Е. О. Костецкая

<... > Промыслительным для меня событием явился мой приход на Маросейку к отцу Сергию Мечёву, совершившийся ровно тридцать лет назад. С человеческой точки зрения это событие совершенно непонятно: почему я, коренная ленинградка, не могла найти себе духовного руководителя в Ленинграде и должна была найти его в абсолютно чужом мне городе. Необъяснимым также является то, что мой приход на Маросейку был не только одним важным этапом моей жизни, но обусловил и до сих пор как-то обуславливает различные ее моменты.

<...>

В 1922 году я пережила очень большое горе. Я принуждена была уйти от моего духовного руководителя, ставшего главою обновленчества, и покинуть основанное им братство. Братство это было для меня дорогою семьей. В течение двух лет я вся ушла в работу в нем, и другой жизни, чем в братстве, для меня не существовало. Осиротев духовно, я решила никогда больше ни в какие церковные организации не вступать и не искать никакого духовного руководства. Я оказалась совершенно одинокой, нужно было буквально начинать жизнь заново, черпать силы из каких-то новых духовных источников.

Интересуясь всегда изобразительным искусством, в 1923 году я поступила в Институт истории искусств и решила заниматься византийской и древнерусской живописью. Я сразу почувствовала связь иконографии с литургикой и одновременно с изучением ее принялась изучать православное богослужение, правда, главных образом, насколько оно отражалось в изучаемых мною памятниках. Результатом этих занятий стало то, что у меня появилась какая-то потребность простого уставного богослужения, которое прежде казалось мне скучным и утомительным; я начала вдумываться в слова различных песнопений, и их глубокий смысл постепенно стал открываться для меня. Занятиям иконографией я посвящала все свободное от педагогической работы время – в них черпала необходимые жизненные силы.

Я ходила в церковь, раз в год говела по обязанности, но от жизни в церкви я себя совершенно сознательно удаляла. Однако в тайне души я искала духовного руководства и завидовала тем, кто имел возможность открывать свою душу определенному духовнику. Некоторые близкие люди имели руководителей и советовали мне обратиться к тому или иному, но я, если можно так выразиться, обжегшись раз, не хотела и пробовать, продолжая мучительно вариться в собственном соку.

Зимой 1926 года я поступила в Академию истории материальной культуры, в разряд древнерусской живописи, где вполне могла продолжать изучение иконографии. Еще в мою бытность в Институте истории искусств я познакомилась с памятниками церковной живописи в Москве и некоторых других старинных русских городах. Работая в Академии истории материальной культуры, я могла ездить в командировки в эти города и с увлечением изучать эти памятники на местах.

Летом 1926 года я была командирована в некоторые города Московской и Владимирской областей. Так как в разъездах приходилось возвращаться по несколько раз в Москву, то я решила остановиться на Покровке у знакомых, бывших ленинградцев. Оказалось, что женская половина семьи с детьми уехала на дачу, но муж моей знакомой любезно предложил расположиться в одной из свободных комнат и быть как дома. «Что вы намерены делать сегодня вечером?» – спросил он. Была суббота, и я сказала, что собираюсь пойти ко всенощной, но не знаю куда. Хотелось бы поближе, так как я устала, а на другой день надо уже рано утром ехать в один из подлежащих изучению городов. «А пойдите на Маросейку к Ильинским воротам, там, говорят, до 11 часов вечера Богу молятся», – немного иронически посоветовал мой знакомый.

Я вышла на улицу в нерешительности. «Почему непременно идти к Ильинским воротам, можно и поближе. Вот почти напротив церковь Успения – известный памятник нарышкинского стиля» (ныне несуществующий). Я поднялась по высокой лестнице и вошла в большую, очень красивую церковь. Служба только что началась, народу было мало. Мне почему-то стало не по себе, и я очень скоро вышла, словно меня что-то вытолкнуло, и быстрыми шагами пошла к Ильинским воротам. Смотрю: направо у самого тротуара стоит небольшая церковочка простой архитектуры XVII века. Вход прямо с улицы. Поднимаюсь по чугунной лестнице и вхожу в маленький скромный храмик, освещенный лучами заходящего солнца. Идет всенощная. Народу много. Мелькают белые косынки – значит, братство. Поют прекрасно на довольно низких тонах с канонархом все положенные стихиры на «Господи, воззвах». На левом клиросе управляет совсем молоденькая тоненькая девушка в белом платье с полураспущенной косой, перехваченной черным бантом. Я и сейчас, как живую, вижу эту девушку. Она стоит напряженная, как струна, – вся отдалась важному делу и крепко держит в руках многочисленный хор. Служит седой священник низенького роста («Маленький генеральчик», – подумала я). И вдруг мне кажется, что я нахожусь в чем-то родном и близком, и как-то отрадно, но вместе с тем и грустно становится на душе. Я простояла незаметным образом всю всенощную и вышла из храма одна из последних. «Что это за церковь?» – прежде всего спросила я моего хозяина. «Это братство покойного отца Алексея Мечёва, очень известного в Москве священника», – ответил он. «А кто же руководит после его смерти братством?» – «У него остался сын, тоже священник». Больше никаких сведений я получить от него не могла. Почему-то воображение сразу нарисовало мне этого современного руководителя братства в виде высокого, очень худого и изможденного монаха в черном подряснике.

На другой день я очень рано утром выехала из Москвы, но во время посещения городов я постоянно мысленно была в понравившейся мне церковочке и, когда случалось возвращаться в Москву, обязательно заходила в нее: она как бы притягивала меня, привязывала к себе. Настоятель храма был в отпуске, служили разные священники, не производившие на меня особого впечатления.

В день отъезда в Ленинград по окончании командировки я решила вечером зайти в мою церковочку еще раз. В храме чувствовался какой-то подъем. Служили соборне, и за предстоятеля – молодой, очень полный священник с большими строгими глазами. Я сразу почувствовала разочарование: ведь я представляла руководителя братства изможденным аскетом, а тут вдруг такой толстый. Да и служит, слишком растягивая слова. Я не стала подходить под благословение после Евангелия и поспешила на вокзал. Но и в Ленинграде в течение всей зимы часто думала о поразившей меня церкви: «Какая она замечательная, а настоятель мне не нравится».

Хотя моей специальностью была византийская и древнерусская живопись, я очень интересовалась и архитектурой. Будучи летом 1926 года в Александрове и подробно познакомившись с памятниками бывшей Александровской слободы Ивана Грозного, я была поражена западным порталом Успенского собора, не похожим на остальные порталы московского стиля и носившим явные следы декоративного итальянского искусства эпохи Возрождения, хотя и в московской интерпретации XVI века. Заинтересовавшись этим памятником, почти совершенно неизвестным в литературе, я начала усиленно заниматься как александровским порталом, так и порталами других современных ему храмов и весною 1927 года прочла в Академии доклад о влиянии итальянского декоративного искусства на некоторые русские памятники церковной архитектуры. После этого мне было предложено заняться выявлением на территории Средней России других архитектурных памятников, носящих следы влияния итальянского декоративного искусства эпохи Возрождения. Я была очень горда тем, что мои занятия в области архитектуры увенчались успехом, и с жаром принялась за изучение соответствующей литературы. Неожиданно я нашла упоминание о том, что среди памятников архитектуры Калужской губернии в селе Ильинском Перемышльского уезда имеется церковь Успения, носящая следы итальянских архитектурных влияний. Я, конечно, очень заинтересовалась тем, что представляется новый объект для изучения, и просила командировку, которая мне и была предоставлена.

В 20-х числах июня 1927 года я отправилась в Москву, а оттуда в Калугу для выяснения предстоящего маршрута. Перед отъездом из Ленинграда я получила путевку на июль в Дом отдыха ЦЕКУБУ в Болшеве, куда я собиралась поехать после командировки в Калужскую губернию. Не помню, заходила ли я на Маросейку проездом через Москву.

В Калужском художественном музее, где я получила исчерпывающие указания насчет проезда в село Ильинское, я слышала разговор о том, что в музее «Оптина пустынь» только что произошли большие аресты. Название «Оптина пустынь» прошло мимо моих ушей, ведь я была полна интереса только к итальянским архитектурным деталям и горела желанием как можно быстрее попасть в село Ильинское. Но это оказалось не так просто. Мне пришлось переночевать при Калужском музее, а затем на лошадях ехать почти целый день в захолустный городишко Перемышль, переночевать там и только на следующее утро отправиться в Ильинское, находящееся в верстах десяти от Перемышля. Дорога утомила, и я с неудовольствием думала о том, что опять обратно придется ее проделать. Я спросила возницу, нельзя ли иной дорогой добраться до какой-нибудь железнодорожной станции, чтобы возвратиться в Москву. «Такая дорога есть, – отвечал возница. – Можно из Ильинского ехать до Оптиной пустыни (это будет верст двадцать пять), а там до Козельска версты четыре. В Козельске сядете на поезд и после пересадки в Сухиничах будете в Москве». «Конечно, нужно возвращаться этой дорогой», – решила я. И мне вдруг почему-то неудержимо захотелось посетить Опти- ну пустынь, и интерес к церкви села Ильинского стал пропадать. Поэтому я мало огорчилась, когда, приехав на место, смогла убедиться, что никаких итальянских архитектурных деталей XVI века в церкви не существует и что вообще она, будучи построена несомненно в более позднее время, представляет собой для моей работы мало интересного. Мне даже было приятно, что не придется вести каких-нибудь научных исследований, могущих задержать мою поездку в Оптину.

С каким-то легким и приятным чувством я пустилась в обратный путь по новой дороге и стала ставить моему вознице разные вопросы о современном состоянии Оптиной пустыни. Но он мог только сказать, что в настоящее время это музей, при котором, поскольку у меня есть командировка для изучения памятников Калужской губернии, я смогу остановиться. Только несколько монахов ютятся в стенах монастыря, остальные живут в Козельске Единственный старец находится сейчас вдали от Оптиной, в деревне, и к нему можно ездить только тайком.

* * *

Никогда я не забуду этот переезд от Ильинского до Оптиной. Был прекрасный июньский день. Солнце, хоть и яркое, не палило, а как бы ласкало. Дорога шла сначала полями и лугами, расположенными то на плоской местности, то на холмах, а потом начался лес. и в течение нескольких часов до самой Пустыни мы ехали среди столетних высоких сосен. Воздух был напоен особенным ароматом. По дороге не попадалось ни души. Тишина была полная. Я которая десять лет не была в деревне и выезжала из Ленинграда только в командировки, всем существом наслаждалась красотой окружавшей природы. Лежа на дне медленно двигающейся телеги, устланном свежим сеном, я предавалась своим мыслям. А подумать было о чем.

Меня довольно рано начали занимать различные вопросы отвлеченного характера, преимущественно религиозной мистики, но интерес к ним был скорее теоретический, так как в то время, не отрицая учения Церкви, я стояла далеко от нее и не ощущала потребности в общении с нею. Еще в студенческие годы я заинтересовалась старчеством. Как это случилось, было бы долго рассказывать. Скажу только, что вопрос о старчестве в древневосточной и русской Церкви до того захватил меня, что я сделала его темой одного из моих магистерских экзаменов. Но незаметно вопрос о старчестве из теоретического плана стал для меня переходить в план практический. Читая творения святых отцов, я всем своим существом почувствовала, что указываемый ими путь есть единственно правильный, ведущий к Богу через Церковь, но что это путь трудный и вступление на него невозможно без определенного духовного руководства. Я также знала, что это руководство не отошло в область предания, что оно существует и по наши дни. Отсюда было бы вполне естественно, чтобы я обратилась к какому-нибудь опытному духовному лицу и просила бы его наставить меня на путь церковный. Но я этого не сделала по причине моей страшной гордости. Мне было хорошо известно, что к старцам шли не только одни неграмотные бабы, что с Оптиной пустынью были связаны многие лучшие носители русской культуры XIX века. А я даже стыдилась как-нибудь обнаружить, что вопрос необходимости духовного руководства не только теоретически занимает мой глупый гордый ум, но что этот вопрос становится для меня вопросом жизненным.

Просить ввести меня в Церковь означало бы смириться, ну а смиряться я не хотела. Поэтому я продолжала собственными усилиями искать в книгах ответы на запросы моей души и, конечно, не находила их. Правда, в 1920 году я начала жить церковной жизнью, но после того как в 1922-м должна была выйти из братства, к которому принадлежала (о чем сказано выше), я опять удалилась от Церкви. И вот по дороге от Ильинского в Оптину в душе поднялись воспоминания о моих прежних занятиях старчеством (чему прошло уже около десяти лет), а также и о тех духовных переживаниях, которые были связаны с этими занятиями. Я чувствовала, что еду не только в интересный музей, отражающий некоторые стороны духовной жизни русского народа, но еду к старцам, руководителям этого народа. Хотя их самих сейчас и нет, но я все же попаду в обстановку, которую они создали, буду ходить по той земле, по которой они ходили, смогу поклониться их могилам. Но не одни только мысли о старцах-руководителях занимали меня. Одновременно с этими мыслями во мне проснулись родственные воспоминания, связанные с Оптиной.

Дело в том, что оптинский старец Макарий (в миру орловский помещик Михаил Николаевич Иванов) был старшим братом моей родной прабабушки Варвары Николаевны Ивановой, вышедшей замуж за Николая Васильевича Глебова. На младшей дочери последних Ольге Николаевне женился В. В. Левенец. От этого брака произошла моя мать Зинаида Васильевна. <...>

Меня, конечно, очень интересовал [пра] дедушка старец Макарий, мне так хотелось знать какие-нибудь подробности его жизни, но я стыдилась спрашивать о нем по той же гордости: чего это вдруг столь умная и ученая девица интересуется какими-то монахами? Раз только у меня хватило мужества завести речь о старце Макарии с вдовою Павла Николаевича Глебова, старшего брата моей родной бабушки Ольги Николаевны, Анной Кондратьевной. Отес ее был немец и воспитывал ее в лютеранском духе. Она никогда не видела монастырей, боялась монахов и относилась к ним враждебно. Вскоре после свадьбы Павел Николаевич повез ее в Оптину, чтобы представить своему дяде старцу Макарию. «Со страхом и трепетом, – рассказывала бабушка Анна Кондратьевна, – стояла я у ворот скита, куда женщины не допускались. И вдруг вижу, выходит ко мне старичок небольшого роста, в подряснике. а в руках у него огромный букет георгин и других осенних цветов, который он, ласково улыбаясь, подносит мне. Я была очень тронута подобным знаком внимания, и вся моя робость сразу прешла». Этот рассказ бабушки Ани навсегда врезался в мою память Меня поразило, что старец, к которому за советами стекалась вся Россия (бабушка была у старца в 1858 году, за два года до его кончины), чтобы ободрить и обласкать молодую светскую женщину приветствовал ее наиболее доступным для нее образом. Я решить по приезде в Оптину прежде всего посетить его могилу – как бы] пойти к [пра]дедушке в гости.

Солнце уже садилось, когда я подъехала к музею «Оптинь пустынь». Меня сразу повели в канцелярию музея, где заместитель директора пообещал на другой день показать все экспонаты и велел проводить в скит в отведенную для приезжих келию. Пройдя через весь монастырь, не поразивший меня своими архитектурными памятниками, я с провожатым вступила в густой сосновый лес. Нельзя было предположить, что очень скоро за ним появится скит. Он занимал довольно большую территорию, обнесенную каменными стенами с небольшою колокольнею над святыми вратами. Войдя в них, я очутилась как бы в саду с правильно проведенными дорожками, цветниками и фруктовыми деревьями, среди которых стояли домики – бывшие келии.

В настоящее время они все, кроме келий старца и скитоначальника, превращенных в музейные объекты, и келий, взятых Главнаукой в качестве помещений для командированных, сдавались частным лицам под дачи.

Усталая после дороги, я очень быстро легла спать в отведенном мне домике, который мне очень понравился. Но предварительно я спросила у косившего траву около келии монаха (одного из немногих ютившихся в монастырских стенах), где находятся могилы старцев. Узнав, что они в монастыре, я на другой день рано утром пошла туда и с некоторым трудом отыскала их по фотографиям за алтарной частью Введенского собора. Могилы старцев довольно известны, и потому я не стану описывать их. Могила старца Амвросия была в полном порядке, чего нельзя было сказать о могиле старца Макария, находящейся в часовне вплотную с могилой старца Амвросия. (В этой же часовне <...> был погребен старец Иосиф.) Дверь в часовню старца Макария, снятая с петель, была прислонена к стенке. Надгробие, представляющее собою металлический, выкрашенный в коричневую краску гроб с надписями желтой краской, стояло прямо на земле. Оно было, несомненно, сдвинуто с места, а земля вокруг него словно разрыта. При виде заброшенности этой могилы мне стало очень грустно. Я положила земной поклон, постояла немного и принялась бродить по кладбищу в ожидании часа, когда можно будет осмотреть келии старцев. Заместитель директора повел меня обратно в скит, в келию старца, которая, по его словам, сохранилась в том виде, в каком она была при старце Амвросии, а затем в келию скитоначальника, в которой были собраны все предметы, принадлежащие старцу Макарию в бытность его скитоначальником. Я не буду описывать внешний вид келий. Впечатление было такое, словно старец Макарий куда- то вышел. Каждая деталь напоминала о нем, как о живом. Мне стало казаться, что я не имею права быть в этой келии, куда бы я не была допущена при жизни старца, что мое место перед галерейкой у скитских врат, а я стою и с любопытством разглядываю те предметы, которые являются священными. Взволнованная, я обратилась с каким-то вопросом к заместителю директора, который сказал, что затрудняется с ответом: «Знаете, я сейчас поведу вас в скитскую библиотеку, где над материалами Оптиной пустыни работает некий Б. Он, вероятно, может вас лучше осведомить, чем я». В библиотеке, помещавшейся в здании недостроенной Амвро- сиевской церкви, он меня познакомил с высоким худым стариком, к которому я сразу почувствовала большую симпатию и с которым разговорилась откровенно. Узнав о моих родственных отношениях к старцу Макарию, Д. В. Бельгард сказал: «По всему, что вы говорите, видно, что вы должны приходиться сродни покойному Михаилу Павловичу Глебову». «Я его двоюродная племянница», – отвечала я. «А я его самый близкий товарищ, в течение всего курса наук просидевший с ним за одной партой в Училище правоведения». Отрадно было встретить товарища дяди, и я почувствовала в нем духовно близкого человека. <...>

Вернувшись после обеда в келию, я легла отдохнуть от впечатлений и чувств, нахлынувших на меня, но заснуть не могла. Что-то заставило встать и направиться в монастырь к собору, за которым была могила старца Макария. Войдя в часовню, я вдруг упала на колени перед надгробием, приникла к нему головой и стала со слезами просить старца послать мне руководителя, причем обращалась к нему не как к постороннему, а как к близкому и дорогому родственнику: «Дедушка, ты видишь, как мне трудно одной, замкнутой в своей гордости. Ты, который при своей жизни наставлял многих, пошли мне такого руководителя, какого найдешь нужным для меня. Ведь я твоя правнучка, и ты обязан мне помочь!» И в течение всего времени, проведенного в Оптиной, я по нескольку раз ходила на могилу старца и упорно требовала дать мне руководителя.

Приехав в Оптину, я рассчитывала пробыть там сутки и вернуться обратно в Москву, так как наступал срок путевки в дом отдыха, а вместо этого жила здесь уже четыре дня и уезжать не хотела. Я осматривала достопримечательности музея и библиотеки, познакомилась со многими интересными документами, как, например, перепиской по поводу смерти Льва Толстого; побывала на монастырской обедне в Козельске, несколько раз заходила к Бельгарду. Накануне отъезда, который должен был быть рано утром, дочь Дмитрия Валериановича Наташа зашла под вечер ко мне и предложила погулять по берегу Жиздры. Был тихий вечер, солнце уже почти село. Мы шли по узкой тропинке, и Маруся рассказывала о том, как она в прошлом году ездила со своей сестрой Наташей к старцу Нектарию. Между прочим она сказала, что спрашивала старца, к кому в Москве ей обращаться за духовным руководством. «И что же вам сказал старец?» – с интересом спросила я. «Он направил меня на Маросейку к отцу Сергию Мечёву». При этих словах Маруси какой-то неведомый голос совершенно ясно и отчетливо сказал мне: «И ты пойдешь тоже к нему». «Нет, не пойду», – гордо ответила я. – «Пойдешь». – «Нет, ни за что на свете». – «Посмотрим».

Как сейчас слышу этот диалог, происходивший в моей душе. Чтобы не выдать волнения, охватившего меня, я начала спокойным тоном расспрашивать Марусю о Маросейке и об отце Сергии, но так и не помню, какие сведения она сообщила. На другое утро я со слезами покинула Оптину, досадуя, что из-за путевки в дом отдыха должна лишить себя возможности пребывать в столь благословенном месте.

Приехав в Болшево, я никак не могла успокоиться. В моей душе какой-то голос императивно заставлял меня идти на Маросейку к отцу Сергию, а я все время упиралась. «Ну, хорошо, – сказала я наконец. – Пойду, посмотрю». Решила отправиться в Москву под праздник Петра и Павла. Любимая моя церковь была набита народом, было жарко и душно. Служба отца Сергия мне понравилась больше, чем в первый раз, но меня совсем не тянуло к нему, а в душе все время раздавался голос: «Пойдешь к нему, пойдешь к нему». Я чувствовала, что не могу больше противиться этому голосу, что изнемогаю в борьбе с ним, и во мне подымалось какое-то враждебное отношение к отцу Сергию. Не знаю, долго ли еще могла продолжаться в душе подобная мучительная борьба, если бы не произошел один случай, заставивший меня подчиняться голосу свыше.

На другой день, переночевав у знакомых на Покровке и отстояв обедню, я вернулась под вечер в Болшево и застала на веранде компанию отдыхающих. Они собрались, для того чтобы прослушать доклад отдыхавшего в Болшеве московского профессора С. Хотя доклад уже начался, я села послушать его. Совершенно не помню, о чем был доклад, кажется, об идее пространства и времени. Интересно было то, что докладчик в своем изложении высказывал явно идеалистические взгляды. Когда начались прения, он спокойно отпарировал все нападки. Какой-то совсем молодой ученый под конец бросил ему в лицо: «Идя таким путем, вы можете докатиться и до христосика». «Этого я совершенно не боюсь», – невозмутимо ответил С.

Доклад и докладчик заинтересовали публику, и в течение следующего дня были заметны группы отдыхающих вокруг С. Я тоже заинтересовалась, что это за человек, который может так смело высказывать противные духу времени взгляды. Да и сам доклад возбуждает много интересных вопросов. Я никогда не любила заводить разговоры с незнакомыми людьми и с трудом обращалась к посторонним с вопросами, но тут вдруг что-то начало подстрекать меня: «Пойди, поговори с С.». Я несколько дней не решалась. Наконец в день отъезда С. по окончании срока отдыха в Москву расхрабрилась, подошла к нему и поставила какой-то вопрос относительно его доклада. Он немного как будто удивился, но тут же предложил пройтись с ним по окружавшему дом отдыха лесу. Я совершенно не помню содержания нашего разговора, знаю только, что в нем мы коснулись области христианской и нехристианской мистики. «Вероятно, вы теософка, антропософка или принадлежите к какой-нибудь секте?» – спросил С. «Я православная». – «А, вот как, – немного удивился он. – Это очень хорошо!» В конце разговора он предложил мне зайти к нему в Москве, обещая дать какое-то сочинение, в котором говорится о затронутых нами вопросах. От разговора с С. у меня остался странный привкус. Не поймешь, кто он. С одной стороны, как будто христианин, а с другой – нет. Но разговаривать с ним интересно. Во всяком случае, почему не продолжать знакомство?

Я собиралась поехать на Маросейку накануне дня Казанской Божией Матери ко всенощной, а перед тем решила зайти к С. Он встретил меня очень любезно, дал какую-то довольно толстую тетрадь с текстом, написанным на машинке, и начал беседовать на религиозно-философские темы. Его речи на этот раз мне не понравились, в особенности, когда он впал в какой-то агрессивный тон, говоря об апостоле Павле. Видя, что я смотрю на часы, он спросил: «Куда вы торопитесь?» – «Ко всенощной, завтра праздник». Мне показалось, что С. как-то странно улыбнулся.

Во время всенощной я молилась очень рассеянно. Мысль как-то невольно останавливалась на разговоре с С. и на писании, которое он мне дал. Вопрос о том, что мне все же надо будет обратиться к отцу Сергию, в этот вечер как-то отошел на задний план Придя после всенощной к знакомым на Покровку, я принялась за чтение полученной рукописи. Содержание ее ошеломило меня И чего тут только не было: и неоплатонизм, и индуизм, и розенкрейцерство, и еще какие-то непонятные мистические учения наряду с грубыми и пошлыми выпадами против «официального христианства», ставшего религией фарисеев с апостолом Павлом во главе В конце концов вся эта нелепая смесь приводила каким-то образом к анархизму, основоположниками которого являлись Христос (?).

Бакунин и Кропоткин. Дальше, конечно, идти было некуда. Я отшвырнула от себя рукопись и задумалась. В душе начало закипать возмущение и негодование, но не на С. и его кощунственное писание, а на самое себя. «Ах ты, умница, – думала я. – И что дернуло тебя, только что вернувшуюся из святого места добровольно и сознательно лезть в помойную яму? Ты думала только так поговорить с интересным на первый взгляд человеком, а на самом деле ты испачкала себе душу. Ведь ты сейчас находишься в зависимости от очень скверной личности, и неизвестно еще, как ты развяжешься с ней». У меня было почти физическое ощущение какой-то липкой грязи, приставшей ко всему моему внутреннему существу, от которой нужно было избавиться во что бы то ни стало. Что нужно было для этого сделать? В душе поднимался неумолимый ответ: обратиться, и притом немедленно, к отцу Сергию.

Почти не сомкнув глаз в течение ночи, я пошла на другое утро к ранней обедне на Маросейку. Оказалось, что служит отец Сергий. Я дождалась конца обедни, вышла из храма на площадку лестницы, ведущей во двор, и стала ждать отца Сергия. Он появился через некоторое время, разговаривая на ходу с какими- то женщинами, и собирался уже спуститься по лестнице во двор, чтобы идти к себе домой. Но в эту минуту я бросилась ему наперерез, и он сделал шаг назад. «Батюшка, мне необходимо с вами поговорить», – сказала я, не беря благословения. «Сегодня я не могу», – ответил он и хотел пройти мимо, но я настойчиво повторила: «Мне необходимо именно сегодня. Я приезжая». – «В таком случае зайдите ко мне домой в двенадцать часов».

Было часов девять. В моем распоряжении еще три часа. Значит, я успею вернуть рукопись С. до разговора с отцом Сергием. Я вышла на площадь Дзержинского к несуществующей сейчас церкви Гребневской иконы Божией Матери, села на груду бревен за церковью и наскоро написала записку С., в которой говорила, что мне его писание ни с какой стороны неприемлемо. Я надеялась, что С. не будет дома, но он увидел меня в окно. Я молча протянула ему рукопись. «Я так и знал, что вы мне ее вернете, – сказал он. – Конечно, не все могут вместить того, что здесь написано. Вот вы теперь, вероятно, пойдете каяться к священнику?» «Обязательно», – ответила я и вышла.

Вот я снова у Ильинских ворот, вхожу в церковный двор, подымаюсь во второй этаж небольшого белого дома. Женщина, которая мне открывает, на вопрос, можно ли увидеть отца Сергия, говорит, что он лежит. «Он сам назначил мне прийти в двенадцать часов». – «В таком случае проходите». Из передней я прошла в столовую, а оттуда – в небольшой светлый коридор. Женщина, встретившая меня, постучала в одну из дверей, спросила, можно ли войти. Получив утвердительный ответ, она впустила меня в маленькую, но светлую комнату, стены которой были выкрашены в розовый цвет. Направо у кровати у стены, увешанной иконами, среди которых точная копия иконы Владимирской Божией Матери, лежал на спине отец Сергий. Голова его была слегка запрокинута, он дышал довольно тяжело. Ворот белого подрясника был расстегнут, и видно было, что на области сердца у него холодный компресс. Я остановилась как вкопанная. «Садитесь, – сказал отец Сергий, глазами показывая на кресло у кровати ближе к изголовью. – Ну, что у вас?» Я с минуту помолчала, а потом вдруг разразилась потоком слез. Отец Сергий с удивлением, как мне казалось, посмотрел на меня и поставил какой-то вопрос, но я говорить почти не могла, а все плакала, «Ну, вот что, – сказал тогда отец Сергий. – Сегодня мы с вами разговаривать не будем. Отправляйтесь домой, успокойтесь, а приходите ко мне послезавтра, в субботу, за час до всенощной. Да и для меня это лучше, так как сейчас я должен ехать на кладбище». Я вышла и подумала: «Вероятно, это очень хороший священник. Вот он чувствует себя плохо, а все-таки принял меня, да еще на кладбище собирается. Может быть, и лучше, что у меня не вышло с ним никакого разговора сегодня. К субботе я обдумаю все, что хочу ему сказать».

Не помню, осталась ли я до субботы в Москве или отправилась в Болшево. Знаю только, что около пяти часов в субботу я явилась к отцу Сергию снова на дом. На этот раз открывшая мне женщина сказала, что отец Сергий велел мне идти в церковь и ждать его на клиросе, около придела. Я вошла в храм. Он был пуст, только несколько сестер приготовляли его ко всенощной. Я встала около клироса перед иконой Феодоровской Божией Матери. Через несколько минут из северных дверей главного алтаря вышел отец Сергий и пригласил меня на клирос. Он встал у аналоя, готовый выслушать меня. Я начала говорить быстро и бессвязно. Что я говорила, я не совсем помню. Вероятно, это касалось главным образом моего последнего происшествия с С., а может быть, и каких-нибудь других вопросов. Знаю только, что я ничего не говорила ему о моей поездке в Оптину и о том, что не по своей воле пришла к нему. Отец Сергий слушал меня молча, не прерывая. Я все время стояла перед ним, опустив голову. Вдруг у меня появилось ощущение, что отец Сергий пристально смотрит на меня. Я подняла голову, тоже взглянула на него и обмерла. Он стоял передо мною, выпрямившись во весь рост.

Его большие глаза казались почерневшими от гнева. Взгляд этих глаз пронизывал меня насквозь. Я чувствовала, что мне от него никуда не скрыться. «Как на Страшном суде», – мелькнуло в голове. Отец Сергий таким образом смотрел на меня несколько мгновений и наконец произнес низким грозным голосом: «Да молитесь ли вы когда-нибудь?» И я сразу почувствовала, что по-настоящему я как будто никогда и не молилась. «Нет», – еле слышно пролепетала я. «Ну, поэтому у вас все так и выходит». И не меняя тона, отец Сергий начал обличать меня в моих основных грехах. Что он говорил, я тоже совершенно не помню. Знаю только, что никто еще ни до, ни после него не говорил мне столь горьких истин. Я горела, как в огне, и готова была провалиться сквозь землю. Отец Сергий вдруг оборвал свое обличение и сказал: «Теперь идите, сейчас начнется всенощная». «Можно мне еще раз прийти к вам?» – робко спросила я. – «Я сейчас уезжаю в отпуск на три недели». – «А могу ли я прийти, когда вы вернетесь?» – «Можете», – как-то небрежно сказал он и, не благословив, ушел в алтарь.

После всенощной я вышла в каком-то странном состоянии. Конечно, мне было больно и стыдно. Самолюбие мое было уязвлено страшно. Но в глубине души я чувствовала, что мне так и надо и что иного обращения я не заслуживала. Теперь я решила проводить остаток моего отпуска в Болшеве, так как соседки по комнате начали иронизировать над моими постоянными поездками в Москву. По истечении срока путевки я переехала в Москву на Покровку, продолжала изучать памятники древнерусского искусства и ходить на Маросейку. Отца Сергия все еще не было. Он появился накануне Первого Спаса. Когда после выноса креста я подошла под благословение, он посмотрел на меня удивленными глазами и полуулыбаясь спросил: «Как, вы все-таки опять пришли?» «Опять пришла», – ответила я, смело взглянув ему в глаза, которые на этот раз были не грозные, а скорее ласковые. «Удивительно», – сказал он и покачал головой. А мне на душе стало легко и весело.

Срок моего пребывания в Москве подходил я концу. Накануне Преображения я была после обедни у отца Сергия на квартире. Опять застала его лежащим. В руках его была газета, и он часто заглядывал в нее во время беседы со мною и слушал меня как-то небрежно. Я сказала ему, что скоро уезжаю в Ленинград и хотела бы поисповедоваться у него и причаститься на Преображение. Он сказал, что поисповедует меня в храме после всенощной, и углубился в газету. (Впоследствии я узнала, что в этом номере была Декларация митрополита Сергия.)

Моя первая исповедь у отца Сергия была краткой и не произвела на меня впечатления. Он все время молчал и как-то рассеянно слушал. «Исповедует, как всякий обыкновенный священник, – решила я мысленно, но тут же прибавила: – Вероятно, я сама виновата, что получила мало удовлетворения». Сразу же после Преображения необходимо было уезжать в Ленинград, а как мне этого не хотелось! Перед самым отъездом я просила отца Сергия взять меня под свое духовное руководство. «Зачем это вам? – словно удивился он. – Неужели у вас в Ленинграде мало священников?» – «А я хочу к вам». Он промолчал. «Ну, хоть приехать еще раз зимою можно?» – «Можно».

После Нового 1928 года я попросила командировку в Москву и приехала туда накануне Рождественского сочельника. Остановилась на этот раз в каком-то общежитии (почему-то у моих знакомых на Покровке было неудобно), но когда я зашла к Бельгардам, с которыми познакомилась в Оптиной, они взяли с меня слово, что во время моих последующих командировок в Москву я буду останавливаться у них. Прямо с поезда я пошла на Маросейку. Отца Сергия у обедни не было. Я услышала разговоры о том, что он серьезно болен, что у него было кровоизлияние в ухо. Я, конечно, очень опечалилась. Обедня в навечерие Рождества Христова прошла без отца Сергия, но во время всенощной он как будто вышел на полиелей, точно не помню. В самый день праздника он служил раннюю литургию, и как только кончил, заспешил домой. Народ стал тесниться, стремясь подойти под благословение. Несколько братьев, охраняя отца Сергия, сдерживали толпу. Я, успевшая облюбовать себе место в приделе около Распятия, отошла в сторону, чтобы не быть на дороге отца Сергия. Вдруг слышу: «Вот кого мне надо». Передо мною – отец Сергий, страшно бледный, совсем больной. «Через полчаса зайдите ко мне наверх».

Когда я пришла, он уже лежал и сказал, что трое членов братства собираются на некоторое время в Ленинград, спросил, не могу ли я оказать им содействие при осмотре достопримечательностей. «Зайдете еще ко мне перед отъездом», – прибавил он.

Не помню, служил ли отец Сергий последующие дни. Поисповедоваться мне у него не удалось. У меня к отцу Сергию были вопросы, так как перед самым моим отъездом из Ленинграда начались в тамошних церквах недоумения и колебания по поводу последнего Декрета митрополита Сергия. Когда я пришла к отцу Сергию перед самым отъездом в Ленинград, он не дал мне ответа на мои вопросы, сказав, что надо еще выяснить многое. Он попросил меня зайти в Ленинграде к отцу Ф. А. и передать ему от него письмо. Отцу Сергию хотелось знать ориентацию ленинградского духовенства. «Я только немного знаю жену отца Ф. А., а его совсем не знаю». – «Скажите, что вы моя духовная дочь и что я вас прислал». Я была очень обрадована этими словами, словно получила какие-то права духовного гражданства. Я не чувствовала больше одиночества, так как отец Сергий старался меня поддерживать. Если кто-нибудь из братства ехал в Ленинград, он обычно направлял их ко мне. Это случалось, конечно, не часто, но все же я могла входить в общение с членами братства, а также изредка писать отцу Сергию о своих духовных нуждах.

До лета 1928 года я не имела возможности попасть в Москву. Летом опять были командировки в Московскую и Владимирскую области. Свой последующий за командировками отпуск я решила провести в самой Москве, чтобы бывать как можно чаще на Маросейке, жадно наблюдая за тем, что там происходило. О моих наблюдениях скажу ниже, пока продолжаю мое повествование в хронологическом порядке.

В одну из командировок предыдущих годов я встретила в Москве человека, к которому прониклась серьезным и глубоким чувством. Я очень быстро осознала, что из этого чувства по не зависящим от меня обстоятельствам ничего выйти не может. Исповедуясь у отца Сергия еще в первый раз, я сообщила ему кратко, просто как факт, что люблю, и спросила, плохо это или нет. «Не зная всех подробностей, ничего сказать не могу», – ответил он. Но о подробностях я ему говорить не хотела, а он не стал про них спрашивать. Всю зиму 1928 года я не могла побороть свое чувство, а продолжала лелеять его, вследствие чего, конечно, издергала и истощила свою душу. Но, уезжая из Москвы в конце лета того же года, я решила в прощальном разговоре с отцом Сергием, происходившем в храме, сказать ему о том, что, сознавая бесплодность своих мечтаний, я все же не могу с ними расстаться. «Всякие мечтания надо оставить, – серьезно произнес отец Сергий, – а не то ваша душа расплывется в какой-то кисель, и собрать вы ее не сможете. Но освободиться от этих мечтаний трудно». «Я постараюсь, – сказала я, сама не своя, – только прошу вас мне помочь». «Хорошо, я помолюсь», – ответил отец Сергий.

Я сошла с клироса с ощущением сильнейшей физической боли. Казалось, внутри меня все разрывается. Я пошла в раздевалку и всем телом оперлась на перекладину вешалки, словно боясь, как бы боль не вырвалась наружу. Это продолжалось несколько мгновений. Потом я вдруг почувствовала, что боль начинает затихать, спокойствие и умиротворение воцаряются в душе. Постояв немного и помолившись, я поехала на вокзал. Со мной совершилось какое-то чудо: всякое чувство любви вышло из моей души. Я несколько раз в течение осени и зимы, проводимых в Ленинграде, пыталась вызвать его снова, как обычно двигают каким-нибудь членом тела, когда хотят удостовериться, что этот член действительно больше не болит, но никаких эмоций в душе не возникало. Сказать, что я справилась с собою собственными силами, было нельзя, потому что никакой борьбы со страстью в моей душе не возникало. Было бы вполне естественно, когда я пыталась вызывать угасшее чувство, чтобы оно снова охватило меня, если бы я была предоставлена самой себе. Поэтому полное и быстрое исцеление от душевного недуга можно считать происшедшим исключительно по молитве отца Сергия.

Приехав в Москву в начале 1929 года на Рождество, я сказала отцу Сергию, что он меня избавил от чувства, которое балластом лежало на душе, и попросила разрешения навестить моего знакомого, так как он и его родственники, узнав, что я в Москве, могут удивиться, что я не захожу к ним, и даже обидеться на это. Кроме того, мне хотелось удостовериться, насколько прочно мое выздоровление. Я думала, что отец Сергий не разрешит, но он спокойно сказал: «Что ж, пойдите». Я увиделась с любимым еще так недавно человеком, проговорила с ним дружески целый вечер, не ощущая при этом ни малейшего чувства любви. На другой день я заявила об этом отцу Сергию. Он одобрительно улыбнулся. Правда, в день моего отъезда, когда он повел меня к себе, чтобы дать для прочтения сборник своих проповедей (он тогда мне не сказал, что эти проповеди его), он вдруг остановился на площадке перед своей квартирой, очень строго посмотрел на меня и сказал: «Вы только для виду говорите, что приезжаете в Москву для Маросейки, на самом деле вы приезжаете для того, чтобы повидаться с любимых: человеком». «Как вы можете так говорить, неужели же вы мне не верите?» – в отчаянии крикнула я и хотела тут же бежать вниз по лестнице, но отец Сергий быстро остановил меня, посмотрел ласково и сказал: «Да нет же, верю, верю. Я это только так. Какая вы право». И я сразу успокоилась.

Этот 1929 год был для меня каким-то особенным. После Рождества мне удалось попасть еще в Москву на Благовещение, которое в этом году совпадало с выносом Креста. Я присутствовала на всенощной и слышала проповедь отца Сергия, в которой он говорил, что Матерь Божия, отвечая архангелу словами «буди Мне по глаголу Твоему» (см.: Лк. 1:38), добровольно и безропотно восприняла Голгофский крест. На следующий день вечером отец Сергий говорил об осуждении и злоречии и приводил пример послушника, который оказался мудрее своего старца тем, что не только не передавал пустыннику оскорбительных слов старца, а наоборот, искажал их в благоприятном для пустынника смысле.

По возвращении из Москвы я почти сразу начала хлопотать о командировке в Москву на Страстной неделе, так что в Вербную субботу была опять на Маросейке. Как-то совсем по-новому я воспринимала там службы Страстной седмицы. В Страстную Среду отец Сергий объявил, что начнет исповедовать днем до повечерия. Я еще раньше просила у отца Сергия разрешения причаститься в Великую Субботу и поэтому должна была исповедоваться в Великую Пятницу, но вместо того чтобы уйти после обедни домой до вечера, я осталась в храме. Вдруг неожиданно для самой себя стала в очередь на исповедь. «Ведь вы, кажется, собирались исповедоваться в пятницу?» – спросил меня отец Сергий, когда я взошла на клирос. «Мне нужно сейчас», – сказала я, совершенно не думая о том, что я зря отнимаю время у отца Сергия, когда столько народа ждет его, и что с моей стороны это страшная неделикатность, граничащая с нахальством.

Я начала исповедоваться так, как не исповедовалась еще никогда. Передо мною вдруг необыкновенно ярко встали все мои грехи, соделанные за всю мою жизнь. Казалось, что в душе вскрылся какой-то огромный нарыв и из него ручьями течет гной. За одним грехом беспрерывно показывался другой. Я словно надавливала на свою душу, чтобы облегчить ее. То, что казалось мне не стоящим внимания пустяком, в данную минуту оформлялось как совершенно определенный грех, от которого нужно было избавиться во что бы то ни стало, и именно сейчас, сию минуту. Отец Сергий слушал все время молча и потом проникновенно сказал: «Слава Богу, что Он дал вам возможность покаяться в грехах всей вашей жизни».

Никогда не забыть мне служб конца Страстной седмицы, в особенности утрени и литургии Великой Субботы. С последним трамваем я приехала с Марусей Бельгард на Маросейку и в молитвенной тишине вместе с некоторыми сестрами ожидала погребения Спасителя. Отец Сергий говорил перед Плащаницею: «Ныне Богочеловек нуждается в нашем участии, в нашей любви, как нуждается в этом в свое время каждый человек. Он, пришедший в мир, чтобы послужить нам, отдавший душу свою за избавление многих, претерпевший ради нас оскорбления и заушения, предание и оставление всеми и позорную смерть, требует теперь нашей помощи, нашего участия в Его погребении» (цитирую по записи). Затем отец Сергий говорил, что здесь, у гроба Господня, мы должны покаяться и просить прощения и исцеления души, а иначе мы не сможем почувствовать и радости воскресения. Причащалась я не только за литургией Страстной Субботы, но и Светлого праздника.

Мне трудно описать эти дни. Помню, что я была поражена за пасхальной обедней тем, как отец Сергий читал Евангелие по-гречески. Необычным казалось, что он произносил слова не по-новогречески, как обычно они произносятся за богослужением, а по-древнегречески, с соблюдением всех правил классического произношения и интонации, отчего евангельский текст звучал необыкновенно красиво. Когда я прощалась с отцом Сергием на следующий день перед вечерней, я посмела выразить ему мое восхищение (это случалось со мной по отношению к нему довольно редко). Он засмеялся и передразнил меня: «Ну уж будто так замечательно».

Помню также, что после пасхальной обедни, подходя ко кресту, на вопрос отца Сергия: «Как вы себя у нас чувствуете?» – я неожиданно для самой себя сказала: «Первая и последняя Пасха!» Я никак не думала тогда, что мои слова могут сбыться.

Уезжать мне на этот раз пришлось в первый день Пасхи, сразу после вечерни, так как поезд отходил довольно рано. Как сейчас, помню узкий двор, весь заполненный белыми косынками, – это сестры ждали отца Сергия, чтобы вместе с ним в нижнем храме провести вечер Светлого праздника. Какие они счастливые! Только я одна недостойна принять участие в ликовании этой большой семьи. Я отправилась на вокзал с грустным чувством, которое вскоре прошло – уж очень велика была милость Божия, которую я получила.

Я вернулась в Ленинград 6 мая (Пасха в том году была поздняя), и чуть ли не на другой день мне в Академии предложили на необычайно льготных условиях путевку в один из санаториев Крыма или Кавказа на пять недель, причем местком прямо упрашивал поехать. В это время года желающих не было, путевки могли пропасть. Я решила отправиться в Кисловодск – посмотреть Кавказ. В вузе, где я преподавала, меня отпустили до конца июня, и я снова выехала в Москву. Оказалось, что поезд будет три часа стоять в Москве, и я решила, конечно, съездить на Маросейку. Это было воскресенье, поздняя обедня только что началась. Отец Сергий вышел на клирос, где он обычно исповедовал и принимал, и я подошла к нему вне очереди как приезжая. Он очень приветствовал мою поездку в Кисловодск, дал мне даже поручение к местному священнику и сказал: «А на дорогу следует причаститься». (Я, словно ожидая этого предложения, еще в вагоне, сидя на изолированном месте, вынула из портфеля канонник и прочитала правила.) Я отстояла всю обедню, причастилась, прослушала благодарственные молитвы и спокойно отправилась на вокзал. «Приезжайте к нам на Троицу», – сказал отец Сергий, отпуская меня.

В Кисловодске я попала в прекрасный санаторий ЦЕКУБУ в комнату на двоих с очень милой женщиной, так что было вполне спокойно. Кисловодск сам мне не понравился: дальние прогулки в горы оказались для меня вредны, и я больше сидела в одиночестве на террасе, примыкавшей к нашей комнате. Хотя я еще в памятную среду на Страстной неделе до дна вычистила свою душу, но у меня появилось много вопросов относительно некоторых обстоятельств моей жизни, в которых я сама не могла разобраться, – греховны ли они или нет. Я знала, что на Троицу всякие разговоры, конечно, будут невозможны, а больше трех дней не смогла бы пробыть в Москве, почему и решила изложить все мучащие меня вопросы письменно.

Приехав в Москву накануне Троицы в субботу утром, я вручила отцу Сергию мое писание, извиняясь, что, несмотря на желание быть краткой, оно вышло очень длинным, Когда я на другой день во время часов пришла на исповедь, отец Сергий двумя словами снял с моей души все, что тяготило ее. Он как бы прочел в моем письме не только те вопросы, которые я ему ставила, но даже и те, которые я решила не ставить. Не больше 5–10 минут пробыла я у него на клиросе, а вышла в полном удовлетворении.

С 1 июля начались мои обычные командировки, а затем отпуск, который я опять провела в Москве на Маросейке. За несколько дней до отъезда в Ленинград мне пришлось увидеться с одним известным архитектором, реставратором памятников московской старины, который с болью в сердце сказал, что в ближайшее время должны взорвать Чудов и Воскресенский монастыри. «Ведь собор Чуда Архистратига Михаила – памятник начала XVI века, совершенно не изученный. Его нужно было бы тщательно обмерить, а в Москве сейчас некому. Что ваша Академия смотрит?» – с досадой добавил он. У меня вдруг мелькнула в голове блестящая идея. «А хотите, я постараюсь устроить выезд в Москву научных сотрудников разряда древнерусской архитектуры?» – «Буду вам очень благодарен».

В ночь после службы погребения Божией Матери я поспешила в Ленинград и провела в Академии агитацию за необходимость изучения исторического памятника, которому в ближайшее время грозила гибель. Перед отъездом в Москву одной из сотрудниц разряда русской архитектуры для обмеров Чудового собора я ей сказала: «Я вам устроила интересную командировку, теперь вы должны под тем или иным предлогом вызвать меня в Москву, хотя помощь моя вам в деле обмеров может быть лишь фиктивной». Действительно, через три дня я получила от нее вызов, обеспечивающий мне доступ на территорию Кремля. Конечно, прежде чем идти туда, я отправилась на Маросейку.

В Москве я провела несколько дней: днем пропадала в Кремле, а утром и вечером, конечно, – на Маросейке. В день моего отъезда отец Сергий служил всенощную (вероятно, это была пятница). Я решила, что могу проститься с ним после всенощной, но почему-то она началась позднее обыкновенного, очень затянулась, и я во время канона начала уже нервничать, что придется уехать без благословения. Запели «Величит душа моя Господа». Чувствую, что необходимо уходить, а уйти обидно. Отец Сергий совершает каждение. Он идет по переполненному храму, останавливается на минуту передо мной, перекладывает кадило из правой руки в левую, осеняет меня широким благословением и говорит: «Ну, теперь поезжайте с Богом».

Избалованная необычайно частыми поездками в Москву, я тщательно изыскивала предлоги поскорее попасть туда, как вдруг в начале зимы была поражена страшным известием: отца Сергия арестовали и через некоторое время выслали на три года в глухой городишко Вологодской области. Я думала, что для меня иссякнет всякий источник духовной жизни, тогда как на самом деле он должен был забить в другом месте, и столь же необычайным и чудесным образом.

* * *

Хотя из первых же страниц повествования о моем приходе на Маросейку к отцу Сергию видно, какие впечатления произвели на меня как храм, так и его настоятель, мне все же хочется подвести итог тому, что было мною пережито на Маросейке за 1927–1929 годы.

То, что я собираюсь говорить об отце Сергие, будет носить односторонний характер. Ведь все, кто пишет свои воспоминания о нем, видели его, так сказать, под двумя аспектами, то есть как личного духовника и как руководителя большого братства. Оба эти аспекта в воспоминаниях членов братства тесно слиты в один целостный образ. Члены братства могут подробно рассказать об огромной работе, проведенной отцом Сергием для поддержания и укрепления дела, завещанного ему отцом Алексием, о тщательном и систематическом воспитании, которое он давал как отдельным членам братства, так и всем им в совокупности. Но несмотря на то что в храме я бывала только урывками, все виданное и слышанное мною не может изгладиться из моей памяти. Поэтому я считаю себя вправе сказать о моих впечатлениях хотя бы несколько слов.

Прежде всего поражало обилие молящихся, причем чувствовалось, что это не случайная публика, а постоянные прихожане. Порядок был полный: не слышно пустой болтовни, никто суетливо не ходил взад и вперед по храму, не было мальчиков, бегающих из алтаря и в алтарь. Туда вообще входили лишь дежурные братья. Заранее выстраивалась очередь к отцу Сергию на исповедь, и эту очередь регулировали специально приставленные сестры. Вся атмосфера храма была молитвенно сосредоточенной. Служба была полная, уставная, насколько это возможно в приходской церкви. Пели два мощных, прекрасно спевшихся хора, причем в смысле состава голосов не чувствовалось разницы между правым и левым клиросами. Когда служил отец Сергий, пели с каким-то особым подъемом. Сначала, как я говорила, мне показалось, что отец Сергий слишком тянет. Затем это впечатление как-то сгладилось, и я почувствовала в его манере давать возгласы большую музыкальность и напевность. Служил отец Сергий очень просто, без всякой нарочитости, а получалось очень торжественно и благолепно. Проповедей его я слышала немного, но они были кратки, доходчивы, полны содержания. Основная их мысль была выражена четко. Говорил он очень образно, горячо, с увлечением, но без всякого ложного пафоса.

Мое внимание всегда привлекали взаимоотношения между пастырем и паствою. Я заметила, что обычно одни священники были для немногих избранных душ, другие же – для массы. Одни работали, если можно так выразиться, вглубь, а другие – вширь. У отца Сергия было гармоническое совмещение той и другой деятельности. Он как-то раз сказал мне: «У меня к людям бывают самые разнообразные отношения: одни обращаются ко мне постоянно, другие же только раз, случайно по-исповедавшись у меня, но все же я вошел с последними в какое-то общение и чувствую ответственность за их души». В отце Сергии поражало отношение к соприкасающимся с ним людьми: пришедшие в «единонадесятый час» получали от него столько же, как и понесшие тяготу дне и вар. Внешне не было различия между членами братства и просто прихожанами – первые не занимали относительно вторых какого-нибудь привилегированного положения, даже в храме они не стояли на каких-нибудь определенных местах.

По окончании литургии или молебна, когда отец Сергий давал крест, я подходила одна из последних. Стоя в стороне, наблюдала, как народ идет к нему. Многим он говорил что-нибудь приятное или радостное для них, и они отходили со счастливым выражением лица. Другим он строго выговаривал, иногда даже резким тоном, и они удалялись опечаленными, так что становилось их жаль. Но будь он ласков или строг, все равно в нем чувствовался отец огромной, тесно сплоченной семьи. К членам братства у него проявлялась какая-то нежная любовь и заботливость.

Однажды летом 1929 года я зашла к нему наверх утром, как договорились с ним заранее. «Можете ли вы оказать мне услугу? – спросил он. – На днях день рождения одной из наших, и мне хочется доставить ей удовольствие – взять ей билет на „Вишневый сад” у Станиславского, но мне самому неудобно». «Я охотно это сделаю, – ответила я. – Объясните только, где находится театр». – «А я провожу вас. В Москве вас никто не знает, а потому я вас моим внешним видом скомпрометировать не могу». И мы пошли вместе. Доведя меня до театральных касс, он отошел в сторону и ждал. Я купила два хороших билета и вручила их отцу Сергию. Он был очень доволен, что сможет доставить удовольствие своей духовной дочери.

Говоря о моем отношении к отцу Сергию как к духовному́ отцу, я считаю лучшим изменить самый способ изложения. До сих пор это было повествование о том, как это отношение складывалось в историческом плане, а сейчас мне хочется показать образ моего духовного отца, навсегда запечатлевшийся в моей душе, независимо от условий времени и пространства. Мое изложение, естественно долженствующее быть на всем протяжении динамичным. на некоторых своих этапах будет статичным. Правда, для того чтобы полнее осветить образ отца Сергия, мне придется иногда упоминать о фактах, происшедших не в Москве, а во время пребывания отца Сергия в ссылках (на что я указываю в соответствующих местах), но не думаю, чтобы это смогло нарушить изложение в целом.

Меня в Ленинграде часто спрашивали: «Что такое вы нашли в отце Сергии и его братстве? Чем он лучше наших ленинградских священников?» Одно лицо мне даже заявило: «Не могу себе представить, чтобы лейтмотивом жизни белого священника было бы покаяние». А у отца Сергия покаяние было лейтмотивом всей его жизни. Именно это и поразило меня прежде всего. О покаянии он говорил в большинстве своих проповедей. (Я слышала их мало, но читала в записи.) Он всегда подчеркивал покаянный характер православного богослужения. Раз (не помню, по какому поводу) он в моем присутствии стал говорить о песне трех отроков, которые, будучи брошенными в печь огненную, перед предстоящими им страданиями за веру в Бога, каялись прежде всего в своих грехах: «Согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом пред Тобою...» В письме, присланном братству из Кадникова к Пасхе 1930 года, отец Сергий указывал, что в службе пасхальной утрени, наряду с ликующей радостью, в словах кондака и икоса «Падшим подаяй воскресение» звучит сознание человеческой греховности. Однажды на мою просьбу написать мне что-нибудь в каноннике, он карандашом начертал следующее: «Вера наша – покаянная вера».

Покаяние – наше Таинство по преимуществу, ибо во всех Таинствах мы только получаем от Бога, в покаянии же мы сами даем Богу. «Возми бремя от мене тяжкое греховное...» (Великий покаянный канон Андрея Критского). Отец Сергий, как я об этом говорила выше, первый вызвал во мне неизведанное дотоле чувство покаяния, и это чувство в большей или меньшей степени всегда возникало у меня в его присутствии. Отношение к своим поступкам и внутреннему состоянию души как-то само собой делалось внимательнее. Никогда не появлялось в душе: «Ничего, сойдет». Бывало, что в день после причащения у меня вдруг вставало воспоминание о каком-нибудь забытом или неосознанном грехе, и я в сильном смущении заявляла об этом отцу Сергию. Он успокаивал меня, говоря, что это бывает, что душа, просветленная принятием Святых Таин, начинает замечать в себе то, чего раньше не замечала. Очень внимательный к тому, что я говорила ему о своих грехах, отец Сергий не позволял мне возмущаться ими или впадать из-за них в отчаяние. «Это признаки гордости, – говорил он. – Вы считаете себя выше всех и не допускаете мысли о том, что вы можете впасть в какой-нибудь самый обычный грех. Нужно учиться переносить сознание своей греховности со смирением». Помню, как однажды он сказал мне: «Пожалуйста, не делайте мне сцен из- за своих грехов».

В описываемое мною время многие руководители братств, подражая старцам, очень строго держали своих духовных детей, не разрешая им ни шагу ступить по своей воле, а те часто с напускным смирением играли в послушание. И про отца Сергия я тоже слышала от ленинградцев отзывы вроде: «Что у нас в Ленинграде? Вот в Москве отец Сергий развел такое старчество, какого и в Оптиной нет». Конечно, я не знаю, каким образом вел отец Сергий свое братство и до какой степени в последнем было развито послушание своему руководителю. Я могу говорить в этом отношении только о себе. Когда я однажды, впав в уныние от своих грехов, сказала отцу Сергию: «Сломайте мою волю», он мне ответил: «Что вы, ведь таким образом можно только искалечить человека духовно. Не ломать нужно волю, а бережно и осторожно направлять ее к добру». Никакого послушания отец Сергий от меня не требовал. Со мною раз произошел такой случай. Приехав в 1927 году в Кисловодск в санаторий, я сразу же с дороги вымыла голову. От особого свойства тамошней воды волосы у меня слиплись до того, что я никак не могла их расчесать. Соседка по комнате любезно предложила остричь их. Так как волосы были у меня плохие и жалеть их было нечего, я охотно согласилась. Когда же я на Троицу приехала в Москву, одна знакомая сестра спросила меня, получила ли я благословение отца Сергия на то, чтобы остричься. Я была очень удивлена этим вопросом, но все же на всякий случай решила извиниться перед оцом Сергием за то, что поступила самочинно. «Ну, постриглись, так и постриглись, – ответил он, полушутя- полусерьезно. – Но если бы спросили предварительно, греха бы не было». – «Да ведь, отец Сергий, я это сделала не из кокетства, не для того чтобы быть по моде, а по необходимости». – «Ну, тогда ничего». Я все же не совсем успокоилась и спросила: «Так я и не знаю, о чем же нужно вас спрашивать. Ведь можно дойти до того, что станешь просить разрешения, из какой материи и каким фасоном сшить платье». И получила следующий ответ: «Надо спрашивать обо всем, что так или иначе смущает душу, никакой общей нормы здесь установить нельзя. Бывают случаи, когда и вопрос с фасоне платья может иметь для человека известное значение».

Когда и каким образом появилось у меня сознание необходимости послушания отцу Сергию, я не знаю. Могу только сказать что оно пришло само собой, без какого-либо внешнего понуждения или какой-нибудь душевной ломки. Я была убеждена (или, вернее не убеждена, а всем существом чувствовала), что отец Сергий дает моей душе именно то, что ей нужно. Я инстинктивно ощущала, что все его действия в отношении меня абсолютно правильны. Хотя я и редко воспринимаю непосредственно все события, происходящие в моей жизни, а обычно пропускаю их сквозь призму критики, я ни разу не допустила мысли, что со мною следовало бы обращаться иначе, чем обращается отец Сергий. Должна сказать, что отец Сергий часто находил нужным считаться с указанной особенностью моей психики: если я спрашивала его, можно ли мне сделать то или другое, и он находил, что нет, то кратко, но обстоятельно объяснял, почему нельзя и что может произойти, если я поступлю так, как намеревалась. Из всего вышесказанного не следует делать вывода, что отец Сергий никогда не бывал со мною строг (достаточно вспомнить первый момент знакомства с ним) и что общение с ним было для меня неизменно приятным. Но я твердо знала, что эта его строгость мне на благо.

Расскажу следующий случай: отец Сергий любил и знал древнерусскую иконопись. Ему было известно, что я работаю в этой области. Он познакомил меня с Марией Николаевной [Соколовой] и показал некоторые ее работы. Однажды вечером я зашла к нему на квартиру. У него были две сестры (кто именно, точно не помню, вероятно, одна из них была Мария Николаевна). Разговор зашел об иконописи. Может быть, я слишком авторитетно выразила свое мнение по поводу какого-то памятника, но вдруг отец Сергий сказал: «Ну, что мы, москвичи, понимаем в иконах. Куда нам до ленинградских ученых» – и начал резко насмехаться надо мной. Что он говорил, я сейчас точно не помню, но только что-то весьма нелестное для моей особы. Сестры весело и благодушно смеялись, а я кусала губы и ушла при первой к тому возможности. Во мне кипели возмущение и злоба. «Как смел он поднять меня на смех, да еще перед посторонними людьми?» Я готова была топать ногами, самолюбие мое страшно страдало. Мне хотелось что-нибудь разорвать или бросить на землю. Целый вечер я не могла успокоиться, но на следующее утро ясно почувствовала, что никакой обиды мне отец Сергий причинить не хотел, а поступил он так со мной потому, что мне это было полезно. Но я также почувствовала, что я обязана сказать ему о моем вчерашнем настроении и попросить у него прощения. Я пошла на Маросейку. Не без внутренней борьбы поднялась на клирос и поклонилась земно отцу Сергию. «За что это?» – спросил он. «За вчерашнее». «А, вот как! Что, гордости много?» – спросил он. «Много», – прошептала я. «Ну, хорошо еще, что сознаете», – и слегка улыбнулся.

Но однажды, когда я провинилась, отец Сергий, будучи в то время в очень нервном состоянии духа, сказал мне нечто весьма обидное и по существу несправедливое, так как если я и согрешила, то лишь потому, что была введена в заблуждение. Конечно, выговор был мною заслужен, но в данном случае и тон, и самые слова превышали, по моему мнению, размер греха. Я никак не могла переварить услышанного от отца Сергия и через некоторое время наконец сказала ему, что он меня сильно обидел. «Каким образом?» – спросил отец Сергий. Я повторила ему его же слова. «Неужели я так сказал? В таком случае простите меня» – и он низко поклонился мне. По тону его голоса было слышно, что его резкость по отношению ко мне ему неприятна. А у меня обиду как рукой сняло, и на смену ей появилось чувство глубокого умиления перед этой великой душой.

Ничего невыполнимого или особо трудного отец Сергий от меня не требовал. Узнав, что у меня очень большая нагрузка, как педагогическая, так и научная, он подробно говорил со мной, как нужно распределять свое время, о необходимости устраивать себе ежедневно «мертвый час». Кроме положенных утренних и вечерних молитв никакого особого правила он мне не давал, но рекомендовал ежедневно прочитывать по главе Евангелия, именно ту, которую в данный день читали все члены братства (так что я себе составила расписание евангельских чтений). К выполнению же правила он относился строго: «Если вы себя чувствуете очень усталой, когда ложитесь спать, лучше читайте вечерние молитвы не перед самым отходом ко сну, а несколько раньше, пока глаза еще не слипаются».

Отец Сергий, говоря со мною о моих внутренних делах, часто подкреплял свои слова ссылками на какой-нибудь духовный авторитет, но вообще мне всегда казалось, что говорит он не от себя. Однажды я спросила его, могу ли я молиться за руководителя того братства, в котором я была до 1922 года. (Руководитель этот, как я уже говорила, стал во главе обновленческого движения.) «Нет, – быстро довольно резко ответил отец Сергий. – Зачем это вам?» – «Но ведь именно он, а никто другой, привел меня к Церкви». Взор отца Сергия стал очень сосредоточенным. «Подождите», – сказал он. Я удивленно посмотрела на него. Он сидел на своем обычном месте, на клиросе, у аналоя, низко опустив голову, и молчал. Я поняла, что он молится. Затем, подняв голову, он медленно, как бы задумчиво, произнес: «Можете молиться, только не за литургией». Мне показалось, что отец Сергий нашел этот вопрос очень серьезным и, не желая самолично разрешить его, устремился на мгновение в горний мир, чтобы просить разрешения у Всевышнего.

Отец Сергий выслушивал меня очень внимательно, не прерывая, и затем отвечал кратко, точно, исчерпывающе. Мне всегда казалось, что к словам отца Сергия ничего нельзя прибавить или убавить. Помню, что меня очень мучил вопрос, могу ли я как верующий человек, заниматься преподаванием в школе и в вузе. Я подробно изложила отцу Сергию свои по этому поводу соображения. «Пока вас не заставляют вставлять в ваш лексикон безбожные слова и выражения – можете». И этот краткий ответ отца Сергия стал для меня нормой, определяющей мое отношение к окружающей обстановке.

Отец Сергий был широко образованным человеком в области как богословских, так и гуманитарных наук, и по целому ряду вопросов от него нередко можно было услышать очень глубокие и оригинальные замечания. Но вообще «интересных» разговоров с отцом Сергием на богословские или философские темы я никогда не вела, потому что это было для меня не нужно. Раз как-то летом я решила пересмотреть все свое религиозно-философское мировоззрение и для этого спросить кое о чем отца Сергия, который здесь, в Кадникове, был менее загружен, чем в Москве. Помню, однажды начала говорить ему о том, каким образом религиозно настроенный интеллигент должен согласовывать Библию с наукой. Отец Сергий сначала слушал меня, а потом спросил: «А можете ли вы точно сказать, что сотворил Бог в каждый день седмицы?» Я замолчала, поняв, что для меня этот вопрос является праздным. Без сомнения, если бы к отцу Сергию обратился какой-либо неверующий или колеблющийся в вере человек, для которого вопрос согласования веры и науки явился капитальным в смысле приятия или неприятия христианского вероучения, он сумел бы исчерпывающе ему это разъяснить. А для моего личного внутреннего отношения к христианству вопрос согласования веры и науки не имел никакого практического значения. И мне стало стыдно, что я собиралась у отца Сергия отнять напрасно много времени.

Обычно отец Сергий выслушивал меня очень внимательно до конца. Как-то раз, говоря о своих нуждах, я остановилась и сказала: «Ну, это не важно, не буду вас задерживать». «Как это не важно? – спросил отец Сергий. – Если человек о чем-нибудь спрашивает, значит, считает это для себя важным. Говорите». Но иногда на мой вопрос он или молчал, или же произносил что-либо малозначащее. Это было в тех случаях, когда, вопрошая его, я либо лукавила, либо говорила о нестоящих вещах. Он несколько раз говорил, что по отношению ко всем людям надо стараться хранить чистую совесть, а в особенности по отношению к своему духовнику.

Не допускал отец Сергий осуждения и пересудов. Как-то раз в Ленинграде у меня был разговор с одним всеми уважаемым духовным лицом относительно его духовной дочери, очень меня поразивший и смутивший. Приехав к отцу Сергию в Кадников и гуляя с ним по окружавшим город полям, покрытым колосившейся рожью, я подробно передала ему смутивший меня разговор и спросила его: «Неужели и вы могли бы так поступить?» Отец Сергий сразу остановился, очень строго посмотрел на меня и произнес: «Вы, гражданка, наверное, хотите, чтобы я вам помог осуждать N? Этого не будет. Извольте идти домой». И быстрыми шагами пошел от меня прочь. Я некоторое время стояла как вкопанная, потом медленно отправилась восвояси. Конечно, резкий тон отца Сергия не мог быть мне приятен. Огорчило и то, что я прервала дорогую для меня прогулку, но вместе с тем я испытывала и удовлетворение: отец Сергий был задет моим рассказом за живое, и я знала, что он «так бы не поступил». Почти тридцать лет прошло со дня этого разговора, но я до сих пор помню его во всех подробностях и не могу надивиться мудрости, заключенной в словах отца Сергия. Невольно напрашивается сравнение со словами Христа, обращенными к фарисеям: Кто без греха, первый бросъ на нее камень.

Хотя разговоров на богословские темы я с отцом Сергием не вела, но все же часто приходилось задавать ему вопросы о состоянии правления Церкви и о позиции отца Сергия в отношении ее. Здесь не место говорить о взглядах отца Сергия на церковные дела. Скажу только, что несмотря на удаление его от правящей Церкви он высказывал по отношению к ее членам большую терпимость и не разрешал своим духовным детям каких-либо выпадов против нее.

По дороге в ссылку из Москвы в Кадников отец Сергий должен был сделать остановку в Вологде. Там он почему-то ночевал у епископа И., проживавшего в то время в Вологде и не разделявшего взглядов отца Сергия на церковные дела. Епископа И. я немного знала по Ленинграду, а потому меня просили, чтобы я, когда поеду к отцу Сергию в Кадников и остановлюсь между поездами в Вологде, зашла к епископу И. Я отказала лишь потому, что не знала, как на это посмотрит отец Сергий. Приехав в Кадников, я сказала об этом отцу Сергию. «Напрасно не зашли. Нужно было навестить, раз вас об этом просили. И теперь подумают, что я какой-нибудь держиморда», –добавил он, смеясь.

Лучше всего его терпимость выразилась в том, что он разрешил мне исповедоваться у архимандрита Варлаама. На этом эпизоде моей жизни следует остановиться, потому что с благословения отца Сергия я оказалась в духовном общении (хотя и весьма кратковременным) с личностью, произведшей на меня неизгладимое впечатление. Я не помню, когда я познакомилась с архимандритоу Варлаамом. Знакомство это, сперва мимолетное, стало более прочным, с тех пор как я осенью 1928 года переехала в квартиру, где нередко бывал архимандрит Варлаам. Я попросила его отслужить молебен на новоселье, и с тех пор он почти каждый раз, когда бывал у моих хозяев, заходил на короткое время ко мне. Говорили мы главным образом о различных книгах, иногда обменивались ими. Незаметным образом у меня появилось какое-то доверие к нему. В разговорах с монахами я всегда чувствовала себя очень стесненной: мне казалось, что я говорю и делаю не то, что подобает, а с архимандритом Варлаамом было очень просто и легко.

В январе 1930 года, когда отец Сергий был уже в Кадникове, я поехала в Москву, чтобы побывать на Маросейке в его духовной семье. Оттуда я отправила отцу Сергию письмо, в котором писала, что мне в данное время совершенно не к кому обращаться (я тогда еще и не предполагала, что у меня может наладиться непосредственная связь с отцом Сергием). В Ленинграде существует сейчас только одна непоминающая церковь (кроме греческой) – это храм Спаса на Водах, но что мне очень трудно пойти к совершенно незнакомому священнику. «Единственно к кому бы я могла обратиться, так это к архимандриту Варлааму, но он стоит на иных позициях, чем Вы», – прибавила я в конце письма. У меня и в мыслях не было делать какой-либо запрос о возможности духовного общения с архимандритом Варлаамом, а была просто информация о состояния моей души. Письмо это было послано с оказией из Москвы, и я не ожидала на него ответа, так как никто из москвичей не собирался в Ленинград. Каково же было мое удивление, когда через два ила три дня по возвращении из Москвы я получила от отца Сергия по почте краткую записку, в которой между прочим стояло: «Можете исп. у арх. В. прич. в хр. Сп. на В.». (Как сейчас, вижу эти сокращенные слова.)

Я не сразу сообщила об этом архимандриту Варлааму, так как не знала, в какой форме это сделать. Ведь он же видное духовное лицо, вполне естественно, что он мне с возмущением откажет. Перед Великим постом я наконец набралась храбрости и, когда архимандрит Варлаам зашел ко мне, сказала ему, что мне хотелось бы у него исповедоваться, что отец Сергий разрешил мне просить его об этом, но причащаться велел в храме Спаса на Водах. «Мне не совсем понятно, почему можно исповедоваться у одного, а причащаться следует у другого, – просто и спокойно ответил архимандрит Варлаам. – Но если отец Сергий находит это нужным, я буду вас исповедовать, когда вы захотите». Мне оставалось только преклониться перед этим великим смирением. И вот в течение почти двух зим я исповедовалась у архимандрита Варлаама, а на следующий день ехала к обедне в храм Спаса на Водах и заявляла тамошнему священнику (довольно суровому старику, бывшему морскому офицеру, оставшемуся в живых после Цусимы), что я накануне исповедовалась у архимандрита Варлаама, а сегодня прошу разрешения причаститься у него, поступая по велению моего духовного отца Сергия.

Не буду описывать моего общения с архимандритом Вар- лаамом как заместителем отца Сергия. Для меня он не был случайным священником, перед которым я по необходимости должна была исповедовать свои грехи. Нет, я сразу почувствовала, что передо мною очень большая духовная величина. Несмотря на то что отец Сергий и архимандрит Варлаам по своей духовной природе, казалось, совсем не были похожи друг на друга, я не чувствовала в том, что они мне говорили, какого-нибудь разнобоя. У меня было чувство, будто архимандрит Варлаам сговорился с отцом Сергием насчет обращения со мною и что отец Сергий вполне одобряет его линию поведения по отношению ко мне и даже тронут ею. Когда я в Кадникове рассказывала отцу Сергию про архимандрита Варлаама, он слушал с большим вниманием и всегда посылал ему привет.

Однажды пошли упорные слухи, что архимандрит Варлаам будет епископом. Отец Сергий очень заволновался, говоря, что в такое время нельзя принимать епископского сана, что можно таким образом взять на душу большой грех. «Пойдите к отцу Варлааму, бросьтесь ему в ноги от меня и умоляйте отклонить предложение, если оно будет ему сделано». Но архимандриту Варлааму не пришлось стать епископом, так как в феврале 1932 года он был арестован, и больше я его не видела. Из концлагеря я получила от него по рукам два или три письма. В одном из них он так незаслуженно ласково отзывался обо мне, что я смутилась и показала письмо отцу Сергию. «Эти слова показывают только, до чего хорош отец Варлаам, а в вас нет ничего из того, о чем он говорит», – сурово произнес отец Сергий.

* * *

Продолжаю мое повествование в историческом плане. В тот год, когда отца Сергия выслали в Кадников, меня неожиданно сократили в Академии истории материальной культуры под предлогом реорганизации разрядов, и мои командировки в Москву прекратились. Так подробно я останавливалась на них не потому, что они представлялись мне интересными сами по себе, но лишь потому, что я ясно вижу в них несомненное действие Промысла Божия по отношению ко мне. Сначала эти командировки были довольно редки – раза два в год, а в последний, 1929 год, я ездила в Москву почти каждый месяц. Очевидно, нужно было, чтобы я постепенно привыкала к отцу Сергию и теснее соприкасалась с его храмом, в котором я в 1929 году провела всю Страстную седмицу и столько великих праздников.

В том, что мне пришлось выбыть из числа сотрудников Академии истории материальной культуры, я тоже вижу волю Божию. Очевидно, я почему-то должна была прекратить свои интересные занятия византийским и древнерусским искусствами и всецело переключиться на преподавание иностранных языков в ленинградских вузах.

Весной 1930 года я получила по почте от отца Сергия довольно длинное письмо, в котором он писал, что в Ленинграде с недавних пор живет 16-летняя дочь одного кадниковского священника, Галя Б., принужденная в силу сложившихся обстоятельств поступить домработницей к совершенно чужим людям. «Пожалуйста, – писал он, – очень прошу, разыщите ее, навестите и примите в ней участие. Подумайте только, такая молоденькая, без матери, одна среди чужих людей в незнакомом городе». Весь тон письма был очень взволнованный. Чувствовалось, что отец Сергий как отец переживает судьбу бедной Гали. Сама Галя мне потом рассказывала, как отец Сергий отправлял ее в Ленинград, как давал ей самые разнообразные советы, молился, снабдил деньгами и продуктами на дорогу.

Я, конечно, тотчас же через адресный стол разыскала Галю. По странной случайности она оказалась моей ближайшей соседкой. Девочка мне с первого же взгляда очень понравилась. Маленькая, тоненькая, застенчивая, она в свои шестнадцать лет выглядела на тринадцать-четырнадцать, не больше. Хотя она жила у неплохих людей, все же работа была ей не под силу, да и по своим умственным способностям она заслуживала лучшего. Я старалась по возможности скрасить ее неприглядную жизнь. Постепенно у меня явилась мысль ваять ее к себе, но сделать это без благословения отца Сергия не решалась. Не помню уже сейчас, каким образом я получила от отца Сергия разрешение приехать к нему на неделю в Кадников (остановиться я должна была у Галиных родителей). В июле моя поездка осуществилась.

Кадников–маленький захолустный городишко Вологодской области, в семнадцати километрах от станции Сухона, на таком же расстоянии от станции Морженга. Обе эти станции находятся на линии железной дороги Вологда – Архангельск. Можно было также ехать на пароходе по рекам Вологде и Сухоне до пристани Рабанга, а там десять километров идти пешком. Расположенный на пригорке Кадников весь тонет в зелени окружающих его полей и лугов. За городом протекает заболоченная речонка Содима. Сам город состоит из четырех длинных улиц, пересекаемых под прямым углом переулками. В конце города – кладбище с действующей церковью. Тишина в городе необыкновенная, прохожих мало. Исключая главную, все остальные улицы по самой средине покрыты густой травой, так как по ним проезжают в редких случаях.

И вот в эту-то глушь и загнали отца Сергия. Устроился он неплохо у церковной сторожихи Александры Константиновны Шоминой, очень хорошей женщины, сразу же оценившей своего жильца с духовной точки зрения. В его распоряжении были две хорошие комнаты: в первой жили приезжающие, а вторую занимал сам отеп Сергий. Когда я к нему приехала, у него гостила Евфросиния Николаевна с детьми, но я с ними не познакомилась. Виделась с отцом Сергием главным образом у родителей Гали, у которых я остановилась. Он также водил меня в поле или в лес. Раза два я была у него дома. У себя отец Сергий литургии не служил, а только всенощную и обедницу. Я попросила у него благословения взять Галю к себе, если ее родители на то согласятся, и постараться устроить ее учиться чему-нибудь. Отец Сергий благословил.

Вернувшись в Ленинград и получив согласие хозяев квартиры на то, чтобы ко мне переехала Галя (рядом с моей комнатой была совсем маленькая, но светлая комнатка, служившая, по-видимому когда-то буфетной), я прописала Галю в качестве домработницы и устроила ее на курсы машинописи, так как из-за своего происхождения поступить учиться она в то время никуда не могла. Таких образом началась наша совместная жизнь с Галей (в дальнейшем она закончила медицинский институт, работала врачом), продолжавшаяся восемь лет до ее замужества. Одновременно у меня начала налаживаться связь с отцом Сергием. Во время зимних каникул я с Галей, которая из-за сильного нарыва на пальце иметь освобождение от занятий на курсах, отправились в Кадников.

Приехали мы к Галинам родителям в три часа утра, а в десять я пошла к отцу Сергию. Был Крещенский сочельник, и отец Сергий служил часы, вечерню и совершил великое освящение воды, часть которой была потом отправлена в Москву. Вечером в тот же день отец Сергий служил всенощную, а в день Богоявления – обедницу. В это время у него гостила тетушка Ольга Петровна, привезшая ему старшую дочь Ику. Перед началом обедницы отец Сергий сказал Ике: «Ты прочитаешь третий час, а шестой будет читать Елена Осиповна». Ика кивнула, но когда закончила третий час, она украдкой посмотрела на меня, и быстро начала: «Приидите, поклонимся...», как бы боясь, чтобы я ее перебью. По окончании службы о. Сергий подозвал Ику к себе. «Ты что же это сделала? Ведь я сказал, что шестой час будет читать Елена Осиповна, а ты ей не дала. Вот посмотри, до чего ты ее довела. Видишь, она теперь плачет». Сконфуженная девочка стояла, опустив голову, а мы с Ольгой Петровной смеялись.

В этот мой приезд отец Сергий послал меня в Москву по разным делам, считая, что я, как ленинградка, имею возможность ездить более свободно, чем его московские духовные дети. Я отправила Галю в Ленинград одну, а сама съездила в Москву и привезла отцу Сергию ответы на его письма. С тех пор поездки из Кадникова в Москву и обратно стали для меня обычными, и отец Сергий в шутку называл меня «дипкурьером».

Летом 1931 года мы с Галей, окончившей курсы машинописи, поехали в Кадников. Родители ее предоставили мне отдельную комнату. Мысль прожить в Кадникове весь отпуск и часто видеть отца Сергия, конечно, меня очень радовала. Но отец Сергий поставил моим мечтам преграду. Этим летом у него жили только Ика и Алеша, так как Евфросиния Николаевна работала, а младшие девочки были на даче под Москвой. Придя к Галиным родителям на другой же день моего приезда, отец Сергий сказал, чтобы я не рассчитывала часто бывать у него; когда нужно будет, он пришлет ко мне детей, с которыми просит меня иногда гулять и говорить по-немецки, чтобы они не забыли практики языка. Сам он решил начать заниматься с ними французским языком по моему учебнику и хочет проверять со мною произношение. Я была несколько разочарована. Гулять с ребятами и болтать с ними по-немецки раза два-три в неделю было приятно, так как они мне нравились, но отца Сергия я видела редко. Он заходил иногда ко мне в комнату с французским учебником и заставлял меня читать тот или иной урок вслух, а сам внимательно следил за произношением. Но это длилось всего несколько минут, и он сразу же уходил. Не помню, пригласил ли он меня хоть раз на богослужение. Вечером, накануне памяти святых апостолов Петра и Павла, я сделала попытку под каким-то предлогом сама пойти к отцу Сергию, но получила строгую отповедь, да еще в присутствии Николая Николаевича Виноградова, приехавшего к нему по разным церковным делам.

У меня к отцу Сергию было очень много различных дел внутреннего порядка, но я никак не могла разгрузиться от них. Каждая моя слабая попытка начать говорить неизменно отклонялась. Я не понимала, почему отец Сергий так относится ко мне, и только в душе молила Бога, чтобы отец Сергий обратил внимание на мою нужду. Потом мне стало ясно, что отец Сергий не обращал на меня внимания неспроста. Он хотел, чтобы я не возгордилась своим привилегированным положением, позволяющим мне жить в Кадникове целое лето, в то время как его исконные духовные дети приезжали к нему всего на несколько дней. Может быть, он также хотел научить меня смирению и терпению.

В конце июля я сидела после обеда у себя в комнате, как вдруг вошла Ика и сказала, что папу сейчас неожиданно вызвали в НКВД и что он просит меня взять на сохранение его золотые часы и 200 рублей денег. «И еще плитку шоколада, – прибавила Ика, – а то Алексей все съест сразу». «Почему не пришел Алеша?» – спросила я. – «Он болен, лежит в постели». – «А хозяйка где?» – «Уехала на два дня».

Тут, конечно, я не стала думать о том, можно или нельзя идти в дом отца Сергия и быстро отправилась с Икой. Алеша лежал с гриппом, правда, не тяжелым, но все же требующим для девятилетнего ребенка постельного режима. Чтобы заставить его лежать смирно, я принялась играть с ним в настольные игры, а у самой в голове бродили тревожные мысли. Часа через два вернулся отец Сергий. Быстро подойдя к Ике, он взял ее за руку и сказал: «Пойдем гулять, Иченка, я расскажу тебе про хиротонию во епископа» (он занимался с детьми богослужением). На меня он даже не взглянул. Я поняла, что он сильно расстроен, и не только его ни о чем не спросила, но даже не взяла у него благословения. Я осталась сидеть с Алешей. Отец Сергий вернулся с Икой к вечеру. Я помогла подать ужин, оставленный хозяйкой, и собралась домой. «Приходите завтра, когда сможете», – сказал отец Сергий. Теперь до полного Алешиного выздоровления даже после возвращения хозяйки я стала бывать у них каждый день. Отец Сергий оставлял меня на свои службы. Помню, как-то Ика что-то съела и разболелась, но все же заявила, что будет помогать отцу. Она лежала на его кровати с грелкой и после ектении «Рцем вси...» послышался ее прерывающийся от боли голосок: Сподоби, Господи... – Пою Богу моему, дóндеже есмъ (Пс. 103:33; 145:2), – сказал мне, улыбаясь, отец Сергий.

Ика была настоящей ученицей своего отца и жадно впитывала в себя все, что он ей объяснял. Отец Сергий говорил, что она вполне может быть псаломщиком.

Хотя отец Сергий жил у хорошей хозяйки, но она была целый день занята то в церкви, то по хозяйству, то на огороде, а потому не могла уделять достаточно внимания уборке комнат. Одиннадцатилетней же Ике следить за чистотой было не под силу, так что, приходя заниматься с детьми, я нередко украдкой производила мелкую уборку. С отцом Сергием я вела разговоры на общие темы, но о своих личных делах не заикалась. Промучившись так почти до середины августа, я наконец написала отцу Сергию длинное письмо, которое и вручила ему лично. «Коль до писем дошло, значит, дело серьезное», – сказал полушутя отец Сергий. Следующие дни он долго беседовал со мною, а на Преображение я исповедовалась и причастилась. За два дня до Преображения отец Сергий сказал: «Мы устроим аврал, и вы примете в нем участие». Надо признаться, что аврал был основательный.

В зимние каникулы 1932 года я опять была у отца Сергия, ездила от него в Москву и обратно в Кадников, но почему-то каких- нибудь определенных воспоминаний об этой поездке у меня не сохранилось. Помню только, что, возвращаясь из Москвы в Кадников, я порядочно продрогла, пока ехала от станции в санях, а отец Сергий проявил очень большую заботливость ко мне, даже беспокоился о том, чтобы хозяйка согрела мне предварительно валенки, чтобы я могла сменить обувь.

Весной 1932 года была арестована и выслана в Кадников Евфросиния Николаевна, поэтому дети приехали на лето к родителям. Я опять получила разрешение провести в Кадникове отпуск, но поселилась теперь не у Галиных родителей, а у одних стариков, знакомых отца Сергия, и очень часто общалась с Алешей и Икой.

После закрытия храма на Маросейке весной 1932 года отец Сергий стал служить литургию у себя на дому. Первый раз я присутствовала за ней, кажется, на праздник Петра и Павла. Этим летом к отцу Сергию приезжало много духовных детей. Но несмотря на это, мне все же раз пришлось исполнить свою роль «курьера», и эта поездка мне запомнилась со всеми подробностями.

Однажды в начале августа я пришла к отцу Сергию около пяти часов вечера на исповедь и должна была причащаться на следующий день за литургией. Сразу к себе я не вернулась, а пошла бродить по полям, опоясывающим город. Незаметно для себя я оказалась около дома Галиных родителей, вспомнила, что у меня к ним было какое-то дело, и зашла. Вдруг калитка отворилась, и со двора вошел отец Сергий. «А вам придется завтра рано утром ехать в Москву, – сказал он. – Зайдите ко мне сегодня вечером».

Хотя эти слова отца Сергия и нарушали все мои планы на завтрашний день, я, разумеется, сразу же стала собираться в дорогу. Когда я пришла к нему за инструкциями, он сказал: «После того как вы днем ушли от меня, ко мне приехали из Москвы и привезли письмо, требующее немедленного ответа. Мне жаль отсылать обратно ту, которая привезла это письмо, а потому прошу ехать вас. Я вам даю всего два письма: одно вы сразу с вокзала передадите Шуре Ц., а другое Серафиме Ильиничне. Только прошу, чтобы никто, кроме них обеих, не знал, что я вас посылал в Москву. Можете остановиться у нас наверху».

Рано утром я выехала из Кадникова, вечером села на московский поезд, а на следующий день была в Москве. Прежде всего я пошла к Шуре. В передней меня встретила незнакомая темно-русая девушка с большими серыми глазами, которой я передала письмо отца Сергия. Она быстро разорвала конверт и стала читать письмо, потом все лицо ее залилось густым румянцем, и с сияющим взором она молча бросилась мне на шею. «Это значит, что я привезла невесте благословение на брак», – подумала я. Этим же летом перед самым моим отъездом из Кадникова отец Сергий дал мне косынку.

Перед самими праздниками Рождества Христова в 1933 году я поехала в Кадников. Мать Гали передала мне, чтобы на дом к отцу Сергию я не ходила, а с наступлением темноты вышла бы за околицу на край города, где меня должен встретить отец Сергий. Действительно, он пришел, как обещал, но очень нервный и озабоченный и сказал, что по многим признакам наступили тревожные времена и что его могут снова арестовать. Не помню, служил ли он в навечерие Рождества Христова утром, но за всенощной я у него не была, и мне пришлось, по желанию отца Сергия, пойти в кадниковский храм. На литургию же в первый день праздника он меня позвал к себе. Как обычно, я ездила с его поручениями в Москву и обратно. Уезжала я в Ленинград с тяжелым чувством, боясь, как бы предчувствие отца Сергия не сбылось.

В середине марта я получила известие о том, что отец Сергий арестован и находится в Вологодской тюрьме вместе с некоторыми другими кадниковскими церковными людьми. Против отца Сергия было возбуждено дело об антиколхозной агитации среди населения местных деревень, хотя отец Сергий никогда ни по каким деревням не ходил и никакого общения с местным населением не имел. Месяца через два я узнала, что отца Сергия на время следствия выпустили из тюрьмы и разрешили ему до суда жить в Вологде на частной квартире. Отец Сергий снял себе комнату вместе с отцом Петром, который был арестован в Кадникове с ним одновременно.

В 20-х числах июня 1933 года я отправилась на свидание с сестрой в лагерь на станцию Сосновец (Беломорканал). Там я встретила Н. Н. Виноградова, который рассказал мне о своем деле и познакомил с епископом Аверкием, заключенным в том же лагере. После этих встреч мне пришлось в обязательном порядке ехать к отцу Сергию в Вологду. Я поехала, не зная даже, где остановиться, но в Вологде на станции меня встретила уезжавшая в тот день от отца Сергия Р. П., которая и посоветовала остановиться на туристской базе в том случае, если у меня с собою членский билет. К моему счастью, билет оказался у меня в портфеле, что дало мне возможность две или три ночи переночевать на базе даже с некоторыми удобствами.

Прежде чем идти на туристскую базу, я отправилась на кладбище, где меня поджидал отец Сергий. Я виделась с ним потом еще на другом кладбище, расположенном на противоположном конце города, а также и в комнате, где он жил с отцом Петром. Мне удалось и поисповедоваться, и причаститься в спокойной обстановке, так как отец Петр при моем появлении деликатно удалялся.

Вернувшись в Ленинград, я провела студенческие экзамены и сразу отправилась в Кадников на все лето. Я была уверена, что в скором времени отца Сергия совсем освободят и он вернется в Кадников. Я обосновалась на той же улице, где жил отец Сергий, и часто виделась с Евфросинией Николаевной и старшими детьми, жившими летом у нее. Накануне Сергиева дня под вечер я зашла к Евфросинии Николаевне и узнала от нее, что отца Сергия снова перевели в Вологодскую тюрьму. Так как в том году в Вологде был сильный голод, необходимо было делать отцу Сергию регулярные передачи. Евфросиния Николаевна, как ссыльная, принужденная еженедельно ходить на отметку, не могла часто отлучаться из Кадникова, иногда передачи возила я. Иногда же я просто сопровождала ее и детей. Эти поездки, трудные для меня в физическом отношении, доставляли мне огромное духовное удовлетворение и никогда не изгладятся из моей памяти. Мне хочется рассказать здесь о некоторых фактах, связанных с ними.

В то время как отца Сергия снова взяли в тюрьму, в Вологде были Мария Ст., приехавшая из Москвы, и Мария Петровна из Ленинграда. Мария Ст. долго оставаться в Вологде не могла, а Мария Петровна поселилась на чердаке у одних знакомых Евфросинии Николаевны и постепенно передала отцу Сергию всю привезенную ему Марией Ст. корреспонденцию. Передатчиком был один заключенный юноша, работавший на конюшне и потому имевший право выхода из здания тюрьмы. Он проходил мимо родственников, приносивших передачи, и Мария Петровна совала ему письма в руку. После того как были переданы все письма, Мария Петровна уехала в Ленинград.

Однажды, когда я поехала с передачей в Вологду, Евфросиния Николаевна попросила меня сдать в Торгсин золотую пятирублевую монету, что я и сделала. Когда же, выйдя из Торгсина, я проходила по рынку, у меня из портфеля вытащили бумажник, в котором были паспорт и квитанция Торгсина на сданный золотой. Я, конечно, пришла в ужас, так как из-за голода денег на передачи требовалось много, и я сразу побежала в Торгсин обратно заявить о пропаже. Ко мне отнеслись очень сочувственно и обещали опрашивать покупателей. (Надо сказать, что их было немного.) На другой день я пришла в Торгсин с весьма слабой надеждой на успех. Каково же было мое изумление, когда мне вернули утраченную квитанцию. (Как могли это сделать, не спросив у меня паспорта, осталось для меня непостижимым.) Оказалось, что утром в Торгсин явилась какая-то пожилая женщина и забрала продуктов на всю квитанцию. Она показалась почему-то подозрительной, вызвали заведующую, которая спросила у женщины, где та взяла квитанцию. Женщина начала что-то плести о том, что квитанцию ей подкинули на рынке в корзинку, но заведующая ей не поверила и отобрала у нее квитанцию. Таким образом, продуктами отец Сергий и дети были на ближайшее время обеспечены. Передачи отцу Сергию иногда принимали и в неположенные дни, но свидания не давали. Впрочем, Марии Петровне и Ике удалось увидеться с ним совершенно неожиданно.

Наконец заведующий передачами заявил, что в такой-то день он пустит всех, сколько бы человек ни пришло. Окрыленные этой надеждой, Евфросиния Николаевна, дети и я, а также жена отца Петра собрались во дворе тюрьмы. Никаких документов, удостоверяющих личность, не спрашивали. Всех посетителей выстроили в очередь, и я каким-то образом попала с женой отца Петра в первую очередь, а Евфросиния Николаевна с детьми осталась у дверей. Я хотела отойти в сторону и пропустить их, но было уже поздно – нас буквально впихнули в комнату свиданий. Она была небольшая, грязная, с облупленными стенами. Посредине от стены до стены шли два деревянных барьера на расстоянии примерно около метра один от другого. У стены между барьерами стоял столик, за которым сидел надзиратель, наблюдавший за свиданиями. Из внутренней двери вывели заключенных. Отец Сергий был в коричневом подряснике, коротко остриженный и без бороды. Мне было очень неприятно, что Евфросиния Николаевна с детьми остались за дверями, и через несколько минут я собралась уходить, как вдруг отец Сергий, увидев, очевидно, что надзиратель не смотрит на нас (я стояла третья или четвертая от столика), протянул мне через барьер руку, как бы для пожатия, и сунул записку, быстро проговорив: «Марии Николаевне». Я опустила записку в карман жакетки и вышла. К сожалению, теперь впустили только Евфросинию Николаевну, а детей остановили у дверей, и мне пришлось ехать с ними обратно. Меня единственно утешала мысль о том, что отец Сергий сможет через меня снестись с Марией Николаевной. Я спокойно шла с запиской в кармане через тюремный двор, и мысль о том, что меня как беспаспортную могут легко задержать, даже и не приходила мне в голову.

Как-то раз нужно было передать отцу Сергию какую-то записку. Передачи обыкновенно клались в лубяные корзинки. Ика засунула записку между стружками, а в конце списка передаваемых предметов написала по-немецки «Im Korbe ist ein Brief>. При обратной передаче на записке стояло написанное рукою отца Сергия: «Брифа не нашел». Мы, конечно, очень смеялись и постарались извлечь искусно запрятанную записку.

Я собиралась ехать в Ленинград после Преображения, а на Преображение дали опять свидание. На этот раз детей оставили в Кадникове, а в тюрьму пошли только Евфросиния Николаевна и я. Отец Сергий вышел к нам с банкой меда в руках. Этот мед был передан ему перед Первым Спасом. «Разрешите мне передать гостинец детям?» – спросил отец Сергий надзирателя. «Передавай», – равнодушно ответил тот, и отец Сергий протянул банку

Евфросинии Николаевне. Несомненно, это был освященный мед, который отец Сергий хотел передать своей духовной семье в Москве. При этом свидании он был какой-то спокойный, светлый, и мы вышли от него в приподнятом настроении.

В Ленинграде я получила от Евфросинии Николаевны письмо, в котором она сообщала, что отцу Сергию дали пять лет концлагеря и в день Успения Божией Матери отправили на лесопильные работы на Кубенское озеро. После этого его несколько раз переводили из лагеря в лагерь, все дальше к северу, до Архангельска включительно. Всюду он был на тяжелых работах и в плохих климатических условиях. Благодаря моему положению ленинградки я имела счастье отправлять отцу Сергию посылки и получать от него письма, часть которых сохранилась у меня и до сих пор.

В 1934 или 1935 году отец Сергий был переведен в Свирские лагери в Лодейном Поле и стал работать фельдшером в госпитале. Однажды вечером ко мне явилась незнакомая молодая женщина и сказала, что ее прислал Сергей Алексеевич. Она оказалась фельдшером, работающим в лагере с отцом Сергием, а сейчас привезшим в Ленинградский военный госпиталь каких-то психических больных. Она передала мне письмо от отца Сергия и рассказала о его здоровье и бытовых условиях. Я оставила ее переночевать, с ней послала отцу Сергию продукты и письмо. По ее словам, отец Сергий чувствовал себя во всех отношениях очень плохо, и она даже выразила опасение, что в таких условиях он долго не протянет.

В июне 1935 года Евфросиния Николаевна с младшими девочками отправилась в Лодейное Поле с заездом в Ленинград. Она пообещала, если будет возможность, и меня вызвать туда же. Через некоторое время ко мне приехала Мария Николаевна, и мы с ней вместе направились в Лодейное Поле. Я не очень хорошо помню подробности нашего однодневного пребывания там. Погода была очень холодная и сырая, отец Сергий был в нервном состоянии, но, конечно, я была очень счастлива снова увидеть его.

Через год отец Сергий оказался в Переборах на строительстве Рыбинского моря. Этот перевод отца Сергия в Рыбинск не только улучшил его бытовые условия, но оказал ему и моральную поддержку, ведь в нескольких километрах от него жила Шура с мужем, высланные туда из Москвы.

Свой отпуск я провела с семьей отца Сергия. Мне сняли комнату рядом с помещением, занимаемым Евфросинией Николаевной с детьми, и я столовалась у них. Это лето осталось как-то особенно у меня в памяти. Отец Сергий приходил почти каждый день после работы, так как имел право свободного хождения. Он много занимался с детьми, читал им книги. Иногда служил вечерню или утреню, правда, в самых примитивных условиях.

* * *

В августе 1937 года отец Сергий освободился. Семья его в это время жила под Москвой на Сходне, но Ика, Аня, а затем и Евфросиния Николаевна заболели дифтеритом и лежали в разных больницах. Я устроилась поблизости от их дачи в деревне, потому по выходе из больницы у меня ночевала Ика.

Отец Сергий, имевший, конечно, «минус», не мог вернуться в Москву, а должен был основаться где-нибудь поближе. Так как последние годы он работал в лагере фельдшером, то он быстро устроился в одной из поликлиник Калинина в кабинет «уха, горла, носа». Прежде чем переехать в Калинин, он жил на Сходне, посещал близких, принимал их также в лесу на Сходне и в других местах. Помню, под Успение он служил всенощную у Марии Николаевны. На другой день я уезжала в Ленинград, но до этого виделась с ним в Хотькове, в густом прекрасном лесу.

Теперь наступило для меня счастливое время. Приблизительно раз в два месяца, предварительно уведомив письмом о своем приезде, я под выходной день вечером садилась на скорый поезд Ленинград – Москва и в выходной рано утром в Лихославле пересаживалась на местный поезд до Калинина, останавливавшийся по всем станциям. Если я садилась во второй вагон от паровоза, то обычно отец Сергий, живший на одной из мелких станций под Калининым и ездивший утром на работу, входил в мой вагон, и мы перебрасывались несколькими словами. Доехав до станции Пролетарка (под самым Калининым), мы садились на трамвай, который ходил до поликлиники. Это было ближе, чем доезжать до Калинина. Если же я почему-либо в поезде с ним не встречалась, то из Калинина ехала прямо в поликлинику. Там прием еще не начинался. Отец Сергий, облаченный в свежий белый халат, вводил меня в свой кабинет, где не торопясь исповедовал и причащал. Отсюда я отправлялась на вокзал, где ждала его с работы часов до 4–5 вечера. Когда он появлялся, мы шли в буфет, и там за стаканом чая я могла рассказать ему о своих нуждах.

Затем отец Сергий садился на местный поезд и ехал к себе, а я на одном из ночных скорых [поездов] отправлялась обратно в Ленинград. Иногда, если у отца Сергия было какое-нибудь поручение в Москву, а я могла не торопиться с возвращением в Ленинград, то он просил меня проехать к своим. Конечно, я была очень счастлива

«Наша семья от Господа!..» возможностью чем-нибудь послужить отцу Сергию и еще раз исполнить обязанность «дипкурьера».

Однажды отец Сергий не получил письма, предупреждающего о моем приезде, и не захватил с собою Святые Дары. Он предложил мне проехать с ним вечером на станцию Кулицкая, где он жил, если только я смогу выдержать так долго без еды. Приехали мы с ним в Кулицкую, и он по занесенной снегом дороге повел меня к себе, а затем уже ночью проводил обратно и посадил на поезд до Калинина, где я успела сесть в скорый поезд на Ленинград.

Летом 1938 года я жила на даче в Красном Бору под Калининым (на станции Тверца) вместе с Евфросинией Николаевной и детьми. Когда отпуск у Евфросинии Николаевны кончился, я осталась с детьми, а хозяйством ведала покойная Александра Ивановна Лазарева. Через два дня после моего приезда на дачу отец Сергий сказал мне: «Получено известие, что отцу Борису нужно спешно выселяться из Орла. Поезжайте в Рыбинск и попросите Шуру подыскать ему помещение». Я сразу же выехала в Рыбинск и дождалась, пока Шура с мужем вернулись с работы. Вечером они вместе со мной пошли искать помещение, которое тут же и нашлось.

Недалеко от нашей дачи отец Сергий снял другую, в которой поместил умирающую Марусю С. Ей была выделена лучшая комната, в которой отец Сергий служил всенощную и литургию. Маруся лежа иногда подпевала. Особенно вспоминается литургия на Преображение, которую отец Сергий начал служить на рассвете, чтобы вовремя попасть на работу. Маруся скончалась 1 сентября, через неделю после моего отъезда в Ленинград. Я была свидетельницей того, с какой любовью относился отец Сергий к больной, как заботился о ее питании, как старался сделать ей что-нибудь приятное, как терпеливо и снисходительно переносил ее капризы.

Лето 1939 года я тоже проводила на станции Тверца, но только в деревне Олбово и жила не с детьми отца Сергия, а на противоположном конце. Сделано это было с той целью, чтобы дать возможность большому числу лиц ездить к отцу Сергию. И, действительно, некоторые сестры провели свой отпуск на даче вместе со мной. Помещение состояло из двух комнат и небольшого крыльца-веранды, изолированных от хозяев. Сам отец Сергий жил на станции Кулицкая, каждый день ездил в Калинин на работу, а Лазарева Александра Ивановна, маросейская прихожанка. На ее квартире после закрытия Николо-Клённиковского храма совершались тайные литургии и исповеди, в которых принимали участие члены семьи затем приходил к детям или к нам на дачу беседовать с приезжающими. С его разрешения я пригласила на несколько дней одну свою ленинградскую знакомую, у которой было много скорбей, и та после беседы с отцом Сергием и исповеди у него уехала утешенная и ободренная. В субботу вечером и в воскресенье утром отец Сергий часто служил у нас на даче и всенощную, и литургию, чередуя эти служения со служениями в другом месте.

Этим летом, не знаю почему, у меня вдруг появилось сомнение, правильно ли я отношусь к отцу Сергию. Может быть, для моей души было бы полезнее уехать от него и перейти к другому духовнику. Так как эта мысль начала принимать интенсивный характер, я сказала о ней отцу Сергию. «Вопрос серьезный, – ответил отец Сергий, испытующе взглянув на меня. – Нужно тщательно его рассмотреть».

Несколько дней я ждала решения отца Сергия, которое для меня было равносильно приговору. Ведь, возможно, придется совсем по-другому строить свою внешнюю и внутреннюю жизнь. Отца Сергия я видела только на людях, он ничего мне не говорил, а спросить его я не смела. Я все ждала, что он зайдет ко мне на дачу и подробно объяснит, почему мне лучше от него уйти. Вдруг, проходя мимо меня и не поднимая на меня глаза, он обронил: «Можете никуда не уезжать» – и быстро зашагал вперед так, что я даже не успела рта открыть, чтобы его поблагодарить. Больше к этому вопросу я не возвращалась.

Итак, с конца 1937 до начала 1940 года я имела возможность быть в постоянном контакте с отцом Сергием, чего были лишены многие из его московских духовных детей. Я помню, что еще в один из моих приездов к отцу Сергию на Маросейку я стала просить у него разрешения переехать в Москву, для того чтобы быть под его постоянным руководством и зажить одной жизнью с его духовной семьей. «Пока этого делать не нужно, а когда нужно будет, тогда переедете», – ответил он. И теперь я вижу, какое это было мудрое решение. По отношению ко мне отец Сергий точно предвидел все события моей последующей жизни. И во всех встречах со мной в течение своей ссылки, заключения и освобождения отец Сергий проявил ко мне максимум заботливости и внимания. Невозможно было в обстановке, подчас простой до примитивности, обставить более торжественно богослужение и совершение таких Таинств, как исповедь и причащение, чем это делал отец Сергий.

* * *

Конец 1939 и начало 1940 года были для отца Сергия очень тревожными. Мне самой пришлось привезти ему из Москвы одно тяжелое для него известие, с которым было связано то, что в феврале или марте он должен был спешно покинуть Калинин. Он избрал своим местопребыванием Рыбинск и поступил там фельдшером в поликлинику. Последняя находилась па правом берегу Волги, а отец Сергий поселился на левом, в деревне далеко от города. Каждый день ему приходилось переезжать Волгу на пароме и ходить несколько километров пешком.

С переездом отца Сергия в Рыбинск в моей жизни должен был наступить новый период. Сообщение с Рыбинском стало для меня значительно труднее, чем сообщение с Калининым. Из Ленинграда до Рыбинска не было скорых поездов, ходил один раз в сутки почтовый поезд, и все путешествие занимало вдвое больше времени, чем путешествие из Ленинграда в Калинин. Поэтому ни на какие регулярные рейсы Ленинград – Рыбинск я рассчитывать не могла, а только надеялась на милость Божию.

В конце марта или в самом начале апреля я получила письмо с приглашением приехать в Рыбинск к отцу Борису и попала туда накануне Благовещения. Я сидела у отца Бориса и все время расспрашивала его об отце Сергии, но отец Борис как-то уклонялся от ответа. Вдруг приподнялась занавеска у двери в комнату отца Бориса, и оттуда неожиданно вышел отец Сергий. Радости моей конечно, не было конца. Отец Сергий служил всенощную и на другой день рано утром литургию, за которой я причащалась. Между прочим я спросила у отца Сергия разрешения приехать в Рыбина на летний отпуск, на что и получила согласие. Отец Сергий ушел на работу, а я осталась у отца Бориса, до тех пор пока не наступила пора идти на вокзал.

Уже смеркалось, дорога была покрыта подтаявшим скользким снегом. Меня пугала мысль о том, как я пойду одна пешком через Волгу (паром почему-то не ходил), да еще в темноте. Вдруг вижу: навстречу мне с берега подымается в гору отец Сергий, возвращавшийся с работы. Он постоял со мной недолго на улице к сказал, чтобы я не боялась идти через Волгу, что Господь пошлет мне спутника. И действительно, у самой Волги чувствую, что кто- то берет меня под руку, женский голос говорит: «Давайте я помогу вам спуститься». Смотрю, скромная молодая девушка, оказавшаяся студенткой какого-то техникума, которая тоже должна была перейти Волгу. Так она и провела меня благополучно на правый берег.

В этот приезд отец Сергий дал мне поручение к своей духовной дочери Анастасии Ивановне, постоянной новгородской жительнице. Около Троицы я имела возможность поехать в Новгород на несколько часов, а оттуда – в Рыбинск и снова встретилась с отцом Сергием у отца Бориса.

В разговоре с отцом Сергием я упомянула о своей просьбе провести в Рыбинске отпуск, который должен был вскоре начаться. Отец Сергий, давший в мой прошлый приезд принципиальное согласие, вдруг сказал: «Можете как-нибудь приехать повидаться, но зачем вам жить в Рыбинске все лето? Можете провести его каким-нибудь другим образом». Я, вместо того чтобы покориться воле отца Сергия и спросить его, каким другим образом я должна провести отпуск, стала просить его сохранить в силе разрешение, данное мне в прошлое посещение. Я в эту минуту как бы забыла, что делаю незаконную вещь – насилую волю своего духовного отца. Отец Сергий, сперва твердо стоявший на своем, в конце концов нехотя уступил моим просьбам. Уже потом, приехав на каникулы в Рыбинск, я спросила отца Сергия, почему он противился моему пребыванию в Рыбинске во время каникул. Он ответил, что ему хотелось, чтобы я проехала с Икой по Волге, но что он постеснялся попросить меня об этом. Я в душе начала упрекать себя, что не догадалась сама предложить отцу Сергию подобную поездку с Икой, а эгоистично решила жить в Рыбинске целое лето.

До моего приезда в Рыбинск на каникулы отец Сергий просил Шуру найти для меня помещение. Она нашла мне на левобережной стороне хорошую комнату с верандой. Отец Сергий иногда после работы бывал у меня. Несколько раз я заходила к Шуре, которая также, как и ее муж, мне очень понравилась своей простотой и радушием.

Наступил праздник Петра и Павла. Отец Сергий предупредил меня о том, что меня позовут на службу в один дом, но никакого приглашения ни на всенощную, ни на литургию не последовало, чем отец Сергий остался недоволен. Под Казанскую, которая в этом году была в воскресенье, я сидела у себя на веранде в одиночестве и собиралась прочесть всенощную по Минее, взятой с собой из Ленинграда, как вдруг неожиданно ко мне явилась Шура и сказала, что завтра у нее рано утром будет служить литургию отец Сергий и что он просил Шуру пригласить меня к себе. На другой день я рано пришла к Шуре и присутствовала за литургией, во время которой отец Федор сослужил отцу Сергию. После литургии я наблюдала, с какой любовью и нежностью относился отец Сергий к отцу Федору. Отец Сергий был доволен тем, что меня пригласили на литургию, а я была счастлива, что смогла быть за литургией, которую служил отец Сергий именно в тот праздник, когда я пришла к нему впервые в Москве. С этих пор я довольно часто бывала у Шуры за богослужением.

Обстоятельства для отца Сергия начали складываться тревожно. Во время его служебного отпуска, когда он уезжал к семье в Москву, неожиданно сократили ему отпускной срок, и он вернулся на работу с небольшим опозданием. Правда, этот факт не повлек для него неприятностей по службе, так как он виноват не был, но все же его имя попало в местную газету. К счастью, фамилия была искажена, и вместо начальной буквы «М» стояла «Ш».

Срок моего отпуска истекал 26 августа, но так как я задержалась на несколько дней после его начала на работе, да и занятия фактически начинались не 1 сентября, а 1 октября, я решила возвращаться в Ленинград 29 августа, на другой день после Успения. Насчет билета я не беспокоилась – мне было обещано достать его накануне отъезда. Но когда я 27 августа пошла на вокзал за обещанным билетом, оказалось, что мой «блат» недействителен и что брать билет придется собственными силами. Так как в этом году было введено правило об отдаче под суд не явившихся из отпуска в срок, нужно было выехать из Рыбинска во что бы то ни стало. Праздник Успения был испорчен – пришлось просидеть целый день на вокзале. Отец Сергий всенощной не служил, был очень нервен и беспокоен, и я простилась с ним как-то наспех. 29-го я зашла к Шуре проститься, так как собиралась весь день сидеть на вокзале, добиваясь билета. Очереди были огромные, давка и духота ужасные. Обещали добавочные поезда, но их не давали. Наконец около шести часов вечера объявили, что в час ночи пустят товарный поезд с большим количеством вагонов и отправят всех пассажиров. Начали составлять списки, назначили перекличку в десять часов вечера. Меня вдруг осенила мысль: ведь сейчас отец Сергий служит утреню на Погребение Божией Матери. Неужели же мне сидеть на вокзале, когда билетом я обеспечена? Но надо торопиться, от вокзала до Шуры не близко, да и паром может задержать. Охваченная мыслью, что мне необходимо еще раз увидеть отца Сергия и присутствовать на его службе, я пустилась обратно за Волгу. Совершилось что-то странное: тот путь, на который я обычно тратила около часа, на этот раз я проделала не больше как за полчаса. Бежать я с моими больными ногами и сердцем, конечно, не могла, но у меня было такое ощущение, что меня что-то плавно несет и что я двигаюсь не сама. С бьющимся от волнения сердцем (ведь меня никто не приглашал) я подошла к дому, где жила Шура. Мне открыла дверь она сама и впустила в комнату мужа. Читались уже «Непорочны». С каким-то особым чувством простояла я всю службу и внимательно ловила каждое слово. Мне хотелось запечатлеть в душе все виденное и слышанное. Служба кончилась. Я имела возможность только еще раз принять благословение отца Сергия и, не простясь с хозяевами, пустилась в обратный путь. Когда я вышла, было совсем темно. Я вдруг остановилась на дороге, ведущей к Волге. «Ведь ты его никогда больше не увидишь», – ясно прозвучало в душе. «Этого не может быть. Я хочу видеть его, хоть еще раз». – «Нет, больше нельзя». И это было сказано столь категорически, что я протестовать не смела. Я поняла, что действительно видела отца Сергия в последний раз и что Господь оказал мне великую милость, дозволив на прощание лицезреть [отца Сергия] в полном облачении, выполняющим свое священническое служение.

* * *

На этом я решаю закончить воспоминания об отце Сергии. Но в заключение мне хочется сказать еще несколько слов.

Осенью 1941 года, в то время как отец Сергий сидел в Ярославской тюрьме, Шура мне передала чемодан отца Сергия с его вещами. Среди них был блокнот на плохой бумаге. На начальной странице вверху слабо карандашом рукою отца Сергия было начертано: «Счастлив только тот, кто может дать». Мне кажется, что эти слова мог бы сказать о себе и сам отец Сергий. Они прекрасно характеризуют всю его жизнь, целиком отданную на служение Богу и людям.