилось». В дальнейшем Голицын дал такие пояснения: «Я не допускал возможности, чтобы была произнесена именно такая речь и такие слова, как мне передавали. Очень многие хотели представить не в том виде, как на самом деле происходило... Если бы Керенским было сказано то, что мне передавали, т.е., что он сказал слова: «надо убить Государя и царскую фамилию», я считал бы своей обязанность передать его судебной власти». Очевидно, поводом к таким слухам послужило какое-нибудь выражение, отсутствующее в цензурованной стенограмме.

Вся «ужасная» речь Керенского отнюдь не носила боевого характера и даже с точки зрения А.Ф., если бы она стремилась к заключению мира, должна была в некоторых отношениях произвести впечатление положительное. «Военный кризис, – говорил Керенский, – вступил в свою последнюю фазу и попытка демократии Европы, оставшейся трезвой, бессильна остановить этот вихрь, в который с безумством бросились все правящие классы Европы. Но исход последнего акта, в который вступает кровавая трагедия, еще не предрешен. Силы истощаются, но истощаются у всех. И прежде, чем быть уверенным в исходе, и думать, что мы можем без конца продолжать расточение народного имущества, вы должны... более глубоко и с большим сознанием вашей политической, я бы сказал, человеческой ответственности взглянуть в глубину вашей политической совести. Вы должны задать себе вопрос, что сделала не только власть, но что сделали и вы за эти три года, вы, беспрестанно провозглашающие с этой кафедры победу, во что бы то ни стало?.. Я не хочу вступать в партийную борьбу. Я хочу, чтобы эта сессия прошла в сознании величайшей ответственности, которая скоро падет на всех нас, без различия политических убеждений. Если нам говорят, что у наших врагов все больше и больше падает настроение, что наш враг истощается, то наш долг сказать, что и мы истощаемся, что настроение наших народных масс падает с бесконечной прогрессией»...

Дальше оратор переходил к характеристике «темных сил» и стремился доказать, что «та работа, которую в последний год совершили Трепов, Шаховской, Риттих, своими результатами превосходит то, что сделал Сухомлинов. Сухомлинов разрушил временно внешний оборонительный аппарат государства. Эти министры разрушили хозяйственную организацию страны... Г. Протопопов разрушает организацию общественной мысли и общественной воли⁵⁹⁰. Разве эта анархия, это разрушение правосудия в стране укрепляет наше государственное и национальное бытие? Неужели вы думаете, что это создает новые источники энтузиазма, новые источники порыва идти за думским большинством, провозглашающим утопические лозунги Константинополя, Чехии и т.д. Нет... анархическая работа, производимая властью, дает свои результаты. Я думаю, что в значительной степени пропущены те сроки, чтобы сковать из нашей страны организм, который был бы способен совершить героические подвиги в Европе. Я отнюдь не хочу свести эту деятельность кабинета к злоумышленной воле отдельных людей. Величайшая ошибка – это везде и всюду искать изменников, искать каких-то немецких агентов, отдельных Штюрмеров, под влиянием легенды о темных силах, о немецком влиянии. У нас есть гораздо более опасный враг, чем немецкие влияния, чем предательство отдельных лиц, это – система. Эта система средневекового представления о государстве, но не как об европейском современном государстве...»⁵⁹¹.

«Если у вас, господа, – продолжал Керенский, обращаясь к представителям прогрессивного блока, – нет воли к действию, тогда не нужно говорить слишком ответственных и слишком тяжких слов. Вы считаете, что ваше дело исполнено. Но ведь есть наивные массы, которые слова о положении государства воспринимают серьезно, и которые на действия одной стороны хотят ответить солидарным действием другой, которые в своих наивных заблуждениях хотят вам, большинству Гос. Думы, оказать поддержку. И когда эта поддержка должна вылиться в грандиозных движениях этих масс, вы первые вашим благоразумным словом уничтожаете этот порыв, эту твердость настроения. Ваши слова о том, что нужно спокойствие до конца, это или наивные слова людей, не продумавших проблемы до конца, или это только способ уклониться от действительной борьбы, оставляя для себя возможность по мере развития событий прикрепить свой корабль туда или сюда. Вы, господа, не только не хотите, но и не можете разорвать со старой властью до конца, потому что вы не хотите подчинить своих социальных интересов одной группы населения интересам всего целого... Вас... объединяет одна общая идея – идея империалистического захвата, вы объединяемые с властью мегаломаны. Вы строите какие-то утопии, стремитесь к каким-то небывалым целям, не сообразуясь в вашей деятельности, в ваших декларациях с тем реальным положением, в котором находится страна.

Мы признаем, что в настоящий момент, после трехлетней войны, когда истощены запасы людских и материальных богатств страны, настал момент подготовки в общественном сознании ликвидации европейского конфликта, и мы полагаем, что этот конфликт должен быть ликвидирован» (правый депутат Новицкий с места: «ты помощник Вильгельма»!)... «Здесь говорят, что мы говорим не от имени демократической России. Может быть. Но и вы говорите не от имени России; и прежде чем говорить от имени страны, создайте условия, чтобы общественное мнение России могло высказываться хотя бы с той же свободой, как оно высказывается в Германии и Англии. Дайте широким массам народа сорганизоваться, обсудить задачи войны, а до этого не выкидывайте раздражающих знамен... не создавайте лозунгов, неприемлемых для широких масс (протест в центре и на скамьях к. д.). Я утверждаю, что провозглашение безграничных завоевательных тенденций не может встретить поддержки (Шингарев с места: «неверно»).. Вы не хотите слышать никого, кроме себя, а вы должны услышать, потому что, если вы не услышите предостерегающих голосов, то вы встретитесь уже не с предупреждением, а с фактами... И горе всем нам, если мы не сумеем вовремя понять, что не на словах, а на деле надо попытаться войти в контакт с демократией или по крайней мере не вооружать ее против себя»...

**

*

Запоздалый отклик А.Ф. не может изменить общего характера впечатлений от заседаний Думы, перешедшей от политики к органической работе – к длительным дебатам и критике продовольственной системы министра земледелия Риттиха. «Вяло, скучно», – определял эти впечатления 19 февраля фельетонист «Русских Ведомостей»⁵⁹². Внимательный читатель не мог, конечно, в огульных и тенденциозных обвинениях риттиховской политики, пытавшейся в интересах войны выкачать у населения «заколдованный хлеб», не увидать прикрытого отступления с боевых позиций, занятых руководителями прогрессивного блока: Риттих по «политическим соображениям» делался козлом отпущения⁵⁹³ – министр больше всего боялся краха продовольствия, если вокруг его ведомства будет разыгрываться политическая борьба, Милюков усмотрел в его деловых расчетах лишь «сухомлиновское» хвастовство, а молва наперекор этому поспешила приписать «гофмейстеру Риттиху германофильские тенденции» и намерение искусственно создать осложнения в продовольственном вопросе⁵⁹⁴.

Чем объяснить те чувства «безнадежности» и «обреченности», о которых говорит председатель Думы в своих воспоминаниях, и которые совершенно не совпадают с внешним оптимизмом в заключительном аккорде речи 15 февраля в Думе лидера прогрессивного блока? Являлись ли они сознанием безвыходного тупика, в который попадала Гос. Дума при иллюзорности единства думского большинства и невозможности при такой «иллюзорности» перейти грань, отделяющую общественную оппозицию от революционного выступления («мы были неспособны», «слишком лояльны», – отмечает в воспоминаниях Шульгин), или то был реальный страх перед надвигающимися событиями, которые заставляли быть, по позднейшему выражению Шульгина, «не раздувальщиками огня, а гасителями пожара»? По мнению февральских докладных записок департамента полиции, «руководящие лидеры фрондирующей общественности» испугались инициативы «подпольных социалистических групп», склонных «использовать момент для превращения мирных народных манифестаций» в «бурные революционные выступления». «Блок», по выражению полицейской агентуры, не был «гражданской цитаделью». «Искусственная тишина», наступившая, по мнению авторитетного московского органа печати, во всей стране служила ли она предвозвестником общественной апатии, когда «слово» служит отдушиной, в которую прорывается подъем, необходимый для «действия», или это был необходимый «шаг» перед разбегом, перед решительным натиском?

Впоследствии, много лет спустя после государственной катастрофы, постигшей Россию, Милюков отказался от своего предреволюционного оптимизма и признал, что в феврале «поздно» было открывать клапан, ибо не Дума уже руководила событиями. Накануне мартовских дней никто определенно ответа дать не мог: поэтому разыгравшиеся события оказались столь неожиданными⁵⁹⁵. Но «вдруг... что-то оборвалось». «Государственная машина сошла с рельс, совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить», – заканчивает свои воспоминания о революции бывший председатель Государственной Думы. И чему в действительности не верили и те предусмотрительные люди, которые предупреждали, что до революции осталось «всего лишь несколько месяцев», – история первых дней революции с наглядностью подтверждает такое заключение...

Вернемся к основной нашей теме. В обстановке, сопровождавшей открытие Думы 15 февраля, очевидно, не было надобности форсировать дело с проектом манифеста, составленного «на всякий случай». Мало того, «стороною» до сведения Родзянко дошло известие, совершенно невероятное. Председатель Думы узнал – он не говорит откуда – что «Государь созывал некоторых министров во главе с Голицыным и пожелал обсудить вопрос об ответственном министерстве. Совещание это закончилось решением Государя явиться на следующий день в Думу и объявить о своей воле – о даровании ответственного министерства. Кн. Голицын был очень доволен и радостный вернулся домой. Вечером его вновь потребовали во дворец, и Царь сообщил ему, что он уезжает в Ставку. – Как же, В.В., – изумился Голицын, – ответственное министерство?.. Ведь Вы хотели завтра быть в Думе. – Да.. но я изменил свое решение. Я сегодня же вечером еду в Ставку»...

Сообщение, действительно, невероятное – ничего подобного Родзянко не рассказывал в своих показаниях. Едва ли мог о таком «решении» умолчать в Чр. Сл. Ком. и Голицын. Но слух сам по себе показателен, равно как и факт отъезда Царя в Ставку. Очевидно страна вовсе еще не была на грани осуществления «государственного переворота», задуманного реставраторами прошлого. Не следует ли поэтому повествование о собрании «заговорщиков» 24 февраля на квартире шталм. Бурдукова отнести к категории фактов, которые характеризуются поговоркой: гора родила мышь. Одному из очередных обедов у Бурдукова, носивших скорее характер салонных политических бесед, – обеду, по случайной причине отмеченному в письме А.Ф. (она всегда сообщала мужу попутно мелочи о близких людях – сообщение об обеде следовало за напоминанием, чтобы Царь не забыл о кресте Саблину), придали значение, которое он в ходе событий ие имел. «Обеды» у Бурдукова вообще не носили характера слишком интимного. Раз попавший туда жандармский ген. Комиссаров, встретил и своего шефа Белецкого и ген.-лейт. Ушакова, и ген.-лейт. Чеховича, и экономиста проф. Мигулина. Это было место, где Протопопов знакомился с интересными для него в данный момент людьми из правых кругов: так, по словам Белецкого, новый министр вн. д. у Бурдукова познакомился с Римским-Корсаковым и Булацеллем. Сам хозяин, состоявший при Протопопове в роли своего рода письмовника по составлению посланий высочайшим особам, вхожий к Вырубовой, вовсе не принадлежал к числу лиц, близких к «Царскому». Одно отражение блеска былого влияния редактора «Гражданина» не придавало авторитета посреднику, выбранному для выполнения секретной миссии передачи какого-то «окончательного решения» в связи с конкретными переговорами о сепаратном мире⁵⁹⁶. Вероятно ли, чтобы в такой момент А.Ф. просила Царя: «вернись домой дней через десять»?

Но допустим, что 24 февраля и в последующие дни, действительно, происходило важное совещание между указанными в письме А.Ф. лицами и их другими соратниками. Мы можем делать только предположения. И не будет ли более правдоподобной, чем фантастическая версия о сепаратном мире, несколько иная догадка, связанная с проектом манифеста, составленного Н. Маклаковым. Царь уехал накануне того дня, как в Петербурге начались волнения на улицах. На основании «неофициального» сообщения А.Ф. определила характер волнений словами: «бедняки брали приступом булочные». На другой день, прочтя письмо «Калинина», которое она переслала Царю в Ставку, А.Ф. уже несколько по-иному оценивала беспорядки: «Это – хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба – просто для того, чтобы создать возбуждение – и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодна, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя»⁵⁹⁷. На интимном обеде у Бурдукова «заговорщики» или просто единомышленники могли констатировать рост уличного движения, достигшего грозных уже размеров к 26-му, когда Бурдуков должен был появиться на приеме у Императрицы. Уличные беспорядки в связи со «словами», которые все-таки были произнесены в Думе, могли возбудить опасения. «Где правительство? Что оно делает? Дел нет – слова одни. Надежд не оправдываете. Почему не просите у Царя увольнения, если чувствуете себя неспособными справиться с развалом и мятежом», – телеграфировал непосредственно Протопопову от имени «Комитета астраханской народной монархической партии» неугомонный Тиханович. Во всем объеме вставала теза Н. Маклакова: то, что делает правительство – это «походка пьяного от стены к стене». Надо решиться. Надо побудить Царя принять решение – Думу распустить и реализовать проект «Манифеста» 10 февраля. Не для воздействия ли в этом направлении на А.Ф. и отправлялся Бурдуков 26-го февраля? Новое лицо могло бы подтвердить уже известную верховной власти аргументацию Н. Маклакова, отстоявшую на огромную дистанцию от той, как значится в записи Гиппиус 23 февраля, «кадетской версии о провокации голодных бунтов для оправдания желанного правительству сепаратного мира». «Вот глупые и смешные выверты», – занесла тогда писательница в свой дневник.

На этом мы можем закончить. Дальнейшее вводит нас в революционные дни, в область той легенды, которая будет нами рассмотрена в главе «Последние советы Императрицы» («Мартовские дни 17-го года»). Революция смела все эти проекты – существовавшие или воображаемые. Жизнь по-своему разрешила проблему, которая была поставлена перед страной роковой политикой власти и которую не смогла разрешить в пределах своих чаяний оппозиционная общественность.