Библиотеке требуются волонтёры

Источник

Старец Нектарий161

Тогда мне рассказывали, но теперь я уже не помню, когда и почему он прибыл в монастырь. Одно лишь припоминаю, что он пришел молодым, чистым юношей. И старец Амвросий, прозрев в нем будущего угодника Божия, дал заповедь: принять его сразу в скит и никогда отсюда не посылать на послушание в монастырь! Так и было. В скиту он прожил до старости, лет до 70–75, каким я увидел его при посещении (1913). Да после он жил еще до выселения монахов из Оптиной. А скончался он в доме одного крестьянина, который взял его к себе в деревню... Еще из Парижа (1925–1926) я переписывался с ним через одно семейство, а потом получил известие о кончине его. Следовательно, в то время ему было, вероятно, около 85 лет162.

Ворочусь к воспоминаниям в хибарке.

Прождали мы в комнате минут десять молча: вероятно, старец был занят с кем-нибудь в другой половине домика. Потом неслышно отворилась дверь из его помещения в приемную комнату, и он вошел... Нет, не вошел, а как бы вплыл тихо... В темном подряснике, подпоясанный широким ремнем, в мягкой камилавке, отец Нектарий осторожно шел прямо к переднему углу с иконами и медленно–медленно и истово крестился... Мне казалось, будто он нес какую-то святую чашу, наполненную драгоценной жидкостью, и крайне опасался: как бы не пролить ни одной капли из нее... И тоже мне пришла мысль: святые хранят в себе благодать Божию и боятся нарушить ее каким бы то ни было неблагоговейным душевным движением – поспешностью, фальшивой человеческой лаской и прочим. Отец Нектарий смотрел все время внутрь себя, предстоя сердцем пред Богом. Так советует и епископ Феофан Затворник: сидя ли, ходя ли или делая что, будь непрестанно перед лицем Божиим163.

Лицо его было чистое, розовое, небольшая борода с проседью. Стан тонкий, худой. Голова его была немного склонена книзу. Глаза – полузакрыты.

Мы все встали... Он еще раза три перекрестился перед иконами и подошел к послушнику. Тот поклонился ему в ноги; но стал не на оба колена, а лишь на одно, вероятно, по тщеславию стыдился делать это при посторонних свидетелях. От старца не укрылось это, и он спокойно, но твердо сказал ему:

– И на второе колено стань!

Тот послушался... И они о чем-то тихо поговорили... Потом, получив благословение, послушник вышел.

Отец Нектарий подошел к отцу с детьми: благословил их и тоже поговорил... О чем, не знаю. Да и не слушал я: было бы грешно подслушивать. О себе самом думал я... Все поведение старца произвело на меня благоговейное впечатление, как бывает в храме перед святынями, перед иконою, перед исповедью, перед Причастием.

Отпустив мирян, батюшка подошел ко мне, к последнему. Или я тут отрекомендовался ему как ректор семинарии, или прежде сказал об этом через келейника, но он знал, что я – архимандрит. Я сразу попросил его принять меня на исповедь.

– Нет, я не могу исповедовать вас, – ответил он. – Вы человек ученый. Вот идите к отцу скитоначальнику нашему, отцу Феодосию, он – образованный.

Мне горько было слышать это: значит, я недостоин исповедаться у святого старца? Стал я защищать себя, что образованность наша не имеет важности. Но отец Нектарий твердо остался при своем и опять повторил совет – идти через дорожку налево к отцу Феодосию. Спорить было бесполезно, и я с большой грустью простился со старцем и вышел в дверь.

Придя к скитоначальнику, я сообщил ему об отказе отца Нектария исповедовать меня и о совете старца идти за этим к образованному отцу Феодосию.

– Ну, какой же я образованный?! – спокойно ответил он мне. – Кончил всего лишь второклассную школу. И какой я духовник?! Правда, когда у старцев много народа, принимаю иных и я. Да ведь что же я говорю им? Больше из книжек наших же старцев или из святых отцов, что-нибудь вычитаю оттуда и скажу. Ну, а отец Нектарий – старец по благодати и от своего опыта. Нет, уж вы идите к нему и скажите, что я благословляю его исповедать вас.

Я простился с ним и пошел опять в хибарку. Келейник с моих слов все доложил батюшке, и тот попросил меня к себе в келию.

– Ну, вот и хорошо, слава Богу! – сказал старец совершенно спокойно, точно он и не отказывался прежде. Послушание старшим в монастыре – обязательно и для старцев: и может быть, даже в первую очередь, как святое дело и как пример для других.

И началась исповедь... К сожалению, я теперь решительно не помню ничего о ней... Одно лишь осталось в душе, что после этого мы стали точно родными по душе. На память батюшка подарил мне маленькую иконочку из кипарисового дерева с выточенным внутри распятием.

Подошел праздник Успения Божией Матери. Накануне, часов около 11–ти, ко мне приходит из монастыря благочинный отец Федот. Несколько полный, с проседью в темных волосах и бороде, спокойный, приветливый; он и с собою принес тишину. Помолившись и поздоровавшись со мною, он сначала справился о моем здоровье и самочувствии, потом порадовался – «какая ныне хорошая погода» – был тихий, безоблачный день. Я подумал: подход – как в миру, между светскими людьми... Жду дальше: напрасно монахи не ходят по келиям, как писалось раньше. И, действительно, отец благочинный скоро перешел к делу:

– Ваше Высокопреподобие! Батюшка отец игумен просит вас сказать завтра, на поздней литургии, поучение...

Это предложение было для меня совершенно неожиданным: я в миру довольно много говорил проповедей, речей, уроков. И устал духовно от многоглаголания; потому, живя в монастыре, хотел уже отдохнуть от учительства в тишине, одиночестве и молчании. И в самом деле отдыхал. И вдруг – проповедуй и здесь?

– Нет, нет! – запротестовала моя душа. – Не могу, батюшка!

И начался между нами долгий спор.

– Почему же, Ваше Высокопреподобие?!

– Ну чему я буду учить вас в монастыре?! Вы – истинные монахи; а живя в миру, какие мы монахи? Нет, и не просите напрасно.

Но отца благочинного нелегко оказалось заставить отказаться от данного ему игуменом поручения:

– А как же вон у нас жили другие ученые монахи, – стал он перечислять их имена и проповедовали?

– Это не мое дело, – отстранял я его возражение. – Я про себя говорю, что не могу учить вас, монахов. Да и что особого я могу вам сказать? У вас на службах читаются, по уставу, и жития святых из Пролога, и поучения из творений святых отцов. Что же лучше?

– Так-то так, но и живое устное слово полезно нам послушать, – настаивал отец Федот.

– Святые отцы – всегда живые, – возражал я, – нет уж, батюшка, не просите! Мне трудно это. Так и объясните отцу игумену.

– Да ведь отец игумен и благословил меня просить вас проповедовать.

Видя, что никакие уговоры не действуют на посланца, я вспомнил о старце Нектарии. «Вот кто может выручить из неожиданной беды, – думалось мне, – я у него исповедался, он знает мою грешную душу и скорее поймет мой отказ по сознанию моего недостоинства, а слово старца – сильно в обители».

– Я спрошу у батюшки, отца Нектария, – сказал я.

– Хорошо, хорошо! – согласился сразу отец Федот.

И с этими словами он начал прощаться со мной. Да было и время: в монастыре зазвонил небольшой колокол к обеду. Благочинный ушел, а я направился к хибарке старца. В знакомой мне приемной никого не было. На мой стук вышел из келии отец Мелхиседек: маленького роста, в обычной мягкой камилавке, с редкой молодою бородою, с ласковым лицом.

Я объяснил ему наше дело и добавил:

– Мне нет даже нужды беспокоить самого батюшку, он занят другими. Вы только спросите у него совета. И скажите ему, что я прошу его благословить меня не проповедовать.

И я верил в такой ответ старца: мне казалось, что я хорошо поступаю, смиренно. Келейник, выслушав меня, ушел за дверь. И почти тотчас же возвратился:

– Батюшка просит вас зайти к нему.

Вхожу. Целуем друг у друга руки. Он предложил мне сесть и, не расспрашивая больше ни о чем, сказал следующие слова, которые врезались мне в память до смерти.

– Батюшка, – обратился он ко мне тихо, но чрезвычайно твердо, авторитетно, – примите совет на всю вашу жизнь: если начальники или старшие вам предложат что-нибудь, то, как бы трудно или даже как бы высоко ни казалось это вам, – не отказывайтесь. Бог за послушание поможет!

Затем он обратился к окну и, указывая на природу, сказал:

– Смотрите, какая красота: солнце, небо, звезды, деревья, цветы... А ведь прежде ничего не было! Ничего! – медленно повторил батюшка, протягивая рукою слева направо. – И Бог из ничего сотворил такую красоту. Так и человек: когда он искренно придет в сознание, что он – ничто, тогда Бог начнет творить из него великое.

Я стал плакать. Потом отец Нектарий заповедовал мне так молиться:

– Просите в молитве у Бога – благодати.

Я хотя был уже тогда ректором семинарии, но не знал, о чем, собственно, я буду молиться. И спросил его:

– Как, батюшка, молиться?

– Молитесь просто: «Господи, дай мне благодать Твою».

А затем добавил:

– На вас идет (допустим) туча скорбей, а вы молитесь: Господи, дай мне благодать! – И Господь пронесет мимо вас грозу.

При этом он медленно протянул рукою слева направо, подобно тому, как грозовая туча неожиданно сворачивает в сторону и проносится мимо.

Много лет спустя (около 20) я должен был усердно молиться этой молитвой, и беда миновала.

Отец Нектарий, продолжая свою речь, рассказал мне почему-то историю из жизни патриарха Никона, когда он, осужденный, жил в ссылке и оплакивал себя. Теперь уж я не помню этих подробностей о патриархе Никоне, но «совет на всю жизнь» стараюсь исполнять. И теперь слушаюсь велений Высшей Церковной власти. И, слава Богу, никогда в этом не раскаивался. А когда делал что-либо по своему желанию, всегда потом приходилось страдать .

...Вопрос о проповеди был решен: нужно слушать отца игумена и завтра – говорить. Я успокоился и ушел. Обычно для меня вопрос о предмете и изложении поучения не представлял затруднений; но на этот раз я не мог подыскать нужной темы до самого всенощного бдения. И уже к концу чтения канона на утрене в моем уме и сердце остановились слова, обращенные к Богородице: «Сродства Твоего не забуди, Владычице!» Мы, люди, сродники Ей по плоти. Она – из нашего человеческого рода. И хотя Она стала Матерью Сына Божия, Богородицею, но мы, как Ее родственники, все же остались Ей близкими. А потому смеем надеяться на Ее защиту нас пред Богом, хотя бы были и бедными, грешными родственниками Ее... И мысли потекли, потекли струей... Вспомнился и пример из жития святителя Тихона Задонского о грешном настоятеле этой обители, как он был помилован и даже воскрешен Господом. «За молитвы Моей Матери возвращается в жизнь на покаяние», – послышался ему голос Спасителя, когда душа его спускалась на землю. А настоятель этот, будучи по временам одержим нетрезвостью, имел обычай в прочие дни читать акафист Божией Матери.

В день Успения я отслужил раннюю в другом храме... И вдруг во мне загорелось желание сказать поучение и тут. Но так как это было бы самоволием, я воздержался.

Какие лукавые бывают искушения!

На поздней литургии я сказал приготовленную проповедь. Она была действительно удачною. В храме кроме монахов было много и богомольцев–мирян. Все слушали с глубоким вниманием.

Но на этом «слава» моя не кончалась. Когда я возвратился в скит, меня на крылечке нашего домика встретил преподобный отец Кукша:

– Вот хорошо сказали, хорошо! Вот был у нас в Калуге архиерей Макарий164: тоже хорошо-о говорил проповеди!

Я промолчал. На этом разговор и кончился.

Через некоторое время из монастыря пришла уже целая группа послушников и стала просить меня:

– Батюшка, пойдемте погуляем в лесу и побеседуем: вы такую хорошую проповедь нам сказали.

«О-о! – подумал я про себя. – Уже учителем заделаться предлагают тебе? А вчера считал себя недостойным и говорить?! Нет, нет: уйди от искушения!» – И я отклонил просьбу пришедших.

Кстати: вообще монахам не дозволяется ходить по лесу и лишь по праздникам разрешалось это, и то группами, для утешения. Но этим пользовались лишь единицы, а другие сидели по келиям, согласно заповеди древних отцов: «Сиди в келии, и келия спасет тебя».

На следующий день мне нужно было выезжать из монастыря на службу в Тверскую семинарию, и я пошел проститься сначала с отцом Нектарием. Встретив меня, он с тихим одобрением сказал:

– Видите, батюшка: послушались, и Бог дал вам благодать произнести хорошее слово.

Очевидно, кто-то ему уже об этом сообщил, так как старец не ходил в монастырь.

– Ради Бога, – ответил я, – не хвалите хоть вы меня, бес тщеславия меня уже и без того мучает второй день.

Старец понял это и немедленно замолчал. Мы простились.

От него я пошел через дорожку к скитоначальнику отцу Феодосию. Тот спросил меня, как я себя чувствую, с каким настроением отъезжаю.

Я искренно поблагодарил за все то прекрасное, что я видел и пережил здесь. Но добавил:

– А на сердце моем осталось тяжелое чувство своего недостоинства.

Мне казалось, что я говорил искренно и сказал неплохо, а сознание недостоинства мне представлялось смирением. Но отец Феодосий посмотрел иначе.

– Как, как? – спросил он. – Повторите, повторите!

Я повторил. Он сделался серьезным и ответил:

– Это – не смирение. Ваше преподобие, это – искушение вражье, уныние. От нас, по милости Божией, уезжают с радостью; а вы – с тяготою? Нет, это – неладно, неладно. Враг хочет испортить плоды вашего пребывания здесь. Отгоните его. И благодарите Бога. Поезжайте с миром. Благодать Божия да будет с вами.

Я простился. На душе стало мирно.

Какие вы духовно опытные! А мы, так называемые «ученые монахи», в самих себе не можем разобраться правильно... Не напрасно и народ наш идет не к нам, а к ним... «простецам», но мудрым и обученным благодатью Духа Святого. И апостолы были из рыбаков, а покорили весь мир и победили «ученых». Истинно говорится в акафисте: «Ветия многовещанныя», – то есть ученые ораторы, – видим «яко рыбы безгласныя»165, по сравнению с христианской проповедью этих рыбаков.

И теперь «ученость» наша была посрамлена еще раз.

Когда я приехал на вокзал в Козельск, то в ожидании поезда сидел за столом. Против меня оказался какой-то низенький крестьянин с остренькой бородкой. После короткого молчания он обратился ко мне довольно серьезно:

– Отец, ты, что ли, вчера говорил проповедь в монастыре?

– Да, я.

– Спаси тебя Господи! А знаешь, я ведь думал, что благодать-то от вас, ученых, совсем улетела...

– Почему так?

– Да, видишь: я безбожником одно время стал; а мучился. И начал я к вам, ученым, обращаться: говорил я с архиереями – не помогли. А вот потом пришел сюда, и эти простецы обратили меня на путь. Спаси их Господи! Но вот вижу, что и в вас, ученых, есть еще живой дух, как Сам Спаситель сказал: Дух дышет, идеже хощет (Ин.3:8).

Скоро подошел поезд. В вагон второго класса передо мною поднялись по ступенькам две интеллигентные женщины. За ними вошел и я. Они очень деликатно обратились ко мне со словами благодарности за вчерашнее слово. Оказалось, это были две дворянки, приезжавшие издалека на богомолье в Оптину и слышавшие мою проповедь. И думается, что эти «ученые» – не хуже, а даже лучше, смиреннее, чем бывший безбожник. Да, воистину Дух Божий не смотрит ни на ученость, ни на «простоту», ни на богатство, ни на бедность, а только на сердце человеческое, и если оно пригодно, то Он там живет и дышит...

Началась революция. И вот какое предание дошло до меня за границей. Отец Нектарий будто бы встретил пришедших его арестовывать с детскими игрушками и с электрическим фонариком, совершенно спокойный. И перед ними он то зажигал, то прекращал свет фонаря. Удивленные таким поведением глубокого старца, а может быть, и ожидавшие какого обличения за свое безобразие от святого, молодые люди сразу же от обычного им гнева перешли в благодушно–веселое настроение и сказали:

– Что ты? Ребенок, что ли?

– Я – ребенок, – загадочно–спокойно ответил старец.

Если это было действительно так, то стоит серьезно задуматься над смыслом поведения его и загадочным словом о «ребенке».

А ребенком он мог назвать себя, поскольку идеальный христианин становится действительно подобным дитяти по духу. Сам Господь сказал ученикам при благословении детей: если... не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18:3).

Записки об отце Нектарии166

Когда я возвратился в Россию в 1948 году, то мне пришлось здесь познакомиться с одною писательницей167. Она прежде была неверующею. К ней правительство обратилось с предложением съездить в Оптину пустынь и произвести там перепись рукописей. Но она отказывалась.

В это время во сне увидала какого-то монаха. И согласилась. Каково же было ее удивление, когда этим монахом оказался отец Нектарий. Это изменило все воззрения ее: она стала духовной дочерью старца и была ею до его смерти. Написала житие его; собрала документы о его жизни. И теперь я пользуюсь ими.

Совершенно неожиданно, как бы чудесно, сбылись мои желания, которыми я закончил свои воспоминания в Америке. «Хорошо бы со временем, – писал я, – узнать об этом», то есть о судьбе отца Нектария после революции, «да и вообще о конце его».

Случилось это так. 8–21 июля я служил в храме Казанской Божией Матери под Ригой. И говорил, по обычаю, проповедь. Среди слушателей была и эта женщина. После службы она передала знакомому свое впечатление о мне такое:

– Этот владыка, вероятно, имел связь с Оптиной: так близок дух его к ней!

Что, собственно, она нашла во мне «оптинского», кроме обыкновенного общеправославного духа, не знаю. Да ведь я и не мог занять в Оптиной много, потому что был там всего лишь два раза, и то на короткий срок. Но это предположение привело ее ко мне; и она была необычайно удивлена, когда я через несколько минут разговора упомянул не только об Оптиной, но и стал читать ей свои воспоминания именно об отце Нектарии. Разве это не поразительно? Приехать из Америки в Ригу и здесь узнать о желанном мне предмете? Да если бы я изъездил всю Россию, и то не нашел бы такой встречи! А тут приходит ко мне самому человек, лично и близко знавший обстоятельства истории Оптиной и жизни святого старца и даже написавший именно о нем свои записки!

Святые и усопшие, живущие на Небесах, имеют гораздо более тесное, близкое общение с нами, живыми, чем мы обычно привыкли об этом думать в жизни своей. И эту женщину послал ко мне сам отец Нектарий. Это я и считаю чудом.

От нее я узнал чрезвычайно важные подробности о его исключительной духовной высоте и о событиях жизни последних его лет. А теперь, получив в свои руки на время ее рукописи, считаю необходимым сделать из них выписки для восполнения своих малых воспоминаний. Икак увидим сейчас, мои записи представляются крайне незначительными по сравнению с новыми материалами: у меня запечатлены лишь некоторые факты из моих встреч и бесед, а здесь вскрыты такие мистические высоты, о которых я и не мог подозревать!

Записки N

Батюшка крещен в городе Ельце, в церкви преподобного Сергия; служил он потом приказчиком у купца Хамова. Мать звали Елена. Отца – Василием. Фамилия – Тихоновы. Крестные – Николай и Матрона.

* * *

Батюшка стал старцем в 1913 году.

* * *

В первый раз я увидела старца Нектария в июне 1922 года. Тогда это был старец с чудесным лицом: то невероятно древним – тысячелетним, то молодым – лет сорока. Черты лица – правильны; из–под шапочки выбиваются длинные редкие пряди полуседых волос... Длинные пальцы; походка скользящая, словно он мало касается земли, – и вместе старческая. Очи его небольшие. Такая в них мысль, ясность и иногда любовь.

К 1925 году старец одряхлел, согнулся; ноги страшно отекли, сочатся сукровицей (это следствие бесконечных стояний на молитве). Лицо его утратило отблеск молодости. Это все вернулось к нему только во время предсмертной болезни (я видела его за 2 месяца до смерти). Он очень ослабел... Часто засыпал среди разговора.

* * *

В 1921 году умер близкий мне человек168... Мне нужен был учитель, который спас бы меня от прелести. Я молилась. В тот день пришли ко мне (знакомые) и рассказали об отце Нектарии169. Я написала ему письмо... Тогда же я увидела его во сне; и сон этот произвел на меня глубокое впечатление. Я видела, что я и другие люди стоим в какой-то комнате и ждем выхода старца Нектария.

...Наконец проходит он; я запоминаю его лицо, и все мое существо стремится за ним. Потихоньку я иду за ним в другую комнату. Там стоят столы, и монахи рассаживаются и пьют чай. Я чувствую себя недостойной, забиваюсь в угол и оттуда со слезами гляжу на трапезующих. Предо мною как бы развертывается вся моя жизнь; а выйти из своего угла из-за шкафа просто невозможно. И когда я дохожу до какой-то предельной точки этого горького сознания, отец Нектарий встает, подходит ко мне, берет меня за руку, ведет к столу, усаживает рядом с собой и начинает поить меня чаем.

Проснувшись, я как-то затаила в себе сон.

* * *

В июне 1922 года ко мне пришел неверующий литератор О., не знавший ничего вообще о моей духовной жизни, не говоря уже о моем обращении к старцу, и предложил мне написать книгу об Оптиной. Я сначала отказывалась, ссылаясь на незнакомство с предметом.

– Поезжайте туда, чтобы писать на месте.

– У меня нет денег.

– Вот вам аванс.

Это было настолько удивительно, что я больше не посмела отказываться.

Приезжаю в Оптину.

* * *

...Отец Нектарий вышел в хибарку на благословение. Я его сразу узнала: я видела его во сне.

* * *

Наконец старец говорит:

– Нет, хорошо, что вы приехали. Это – Божий Промысл. Оставайтесь здесь и пишите книгу.

Молчание. И вдруг лицо его загорается и делается строгим:

– Вы верите в Бога?

– Да.

– Вы хотите у меня исповедоваться?

– Да.

– Идите сейчас в церковь. Там идет повечерие, через полчаса возвращайтесь ко мне на исповедь. Вы обедали?

Я ела в тот день скоромное.

Прихожу через полчаса. Я была в каком-то бесконечном восторге. Я не знала, как сложатся мои отношения со старцем; я видела только необыкновенное обаяние этого человека, и я узнала в нем того, кого видела во сне. После исповеди он был очень ласков со мной и сказал (не помню: теперь или в конце исповеди) после долгого молчания:

– Да, грешна, но дух истинно христианский.

...(После) я при всех сказала ему: «Простите меня».

Тогда он положил руку мне на голову и сказал три раза: «Все прощено».

* * *

Вся маленькая приемная его была залита послеобеденным солнцем; и в ней стояла чудная тишина. Я чувствовала, что погружаюсь в какую-то неизъяснимую радость.

Я осталась жить в Оптиной.

* * *

(Некто Ф.)170, бывшая курсистка математического факультета, пришла к отцу Нектарию и осталась там. Она с детства была ясновидящей: у них в семье наследственное ясновидение. Демонов она видела совершенно запросто, в любое время дня и ночи и в любой обстановке. Часто мы сидим с ней, а она говорит:

– Н., вот демон.

Я – в ужасе:

– Где?

– А вот там, – показывает.

Я – в панике, но с любопытством:

– А какой у него вид?

Облики демонов бывали разные – в виде рыбы, в виде кошки, в виде красной пьяной морды и так далее.

Я пошла к батюшке и рассказала ему. Он в ответ:

– А ты не бойся.

Я и перестала бояться и с тех пор относилась к Ф–м видениям спокойно.

Мне самой нечистую силу пришлось видеть зрительно только раз за это время. Я сидела в хибарке – там, где икона «Достойно», – на ступеньках, ведущих в комнаты старца, спиной к его двери. Хибарка была полна. Никакого ожидания чего-либо сверхъестественного у меня не было, и время было не позднее – часов около 6–ти вечера.

Вдруг я вижу – из-за моего правого плеча выбегает золотая синеватая змейка вроде медленной молнии, проскользнет, скроется и опять выбегает. Я изумилась и стала тереть глаза, думая, что это какое-то странное физическое явление. Нет, не помогает. А перекреститься мне стыдно: ну чего я буду – этак, лицом к народу – креститься? Змейка все быстрее и как бы наглее вьется сбоку от меня.

«Хоть бы батюшка вышел!» – думаю я.

Нет, не идет. А меня уже начинает охватывать неприятное чувство. Тогда я перекрестилась потихоньку – опять стесняясь этого. Еще хуже! Передо мной – уже прямо передо мной, на уровне лица моего, – загорается тем же синевато-золотым пламенем звездочка и начинает лихо отплясывать; ее движенья были одушевленны, задорны и торжествующи. Тогда я не выдержала и перекрестилась большим открытым крестом. Все мгновенно исчезло.

Через минуту дверь открылась; вышел батюшка, благословил всех и позвал меня к себе. Я ему рассказала о виденном и спросила его, что это было все-таки: физическое или же духовное явление?

Он, улыбаясь, сказал:

– Нет, духовное.

И прибавил, что это мне за что-то наказание; только не помню сейчас – за что.

* * *

Как-то я спрашивала его: можно ли надеяться на соединение Церквей? Он ответил:

– Нет! Это мог бы сделать только Вселенский Собор; но Собора больше не будет. Было уже 7 Соборов, как 7 Таинств, 7 даров Духа Святого. Для нашего века полнота числа – 7. Число будущего века – 8. К нашей Церкви будут присоединяться только отдельные личности.

* * *

Батюшка приучал меня всячески к терпению. Любимая его поговорка: «всюду нужно терпение и пождание».

Учил он терпеть, заставляя ждать приема целыми часами, а иногда – и днями.

Зато какое бывало счастье, когда примет! Очень хорошо было бывать у него во время повечерия. Это были часы его отдыха. Он не любил в это время отвечать на вопросы и сам не говорил. Бывало, он сидит в кресле и молча молится или дремлет – а молчание его всегда было прекраснее и выше слов, – или просит читать ему вслух. И никто в этот час не входит в келью, не беспокоит его...

* * *

Бремя старчества страшно и тяжко. И быть старцем каждую секунду непосильно человеку. Старца окружает великая любовь народная, но – и великая требовательность. Каждое движение его истолковывается символически. Я видела, как люди плакали, если он попросту ласково угощал конфетами: дескать, если он дает конфету, значит, меня ждет горе! Много конфет я съела из его рук, и никакого горя не следовало за этим. И батюшка иногда изнемогал под этими суеверными отношениями к нему – не говоря уже о тяжести самого старческого подвига.

Однажды я спросила его, должен ли он брать на себя страдания и грехи приходящих к нему, чтобы облегчить их и утешить.

Он сказал:

– Да. Ты сама поняла; поэтому я скажу тебе: иначе облегчать нельзя. И вот чувствуешь иногда, что на тебе словно гора камней, – так много греха и боли принесли к тебе; и прямо не можешь снести ее. Тогда приходит благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев; и можешь принимать сначала.

О суеверном же отношении к нему он сам говорил:

– У меня иногда бывают предчувствия, и мне открывается о человеке. А иногда – нет. И вот удивительный случай был. Приходит ко мне женщина и жалуется на сына – ребенка девятилетнего, – что нет с ним сладу. А я ей говорю: «Потерпите, пока ему не исполнится 12 лет». Я сказал это, не имея никаких предчувствий; просто потому, что по научности знаю, что в 12 лет у человека бывает изменение. Женщина ушла. Я и забыл об этом. Через 3 года приходит эта мать и плачет: умер сын ее, едва ему исполнилось 12 лет. Люди, верно, говорят, что вот батюшка предсказал. А ведь это было простым рассуждением моим – по научности. Я потом всячески проверял себя: чувствовал или нет? Нет, ничего не предчувствовал.

* * *

– Чадо мое! Мы любим тою любовью, которая никогда не изменяется. Ваша любовь – однодневка; наша – и сегодня, и через 1000 лет все та же... Но не говори никому, что я люблю тебя. Иначе – не взыщи.

Потом он меня отпаивает чем-то, чаем, кажется; благословляет и отпускает. И я, конечно, уже не хочу уехать из Оптиной.

Иногда я прихожу к нему злая и капризная. Тогда он особенно нежен со мной; и уже зовет меня не Н., а «чадо мое»... Раз назвал «моя овечка». Иногда он дразнит меня, как ребенка; и с ним я действительно чувствую себя ребенком. Нет ни Москвы, ни моего писательства, есть только эта увешанная образами, сияющая, душная келья – и этот дивный мой отец: уже не «батюшка», а «дорогой мой отец».

* * *

Холмищи. Вечер. Красная полоска заката.

Батюшка сидит в своем кресле... Он бесконечно ласков со мною, но мне скучно. Все, что он говорит, скучно и неинтересно. Самый воздух его комнаты душен от скуки. И со скукой и ленью я повторяю:

– Что же, вы меня возьмете с собой (в рай)?

Батюшка:

– Но ведь там, где буду я, тебе будет «скучно».

* * *

Оптина. Осень. Последняя горсточка муки приходит к концу, последние деньги тратятся. Мне нужно ехать на заработки в Москву, но мне не хочется уезжать от старца... Вдруг с почты мне подают денежную повестку.

Когда я прихожу в себя, батюшка дает мне читать о том, как апостол Иоанн пошел в горы за заблудшим учеником своим; и еще о том, что если бы Господь счел нужным, Он мог бы каждую морскую гальку превратить в драгоценный камень и дать любящим Его, но не делает этого, ибо это им не полезно.

* * *

Но бывают дни, когда старец страшен и суров. В хибарке неутешно плачет женщина. У нее один за другим умирают дети. Вчера она схоронила последнего. Старец выходит на общее благословение, проходит по рядам. Женщина с плачем падает ему в ноги. Он, не останавливаясь, с каменным лицом бросает ей:

– Это наказание за грехи.

В Оптиной была девица, самовольно юродствовавшая. Она, сидя в хибарке, пела мирские песни, бессмысленно смеялась, иногда ругалась. Старец благословлял пришедших к нему. Девица стояла, ожидая благословения. Вдруг он поднял руку с грозным отстраняющим жестом и, пятясь, бесконечно медленно стал отступать от нее – все время с поднятой рукой. Когда он скрылся за своей дверью, девица упала в судорогах.

Страшное впечатление оставила во мне еще одна история. После Рождества я поехала из Оптиной в Москву. Одна монахиня, м. А., при мне просила батюшку, чтобы он позволил мне привезти с собою в Оптину ее больную слепую сестру, которая находилась в то время в одной московской богадельне. Батюшка не благословил, он только велел мне навестить ее, передать посылку от м. А. и попросить отца С., чтобы тот причастил больную. Я поехала в богадельню. Среди грязной палаты я увидела худенькую измученную женщину, по которой ползали вши. Когда я назвала ей имя отца Нектария, на лице ее отразился дикий ужас, как у затравленного животного. И она испуганно спросила меня. Я, как могла, ее утешила и успокоила и сказала, что на днях к ней приедет отец Сергий и причастит ее. Когда я вернулась в Оптину, батюшка сказал:

– Видишь ли, она два раза спрашивала меня, как ей жить. Я благословил ей идти в монастырь, но она не послушалась меня и, вот видишь, ослепла. – А затем, обернувшись к м. А. (сестре болящей), прибавил:

– Она скоро умрет, но перед смертью прозреет и последние дни будет очень хорошо жить, а похоронят ее самым лучшим образом.

И действительно, так и случилось... Умерла она в том же году.

* * *

Старец говорил мне:

– Никогда не дерзай приобщаться без предварительной исповеди.

* * *

Молитвой и Словом Божиим всякая скверна очищается.

Душа не может примириться с жизнью и утешается лишь молитвою.

Без молитвы душа мертва для благодати.

Многословие вредно в молитве, как апостол сказал (см.: 1Кор.14:19). Главное – любовь и усердие к Богу. Лучше прочесть в день одну молитву, другой день – другую, чем обе зараз. Одной-то и довольно. Спаситель взял Себе учеников из простых безграмотных людей; позвал их – они все бросили и пошли за Ним. Он им не дал никакого молитвенного правила, дал им полную свободу – льготу, как детям. Днем – работа духовная, а вечером – спать. А Сам Спаситель, когда кончал проповедь, уединялся в пустынное место и молился... И вот когда ученики Иоанновы пришли к Спасителю, они рассказали апостолам, как они молятся. А те и спохватились: вот ученики Иоанновы молятся, а наш добрый Учитель нам ни полслова не сказал о молитве... А если бы им ученики Иоанновы не сказали, то они бы и не подумали об этом... Вот тогда Спаситель сказал им еще: «Отче наш»... И так их и научил, а другой молитвы не давал им (см.: Лк.11:1–4).

Как-то я говорю батюшке, что временами испытываю страх, часто беспричинный.

– А ты сложи руки крестом и три раза прочитай «Богородицу», и все пройдет.

И проходит.

...Я помню комнату в Холмищах. Лампада и свеча пред образами. Я вхожу – он в епитрахили сидит в кресле... Вдруг он со стоном подымается и показывает мне, чтобы я шла за ним к образам... Вынести этот страдальческий стон его (вставшего с постели из-за меня) невозможно: и с ужасом... поддерживаю, когда он идет. А там, пред образами, границы миров совсем стираются. Я чувствую, как оттуда надвигается волна Божия присутствия, а батюшка рядом со мною, приемник этой волны. Я становлюсь на колени немножечко позади него, не смотрю на него и только – или держусь за его руку или за ряску.

* * *

Приезжает N... Помню изумительный вечер. Он сам заговорил о Фаворском свете:

– Это такой свет, когда он появляется, все в комнате им полно и за зеркалом светло, и под диваном (батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван), и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; где (должна быть) тень – там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете.

Еще раньше батюшка благословил Л.171 написать икону Преображения – для Германии, говоря: «Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом – и на сердце». Л. написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане подымались черные узловатые деревья. Увидев их, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Л., плача, стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь – через три года – он заговорил об этом.

Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился Ангел. И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет.

* * *

Он говорил нам и о послушании. Хвалил N за то, что она приняла послушание, и говорил, что это важнейшее приобретение в жизни, которое она сделала. Самая высшая и первая добродетель – послушание. Это – самое главное приобретение для человека. Христос ради послушания пришел в мир. И жизнь человека на земле есть послушание Богу.

В послушании нужно разумение и достоинство.

Человеку дана жизнь на то, чтобы она ему служила, а не он – ей. Служа жизни, человек теряет соразмерность, работает без рассудительности и приходит в очень грустное недоумение: он и не знает – зачем он живет. Это – очень вредное недоумение; и оно часто бывает. Он, как лошадь, везет и... вдруг останавливается; на него находит такое стихийное препинание.

Бог не только разрешает, но и требует от человека, чтобы он возрастал в познании.

* * *

Надо творить милостыню с разумением (рассуждением), чтобы не повредить человеку.

* * *

Застенчивость по нашим временам – большое достоинство. Это не что иное, как целомудрие. Если сохранить целомудрие – а у вас, у интеллигенции, легче всего его потерять, – все сохранить.

* * *

Он говорил: не бойся! Из самого дурного может быть самое прекрасное. Знаешь, какая грязь на земле: кажется, страшно ноги запачкать; а если поискать, можно увидеть бриллианты.

* * *

О народе. Про одного крупного русского человека он сказал: «Для него необходимо православие, а то он оторвется от русской души».

N и N жаловались батюшке на крестьян, что с ними очень трудно.

– Вы с ними, верно, на иностранных языках говорите. С ними надо по–русски говорить. Русская словесность – это целая научность.

...Я с горечью говорю батюшке:

– Вам не дорога русская культура.

– Мы отреклись не только от культуры, но и от самих себя; но все же русская культура дорога нам. Но если нет жизни, не может быть и культуры.

* * *

Заниматься искусством можно так же, как столярничать или коров пасти; но все это надо делать как бы пред Божиим взором.

Но есть и большое искусство – слово убивающее и воскресающее (псалмы Давида); путь к этому искусству – через личный подвиг, путь жертвы; и один из многих тысяч доходит до цели.

Все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания.

* * *

Пушкин был умнейший человек в России, а собственную жизнь не умел прожить.

Про Ходасевича172, слушая «Тяжелую лиру», сказал: «Вот умница».

О Блоке. Нравились стихи о Прекрасной Даме и «Итальянские стихи»173.

– Он теперь в раю. Скажи его матери, чтобы она была благонадежна.

Проявлял большой интерес к Хлебникову174.

Последняя книга, которую мы читали батюшке в Оптиной, были статьи Шпенглера («Закат Европы» )175.

* * *

Много раз просили у старца благословения написать его, но он всегда отказывался:

– У меня нет на это благословения предков.

* * *

«Святой Серафим предвидел и революцию, и церковный раскол, но говорил: “Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог ее помилует, – а у нас такие праведники есть“», – и светлая улыбка.

* * *

Мне он сказал: «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф. Все это чувствуют инстинктом, как муравьи... Но верные могут не бояться: их оградит Благодать. В последнее время будет с верными то же, что было с апостолами перед Успением Богоматери. Каждый верный, где бы он ни служил, – на облаке будет перенесен в одно место.

Ковчег – Церковь. Только те, кто будут в ней, спасутся».

* * *

Бог желает спасти не только народы, но и каждую отдельную душу. Простой индус, верящий во Всевышнего и исполняющий, как умеет, волю Его, – спасется. Но тот, кто, зная о христианстве, идет индусским мистическим путем, – нет.

– Батюшка, а какова судьба других христианских вероисповеданий?

– Они не спасутся.

Я (с возмущением):

– А святые католические? А святой Франциск176? Что же, по–вашему, они совсем безблагодатны?

Батюшка (неохотно):

– Ну, у них частичная благодать.

* * *

В другой раз батюшка мне рассказывает видение одного оптинского монаха. Тот вышел однажды на крылечко своего домика в скиту (не про себя ли говорил? – М. В.) и видит: исчезло все – и скит, и деревья, а вместо этого до самого неба подымаются круговые ряды святых, только между высшим рядом и небом – небольшое пространство. И монаху было открыто, что конец мира будет тогда, когда это пространство заполнится.

– А пространство было уже небольшое, – добавил батюшка.

Однажды батюшка сказал мне:

– Мы живем сейчас во время, обозначенное в Апокалипсисе: это – после того, как Ангел восклицал: горе живущим (Откр.8:13) – перед явлением саранчи. (О саранче см.: Откр.9:1–11. – М. В.)

Сведения о жизни отца Нектария

Батюшка много рассказывал мне сам о своей жизни.

Мирское имя батюшки – Николай Васильевич Тихонов. Родился он в Ельце в 1858 году, вернее, может быть, в 1857. Отец (перед смертью) благословил сына иконой святителя Николая. Это родительское благословение всегда было с батюшкой. Кроме Николая, у вдовы осталось еще несколько человек детей.

После школы, 11 лет, устроили его в лавку к одному елецкому купцу Хамову. Потом – путешествие в Оптину: поступил в скит в 1876 году, получил мантию в 1887–м, иеродиаконство – в 1894 году, иеромонашество – в 1898 году. Старчество – в 1913 году. В 1923 году – закрытие Оптиной и удаление отца Нектария в Холмищи. 12 мая 1928 года тихо скончался в Холмищах Брянской области, в доме крестьянина Андрея Ефимовича Денежкина.

* * *

Перед его арестом и закрытием Оптиной я предлагаю ему убрать его келью, вынести и спрятать то, что могло бы вызвать осуждение при обыске, например, женское белье, духи, пудру, которые были у него в шкафу. Это частью было отнято им у дам легкомысленных, приезжавших в Оптину и здесь каявшихся; либо, как белье, жертвовалось ему для раздачи бедным девушкам–невестам. Батюшка отказался наотрез прятать что–либо.

– Как у меня есть, пусть так и будет, – твердо сказал он.

И действительно, при обыске над ним издевались.

Каталептик177 и крестное знамение

В Оптиной постригся академик–художник Болотов178и стал обучать живописи некоторых монахов и мирян. Батюшка стал заниматься у него... К периоду занятий живописью относится замечательный случай из батюшкиной жизни. Об этом он сам рассказал.

У Болотова занимался один мирской юноша. Раньше он был болен – чем-то вроде одержимости и впадал в каталептическое состояние. Старец Амвросий исцелил его, но не окончательно, то есть у юноши осталась способность сознательно вызывать у себя такое состояние.

Однажды, когда они с отцом Нектарием остались вдвоем, юноша сказал батюшке:

– Хотите, я вам нечто покажу?

– Хорошо!

Тогда юноша сел, сосредоточился. Затем тело его стало неестественно изгибаться, голова запрокинулась, и все члены как бы одеревенели.

Тогда батюшка поднял руку и начертал в воздухе крестное знамение.

(«Заметьте – без молитвы», – прибавил батюшка, обернувшись к нам с N во время рассказа.)

Юноша остался в том же положении. Тогда батюшка начертал крестное знамение вторично – также без молитвы. И в третий раз. После третьего раза юноша пришел в себя.

– Что ты видел? – спросил его батюшка.

– Я видел как бы слоистый воздух и плоские очертания людей и других существ, – ответил он. – А затем я видел как бы молнию. Она имела вид креста. Она вспыхивала два раза, а на третий раз вспыхнуло пламя, но формы его я не успел разглядеть. И я очнулся.

– Видите, какую силу имеет крестное знамение, – закончил батюшка свой рассказ.

* * *

Однажды, видя, что он необыкновенно добр, снисходителен и позволяет спрашивать себя обо всем, я осмелилась и спросила его:

– Батюшка, может быть, вы можете сказать: какие у вас были видения?

– Вот этого я уж тебе не скажу, – улыбнулся он.

И я больше не дерзнула спрашивать.

* * *

Рассказывали, что еще во время ареста, когда власть требовала, чтобы батюшка отказался от приема посетителей, ему явились все Оптинские старцы и сказали:

– Если ты хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад твоих!

И он не отказался.

А второе явление Оптинских старцев было ему тогда, когда хотели увезти его из Холмищ: тогда они запретили ему уехать.

Я (Н.), чувствуя свою ответственность за неудачный выбор местожительства для батюшки (в Холмищах), умоляла его позволить мне поискать ему другую квартиру, но он сказал:

– Меня сюда привел Бог.

* * *

Мы привыкли читать только в книгах о чудесах и прозорливости святых. Здесь семь лет мы жили пред этим прозорливым взором и принимали это как нормальное – иногда даже смеясь.

Сам батюшка свою прозорливость облекал иногда в юмористическую форму.

Вернувшись (из Москвы) в Оптину, я начинаю выкладывать батюшке все мои новые богословские измышления (о гностицизме). Батюшка слушает, усмехается и с непередаваемым выражением говорит:

– Что? Владимира наслушались?

Ученого (гностика) звали Владимиром. А о том, что я с ним знакома, батюшка не знал.

Собираемся в гости к доктору. Батюшка задерживает нас на два часа. Потом смеется и говорит:

– А не собираетесь ли вы в гости? А я-то не догадался.

* * *

В тихий, тихий вечер в Холмищах. Батюшка в своем кресле.

– Ты знаешь, как сладок отдых после труда. Вот я теперь отдыхаю.

Он говорит мне о трудностях предстоящей мне жизни. Я огорчаюсь...

– Можешь ли ты понять? Это – о самом высоком. Бог любы есть (1Ин.4:8, 16). И Христос по любви сошел в мир. И Мария Египетская в пустыне была по любви.

* * *

В Холмищах в 1925 году батюшка принимает меня. День. Какие-то хозяйственные батюшкины распоряжения. Никаких особенных разговоров. Батюшка уходит к себе, потом возвращается в приемную, садится в кресло и неожиданно говорит мне:

– Н., скажи мне: хочешь ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?

Я теряюсь, думая, что он шутит, и, смеясь, говорю:

– Как будто – нет.

Через несколько минут он повторяет настойчиво вопрос.

Я недоуменно гляжу на него, думаю, к чему бы это? Может быть, он обличает меня в честолюбии? И говорю:

– Не знаю, батюшка.

В это время приходят звать меня обедать. Батюшка отпускает меня, провожает и на пороге говорит страшно строго и торжественно:

– Согласна ли ты, чтобы мы положили тебя на страницы истории?

Я робко говорю ему, падая к его ногам:

– Я в вашей воле, батюшка.

Об отце архимандрите Агапите

В 1913 году отца Нектария выбрали старцем. Особенно советовал избрать его отец архимандрит Агапит, его духовный отец и учитель179.

Архимандрит Агапит – одна из таинственнейших фигур истории Оптиной. Он был исключительно образован (в мирском смысле) и вместе – духовно одарен. Ему предлагалось и архиерейство, и старчество, но он не захотел принять на себя подвиг общественного служения, имея всего несколько учеников. В старости он стал юродствовать, затем заболел.

Батюшка говорил, что болезнь старца Агапита была Божиим наказанием именно за отказ от общественного служения по послушанию.

* * *

Когда батюшку избрали старцем, он три дня отказывался, плача. Уже на хуторе В. П. батюшка сказал мне:

– Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания – и не хотел брать этого всего.

Старчество он принял только тогда, когда этого потребовали у него «за послушание».

Он часто говорил: «Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня – ломтик».

Про старца Амвросия говорил: «Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества».

* * *

Из современных богословов он знал – и даже иногда давал из него посетителям выписки – Флоренского, но относился к нему очень сдержанно.

* * *

Духовный путь батюшки был окрашен юродством: он юродствовал и в костюме (яркие кофты, красные шапки и так далее), и в пище (сливая в одну кастрюлю и щи, и кисель, и холодец, и кашу), и в обращении с людьми.

Кроме того, он имел игрушки, чем смущал некоторых монахов. Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и так далее. Меня он как-то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита.

* * *

Я помню, на хуторе В. П., – он стоит на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным человеческим взором и круто оборачивается ко мне:

– Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел.

Еще был у него музыкальный ящик. Как-то он завел себе граммофон с духовными пластинками, но скитское начальство его отняло.

* * *

Наступает революция. В 1923 году Оптина как монастырь ликвидируется. Батюшку арестовывают. Затем освобождают, но предлагают, чтобы он выехал за пределы губернии (Калужской). Сначала он уезжает на хутор Василия Петровича в 45 верстах от Козельска. Но это еще Калужская губерния, до ее границы с Брянской остается две с половиной версты; и оставаться здесь нельзя. Батюшка просит меня поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться – в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему.

В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин – предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда.

В это время батюшка был в очень угнетенном состоянии. Он просил – ни о чем его не спрашивать.

– Пойми, что сейчас я не могу быть старцем. Я еще не знаю, как собственную жизнь управлю.

Он никого не хотел принимать, и только постепенно он стал крепнуть душевно. Иногда целыми днями он плакал (с месяц).

Здесь я захворала малярией и должна была уехать в Москву. А вернувшись, я уже нашла батюшку в Холмищах.

Он жил с келейником Петром. Я поселилась напротив.

Последние дни

В феврале 1928 года я узнала, что у него (отца Нектария) открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе.

Он, с очень светлым помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами, полусидел на постели.

Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе – моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне:

– Н.! Ты видишь, я умираю.

Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:

– Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский.

Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.

...Потом смотрел на меня:

– Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись!

Я сказала:

– Я так бы хотела исповедаться у вас.

Он улыбнулся:

– Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную Церковь не ходи (в «живую», или обновленческую).

...Тут он стал слабеть.

Он еще посидел немножко с очень отрешенным и бесстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал:

– Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай.

Он благословил меня и сказал:

– Ночью перед отъездом приди ко мне.

До трех часов ночи пролежала я без сна... Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос:

– Н.! Воды!

На лежанке, в аршине от батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них и тем более налить воды у батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: «Вот этот положи, квадратный».

Потом он опять приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и – опять юным и белым было лицо.

Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла – сейчас опять говорит только старец:

– Я умираю и вымолю тебя у Бога. Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. Ты должна выдержать опять такое же искушение: если ты покончишь с собой – не взыщи!

И голос его стал нежным:

– Н.! Умоляю тебя, выдержи, вытерпи! Если бы не грызь моя, я бы тебе в ноги поклонился. Но когда я умру и меня не будет, ты вспомни то, что я сейчас говорю тебе. Как придет искушение, ты только говори: «Господи, помилуй».

Я посмотрела на него. Чего-то я не понимала, и спросила:

– Батюшка, о чем вы говорите: о прошлом или о будущем?

Он улыбнулся:

– И о настоящем.

Я сказала:

– Я боюсь.

– А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо...

Потом был разговор о некоторых знакомых. Отец Нектарий сказал:

– Я больше в ваши мирские дела входить не могу. Помни, что я монах последней ступени.

Тут я увидела, что лицо его делается усталым и голос слабеет.

– Что мне прислать вам?

– Благодарствую. Ничего не надо. Только вина ... портвейна. Я им свои силы поддерживаю.

А потом батюшка сказал очень строго:

– Передай всем, что я запрещаю ко мне приезжать!

Пауза.

Другим, жалобным, тоном:

– Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали, от этого мне еще больнее.

Я увидела, что слабость батюшки с каждой секундой увеличивается... Я вспомнила, что у меня целый список вопросов, но батюшка уже бледнел у меня на глазах.

– Пощади меня, больше не могу.

Лицо его совсем побледнело. Он что-то невнятно пролепетал и стал клониться на бок. Вошел А. Е. и стал помогать мне: взял батюшку за туловище, я – за ноги; и мы удобно уложили его. Он лежал на боку и чуть заметно перекрестил меня.

– Андрей Ефимович! Проводите их.

Я поклонилась ему и вышла.

Исповедь

Вечером идти на исповедь к батюшке. Грехи я записала; а раскаянья у меня нет – один каприз. Батюшка встречает меня:

– Давай, мы с тобой помолимся.

И стал говорить: «Господи, помилуй!»

– Повторяй за мной: Господи, помилуй!

Я сначала бессознательно повторяю. А он все выше и выше берет:

– Господи, помилуй.

И такой это был молитвенный вопль, что вся я задрожала. Тогда он оставил меня перед иконами и сказал: «Молись», а сам ушел к себе. Я молюсь; а когда ослабеваю, он от себя голос подает: «Господи, помилуй!» Когда же я всю греховность свою сознала, он вышел и стал меня исповедовать.

Я говорю:

– Батюшка, я записала грехи.

– Умница. Ну, прочти их.

Я прочла. Батюшка говорит:

– Сознаешь ли ты, что ты грешна во всем этом?

– Сознаю, батюшка, сознаю.

– Веришь ли в то, что Господь разрешил тебя от всех твоих грехов?

– Батюшка, я имею злобу на одно лицо и не могу простить.

– Нет, Н., ты это со временем простишь. А я беру все твои грехи на себя.

Прочел разрешительную молитву и сказал мне:

– А завтра ты пойди в церковь к утрене, а оттуда приди ко мне и, что в церкви недостаточно будет, здесь покаянием дополни.

Причащение было чудным и торжественным.

(Здесь – конец записок Н. А. Павлович. – М. В.)

Из записей отца Петра180

«Если пятисотницы не можешь исполнить, хоть 100 молитв прочти».

Особенно почитая Царицу Небесную, всегда велел акафисты Ей читать.

Смирение и любовь батюшка ставил выше поста.

Он 99 праведных оставлял, а одну брал и спасал.

Я подметаю раз приемную, а повсюду пряники рассыпаны. Входит А. П.: «Что это у вас было: танцы или драка?» А та (которая была там) говорит: «Правда, почти и драка духовная. Он давал один кулек пряников мне, а другой – другой дочери. А та обозлилась – и по руке его ударила. Пряники и рассыпались. А потом та вышла и упала навзничь».

При аресте

Арест. Во время первого допроса батюшка молчал. Потом ему говорят:

– Вы озлобляете своим молчанием.

– А Господь Иисус Христос тоже молчал, когда Его допрашивали.

* * *

Батюшку спрашивают (монахи):

– Как отвечать на допросе, когда спрашивают: монах ты или нет?

Батюшка говорит:

– Отвечай: монах. Монашество – второе крещение: слово одно (монах), а смысл большой (в нем). Отречься от монашества – отречься от второго крещения, а значит, и от Христа.

Еще об аресте. Из записок отца Георгия (брата Якова)

«Батюшка говорит:

– Я тебе заповедую монашество больше всего хоронить. Если к тебе револьвер приставят, и то монашества не отрекайся. Помнишь, как мы с тобой в заключении были и не отреклись. Но такое испытание у тебя может повториться».

Мантия

Батюшка меня спрашивает:

– Ты еще не постриженный?

– Нет еще.

– Ты должен постричься в мантию.

– Как же я при такой борьбе приму мантию?

– Для тебя полезно: мантия тебе поможет все это перебороть. И не смей ко мне приходить без мантии.

В другой раз, раньше:

– Молись и попроси всех отцов и братий молиться за меня, чтобы я прожил еще год.

И я пришел к нему на похороны. И пригодился батюшке при смертном его облачении.

(Все эти записки переписал я в 1948 году, 27 ноября нового стиля, в городе Риге, где я был тогда архиереем. – М. В.)

Заметки о последних годах жизни старца иеромонаха Нектария181

Весной 1923 года были закрыты храмы Оптиной пустыни и монахи удалены из нее. К этому времени в Оптиной оставалось 250 человек братии; многие из них жили здесь по 20–40 лет. Тому, кто отрекся бы от монашества, предлагалось остаться здесь жить. Изгоняемым выдавалось из имущества две смены одежды и белья, кое-что из посуды – и все. Ни один из оптинских монахов от монашества не отрекся, 60 человек было оставлено временно для обслуживания музея и ликвидации хозяйства.

Старцу Нектарию было предложено выехать за пределы Калужской области. В двух верстах от границы ее с Брянской областью есть село Плохино. В версте от него был хутор покойного Василия Петровича Осина – близкого духовного сына батюшки. Туда и выехал сначала батюшка, освобожденный из Козельской тюрьмы. Взял он с собой младшего келейника отца Петра. Осины предоставили батюшке отдельный домик. Скоро туда приехали еще две духовные дочери старца. Батюшка был глубоко потрясен и печален, плакал он иногда целыми днями и просил сейчас не обращаться к нему ни за какими советами. Все утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка с руками, простертыми, как у ребенка, зовущего мать, – весь обратился к иконам. Он пребывал в великой борьбе душевной. Он рассказал одним своим духовным детям, что к нему явились все Оптинские почившие старцы и сказали ему: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад». И он тогда вернулся к старчеству. Жившие с ним уверяют, что духовный перелом был явен. Утром однажды вышел к ним прежний старец во всей силе духа.

Надо было уезжать с хутора за пределы области. В 14 верстах оттуда, уже в Брянской области, находится село Холмищи, где жил шурин Осина – вдовец, имевший хороший дом, Андрей Ефимович Денежкин, который звал батюшку к себе на жительство, предлагая отдельную половину дома.

Батюшка послал одну из духовных дочерей осмотреть дом. Внешне все казалось подходящим, хозяин приветливым. Батюшка переехал, но уже через месяц выяснилось, что жизнь здесь будет тяжела. Хозяин был и груб, и жаден, и боязлив. Он и смущался перед старцем, и боялся за себя как за хозяина дома, и хотел наживаться с возможных посетителей, а старец смирялся перед ним в житейском, без разрешения форточки не открывал, а выполняя дело свое, не считался с ним. На предложение же друзей устроить его в другом месте отвечал: «нет, сюда меня привел Господь».

При всех скорбях был ровен и благодушен. Сначала жил при нем отец Петр, затем молодая монахиня Мария, постриженная здесь же по благословению батюшки приезжим архиереем, девушка очень трудного истерического характера, на которой хозяин мечтал жениться.

Я говорю об этом, чтобы была понятна тяжесть и напряженность чисто житейских условий. Надо прибавить сюда и некоторое юродство батюшки. Так, ему запрещено было принимать посетителей. К нему приезжали тайно. Приезжает вышеупомянутый епископ. Батюшка спрашивает:

– Где сейчас владыка?

Ему отвечают:

– Во ржи.

– Ну, хорошо, пусть там посидит до вечера.

Вечером старец посылает за ним, и, когда тот подымается украдкой на крыльцо, его встречает громогласный хор ранее приехавших посетителей: «Ис полла эти, дэспота»182 – и улыбающийся батюшка. Окна открыты, ранний вечер. Все деревенские дома. Хозяин в ужасе, в ярости – и в то же время польщен, что принимает архиерея.

Почти всех приходящих к нему батюшка так или иначе испытывал, всякого по его мере, и чем труднее был человек, тем терпеливее был батюшка. Ближайшие к нему житейски – обычно были удаленнейшими духовно или требовавшими максимальных забот, духовными младенцами, или «бунтовщиками» против старчества.

Мне приходится несколько сказать о себе, чтобы показать батюшку. Я была ужасна... Я, как норовистая лошадь, рвала все постромки и отказывалась от послушания. Но перед Богом и памятью батюшки я могу сказать, что, сколько у меня хватало сил душевных, я любила своего отца и старца, и он это знал. Он делал со мною так: мягкостью и любовью из меня всегда можно было веревки вить. Когда я была в умилении, он взял с меня слово, что, когда бы он меня ни позвал, я к нему приду или приеду, где бы я ни была. Потом начинались всевозможные «экзамены и маневры», как он это называл, на которых я вечно проваливалась. Однажды я ушла от него почти на два года, тосковала ужасно, грешила с вызовом и писала ему об этом – вот, вот, вот! – он молчал. Потом (по его молитвам!) я стала образумливаться, но думала, что все кончено и мне к нему возврата нет. Вдруг он позвал меня, напоминая мое слово. Я поехала. Он встретил меня как отец, не как старец:

– Побудь, поживи у меня! Ты нужна мне!

Я ответила:

– Хорошо, но без послушания.

– Хорошо! Только останься погостить.

Ласков он был необыкновенно, прост, сердечен, целые вечера говорил со мной, рассказывал о себе... А на послушание опять не хочу идти, боюсь, замучилась. Я вечно боялась страдания и очень своевольна была. И чтобы он, именно он, меня на страдания посылал – не могла перенести: я не смогла перенести (я пишу, чтобы было понятно) того, что он меня отослал в мир и там видимо оставил без помощи. Связи свои, спасая его же, я разбила. Заработок нищенский, никому дела до меня нет: я, как потерянная, после двух лет жизни около старца. Когда я увидела, в каком я оказалась положении, и написала ему попросту, как могла бы написать родному отцу, чтобы он или позволил мне вернуться к нему, или помог мне материально на первое время, пока я найду работу, а он мне ответил равнодушным письмом, что он живет неплохо (моему «деду» я смогла получить все из хибарки и обеспечила его183) и мне того же желает. И – все. С моей тогдашней точки зрения получилось, что этот мой «святой» старец поступил со мной так, как я бы не поступила с товарищем. И вынести этого я не смогла. Другому бы простила, а ему не прощала, и у меня все полетело. Остановила, задержала мое стремительное падение одна необыкновенная милость Божия, услышанный мной Голос. Но все-таки я не понимала и от старца ушла. И вот почти через два года он меня вызвал в Холмищи. Приехала я из чувства чести, ибо он воззвал к моему честному слову и ссылался на то, что я нужна, и потому, что со всей горечью я любила его и жалела. Но на послушание опять – никогда!

Живу неделю. Никаких намеков на дисциплину и прочее.

– Наденька, надо мне сахару наколоть, а у меня руки болят.

– Пожалуйста, батюшка!

У него была машинка для колки. Колю. Он ходит по комнате, пройдет мимо и погладит меня по голове. Входит временно гостившая там очень милая матушка.

– Матушка, что делает Н. А.?

Матушка с улыбкой:

– Исполняет послушание.

– Наденька, матушке даже издали видно, что ты исполняешь послушание.

Я вскакиваю.

– Если так, не буду колоть!

Он молча берет сахар и начинает колоть сам. Руки распухшие, он морщится. И я взяла от него и стала колоть. А потом простил меня мой старец.

Бывал нежен, как с малым ребенком, но за то, что в день исповеди до повечерия я проболтала с подругами (о чем ни я, ни они ему не докладывали), послал меня в 9 часов вечера дойти две версты от Оптиной до деревни Стенино и обратно по мелколесью, где волки бродили стаями, а был голодный год.

Взбунтовавшись (уж не помню почему), я писала стихи, которые начинались так:

Я чужая в этом белом стане,

Белом стане башен и церквей.

За ворота бурный ветер манит.

Вьюжный запевает соловей...

И кончились так:

Помню все, что недоступно этим,

В мантиях, спокойным и седым!

Так как батюшке я читала все, что пишу, то и это прочла и спросила несколько провокационно: «Благословите печатать?» – ибо без благословенья не смела не только выйти за ограду монастыря, но даже помочь материально кому-нибудь или приютить у себя переночевать, или прочесть книгу.

Он спокойно ответил:

– Печатай! Творчество надо брать в целом. У Мильтона есть вещи страшные и, можно сказать, ужасные, а все вместе хорошо!

Он изумительно говорил об искусстве: «В мире есть светы и звуки. Художник, писатель кладет их на холст или бумагу и этим убивает. Свет превращается в цвет, звук в надписание, в буквы. Картины, книги, ноты – гробницы света и звука, гробницы смысла. Но приходит зритель, читатель – и воскрешает погребенное. Так завершается круг искусства.

Но так с малым искусством. А есть Великое, есть слово, которое живит и умерщвляет, псалмы Давида, например, но к этому искусству один путь – путь подвига».

Батюшка любил говорить: «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам»184.

«Я мравей и потому вижу каждую ямку и выбоинку на земле, а братия очень высока – до облака подымаются».

«Духовный путь – это канат, протянутый в 30 футах от земли. Пройдешь по нему – все рукоплещут, а упадешь – стыд-то какой!»

«Глаза даны человеку, чтобы он смотрел ими прямо».

«Прежде чем писать, обмакни перо семь раз в чернильницу».

«Нельзя требовать от мухи, чтобы она делала дело пчелы».

«Ко мне однажды пришли юноши с преподавателем своим и просили сказать им что-нибудь о научности. Я им и сказал: “Юноши, надо, чтобы нравственность ваша не мешала научности, а научность – нравственности”».

«Бог не только дозволяет, но и требует от человека, чтобы тот возрастал в познании. Господь изображается иногда в окружении в знак того, что окружение Божие разрешено изучать, а иногда в треугольнике, чтобы показать, что острия треугольника поражают дерзновенного, неблагоговейно касающегося непостижимых Таин Божиих».

«Работай! – в работе незаметно пройдут годы».

У батюшки был кот, с которым он играл. Для кота была привязана веревочка с бумажкой. Кот его слушался, как человек. Батюшка говорил: «Старец Герасим185 был великий старец, у него был лев, а мы малы, у нас кот!» – и рассказывал чудную сказку о коте Ноя. Нечистый забрался в мышонка и пытался прогрызть дно ковчега, а кот поймал мышонка и съел – за это все кошки будут в раю.

Батюшка говорил: «Самое скучное – это каяться, а надо!»

Он дивную свою прозорливость проявлял часто в шутках.

Я приехала к нему с Ниной Б.186 Спали мы на хозяйской половине, отделенной холодным коридором. Разговоров наших батюшка слышать не мог, а домашние все ушли по делам. Утро было прекрасное, морозное. Нина выглянула в окошко:

– Эх, прокатиться бы сейчас на саночках!

Снег так и блестел за окном.

Я опасливо заметила (памятуя прогулку в Стенино через волчий лог):

– Смотри, не посыпать бы нам голову пеплом!

Мы обе были очень веселы и счастливы, что приехали к батюшке, и – молоды.

Перед чаем мы пошли на благословение. Батюшка ласково благословил и сказал:

– Ниночка, я понимаю, что покататься очень хорошо, но тебя каждый комиссар увидит, ты такая величественная детина.

А Нина была высокой, стройной. Мы только переглянулись. Потом батюшка мелкими шажками ушел за перегородочку, поискал что-то и вышел.

– Наденька, пойди к матушке, попроси баночку – пепла насыпать.

Он говорил о послушании:

– Самое главное приобретение для человека – послушание. Без него человек везет, везет; он как лошадь, и вдруг на него находит... такое стихийное препинание. И ко всему нужно понуждение. Если даже ты голоден и захочешь есть – кушанье само не попадет в рот, все-таки ты должен подойти к столу, взять ложку. Всегда нужно терпение и пождание.

Посылает послушницу. Та по дороге задерживается разговором. Батюшка появляется на пороге: «две минуты прошло, а ты еще здесь».

Еще в Оптиной: в хибарке плачет женщина. У нее умерло несколько детей. Недавно – последний. Она приехала «за утешением». Мы ждем особого утешения ей. Выходит старец, идет по рядам. Женщина с плачем бросается ему в ноги. Он проходит дальше с каменным лицом:

– Это наказанье за грехи!

А рядом безмерная ласка:

– Чадо мое! Овечка моя! – и широта, и чудесный человеческий юмор.

– Батюшка, ну что это вы все снимаете с меня шкурки!

– Посуди сама, прилично ли есть апельсин, не сняв шкурки.

– Я все-таки боюсь, что вы меня пошлете в монастырь.

– Что ты! Я прямо пошлю тебя в рай.

– Батюшка, если можно, расскажите, были ли у вас видения?

– Вот этого-то я тебе и не скажу!

– Люби земные луга, но не забывай о небесных.

Чтобы показать ту духовную силу и благодать, которую имел батюшка Нектарий, и как он испытывал и вел, я рассказываю, как я попала к нему...

В 1921 году умер мой друг. Душа моя все время была на грани обоих миров. У меня хватило разумения понять опасность своего душевного состояния, и однажды я от всего сердца стала молиться о ниспослании мне учителя и руководителя. Я верила в Господа Иисуса Христа, но была далека от всякой церковности. Не успела я кончить молитвы (это было утром), как ко мне вошла знакомая (не близкая) и как будто случайно спросила меня:

– А вы знаете Леву Б.? Он ученик оптинского старца Нектария.

Леву я знала с 15 лет, но никогда не слыхала о его связи с Оптиной. Едва проводив гостью, я бросилась к Леве:

– Вы ученик старца?

– Да.

– Можете ли вы передать ему письмо?

– Да. Я еду на днях в Оптину. Поедемте вместе.

– Нет, но письмо отвезите.

Я написала батюшке письмо – как исповедь.

В ответ я получила Троицкий листок о поминовении усопших (который, сказать правду, шокировал меня – после Штейнера187, Сведенборга188, Соловьева189 и так далее, и так далее) и словесный ответ – если ей уж так хочется, что ж, может приехать.

Мне это тоже не понравилось. Но в это же время я увидела сон – какую-то комнату без обоев, с дощатыми стенами. Там стол, накрытый к чаю, и шкаф. Перед ней крыльцо с лестницей. И я понимаю во сне, что это Оптина. Идут монахи. И наконец батюшка Нектарий, только несколько моложе, чем он был на самом деле. Они все садятся за трапезу. А меня охватывает такое умиление и раскаяние, что я забиваюсь в угол, за шкаф, – и там плачу. Тогда батюшка встает, берет меня за руку, усаживает и поит чаем. Проснулась я с волнением и умилением, а листок и ответ (то есть все, что наяву) – не нравятся. Я не поехала. На Рождество Л. опять поехал к батюшке. Тот долго рылся при нем в письмах, а потом велел сказать мне, что он теперь и ответил бы мне еще, но письмо мое затерял секретарь. Я рассердилась: во–первых, какие могут быть у старцев секретари (к тому времени я удосужилась прочесть Серафимо–Дивеевскую летопись190, у старца Серафима секретаря не было!); во–вторых, я пишу как исповедь, а он отдает всяким секретарям, а те так небрежны, что теряют такие письма.

Я не только не поехала, но махнула на Оптину рукой. А так как я тосковала и мне было трудно и страшно, то я старалась заглушить все и распутством, и надрывами всякими.

В июне приходит ко мне один издатель и предлагает участвовать в серии книг «Религия и революция» – написать об Оптиной сейчас.

– Я там не была и ничего не знаю.

– А вы поезжайте и посмотрите на месте.

– У меня денег нет.

– А вот аванс.

Это было настолько потрясающе, что я взяла деньги и в июле 1922 года выехала. В Оптину я попала под Казанскую. Лева с семьей переселились уже туда. Я прямо к ним. Встречают меня хорошо, но Лева ужасно чем-то смущен. Я спрашиваю, в чем дело. Он мнется, а потом говорит:

– В мае старец позвал меня, дал прочесть ваше письмо...

(Вовсе не потерянное!)

Я вспыхнула. (Господи, теперь уже не только секретарям, а Леве дается моя исповедь!)

– И велел ответить на него...

Лева отговаривается – не знаю, мол, что ответить.

«А ты напиши, – говорит старец, – что для таких, как она, в Оптиной места нет».

А у Левы духу не хватило написать мне так. Он понадеялся, что я и сама не приеду, а от старца свое ослушание скрыл; я же приехала.

Я сказала:

– Старец здесь хозяин. Я уеду первым же поездом, деньги издательству верну.

Но поезда ходили два раза в неделю. Нина, жена Левы, предложила пойти в хибарку. И схитрила: «Народу там много, старец вас и не заметит, а вы на него посмотрите». И я согласилась. Пошли.

Лева пошел на мужскую половину, мы с Ниной – в женскую приемную, где образ «Достойно».

Батюшка вышел на благословение. Я его узнала. Это был старец моего сна. Я стояла и знала, что этот же вымоленный мной учитель сказал: «Для таких, как она, в Оптиной места нет».

Он молча благословил меня и Нину, но, едва кончилось общее благословение, за Ниной пришел келейник. Она меня попросила обождать ее, а через минут пять вышла и позвала меня. Батюшка стоял среди кельи, Лева стоял с виноватым видом на коленях около кресла. Старец спросил, как меня зовут, благословил и сказал со старомодной вежливостью (мы это с Ниной называли потом «манерами старого маркиза»):

– Я очень рад, Наденька, с вами познакомиться.

То, как он двигался, как он придвинул мне стул, – было полно неуловимого старинного изящества, движения были необыкновенно соразмерны. Он меня спрашивал с той же почти светской учтивостью, как я доехала, не устала ли и так далее, а Лева все стоял на коленях.

Я сказала:

– Простите, что я приехала. Я не знала. Хотя мне предложено написать книгу об Оптиной, я считаю своим долгом уехать и только жду поезда.

Я не была ни оскорблена, ни смиренна. Я это приняла просто, как должно, но с болью смотрела на чудесные черты человека из моего сна. Ну что же, все потеряно! Что делать! Я даже не раскаивалась – так все было безнадежно.

Старец ответил:

– Нет, оставайтесь! Божия Матерь привела вас сюда.

Потом иронически спросил Леву, как же это он ослушался, но простил. И все замолчали. Лицо старца изменилось. Все временное, любезное, даже следы старости – исчезло. Передо мной был Лик – почти без возраста, четкий в чертах, полный особой силы, не сияющий, а какой-то тысячелетний. И я поняла – вот оно! Начинается! Он встал. Встала и я.

– Вы верите в Бога?

– Да.

– Вы хотите у меня исповедаться?

– Да.

– Идите в церковь, там сейчас повечерие, и через полчаса будьте у меня. Вы обедали?

Я в этот день ела мясо.

– Все равно, идите!

Я вошла в оптинский храм, через полчаса вернулась к старцу. Он ждал меня. Он на исповеди был необыкновенно добр, милостив, но грехи мои иногда говорил сам.

Я была в неизъяснимом восторге. Потом он поговорил еще со мной, оставил в Оптиной писать книгу, обещал помочь.

– Можно ли мне приходить к вам?

– Да, когда хочешь, голубчик, только не в праздники и не под праздники, а то у меня посетителей много.

Я ушла как на крыльях; на следующий день, на Казанскую, причастилась. Батюшка сказал, что Казанская Божия Матерь – моя особая покровительница. (Под Казанскую я впервые была на Вашем богослужении и на Казанскую, услышав Вас, сказала и себе, и другу своему, что чувствую в слове Вашем оптинский дух, что, вероятно, Вы были иеромонахом в Оптиной или связаны с ней, и вся моя душа потянулась к Вам, владыка!)

Выждав (для приличия) 2–3 дня, я пошла в хибарку. Батюшка на общем благословении был очень ласков со мной, но не принял, сказав, что он занят. Я еще два дня подождала, он опять не принял. Тут уж я стала ходить каждый день, просиживала в хибарке часами; он был очень приветлив, но не принимал меня. Тогда я стала думать, не во мне ли дело. И наконец вспомнила, что на исповеди я не сказала большого греха, не потому, что скрыла, а потому, что забыла и не очень каялась, хотя я знала, что объективно это большой грех.

Я написала батюшке об этом и попросила прощения. Он стал еще ласковей на общем благословении, но не принимал меня. Тогда при всех я стала на колени и сказала: «Простите меня!» Он положил руку мне на голову и три раза повторил: «Все прощено, все прощено, все прощено!» – и тут же взял к себе.

Здесь он принял от меня обет послушания, и я стала его дочерью, а он моим отцом и учителем. Он провел меня через все переживания сна (я ему не рассказала сна) и в конце сказал: «Теперь тебя следовало бы чаем напоить, но келейники мои ушли», – и, улыбаясь, отпустил меня. Я была тогда дикой, не только не возделанной, но и засоренной землей, и он с великим терпением и мудростью трудился надо мной, но и сейчас я только больше стала понимать, поэтому и спрос с меня больше, а отношения старца ко мне я не оправдала. Все мои друзья и сверстники идут впереди меня, и он постепенно берет их к себе. Мне делается иногда страшно, когда я думаю, что не мерою Господь милостив ко мне (ср.: Ин.3:34), что, если бы другому человеку было дано то, что давалось мне, он бы всего себя отдал Богу, а я все топчусь на месте и не преодолеваю своей «самости» и боюсь страданий, хотя понимаю, что скорбь духовно необходима. Значит, я недостаточно верю, недостаточно отдаю сердце свое Господу. И я боюсь, что «в Оптиной для таких, как я, места нет». Помолитесь обо мне ради моего старца!

Батюшка, прощаясь со мной, сказал мне, что все мое он берет на себя, но одно должна вынести я сама.

«Вынеси, вытерпи (а страдание будет такое – так было в контексте разговора, – что и о самоубийстве я, может быть, буду помышлять!). Я бы в ноги тебе поклонился, да вот грыжа у меня!» – говорил он. И, когда я думаю об этом и ожидаю, я впадаю в панику. Я тут же сказала: «Я боюсь!» А он ответил: «Сохрани православие, причащайся, все хорошо будет». Я понимаю, что только в этом я могу обрести силу и терпение, и что самое обещание старца – великая милость его и дерзновение перед Господом, понимаю и необходимость креста, – и все-таки боюсь, боюсь всячески – и самого страдания (я ведь не знаю, в чем оно, и оттого, может быть, еще страшнее), и того, что не выдержу. А пока все он берет на себя и я живу с минимальными скорбями (ноги ломала, так без особой боли, обокрали меня – так я даже обрадовалась, все дается мне облегченным).

За что мне сейчас Ваша милость ко мне и общение с Вами, и вот этот дар Божией Матери – комната здесь, чтобы я могла приезжать, – ведь я только вздохнула к Ней во время всенощной под Успенье – я, когда думаю, хочу плакать. (Я даже не хлопотала о комнате, мне предложили, и Союз191 тут же закрепил.) Я пишу Вам с величайшей благодарностью за Ваше отношение и доверие, с благоговением и просьбой молиться обо мне, помочь мне и не думать обо мне лучше, чем я на самом деле. Всю эту рукопись я оставляю Вам на Ваше усмотрение. Вы сами поймете, что можно использовать для Ваших записок. Приход мой к старцу можно как-нибудь без имени, ибо он характерен для него, для его благодатных даров. Сохраните или уничтожьте эти заметки. Я их написала для Вас. Я не включала поучений старца, потому что под рукой у меня записей моих нет, а в мою первую работу – его жизнеописание – они вошли, проверенные им самим. Боюсь по памяти писать – напутаю еще: я привезу Вам зимой, если Бог даст. Весь путь его руководства мной сохранился у меня в общих чертах, но еще не подготовлен, не связан. «Приход» – оттуда. Я считаю, что это материал большой ценности, потому что это применение аввы Дорофея к современным условиям, к современной душе, духовное воспитание нынешнего мирянина. И в мои записи входят записи других учеников.

Я возвращаюсь к последним дням старца.

Он перед смертью страдал грыжей. Она выпадала, он сам вправлял. Иногда сам не мог дотянуться с постели до кружки с водой. Все терпел. Был самоуглублен. О приближении смерти своей сказал мне и простился со мной за три месяца.

Он говорил о себе: «Я монах последней ступени».

С любовью вспоминал о великих оптинских старцах: «У них благодать была целыми караваями, а у меня что – краюшка!»

Я спросила его: «Надо ли брать на себя, если помогаешь людям?»

Он сказал: «Иначе нельзя. И вот идут ко мне люди и приносят столько скорби, столько греха, что мне кажется, на меня наваливается груда камней и я уже не могу снести. Но приходит благодать и разметывает эту груду камней, как груду сухих листьев. И опять могу принимать».

Он умирал в слезах. Слезы так и катились, а отец Адриан держал над ним простертую епитрахиль.

Тление коснулось его тела, но через шесть–семь лет злоумышленники вскрыли кирпичный свод над его гробом (искали золото), вынули гроб и стоймя, открытый, прислонили к сосне, а в гробу он стоял, нетленный. Жители Холмищ вторично похоронили его сами, с пением «Святый Боже», а затем приехали, опять вскрыли могилу и увезли его тело неизвестно куда.

Батюшка говорил, что могилы его не будет. Так и вышло, но, бессмертный и нетленный, он с нами192.

Еще данные о нем.

Родился в Ельце, крещен в церкви преподобного Сергия – Николаем. Отец – Василий, мать – Елена, Тихоновы.

Крестная мать – Матрона. Поминал их.

Отец – рабочий на мельнице. Николай в семь лет осиротел. Мать молчаливая, тихая, любящая, но строгая, умела влиять на него. Кончил церковноприходскую школу, поступил мальчиком, дослужился до приказчика у купца Хамова. Старший приказчик хотел женить его на своей дочери. Юноша пошел за благословением к старице схимнице Феоктисте, духовной дочери святителя Тихона Задонского; та сказала: «Иди в Оптину к Илариону193», дала чаю на дорогу. Оптинский игумен Иларион послал Николая к старцу Амвросию, тот его оставил в скиту. Непосредственным руководителем был отец Анатолий (Зерцалов), а после его смерти – схиархимандрит Агапит, человек, отказавшийся и от архиерейства, и от старчества. Когда последнее было предложено ему после смерти старца Иосифа194, он вместо себя просил избрать отца Нектария. Агапит – составитель лучшего жизнеописания старца Амвросия195. Годы затвора и полузатвора. Учение и чтение, не только духовное, но и светское, усердное пользование оптинской библиотекой (история, математика, литература, интерес к медицине, живописи). Учится у художника Болотова, принявшего монашество. Дружба с Леонтьевым. Юродство, желтая кофта, игрушки, сливание всех кушаний в одну посудину. Заклеенные синей бумагой окна. Принятие старчества как послушания и креста. «Я уже тогда знал, сколько страданий оно принесет мне, я и это время предвидел, когда меня выбирали», – говорил мне батюшка на хуторе у Осина.

В единственные свободные часы в Оптиной перед повечерием иногда принимал меня и просил читать ему вслух Пушкина или народные сказки (Афанасьева, братьев Гримм). По вечерам иногда собирались у него (когда не было посетителей), читали Блока, Ходасевича, Омара Хайяма, Шпенглера. Просил привозить книги из Москвы. Всегда расспрашивал о жизни, о принципиальных вопросах, интересующих интеллигенцию, вплоть до театра. Сам послал меня к Чехову (с которым я не была знакома, но показала батюшке его карточку в роли Гамлета)196. Он посмотрел на карточку: «Вижу проявление духа. Пойди к нему и скажи, что старец Нектарий Оптинский разрешает приехать к нему». Я уперлась. Как я пойду, он меня не знает. «За послушание!» Я пошла. Тот только ответил: «А он не рассердится, если я выеду через два дня, а не сразу?» Говорил с Мишей о театре, благословлял его. И запрещал уезжать за границу. Он потеряет связь с душой русского народа197. А Ксении198 сказал: «Ксеничка, прими истинную православную веру». Та, как дитя, послушалась и приняла.

Когда батюшка умер, он в день погребения дал мне как бы прощальное знамение. Я курила все те годы, он это знал и не запрещал. Один раз временно запретил. Я подчинилась, но ужасно страдала, он смиловался и снял запрещение. Бывало, я сижу у него несколько часов, он засмеется и скажет: «Наверное, затомилась, курить хочешь. Ну, пойди, покури!» Перед Причастием я, конечно, не курила. Когда я поехала на похороны, я взяла 15–20 коробок папирос. При волнении больше куришь. Поплачу, потом пойду в сад и покурю. В день погребения мы все причащались, значит, с утра я не курила. После причащения тоже, а за гробом на кладбище не могла же я идти с папиросой! Обратно я ехала с кем-то из духовенства, курить тоже было неудобно, но, пообедав, я побежала в сад, очень хотелось! Едва я зажгла папиросу, но не затянулась, как меня отбросило от той яблони, под которой я стояла, к другой напротив, примерно метра на полтора, и меня охватил ужас. Я не умею передать, что это было. Все вокруг пришло в какое-то неподвижное движение, потеряло свой естественный порядок. Я струсила, как щенок, и закричала: «Батюшка, я не буду!» (Хотя он мне не запрещал, но в подсознании я знала, что мое курение не может ему нравиться, – и знала кошка, чье мясо съела.) Все мгновенно остановилось и приняло свой нормальный вид. Я очнулась с потухшей папиросой под той яблоней, куда меня бросило, и поплелась в дом. Так как во мне всегда есть скепсис, то я почти тут же с унылой иронией подумала: «очень хорошо кричать – “я не буду”, а что мне теперь делать, если захочется курить!» Но – мне не захотелось с того момента до сего дня (хотя в одном грехе я не грешна – никогда не осуждаю курильщиков и отвращения к табачному дыму не испытываю). На следующий день я проснулась со странным чувством, словно бы во все мое тело впрыснут кокаин (как когда зуб рвут) – и курить не хочу. Нина знала (я ей рассказала). Она ужасно интересовалась и спрашивала каждые полчаса: «Не хочешь курить?» – «Не хочу». Так шло девять дней. Ни одной коробки я не выбросила. Поехала я к Нине и Леве на Рыбную дачу под Оптину. Однажды в весенний вечер на веранде мне захотелось (не физически, а душевно) покурить, для уюта, что ли. Тогда я помолилась и помянула батюшку, и все отошло.

Я нарочно на обратном пути села в «курящий» вагон. Рядом курили, а я не хотела. Это был как бы дар мне от моего старца и прощальное благословение.

Рассказы об отце Нектарии199

Рассказ Ириши

Когда я жила в Шамордине, к батюшке Нектарию я не ходила, а обращалась к нашему духовнику отцу Мелетию. А потом я уехала домой в Гомель и там чуть замуж не вышла за оптинского же монаха манатейного, Мелхиседека.

Венчаться мы решили в церкви, монашество наше скрыв, и торопились со свадьбой – до поста недели две оставалось. Только тут вздумала я, что обязательно мне нужно получить от старца – батюшки Нектария – благословение на венец.

Надела я плюшевую шубу, красным платком повязалась, поехала в Оптину и заявилась в хибарку. Думаю: вот на общем благословении я попрошу: «Благословите мне замуж», а батюшка не разберется, кто я, и скажет: «Бог благословит», и я благословение хоть обманом, да получу.

А вышло-то не так.

Как я батюшке ни скажу: «Благословите меня замуж», он отвернется и промолчит.

Наконец отец Севастьян (келейник)200 проводил меня к батюшке в приемную, а батюшка меня встречает: «Зачем ты, шамординская монашка, пришла ко мне?»

Я так и обомлела. Ведь он меня раньше никогда не видал, да тут я еще в мирском платье.

Я говорю: «Батюшка, я к вам исповедоваться».

«Нет, нет! Ты иди к отцу Анатолию201, он духовник шамординский, а мне вас запрещено принимать».

А я опять прошу: «Батюшка, если вы меня исповедовать не возьмете, я прямо домой уеду такой же, какой к вам пришла».

Тогда он надел поручи и согласился. Я исповедуюсь, а потом сразу говорю: «А я за вашего Мелхиседека замуж собралась».

Батюшка так и остановился, а потом дверь на крючок запер и меня подвел к иконам. Я испугалась.

«Вот что, друг мой, или ты обещайся эту мысль бросить, или я должен тебя сразу от Церкви отлучить. Вот выбирай!» – такой строгий стал.

Я плачу, прошу, чтоб меня от Церкви не отлучать.

Тогда он велел мне переехать в Оптину к сестре – сестра у меня здесь жила в сиделках, – и сестру велел к нему привести, а потом уже при ней сказал мне: «Приезжай сюда жить, а не то сама на себя пеняй! Я тебе при свидетелях говорю».

И три раза повторил это.

* * *

Переехала я в Оптину, а Мелхиседек стал мне письма писать.

Батюшка велел все письма, что я вообще получала, сначала приносить ему, а уж потом распечатывать. Письма, что ко мне от других писались, он, бывало, перекрестит и сразу отдаст мне читать, а Мелхиседековы положит к себе в карман и носит недели по три.

Потом примет меня и скажет: «А мы-то с тобой еще письма не прочитали. Ну, читай!»

А я начну читать и ничего разобрать не могу. Все у меня в глазах мелькает, строчки сливаются.

Так я и не знаю, что он там писал.

* * *

Потом мама моя на Рождество за мной приехала – домой увезти меня, а Мелхиседек 75 миллионов дал на дорогу202.

Я прихожу к батюшке, рассказываю и домой прошусь, а он мне в ответ: «На все четыре стороны», – и ушел к себе в келью. Я ждала его, ждала – а он не выходит. Ушла я домой, а после повечерия опять прошусь к нему, а он не принимает: «Я ей все сказал».

Наконец упросили его, принял он меня и маму велел позвать, а как вошла она, так строго на нее напал: «Ты зачем сюда? Молиться или людей из монастыря выманивать? Вот поговей у нас, да и уезжай домой, а дочка теперь не твоя, а Божия».

Мама моя смирилась и стала сама меня оставлять в монастыре.

Так я домой и не уехала.

* * *

Страхования у меня начались – батюшка мне велел читать молитву: «Господи, от страха вражия изми душу мою (Пс.63:2)», а потом велел каждый день в 3 часа дня читать три раза «Богородицу», а потом «Господи, помилуй» и «Боже, милостив буди мне, грешной».

* * *

Когда батюшку арестовали и посадили в больнице, сестра моя пробралась к нему и спросила, как нам дальше жить, к кому обращаться.

Он ее направил к отцу Никону203 и сказал: «Тебя в Оптину Божий Промысл привел, а Ириша пусть домой едет – она здесь по недоразумению».

А я все-таки сама захотела спросить о себе и тоже пробралась к батюшке, и он мне сказал: «Ты к отцу Никону обращайся, сначала лично, а потом будешь письменно».

А я тогда батюшки Никона не знала совсем и боялась.

Стала я спорить с батюшкой: «Я лучше буду относиться к отцу Мелетию, прежнему моему духовнику!» А батюшка мне: «Нет на это моего благословения. Относись к отцу Никону».

Так и перешла я к отцу Никону и очень была довольна.

Потом я пошла к батюшке в Холмищи, прошу у него наставления, а он говорит: «Кто у тебя духовник?»

– Отец Никон.

– Нет! Нет у тебя духовника.

Я смутилась. Отец Никон тогда еще в Козельске жил.

Потом батюшка открывает книгу Иоанна Златоуста и говорит: «Видишь, как Олимпиада204скорбела, когда учитель ее на корабле в ссылку пошел. А Златоуст-то как страдал. Там, в ссылке, климат был неподходящий, вот и болел он лихорадкой и другими болезнями»205.

А я говорю: «Батюшка, к чему вы мне эту книжку показываете? Я и дома прочесть ее могу. Вы мне лучше скажите что-нибудь».

А батюшка все свое продолжает.

Тут Мария (монашка, жившая у батюшки) вошла, требует, чтобы мы уходили, – батюшка нас и отправил и велел идти на Ивановку, 15 верст лесом, а дело было к вечеру. Мы послушались, пошли, а навстречу нам едут отец Никон с отцом Геронтием206, расспросили нас и повернули нас в Холмищи. Там мы и заночевали.

Отец Никон говорит: «Похоже, что батюшка мне ссылку предсказывает. Вот я сам спрошу у него».

Пришел к батюшке и говорит: «Почему вы мне ничего о ссылке не говорите, а моих духовных чад смущаете?»

А батюшка в ответ ему: «Прости, отец Никон. Это я испытывал любовь к тебе твоих чад духовных. Это я пошутил». И вытащил ватную скуфью с наушниками, взял у отца Никона его летнюю, а эту – теплую – надел ему на голову.

Отца Никона выслали на север (Соловки, потом Пинега) в день Иоанна Златоуста.

* * *

О Насте, сестре моей.

Бывало, на общем благословении возьмет батюшка ее за руку и скажет: «вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу. Она сюда прислана Промыслом Божиим.

Она – херувим».

Рассказывает Феничка207

Мой духовный отец, отец Павел, посоветовал мне обратиться к оптинским старцам за разрешением моих некоторых вопросов. По его слову я поехала в Оптину, не зная даже, в чем состоит старческое руководство.

Сначала я попала к батюшке Анатолию, а через несколько дней – к батюшке Нектарию. Он мне дает книгу Брянчанинова – об умной молитве, написанную литературным, а не специфически монашеским языком208.

Я читаю и думаю: как они здесь читают такие книги! Ведь такой язык для них страшно труден и непонятен.

На мои помыслы батюшка отвечает тончайшей улыбкой:

– Конечно, мы малограмотны и таких книг читать не можем – то ведь для таких образованных барышень209, как ты, написано.

Тут я не выдержала, бросила книгу и упала перед ним на колени.

* * *

Потом я еще два раза приезжала в Оптину, к старцам ходила, но спрашивать их стеснялась, и поэтому я от них никакого указания и не получала.

Потом уж я о других, тоже молчавших, у старца спрашивала: «Батюшка, почему вы им ничего не скажете?»

А он говорит: «Потому что они и не спрашивают».

* * *

Во вторую мою поездку духовный отец мой просил, чтобы я обязательно привезла ответ от старца Нектария на его письма. Я робко–робко прошу батюшку, а он говорит мне – обожди до завтра, а завтра извиняется – письмоводитель не пришел, и просит меня еще до завтра обождать, – так он меня две недели мучил.

У меня не хватило бы смелости беспокоить его для себя, а для духовного отца моего должна я была, и с такою мукою и застенчивостью все просила батюшку дать, наконец, ответ, а он все откладывал.

Я решила уехать. Не взяв благословения у старца, пошла на вокзал. Тут уж поезд должен сейчас подойти, а у меня такая тоска, такое желание вернуться в Оптину и все-таки получить ответ для отца моего духовного, что я не выдержала и побежала обратно. А батюшка встречает меня улыбкой и подает мне уже запечатанное письмо.

* * *

А когда третий раз я приехала, батюшка оставил меня жить в Оптиной, а я ведь приехала налегке, без вещей, – рассчитывала на неделю, а прожила год.

Тут уже батюшка стал меня воспитывать духовно. На вопросы мои не отвечал: «Нам с тобой торопиться некуда, у нас год впереди», – а повел меня путем суровым.

Все мои помыслы обличал он до мелочей.

Помню, я раз в зеркало поглядела и подумала: «Какая я белая стала», – а когда пришла к батюшке, он при всех стал передразнивать меня: стал на меня так глядеть, как я на себя в зеркало глядела, и спрашивать: «А почему ты такая белая?» Тут уж я перестала глядеться в зеркало.

* * *

Зима наступила, а у меня веревочная обувь и нет теплой одежды. Перед тем легкие у меня были в плохом состоянии. Хожу я по снегу почти, можно сказать, босиком – и ничего, не простужаюсь, а батюшка спрашивает меня:

– Феничка, тебе не холодно?

– Нет, батюшка, за ваши святые молитвы – ничего.

Тут он говорит:

– Я тебе скоро теплую ряску дам.

– Как ваша воля.

А на следующий день подходит ко мне монашка и говорит:

– Одна дама хочет вам теплую ряску дать, она видеть не может, как вы по такому холоду раздетая ходите.

Я вспомнила батюшкины слова и поблагодарила.

* * *

Бывало, возьмет меня батюшка к себе, прижмет мою голову к своему сердцу и дремлет.

А я боюсь пошевельнуться, чтобы не потревожить его; все тело затечет.

Тогда я потихоньку начинаю целовать его руки, чтобы разбудить его.

А он проснется, посмеется и отпустит меня; а ни на какие вопросы мои не отвечал, так что я утешалась и расстраивалась сразу.

* * *

Уехал батюшка к Василию Петровичу на хутор. Поехали мы с Надей за ним, а потом и в Холмищи перебрались.

Однажды батюшка посылает меня из Холмищ к Василию Петровичу, уже под вечер, – но все как-то задерживает меня под разными предлогами и только под конец говорит: «Ну, теперь иди».

Прощаясь, спрашивает:

– А ты не боишься?

– Нет, за вашей святой молитвой не боюсь.

Прихожу на хутор, а там все ужасаются: «Как это вы прошли, еще четверти часа нет, как наши собаки выли на волка».

И правда, по дороге видела я огромные свежие следы.

* * *

Тут на хуторе батюшка велел мне однажды затопить у него печь.

Я дрова принесла, две вьюшки открыла. Батюшка сам, благословясь, поджег дрова, а дым как повалит в комнату. Батюшка мне говорит:

– А открыла ли ты вьюшки?

– Открыла, – отвечаю.

– А ты еще посмотри.

– Нет, батюшка, и смотреть нечего. Знаю, что открыла.

А дым все валит и валит в комнату. Батюшка вышел на крыльцо. Там ветер. Стоит батюшка, воротник поднял, а ветер треплет его седые волосы.

Идет келейник Петр и спрашивает меня: «А вы все три вьюшки открыли?»

Я обомлела: «Нет, только две».

Петр побежал открывать третью. Я прошу у батюшки прощения и умоляю пойти ко мне (я в том же доме на другой половине жила), а он не соглашается. Так и простоял он на крыльце, пока комната его не очистилась от дыма, – живым упреком моему непослушанию.

* * *

Батюшка предупреждал меня: «Когда пойдешь в Оптину, не заходи к друзьям своим, к которым ты всегда заходишь». Но я не послушалась: от непослушания моего проистекли обстоятельства, благоприятствующие греху, – и вот лег на меня смертный грех, и батюшка меня прогнал от себя. Вернулась я к себе в комнату и упала на пол в последнем отчаянии.

Чувствую – батюшка незримо встает около меня и подымает меня.

Пришла я в себя, пережила я кое–как это горе, но два года после этого не принимал меня старец.

Потом принял и сказал: «Больше смертного греха не совершишь ты вовек».

* * *

Однажды почувствовала я ненависть к одной близкой батюшкиной духовной дочери. Мучилась я этим искушением и призналась старцу, а он в ответ дал мне прочесть историю Иосифа – как братья позавидовали пестрой одежде; и поняла я: корень ненависти моей – зависть. И тут я почувствовала умиление сердечное.

* * *

Однажды он подвел меня к иконам, поставил и сказал: «Читай “Богородицу” до тех пор, пока Она тебе не ответит: “Радуйся”».

А сам ушел.

Я читаю и думаю с ужасом, как же это будет? – и никакого ответа не слышу.

Тут входит батюшка и дает мне поцеловать свой наперсный крест. Тогда меня охватила неизъяснимая радость.

* * *

Это было в Холмищах. Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: «Не к смерти ли он меня готовит?»

На следующий день я помогала снимать с чердака оледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали белье сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки.

Я пошла к батюшке и рассказала ему: он молча снова обмыл мне лицо таким же образом.

* * *

Однажды я вхожу в Холмищах на его половину и слышу из прихожей через запертую дверь, как батюшка в приемной кого-то укоряет или что-то требует очень громким и грозным голосом. Мне странно и страшно. Это не походило на обычную манеру батюшки, и я подумала: «Кому же это так достается?»

Когда я прочла молитву – батюшка открыл дверь.

В комнате никого не было.

* * *

Батюшка часто говорил: «Когда я болен – я скорблю, а когда я здоров, не умею пользоваться своим здоровьем».

О детях батюшка говорил: «Если дитя в младенчестве сердится, то уже согрешает». «Чтобы дети не хворали, надо их часто причащать».

«Чтобы избежать соблазна, надо смотреть прямо перед собой, а не косить по сторонам».

Раньше я часто совершала мысленно крестное знамение. Батюшка объяснил, что этого нельзя делать. «Если ты хочешь благословить какое-нибудь лицо или предмет, то можешь себе их представить мысленно, но крестное знамение – совершать физическим движением».

«Когда бьют часы, крестись, чтобы огражден был следующий час».

Однажды одна женщина написала батюшке, что она страшно нуждается. Он заплакал: «Подумай, у нее даже хлеба нет».

«Все четыре стороны комнаты надо крестить перед сном».

Он позволил заочно брать у него благословение. Я спрашиваю – когда? Он говорит: «Церковь молится утром, в полдень и вечером».

Однажды он подарил мне белую вышитую рубашку и велел ее носить. Я спрашиваю: «Батюшка, это смирительная рубашка?» Он смеется: «Нет, благодатная».

* * *

Он обличил скрытные мои страсти, о которых я и сама не подозревала: так, обычно я щедра и нерасчетлива.

Вдруг он мне говорит:

– Есть ли у тебя деньги?

– Есть.

– Сколько?

– Десять рублей.

– Одолжи мне их.

И вдруг я чувствую, что мне жалко их отдать ему. Я говорю ему в ужасе: «Батюшка, простите, я и не знала, что я такая». А он смеется.

* * *

У Марии была чашка, которую батюшка подарил ей в день ее пострига, и батюшка не раз говорил Марии: «Убирай ее, чтобы ее не разбили».

Однажды я мыла посуду и нечаянно разбила блюдце от этой чашки.

Иду к батюшке и потихоньку прошу прощения. Он отвечает мне: «Бог простит».

Мария, узнав, что блюдце разбито, устраивает истерику.

Батюшка утешает ее и бранит меня при всех: «Ведь какая злоумышленность! Ведь Феня нарочно разбила блюдце, чтобы досадить бедной Марии».

Я шепчу батюшке, становясь на колени: «Не все же молоком кормить, надо и твердой пищей».

Он молча пожимает мне руку, но продолжает громко бранить меня.

После этого он целую неделю не принимает меня. Я бодрюсь. Наконец я вношу к нему самовар, ставлю на табурет и радуюсь, что вижу его наедине. Он благословляет меня, а я, схватывая и задерживая его руку, говорю: «Батюшка, отчего вы меня не принимаете? Теперь я не пущу вас, пока вы меня не примете».

Тогда батюшка делает непередаваемое брезгливое движение, отмахиваясь от меня, как от жабы. Я не выдерживаю и начинаю плакать. Тогда он мгновенно смягчается, принимает меня и смеется: «Вот твои глазки и оросились. Мне этого только и нужно было».

Рассказ Эллы Петровны

Я каждый день вспоминаю батюшку Нектария. Когда у детей моих несчастье, я говорю ему: «Ты их взял, ты их и веди».

В первый раз я пошла к нему со старшей дочерью; полдороги мы ссорились: у нас в селе появился молодой человек – я ничего о нем не знаю, знаю только, что юрист, образованный, ну, интересный, а какой он человек – не знаю, а у моей дочери начинается к нему любовь.

Мы раньше с ней были как одна душа, а теперь она тянется к чужому мужчине, говорит мне, что хочет выйти замуж. А у меня ревность и страх отдать ее. Только около самых Холмищ мы примирились.

Входим к батюшке, он сразу нас принял, и такая ласка от него. Посадил нас и спрашивает: «У вас, может быть, недоразумение между собой?» А мы говорим – нет.

Потом стал он говорить, что девочке моей – благословение сразу выйти замуж (они хотели год ждать, переписываться, проверять себя, а он говорит – сразу), и чтобы я взяла их в дом – я представила себе, что она на моих глазах уходить будет с женихом, что они будут к обеду опаздывать, – ведь ему все равно, что обед на два часа позже; сердце мое на куски рвется, а батюшка все говорит, и я стала послушная, кроткая, любезная.

«Вы сделайте ей новое платьице и обвенчайте – в церкви обвенчайте ее», – и несколько раз повторил, чтобы платьице, а сам на мою девочку все смотрит, и лицо у него светится, понимаете, по–настоящему светится.

Я говорю, что у нас средств нет, а батюшка говорит – добрые люди помогут.

И правда, добрые люди помогли. Все у нас было, всякое печенье к чаю, ужин только вышел скромный, а венчались в Москве в церкви, и я такую благодать чувствовала, как у батюшки.

Потом батюшка стал говорить с нами, как старый джентльмен, – о живописи, о науках – так любезно; и подарил коробку мармеладу.

Через год после свадьбы девочка моя стала ждать ребенка. Очень тревожилась и спрашивала батюшку, как она должна поступать. Он все ей написал – ходить тихонько, не торопиться, тяжелого не поднимать, и что все будет благополучно.

И, правда, роды были знаменитые.

Потом младшая девочка моя пошла к нему. Он сказал ей, чтобы она сейчас готовилась в педфак, а на двадцатом году выходила замуж, и что тогда жених сам явится.

Теперь ей как раз двадцатый год идет.

– А православие, Элла Петровна, вы приняли?

– Нет. Батюшка и не заставлял меня. Он понимал, что я старый человек и мне веру менять трудно. Но я знаю: у него была та благодать, которой в нашей Церкви нет, – и такая любовь была. Я приду к нему, нагну к его коленам свою старую голову и всю тяжесть отдам ему.

И плачет...

Рассказ Василия Петровича о Рабе Божией Марфе

Была у нас работница – старушка Марфа. Батюшка очень любил ее, благословлял всегда.

Она совсем нищая была. Родные у нее кое–какие были, так они ее из дому выгоняли, ругали, били даже.

Стала она жить у нас, работала, как раба купленная. И в церковь чуть ли не раз в год ходила – поговеть или на Пасху.

А как ее Господь перед смертью утешил: вижу я – совсем помирает она, велел я запрячь лошадь да свезти ее в село причастить.

Обычно батюшка наш причащал больных в сторожке, а тут велел для Марфы церковь открыть. Возвращается она домой, а лицо у нее такое светлое: «Уж как меня, Васильюшка, Господь утешил. У самого алтаря батюшка причащал меня».

Лежит Марфа на лавке, уже нет сил ходить, а то все перемогалась, ходила. Жена говорит: «Помрет она тут, мы ее бояться будем. Вези ее к родным или в больницу», – а я смотрю – у Марфы слезы на глазах.

– Не бойся, голубушка, никуда я тебя не повезу. Лежи, поправляйся.

Осталась она у нас. Только вхожу я к ней, вижу, ножку спускает она на пол, словно встать хочет, а сама стала клониться набок, и головка запрокинулась. Я подбежал, поддержал ее, а Марфа потянулась и тут же умерла, как уснула. Такая блаженная кончина! Я сейчас же послал за родными, за монашкой, Псалтирь читать; обмыли ее, положили, лежит она, как живая, и ни у кого к ней страху нет. Я потом спрашиваю у батюшки Нектария: «Почему мы ее не боялись, а других покойников боимся?»

А он говорит: «Около праведных нет страха. Тут святые Ангелы у тела, и душа их чувствует и не боится. А если человек грешный был, то у тела злые духи, а душе от тела сразу отлучиться нельзя. Вот она и видит врагов своих и полыхается. Отсюда и наш страх”. Марфа уж очень добра была. Что ни дашь ей – все раздаст. Подарил я ей полушубок, она к обедне надела, а на следующий день опять раздетая ходит…

– “Где полушубок?”

Отворачивается: Племянник у меня бедный, ему нужнее. Я ей тогда из старенького кое-что сшил – опять не носит. Девчонке отдала какой-то. Жена сердится: “Что ты, Марфа, все отдаешь, на тебя не наготовишься. Да ты вспомни, как тебя били да ругали”. А Марфа смеется: “Они молоденькие, им нужнее”. И полушалок еще отдала, себе на голову тряпку повязала, ходит грязная. Я говорю: “Мне и есть из твоих рук противно. Сшейте ей холщовые фартуки”. Ну, фартуки она уж носила, а на голове тряпка по–старому. Животных она еще очень жалела. Как овца ягнится, плакала Марфа от жалости и ягнят на руках носила… А с батюшкой Нектарием некогда ей было разговаривать, когда он жил у нас. Только благословением его утешалась. Однажды батюшка вышел в поле погулять, а Марфа белье несла на реку, корзиночка у нее на плече. Поспешила она батюшку под локоток поддержать, да сама и споткнулась; а батюшка подымает ее, смеется и крестит: “Видишь, меня хотела поддержать, а сама упала”. Вот и пошли они оба – старенькие: батюшка в шляпе соломенной, а Марфа его под локоть поддерживает, а на другом плече у нее корзинка с бельем.

Письмо старца Нектария к Нине Владимировне

Благодарение за поздравление и за доброе благонамерение. Благословение преподаю позаботиться о здоровье и не пренебрегать замечанием, что в холодное время (а у тебя это есть – по–летнему) необходимо для тебя одеваться потеплей, хотя неуклюже. И вот тебе в начале нового года предъявляю урок жизни, чтобы не пренебрегать собой и жизнь проводить с рассуждением и соразмерностью, и это будет на пользу, и сама будешь покойна, и посылаю тебе благословение взять у доктора удостоверение и похворать недельку в добром здравии. Если желаешь, то приезжай на каникулы и теперь к нам в Холмищи, затем посылаю тебе самое лучшее пожелание душевное и сердечное.

И. Нектарий

Рассказ м. Анны Полоцкой

Когда я в первый раз попала к батюшке Нектарию, он меня сразу принял. Я очень обрадовалась. Татьяна перед тем мне говорила, как трудно к нему попасть, и уговаривала меня во всем слушаться его. Без ее слов я бы его испытаний, что потом были, и перенести бы не могла.

Принял меня батюшка и велел по четкам читать «Богородицу» и класть земные поклоны, а сам к себе ушел. Три раза прошла я четки. Тут он входит и садится в кресло.

Я хочу перед ним встать на коленки, а он не позволяет.

– Садись, матушка, тут рядышком, – и стул мне пододвинул.

Стал он меня спрашивать, как мое имя и давно ли я в монастыре, и какие у меня склонности, и какие искушения были, и какие у меня самые тяжкие грехи.

Я плачу, говорю ему.

Потом он ушел и опять велел мне молиться Божией Матери и еще сказал: «Ты живи с Таней. Это не меня, грешного, благословение, а так Сам Господь и Божия Матерь желают».

А у нас с Таней были несогласия перед тем, но тут я сразу смирилась. Вернулся батюшка и вынес акафист Божией Матери «Державной»: «Вот, читай, и я с тобой буду молиться, а то за суетою мне все некогда».

Я говорю: «Батюшка, я плохо читаю», а он: «Ничего, ничего, Господь тебе поможет».

И вправду, я ничего читать стала – печать гражданская, крупная. Потом батюшка опять ушел и принес мне другой, рукописный, акафист – Господу Иисусу, я уж не помню, как он называется, только читать его надо в скорбях210 . Тут я поняла, что жизнь моя будет скорбная.

Велел мне батюшка стать на колени и читать его, сам поставил меня на колени и ушел.

Читаю я, а он не возвращается. Час прошел, другой, батюшка входит, а на меня внимания не обращает, – я все стою на коленях, как он поставил. Других посетителей стал он принимать, а я все стою. Затекли у меня ноги, слабость такая – упаду сейчас, в голове мутится, строчки сливаются, уже читать не могу и молиться не могу, и все иконки я у батюшки пересмотрела, всем перемолилась, а все стою, и батюшка никакого внимания на меня не обращает.

Поставил он так меня – 12–ти часов еще не было, а тут уже к вечерне ударили – половина пятого. Подошел он тогда ко мне и поднял меня. Я сама и подняться не могла – и низко поклонился мне: «Благодарствую за твое послушание».

А потом говорит отцу Севастьяну: «Веди ее за руку к себе в келью и скорей накорми. Дай ей моего супу», – и сам принес мне тарелочку супу.

На следующий день прихожу я к батюшке, а он меня не принимает: к отцу Анатолию. Как я ни прошусь, он все свое: к отцу Анатолию. Четыре дня он так мучил меня. Только батюшка Анатолий (к нему я на благословение ходила) укреплял меня: «Пусть он тебя гонит, а ты не уходи. Он тебя примет непременно».

Все силы я потеряла, лежу в хибарке на диване и плачу. А в то время у батюшки была Татьяна Смоленская. Выходит она от него и громко – на всю хибарку – говорит: «Где тут матушка Анна Полоцкая?»

Я отзываюсь. «Так вот, матушка, батюшка велел мне принять тебя к себе, накормить и успокоить: мать Анна совсем умирает, ты постель постели, умой ее».

Пошла я с Таней, рассказала о своем горе, а она меня утешает: «Завтра тебя батюшка непременно примет». А я не верю уже. Утром так я разболелась, что и в хибарку не пошла, а батюшка встречает Татьяну: «Где мать Анна? Привела ли ты ее с собой?»

Та объясняет, что я больна, а батюшка велит мне вечером непременно прийти.

Прихожу. Батюшка всех принимает, а меня нет. Наконец самой последней принял он меня и так утешил, обласкал, – говорит: «Ты мне сразу понравилась. Ты смышленая девочка, а я малоумен. И уж не знаю, как мы с тобой поладим, разве только ты мое малоумие примешь благоразумием. Ты мне сразу понравилась», – и назначил, когда к нему прийти на исповедь. < ...>

* * *

Потом приехали мы вместе с Таней. Таню он принимает, ласкает, всякими именами называет, а на меня никакого внимания. Горько мне стало, и пошли у меня помыслы: «Хоть бы мне знать, считает ли он меня своей духовной дочерью. Если считает, тогда все перенести можно, а если нет, напрасно я и приезжала». И не прошли у меня еще эти помыслы, как батюшка зовет меня к себе, обнимает и говорит: «Ты мое родное дитя, ты мое ближайшее чадо. Ты знаешь, что я считаю тебя одной из самых своих близких, и никогда этого не забывай. Всегда помни, что я сейчас говорю тебе». И так утешил меня – на всю жизнь помню ...

А на следующий день опять перестал меня принимать.

* * *

161

Преподобный Нектарий Оптинский (в миру Николай Васильевич Тихонов, † 1928; память – 29 апреля/ 12 мая) родился в городе Ливны Орловской губернии. Родители его – Василий и Елена. Отец будущего старца был приказчиком (по другой версии – работал на мельнице). Скончался рано. Недолго прожил Николай Тихонов и с матерью. Похоронив родительницу, Николай пришел в Оптину пустынь. Он поступил в скит в 1876 году и почти 50 лет прожил в его ограде. Через год после поступления в скит отец Амвросий разрешил Николаю обращаться за духовными советами к старцу Анатолию (Зерцалову). В 1898 году монах Нектарий был рукоположен во иеромонаха. Об отце Нектарии известно, что он четверть века провел в затворе. Так великие Оптинские старцы готовили его к будущему служению, избрав его своим преемником. В затворе отец Нектарий проходил науку умного делания и занимался самообразованием: читал не только духовные книги, но и светские, относящиеся к самым разным областям человеческого знания. О его эрудиции впоследствии ходили легенды. Старчество отца Нектария в Оптинском скиту относится по времени к периоду 1913–1923 годов. Его называют последним Оптинским старцем. Скончался отец Нектарий в селе Холмищи 29 апреля 1928 года. Приводим здесь лишь краткие биографические данные, так как представленный в книге материал, на наш взгляд, достаточно полно раскрывает образ великого старца. О нем см. также: Концевич И. М. Оптина пустынь и ее время. 1970; Нилус С. А. На берегу Божьей реки. 1909; Воспоминания Павлович Н. А. / Журнал Московской Патриархии (ЖМП). 1994. № 6. С. 46–63.

162

Отец Нектарий скончался в возрасте 72–х лет.

163

Феофан Затворник, свт. Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни. М., 1995 (репр. 1892). Письмо 79. С. 414.

164

Епископ Калужский и Боровский Макарий (Троицкий, 1895–1901).

165

Икос 9–й, Акафист Пресвятой Богородице.

166

В 1948 г., во время своего пребывания на Рижской кафедре, митрополит Вениамин познакомился с писательницей Надеждой Александровной Павлович, и она передала ему часть собранных ею материалов, касающихся истории Оптиной пустыни и личности старца Нектария, духовной дочерью которого она была в течение нескольких последних лет жизни подвижника (1922–1928). От Н. А. Павлович владыка Вениамин получил объемную рукопись в 250 страниц (которую, тщательно проработав, вернул автору) и письмо, написанное писательницей вскоре после первой встречи с ним. В письме Н. А. Павлович по памяти сообщила владыке сведения о старце Нектарии (преимущественно о последних годах жизни его). На основании этих материалов и были составлены «Записки об отце Нектарии». Письмо Н. А. Павлович с незначительными сокращениями (опущены некоторые моменты сугубо личного характера) также вошло в настоящий сборник под заглавием «Заметки о последних годах жизни старца иеромонаха Нектария». Текст публикуется по рукописям, хранящимся в частном архиве. Митрополит Вениамин закончил работу над «Записками» (окончательная редакция) в конце 1950–х годов. Воспоминания Н. А. Павлович о старце Нектарии были опубликованы в «Журнале Московской Патриархии» (ЖМП. 1994. № 6. С. 46–60). Настоящая публикация не повторяет их текста и содержит ряд фактов и эпизодов из жизни старца, которые в журнальную публикацию не вошли.

167

Имеется в виду Надежда Александровна Павлович (1895–1980). О ней см.: биографический очерк Т. Н. Бедняковой (ЖМП. 1994. № 6. С. 62–63).

168

Поэт А. А. Блок, с которым Н. А. Павлович познакомилась в 1920 году.

169

Друг детства Н. А. Павлович – художник Лев Александрович Бруни (1894–1948) и его супруга Нина Константиновна Бальмонт (дочь поэта). Они были духовными чадами и почитателями отца Нектария. В свое время старец благословил их на брак, оказав духовную поддержку. В 1921–1925 годах семья Л. А. Бруни жила в Оптиной. Лев Александрович много работал, делал зарисовки с натуры. Сохранились его портреты отца Нектария.

170

Феничка – схимонахиня Фомаида (в миру Фекла Михайловна Ткачева).

171

Л. А. Бруни

172

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) – русский поэт, литературный критик. Скончался в эмиграции.

173

Считаем должным привести здесь в связи с упоминанием имени Блока отрывок из поздней работы митрополита Вениамина «Александр Александрович Блок» (1957), в которой также использованы сведения, сообщенные Н. А. Павлович. Александр Александрович Блок Конец его жизни Жизнь Блока была весьма многосложна и разнообразна. Но мы не думаем писать здесь его биографию или политические воззрония – довольно различные. Нас интересует только его религиозная жизнь. А ее красит, как говорит пословица, конец. О нем я и напишу. У него была одна знакомая писательница, с которой случайно пришлось познакомиться и мне. Она жива и ныне (1957, сентябрь). От нее мне удалось узнать несколько чрезвычайных сведений о Блоке последних предсмертных дней и после смерти. Она жила в одном доме с ним, только в нижнем этаже; он же – этажом выше. И она ясно слышала, как он иногда громко кричал в последние два–три дня: «Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!» Эти слова я передаю совершенно точно. У меня хранится ее письмо и сейчас, от сего августа (1957); в этом письме она снова вспоминает эти предсмертные слова. ... После революции правительство послало ее сделать опись рукописей Оптиной пустыни (этот монастырь существует с половины XV столетия). Там она и узнала о старце (то есть духовном руководителе и духовнике–исповеднике) отце Нектарии (* Знал его и я; и даже исповедался у него. После я написал его житие, при помощи записок и этой дочери его.) и стала глубоко верующей духовной дочерью его. Между прочим, он [Блок] подарил ей тот том «Добротолюбия» (их всего – 5 томов с выдержками из святых отцов), где изложены выписки из преподобного Евагрия–монаха. Эта женщина сообщает о нем [Блоке] следующее: «Блок никогда не был атеистом». И был очень самостоятельным, независимым человеком и писателем. И вышеприведенную предсмертную мольбу его именно она сообщила мне. И у меня нет ни малейшего сомнения в истинности ее сообщения. И от нее же узнал о Блоке и отец Нектарий – человек исключительный по жизни, мудрый духовник и даже прозорливый старец. После рассказа ее он «на куске картона, – пишет она мне, – написал: “Об упокоении р. Б. Александра”, – и положил при ней на угольник пред иконами. Через неделю–полторы он неожиданно сказал: “Напиши матери Александра, чтобы она была благонадежна: Александр – в раю”. Самой мне и в голову не приходило, – пишет она мне, – спрашивать о загробной участи Блока». «Умер он – в сознании». Пред этим болел душевно. «Не хотел жить. Похоронили его на Смоленском кладбище в Ленинграде, под кленом; рядом с дедом Бекетовым. Он знал и любил это место. Поставили, как он хотел, простой белый крест. Хоронили по–христиански: дома – панихиды; ночью одна писательница (* Вероятно, она сама) читала Псалтирь. Отпевали в кладбищенской церкви. Пел хор Мариинского театра. После Отечественной войны перенесли прах на Волково кладбище. Туда же перенесены дед, мать и жена. Могилы обнесли барельефом вместо креста». Зимой 1957 года я посетил эту женщину. В ее комнате, кроме икон, висели три портрета Блока, только. <...> У Блока «была абсолютная искренность. Были искания алчущего и жаждущего правды: ни тени лжи. О чужом грехе он иногда говорил: “Что же? Это – только факт!” Делать из Блока праведного и православного, церковного человека – никак нельзя. Но только в нем никогда не было атеизма» . ... Блок был верующим в Бога. И для меня это ... совершенно очевидно. Достаточно... последних писем матери и жене с постоянной подписью «Господь с тобою», чтобы не сомневаться в этом. Правда, в его стихах и прозе мы столкнемся со многими мыслями, где он говорит против современного христианства с необычайной резкостью – и нередко чрезвычайно преувеличенной. Но одно дело – чистое и глубокое христианство, а другое – обмирщенное обрядоверие. Против последнего Блок естественно восставал. Но никогда он не был атеистом. И христианином он скончался, завещав поставить белый крест на своей могиле. Пусть он написал «Двенадцать» о революции, но и впереди ее он видел Иисуса Христа. Пусть он шел не обычным путем – но был искренним христианином. Да помилует его Христос! М. Вениамин 13 августа 1957 г.

174

Хлебников Велемир (Виктор Владимирович, 1885–1922) – русский поэт, увлекался футуризмом, созданием «нового языка».

175

Шпенглер Освальд (1880–1936) – немецкий философ–идеалист, историк. Русский перевод его сочинения «Закат Европы» появился в 1923 году.

176

Франциск Ассизский (1181 или 1182–1226) – католический святой, проповедник «святой бедности», основатель ордена миноритов («меньших братьев»), впоследствии получившего наименование францисканского.

177

Каталепсия – двигательное расстройство («восковая гибкость»), когда человек застывает в принятой им или приданной ему позе.

178

Иеромонах Даниил (в миру Дмитрий Михайлович Болотов, 1837–1907). Родился в селе Бахметьеве Тульской губернии. Учился в Академии художеств. В 1876 году удостоен звания академика. Его сестра София Михайловна Астафьева (урожденная Болотова) была настоятельницей в Шамордине в 1884–1888 годах. Она познакомила брата с отцом Амвросием. Под влиянием святого старца Д. М. Болотов укрепился в желании оставить мир. В 1886 году он поступил в Оптину пустынь, не оставляя занятий живописью (расписывал храмы, писал портреты, в том числе – несколько портретов старца Амвросия). Основал иконописные мастерские в Оптиной и в Шамордине.

179

Отец Агапит (в миру – Андрей Иванович Беловидов, 1842–1922) поступил в Оптину пустынь в 1865 году. Пострижен в рясофор в 1868 году, в мантию – в 1872-м. В 1873 году был рукоположен во иеродиакона, в 1876–м – во иеромонаха. К отцу Агапиту, жившему в больнице, приходил за наставлениями отец Нектарий.

180

Отец Петр (Швырев) – младший келейник отца Нектария.

181

«Заметки» – письмо Н. А. Павлович митрополиту Вениамину (Федченкову), написанное предположительно в 1948 году.

182

«На многие лета, господин» (греч.). Это многолетие хор поет во время совершения архиереем богослужения.

183

Для освобождения отца Нектария из тюрьмы в 1924 году Н. А. Павлович пришлось выдавать старца за своего дедушку. Она добилась того, чтобы расстрел заменили на высылку, и, как видим, отстояла имущество отца Нектария.

184

Цитата из трагедии В. Шекспира «Гамлет».

185

Преподобный Герасим Иорданский.

186

Бальмонт.

187

Штейнер Рудольф (1861–1925) – немецкий философ–мистик, основоположник антропософии.

188

Сведенборг Эммануил (1688–1772) – шведский ученый и натуралист, теософ–мистик, «духовидец», автор ряда сочинений мистического характера. Основатель движения сведенборгиан.

189

Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – русский религиозный философ, поэт. Его творчество оказало огромное влияние на современников. Под влиянием его идей сформировалось течение символизма.

190

См. соврем. изд.: Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря / Сост. архим. Серафим (Чичагов). М., 1991 (репр. 1903). Церковь чтит память священномученика Серафима 28 ноября /11 декабря.

191

Речь идет о Союзе писателей СССР, членом которого была Н. А. Павлович.

192

После возобновления Оптиной пустыни останки старца Нектария были перенесены в монастырь и положены во Введенском соборе.

193

Преподобный Иларион Оптинский (в миру Родион Никитич Пономарев, † 1873; память – 18 сентября / 1 октября) родился в 1805 году, в Пасхальную ночь. Родители его, люди благочестивые, воспитывали детей в строго православном духе. В 1820 году семья Пономаревых переехала в Воронежскую губернию, где будущий подвижник жил до двадцатилетнего возраста. Три года жил в Москве, обучаясь портняжному делу. Затем вместе с родителями переехал в Саратов. Подвизался против раскола. Нескольких человек обратил в православие. С юности стремившийся к монашеству, Родион предпринял в 1837–1838 годах паломничество по монастырям, чтобы найти подходящую обитель. Свой выбор он остановил на Оптиной пустыни. Поступил в Иоанно–Предтеченский скит. Перенимал начальные уроки иночества у жившего в скиту бывшего валаамского игумена отца Варлаама. После его кончины 20 лет бьш келейником старца Макария. Открывал помыслы старцу Льву. В течение первых 12–ти лет пребывания в скиту (до посвящения во иеродиакона) нес еще целый ряд послушаний: работал в саду и на огороде, варил квас, пек хлеб и ухаживал за пчелами. Получил вместе с преподобным Амвросием благословение на старчество от отца Макария. С 1863 году был скитоначальником и общим духовником обители. Скончался 18 сентября 1873 года. О нем см.: Жизнеописание старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Илариона / Составлено одним из его учеников. Калуга, 1897.

194

Преподобный Иосиф Оптинский (в миру Иван Ефимович Литовкин, † 1911; память – 9/22 мая) родился 2 ноября 1837 года в селе Городище Старобельского уезда Харьковской губернии. Сын благочестивых родителей. С детства любил посещать храм Божий и читать духовные книги. Рано лишился родителей. По совету схимонахини Алипии, подвижницы Борисовской женской пустыни, пришел в Оптину пустынь 1 марта 1861 года и был принят преподобным Амвросием. Отличался беспрекословным послушанием и скромностью. Пятьдесят лет прожил в «хибарке» старца Амвросия. В 1872 году пострижен в монашество с именем Иосиф. Последние тридцать лет жизни преподобного Амвросия Оптинского был его «правой рукой». После кончины подвижника принял на себя руководство Шамординским монастырем. С 1894 по 1907 год был скитоначальником и духовником братии скита. Скончался 9 мая 1911 года. О нем см. Приложения настоящего сборника, гл. «Из жизни отца Иосифа» см. также: В. В. Иеросхимонах Иосиф, старец Оптиной пустыни. Калуга, 1911; Нилус С. А. На берегу Божьей реки. Сергиев Посад, 1916.

195

Агапит, архим. Жизнеописание в Бозе почившего Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия: В 2 ч. М., 1900.

196

Чехов Михаил Александрович (1891–1955) – актер, режиссер, племянник А. П. Чехова. С 1913 года – актер Московского Художественного театра, 1–й студии МХТ, затем – 2–го МХТа. С 1924 по 1927 год – художественный руководитель 2–го МХТа. С 1928 года – в эмиграции.

197

Сохранились воспоминания самого М. А. Чехова о встрече с отцом Нектарием, приведенные в книге И. М. Концевича «Оптина пустынь и ее время» (с. 541–544). Рассказ актера Muxaила Чехова О своих поездках в Холмищи, где пребывал старец Нектарий, после своего изгнания из Оптиной пустыни, рассказывает Михаил Чехов. «Несмотря на слежку, установленную за ним, – говорит он, – до самой смерти старца посещали ученики, знавшие его еще в Оптиной пустыни, и не было ни одного несчастного случая с людьми, приезжавшими к нему. Дорога к нему шла через густые леса. От маленькой станции железной дороги до первой деревни было 25 верст. Крестьяне довозили посетителя до этой деревни и там, в одной из хат, держали его до темноты. Оставшиеся несколько верст пути проезжали уже ближе к ночи. Попал и я к старцу, и вот как это случилось. Русская поэтесса Н., находясь в общении с ним, сказала мне однажды, что во время ее последнего посещения старец увидел у нее мой портрет в роли Гамлета. Посмотрев на портрет, он сказал: – Вижу проявление духа. Привези его ко мне. Тогда же, благодаря Н., я впервые и узнал о существовании старца Нектария и, собравшись, поехал к нему. Ночью поезд подошел к маленькой, темной станции, где уже ждали крестьянские розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была долгая и трудная. После пятичасового пути, уже на рассвете, в первой деревне меня ввели в избу и до темноты велели лежать на печи. В избу же старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им. Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнату, ожидая его появления. Ко мне вышел монах в черном одеянии. Он был мал ростом и согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле. – Здравствуйте, Михаил Александрович, – сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по отечеству. Он сел, и я увидел светлые, радостные, голубые глаза, его реденькую, седую бородку и правильной формы нос. Видимо, отец Нектарий был красив во дни свосй молодости. Прежде чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: – Да, много есть на свете, друг Гораций, что и во сне не снилось нашим мудрецам. Затем, помолчав, прибавил: – Я ведь тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А известно ли вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия? – спросил он, лукаво глядя на меня. Я должен был сознаться, что не знаю. – Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене. Он весело засмеялся и продолжал: – Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник – ходит по канату, а сам шапку подкидывает да ловит... Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный ему налет мистицизма, который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфетами и положил одну из конфет мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей; когда стемнело, он опять послал за мной. – Вы не беспокойтесь о вашей супруге, – сказал он вдруг, – она здорова, и дома у вас все благополучно. Я действительно уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду. Несколько раз удалось мне посетить старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других – это чувствовали все, соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая, сказал: – Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит благодать Божия и, как сухие листья, разметывает ее, и опять легко. Два или три раза, уже после смерти старца, я видел его во сне, и каждый раз он давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами. Однажды, когда я ночевал в избе старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. Наутро же был весел и радостен, как всегда. – Наш путь, – сказал он как-то о старчестве, – как у канатоходцев: дойдешь – хорошо, а свалишься на полпути – вот будут смеяться! Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало, и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка – скоро ли довезет она! Но старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно, и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои беспокойные мысли, сказал: – Даю вам Ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь. Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но, к великому моему удивлению (и стыду!), на поезд я не опоздал. Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда за границу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны».

198

Ксения Карловна Зиллер, жена М. А. Чехова.

199

Небольшой машинописный сборник (18 страниц), составленный по рассказам духовных детей отца Нектария. Передан митрополиту Вениамину Н. А. Павлович.

200

Преподобный Севастиан Карагандинский, схиархимандрит, исповедник (в миру Стефан Васильевич Фомин, † 1966; память – 6/19 апреля) пришел в Оптину в 1905 году. Был келейником у старца Иосифа, а после его кончины 17 лет келейничал у старца Нектария. Постриг принял в 1917 году. Рукоположен во иеродиакона – в 1923-м, во иеромонаха – в 1927 году. После закрытия Оптиной пустыни жил со старцем Нектарием в Холмищах. После кончины старца отец Севастиан жил в Козельске, в Калуге и Тамбове. С 1928 по 1933 год служил в Ильинском храме города Козлова (Мичуринск). В 1933 году арестован и отправлен в карагандинские лагеря. С 1952 года служил в молитвенном доме в Караганде. С 1955 по 1966 год – в храме Покрова Пресвятой Богородицы. Скончался 19 апреля 1966 года. См. о нем: Т В. Воспоминания о старце Севастиане Карагандинском. М.: Русский хронограф, 1994.

201

Преподобный Анатолий (Потапов).

202

Очевидно, события происходят до денежной реформы 1923 года. Отсюда – фантастическая цифра, вполне реальная в условиях чудовищной девальвации рубля в годы Гражданской войны и в начале мирного периода (1922–1923 гг.).

203

Преподобный Никон Оптинский, исповедник (в миру Николай Беляев, † 1931; память – 25 июня / 8 июля), – ученик старца Варсонофия. Пострижен в мантию 24 мая 1915 года. Рукоположен во иеродиакона 10 апреля 1916 года, во иеромонаха – 3 ноября 1917 года. После закрытия Оптиной пустыни вместе с иеродиаконом Серафимом по благословению архимандрита Исаакия совершал богослужения в Казанской церкви. После закрытия этого последнего действующего храма Оптиной (1924) перебрался в Козельск, где служил в одном из храмов до своего ареста в 1927 году. Два года провел в ссылке в Кеми, затем был переведен на Попов остров, после – в Пинегу, где скончался от туберкулеза 25 июня 1931 года. Отец Никон был последним духовником Оптиной пустыни.

204

Память святой Олимпиады Константинопольской († 409), диакониссы, духовной дочери и помощницы святителя Иоанна Златоуста, – 25 июля / 7 августа.

205

Иоанн Златоуст, свт. Письма к Олимпиаде. М.: Отчий дом, 1997. Письмо XIV. С. 175–193.

206

Отец Геронтий (в миру Григорий Ермаков) – ученик старца Варсонофия.

207

См. примеч. 10 настоящей главы.

208

Игнатий (Брянчанинов), свт. Собрание сочинений: В 8 т. М., 2001. Т. 1, 2: Аскетические опыты.

209

Ф. М. Ткачева окончила математический факультет.

210

Акафист молитвенный ко Господу Спасителю во ослабу душевныя скорби.


Источник: Божьи люди : Мои духовные встречи : [Сборник] / Митр. Вениамин (Федченков). – Москва : Отчий дом, 2014. – 640 с. (Духовный собеседник).

Комментарии для сайта Cackle