Глава 7  В русском Иерусалиме. 1948–1963

Поиск угла в Киеве.Обстановка дома на Демиевке

Ловзанские некоторое время сдавали свой мезонин одной семье, которую для этого у себя и прописали. Однако подзаработать не получилось, а неприятностей вышло множество. Квартиранты, получив вожделенную прописку, не стали платить, не захотели они и съезжать по требованию хозяев, намереваясь присвоить себе жилплощадь. Родителям пришлось подавать в суд. На этой почве у Вериной мачехи развился психоз.

Василию Николаевичу казалось, что если прописать в доме дочь с ее «спутником», то это будет гарантией от возможного «уплотнения» (в памяти стояли эксцессы революционных лет). Несмотря на то, что Горький числился в списках режимных городов, дядю Колю прописали легко (прописывали вначале сроком на месяц). («Со мной еще дядя», – сказала Вера, «Какой еще дядя?! – удивился начальник милиции. – А-а! Ладно!»– и подмахнул заявление.)

Родителям думалось, что «бывший епископ» является мужем Веры, и это, как ни странно, примиряло их с ее неудачно сложившейся жизнью, они готовы были предоставить гостям жилье в злополучном мезонине. Но, конечно, при личной встрече характер отношений дочери с дядей Колей был слишком очевиден (в довершение всего тот являлся обузой: «иждивенцем» – такая запись имелась в его паспорте, эксплуататором девушки в их представлении). Вскоре отец, оставшись наедине с дочерью, предложил: «Хочешь, я заявлю, и его возьмут, и ты будешь свободна? Намекни только». Она была поражена и смогла сказать лишь одно:

– Если ты, папа, это сделаешь, меня никогда больше не увидишь.

Психическое состояние мачехи ухудшалось, периодически она делалась буйной, так что приходилось ее связывать. Как-то она собрала узелок с вещами: «Меня заберут в тюрьму». Насилу успокоили. Василий Николаевич велел, чтобы гости уезжали.

...24 сентября 1948 года в 5 часов утра они сошли на киевский перрон. Встречала Зина, с радушием и любовью. Повезла к себе – в церковную сторожку при Троицком храме (она здесь работала просвирней), поила, как и было когда-то предсказано, чаем с вишневым вареньем.

Владыка ночевал у священника Гавриила Вишневского, недавно вернувшегося после десятилетнего заключения и работавшего сторожем в гаражах, – в подвальной комнате (окна под потолком) на Кловском спуске⁶¹¹. О. Гавриил служил в свое время в Киевской епархии, был арестован и по статье 58 получил 10 лет лагерей. Освободившись и желая получить приход, обратился за соответствующим указом к Экзарху Украины митрополиту Иоанну. Тот, по обыкновению, послал просителя к уполномоченному, на собеседование. Но батюшка отказался:

– Я хочу от вас, владыка, получить назначение, а не от властей.

Так и доживал священник в сторожах на светской работе (после XX съезда назначил ему митрополит пенсию в 30 рублей). Вечером дядя Коля приходил к нему ночевать (Вера временно поселилась у Зины), а утром и днем находился в гостях у Петруневичей. С поиском квартиры возникли большие трудности.

Никто не хотел сдавать жилье неизвестным людям, боясь, что те, прописавшись, не будут платить (сюжет, хорошо знакомый советской эпохе). А иногда и владыка, придя по рекомендованному адресу и увидев высокие потолки с лепкой, отказывался:

– Это для нас слишком хорошо.

«Вот нам бы такую хатку, – говорил он Вере, – чтоб окошки в землю вросли», – и показывал на покосившуюся хибарку, типичную для киевских окраин глинобитную мазанку, стоявшую возле трамвайного депо, с двумя окошками, вросшими в землю: «Нам такая нужна».

Месяц прошел в безрезультатных поисках. Не оставалось другого выхода, как переселяться к о. Гавриилу. Но тут Зина подыскала дом недалеко от Троицкого храма на берегу Лыбеди по улице Физкультурной: единственное частное строение среди государственных складов. Десятого ноября, по договоренности, сюда и переехали. Хозяйка с двумя детьми, школьниками, обитала в проходной комнате, а другую сдавала квартирантам. «Дяде» с «племянницей» удалось прописаться, для чего Вере пришлось, единственный раз в своей жизни, дать взятку.

Дом строили без фундамента, и поэтому глиняный пол был всегда влажным. От большой сырости Вера вскоре стала болеть, и врач настоятельно рекомендовал сменить место проживания, в противном случае нельзя надеяться на выздоровление. Намаявшись с поисками угла, решили держаться до последнего и попробовали сложить своими усилиями печь, в надежде просушить комнату. Купив на базаре маленькие кирпичи («межи-горку»), дядя Коля привез их в тачке домой. До этого в Томске Вера наблюдала за работой лучшего печника Медицинских клиник и сейчас по памяти ей удалось сложить печку. Но, хотя та и давала тепло, все же комната не просыхала.

Только весной 1949 года удалось найти новую хатку, в которой владыка жил до конца своих дней и откуда никуда не хотел уходить.

– Это дар Божий, – говорил он.

Дар этот снизошел на них при следующих обстоятельствах. С марта Вера устроилась старшим бухгалтером в автотехникум, и ее подчиненная, Андрус, предложила пойти по некоему адресу в старый (тогда еще окраинный) район города, Демиевку. Домик оказался ветхим, еще родительским⁶¹², прислоненный к новой постройке, где обитала семья владельцев, Ажуровых. Владыке с Верой отводили кухоньку, комнатку и палисадник возле крыльца, примыкавший к большому хозяйскому саду, который задами выходил к оврагу (забора с этой стороны не имелось). Раньше внизу, по дну ущелья, бежала бурная речка, а теперь лишь кое-где били родники. На краю сада, прямо над обрывом, стояла вишня (под которой полюбил сидеть владыка) и открывался вид на далекую лаврскую колокольню, увенчанную золотым крестом.

Хозяева требовали плату за год вперед, выходило две тысячи рублей. Таких денег наниматели не имели. Вера Максимовна Андрус, бывшая замужем за румынским евреем⁶¹³, предложила неожиданный выход: занять требующуюся сумму у знакомых под проценты. Она же способствовала осуществлению сделки и впоследствии помогла расплатиться с долгом.

Этот уголок старого Киева стал для дяди Коли последним и любимым пристанищем на земле. Надо было ехать на трамвае № 9 до конечной остановки, а потом, перейдя на правую сторону, около километра идти в гору по крутой немощеной узкой улице, Никопольской. Вот как описывает местность и дом, куда переселился владыка, одна его духовная дочь. (Читая оставленное ею описание, словно попадаешь на страницы произведений Гоголя, изображавшего малороссийское захолустье.) «Улица настолько узка, что при проезде машины некуда даже свернуть в сторону. (Впрочем, они сюда предпочитали не ездить, слишком крутые горки, а в дождь можно и увязнуть в глине. – П. П.) Идти приходится по узкой тропинке, переходящей с одной стороны улицы на другую, чтобы не утонуть в грязи или не упасть в яму. Поднявшись в гору до конца улицы, надо свернуть вправо и через одно строение по левой стороне остановиться у калитки в деревянном заборе с номером, прикрепленным на нем, – 24-а»⁶¹⁴.

Белая хатка была старой, с маленькими окнами в комнате и кухне⁶¹⁵, с земляным, покрашенным красной краской, полом; латаная-перелатаная крыша постоянно протекала (и как нарочно, в иконном углу). Обстановку заводить не позволял. Сколько Зина ни предлагала:

– Владыка, возьмите мебель! Владыка, возьмите кроватку! И это, и то для вас достану!

– Ничего не надо, – отвечал он. – Надо так жить, чтоб вздумал поехать – бросил все, взял чемодан и уехал.

Его правило: «Надо привыкать жить скромно, чтобы было поменьше вещей»⁶¹⁶.

Мастер на все руки, он соорудил «мебель» из дощечек и бумаги (самодельного прессованного картона). «Накупил газет, – вспоминает В. В. Ловзанская, – наклеил из них картона, сбил из дощечек деревянный каркас (уголки), к которому и прикрепил картон, и получился шкаф для одежды, довольно большой. Этим шкафом отгородил угол, за которым я спала»⁶¹⁷. Взойдя на «веранду» (сколоченную из досок), попадаешь в маленькую кухню, отделенную от комнаты занавеской. В закутке, образованном стеной и шкафом, стоял узкий стол, у которого подпилили ножки, и он превратился в «кровать» для Веры. Имелся еще один квадратный большой стол и две лавки у окна (все списанное как негодное старье из автотехникума, в котором Вера работала)⁶¹⁸. Спал дядя Коля на раскладушке, поперек которой клали доски.

Из воспоминаний духовной дочери. «Обстановка в помещении бедная и простая: в комнате у окна квадратный стол, под окнами две простых скамейки, две самодельные табуретки из нестроганых реек и досок и такое же самодельное кресло, сделанное самим владыкою. За ширмой в углу и под иконами на полу горы книг, журналов и газет... Печку приходилось начинать топить рано и долго, так как стены были ветхие, дверь закрывалась плохо, и за ночь <комнату> очень сильно продувало... В кухне на двух керосинках готовилась еда, грелась вода для стирки, отчего в низенькой комнате постоянно пахло керосинным угаром, запахами варившейся пищи, паром... Келейнице владыка говорил: «И эта квартира для нас очень хорошая», – и отказывался от всего лучшего, что ему предлагали»⁶¹⁹.

Одно время Вера работала в СМУ, и там ей настойчиво предлагали квартиру в новом доме⁶²⁰ («моя очередь была первая»), но владыка не хотел идти в «большие дома», и она, видя его отношение к переезду, отказалась получить ордер.

–Что вы, Вера Васильевна, вам скоро на пенсию, будет угол на всю жизнь. И вы вдруг отказываетесь.

–Нет-нет, мне не надо, у меня дядя.

–Что за такой дядя? Живет для какого-то дяди! – шумели возмущенные сотрудники.

Она объясняла:

– Это брат моей матери, все, что от нее осталось. Он меня воспитал. Он больной, вы его на второй этаж запрячете, и будет он целый день там сидеть без меня. А тут у нас все же сад.

Иногда она сокрушалась тем, «как у нас неказисто: земляной пол, течет все, а владыка в ответ: «Нам с тобой еще хуже надо. Чем это плохо? Смотри, как у нас хорошо! Почему? А потому что мы с тобой душа в душу живем"».

Лариса Семеновна Озерницкая, посещавшая епископа в последние пять лет его жизни, предложила переехать жить к ней в квартиру «с удобствами». Он сказал:

– Когда я был без угла и просил Бога о помощи, то Он Сам дал мне это пристанище. («Комнатка и кухня в полуразваленном... домике с низкими потолками и глиняным полом», – замечает Озерницкая.)

1948–1963 Киев. Образ жизни «дяди Коли» в Киеве. Старческая педагогика. Постоянное молитвенное усилие. Отношение к мирским делам и заботам. Внутреннее и внешнее в духовной практике

Образ жизни «дядя» с «племянницей» вели тихий, неприметный, но незаметность, прежде всего, происходила от их самоуничижения и, вследствие этого, от распростертого над ними молитвенного покрова. (Иначе внутренний и внешний облик постояльцев резко бы бросался в глаза своей необычностью.)

Ночью, сидя на раскладушке, владыка писал очередные заметки, читал. Часто читал вслух по-гречески: Евангелие и канон (Параклис) Божией Матери. Диктовал письма; пока медленно обдумывал фразу, Вера, сидя за столом, засыпала.

Иногда будил ее, часа в два ночи, и спрашивал: «Вера, а как дальше по-славянски это место?» – и говорил песнь из Параклиса, на которой запнулся. Она придет в себя, подскажет, и он вновь возвращался к молитве, таким образом (как любили подчеркивать в старинных жизнеописаниях) не столько избавляясь от мнимой забывчивости, сколько врачуя ее от беспамятства: «Аз сплю, а сердце мое бдит».

Она допоздна шила или переписывала что-либо по указанию владыки (например, отрывки из Дивеевской летописи). Но в конце концов сон брал свое, и она шла за шкаф спать. Под утро он также ненадолго засыпал, но через час, когда Вера вставала, готовясь идти на работу (уходила она в 9 часов утра), поднимался.

В комнате возле окошка стояли две узкие, придвинутые друг к другу деревянные скамьи⁶²¹, и днем (особенно когда недомогал) он сидел или лежал на них (подстелив войлок)⁶²², занося в блокнот свои мысли и молясь. Обычно, после того как Вера убегала на службу, записывал ее рассказы, также как и все примечательное из услышанного и увиденного накануне («хроника» событий). Вел ежедневные записи погодных условий, «фотодневник» (развернутые подписи к отснятым сюжетам). Летом много времени проводил под своей любимой вишенкой, стоявшей на краю оврага. Иногда занимался поделками из картона или жести, мастерил, ввиду предстоящей «дороги», небольших размеров ящички, предназначавшиеся для хранения вещей определенного рода: походной аптечки, подарков для детей (дешевые ириски), домашнего инструмента, письменных принадлежностей. «Ни одна минута у владыки не проходила праздно», – вспоминает мемуаристка⁶²³.

В воскресные дни в сопровождении Веры отправлялся по святым местам. Утром они добирались на общественном транспорте до одного из храмов к началу литургии, постояв час службы, переходили в другую церковь. Часто начинали паломничество с Владимирского собора, затем следовал Михайловский монастырь, потом заворачивали в Андреевскую церковь. Оттуда через бывшую Царскую площадь садами шли в Лавру, спускались в пещеры к преподобным, наблюдали остатки монастырской жизни, смешанной с мирской, захватнически вторгшейся на ее территорию. Во время богослужения дядя Коля всегда стоял (и стоял недолго) у порога храма: «Я в храме стою на паперти среди нищих!», – говорил он. (И то на него обращали внимание; однажды староста Андреевской церкви начал выспрашивать у окружающих, кто это такой. А при помазывании елеем от мироточивых глав в Дальних пещерах служивший иеромонах спросил: «Вы не священник?» «Нет», – отвечал епископ.)

Из Лавры пешком возвращались на Демиевку (а это километров пятнадцать) – как раз к вечерней службе в местной Вознесенской церкви. Иногда отправлялись в одну из разоренных лаврских пустыней («Скажет, бывало, келейница что-либо о красоте окружающей природы, а владыка в ответ: «Ты бы поменьше смотрела, а молилась 6ы"»)⁶²⁴ – в Китаево, Церковщину, Феофанию, Голосеево, отыскивали там пещеры подвижника Досифея и преподобного Феодосия, могилу отца Алексея Шепелева, последнего перед революцией духовника Лавры. В этих путешествиях владыка воссоздавал для себя церковную топографию города – после войны здесь еще действовало пять монастырей, – готовясь к написанию книги о Киеве.

Последние годы жизни дядя Коля стал слабеть и полнеть, а первые лет десять по приезде, пока «племянница» на работе, часто уходил один в город, наблюдая жизнь людей, отмечая про себя интересы, которые ими владеют, собирая нужный материал для своей работы. Летом носил тюбетейку или фуражку. По городу шел медленно (и вообще все делал медленно, не спеша), читая про себя молитву.

Любил Подол, человеческие типы, населявшие его. Здесь еще сохранилась, несмотря на «чистки», «посадки» и войну, масса старожилов, подольских добродиев, мещан, живых, остроумных, работящих. Любил живописный Житний рынок, в ту пору самый дешевый и богатый в Киеве. Ценил многочисленные подольские киоски и магазинчики (в приземистых, крепкой кладки домах) с непременным продавцом-евреем за прилавком. С иными киоскерами знакомился, беседовал, они доставали ему необходимые для фотодела химикаты и технические приспособления. «Пойду к моим евреям, – шутил он. – У них можно достать все, что надо». Находит здесь добросовестного часовщика, которому мог доверить чистку своих часов, знаменитых старинных «Пульсаров».

На аллеях Владимирской горки, у знаменитого памятника равноапостольному князю, крестом осеняющему заднепровские дали, наблюдает прогуливающиеся парочки, романтические одинокие фигурки на скамейках с книгами в руках, толпы экскурсантов, детей и стариков – и все у ног святого крестителя, некогда уловившего свой народ в церковные сети. Этот неиссякаемый приток современных безбожников к своему праотцу был для него символом тайной тяги души в ее тоске о вечном.

Когда Веру по работе перевели в контору строительного треста, находившуюся в подвале на бывшей Николаевской улице (недалеко от Крещатика), иногда подходил к окну, расположенному вровень с тротуаром. «Вера Васильевна, ваш дядя пришел», – сообщал ее помощник, сидевший у окна Степа-сибиряк. Она выходила, и дядя вручал ей горячие пирожки с мясом, купленные на ближайшем углу:

– Это Степе и Наде.

О них он знал из рассказов «племянницы» (Надя – горбатая кассирша; Степа – большой шутник, контуженный на фронте, постоянно болел, но, превозмогая астму, любил отплясывать гопак или рассказывать бывальщины), как знал и о других ее сотрудниках, ко многим из которых испытывал сострадание.

Со второй половины пятидесятых годов стал выписывать газеты («Комсомолку», «Литературную», «Известия»), посылал Веру в единственный книжный киоск, где продавали периодику социалистических стран, за журналом «Польша», покупал также «Науку и религию» («Там можно между строк вычитать что-нибудь религиозное»). «Журнал Московской Патриархии» ему приносили знакомые.

«В Киев поезжайте, – говорила четверть века назад дивеевская юродивая Мария Ивановна. – Там хорошо стало, «владыку там мало знают». Никто не тронет его, там все богомолки».

Так и случилось: жить в послевоенном Киеве теплее, свободнее; легче можно затеряться среди множества богомольцев, посещавших церковные святыни. Зина знакомит его со своей многочисленной родней (мать ее, Александра Михайловна⁶²⁵, послала еще в Томск сердечное письмо с приглашением посетить их) и друзьями, которых иногда, по большим праздникам, приводит к старцу. На некоторое время сюда переезжает Мария Кузьминична Шитова (монахиня Михаила), соузница по Бийскому лагерю, устраивается работать в поликлинику. (Это о ней дядя Коля записал: «М., монахиня, приехавшая из Москвы, рассказывает, что она убедилась на основании фактов, что священники и духовенство у них в столице настоящие безбожники... И потому приехала за благословением, желая бежать оттуда...»)⁶²⁶ Общительная Зина поддерживала многочисленные знакомства. Через нее часто посылалась помощь и оказывалась существенная поддержка. Каждое лето приезжали к ней погостить («на киевскую дешевую клубнику») две подруги, москвички, Анна Емельяновна и Варвара Ивановна. Они нуждались в старческом руководстве и вскоре по благословению владыки стали посещать его. Через Зину узнала о тайном епископе врач Лариса Семеновна Озерницкая, и за пять лет до своей кончины он принял ее и стал духовно окормлять.

Ожидая посетителей, дядя Коля, крайне неприхотливый в еде (никогда ничего не просил для себя из съестного), заранее обсуждал с Верой, как выкроить копейку из скудных денежных средств, чтобы для гостей приготовить что-нибудь повкуснее, «а иногда и сам сядет и почистит кильку или селедочку». Посещения эти были заранее согласованы с ним, и никто не мог прийти самовольно. «Обычно владыка, – вспоминает мемуаристка, – приглашал к себе на девятнадцать часов и до этих пор в тот день ничего не ел и не пил, чтобы не было болей в сердце, которые бывали у него в последние годы после еды». Принимал каждого по отдельности и столько в двунадесятые праздники приглашал всех вместе. Уходивших провожал «до дверей в сени, а то и на крылечко» и, когда гости стояли уже на крыльце, «прикрыв дверь, напутствовал их архиерейским благословением».

Озерницкая попала к епископу при знаменательных обстоятельствах. Она имела давнее желание поступить в киевский женский Покровский монастырь. В начале 1958 года игуменья Рафаила предложила ей подать заявление о поступлении в обитель, но при одном условии: предварительном обмене своей квартиры на жилплощадь на территории монастыря, занятую светскими людьми. Прежде совершения окончательного шага (и боясь самоволия) Лариса Семеновна хотела испросить благословения у опытного духовного лица. Она попросила Зину передать свой вопрос дядя Коле.

В неделю Торжества Православия третьего марта 1958 года получила от него письмо следующего содержания: «Не могу в данное время переменить образ жизни по причине возникших у меня осложнений (работа и т. д.). Еще есть концы, которые меня связывают с окончательным решением вопроса. Быть конкретной, не давать лезть в душу. Быть вежливо сдержанной. Будем молиться с надеждой на милость Божию. У игуменьи Рафаилы свои цели, которых она добивается».

Когда через несколько дней игуменья прислала человека за заявлением (ибо, передавала она, больше не представится случай получить от митрополита разрешение на прием в монастырь: гражданская власть запрещает), Лариса Семеновна поступила так, как ей велел владыка. А в Фомино воскресенье, двадцатого апреля, впервые у него побывала.

«Когда я познакомилась с владыкой, – пишет она, – он был роста выше среднего, умеренной полноты, стройный, а в последние два года жизни несколько сутуловатый. Лицо овальное, кожа лица белая, с нежно-розовым оттенком. Глаза серые, глубоко сидящие в орбитах (владыка был близорукий и носил очки). Лоб высокий, брови тонкие. Выражение лица строгое, задумчивое, несколько грустное. Улыбка (улыбался редко) детски простая, ласковая, обаятельная, которую забыть трудно. Волосы серебристо-седые, прямые, зачесанные назад до мочек ушей. Усы подстрижены, как у лиц духовного звания, бородка небольшая, овальная, тоже серебристо-седая...

Одевался владыка просто: брюки и рубашка навыпуск. Манжеты рубашки на запонках, пояс простой, ременной или из шнура. На ногах у владыки какие-то большие меховые самодельные комнатные туфли. Ноги у него отечные, с расширенными венами и ранами (болезнь монахов и подвижников от длительного стояния на ногах и короткого ночного отдыха), очень мерзли на земляном и цементном полу, от сквозняков из окон и входной двери»⁶²⁷.

Прежде чем перейти к описанию педагогических приемов старца и тех краеугольных принципов, которые лежали в основе его духовного опыта и которые пыталась передать в своих записках его духовная дочь, необходимо сказать несколько слов о ней самой.

Лариса Семеновна Озерницкая родилась в 1896 году в Гомеле, в семье инженера. В семье не получила религиозного воспитания. По большим праздникам родители ходили в церковь, а в Великий пост «постились» с молоком («по-польски»); детям (всего у них было трое) шутливо объясняли, что Бог живет «на чердаке дома, где было окно с разбитым стеклом». Но Лариса полюбила ходить в церковь и особенно в монастырь. Еще в шестом классе гимназии перед девочкой мучительно встал вопрос: «Зачем жить?» Решила, что для служения в «храме науки». Для этого в 1913 году поступает на биологический факультет Высших женских курсов в Киеве. Но вскоре поняла, что ничего о высшем смысле жизни там не узнает. Поэтому, когда в 1916 году случайно прочла объявление о деятельности христианского студенческого кружка, начинает его посещать и погружается в религиозную работу. (Большим нервным потрясением стала для нее эвакуация из Киева в Саратов в том же году.)

Оканчивает курсы в 1917 году. По ее тогдашним представлениям, угодить Богу может только священник или врач, ибо и тот и другой служат людям. «Значит, надо поступать в медицинский институт». Поступить трудно, конкурс большой. Едет в Оптину пустынь к старцу Анатолию, за благословением. «Старец не благословляет, а я настойчиво упрашиваю его, так что он в конце концов говорит: «Ну, что ж, Бог благословит». Я рада, счастлива, не понимая того, что творю свою волю, а не Божью».

В Медицинском институте ее занятиями руководил прославленный академик Ф. Г. Яновский, человек очень религиозный. Oн предлагал ей остаться на кафедре для продолжения научной деятельности, но она отказалась из страха, что в результате может потерять веру. Сорок лет проработала врачом, из них последние двадцать пять на скорой помощи.

С 1920 года активно участвовала в деятельности сестричества при Железной (Иоанно-Златоустовской) церкви, за что киевский викарий архиепископ Василий (Богдашевский) наградил ее, мирянку, именным крестом. Она много в жизни пережила. Суд над отцом в Ревтрибунале (1919 г.), разгром городских церковных общин, смерть матери от голода (1944 г.). Лариса Семеновна была человеком нервным, резким, привыкшим властвовать и, одновременно, искренним, целеустремленным, способным к самопожертвованию.

Дядя Коля не навязывал свою волю, никогда не прерывал собеседника или разговаривавших гостей. Но тем, кто просил его руководства, высказывал свой взгляд на послушание как на важнейшее условие для духовного роста. В молодости владыка боялся дышать в присутствии старцев, ловил каждое их слово, готов был умереть, но выполнить советы наставников; в старости, войдя в меру подвижников, он считал, что в отношениях между учителем и учеником прежде всего важно соблюсти принцип свободы, вложенной Богом в человека.

– Давать кому-либо советы, – говорил он, – это связывать волю, а все должно быть свободно.

Но тот, кто приступил к духовной жизни, «обо всем должен спрашивать – ничего нельзя делать по-своему». В противном случае, когда пошедший путем самоотвержения исполнял свои хотения, владыка считал полезным обличение (порой и резкое).

– Я должен вас крепко поругать, – сказал он однажды Ларисе Семеновне. – Делаете много недопустимого, говоря на светском языке – «хулиганством занимаетесь». Купили даукарин (лекарство от стенокардии. – Прим. Л. О.), всучили его Вере, а потом спрашиваете у нее же, принимает ли его дядя Коля. А раз не принимает, то тогда требуете отдать назад это лекарство. Кто же дал вам право так поступать? Вы думаете, что поступаете правильно, а на самом деле – от большого самомнения и гордости в душе.

После первых посещений Ларисы Семеновны он сказал ей:

– Вы уже старая женщина, а грехи у вас, как у молодой. Надо знать своего главного внутреннего врага и с ним бороться.

Пользовался любым удобным предлогом, чтобы называть ее болезни: зависть, частые состояния озлобления, самомнение. Как-то она пожаловалась, что соседка по квартире ее грубо и с ненавистью обругала: «Я молчала, но в душе все кипело. До сих пор дрожат руки, ноги, сама не своя». На это епископ сказал:

– Это вам на пользу, так как вы злая и завистливая⁶²⁸.

Чтобы ни с кем не вести внутренних распрей, нельзя осуждать ближних, для чего необходимо постоянно отдавать отчет в помрачении своих чувств и мыслей.

– Авва Дорофей говорит о лжи мыслию. Надо ни о чем не судить. Истины мы не знаем, и наши мысли о людях и фактах – ложь... Никогда не считать, что вы правильно думаете о чем-либо или о ком-нибудь. Надо не верить себе. Все мысли должны быть направлены к плачу о грехах своих⁶²⁹.

«Все должно быть направлено на достижение постоянного «плача"». Помочь в этом может усердная (с принуждением себя) молитва, особенно молитва Иисусова. «Молитва Иисусова – говорил владыка, – это покаянное состояние (плач о грехах). Другого пути нет». «Надо постоянно заниматься молитвой Иисусовой, отвлеклись – просить прощения и снова начинать».

Когда Лариса Семеновна хотела заняться дыхательной гимнастикой, он посоветовал больше времени уделять молитве: «Молитва Иисусова связана с дыханием (вот вам и гимнастика. – Прим. Л. О.). Отцы учат сесть на низкую скамеечку или на пенек и читать молитву Иисусову при «определенным образом поставленном» дыхании, но, к сожалению, никто не дает указания, как читать. А поклоны есть не что иное, как гимнастика.

Молитва Иисусова бывает вначале устная, потом умная, и на этом большинство останавливается. Редко кто из старцев имеет сердечную молитву. Тогда подвижник разговаривает, смеется, а сердце его творит молитву Иисусову».

Молитва не должна быть формальной («Утром и вечером прочитаете положенные молитвы, а в течение дня едва ли кто-либо из вас вспомнит о Боге») или мечтательной («Духовного ничего никогда нельзя чувственно представлять. Это у католиков от представления крестных язв Христовых, постоянного, настойчивого, иногда делаются язвы на руках и ногах, как у Христа»). Важно стяжать трезвую и чистую молитву, когда она не рассеянна, «без каких бы то ни было мыслей о ком или о чем-либо». Поле сознания должно быть чистым от всякого греховного сора, для того чтобы за поступками стояла воля, направленная к добру. Рассеянность выгодна бесам, запутывающим души людские призрачными надеждами, желаниями, страхами, и все для того, чтобы сбить с дороги, направив к делам греховным, из которых для мира вяжется сеть погибели.

В поздних рукописях дядя Коля изложил (как всегда, в виде набросков) свои взгляды на молитвенный труд и на то, каким образом его лучше совершать среди круговерти современной цивилизации, в которую втянут одинокий верующий человек, окруженный стеной гонений и презрительного непонимания. Поводом для написания одного из набросков на эту тему послужил приход к владыке (и последующий с ней разговор) Марии Кузьминичны Шитовой, тайной монахини, не имевшей опытного наставника. (Сам епископ, в молодости окормлявшийся у духоносных старцев и внимательно проходивший все ступени умного делания, говорил, что у него есть вопросы по «творению» Иисусовой молитвы, которые ему не с кем обсудить. Когда в 1948 году проезжал через Горький, то хотел встретиться с делателем Иисусовой молитвы, простым крестьянином по имени Михаил, жившим в одном из сел области, но тот в это время куда-то скрылся: его преследовали власти.)

Мысли еп. Варнавы о том, как стяжать молитвенный дух. «Молитва не простое махание рукой, а таинственное священнодействие в реальных взаимоотношениях человека с небом... Когда я стою на молитве, я могу внимательно произносить слова молитвы и могу носиться мыслью по всему свету. А если к этому еще будут примешиваться бесовские внушения и помышления (различить это новоначальный не может), то какая будет тогда молитва? Она будет только на гнев подвигать Бога. «Что вы зовете Меня... и не делаете того, что Я говорю?» (Лк. 6:46.) Но как бы то ни было, надо все усилия употреблять на то, чтобы посторонние мысли не приражались к нашему уму во время молитвы. Это не так-то просто... и можно обмануться, думая, что ты получил дар молитвы и стал истинным молитвенником, а на самом деле ты – «медь звенящая» и тарелки гремящие. Пришла как-то ко мне одна тайная монахиня с высшим медицинским образованием, с которой мы не виделись двадцать лет, с того самого времени, как познакомились на «курортах» в горах Алтая... Теперь она работает врачом в одной детской клинике.

– Как спасаетесь?

– Вашими святыми молитвами...

– Ну, а как ваша собственная молитва? Вы ее двигаете или она вас? Может быть, она уже сама двигается?

Оказалось, что монахиня была вполне удовлетворена своей молитвой, в церкви пребывала в восторженном состоянии, иногда воодушевлялась до слез, причем за молитвой о других лица этих знакомых показывались ей одни более светлыми, другие менее. Она умилялась, слушая сладкогласные партесные песнопения, – одним словом, выказывала все признаки, как я бы сказал, религиозной психопатии. Ибо все это не по Сеньке шапка. Все это не настоящее... Монахиня же даже поведала, что у нее четки в кармане и ей какой-то старец велел творить по ним не меньше как по тысяче молитв Иисусовых.

– Ну и что же, вы это делаете?

– Делаю, хотя и не всегда. Хочу у вас спросить, как вы смотрите на это. Не прибавить ли?

Я понял, что оба они – и она, и ее «прозорливый» старец... – никогда не задумывались о своей молитве и руками только машинально косточки четок перебирали.

– А вы сделайте себе экзамен, – говорю. – Сдайте, – смеюсь, – нормы на значок ГТО, хотя бы первой степени.

Кажется, это ее шокировало.

– Каким образом?

– Не тысячу, это – безумие, – не утерпел я, – а вы только десять молитв Иисусовых проговорите, но так, чтобы между ними не прорвалась, не проскочила ни одна посторонняя мысль и представление.

– Десять? Это пустяки.

– Вот и попробуйте.

Я сам не ожидал того эффекта, который получился. Вскоре же эта монахиня пришла и покаялась, что задача оказалась ей не по силам. Она никак не может эти десять молитв произнести, что-нибудь не вспомнив, на что-либо не обратив внимания. А то так увлечется в сторону своими мыслями, что забывает уж, где она и что ей нужно делать... Даже удивляется, как это трудно.

Не надо было после этого разъяснять, что у нее нет настоящей молитвы. Нам кажется, что мы молимся хорошо, – некоторые схимники и монахи, на самом деле, по многу молитв читают, – но толку от этого ничуть. Это работа «вхолостую», в действительности же молитва не движется. А если бы не так, то чем же объяснить, что иной священник лет тридцать стоит перед престолом Божиим, ему надо бы давно уже быть чудотворцем или прозорливцем, а он не только не видит, что в чужой душе делается, а и в своей собственной не разбирается? (Эту мысль высказывал где-то еще св. Тихон Задонский.) Может быть, обвиним Бога в пристрастии? Нет (Рим. 2:11). А дело в том, что Бог награждает этими дарами не голый труд как таковой, хотя бы и великий, а смирение. А последнее можно приобрести только посредством чистой молитвы и молитву эту – посредством смирения.

Теперь объясню, что я хотел сказать своими словами: «Вы двигаете или она сама движется?» Для знакомых со старческим руководством и учением о внутренней молитве тут не было ничего загадочного или неизвестного.

В практике наших пустынных монахов до революции была своя терминология для наименования разных степеней Иисусовой молитвы. Та, о которой я упомянул выше, – творимая устами вслух (или шепотом), называется устной молитвой. Далее она переходит в умно-сердечную... При умно-сердечной молитве приходят (но и отходят!) к человеку духовное умиление и покаянный плач о грехах. (Под «плачем» никак нельзя здесь понимать обычные слезы, но особое духовное состояние...) После этого же молитва... восходит на последнюю ступень: делается самодвижной. ...И здесь еще нужно бы прибавить о созерцательных типах молитвы, о тех состояниях, при которых она переходит в область мистических переживаний, становится в буквальном смысле «заумной» (хотя это слово стало ругательным у так называемых соцреалистов, но оно хорошо выражает существо дела...)»⁶³⁰.

Дядя Коля, подвижник последних времен, узнавший полноту одиночества среди общества, движимого верой в «прогресс» и страхом перед карающей идеологией, не просто перечисляет сведения из «высокой науки» аскетики, но делает это с мыслью о современнике, который, быть может, однажды, «стоя за станком или у плиты, сидя за конторкой или за швейной машинкой», попробует подняться ввысь над плененной землей и тайно произнесет огненные слова молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий...» Как этому современному «страннику», не знающему богословской премудрости, «не имеющему молитвенного правила» и еще «живущему по страстям, но уже решившемуся перемениться», удержаться на своем, робко избранном, пути?

«Но в конце концов, – спрашивает владыка, – что все это значит конкретно?.. Ведь нам нужно знать, как научиться Иисусовой молитве в двух словах, «на простом, толковом, русском языке», как выражался мой учитель, академик С. И. Соболевский. А вот что: надо внимательно, с сокрушением сердечным, произносить эту молитовку, как только вспомним о ней, и столько, сколько сможем. Вот и все... Как пришла мысль (безусловно от ангела-хранителя) помолиться, сейчас же нужно ухватиться за нее и какую-то маленькую молитву прочесть. Если человек в это время работает, то умом воззвать к Богу, воздохнуть от всего сердца, прося у Него помощи и прощения за сделанные грехи. (А у кого их нет?) И получишь помощь (Лк. 18:7). ...Остальное все от Бога. Благодать, конечно, надо поискать... «Так бегите, чтобы получить» (1Кор. 9:24)»⁶³¹

Для большей теплоты и сосредоточенности молитвы он советовал сделать ее более краткой («сокращенной»), периодически чередуя молитвенные призывания в таком порядке: «Иисусе, помилуй мя. Иисусе, помоги мне. Иисусе, смилуйся надо мной». И к Божьей Матери: «Мария, Дево, помоги нам». «Мария, Дево, спаси нас». «Мария, Дево, смилуйся над нами». И непременное требование: «Иисусова молитва должна твориться на покаянном фоне».

Хозяйственные заботы по дому лежали на Вере, и иногда, от переутомления, ее начинало лихорадить от них, захлестывала тревога, как бы поудобнее и половчее приспособиться в данных непростых обстоятельствах.

У них в домике из-за земляного пола накапливалось много пыли.

«Я к владыке, – вспоминает инокиня Серафима (В. В. Ловзанская). – Давайте купим пылесос! Пылесосом так хорошо пыль всю собрать.

– Не надо.

Но я все к нему приставала, и он наконец разрешил купить. Купила я эту «Чайку», тащила на себе в мешке: она ведь тяжелая. Принесла... А у нас был общий с хозяевами счетчик. Как же мне теперь быть? Заметят, будет неприятность. Услышат вой мотора (ревел страшно), увидят, что много набегает. Решила пользоваться потихоньку, и когда включала, то я его прятала в сундук – все равно гудит! Выходит, нельзя пользоваться пылесосом! Так я им и не воспользовалась.

Потом приходит раз (29 ноября 1961 г. – Прим. П. П.) Лариса Семеновна: «Благословите мне пылесос купить». А он: «Как же мне вас с Верой помирить?» Она ничего не понимает, загадочный ответ.

– Нет, пока не благословляю, не обременяйте себя хламом.

(И добавляет: «Я занят сейчас другим, я вижу, намечается кое-что».)⁶³²

И как раз вскоре она именинница, 26 марта. Владыка вдруг мне говорит:

– Знаешь что? Давай подарим Ларисе пылесос на именины.

Я на стенку полезла.

– Ой, что вы! Столько я добивалась. У нее такая квартира, у нее шкафы, у нее же так чисто, а у нас – смотрите –пыль, грязь... Пылесос так удобен, так хорош! (Хоть не пользовались, а все равно жалко.) Давайте лучше подарим ей четки.

А мне подарили четки, тонкой работы, музейные, индийские, костяные, каждая выделана с рисунком: «Ей приятно духовный подарок от вас получить, а уж пылесос пусть будет мне!»

– Хорошо.

Лариса была довольна – еще бы, четки от владыки! Через некоторое время (прошло пять месяцев. – Прим. П. П.) в очередной ее приход он говорит ей:

– Вот вы четки взяли, а Вере тоже нужны, нет ли у вас лишних?

– Да у меня много, – начала перечислять: такие есть у нее и эдакие. – Вот есть у меня «Богородичные слезки».

– Вот-вот, «Богородичные слезки» приносите, ей будут.

Самые любимые, оказывается, отобрал. Потом как-то попозже говорит мне между прочим:

– Ну, уж отдай ей пылесос.

И Лариса его забрала... Случилось мне зайти к ней как-то по делу, а она им пол подметает. Обидно. Дома говорю:

– Вот, владыка, как удобно, даже пол им подметает (с помощью пылесосной щетки).

– Как? Пол подметает? Ну, уж если б знал, что она так будет с ним обращаться, то не дал бы!

На том история эта и кончилась».

Анна Емельяновна была человеком состоятельным и каждый месяц присылала им денег для оплаты квартиры, но в один из своих приездов из Москвы она подарила дяде Коле демисезонное пальто своего покойного мужа, который служил начальником тюрьмы. Владыка взял его, повесил в шкаф и ни разу не надел.

«У меня несколько лет тому назад умер отец, – вспоминает Л. С. Озерницкая. – Осталась его новая хорьковая шуба. Я предложила ее владыке. Он сказал:

– Я с этим обращаться не умею. С этим много хлопот. Продайте ее и полученные деньги отдайте нищим, разменяв на мелкие монеты».⁶³³

Что бы Вера для удобства домашней работы ни попросила приобрести, не благословлял.

Он не любил трикотажного белья (вошедшего в употребление в советское время), и Вера шила ему из грубого небеленого полотна. «Белье надо было вываривать: и простыни, и наволочки... Ведь все-таки владыка! Я вываривала в ведре. В ведре! Дело почти невозможное, ведь вещи большие.

– Владыка, давайте выварку купим?

– Никаких выварок. Тебе все только шкафы да комоды.

Другой раз:

– Владыка, давайте купим утюг электрический!

–Ну что тебе утюг? Ты и таким (чугунным) все сделаешь. Какой уж электрический?.. Нет.

Потом он мне сам купил, но крошечный, меньше ладони. Я ведь все шила сама, а когда шьешь, то швы надо разглаживать, что было очень удобно делать этим утюжком».

Единственный раз, незадолго до кончины, когда велел приготовить одежду к смерти, благословил по просьбе Веры одолжить электрический утюг у соседки.

«– Возьми.

Принесла... включила. А он:

– Что ты гладишь?

– Да кое-что себе.

– Нет, ты сначала мне погладь».

Он внимательно наблюдал за внутренним состоянием «племянницы», обнаруживая глубокое понимание того, что с ней происходит, какое настроение ею владеет, на каких путях она находится. Бывало, она войдет в дом, а он обронит:

– Сколько мира ты принесла с собой.

Он старался помочь ее душе освободиться из пут наваждений и влияний чуждых и враждебных сил.

«Он отпускал меня на Крещатик, – вспоминает Вера Васильевна, – за нужными ему журналами или по фотографии что купить. А у меня свои там дела, и я уж свое присоединяю: тоже то в один, то в другой магазин хочу зайти по хозяйству. И вот он мне начинает медленно перечислять, что ему требуется. Помню, как-то я уже оделась, пальто на мне (зимой было дело). А он неспешно начинает: то купить, то и то... А у меня в голове: скорее надо идти, не то в магазине перерыв будет! А он вновь повторяет... Я будто на поленьях, жарко, в пальто сижу. Думаю: закроется магазин, напрасно схожу, ничего не куплю. А он чувствует, что я «влипла», и вновь повторяет.

– Владыка, – не выдерживаю, – неужели я такая дура, что вы по несколько раз повторяете?!

– Ну, иди. Иди и подумай – что произошло.

Я вышла. Слезы градом. Господи! Что я наделала. Тут уж ничего, ни Крещатик, ни товаров я не видела. Перед глазами стоит происшедшее. Хожу, покупаю, а у меня уже в сердце покаяние было: «Иди и подумай, что произошло». Могла ли я видеть после этого что-нибудь вокруг себя?»

Для нас важен взгляд дяди Коли на то, как должно вести себя христианину при отбывании казенных повинностей, на службе в современном рабовладельческом государстве, при бесправии и бессилии человека, невозможности проявить личную инициативу. «На работе надо вести себя, как в монастыре: ничего не просить (например: дежурств, выхода на работу в удобное время, на девять часов утра и т. д.). Никогда не возражать. Делать все не ради людей, а ради Бога. Замечания принимать со смирением»⁶³⁴.

Но когда государственная повинность переходит границы кесаревой меры и покушается на мир совести, то велел уклоняться от участия в новейшем идолопоклонничестве. Так, под разными предлогами, Вера не ходила на первомайские демонстрации. В наказание ее лишали премии (не надо забывать, что на дворе стояла сталинская эпоха). «Вера – отличница, – записал владыка в октябре 1953 года, – ее портрет поместили на «доску почета», единственной из управления. И они как раз получили «переходящее» Красное знамя Министерства и премию денежную. Но она не пошла на демонстрацию. И директор отнял у нее, нищей, эту премию. Какое это отношение имеет к работе и ко всему?»⁶³⁵

Всюду работала с полным самозабвением, старательно; со всеми сотрудниками у нее устанавливались теплые дружественные отношения, душевных сил хватало и на сострадание, на вникание в личный мир окружающих людей, в их боли, проблемы. Оттого на каждом новом месте ее окружала атмосфера сочувствия, товарищеской солидарности, и это помогало нести «неподъемное» бремя подневольного труда. Ей открывали душу, откровенно рассказывая о себе самые неожиданные вещи, невольно поставляя для дяди Коли детали обыденной жизни, которые помогали ему составлять для себя представление о современном мире.

Поскольку в синодальную эпоху Церковь была стеснена в своей проповеднической и культурной миссии, в русле бытового православия выработалась традиция магического восприятия духовного лица. Многие относились к духовнику как к отцу-командиру, который поможет удержаться в жестких рамках подзаконной жизни; одновременно в нем хотели видеть некоего «вещего» человека, могущего оберечь от неприятностей и трудных обстоятельств; знатока верных рецептов по наилучшему устройству духовного и телесного миров (может умолить о здравии души и тела, а мертвого – вытянуть из преисподней).

Лариса Семеновна окончила два высших учебных заведения, однако от духовного отца всегда ожидала разрешения собственных недоумений, касающихся «повседневной жизни». По сути, она хотела знать, в чем заключается воля Божия в том или ином случае и как соответственно поступить. Но на практике подобное состояние выливалось в поиски очередного фетиша, чудодейственного амулета, с помощью которого устраивались земные дела. Владыка иронизировал: «Ходят узнать – с чесноком или без чеснока есть борщ».

– Вы меня снова спрашиваете о материальном, – объяснял он свое понимание духовного водительства. – Я не колдун, будет ущерб – я буду отвечать. За душу я отвечаю»⁶³⁶.

Волю своих духовников Лариса Семеновна всегда исполняла, но не было удовлетворения духовного, «душа тосковала, плакала». Каждый раз, придя к дяде Коле, она понимала, что тот хочет, чтобы «Я говорила только о грехах, о душе, о ее недостатках – страстях, но я, грешная, не умела отделить души от тела»⁶³⁷.

Владыка всегда подчеркивал высокое достоинство и назначение христианина, призванного к слышанию Творца, к диалогу с Ним. Для этого надобно всю свою жизнь перестроить в соответствии с Евангелием, уподобиться спортсмену, напрягающему последние силы в достижении заветной цели. Каждый ответственен за свою судьбу, за то, чтобы она находилась под знаком Божьего Царства, а не власти тьмы.

«– Вы нехорошо делаете, – обращался он к Л. С. Озерницкой, – что когда приходите вместе с другими, то молчите. Они тоже нехорошо делают, вот и ведется какой-то пустой разговор, вместо того чтобы говорить о борьбе со страстями. Ведь это дело, общее для всех»⁶³⁸.

Но по своему тогдашнему устроению и, более того, в силу своего характера Лариса Семеновна не могла не спрашивать о житейских проблемах, глубоко ее задевавших. Дяде Коле деться некуда: «Я задавала владыке бытовые вопросы: как быть, что сделать, чего не делать. Владыка отвечал:

– Холодильник пока отложите, не покупайте»⁶³⁹.

Вопрос о том, вникать ли ему в круг бытовых проблем своих учеников или уклоняться от этого, был для него связан с вопросом, основополагающим в духовной практике: можно ли конкретные внешние обстоятельства увязать с духовным ростом; способствует ли разрешение определенной бытовой проблемы внутреннему развитию подопечного.

Когда его близкие просили помочь в непростых «мирских» проблемах и при этом можно было научить их внутренней премудрости, дядя Коля спешил на помощь.

С. М., давняя знакомая Озерницкой, пришла к ней со своим горем: ей нечем отдать долг, и за это с торгов должны продать ее дачу. Лариса Семеновна одолжила приятельнице крупную сумму (все свои сбережения). Прошло много времени, у С. М. все благополучно разрешилось, но денег она отдавать не пожелала. Вернуть их можно было только через суд, но Лариса Семеновна при этом «сильно скорбела», боясь разорить ту, которая так неблагодарно с ней поступила. За советом обратилась к дяде Коле. Тот сказал: «Не хочу мешаться в это дело, а то при неудаче будете меня обвинять».

«Но, – продолжает мемуаристка, – видя мою тугу сердечную, как бы между прочим обронил:

– Дело (т. е. суд) надо начать, вести его, как Бог поведет, – деньги вы получите».

Так и вышло: деньги по суду она получила, и С. М. не разорилась, дом остался за ней.

Во время треволнений, охвативших Озерницкую в связи с этой историей, епископ между прочим сказал:

– Говорю вам, как надо поступать, когда нет старца и не с кем посоветоваться. Надо выбросить все из головы, не хитрить, не обманывать Бога, не надо иметь никакого решения по вопросу. Помолиться усердно Богу, просить указать, как поступить. И то, что первое придет на ум по этому делу, принять к руководству. Если ошибешься, что ж, понесешь наказание⁶⁴⁰.

Озерницкая жила в двух смежных комнатах большой коммунальной квартиры (пять соседей). В 1956 году познакомилась с девушкой Машей, не имевшей жилплощади, и, пожалев ее, прописала у себя. Через несколько лет Маша вышла замуж и – типичный советский соблазн – привела с собой мужа, начав со скандалом добиваться его прописки.

А по законам того времени один человек, не обладавший особыми льготами, не мог владеть двумя комнатами, и лишнюю площадь вполне можно было отобрать. Лариса Семеновна хотела выселять непрошеных новоселов через суд, но владыка сказал:

– Надо терпеливо ждать. Ведь она не сможет быть без него, а его не пропишут, он вынужден будет уйти, и она уйдет с ним. Подадите в суд – она на суде будет говорить все, что вздумает, не отдавая себе отчета в том, что говорит. Со временем же она поймет, что делала, и попросит прощения⁶⁴¹.

Так и случилось, но за длительный срок, в течение которого тянулось дело об административном выселении (около двух лет волокиты), у владыки было множество поводов преподать духовной дочери уроки смирения и терпения.

Как-то, пока Озерницкая находилась на суточном дежурстве в больнице, муж Маши вынес ее вещи из большей комнаты в меньшую и в большой комнате, где расположился с супругой, поставил новый замок, ключи от которого имелись только у него. Пришлось обращаться к помощи прокурора и милиции. Тогда Маша стала грозить избиением и делать всяческие пакости. Лариса Семеновна пришла к владыке в удручении. Он, выслушав ее, сказал:

– Начинаете учиться смирению... Надо молиться, каяться, плакать о грехах, просить прощения – и все приложится. Потерпите ее оскорбления и угрозы, и месяца через два-три муж ее уйдет, и она вслед за ним⁶⁴².

Через три месяца «квартиранты» съехали, а еще через несколько лет (уже после смерти владыки) Маша, встретив Озсрницкую на улице, подошла и попросила прощения.

Но незадолго до своей кончины дядя Коля прекратил вникать во все мирские темы. Близким он пояснил (в частности, и в записке, написанной 21 марта н. ст.):

– Я схимник и затворник, хотя затвор мой и неполный, так как мимо моих окон ходят люди и ко мне приходят. Мне, как старцу, остается плакать о своих грехах и быть мертвым к каждому человеку. Давать советы о мирском – на это надо иметь право от Бога, Который дал его, например, приходским священникам или Серафиму Саровскому, которому Божия Матерь повелела выйти из затвора и принимать людей. Я на это не имею дара. Другое дело – о духовном. Это – да, здесь я могу помочь⁶⁴³.

Смирение, самоукорение, терпение. Вот основания для правильного устроения духовной жизни. На этом фундаменте дядя Коля старался возводить все свои постройки.

«Надо во всем и всегда считать себя виноватым, – говорил он, – хотя бы в данном случае на вас возводилась явная ложь. Надо знать, что это <попущено> от Бога за какой-то грех, сделанный, быть может, много лет назад. Всегда себя укорять, смирять так, чтобы на все, что против вас скажут, ответить: «Прости». Это самый быстрый путь к получению благодати, тогда как другие очень длинные... Здесь не нужно и руководства, тогда как на других путях оно необходимо»⁶⁴⁴.

Они с Верой жили в убогом доме, на ее нищую зарплату. Быт их был неказистым, неудобным, даже с точки зрения непритязательных советских обывателей, однако – во всех его деталях – он пронизан усилием сознательного самоуничижения и крестного подвига. И в результате на всем, чего они касались, лежал отпечаток личного отношения, неравнодушия и серьезности. Это было глубоко осмысленное существование в мире, потерявшем понятие о положительных ценностях.

«У нас было так, – вспоминает В. В. Ловзанская. – Я на работе целый день... Прихожу, и каждый раз владыка описывает: я вот вышел, сел на троллейбус, туда поехал, то купил. Все до минуты распишет».

При посторонних он относился к ней строго. Сухо обращался: «Bepa, сделай то или это».

– Вы бы со мною и дня не прожили, так я с ней обращаюсь, – говорил сестрам Петруневич.

Но наедине называл свою верную келейницу не иначе, как «Верушенька». Иногда, хотя и скупо, рассказывал истории из своего прошлого, всегда давал отчет в своих действиях.

Вечер. Сквозь щели в закрытых ставнях пробивается свет. Горит самодельная лампа. Дядя Коля пишет, сидя в своем «кресле». А иногда, между прочим, играет на скрипке – у него была старинная скрипка. Вера склонилась над шитьем. В Киеве она выучилась шить и все шила старцу сама, вплоть до брезентового плаща (работа над которым заняла целый отпуск). Но ей хотелось, чтобы одежда его была покрасивее, и она часто настаивала на том, чтоб сделать заказ в мастерской. Владыка отказывался.

– У меня своя швейка есть, – говорил он. – Ты с любовью шьешь, а там ее нет.

Но поделием он нагружал ее до отказа, ибо она, как истинный послушник, вкладывала в труд, в заданное дело, все свое сердце. Где можно было сработать вещь или дело своими силами, он требовал от нее личных усилий, ибо она трудилась ради Бога.

Постились они строго (в Рождественский пост рыбу ели дважды; Великим постом первую, четвертую, седьмую недели – без постного масла; суп только по воскресеньям), но правило было одно:

– Пост надо больше соблюдать духовный. Смирения побольше.

«Люди будут молиться и поститься, – говорил владыка «племяннице», – а у тебя есть послушание». Однажды он затеял с Верой такой разговор:

– Как ты жизнь прожила?

– Что, владыка?

– Уж больно ты простая... Как я себя ненавижу, глядя на тебя. Вот такой же и я был, – умел он смирить и себя, и ее. – Господь тебя хранит, потому что ты мне нужна.

– Глупенькая я.

– Ты не глупенькая, ты неразвитая.

– Ну, уж доживу как-нибудь, владыка.

Давно намеревался владыка постричь ее в монашество. Рясу дала Мария Кузьминична (тайная монахиня), клобук он сделал своими руками. Предполагалось, что во время пострига будут присутствовать Зина и Ольга Петруневич, но тем было все недосуг. В воскресенье (неделю святых жен-мироносиц), тринадцатого мая 1951 года, были с Верой, как всегда, в Михайловском монастыре, у мощей великомученицы Варвары, потом во Владимирском соборе, а на обратном пути зашли у себя на Демиевке (тогда этот район назывался Сталинка) в Вознесенскую церковь. Там в это время священник Иоанн Никитенко как раз совершал над молодоженами обряд венчания, после чего повел новобрачных (невеста в фате и флер-д-оранже) на амвон. Диакон возглашал многолетие, певчие пели, а священник произносил напутственное слово. «Было торжественно, горело паникадило, публика – большей частью молодежь обоего пола...»⁶⁴⁵

Когда вернулись в свой тихий дом, владыка сказал:

– Теперь я тебя повенчаю...

Он собирался дать ей имя Марии, но она желала стать Серафимой.

– Пусть будет так, – согласился дядя Коля.

Это был малый чин пострижения, во время которого не приносятся окончательные обеты отречения от мира (владыка всегда с болью вспоминал трагедию своей первой Серафимы – Долгановой), и после его совершения епископ заметил: «Ты можешь и замуж выйти...»

Жизнь их неприметно истаивала на кривых улочках киевского предместья, в непогоду утопавших в грязи (еще В. В. Шульгин упоминал в начале века об особо черной демиевской грязи), среди мелкого мастерового люда. Окружающие относились к этим двум безобидным, нищим и одновременно загадочным личностям сочувственно, как бы о чем-то догадываясь (тогда еще во многих углах страны доживали представители бывших верхних слоев прежней России, дворянства, духовенства). Вот несколько типичных картинок.

Дядя Коля идет по Никопольской, навстречу на мотоцикле едет пьяный парень. Поравнялся с владыкой, слез с мотоцикла и, шатаясь, подошел к нему. «Батя, поцелуй меня», – сказал заплетающимся языком. Епископ поцеловал его в щеку, тот успокоился, обмяк и помчался дальше на своем драндулете.

В последний год он уже почти не выходил из дому. Хозяйке вздумалось выпускать в палисадник под окнами постояльцев кур, которые своим целодневным кудахтаньем нарушали привычную тишину. Соседи возмутились, и уличный комитет назначил собрание, на котором намеревались разбирать поведение Марии Захаровны Ажуровой: почему та нарушает покой больного человека. Но дядя Коля передал через Веру: «Не трогайте ее. Надо потерпеть».

Смирение – самый высокий из даров на этой земле. «Оно дается Богом, – говорил владыка, – и лукавый иметь его не может, а другие дары может иметь... К смирению надо стремиться, без него нет никакой добродетели, нет и спасения. Но просить у Бога – Который один только может дать – смирения – это значит просить скорбей»⁶⁴⁶.

Все помутилось в России, все превратилось в дым и пошло прахом. Всякое дело стало безблагодатным, убыточным, малоплодным. Зло победило, направив свой основной удар в сплетение человеческих страстей и болезней.

На заре туманной юности епископ отдал дань монашескому романтизму, когда начинающий подвижник грезит о пустыне, в которой, оставшись наедине с дикой природой и Богом, преобразит в аскетическом подвиге свою душу. Но в XX веке у российских монахов отпала потребность в поисках далеких земель, не тронутых проповедью Евангелия: в «землю пусту» превратилось их отечество. Не найти лучшего места для стяжания нетленного венца, чем в советских ДОПРах и зонах: только претерпи в них Христа ради до конца – мученического, конечно.

Столь замечательные условия для спасения души возникли в родных краях не в одночасье. Не на этих страницах углубляться в историю их зарождения и развития, о том написано множество исследований. Пунктиром обозначим главную линию. На исходе средневековья западные интеллектуалы, протестуя против фарисейства воцерковленного мира, заложили в основание европейского дома философию свободного разума и на этом пьедестале воздвигли рукотворное божество – науку. Казалось бы, создав жизнь на началах разумности, люди должны стать лучше и добрее. Однако вера в науку, отрицающую Творца, привела народы к одичанию нравственному. Вместе с «устаревшим» христианством выплеснули и человечность, и, словно оскал черепа, извлеченного из недр земли, обнажилась безблагодатность самодостаточного Адама. «Эпоха во всемирном масштабе стала такой, что все направлено исключительно на уничтожение веры», – записал епископ в начале пятидесятых годов.

Советские коммунисты – наследники безжалостной к людям российской власти, преемники интеллигентской мечтательности и беспощадной стихии народного разгула – стали апостолами нового учения на одной шестой части земной суши. Они последовательно воплощали в жизнь мистическую сторону материалистического миропонимания. Есть только победоносная Материя, в жертву которой с помощью генерального Плана приносятся судьбы не дозревших до понимания истины людей. В результате вечную жизнь приобретает Партия, коллектив новых существ, которым принадлежит земное и историческое пространство. Одного из представителей этого вида разумных животных владыка наблюдал на Демиевке. «Теперь я постоянно вижу, с какой любовью сосед в форме «прогуливает» свою немецкую овчарку и зверем набрасывается на жильцов-старушек, если они осмелятся выйти на улицу в парадную дверь, а не с черного хода отнятой им у них квартиры. Человека такие люди не жалеют, но к животным и всякой твари бездушной чувствуют какую-то сентиментальностью»⁶⁴⁷.

Дорога скорби («сорок лет страданий ради верности канонам») привела дядю Колю под конец жизни в Иерусалим, но только русский (как называл Киев Хомяков), колыбель нашей истории. Древний город, стоящий у истоков отечественного христианства, превратился в одну из новостроек коммунизма. Бродя по его улицам, он наблюдал мир, где все вечные ценности вывернуты наизнанку. Сталинский лжеклассицизм, высотки с готическими шпилями, фонтаны, дворцы с колоннами. Лозунг: все для счастья человека. И здесь же среди смеющихся, подвыпивших толп чекистские ищейки ведут тайную охоту на людей.

Вскоре после своего приезда познакомился епископ через Зину с Василием Михайловичем Севастьяновым, происходившим из старинного дворянского рода, отмеченного в геральдической «шестой книге». До войны работал он в военкомате врачом; в тридцать седьмом году арестован и осужден по сфабрикованному фантастами из НКВД делу за то, что якобы злонамеренно заражал красноармейцев сыпным тифом. Вернувшись из лагеря к жене, Лидии Ивановне, работавшей медсестрой, он не мог прописаться, а значит, и устроиться на работу. На первых порах удалось договориться с дворником, и за регулярную мзду тот не доносил по начальству о «незаконном» жильце.

После многих лет духовного одиночества владыка нашел в нем созвучного своей душе собеседника, благодарного читателя и надежного человека. Вскоре Севастьяновы становятся его духовными детьми. Когда они приходили⁶⁴⁸, чувствовалось их любовное отношение к епископу (не потому, что старались всегда принести гостинец, – это был лишь знак, выражавший внутреннее сопереживание).

В разговорах на духовные темы всплывали фантасмагории окружающей действительности.

«Вчера Лидия Ивановна, – записывал дядя Коля, – рассказывала про сестру (врачом служит на юге). Когда «ликвидировали кулака как класс», и ее взяли. У них был хутор. В ГПУ чего-то от нее допытывались. Потом стали мучить. Посадили в одиночку, напустили воды, в которой плавало множество голодных крыс, бросавшихся на нее. От применения этого изобретательного средства воздействия она сошла с ума. Была в психотделении. Стала поправляться, но врач-коллега сказал: «Будет комиссия, и на экспертизе я советую вам вести себя по-прежнему, это облегчит вашу судьбу». Она так и сделала. Ей дали пожизненную инвалидность и выпустили»⁶⁴⁹.

В советской реальности приличный, достойный человек мог быть только сумасшедшим. За нормальными людьми велась охота. Вскоре дворник, испугавшись за себя, отказался брать деньги, а значит, сообщил куда следует о нарушителе режима большой зоны. Василий Михайлович днем стал скитаться по знакомым, часть времени проводил у Зины и под покровом темноты возвращался домой (жили они на улице Саксаганского). За его квартирой началась слежка. Однажды ночью нагрянули с проверкой, и он, чудом оставшись незамеченным, вынужден был уйти. Пошел на вокзал, а там также облава... Вырвавшись из милицейского оцепления, всю ночь блуждал по городу. Зина устроила его к своим родственникам, в семью военного, тайного христианина, жившего на Печерске; там гонимый пожилой человек⁶⁵⁰ поселился безвыходно.

В ночь на 21 июля 1952 года (на «летнюю Казанскую»)⁶⁵¹ владыка неожиданно сказал Вере:

– Ты знаешь, у нас умер кто-то очень близкий.

На следующий день пришло сообщение, что Василий Михайлович внезапно скончался от инфаркта. Смерть для этого загнанного Системой человека была избавлением и радостью, свободным он перешел в другой мир. Владыка записывал:

«Вчера... в 11 часов 10 минут ночи умер неожиданно Василий Михайлович. Ночью об этом было сказано. Лидия Ивановна... пришла за 5 минут до смерти».

А до этого, отработав рабочий день в поликлинике, на минутку забежала к мужу «и ушла от него в 6 часов вечера по больным («а то судить будут») и в военкомат, где служит еще, и это во второй раз после трудового дня».

«– Он взглянул на ковер у постели, – говорит она, – там что-то было вышито... и показал нам всем с улыбкой на него.

Безусловно, он не на ковер показал, а на какое-то видение: может быть, пришел ангел смерти с благой вестью... Поцеловал ее, простился. Потом перекрестился большим крестом, вытянул ноги, сложил руки и крепко закрыл глаза и рот... Был в сознании, значит, до последней не то что минуты, а секунды... Принесла карточки... На карточке мертвый Василий Михайлович действительно улыбается. Никогда такого не видела»⁶⁵².

В июне дядя Коля, зайдя в магазин, услышал разговор о том, что на Западной Украине вновь «"выселяли целыми округами» (было об этом что-то и в «Правде»)... В общем, это то же, что было перед последней войной, когда в Сибирь и еще куда-то увозили спецпереселенцев»⁶⁵³.

Дракон продолжал заглатывать людей. Конца и краю не было видно кровавой тризне. «Еще одно заключение мне не перенести», – говорил владыка Вере.

Этот (1953) год начинался зловеще. В феврале епископ услышал «Logos»: «Все равно выселять будут, поезжайте вперед». На Страстной – на полюбившейся ему Владимирской горке (бродя по ее аллеям, он много думал о будущем исцелении России: а в тот день вовсю бушевала весна, и повсюду был разлит «особый живительный воздух»), откуда пытался заснять живописный вид на реку, – он был, с помощью бдительных комсомолок, задержан милицией. «Пошел доснять катушку на ротонде, – записал в дневник, – и каким-то «девушкам» показался подозрительным»⁶⁵⁴.

Из записной книжки еп. Варнавы. Из предосторожности он себя обозначил в третьем лице, как бы набрасывая сюжет к роману, а сотрудников МГБ назвал «жандармами».

«Сколько раз... ходил смотреть ледоход на реку. Был Великий Понедельник. На ротонде было много народу. Так как... захватил с собой <фотоаппарат> Roll и прочее, чтобы снимать, то начал выбирать место еще издали. И так как вся баллюстрада была облеплена народом вприжимку, он решил туда не подниматься, а присоседился сбоку от нее. Это давало ему возможность и вверх смотреть, и вниз. Но ледоход прошел: плыли всего две льдинки, которые он и пытался снять. Но снять художественно. И пока возился с фотометром и фондоскопом, скоростями и прочим, подошли и встали рядом две какие-то девахи. Он после жалел, что не посмотрел, какие они. Только краем глаза он у себя, у локтя, почуял одну из них. Потом перешел на другую сторону, посмотрел в монокль. И опять как будто рядом эти же, он опять не оглянулся, но почувствовал их присутствие... И пошел домой.

При выходе из сада два «бобика» (офицер и рядовой). Он прибавил шагу, они тоже, он замедлил, они обогнали. Но у дома углового, у филармонии, офицер сказал:

– Зайдите сюда... Это ваш портфель?

– Мой.

– Что в нем?

– Фотоаппарат...

– Следуйте за нами.

...Пошел, не понимая, в чем дело. Пришли. Офицер попросил предоставить ему отдельную комнату, кабинет заведующего. Дали секретарскую.

– Что вы снимали?

– Ледоход. Разве нельзя?

– Можно.

– Тогда в чем дело?

– На вас пало подозрение.

– Подозрение? В чем?

– Не могу сказать.

Отобрали адрес.

– Документы дома.

Жаль. Это бы сразу разгрузило дело.

– Вы фотограф, но я, как советский человек, по долгу службы обязан вас задержать. Пройдемте с нами.

Пошли. До площади. Посадили в троллейбус. Привезли в главное управление полиции. Завернул к «дежурному». Два жандарма. Один из них в телефон говорит (пять аппаратов было перед ним на столе), другой так стоял. Задал один-два вопроса: фамилия и чей портфель. Удовлетворившись ответом, велел вывести. Сопровождавший и представлявший вывел в коридор, велел посидеть.

– Сейчас мы проверим, посидите.

Сидел, может, полчаса, может, час, может, полтора часа. При нем была записная книжка, которая могла скомпрометировать.

Коридор был такой. Направо шли диваны, на которых сидели дожидавшиеся своей очереди к следователям. А налево шло четыре-пять дверей к последним... Боясь, что могут обыскать, решил выдрать листки, изорвать в клочки и выбросить в тут же стоявшую плетеную корзину. Ячейки были по дюйму: клочки бумажек пролетали через них, но другого выхода не было. Коридор был общий, полный всегда чужого народа, и кто бросил, нельзя было угадать.

Пришел молодой жандарм, очень важный, с плутоватым лицом. Вместе с офицером. Ничего не сказал. Только посмотрел и обронил:

– Посидите. Еще придет один человек и сводит вас еще в одно место. Вот и все.

И сделал неуловимую интонацию с двусмысленной концовкой.

Через полчаса опять этот же офицер или жандарм – в памяти не осталось – привел полицейского, и тот повел через несколько улиц. Уже смеркалось. (А взяли его в шесть часов вечера.) Когда в глухой улочке поравнялись с музеем, то у здания с одной дверью, без дощечки, сопровождавший сказал ему: «Отворите».

Там просвечивала лестница на второй этаж.

– Отворите дверь сейчас же направо.

Яркий электрический свет. Сидит простоволосая женщина обычного вида за машинкой и разговаривает с девочкой лет семи-восьми. О мирных вещах: о больной маме, об обеде и базаре.

–Начальник здесь?

– Нет.

– Скоро придет?

– Скоро.

Лицо конвоира вытягивается. Ему скучно и неинтересно. Пошел позвонить по телефону. Ему ответили, чтобы он остался и подождал. Он стал курить. Вошел человек в кепке и штофном пальто. Конвоир встал и пошел с ним в кабинет. О чем-то пошушукались. Вышел и попросил... пройти... За столом сидел уже офицер в армейской форме.

Конвоир было попросился уйти совсем, но его не пустили. Возможно, подумал офицер, не понадобится ли еще. Начался простой формальный допрос: «Имя, отчество, фамилия, год рождения, адрес... Когда приехал сюда». (Это острый в то время был вопрос.) Вдруг входит высокий молодой человек в штатском: пиджак, галстук. Офицер сейчас же вскочил и уступил место. Тот по его шпаргалке переспросил и стал задавать вопросы из биографии: где жена и прочее.

– Ну, что же вы делали?

– Снимал ледоход.

– Но за что же вас взяли?

– Не знаю. Разве нельзя фотографировать?

– Можно, но смотря что.

– Чего же нельзя?

– Мост, например, железнодорожный.

– Но в чем же дело? – спрашиваю.

– Да мы сами, – сказал старший, показывая на младшего, – не знаем. Нам сказали девушки, что вы прятались...

Промолчал, как будто не расслышал: «Ах, вот кто донес». И постарался, хотя и повторив скороговоркой «опасное» слово, перевести разговор на что-то другое.

– Я прятался?

В самом деле, это было смешно. Положил портфель с футляром на парапет, аппарат поставил на балюстраду, и чего бы прятаться?..

А тот снова:

– Вы как-то вели себя странно. Нужно бы прямо при всех вынуть аппарат и снимать свободно. А вы как-то навели подозрение.

В общем, за это время вопрос о его прописке уже был выяснен, сказать больше было нечего, нижний чин давно отпущен, и старший посмотрел только аппарат.

– Раскройте.

Младший не смел ничего возразить. Дисциплина у них железная и прямо удивительная. Хотел было он сказать только, что нельзя уже будет проявить пленку, но старший передал аппарат его владельцу и велел открыть, что тот дрожащими (от радости) руками и сделал.

Небольшая подробность. Старший спросил перед тем, чей это портфель. Младший:

– Его.

– Что в нем?

– Не знаю.

Теперь, когда пленка была вынута, старший сказал:

– Отрежьте мне кусочек.

Помощник сказал:

– Ведь все равно она теперь засвечена.

– Ну, ладно.

Помощник оторвал, и тот стал ее крутить.

Через одну-две минуты... отпустили. Домой... вернулся в одиннадцать часов ночи, хотя доехал на троллейбусе очень быстро⁶⁵⁵.

Он думал, что дома его уже ждут с обыском непрошеные гости. Войдя в кухню, спросил у Веры:

– Никто не приходил?

– Нет, никого не было.

Придя с работы и не застав «дяди», она прилегла и услышала (это было шесть часов вечера, когда владыку задержали) над собой громкий вздох, похожий на глухой удар грозы. «Враг, наверное, сердится», – подумала она.

Через несколько дней владыка послал ее сфотографировать скульптурную группу спортсменов, стоявшую в скверике возле кинокопировальной фабрики. Дал с собой дорогой фотоаппарат, на котором все уже было им настроено, оставалось только навести объектив и нажать кнопку. Она была в стяженке, бедно, по-деревенски, одета. Только начала фотографировать, как ее окружили девчонки с повязками дружинников.

– А что она снимает? – волновались они. – Это шпионка.

Отвели к участковому. Вера не растерялась и объяснила ему:

– У нас на конфетке (недалеко находилась конфетная фабрика им. К. Маркса. – Прим. П. П.) есть фотокружок, и я снимаю на заданную тему. Разве у нас запрещено снимать?

Милиционер полез в фотоаппарат и, конечно, засветил пленку. В конце концов ее отпустили под неодобрительные возгласы бдительных комсомолок:

– Зачем отпускают, может быть, это шпионка?

«Неразвитые агенты переусердствовали», – записал владыка⁶⁵⁶. Но случившееся тревожило, и он вопросил Бога, не означает ли это перемену времени и окончания отпущенного ему срока. Ответ («голос», Log.) был таким: «Политически ты свободен»⁶⁵⁷.

Значит, путь еще оставался открытым (и надо, по намеченному плану, трудиться для будущего церковного собрата), хотя город кишмя кишел соглядатаями в форме и без.

Из записных книжек еп. Варнавы. В строительном тресте, где работала Вера, на ноябрьские праздники «y телефона должны быть дежурные, на этот раз обязательно партийные, также должны быть дежурные машины с шоферами. Все дежурства круглосуточные»⁶⁵⁸.

«А в городе... в лавках... ничего нет... Потихоньку – так как за это дают срок – бьют свиней...»⁶⁵⁹ Срок – до семи лет – дают и за продажу красок для покраски яиц к Пасхе.

«...За данными о количестве милиции скрывается целая армия... Милицейскими все заполнено: все улицы, перекрестки, площади и прочее. Это все в форме.

Что на базарах существуют специальные отделения милиции, к этому привыкли, как будто так и надо. Но эти отделения (не считая отделений КГБ) сделаны и при парках культуры и отдыха. Милиционеров здесь тоже очень много... Так что отдыха от «культуры» здесь нет. «Парковые милиционеры» и спецвоенные забивают не только все дорожки, но и аттракционы. Делать им совершенно нечего, и они умирают от скуки»⁶⁶⁰.

Куда ни придешь, всюду многочисленные барбосы (по должности и по добровольному внутреннему запалу) требуют документы: без предъявления паспорта вздохнуть не дадут.

«Пришла в мастерскую... женщина зарядить шариковую ручку... Стоит работа одну рублевку. А он вынул книжку с квитанциями размером в ученическую тетрадку, вложил две копирки и стал записывать, спрашивать точно: имя, фамилия, адрес (главное!) и т. д. Я говорю, дороже бумага стоит.

А вот в букинистическом отделе книжного магазина по улице Ленина, 40, здесь контроль уже совсем крепкий. Сдавал старые книжки. Ну, опять потребовалась и квитанция, якобы «счет». Подробное наименование книжки, точный адрес, имя, фамилия. Так как, несомненно, их уже надували, давая вымышленные данные, они придумали выход. Подхожу к кассе за деньгами, кассирша спрашивает паспорт (не только имя, фамилия, но и адрес проверяется, при этом и прописка). А в Киеве по крайней мере четверть населения без прописки живет... Делают ночные облавы...»⁶⁶¹

И этот мир-оборотень, в котором преступление во имя Идеологии считалось праведным делом, откуда даже сквозь железный занавес доносились стоны и просачивались реки человеческой крови, прогрессивным Западом воспринимался как передовой отряд цивилизации.

В ноябре 1952 года дядя Коля прочитал сообщение в «Литературной газете» о посещении Киева делегацией американских профсоюзов. Члены делегации предъявили хозяевам карту, на которой вокруг украинской столицы «значилось огромное количество лагерей принудительного труда»⁶⁶². Орган советских писателей с пафосом отмечал, что американцы, на вертолете облетев над городом, ничего похожего на концлагеря не обнаружили и «с краской стыда на щеках вынуждены были признать, что их обманули в Америке». «Но где же им разобраться, пришлым-то? – прокомментировал епископ. – В связи с этим вспоминаю случай на строительстве у Веры. Там, где оно находится, недавно был лагерь, и только на днях при расширении территории сломали обширный карцер при его бараках. Они теперь, конечно, отремонтированы, приняли приличный вид. И всего удивительнее, что многие рабочие этого строительства сидели в этом же лагере. Их можно назвать всех по фамилиям. Это, что называется, ирония судьбы!..»⁶⁶³

Но в мире, поставленном с ног на голову, жить нельзя, даже если людей погонять дубинами и пулеметной очередью. В Хронике событий, которую вел владыка, отражено страшное моральное растление, заразившее подсоветский народ. Беспросветное пьянство, трущобы рабочих «общаг», где лицемерное партийное начальство каждый вечер делает обход (заглядывая в шкафы и под кровати: не спрятался ли там какой-нибудь кавалер) и запирает на ключ женские комнаты, чтобы не допустить «разврата», и где каждую ночь все равно происходит «любовь вповалуху»^* (* Прошли десятилетия. Советские общежития продолжали оставаться злачными местами отчаянного разврата и распада человеческой личности. Уже в начале перестройки молодой писатель оставил схожее описание «общаг». Его герою «казалось, что кто-то нарочно собрал сюда людей для сношения, бесстыдного, грубого». См.: Бутромеев В. П. Сдвиженье: Повести. М., 1989. С. 137.). Почти в каждой семье кто-нибудь арестован, всюду неблагополучие, тоска, нищета. Хуже всего приходится детям этого социалистического Содома, которых родители не стыдятся и о которых почти не заботятся. Эпидемия самоубийств (покончил с собой даже второй секретарь райкома партии Кагановичского района города, обитатель партийного эдема, обладавший и властью, и финансами: «Счастье не в деньгах и не в материальном обеспечении. Золотой рай социализма – фикция... в буквальном смысле пшик!» И этому несчастному он «ничего не дал»⁶⁶⁴. Свел счеты с жизнью и юноша, окончивший школу с золотой медалью, но провалившийся при поступлении в институт: не выдержал несправедливости «взрослой» жизни) и уголовных преступлений. Даже «культурный» отдых похож в этой завоеванной стране на бунт.

Из записок еп. Варнавы. «Пляж. Из быта.

Всю предшествующую неделю и даже две стояла жара. Большой градусник на Почтамте, на Крещатике, прикрепленный когда-то на солнечной стороне, не выдержал, на днях... перестал работать, разбился... Температура в тени была до †34 градусов Цельсия и больше.

Вчера, 15 июля (н. ст.) 1951 года (воскресенье), весь город разъехался – по лесам, рекам, паркам, озерам. На пляже на Днепре была каша, сплошная масса человеческих тел. Одних билетов на перевозе продано 270 000, да сколько-то было «зайцев». Безусловно, всего было 300 тысяч и даже больше народу. Сидели в воде до ночи. Было одиннадцать утопленников. Чтобы выбраться домой, стояли в очереди на паром по четыре часа.

В голосеевском лесу (проходил им) и на «ставках» (прудах) похожая картина. Один пруд занят под рыбу, в другом вода ключевая, тоже никто не хочет лезть в воду. В основном, пришли «побалакать».

Парни, девки, игра, смех, повальное пьянство, приставанки. Одного избили и бросили в пруд. Он утонул. Народу пропасть. Позвали милиционера. Он сказал одному шоферу (машин много, на них приезжают сюда из города), чтобы тот отвез его в город. Тот согласился, но потребовал, чтобы и сам милиционер с ним сел, ибо утопленник был весь в синяках: «По дороге меня задержат и скажут, что я убил его». Милиционер был взбешен отказом и сопротивлением, бросился на шофера и стал его бить и душить. И задушил. На глазах у толпы. Народ бросился на милиционера и самосудом хотел его покончить. Случившийся тут генерал, видя, что сейчас и милиционеру будет смерть, так как толпа начала уже его рвать и катать, скомандовал сидевшим в воде и на берегу солдатам выстроиться и бросил их на толпу. Милиционера едва живого отняли.

Соседняя наша организация по «напоям»... вывезла все свои киоски и повозки с водкой, пивом, минеральной и газированной водой в лес, всего несколько сот точек. Да каждая семья и группа обычно с собой привозят рюкзаки, сумки и «авоськи» с винами и закусками. При таком возбуждении температура тела и настроение, конечно, сильно повышены. Про сцены или случаи изнасилования и говорить нечего. Недавно было убийство двенадцатилетней девочки на этой почве».⁶⁶⁵

«И вот смотрю я вокруг себя и вижу только одно, – обобщал епископ, – человек еще не успел узнать, что такое истинная любовь (конечно, не евангельская, а мирская), чистая, верная... бесхитростная, простая, а уже пьет горькую чашу, отравленную желчью страданий не только душевных, но и физических...»⁶⁶⁶

Как бедный пушкинский Евгений, блуждая по Петербургу, оглядывал величественное и одновременно бездушное творение Петрово, так и нищий, но далеко не несчастный дядя Коля, целеустремленно пробирающийся к Небесному Иерусалиму, тщательно по дороге осматривал грандиозное и уродливое строение перевернутого мира, возведенного по всем правилам «научного» коммунизма. Огромная страна превратилась в бутафорский храм... Епископ постоянно отмечал в «Записных книжках» сходство официальной ритуализированной советской действительности с установками Церкви.

Мир наизнанку. «Коммунисты борются против религии (об этом сам Сталин во всеуслышание заявил, и десятки лет это проповедовали пером и мечом, а что теперь несколько церквей отремонтировали для совершения богослужений посредством наемников, отказавшихся от своих обетов, то это – политический трюк и временная «кампания»).

Но в то же время коммунисты такое поведение показывают, которое свойственно лишь религиозникам. Следовательно, коммунизм – та же религия. Коммунисты – это неофиты, это прозелиты, это «правоверные», в старом магометанском смысле. И никакие их богохульства, никакие доводы против Церкви... не могут обелить их в глазах настоящих «свободомыслящих» (которыми партийцы хотят быть). У них все есть, что и у нас, церковников, и даже больше. У нас нет уже этого «пафоса», как теперь принято выражаться, и воодушевления, с которым люди умирали за «единый аз»! А нам постоянно указывают на «мученические» подвиги – Александра Матросова; многих корейцев и так называемых китайских добровольцев («мученичество» поставил в кавычках, потому что, по Христову учению, такое страдание – это сатанинский подвиг, он не «венчается», ибо сделан не во имя Христа, Мф. 12:30; 2Тим. 2:5). Вместо церковных проповедников... у них свои – «агитаторы». Перед глазами у меня лежит «Памятка агитатора о том, как проводить беседу» – своеобразное пособие по коммунистической «гомилетике».

В антирелигиозных книжках Церковь обвиняется в том, что она многое якобы взяла у язычников (праздники и прочее). И что же мы видим? Коммунисты берут у ненавистной им религии и попов то же самое! У нас крестины – у них октябрины, у нас крестные ходы – у них демонстрации, у нас кресты, хоругви и иконы во время этих крестных ходов – у них портреты вождей и плакаты, у нас мощи угодников – у них тоже «мощи» на Красной площади... Это последнее – самый поразительный, невероятный факт! Перешибли даже презираемых и столь ненавидимых монахов. К монахам народ сам ходил, а здесь зазывают, рекламируют, водят даже иностранные делегации...

Нет возможности перечислить все доказательства того, что марксизм и коммунизм восприняты у нас в России, особенно среди молодежи, как религия. Все настроения «активистов» показывают их религиозность. Следовательно, вместо Бога Живого завели себе, как древние евреи, мертвую Материю и приложили к ней божеские атрибуты: вечность, бесконечность (все то, что жизнь и опыт опровергают на каждом шагу...)»⁶⁶⁷.

«Bce своровано у Церкви и у старого времени: священников не судили, а сначала снимали сан... Так же и у коммунистов... И форму для ГПУ (последнюю) взяли у донских казаков, как известно, самых черносотенных, бывших на содержании у Николая II»⁶⁶⁸.

В гигантской аудитории, размером на весь СССР, ведется нескончаемая агитация в пользу идеального советского человека: передовика производства, общественника, «святого коммуниста» (творческие союзы за соответствующую мзду выполняют социальный заказ, указания очередного партийного съезда: «а так как нельзя представить себе квадратного круга, то им приходится фантазировать и получается отвратительная картина»)⁶⁶⁹. Газеты переполнены морализирующими статьями. Общества друзей Советского Союза миссионерствуют по всему свету: подкупом и демагогией. Произведения классиков марксизма-ленинизма-сталинизма издаются в сотнях миллионов экземпляров (за тридцать лет, прошедших со времени Октябрьского переворота, отпечатали почти миллиард книг и перевели их на сто один язык).

«А у нас, – спрашивал владыка, – в старой России, монахи за сто лет издали из творений святых отцов хоть тысячную часть этого количества? Полные жития святых и творения великих богословов и мистиков Церкви, отпечатанные на латинском Минем и болландистами, гнили на полках академических и патриарших библиотек (даже макарьевские Четьи-Минеи на славянском языке издавали светские ученые-филологи), и никто не распорядился, чтобы отчислять нужную сумму для их издания, чтобы найти людей, которым, понятно, надо бы обеспечить покой, помещение, полную свободу от всех других обязанностей и занятий (что очень легко было сделать нашим лаврам) и заплатить им за перевод этих драгоценных церковных сокровищ. И вспоминается пророк: Младенцы просиша хлеба, и несть им разломляющаго… (Плач. 4:4)⁶⁷⁰.

Бурная деятельность пропагандистской машины, пусть и развитая в недобрых целях, вызывала у дяди Коли покаянные мысли. Эти бы силы да на Божьи дела...

Суровые литературные комиссары требовали от деятелей искусства оставить внешние красивости и сосредоточиться на изображении Идеи, «совсем по-монашески» опекая и писателя (художника), и читателя (зрителя). Дядя Коля и в этом умел найти для себя назидание: «У партийных критиков, – писал он, – забота и душепопечение, как у пастыря на приходе... И хороший бы «поп» был из критика, тонкий, вдумчивый, подходчивый...»⁶⁷¹ Своеобразная аскетичность большевистских требований в отношении художественных произведений (да и самого стиля жизни народных масс) заставляла епископа обратиться на бумаге к будущим подвижникам:

– Монахи и монахини, насельницы монастырей и пустынь! Так ли вы ежедневно заботитесь о чистоте своих помыслов и боитесь, как бы не увлечься какой-либо «внешней красивостью»? Безусловно, на Страшном Суде Господь Иисус Христос пристыдит некоторых и святых подвижников такими примерами и поставит многих безбожников выше христиан⁶⁷².

Мир, взяв внешнюю оболочку церковных установлений, выкинул из них «все чистое, целомудренное, не гневливое, божественное» и голую форму заимствований наполнил «своим безбожным содержанием (монашество – партия)».⁶⁷³ Антропология марксизма представляет человека гордым олимпийцем, реализующим себя в пароксизме страсти. Искусство порабощения масс требует использовать страсти как цепи, которыми вольный гражданин намертво прикрепляется к кайлу и тачке и в трудовом подвиге созидает будущее. Смысл такого существования открыт бывшим семинаристом, товарищем Сталиным, в его творении «Основной закон социализма», где последний сформулирован раз и навсегда: «Обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества».

Впрочем «закон этот старый-престарый» и впервые «изобретен» был сатаной, искушавшим Христа в пустыне. И Спаситель «указал путь к его ниспровержению, как лживого начала, увлекающего человечество в сторону от настоящего пути»⁶⁷⁴.

Антихрам, антипроповедь, лжедобродетели... И отпавший от Бога наш народ «позволяет делать с собой что угодно и, как стадо баранов, идет покорно на убой»⁶⁷⁵.

В войну партия начала кампанию по воспитанию «советского патриотизма», для чего сочла целесообразным снять табу, лежавшее на русской национальной истории, ее героях и достижениях. Русский народ превратился в старшего брата союзных народов; сразу же присяжные агитаторы объявили о его гениальности, проявляемой во всех сферах человеческого творчества. Земля принадлежала ему по праву первородства. (Это делалось для вящего ослепления «винтиков» и наилучшей управляемости ими в ходе всемирно-исторической борьбы, ведущейся усатым вождем, за окончательное торжество передовой Идеологии.) В науках он «впереди планеты всей».

«Мы как были отсталыми, – писал по поводу подобных настроений епископ (первая половина пятидесятых годов), так и остались (раньше полагали, что мы отстали от западных народов на четыреста лет, а по-моему, едва ли не на более). Ибо только недалекий и неразвитый человек, хотя бы ему дали и диплом академика (обычно за заслуги, ничего общего с наукой не имеющие), может думать и обольщаться тем, что «мы и сами с усами». Мы имеем подражательный талант, а не самостоятельно открывающий новое.

Мы возьмем, например, немецкую «Лейку» или «Кон-текс» и сделаем по их образцу ФЭД или «Киев» – в точности до последнего винтика, до формы отделки, так что когда в комиссионке стоят рядом эти подержанные аппараты, то их издали отличить нельзя, только по цене. Если фотоаппарат Цейса стоит восемьсот рублей, то наша «Москва» вдвое дешевле. А в остальном – полная копия. Хоть бы какой рычажок сделали направо, если он у немцев сделан налево... Так же обстоит дело и во всех прочих областях знания.

И так, если угодно, и до революции было. Когда еще студентом мне приходилось писать сочинения, то я брал темы, по которым не было пособий на русском языке... Ибо заграничные руководства были дешевы по цене, сжаты и оригинальны. «Воды, присущей русским ученым», там не было. (А если взять русскую литературу на ту же тему, то она обычно бывает пересказом иностранной. Получается: «тех же щей, да пожиже влей».)»⁶⁷⁶

Талант, который придавал русскому народу его неповторимую своеобразность и глубину, – это дар любомудрствования о Боге. Епископ считал, что русский человек не во внешних науках преуспел, а в ином: «В практической философии и психологии религии, в аскетизме. Это тоже наука...»

В роковой час Россия не отвергла сатанинского соблазна (выбрала хлеб вместо души) и лишилась единственного своего сокровища: веры. На ее месте воздвигнут СССР, этот антимир, где царствует князь мира сего, где введены в закон потогонная система и каторжный труд⁶⁷⁷. Ушла благодать из жизни, и ничем ее не заменишь. В ком есть гнев и раздражительность, у того нет радости и света надежды⁶⁷⁸. Мгла опустилась на Русскую землю. «Сколько надо христианину иметь веры, – записал епископ, – чтобы не прийти в отчаяние, когда все рушится! Когда на людей ничто не действует, не только религиозная проповедь с амвона, но и светская, со стороны «их же пророков», как выразился апостол Павел, – со стороны философов, писателей, поэтов»⁶⁷⁹.

Но дядя Коля неспроста бродил по улицам Киева. Ему приоткрывались будущие перемены, подспудно вызревавшие в тайниках народного сознания.

Из записей еп. Варнавы. 1950 год. «Лазарева суббота. Сегодня за всенощной (под Вербное Воскресенье) народ стоял во Владимирском соборе и вокруг него, не только на площади, но и на проезде бульвара Шевченко. Так что автомобильному движению мешали. В храм не было возможности проскользнуть. Все с большими пучками верб, перевитыми цветами. Уж никак не «старухи»... Семьи полностью: старшие – деды и отцы, бабушки и матери, молодежь обоего пола и дети всех возрастов. Сколько женщин, столько и мужчин. Компания молодых людей стояла, разговаривала. «А что будет в это время через неделю! – сказал один из них. – Прошлый год здесь было море народа».

Сильна и крепка вера в колыбели русской Церкви...

6 апреля 1950 года. Великий Четверг – Двенадцать Евангелий (под Благовещенье Пресвятой Богородицы). Та же картина. Люди стояли на улице пред храмом. Со свечами. Мужчины всех возрастов... И военные, и рабочие, и интеллигенты, в шляпах и в кепках, и прочие»⁶⁸⁰.

«1950, март (Великий пост). Рассказывала знакомая студентка Строительного института Н., что у них недавно комсомолку исключили за то, что она говела и причащалась в Покровском монастыре (Киев)»⁶⁸¹.

«Вот у человека отняли религию, а он к ней рвется. Даже теперь, в антирелигиозной обстановке. Все это доказывает, что религия неистребима, что душа рвется к Богу, хотя бы была воспитана и в безбожник»⁶⁸².

Для дяди Коли смысл исторического существования России заключался в одной великой цели: быть вместилищем церковного народа, который стремится в Небесный Иерусалим. («Тысячелетнее долготерпение в скорбях и гонениях, разорениях и тяжкой доле» является одним из вершинных проявлений русской духовности.) Отказавшись от этого своего высшего предназначения, Россия превратилась в страну, несущую угрозу для всего мира.

Предчувствия. Как внезапно пал соблазненный русский человек, так должен и подняться внезапно. В Семнадцатом году толчком к перевороту послужили уличные волнения в хлебных очередях. Так же и сейчас, внешне случайно, в уличных скоплениях масс вдруг вспыхнет от страшного, но уже настоящего, реально прочувствованного голода, обнищания и развала протест. В то время нельзя будет показаться на улицу – такая зальет землю ненависть к насильникам и лжецам. Не различая правого и виноватого, без нравственного суда, толпа будет косить все и вся вокруг. Поэтому владыка велел всегда иметь в доме запас круп и сухарей на несколько месяцев.

Иногда, накануне официальных праздников, он говорил Вере:

– Вот увидишь, сегодня объявят о заварухе.

Купил как-то две бутылки вина, чтобы вскрыть их при «перемене» и конце коммунизма.

Смерть Сталина вызвала у епископа прилив надежд. Умудрялся в стерильной, идеологически отцеженной периодике находить признаки неуверенности правящих тиранов в надежности собственного положения. «Все газеты говорят... о возможном восстании против Советской власти... Везде, везде эта мысль... И все и везде пронизывающая мысль о возможном свержении большевиков...»⁶⁸³ Крестопоклонной неделе, в апреле 1954 года, он писал: «Скоро, скоро уже заваруха и переворота»⁶⁸⁴.

...В разгар холодной войны советские правители вытянули пугало атомной катастрофы. В стране нарастала истерия. Епископ говорил:

– Войны не будет, но будет заворот внутри.

После вспышки слепого гнева народ будет охвачен страшной духовной пустотой, на дне которой произойдет таинственное пробуждение совести, покаянный переворот, и тогда начнется выстраданный расцвет православия.

Это его убеждение было столь сильным, что долгое время он ждал перемены со дня на день. К ожидаемому дню отпускал бородку, чтобы быстрее вернуться к настоящему своему облику. Иногда в массовые советские торжества включал радио, ожидая сообщения о беспорядках и сигнала тревоги. Потом сбривал бороду, по каким-то признакам считая, что взрывоопасный момент прошел.

И наконец однажды обронил:

– Нам тошно, и мы думаем, что перемена будет скоро, но как в Ветхом Завете пророки предчувствовали и ждали избавления, но не дождались, так и мы не дождемся.

Иногда в каком-то услышанном разговоре или в подсмотренной бытовой сценке он видел ослепительный свет, пробивавшийся сквозь убогие декорации театра истории. В мае 1954 года Вера пересказала ему смешной случай, почти анекдот, происшедший с сыном одного из ее сотрудников. Владыка при этом ощутил такой поток света, что краткая запись выслушанного им юмористического приключения превратилась в эсхатологическое свидетельство исключительной силы.

«Вчера инженеры из треста приезжали на стройку. Один из них увидел из окна общежития ребенка, который что-то строил, подражая старшим, отцу. Инженер спрашивает:

– Ты что строишь?

И думает, что он скажет про какое-нибудь «высотное здание». А тот:

– Церковь!

Инженер опешил:

– А где же у тебя батюшка?

– А на батюшку материала не хватило.

Признаюсь, мы в эти годы не сумели бы дать такие поразительные ответы (пусть не совсем логичные, но ведь ребенок!) и такие убедительные. Ребенок вел разговор в плоскости идей своей «постройки», а инженер, конечно, имел на уме другое.

А убедительность детских слов заключается еще в третьем, далеком от всего этого, хотя и связанном с ним, обстоятельстве. Хотели уничтожить религию. Теперь сами отцы, «ровесники Октября», – безбожники. Дети растут в антирелигиозной обстановке. В Киеве как «архитектурные заповедники» остались две-три церкви. А благодать Божия действует. Для нее нет границ и препон. И вся эта история убедительно показывает, что в глубинах народного духа произошел перелом духовный. Невидимый и долженствующий быть страшным для большевиков.

Кончилось сатанинское царство – наступает заря, даже не заря, а легкий, едва заметный, рассвет, сереет небо, приближается Царство Христово»⁶⁸⁵.

Ей, гряди, Господи! – восклицали в таких случаях первые христиане.

1948–1963 Киев. Церковная жизнь в эпоху заката Сталинской империи. Поиск владыкой новых форм церковной жизни и проповеди в атеистическом обществе.

По своему характеру, епископ Варнава тяготел к консерватизму, любил порядок, пунктуальность, ценил верность данному слову. У нас принято опаздывать, говорил он, и не дорожить временем другого. Краеугольным камнем внутреннего бытия российского православного человека дореволюционной эпохи с ее неизменной монументальностью и неспешностью было следование Традиции, в которой нельзя изменять то, что установлено святыми отцами. С раннего возраста Николай Беляев естественно и органично рос традиционалистом. Точное исполнение канонов, однако, было связано для него с их творческим раскрытием и углублением, когда сквозь призму общих правил обретается правда о сокровенной жизни души. Узкая тропа азбучных истин выводит к Смыслу, за частоколом букв разворачивается бесконечное пространство Слова. Но чем дальше он продвигался по пути подвижничества, тем острее видел парадоксальную связь между жестом (буквой) и содержанием (идеей). Поступок может быть самым неожиданным по форме, но при этом строго и точно отражать догматическую истину. Сплошь и рядом внешнее следование догматическим предписаниям выхолащивает жизнь и приводит к умиранию духа.

Пожалуй, впервые он болезненно столкнулся с этим явлением во время пребывания на епископской кафедре. Вчера еще сын рабочего, о. Варнава, благодаря историческому катаклизму, в молодом возрасте стал одним из “князей Церкви”. Это сделалось возможным только из-за натиска революционной бури, когда на Поместном Соборе 1917–1918 годов, ввиду приближавшихся роковых событий, грозивших сокрушить все церковные институты, решили увеличить и омолодить кадровый состав епископата. (Что в условиях того времени неминуемо означало избрание на крестный путь.)

Что ждало российскую молодежь, вставшую на путь церковного служения в начале века, если бы по каким-то причинам революция не состоялась? Исторические факты свидетельствуют о том, что молодые энтузиасты Православия стояли на позициях державнических, видя в идеологическом обслуживании государственных задач свое важнейшее признание. И такого рода сотрудничество Церкви и Царства представлялось им чуть ли не единственной панацеей от болезней “развращенного века. В массе проповедей, которые священнослужители обращали к пастве, в настроениях, разлитых на страницах их писаний, дошедших до нас, с очевидностью обнаруживается их готовность стать руководителями российского общества, не только духовными, но и идейно-политическими. Они знали, как современному человеку жить, куда идти, как вести себя перед лицом множества болезненных проблем: от мелких житейских до неразрешимых “вечных”.

Эти молодые люди в рясах были настроены на выполнение ответственной работы, это были сторонники идеи создания нового православного царства, идеи, понятой ими как всемирно-историческая задача, стоящая перед Русской Церковью. Но, как и все идеологи, они неотвратимо вступали на путь, внешний по отношению к евангельской правде. На этом пути Церковь ждало внутреннее поражение и обессиливание, как везде, где духовное начало сливается с государственным заданием. Идя в данном направлении, искренняя церковная молодежь с легкостью перерождалась, превращаясь во властолюбивых чиновников и иссохших догматиков. Роковой выбор – с кесарем ты или со Христом – новым православным поколениям пришлось бы тогда делать в условиях заведомо проигрышных, потому что это был бы выбор людей, облеченных земной властью и силой.

Только пройдя через страдания и добровольное умаление, церковные деятели предреволюционной эпохи могли очиститься от соблазнов власти, гордых мечтаний по поводу своей избранности, схоластических маниловских утопий. Казалось, сама судьба толкала молодого епископа к уничижению.

Еще будучи иеромонахом, Варнава жаждал хиротонии, чтоб с помощью благодати епископства врачевать и просвещать народ. Но вскоре он осознал непреложный факт действительности: пребывать на кафедре можно только с согласия мирских властей, требовавших от священнослужителей исполнения советских законов, направленных на разрушение Церкви.

Хуже всего, что роль “государева ока” над духовенством осуществлял сам правящий архиепископ Евдоким. Высшая церковная власть, осведомленная о его настоящем моральном облике и финансовой нечистоплотности, не наложила на него запрета, надеясь на умение бывшего руководителя североамериканской епархии налаживать отношения с государственными чиновниками. Так, вполне канонично, если оценивать с формальных позиций (а по сути с нарушением канонической правды), начиналось обновленчество – одна из губительных внутрицерковных неправд XX века, заключавшаяся не в изменении догматов, а в служении от имени Христа “коллективному антихристу” – богоборческому государству.

В этой истории епископ Варнава столкнулся с косной структурой церковно-административного управления, когда подлинность церковной жизни измеряется буквой формальных отношений, а не их внутренней прочностью и содержанием. “Все можно оправдать канонами”, – с горечью говорил он в конце жизни.

У него имелась возможность отделиться от Евдокима, но и тогда он должен был бы вступить в переговоры с советской властью (которую всегда представляло ГПУ), испрашивая у нее разрешение на существование новой епархиальной группы. Это было бы погружением в стихию политики и отрывом от духовной действительности. (Бесплодные переговоры многих других иерархов привели к одному результату: Церковь к концу тридцатых годов лежала в руинах.)

Владыка понимал (и это понимание пришло через падение – подпись под обращением обновленцев – и последующее покаяние): на Церковь движется ураган ненависти такой силы, что все внешнее обречено на разрушение. (В русской революции распадались основания церковной организации не только поместной Церкви, но и Вселенской, заложенные в начале Константиновского периода ее истории, когда христианство получило в Римской империи ранг государственной религии.)

Уходя с кафедры, он сделал попытку через личный подвиг затворничества и пустынничества, через самоуничижение в юродстве организовать церковную жизнь на аскетических началах, что могло осуществиться лишь среди малого стада религиозных энтузиастов. Теоретически он всегда чувствовал себя представителем Вселенской Церкви, но конкретно она воплощалась для него отныне в небольшой группе людей, соединенных православной верой и жизнью во Христе. Все в этой малой Церкви должно основываться на личной свободе и ответственности, каждый шаг ее членов должен быть выношен в сердце, вымолен. Тогда медленно будет созидаться надежное строение.

Его выбор нельзя назвать уходом из истории, напротив, это творческий поиск новых форм религиозно организованной действительности в условиях агрессивного и богоборчески настроенного общества. Владыка стремился к одной цели: в условиях земного ада жить по любви ко Христу.

На этом пути его ждали жестокие удары – мученическая гибель одних учеников, срывы других. В предельно тяжких исторических обстоятельствах среди нескольких людей, соединенных верой в Распятого и Воскресшего, осуществлялся опыт христианского общежития, положительного церковного строительства, которого так не хватало в миллионах семей, в трудовых коллективах и ячейках.

А за стенами дома страна сооружала соцлагерь, партийные писатели-холуи прославляли стахановцев, ударный труд, фантастические трудовые подвиги, жертву во имя общего дела. Это горение строителей нового, -”справедливого” и “счастливого”, мира старательно пропагандировалось на страницах газет, на подмостках советского псевдоискусства. Пусть реальность не соответствовала представляемому, но коммунистический энтузиазм являлся пародией того воодушевления, которое владело древней Церковью. Вожди с семинарским образованием (у кого неоконченным, а у кого и полным) понимали, какая сила таится в вере, которая может горы свернуть. Тогда как у многих христиан она замутилась, ослабела, зашаталась... Дядя Коля говорил Вере:

– Тебя на Страшном Суде будут по комсомольцам судить. Посмотри, сколько у них энергии в отношении своих дел! У нас в отношении Бога такой энергии нет!

Превращение в юрода не означало отказа от епископства. Старец Алексей Зосимовский, благословляя своего воспитанника на юродство, подчеркивал, что тот – архиерей (и сам относился к нему соответствующе).

С 1918 года о. Варнава хранил и пронес через все перипетии судьбы антиминс, освященный его другом, епископом Лаврентием (Князевым). Это является косвенным свидетельством того, что владыка Варнава совершал литургию после ухода с кафедры. Прямых же подтверждений этому нет. В апреле 1926 года, на четвертый день Пасхи, блаженная Мария Ивановна спрашивала Валентину: с кем Варнава служит «в своей церкви» вечерню и заутреню? Выяснилось, что с одной Валентиной, которая была за псаломщика⁶⁸⁶. Приносил ли он в этот период Бескровную Жертву, неизвестно. До отъезда в Среднюю Азию его духовные дети активно участвовали в местной епархиальной жизни и общались с правящим архиереем, митрополитом Сергием (Страгородским); поэтому можно предположить, что владыка в доме на Сенной площади литургии не служил. Представляется более вероятным, что он использовал по назначению антиминс, освященный новомучеником, в годы своего подпольного московского бытия (1930–1933).

После освобождения из лагеря владыка много думал о возможности устройства тайных богослужений и, более того, систематического религиозного окормления будущей паствы. Сохранилась его краткая запись о том, каким образом священнику в условиях советских гонений и тотальной слежки посещать дома своих чад для совершения необходимых треб. Заметка носит характерное название: “Рго domo sua”, “О своих делах”, и помечена двадцать шестым ноября тысяча девятьсот сорок шестого года, « Молебен при визитации можно служить речитативом, – пишет владыка, – как в Лавре у преп. Сергия служили ночной, чтобы пением не привлекать внимания соседей. В чемодане должны быть две перемены одежды: ...хитон и ряса (любая: шерстяная, шелковая). Приход – в светском костюме».⁶⁸⁷

И в Томске, и в Киеве епископ по ночам, облачившись в епитрахиль и поручи, служил молебны Божией Матери с водосвятием, а также панихиды. На Крещение освящал ведро воды. На Пасху служил заутреню, святил куличи (Вера тихо пела пасхальный канон, владыка медленно ходил по комнате с кадилом, благоухал ладан).

Зина Петруневич поддерживала обширные знакомства, и из Сибири ей постоянно присылали записки для поминания о здравии и за упокой. Она регулярно составляла список из имен людей, о которых просили молиться, и против каждого имени проставляла сумму, присланную ее корреспондентами, а владыка так же регулярно рвал список на мелкие кусочки.

– Ты думаешь, – спрашивал, – что если кто больше дал, то я буду больше молиться?

Но в послелагерное время литургию он не служил, «чтоб не дразнить бесов».

– Надо сидеть тихо.

Это было важнейшим условием выживания и сохранения рукописей. Евхаристия – пасхальный дар, сообщающий жизни высший смысл. Она – единственное утешение в печальной земной юдоли. Во время страшного народного падения и горя все в твоем устроении, внешнем и внутреннем, должно соответствовать трагическому содержанию происходящих событий: нужно жить покаянно и не предаваться радостям, пусть и духовным.

– Сейчас время великой скорби для Церкви, – говорил епископ и “даже не разрешал дома зажигать лампаду перед иконой, считая это духовным утешением, которого недолжно быть в подобные скорбные дни”.⁶⁸⁸

Опыт переживания литургии столь сильно захватывает человека, что он, поставленный в тяжкие исторические обстоятельства, как ни странно, перестает порой отдавать себе отчет в их серьезности, когда опасность происходящего отходит на второй план и перестает различаться. (Совершение литургии в катакомбах может себе позволить, на наш взгляд, лишь сильная, спаянная церковная община, дерзновенно идущая навстречу испытаниям.)

Епископ Варнава был пустынником и жил в эпоху, сверх краев наполненную апокалиптическими событиями. На его глазах стройное церковное здание, создававшееся тысячелетие, превратилось в груды развалин. Но разорители на этом не остановились, сосредоточив свои усилия на “внутреннем фронте», на уничтожении самой идеи церковности. В советской действительности были не только запрещены все виды христианской проповеди и миссии в мире, преследовалось христианское поведение, даже отдаленный намек на связь человека с религией, связь, выражавшуюся в приверженности к традиции, беспощадно вытравлялся из жизни (за ношение нательного крестика могли выгнать с работы и т. п. Типичная история: правоверные советские родители, обнаружив у своего ребенка интерес к вере, заявляли: лучше бы ты пил, чем Богу молился).

Революционный переворот заставил миллионы номинальных членов Церкви покинуть ее ограду. Мало кто хотел нести крест страданий ради спасительного блага веры Христовой. Уже в начале двадцатых годов Церковь полностью лишилась какого бы то ни было влияния на общество. В этих условиях важнейшей задачей становилось отыскание тех путей, на которых христианин мог развивать церковную по существу деятельность, не будучи сразу при этом “изобличенным” и уничтоженным физически. После неудачной попытки удалиться в Среднюю Азию и устроить там подпольный монастырь, после испытаний лагерным адом, епископ Варнава начинает пустынножительствовать прямо у пасти дракона, в закоулках безбожной Системы. «Можно уходить от соблазна, гонений, давлений, – размышлял он, – и прочих обстоятельств, стесняющих твою добрую волю к подвигу, в «культурные местности» и жить в них, как в пустыне...»⁶⁸⁹ Нищета и внешняя убогость, социальная уничиженность и тихое юродствование – вот стены, за которыми он создал-таки свой не видимый глазу монастырь. «Маленький человек» – образ существования, за которым укрылись дядя Коля и его духовные дети. Незаметные, безобидные граждане, чьи поступки, однако, определялись свободным выбором верующего сердца.

В те же годы формировался другой путь, путь новой, “официальной”, церковности. Создавал его заслуженный чекист Тучков, а главным исполнителем в конце концов стал митрополит Сергий (Страгородский). В центре внимания историков, описывающих судьбы Российской Церкви в XX столетии, в основном, находится линия ее развития, связанная с именем этого первого «сталинского» Патриарха, с появлением на свет его «Декларации» о лояльности советскому режиму, история со вступлением его в права Местоблюстителя и тому подобные события. Необходимо, конечно, создать точную в научном отношении картину эволюции высшего церковного управления за годы коммунистической власти. Все же главное содержание церковной жизни тех грозных десятилетий заключалось в поведении верующих, в их преданности Христу среди моря предательств и малодушия. За поступок, продиктованный евангельскими заповедями, “маленький человек» оказывался на Лобном месте. В такую эпоху пастырь добрый должен пройти свой путь страданий вместе с верными овцами, а не выбирать для себя особого привилегированного положения. В этом состоят и пастырская любовь, и пастырская мудрость. Поэтому те миряне и священнослужители, которые пошли на крест и испили чашу испытаний до дна, заложили победу Православия в будущем.

Вопросы земного устроения Церкви были в значительной степени отданы иерархией на откуп светской власти еще в синодальную эпоху и окончательно проиграны в пришедшем на смену Империи революционном государстве нового типа. Но в то время, когда безбожие видимым образом торжествовало и царствовало над массами, организованными в бездушный коллектив, направляемый Партией в сторону, прямо противоположную евангельским идеалам, – в этот же момент христианство «маленьких людей», «домашних!» церквей, христианство «частное», опирающееся на личный выбор, духовно торжествовало, ибо мир его не только не смог победить, но был им изнутри преображен. Среди гонимого стада находились и епископы, и священники, не покинувшие народ в час грозных испытаний.

Верующие были гонимы коммунистической властью независимо от того, посещали ли они храмы, подчинявшиеся митрополиту Сергию, или принадлежали к «не поминающим» последнего. Преследовался Христос, а потому и все те, кто на деле следовал за Ним. Православная Церковь мучительно искала путей служения на земле Тому, Кого вновь распинала людская злоба – на этот раз в России.

Сейчас, после отступления коммунизма, важно воссоздать картину тогдашней жизни, не внося в описание политиканства и идеологической схоластики, продиктованной невежеством. Среди нынешних «ревнителей», не удосужившихся потратить силы на кропотливый труд по уяснению деталей происшедшей трагедии, появилась особого рода доблесть: изыскание «врагов Церкви» среди тех, кто отдал за нее жизнь, но не выдержал «идейно чистой линии». Так, кидают камни в тех, кто в тоталитарной стране, в условиях жесточайших преследований творчески отстаивал достоинство христианина, свободу личности, но, оказывается, не поминал митрополита Сергия.

Напомним главное. В советские десятилетия верующие были окружены враждебным, дышащим ненавистью миром и повсеместно – стукачами, предателями, желавшими заработать на жизни невинных лишнюю пайку благ. “Непоминавшие” – были в первую очередь на заметке у органов, потому что не сотрудничали с режимом. Но и “поминавшие”, желая честно служить Богу, сталкивались с теми же проблемами. Одна страна, одна история, разные дороги...

В мае 1944 года владыка прочитал в томском “Красном Знамени” обращение нового Местоблюстителя Патриаршего Престола к Сталину: “Нашу православную церковь внезапно постигло тяжелое испытание: скончался патриарх Сергий... Вам хорошо известно, с какой мудростью он нес это трудное послушание... его патриотизм... А нам... близко известно и его чувство самой искренней любви к Вам и преданности Вам, как мудрому, богопоставленному вождю (это его постоянное выражение) народов нашего Великого Союза...”⁶⁹⁰

В храмах, открытых по приказу Сталина в войну, епископ Варнава служить не желал, чтобы не нарушить внутреннего мира; он скорбел о плененном состоянии современной Церкви, но признавал благодатность ее таинств. Позиция его, как всегда, носила печать парадоксальности (читай юродства).

В Киеве дядя Коля посещал богослужения и всегда подчеркивал, как важна церковная молитва: «Дома для вас свобода, а в церкви надо учиться молиться по уставу»⁶⁹¹. «Лучше всего помолиться в церкви, там мощи, святыня»⁶⁹². Посылал Веру слушать в приходской церкви канон Андрея Критского, чтобы “дома не разбаловаться”. Но при этом подчеркивал: «Вера в Бога не имеет ничего общего с хождением в церковь. Можно не ходить в церковь и быть верующим и можно лоб в церкви разбить от поклонов и не иметь веры»⁶⁹³.

На Демиевке он жил в Вознесенском приходе и очень одобрял духовенство последнего за то, что оно по городу ходит в священническом одеянии (тогда диаконом там служил молодой о. Михаил Бойко) – «одевается безупречно, по старинке, и многие старые и даже средних лет батюшки в большинстве случаев волосы не стригут»⁶⁹⁴.

Но владыка ясно видел и все отрицательные стороны происходившего в церковной ограде: развращающее влияние советской власти и страха перед насильниками. Он говорил об определенном типе современного духовенства, которое “попристраивалось:” около Церкви, думая только о материальных выгодах. (Впрочем, корни этого явления он усматривал задолго до Семнадцатого года.) Когда в 1958 году Л. С. Озерницкая намеревалась поступить в женский монастырь, владыка не благословил ее на это. Он предчувствовал надвигавшуюся волну гонений и считал, что поступающие в обители попадают под особо пристальное наблюдение со стороны МГБ. Интересно, что за некоторое время до этого схожую точку зрения высказал Ларисе Семеновне и знаменитый схимонах Киево-Печерской лавры Дамиан (в миру Дорофей Захарович Корнейчук, родился в 1863 году и в молодости состоял келейником при основателе Троицкого монастыря старце Ионе). Будучи простецом, он и высказался кратко: “Ты что, хочешь сексоткой стать? Ты там не уживешься”⁶⁹⁵.

Озерницкая часто причащалась (конечно, не без ведома владыки) и удивлялась, почему этого не делает Зина Петруневич. А Зинаида Саввишна возмущалась «слепой», как она считала, ревностью Ларисы Семеновны к «официальной» Церкви. На это епископ как-то заметил: «Оставь ее. До твоих взглядов – ходить или не ходить в нынешние храмы – каждый должен дойти сам». И благословил перед смертью причаститься у священника из любого прихода. Вера, видя, как духовный отец переживает тяжкое положение Церкви, не спрашивала его прямо, почему он не причастит ее, но однажды владыка, как бы в ответ на ее мысли, сказал: «Считай, что ты недостойна по многим своим грехам».

Надо понять трагическое положение гонимых, болевших о чистоте церковных риз. Формальная сторона догматов не была изменена, но содержательная сторона церковной жизни раздваивалась. Да и как могло быть иначе, когда вся страна задыхалась от удавки, наброшенной сталинскими опричниками. “В последнее время даже пошли на показательное отношение к религии и дозволение открыть ряд церквей, – размышлял владыка. – Но сколько их? В Москве, после «сорока сороков», около десятка осталось, в некоторых областных центрах единицы, а в селах ни одной... Ведь нельзя же считать заигрывание с церковными деятелями за что-то серьезное, это просто политический маневр“⁶⁹⁶. Отовсюду стекались в его затвор тревожные свидетельства.

Из “Записных книжек” еп. Варнавы. «В одном военном подразделении было собрание. (Так как теперь в каждой семье военные, то нечего удивляться, что из этого тайны не сделаешь. А в семье Зины военные все в больших чинах, заграничной службы и здешней.) На собрании кто-то задал вопрос докладчику:

– Скажите, как это возможно попам давать такую свободу в руки? В церкви нельзя войти ни в Киеве, ни в Москве, ни у нас в колхозах, так много “в них” народу. Так и гидра контрреволюции опять через них поднимет голову, и уже поднимает.

– Не беспокойтесь, товарищ, – ответил политрук. – Духовенство наше теперь проверенное... Никакой контрреволюционной пропаганды они не понесут. Да за ними и наблюдают. Наоборот, они поддерживают наши лозунги и идеи. Посмотрите, какую кампанию они сейчас ведут за «мир во всем мире», начиная с Патриарха и кончая простым рядовым священником, не хуже наших агитаторов. Так что не бойтесь, ничего не будет...”⁶⁹⁷

Страна боролась за “мир”, тогда как всюду на земном шаре вспыхивали локальные войны и шла ожесточенная идеологическая война, “холодная”. Была ли эта борьба стремлением к евангельским идеалам?

Декабрь 1952 года. “В Москве, в Колонном зале Дома Союзов происходит сейчас IV Всесоюзная Конференция сторонников мира. Патриарх Алексей сказал речь, которая напечатана в «Правде» (от 4 декабря, № 339). В сравнении с другими “речами”, конечно, скромная. Между прочим упомянул, как по его («нашей») инициативе в мае этого года была созвана конференция всех Церквей и религий, объединенных в СССР в «борьбе за мир»... Но какой мир?

Для справки: «Мир Божий, который превыше всякого ума» (Флп. 4:7), «Всяк мир у любящих закон Твой» (Пс. 118:165), «Царство Божие не пища и питие, но праведность и мир» (Рим. 14:17). Следовательно, где присутствуют первые, там отсутствуют вторые... Для христианина... есть единственный мир: в совести, в примирении своем за гробом... со Христом...” Но на конференции речь шла о том «мире», о котором «В Слове Божием говорится: возревновах... мир грешников зря (Пс. 72:3). И он приводит пророка в негодование...»⁶⁹⁸

Служение этому ложному миру совершалось соответствующим образом: от лица Церкви, но методами не церковными и более напоминающими пропагандистские акции КПСС. Монахиня Михаила, приехав из Москвы, “рассказывала, что митрополит Николай (Ярушевич) потерял свой престиж, когда стал ездить на сессии Совета Мира. Да и сам, так сказать, чудит. Однажды вышел на амвон и, вместо дьякона, начал провозглашать многолетие... Иосифу Виссарионовичу. Народ так и шарахнулся назад. Певчие растерялись...

Читал вчера в газетах, как он сейчас в Будапеште после заседания (на сессии так называемого «Всемирного Совета Мира») подошел «в сопровождении венгерского епископа и мусульманского священнослужителя в белом тюрбане» к группе ребят, просивших у делегатов автографы. Картина! Вы думаете, чем он стал оделять ребят – крестиками, иконками, какими-нибудь священно-религиозными реликвиями? Конечно, нет. «Он дарит ребятам на память крохотные голубые значки советской делегации с изображением белого голубя и четкой надписью на русском языке «Мир"» («Литературная газета», 20. VI. 1953).

...Эмблема с «белым голубем» и словом «мир» – христианская, и, понятно, символы эти высоко богословские, но “использование” их в такой обстановке не только кощунственно, но даже и богохульно. Безбожники могут подумать, что это очень почетно и понравится христианам, но каким христианам?..»⁶⁹⁹

Богословие мирных конференций творилось где-то в недоступных для обывателя высоких кабинетах; впрочем, народ воспринимал неожиданное возвращение Церкви в советскую действительность по своему практическому и нехитрому разумению. И разумение это вылилось впоследствии в устойчивый взгляд на смысл происшедшего (с непременными, конечно, мифологическими красотами и преувеличениями).

К Петруневичам регулярно наведывался участковый милиционер для проверки паспортного режима. В июне 1953 года, когда из всех щелей Системы потянуло весенним ветерком перемен, он, изрядно выпив, зашел навеселе.

“Просил “выпить” еще, но они сказали, что сейчас пост и не могут предложить ему мясной закуски. В конце концов дали ему просто на «поллитра».

Рассказывал интересные вещи. Про свою семью, стариков, что они, конечно, люди религиозные, и сам он верующий.

Да теперь и Церковь в большом почете и, говорят, обслуживается «нами». Есть особые кадры в нашем министерстве, которые охраняют патриарха, архиереев, духовенство. Они состоят на особом бюджете.

Патриарх ваш – член правительства. Он участвует в заседаниях и – кажется, добавил – депутат Верховного Совета. Участвует в мероприятиях государственных.

Среди священников есть наши агенты. Во время немецкой оккупации в особенности это было. Лица не посвященные, ничем не связанные с клиром, коммунисты – назначались на приход и служили по особому заданию. Да и теперь так»⁷⁰⁰.

Зина была опытной медицинской сестрой, и клирики из Экзархии попросили ее осуществлять медицинское наблюдение за митрополитом Иоанном (Соколовым; он был прикреплен к ЦЛК, но его предшественник по кафедре умер от небрежности правительственных врачей, что и заставило теперь экзарха искать верующего медицинского работника)⁷⁰¹. Благодаря этому, Зинаида Саввишна знала многое о внутреннем положении в митрополии. Причем иные подробности (из тех, что “не для печати”) часто рассказывал ей сам митрополит, неизменно присовокупляя к ним просьбу: “Только это между нами...” “Ну, конечно, – успокаивала Зина, делая в уме необходимую оговорку: “За исключением дяди Коли” (владыка шутливо называл эту ее маленькую хитрость “мысленной оговоркой иезуитов, reservatio mentalis”).

Как-то митрополит Иоанн сказал (началась уже «оттепель»):

– Патриарх Алексей просит у меня тридцать монахинь. Дело в том, что в Горней (около самого Иерусалима) сейчас монастыря как такового нет. Одни пустые здания. И они разрушаются.

«Местная власть, – записывал дядя Коля, – обратилась к большевикам, чтобы они прислали монахинь, иначе помещения снесут и участок займут под другое. Обратились (очевидно, наши) к Патриарху Алексею.

– Но у меня, – говорит, – нет монахинь, ни одной.

Что же, неужели во всей России нет? Или в Московской области?

А у митрополита Иоанна тоже туго в этом отношении.

– Некоторых наметил я, но никто не хочет ехать. Это не послушницы, а ослушницы. Даже мои домашние келейницы. Два месяца каждый день добиваюсь, чтобы мне поставили графин с водой в комнату, и не могу добиться. Нечем горло промочить...

– Да, кто не хочет, того посылают, – заметила Зина, – а кто с радостью бы поехал, тому нельзя...

– Это вы про тех, что на курорте были? Да кто теперь не был…»

«Думаю, – добавлял от себя дядя Коля, – нет ли тут какой каверзы. Не хотят ли большевики послать туда агентов-агитаторов? Лучше монахинь, скажут, для такого дела не найдешь. Теперь ведь мода, что ли, на духовенство пошла, как на эмиссаров нашего правительства»⁷⁰².

Горше всего слышать о тех, кто в полной безвестности страдал за веру в заточении, в дальних северных краях и на каторжных работах, – о них не возносились молитвы в храмах, их словно навсегда вычеркнули из жизни, как и из церковных диптихов. Дух мира сего, глухого к человеческим мучениям и равнодушного в своей самодостаточности, торжествовал и там, где этому торжеству, казалось бы, нет места. Зина попала на прием в Экзархате и услышала рассказ приезжего иеромонаха.

“Приехал он с Северного Урала. Был осужден на десять лет. Теперь его отпустили (он монах Ионинского монастыря)⁷⁰³, дали паспорт (конечно, с отметкой) и взяли подписку, что, если он разгласит то, что видел, – получит пять лет. А видел он много.

Приехал он из города Ивдель. Это к северу от Свердловска. В этом городе простых жителей нет, все ссыльные. Но бесконвойные. А вот к северу, сто верст лесом, там начинаются лагеря, множество. (Протоиерей Савва – на семидесятом квартале. Что это за термин, не знаю, но цифра внушительная.) По его словам, на сотни верст, чуть ли не до Нарьян-Мара или Карского моря. Впереди этих лагерей – страшный кордон. На нем три тысячи человек, целый полк охраны. Никого не пропускают, как, по Евангелию, об аде сказано: «...так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» – «утверждена великая пропасть» (Лк. 16:26). Но ее не переходят, а обходят тайными тропинками.

Изоляция полная. Так, например, они не знали даже, что война была. И только после войны, когда прислали к ним еще пополнение, они узнали о ней. В это время у них было особенно голодно. А в общем, как и у нас, когда я был в алтайском лагере: соленая рыба, «тюлька» знаменитая, восемьсот граммов хлеба – работаешь или не работаешь. У каждого – постель, подушка, тюфяк, одеяло, постельное белье. Протоиерей Савва делает ложки деревянные и бельевые защепки. Он постеснялся сказать при его матушке: стал “о. Савва” стар, трясется (на нервной почве), сидит уже двадцать два года, а теперь навечно.

В этих лагерях собрано так называемое «тихоновское» духовенство, которое, действительно, Алексея не признает и других об этом поучает, и разные «бывшие» люди, имевшие связь с заграницей, и прочие. Много они молятся, вычитывают службы и друг с другом не разговаривают. Хотя публика как будто однородная, однако боятся тайных предателей. Ни писем, ни записок передать нельзя. Если получаются случайные связи, то передатчики заучивают наизусть текст полученных ими писем. Как именно это делается, то есть как доводят до сведения того или другого лица, опускаю. Есть там подвижники, прозорливцы (еще бы при такой жизни не быть). Но не нужно забывать, что люди в древние монастыри шли добровольно и на худшее, чем это. Сейчас – «заключение», а у них назывался «затвор». А условия жизни первых насельников Киево-Печерской лавры, преподобного Сергия и других разве такие были?

Кто хочет, может не только этим утешаться, но и смиряться, почитая, что он пришел в «покой» (ср. выражение святых отцов-пустынников).

Вот еще ужасающая подробность. Как-то вызывают по одиночке их в НКВД. Предлагают сесть. Пододвигают тарелку: на ней колбаса, яблоки, печенье (ср. в житиях).

Начинается разговор.

Оказывается, от лица Алексея предлагается бумажка – заявление, которое надо подать на его имя. В нем говорится, что такой-то, добровольно завербованный на лесные работы (это люди-то, сидевшие десятки лет в заключении, в тюрьмах и лагерях, и «ни за что», как сами большевики всегда выражаются за границей, когда их там тоже судят и сажают «только за то, что они не согласны с мнением правительства, или что они по убеждению коммунисты, или за то даже, что желают своей родине свободы, мира и так далее»!), хочет теперь возвратиться на родину и просит ходатайства об этом Патриархии (чего же ходатайствовать, когда добровольно нанялся?!). Ну, конечно, надо признать Алексея как законного Патриарха.

Можно понять обиду, оскорбленное и поруганное чувство этих людей. И кто же предлагает? Ведь власти собственно – даже если бы и они были главными в этом деле – здесь ни при чем. Возмущают не они, а поведение Патриарха. Вот против кого возгорается негодование. И, понятно, никто не подписался!»⁷⁰⁴.

В стране после смерти усатого отца народов начались неспешные перемены, медленно приотворилась заржавевшая дверь в глухой стене коммунистического рая, и в образовавшееся отверстие потянулись на “свободу” вереницы узников лагерей, свидетелей потустороннего советского “счастья”. Однако для верующих послабление кончилось быстрее, чем для прочего населения, и вдогонку уже подымалась волна новых утеснений.

В конце весны 1954 года чекисты вплотную заинтересовались Зиной Петруневич, слишком многим она помогала, собирая нищих у своего дома. Госбезопасность обладала своеобразным мистическим чутьем ко всему идейно чуждому и не могла пройти мимо факта частной благотворительности, покушавшейся на устои государственного строя. «Как бесы, по учению церковному, записывают каждый наш помысл, греховное слово, – иронизировал владыка, – так и здесь (и думаю я, что источник один и учители те же) каждый обрывок фразы записывают, каждый телефонный разговор»⁷⁰⁵. (Судя по характеру допросов, можно предположить, что через Петруневич хотели прощупать, не затеял ли дядя Коля, воспользовавшись минутной растерянностью советской власти, какого-нибудь неподконтрольного «моления», то бишь «организации».)

“Недели две-три тому назад Зину позвали по доносу к ответу. Показали копии с ее переписки за три года. Целую пачку. Но так как ничего в ней не было, то и придраться не к чему было. Следователь, красивый молодой человек, позвал ее к «генералу». Тот рыжий, толстый, с наманикюренными руками и окрашенными в красное (!) ногтями. Тоже ничего не смог серьезного предъявить и отпустил ее.

Но следователь обязал ее приходить, так сказать, на «свидание» к воротам стадиона каждый четверг к известному часу. Здесь продолжал у нее выпытывать разные вещи про духовенство. Это, конечно, составляет для нее большое мучение.

И вот, когда она в последний раз пошла, повесивши на грудь иконку Пресвятой Богородицы «Подательница ума» (так кажется), а больная мать (сейчас еле дышит) с сестрой стали читать акафист, вдруг мать видит, что Зина стоит, прислонившись спиной к воротам стадиона, а к ней со стороны подходит гепеушник. (Зина потом рассказала, что это в точности так было, как она стояла и с какой стороны он подходил.) И на левом плече у него сидит бесенок, легкой эфирной формы (или такого состава что ли). А за ней стоит ангел во весь рост и защищает Зину своим крылом от гепеушника и беса.

Зина рассказывала, что следователь крайне путался и смущался в разговоре с нею и строить систему допроса совершенно был не в силах, хотя и она сама часто хваталась через платье за иконку и молилась о том, чтобы ей разумнее отвечать”⁷⁰⁶.

Как-то в помещении Экзархии к Зине подошла старшая келейница митрополита монахиня Варвара и стала показывать ей альбом с фотографиями русских архиереев за последние полвека. «Мы знаем, – сказала она, – что в Московской духовной академии двое студентов, Варфоломей и Варнава, были пострижены под одной мантией. Известно, что Варфоломей расстрелян, а вот что стало с Варнавой?» – закончила монахиня, вопросительно глядя на Зину⁷⁰⁷.

Чекистские бездельники пытались соорудить антисоветскую церковную организацию и рапортовать партийному начальству о том, что рано еще советской власти проявлять гуманность, надо крепить родные «органы». Жила в Киеве (на Татарке – на противоположном Демиевке конце города) еще одна милосердная душа, Софья Лукинична Лукьянова, вдова расстрелянного за веру священника. Так же, как и Зина, пекла просфоры при храме и привечала бедных.

Дядя Коля писал: “Еще интересная подробность, как гонят Церковь и преследуют не за преступление, хотя бы и «политическое», а за добродетель христианскую.

Зину преследуют за «Авраамову» добродетель милосердия, за то, что она кормит нищих, от которых у их дверей и окон отбою нет (значит, тут может быть и подозрение, что кто-нибудь придет и из «врагов народа»). Так и просвирня в Макарьевской церкви («а вы знаете такую-то в церкви Макария?») принимает странников, даст ночлег убогим. Поит, кормит, одевает неимущих. (Следовательно, «непрописанных».) «У нас в городе их тьма, – говорит следователь, – они для нас хуже прописанных, за ними уследить нельзя»... (В церкви этой, между прочим, служит сын о. Михаила Едлинского, некогда уважаемого киевского протоиерея, подражавшего Иоанну Кронштадтскому.)

Вывод? Нельзя, следовательно, подвизаться, жить ради Христа и Евангелия. Ибо государство думает, что ты не ради добродетели милосердия собираешь вокруг себя людей (такого и принципа нет у безбожников), а просто создаешь «группировку» – преступление, караемое статьей 58 УК. И доказать обратное нельзя, потому что само евангельское учение, с точки зрения марксизма и ленинизма, контрреволюционно: оно зовет к небу, на небо, там полагает цель жизни человека, а большевизм-коммунизм здесь, на земле, ищет материальных благ, хочет земной рай построить, осуществление социализма видит в том, чтобы люди были только сыты, обуты, одеты, жили в прекрасных зданиях, каждый день вечером увеселялись... Удовлетворение эстетических запросов для них – уже «духовная жизнь»!

Для христианина же это – все равно что вонючее болото и помойка. Потому-то апостол Павел и сказал: «Все, хотящий благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут». Это закон. Верующему это известно раньше открытия действий со стороны его гонителей”⁷⁰⁸.

В январе 1953 года дядя Коля, проходя по улице, случайно услышал по радио звуки бодрого марша:

Пора

В путь дорогу,

В дорогу дальнюю,

Дальнюю идем⁷⁰⁹.

У владыки была твердая уверенность, что откроется возможность выезжать за границу и там удастся издать его книги. Уверенность эта, несмотря на беспросветную реальность, была столь сильна, что, предчувствуя наступление долгожданного часа, епископ, со своей стороны, старался занять правильную исходную позицию. Одно время он даже собирался послать Озерницкую на Западную Украину, подыскивать место для переезда туда.

– За границей будет издательство, а здесь останется база, – говорил епископ Вере («Вы уж оставьте меня на 6азе»,– просила она).

Такой вырисовывалась картина его будущего миссионерского дела. Но стала она осуществляться через тридцать лет после смерти подвижника (и хотя не на Западе, но за границей, которая отделила Украину от России). А осенью 1953 года Зина обратилась к киевскому юродивому Андрею, бродившему по городу в монашеской одежде с крестом на груди (был он из потомков купцов Морозовых, поступил в Киево-Печерскую лавру еще до ее первого закрытия, потом превратился в странника).

“3ина рассказала Андрею, не называя имени, что у нее есть такие знакомые, которым тяжело живется, хотят уехать, боятся... Он сказал (думал несколько... Видел ли он что?): «Вознесох избранного от людей Моих! Его Бог поставил перед Собою. Чего ему бояться?.. И куда ему ехать? Никуда не надо ехать“⁷¹⁰.

Оставалось одно: строить на пустыре, в который безбожие превратило страну; попытаться передать свой опыт, зарисовки открывшихся ему горизонтов будущим молодым ревнителям православия. Многое хотелось продумать в деталях.

– Давай помечтаем, – говорил он Вере, – какой у нас будет монастырь. Ты помнишь, как в Сибири негде тебе было ночевать? Так вот, монастырь у нас будет бедный, пусть даже одни простые нары. Но у каждого – свой отдельный уголок, чтобы можно было уединиться. Надо, чтобы был в городе такой дом, где люди могли бы переночевать и утолить голод: пусть это будет самая простая пища, щи и каша. И еще нужна библиотека.

Он на клочках бумаги набрасывал план приюта для одиноких путников, ищущих правды в этом горьком мире, убежища для уставших, но еще ждущих Божьего зова, от которого горит сердце. В огромном городе двое людей, любящих Спасителя, решили отдать Ему свою жилплощадь. В целях экономии квадратных метров спальные места устраиваются в виде двухэтажных кроватей (прилагался чертеж), предметы обыденной обстановки могут в любой миг преобразиться, чтобы служить для сакральных целей.

– Какой сейчас может быть монастырь? Четыре-пять человек. Где двое или трое собраны во имя Мое, вот уже и Церковь.

Церковная жизнь будущего, считал епископ, должна “отличаться судебным характером, сухим, не без жестокости”, в ней не останется ничего духовного, даже у духовенства, что мы и видим уже теперь. Тогда же это превратится в массовое явление в сильнейшей и окончательной степени. И по причине умножения беззакония иссякнет любовь. Но мир не сможет жить без Христа, всячески стараясь переиначить на свой лад евангельские и церковные ценности. Для искренне верующего человека откроются новые возможности проповеди среди враждебно настроенного к религии общества. Нельзя говорить прямо о религии? Что ж, многих заинтересует взгляд христианина на культуру, на красоту, на семью («Если бы для первых разговоров и встреч с незнакомыми людьми в двадцатом веке ... была избрана нейтральная тема о «культуре», столь дорогой каждому интеллигенту, или о интересах, близких крестьянину, а не «глушить» их с первого слова не созданными для этого евангельскими текстами, то дело “церковной миссии” пошло бы более широко»)⁷¹¹. Благодать не оставит тех, кто будет дерзать. Терпение и смирение станут стеной, которую не преодолеет зло.

Вот как виделся ему из далекого 1952 года миссионер будущего.

“Я как-то намекнул в гостях у Александры Михайловны (мать 3. С. Петруневич. – Прим. П. П.) про “свое” юродство, но она захохотала мне в лицо: ишь-де, какой юродивый...

Я не юродивый, совершенно верно, в том смысле как это слово понимаю я сам. Но я хочу объяснить, что такое юродство о Христе, и объяснить научно, и считаю, что это возможно. И должно. Ведь подумать только – для верующего былых времен – научно! Да это же кощунство!..

Все мы, верующие, хорошо знакомые с житиями святых Вселенской и Русской Церквей, знаем, как одевались, как вели себя, что говорили прежние юродивые. Этот «тип» остался еще в памяти и сознании простого народа и настолько живуч, что нередко находит себе подражателей по внешности и теперь, хотя дух Василия, Максима, Иоанна Московских, Николая Кочанова и Федора Новгородских и множества других уже и пропал.

А теперь, с изменением политической и культурной мировой обстановки, к концу времен, подвижники и блаженные иным образом будут вести себя. На них можно будет увидеть изящные модные ботинки или гетры, безукоризненно сшитый костюм, накрахмаленный воротничок и манжеты, галстух; они будут бриться, а не ходить взлохмаченными, или носить бородку а lа Генрих IV или эспаньолку...

Но существо юродства останется. Весь подвиг внутреннего самоумерщвления, отказ от окаянного ложного своего разума ветхого человека и восприятие нового, светлого, по образу Христову, вменение внешней премудрости и науки ни во что и восприятие божественного безумия (1Кор. 1:20; 3:19). Ведь Сам Бог, юродством проповеди – греч. безумной, – решил спасти мир.

Раньше юродивые были простецы и говорили обычной речью или, зашифрование, символичной. Юродивые XX века и дальнейшие будут употреблять научные термины и иностранные слова, воспользуются всем научным аппаратом современного самого утонченного восприятия культурного человека, но будут говорить так же в Духе, как и прежние святые, и так же презирать мир грешной цивилизации, как и они, ибо Дух Святой дышит, идеже хощет, как в Москве при Иоанне Грозном, при Василии Блаженном (и чрез него), так и при советской или еще какой власти, и глас Его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет (Ин. 3:8)».⁷¹²

Ольга Патрушева в письме (декабрь 1949 года) удивлялась, почему дядя Коля пишет книги и даже «романы», в которых на одной странице дорогие имена стоят рядом с именами извергов. Почему он не наладит отношения с «Алексеевым» (зашифрованный намек на Патриарха Алексея)? Тогда не надо будет и романы писать, тогда епископа вновь будет окружать церковное благолепие: пение, музыка, “красоты жизни”.

Она сравнивала себя и Веру. Вера, “при безупречной жизни”, настолько испортила себе нервы, что на теле выступают красные пятна, а глаза напряженные, печальные. Тогда как состояние Патрушевой, несмотря на трудности быта, можно назвать радостным, душевно здоровым. Праздники я провожу в духовном веселии, – писала она, – тогда как вы отмечаете их «только лишним куском к столу».

Она прикровенно призывала своего бывшего духовника “вернуться домой”, пусть там не убрано и грязно, “но все же это дом, без которого нельзя”.

Воронки продолжали подвозить все новые партии невинно осужденных к жерновам ГУЛАГа, в лагерях томились страдальцы за веру, но – открылись в войну храмы, и взгляд перестал замечать происходящее. Желаемое выдавалось за действительное. Хотелось мира и покоя.

Святой Ефрем Сирин (VII век) оставил епископскую кафедру, обнаружив, что паства не желает жить по слову Учителя. Решение подвижника не являлось бесповоротным: если бы жители города Ниневии вспомнили о покаянии, то он, несомненно, вернулся бы к ним.

Епископ Павел (VI век) ушел с кафедры «ради Бога» и в Антиохии устроился работать каменщиком на одной из городских строек (Антиохию восстанавливали после землетрясения). Обычный чернорабочий, в бедной одежде, изможденный. Богобоязненному градоначальнику свыше было открыто, что за работяга трудится у него в подчинении. И он способствовал избранию Павла на Антиохийскую кафедру⁷¹³.

Любовь способна изменить окружающий мир, но только тогда, когда люди готовы потрудиться ради нее и смирить себя ради ее вечно нового содержания.

Представим: вот приходит дядя Коля к митрополиту Иоанну и заявляет о желании вернуться к священнослужению. Тот, как в случае с о. Гавриилом Вишневским, направит просителя к уполномоченному по делам РПЦ. То есть – в МГБ. А там скажут:

– Значит, ты нас за нос водил? Был больным, а теперь выздоровел? Подписывай бумагу о сотрудничестве.

И выбор предстоял простой: или на плаху, или в сексоты. «Значит, надо встать с вновь распинающими Сына Божия? – спрашивал владыка. – Соединиться с врагами Церкви и гонителями Христа и религии? И за это получать подачки и «пряники»? Когда Максиму Исповеднику говорили в тюрьме, что все Церкви сообщаются с монофелитами, то он отвечал: «Христос Спаситель наименовал Церковью правое и спасительное исповедание веры». И прибавил: «Если и вся вселенная начнет с патриархом причащаться, я не причащусь"».

Когда страх испепелил душу народа, когда зло всеобъемлющей стеной окружает со всех сторон, когда пытки, которые выдумали нелюди с голубыми петлицами, бесконечны и разнообразны, тогда «спасительное исповедание веры» заключается не в догматах и не в канонах, а в верности и любви ко Христу.

Оставаясь в затворе, в безвестности, в глубинах полуподполья, епископ мог работать для общества, забывшего о Боге. Его волновала судьба тех, кому, в результате падения их отцов, выпало пребывать во мраке неведения. Но мрак этот мог превратиться в свет, если обратиться к ним на языке, им понятном. «Есть люди, – писал владыка на полях письма Патрушевой, упрекавшей его в писании романов, – которым «благочестивых» книг и «житий» не нужно. Они пугаются их, как ты «романов». А Христос сказал: «Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева, ибо не здоровые имеют нужду во враче, но больные” (Мф. 10:6; 9:12. Прим. П. П.)⁷¹⁴.

В древности Церковь отстаивала чистоту и неизменность своих догматов, для чего ее святые учители выводили четкие формулировки канонов, предназначенных к неуклонному исполнению. Теперь мы живем в XX веке, а не в IV, и слуги мира сего научились прикрываться чистотой канонов, своими делами и жизнью идя “против Церковного Божественного Правам. Содержание канонов должно быть поэтому уточнено. (Но только не на “разбойничьих” Соборах.) “У Иоанна Лествичника и древних святых отцов, учивших о борьбе со страстями, мы ничего не найдем про морфинизм, табакокурение, потому что этих страстей тогда не знали. Но разве тот, кто хочет стяжать милосердие, блаженное бесстрастие, может быть табакуром? (Да еще будет ссылаться на духовенство, добрая половина которого курит?)

Православие не заключается только в формальных догматах. Оно не только в вере (правоверии), как почему-то настаивают в Патриархии, не только в морали (благочестии), чем хотят ограничиться зарубежные епископы («каноны» у митрополита Анастасия), но и в харизматической силе Св. Духа... Скажут, не всем быть чудотворцами. Да и не нужно. Святые отцы говорят, что есть такие дарования Св. Духа, которые, не обладая блеском чудотворений, знамений, пророчеств, тем не менее куда выше последних. По апостолу (Гал. 5:22–24): непрестанная радость духовная, мир в невозмутимом никакими ересями, гонениями и оскорблениями сердце, долготерпение, побуждающее идти человека за идею и на смерть, милосердие – добродетель, которой безбожный мир со своим гордым принципом «do ut des»^* (* Даю, чтобы ты дал (лат.). Формула римского права, устанавливающая правовые отношения между двумя лицами. – Прим. П. П.) не знаете.

«Православие – это мистическая стихия... Это (скажу, подражая аллегорической манере отцов-аскетов) сиятельная и лучезарная сфера, в которой и на которой... блещут звезды таинственного образа жизни и харизматических достижений... А пока «сеется в тлении», будем при тихом мерцании Млечного Пути учиться «начальным элементам» (Евр. 5:12)».

Для того епископ и пребывал в пустыне, среди “маленьких людей”, чтобы неприметно свидетельствовать о живительной силе православия. “Наши угодники Божий и подвижники православия всех веков, изучая Искусство святости, тень которого я хочу в своих писаниях отразить (и которое одной своею бесполезностью в мирском отношении уже расшатывает самые прочные позиции утилитаризма и показывает, каких древних прав на душевную гармонию лишился новый человек), не могли не влиять на современное им общество...”⁷¹⁵ Для того он умолял Бога о ниспослании благодати, потому что только ею одной можно вынести тяжесть обессмысленного мира.

В его записной книжке описан знаменательный случай, говорящий о том, какой силой уцелевшие исповедники преодолевали житейское море.

Ровно за десять лет до смерти, в день св. Георгия Победоносца, дядя Коля услышал голос (“Logos”): “Проси нас”. “О чем? Последние дни думал о необходимости “для себя” прозорливости. Этого мало... Но тогда о чем? Ехать? Об этом постоянно вздыхаю. Скорей, все-таки думаю о Даре.

Во всяком случае, само по себе – это дарование дерзновенности! Чуть не дороже всех даров для грешника. Тут уже намеки о прощении грехов, по крайней мере очищении, что одно и то же. А с другой стороны, этого не может быть, поскольку дар этот возможен только на большой высоте. Схимники, затворники, постники и другие, подобные им, получают его. Как бы то ни было, надо просить”⁷¹⁶.

И день за днем, год за годом он просил у Бога милости.

1948–1963 Киев. Отсутствие читателей. Вынужденная изолированность. Национальные проблемы. Государственная кампания антисемитизма и отношение к ней епископа.

На протяжении своей нелегкой долгой жизни епископ Варнава в любых, порой отчаянных, обстоятельствах сохранял бодрость духа, неукротимую энергию в поисках новых путей служения Богу, способность творчески учиться и расти, оставаясь верным идеалам юности. Из-за трагических обстоятельств новейшей истории России, крушения вековых устоев ее государственности и духовного бытия группки церковных ревнителей выживали лишь при соблюдении условий полуконспиративного существования, в замкнутом кругу немногих единомышленников. Для писателя и мыслителя это оборачивалось дополнительным крестом.

Тоталитарное государство обкрадывает творческого человека, лишая его доступа к необходимой литературе, информации, к свободному обмену мнениями в печати, в научной и художественной среде. Советское общество рассматривало христиан как изгоев, которые могли “законно” существовать лишь в отведенных им резервациях: как члены клира, проверенного государственными органами, или в виде отживших свое “старушек”. Других христиан в природе нет: так гласила официальная пропаганда.

Репрессии и страх сделали свое дело. От эпохи, ближайшей к нам по времени, остались лишь единичные имена православных авторов, попытавшихся ответить на вызов времени, и дошли лишь немногие книги, ими созданные (причем большую часть из них составляют проповеди и письма).

Православные – во времена сталинского лагерного классицизма, как, впрочем, и хрущевского реабелитанса с его антирелигиозными гонениями – могли только выживать. Тем более ценно сохранившееся творческое наследие епископа Варнавы, обнимающее собою период чуть не в полвека: от второй половины десятых до первой половины шестидесятых годов.

Но те гнетущие душу условия, в которых трудился епископ-писатель, наложили печать на его творчество и прежде всего сказались в незавершенности большинства его произведений, многие из которых остались лишь в набросках, обозначенные пунктирно. Поражает широта творческих замыслов владыки. Перечислю некоторые (относящиеся только к послевоенному периоду): книга о мистике православия (“Голубой корабль”), исследование по гомилетике (“Служение Слову”), пособие для миссионеров, борющихся с атеизмом (“Bеp6a”), размышление о судьбах человека («Слово о Промысле Божием»), перевод на русский язык церковнославянского «Пролога» с ценными комментариями, биография старца Гавриила (Зырянова) (“Тернистым путем к не6у”), неоконченный роман о русских подростках – поколении начала века, встретившем революцию (“Невеста”), сборник апологетических очерков («Изумруд») и так далее. В его окружении, среди горстки стойких церковных людей, остро ощущалась нехватка духовных сочинений. Среди этого круга обращались немногочисленные экземпляры дореволюционных изданий святоотеческих творений и благочестивой литературы (хотя Мария Кузьминична успела привезти для епископа самиздатскую перепечатку биографии старца Силуана Афонского, 1952 г.). Посетители дяди Коли просили:

– Дайте что-нибудь почитать.

Прекрасный (а по сути “красный”) и враждебный мир пытался многоразличными мятежными вопросами, а то и обычным животным страхом соблазнить те немногие души, что оставались верными Богу. Современных ответов – в виде апологетических книг, талантливо прилагающих церковный опыт к разнообразным сферам нынешней жизни, – на новую ложь исконного врага рода человеческого не было. Просьба приходящих оставалась без удовлетворения. Дать почитать было нечего.

«Основы искусства святости» лежали на потайном дне чемодана, ветхие страницы рукописи, частично полуистлевшие от долгого пребывания в земле, давать кому-либо невозможно – рассыплются. Тогда владыка в конце сороковых годов отпечатал на пишущей машинке (немецкой “Эрике”: “Naumann Erika”)⁷¹⁷ проспект “Библиотеки «Пчела"“, куда вошли отрывки из его произведений, написанных в различных жанрах, но с одной целью: помочь современнику избавиться от ярма порабощающих страстей и от непременных атрибутов новейшего рабовладельческого режима – все того же культа самодостаточной науки и гордого безрелигиозного знания. В конце двадцатых-тридцатые годы он изучал романы Джойса, Марселя Пруста и Дос-Пассоса, стремился усвоить их емкое художественное письмо, диалектически, ненавязчиво раскрывающее содержание через диалоги, споры героев и размышления автора. В стиле текстов, вошедших в библиотеку “Пчела”, чувствуется влияние авангардных художественных течений начала века, попытка привлечь читателя к своим идеям и через стилистику, и через красоту оформления. Произведения написаны от имени некой странной девицы Софьи Нагой, а публикует их и комментирует не менее чудной Димитрий Вечер. Последний так характеризует творения представляемого автора, включенные в библиотеку.

“Каждая книга о чем-то хочет сказать. Так же и эта... Чего тут только нет! Тут и аэропланы, и подземки («метро»), конки старой Москвы с «империалами» и «верхотурками» за три копейки на крыше вагона, и столичные закоулки со странными улицами, по которым идешь, идешь и вдруг приходишь на старое место, откуда вышел (иными словами, переулок был в виде подковы); на этом углу стоят небоскребы с кафе-ресторанчиками на крыше, а на другом – притоны чуть не с заблудшими монашками; шум, лязг железа трамвайных прицепов или речного порта, а на следующей странице – тихая заводь или сонная гладь деревенского пруда с белыми кувшинками; или надтреснутый звон старенького колокола, доносящийся с башенки древней обители в соседнем лесу, когда вы идете ранним, ранним утром в поле по росистой траве, оставляя на ней след; или элегическая картина русской умирающей осени, с ее кроваво-ржавыми листьями рябины или боярышника и синим, синим небом меж белых стволов берез с золотисто-желтыми листьями на обнажающихся ветках...

Переворачиваешь еще страницу – и опять понесло на тебя паровозной гарью депо и гудками или удушливой вонью и чадом от варимого на улице асфальта, и тут же одновременно обдает благоуханным фимиамом из неожиданно отворившейся двери близкой часовни; снова вдруг пахнуло на тебя запахом только что вынутых из печки воскресных горячих пирогов и вкусных сдобных ватрушек в захолустном уездном городишке старой России или обдало жаром от накаленных ее изразцовых лежанок, товарищеских философских споров и тайных чувств, от которых девичьи щеки загораются алой краской...”

Далее Димитрий Вечер подчеркивает ту сверхзадачу, которую ставил перед собой писатель, изобразивший эти пестрые картины жизни.

«Как видит каждый, предметы, которыми занимается автор, хотя разнообразны, но большей частью известны всем. По крайней мере, те, которым они неизвестны, наслышаны о них от старших. И не это бы само по себе возбуждало мой интерес и удивление... а то, что видит-то Софья Нагая их по-особому, не как все люди. А иногда и совсем потусторонне, и тогда ее глаза обычного художника становятся как очи какой-то вещей птицы, в них отражаются и колеблются странные блики, и читателю приходится вместе с автором встать как бы на цыпочки, чтобы дотянуться до края стены нашей жизни и заглянуть туда, за нее, в иной, чем наш, мир невещественных очертаний”⁷¹⁸.

Непростые цели, поставленные перед собой епископом, продиктованы новым пониманием задач церковного миссионерства, которое должно быть направлено не только на язычников, но и на тех крещеных, кто ушел из ограды Церкви в сознательном возрасте из-за того, что не нашел в ней понимания своих проблем, и на верных, не знающих, как вести себя соответственно вере в сложных условиях нынешней действительности. Он старался говорить на языке, близком традиционно благочестивому читателю и одновременно понятном неверу, затосковавшему о неведомой еще, но уже предчувствуемой Истине. Не удивительно, что те немногие (как Ольга Патрушева), кому он давал собственноручно переплетенный проспект “Пчелы”, полистав его, откладывали сборник в недоумении. Конечно, они не обращали внимания на «девизы», рассыпанные на страницах книжки: “И рече юродивый к другом своим нищим: хощете ли да сотворю вам смех?” (из жития преп. Симеона, Христа ради юродивого)⁷¹⁹, «Претерпе крест, о срамоте нерадив» (Евр. 12, 2)⁷²⁰, и тому подобные. А тем более на то, что это – рекламный проспект написанных, но не изданных книг, отрывки из произведений, характеризующие творчество писателя, несущего крест юродства и потому подчеркивавшего в предисловии, что он и не является художником “в обычном литературном смысле словам и что в его текстах “есть нечто от словес тех, которые целым сонмом, одетые в шелк или сермягу, но равно в поношение, повторяют вслед за апостолом Павлом эти слова: «Мы – юроди Христа ради»». “Даже Виктор Федорович, Лидия, Мария Кузьминична и другие едва разбираются в «Библиотеке» и отвращаются, – констатировал дядя Коля. – Один Василий Михайлович (Севастьянов. – 77. 77.) еще терпел”⁷²¹.

Непонимание происходило не только оттого, что читатели ожидали привычных поучений и знакомых сентенций, а встречали на страницах книги парадоксы и обсуждение острых житейских проблем, но и оттого, что автору часто не удавалось передать задуманное в точных и понятных формулировках. Сказывалось одиночество, изолированность от культурной среды.

Когда-то давно епископ советовал начинающим ревнителям православия удаляться от мира, вбегать людей”, внимать себе, очищая поле сознания от сорняков, но теперь, проведя десятилетия в удушающем полуподполье, неся крест вынужденного (а не только добровольно избранного) уединения, он остро чувствовал необходимость общения с близкими по духу собеседниками.

“Я не раз замечал, – писал владыка в половине пятидесятых годов, – что при записи в дневник или отдельную тетрадку своих мыслей вдруг поток их останавливается, получается какой-то застой, не подберешь самого простого слова или выражения, которыми бы хотелось точно передать свои мысли. Но стоит только их сообщить другому близкому человеку, как откуда что возьмется, подвертываются на язык слова и определения, которые никогда не приходили в голову, и обороты, до которых вовсе бы не додуматься... Да и самые мысли становятся новыми, свежими... Одного жаль, что мало с кем можно поговорить теперь «по душам»... довериться”.⁷²²

Преимущество затвора состоит в том, добавлял он, что твоими собеседниками являются святые, такие авторы, как Василий Великий или Иоанн Лествичник, однако порой так нужен рядом живой несовершенный человек с его непосредственными недоумениями и вопросами, с его желанием поспорить и настоять на своем.

Но изменить обстоятельства своей жизни не представлялось возможным, они слагались в крест, который надо было с терпением нести. Дядя Коля писал незавершенные фрагменты, обрывал фразу на полуслове, упорно пытаясь сформулировать главное содержание пройденного пути: буква не должна заслонять человека, любовь выше догмы, хотя закон подлежит неукоснительному исполнению. Это борение, между необходимостью строгого соблюдения канонов и верностью духу, иссушало творчество, заводило в тупики бессловесия.

Но, кроме лабиринтов одиночества и оглядки на правила, подстерегал еще один тупик, опасный и затягивающий в свою темноту.

Владыка умел выбираться из безнадежных положений, искать и находить нужных людей. Всю жизнь он занимался фотографией, для чего имел несколько отечественных и иностранных фотоаппаратов (марки «Спорт», “Экзант”, “Малютка”). Он ставил перед собой задачу: качественно отснять на пленки все рукописи для их компактного хранения (а может быть, и для переброски на Запад). Для этой цели требовались различные приспособления. Дядя Коля завел знакомство с молодым продавцом комиссионного магазина на бывшей Галицкой площади. Звали его Игорь. Он доставал для необычного клиента дефицитные детали и приборы. А епископ всегда ему немного переплачивал за товар, а однажды в благодарность за услуги отнес бутылку коньяка.

По национальности Игорь был евреем и познакомил дядю Колю с инженером Рабиновичем, знаменитым на весь Киев фотолюбителем. Жил он на улице Степана Халтурина. Владыка часто посещал его дом и подолгу там оставался, относя аппараты для починки, а то и для внесения принципиальных изменений в их конструкцию. Как-то в Великую субботу епископ пробыл у него до позднего вечера. (Возможно, дядя Коля предвидел, что со временем из квартиры мастера протянется дорожка в Святую Землю? Лет через двадцать, как только открылась возможность эмиграции в Израиль, Рабинович уехал... )

Завел владыка знакомство и со старыми евреями-продавцами в киосках на Подоле: то кусок нужной материи ему достанут, то еще какую-нибудь мелочь. Если нельзя было купить в магазинах необходимую в деле вещь, он говорил: «Пойду к моим евреям, они достанут. Золотой ключик подходит ко всякой двери». Отношения с ними установились взаимно доброжелательные и надежные.

В 1952 году в подворотнях, очередях, в конторах учреждений шепотком стали распространяться глумливые и фантастические побасенки, чудовищные слухи о международном еврейском заговоре против Страны Советов. Приближалось громкое дело кремлевских врачей (январь 1953 г.). Сталин, перед тем как навсегда провалиться в тартарары, готовил новый Большой террор, определяя теперь врага по национальной принадлежности. Евреи могли оказаться удачным товаром для политических торгов с Западом, а кампания против них также открывала обширные возможности для оболванивания народа внутри страны. Патриотизм вызывал отклик в массах и был тем недостающим элементом имперской коммунистической идеологии, который мог еще возбудить в советском обществе давно затухший энтузиазм. Вытаптывая в подвластных народах историческую память, единственное, что извлек из багажа прошлого кремлевский вождь, – это традиции шовинизма. Законы Российской империи предусматривали правовые ограничения в отношении инородцев и инославных, создавая напряжение в среде национальных и религиозных меньшинств. Правда, в начале века (Конституция 1905 г.) страна стала медленно освобождаться от этих пережитков средневековья.

Киев – город, где националистические страсти находили для себя благодатную почву на протяжении всего двадцатого столетия: век начался здесь черносотенными погромами⁷²³, позорным процессом над Бейлисом, обвиненным по сфабрикованному делу в ритуальном убийстве русского мальчика (суд кончился оправдательным приговором, в частности благодаря достойной позиции киевского духовенства), продолжился во время фашистской оккупации массовым избиением евреев в Бабьем Яру, затем эстафету подхватил товарищ Сталин в Кремле.

Дядя Коля вел в “Записных книжках” хронику событий, занося на их страницы любую информацию, вплоть до слухов, которые расценивал как зашифрованные свидетельства о происходящем, вплоть до уличных разговоров... Последние вертелись обычно вокруг того, как жирует начальство, вокруг примеров их морального разложения. Иногда в этих случайных беседах в толпе прорывалось отчаяние маленького человека, задавленного нуждой и бесправием. В очереди одна знающая женщина (продавщица с Владимирского базара) ознакомила присутствующих с техникой обвешивания покупателя в продуктовых магазинах. За год набегала выручка размером со Сталинскую премию. Люди заволновались, у всех наболело от ежедневного бесстыдного их обворовывания. Одна из дам закричала:

– Мне эта власть вообще не нравится. Я работала на производстве и потеряла на их проклятущем каторжном труде здоровье. Придираются к каждому случаю, сегодня встали «на вахту в честь XIX съезда партии», назавтра окончили Волго-Донской канал в честь будущего коммунизма (кому-то жить будет хорошо через нашу кровь и кости), завтра еще что-нибудь, октябрьские «торжества» на носу... А мы все работаем и работаем, ломаем себя и ломаем!..⁷²⁴

Навстречу этой волне антикоммунистических настроений (и очень для властей своевременно) поднималась другая, дышащая ненавистью к «чужим». Участковый лейтенант намеренно посещает рабочую общагу, в которой он царь и бог, чтоб послушать, «надрывая животик», “еврейские” (читай антиеврейские) анекдоты; строители-хохлы, зайдя в бухгалтерию, хохочут над кассиршей с ее характерным акцентом. А в стране уже начались судебные процессы над евреями: то за «спекуляцию», то за «вредительство». «Евреев теперь всюду гонят», – записывает владыка в ноябре 1952 года.⁷²⁵

Дальше – больше. Пошел слух, что врачи еврейского происхождения тайно заражают пациентов туберкулезом (троих врачей арестовали), учителя-евреи не дают дороги талантливым русским школьникам, доводя их до самоубийства. Наконец поползли рассказы о случаях ритуального убийства русских детей. «В школах объявлено, чтобы дети ничего ни от кого не брали: ни пищи, ни сластей, ни денег, ни вещей...».⁷²⁶ Интересно, что у этой последней басни имелось несколько версий: одна была связана с «ритуальным» употреблением русской крови, а другая с использованием ее для нужд... американской военно-бактериологической промышленности. За подобными фантазиями можно невооруженным глазом различить их действительных авторов – штатных баснописцев с Лубянки.

Однако дядя Коля ко всей этой злобной галиматье, унижавшей человеческое достоинство, отнесся с доверием. Не помог ни многолетний аскетический подвиг, ни виртуозный навык различать бесовские козни и хитросплетения страстей, прикрывающихся благовидными предлогами. Слепоту такого рода нельзя объяснить близорукостью или ошибкой восприятия, она несомненно является результатом нравственного помрачения.

Что ж, скажут иные мастера обличительной публицистики, в данном случае имеет место яркий пример церковного антисемитизма. И они ошибутся, потому что так сказать – значит пройти мимо сути явления.

Православная Церковь превратилась в Российской империи в своего рода патриотическое ведомство по воспитанию у населения верноподданнических чувств. В России достоинство человека всегда было слабо защищено от произвола государства и «больших» людей, но к концу прошлого – началу нынешнего века в стране сложилось хрупкое равновесие сил, помогавшее хотя бы отчасти оградить личность от насилия; свою смягчающую роль в этом процессе сыграло и влияние Церкви на общество (хотя и недостаточно активное, а скорее даже пассивное). Талантливые представители молодых поколений из низов (к ним принадлежал и Коля Беляев), настроенные на созидательную работу, возлагали на Церковь все свои сокровенные надежды. Для них она была чуть ли не единственным светом в окошке.

Строго упорядоченная размеренная жизнь учебных заведений, где эта молодежь жадно набиралась знаний, знакомство с культурой, с наукой, выход в общество открывали ей многообещающие перспективы в будущем, а присутствие Церкви очеловечивало будни, наполняя их теплом. И молодые люди, вступая в жизнь, принимали православное мировоззрение как свое задушевное, воспринимали полностью, во всех его деталях. Но составной частью церковного мировидения была и часть идеологическая, чуждая православию, выработанная в сотрудничестве с государством и направленная на обслуживание его нужд.

В два последних царствования верховная власть сочла возможным (и удобным) объяснять наличие социальных тягот и житейских трудностей, неизбывно наваливавшихся со всех сторон на русский народ, происками инородцев. Подобные официальные теории равнозначны смертельному яду, впрыскиваемому в сознание нации. Столетиями власть предержащие, в угоду своим геостратегическим расчетам, манипулировали жизнью народа, пренебрегая его коренными интересами. Частная инициатива не одобрялась, независимых от государства центров влияния не было (кроме неизбежных в таких случаях и постоянно радикализировавшихся оппозиционных кружков). Политика монументальной неподвижности и неизменности характерна и для Церкви этого периода.

Протоиерей Иоанн Кронштадтский являлся чуть ли не единственным исключением из правила, он мог свободно (и, конечно, ответственно, как сын Церкви) действовать во всероссийском масштабе, к нему прислушивались в верхах и в низах. Но другие подвижники и праведники Синодального периода, даже если они и мертвецов воскрешали, были крайне стеснены в своих инициативах со стороны государственной и церковной бюрократии. Ярким примером тому служит биография такого великого святого, как преп. Серафим Саровский, чьи усилия по устройству Дивеевской женской общины постоянно наталкивались на противодействия чиновников, как светских, так и из ведомства православного исповедания.

В результате подобного развития в церковной среде возникли идеологические построения, далекие от истинного православия. Причем сложность положения заключалась и в том, что эти взгляды не были сведены в систему, а трактовались в виде “предания”, то есть в значительной степени неосмысленно. Эмоции выдавались за трезвое видение. В чем же состояла эта религиозно-политическая точка зрения?

Государственная власть (в лице православно верующих царя и сановников), поддерживая порядок в стране, ограничивает неправославные элементы (инородцев и инославных), тогда как Церковь духовно опекает православный народ, проповедуя верность национальным традициям и идеалам патриотизма. В свою очередь, государство должно всячески покровительствовать Церкви в ее нуждах. Эта теория “двойной опеки” (государственной и религиозной) способствовала развитию в обществе утопических чаяний, связанных с постоянной оглядкой на высшие инстанции и ожиданием от них грядущих благ. События первой русской революции, всколыхнув страну, обнажили беспочвенность расчетов на “доброго дядю”; в грядущей буре Церковь могла рассчитывать только на свои силы и внутренние резервы; задача состояла в том, чтобы их пробудить, помочь самоопределиться. Пора было также вырабатывать стратегию действий в условиях вероятных будущих гонений. Однако сила инерции побеждала и здесь, и церковные деятели продолжали действовать в рамках прежних воззрений и схем.

Вот характерное решение, принятое выдающимся подвижником в те дни, продиктованное и злобой дня, и тогдашними церковными представлениями о происходящем. Причем многими благочестивыми современниками оно воспринималось как проявление благодатных даров, которыми был наделен упомянутый, весьма известный среди православного народа, харизматик. Речь идет о иеросхимонахе Иосифе, известном оптинском старце, ныне прославленном в лике преподобных.

В 1906 году железнодорожная забастовка отрезала Саратов от остальной России, ни писем, ни газет не приходит; на улицах города перестрелка, «кровавые 6итвы». Местный епископ Гермоген (Долганов) собрал активных прихожан, желавших что-то предпринять для спасения родины и веры. Участница событий (она же и автор уникального свидетельства), богатая дворянка М. Булгак, характеризует присутствовавших на встрече лиц следующим образом: “Это были простые рабочие люди, мелкие торговцы, несколько священников, а из высшего городского общества я одна”. Из столиц уже просочились слухи о том, что верноподданные граждане объединяются в какие-то организации, защищающие Престол и Церковь. Решили и у себя создать некий народный союз, для чего владыка Гермоген поручил Булгак и еще одному священнику разработать необходимый устав. Но чуть ли не на следующий день забастовка окончилась, и первым же поездом Булгак получила посылку из Оптиной пустыни. Ее приятельница, по просьбе о. Иосифа, послала ей устав и воззвания только что возникшего Союза русского народа и передала благословение старца на открытие такого же союза в Саратове. «Нечего говорить, – заключает мемуаристка, – что я тотчас же отнесла и посылку, и письмо к владыке Гермогену, и через несколько дней при многочисленном собрании... мы открыли отделение Союза...» И Булгак (которая два года не посещала Оптину и не виделась с о. Иосифом), и собиратель материалов к жизнеописанию старца расценили случившееся как проявление очевидной прозорливости подвижника⁷²⁷.

Организация, громко названная Союзом русского народа, оказалась призраком. Приобретя вскоре печальную известность участием в погромах, поддерживавшаяся правительством, она внесла свою лепту в расшатывание государственных устоев, а когда понадобилось на деле противостоять революции – в бурю Семнадцатого года – развалилась, словно карточный домик⁷²⁸. Множество лиц духовного звания, связавших с Союзом свою политическую деятельность, руководствовалось, конечно, не благодатными откровениями свыше, а указаниями и благопожеланиями властей, исходило из “преданий”, эмоционально оценивавших картину российской жизни.

В силу этих же “преданий”, первая мировая война вызвала в обществе хилиастические надежды на разрешение всех внутренних кризисов и проблем, на нравственное очищение в результате победоносных воинских операций. И обоснование подобных пропагандистских теорий звучало с церковных кафедр, в частности, в том же Нижнем Новгороде⁷²⁹. (В это же время военные власти прикручивали сектантов, ужесточили линию поведения в отношении евреев Юго-Западного края, беспочвенно обвиняя беженцев оттуда в шпионаже.)

Происхождение пагубной слепоты и незрелых (и оттого опасных) политических представлений (может быть, точнее их назвать мифологическими преданиями?), овладевших православными в начале века, проследить не так-то просто. Имело значение и болезненное восприятие консервативными и правыми кругами (к которым тяготела иерархия) слабости российских позиций на международной арене, отсутствие надежных союзников. Считалось, что западные государства тайно поддерживают левых в России, инородцев и особенно евреев. Последние воспринимались по преимуществу как заговорщики, связанные с революционной партией. (Стоит упомянуть, что Церковь официально выступала против иудаизма как религии, не затрагивая национальные вопросы, но сплошь и рядом эта позиция перерастала в антисемитизм.) Впоследствии среди тех, кто уцелел после бури, еще один фактор укрепил эти подозрения и сопутствующие им различные фобии.

Иностранные сверхдержавы по-настоящему не поддержали антибольшевистское движение и быстро склонились к сотрудничеству с Советами. Для тех, кто внутри России пытался найти альтернативу разыгравшейся вакханалии насилия и сохранить человеческое достоинство, отступничество западных союзников явилось эсхатологическим признаком национальной и мировой катастрофы. Россия оставалась одна, наедине с мировым злом, внедренным в ее тело чуждыми ей силами (их представляли по-разному: английская дипломатия, немецкие шпионы, масоны). Сможет ли она в одиночку избавиться от злых духов? Так или иначе, ей придется надеяться только на себя и на Бога, – отвечали уцелевшие православные люди.

Жизнь не терпит лобовых решений. Многие церковные деятели, имевшие черносотенные политические убеждения, достойно вели себя перед лицом насилия и мужественно погибли от рук коммунистов как невинные жертвы красного террора. Но, идя на страдания, они нередко продолжали пребывать в уверенности, что в их мучениях, как и в крушении России, повинны евреи. Удручающее заблуждение, способное лишь безнадежно затянуть узел исторических ошибок.

Вся эта поучительная и страшная история русских православных людей, настроенных на созидательное творчество в великой Империи и оказавшихся в Вавилонском пленении, отложилась в памяти выживших участников трагедии горечью и недоверием ко всему миру, которое застилало внутренние очи. «Нет, – сидело занозой в подсознании, – не могут только наши грехи столкнуть Россию в бездну. Должен быть и внешний заговор».

Сколько раз коммунисты преследовали изгоев, используя одни и те же методы: клевету, гнусные сплетни, разжигание низменных страстей у толпы. Все эти приемы имелись налицо и в новой кампании против евреев. (Историк отметил бы еще и заимствования у Союза русского народа, у царской охранки.) Только помрачением поэтому объяснима следующая запись дяди Коли: Сталин хочет выслать всех евреев в отдаленные края – “наконец-то русский человек сможет вздохнуть свободно”.⁷³⁰

Помрачение это происходило от привычного, берущего свое начало в далеком прошлом, бездумно доверчивого отношения к построениям государственных идеологов, слишком многими церковными людьми принимавшимся за чуть ли не вероучительные догматы. Вполне естественно, что эсхатологическая, равно как и спекулятивная теория мирового еврейского заговора против России стала восприниматься необходимым дополнением к новозаветному Апокалипсису. И это мироощущение от духовных наставников передавалось церковному народу.

Для той же блаженной Марии Ивановны “евреи” были собирательным образом противников Божиих. В начале декабря 1917 года, в самую заверть, в разгоравшемся пламени революции, на Всероссийском Поместном Соборе тридцать три его члена во главе с епископом Сергием Сухумским попросили присутствующих ”составить особое послание о масонстве и социализме, распространившихся среди русского населения“⁷³¹. Можно ли бороться успешно с социализмом, увязывая его с фантазиями о масонском заговоре, с ложными политическими мифами и воззрениями, выдаваемыми за православные откровения, якобы содержащиеся в учении Церкви? Старые предания, любовь к державе («христианскому государству»), к нации успешно вытесняли Христа и в новых исторических условиях.

Как человек своего времени, епископ Варнава разделял эти заблуждения, но они определяющей роли в его мировоззрении не играли, оставшись в его записных книжках молчаливым указанием на опасность подмен даже у выдающихся подвижников. (Ни дар молитвы, ни владение аскетическими навыками не могут сами по себе предохранить от падения в пропасть расизма или в бездну классовых страстей, если при этом ясно не отделять личность Христа от псевдохристианских систем и человеческих измышлений.)

И когда он отстранялся от бытующих предрассудков, то записывал иные соображения: “Только перед вторым Своим пришествием в конце времен, после того как благодатные силы в язычестве и во всех нас уже совершенно иссякнут, Господь соберет остаток Израиля, некую верующую, лучшую его часть: и таким образом завершит Свои обетования над избранным народом. Апостол Павел оставил это предуказание, сообразуясь с которым и наблюдая политические обстоятельства и ход всемирной истории, нынешние и последние христиане по этому массовому обращению евреев в христианство могут предвидеть, что «время близ» и Христос «при дверях"»⁷³².

Да и как он мог кидать камень в изгоев, когда годами страданий приобрел драгоценное понимание того, что служители кесаря, самодостаточной земной власти и идеологии схожи во все времена?!

Очередной год очередного века. Площадь. Толпа. Возвышается Лобное место... Дядя Коля описывает судилища, через которые палачи пропускали преследуемых. “Sella curutis – складное, выложенное слоновой костью, кресло высших должностных лиц: сидя на нем, они судили. Рядом с магистратом (начальником) стояла свита, между которой – ликторы. (Суд с пытками происходил на городской, базарной, площади.) Они расчищали дорогу своему начальнику среди толпы и приводили смертный приговор в исполнение. На плечах у них были, как у рынд при Иване Грозном, топоры, воткнутые в пучки прутьев, так называемые «fasces». Отсюда итальянское слово «фашисты», у которых эта древнеримская эмблема была в ходу.

Со всем этим можно познакомиться по любому мученическому житию в Четьях-Минеях. Эту же эмблему, с карательным мечом на рукаве, я видел не только у фашистов. А впрочем, какая разница? Все они одинаковы: и порядки их, и даже названия их «магистратов» (правительственных институтов и учреждений) одни и те же»⁷³³.

Но, в противовес этому печальному выводу из нашей земной истории, дядя Коля все же держался одного, главного для него, убеждения: Вселюбящий Господь с Его обетованиями всегда и во веки – Тот же.