Из жизни иконописцев

Очерк

Как у торговых людей, так и у ремесленников есть излюбленные общественные места, где они при случае и повеселятся, а где, главным образом, заключают разного рода сделки и, как начинают, так и вершат почти все дела, касающиеся их специальности. Такое назначение отправляют в большинстве случаев трактиры, как места наиболее доступные для ремесленников и высшего и низшего пошиба. В столичных городах каждый цех ремесленников обыкновенно избирает для себя особый трактир. Так поступают и иконописцы, которые будут главными действующими лицами в нашем рассказе. В один трактир с ними ходят также и резчики, позолотчики, серебряники, утварщики, как служащие одному и тому же делу. Особенно много этих ремесленников собирается сюда в воскресные и праздничные дни. Каждый как бы долгом считает побывать в праздник в трактире: один – чтобы повидаться со своими знакомыми – мастерами, другой – проведать, нет ли где подходящей работки и через кого можно получить ее, а иной просто чайку попить и, кстати, побывать и на общественном рынке, где можно встретить все необходимое для домашнего обихода, начиная с ценных золотых вещей и кончая поношенной галошей. Не будем описывать многочисленной и разнокалиберной публики, толкущейся на общественном рынке, а последим за более интересным для нас кружком иконописцев и живописцев.

В угловой комнате трактира, наиболее посещаемого иконописцами, за небольшим столом сидел господин невысокого роста, очень плотного телосложения, белокурый и с проседью. Костюм показывал в нем средней руки хозяйчика, а по манерам и быстрым лукавым глазам, которые он время от времени обращал на входную дверь, ясно было видно, что человек этот понатерся в своем деле и ему, как говорится, не клади пальца в рот. Иван Васильевич, так звали незнакомца, по профессии резчик. Он разведал о предстоящей работке иконостаса, подрядился уж и теперь поджидал знакомого позолотчика. Перед ним на столе стояла только что початая полбутылки водки и закуска.

– Что это нет его до сих пор? рассуждал сам с собою Иван Васильевич. Кажись бы и пора быть! Уж не наткнулся ли еще где на работу? Подождем – увидим».

Терпения его, однако, ненадолго хватило. Он выпил другую рюмку водки и подозвал полового.

– Александр Ильич не был еще здесь? – справился он.

– Был давеча с каким-то господином – так с узенькой черненькой бородкой, – отвечал тот.

– А ведь это, должно быть, с ним был наш классик Филипп Григорьевич, – проговорил Иван Васильевич, – неужели уж Александр Ильич разболтал ему про взятую с его образцами работу, не завербовав его в свои руки?! Ну, да мы еще поправим дело.

В это время в комнату вошел новый посетитель, который, осмотревшись кругом, прямо направился к столу, занимаемому Иваном Васильевичем.

Доброго здоровья! Как живете – можете, достопочтеннейший Иван Васильевич?

Да ничего, слава Богу.

Ну, что новенького?

Да пока ничего нет. Хочешь, так присаживайся и выпей со мной рюмочку.

Этот посетитель был иконописец. Почтение и заискивающий тон, с которым он говорил с Иваном Васильевичем, показывали, что человек этот много зависел от него.

Делов никаких нет, – просто беда, заговорил иконописец. Нет ли у вас чего-нибудь хорошенького на нашу руку? Вы уж не забывайте нас при случае, Иван Васильевич!

Иван Васильевич ничего не отвечал, потому что в это время вошел давно ожидаемый им позолотчик. Это был небольшого роста, худенький господин, черноватый с проседью и немного прихрамывающий. Костюм его не отличался ни свежестью, ни изысканностью. Это был полурабочий костюм, очень часто встречаемый у наших средних подрядчиков и ремесленников – хозяев.

Эй, Александр Ильич, проходи сюда, крикнул Иван Васильевич, оборачиваясь к пришедшему всем корпусом.

А, приятели! Доброго здоровья! проговорил Александр Ильич, подавая руку тому и другому. А я тебя, Иван Васильевич, все утро ищу; устал до смерти.

Александр Ильич сел к столу, а Иван Васильевич велел принести еще рюмочку на долю пришедшего. Понятно, прежде всего, выпили.

А мне Андрей говорил, что ты заходил сюда давеча поутру с художником, – надо полагать, о деле говорили.

Говоря это, Иван Васильевич лукаво подмигивал Александру Ильичу.

Так что же из того? говорили, да и не только говорили, а уж и порешили. Ничего, цена для нас подходящая.

Во всяком деле, говорят, нужна сноровка: Иван Васильевич хорошо знал это и потому старался говорить с Александром Ильичем о работе, совершенно не обращая внимания на иконописца, как будто его с ними не было. Предложи Иван Васильевич ему работу, заговори с ним деловым тоном, иконописец понял бы, что нуждаются в его услугах, и не так дешево оценил бы их. Между тем, игнорируя его и даже давая понять, что уже найден подходящий художник, Иван Васильевич ставил иконописца в зависимое в себе положение – и теперь, как говорится, можно было из него вить веревки. Маневр этот оправдал его ожидания. Как только услыхал иконописец, что художник хочет взять работу, он решил, во что бы то ни стало перебить его, сбавивши цену до самой дешевой.

Что же вы нас-то забываете? обратился он к Ивану Васильевичу, мы напишем не хуже других.

Ну, брат, мы вашу-то работу тоже знаем. Тут работа нужна художественная, потому что архиерей будет на освящении, да и священник просил подыскать художника хорошего, а вашему брату тут делать нечего.

Иван Васильевич только самодовольно усмехнулся.

Да разве мы хуже художника напишем? Слава Богу, писали и мы на своем веку; ничего – все довольны. А я бы, по-приятельски, и не дорого с вас взял. Впрочем, что ж я? соловьев, говорят, баснями не кормят: им яичек подавай, а пьют-то они водицу, да непременно свеженькую. Вот и нам нужно водочки выпить, да получше закусить.

Эй, молодец! крикнул он половому, как тебя зовут-то? все забываю.

Андреем, сударь.

Андреем!.. так. Твой ангел Андрей Первозванный что ли, который водрузил крест в Киеве и тем самым предзнаменовал русской земле быть первой по твердости в православной вере?.. Андрей Первозванный пишется с большой седой бородой...

Ну, пошел писать по подлиннику; верно, лучше ничего не умеешь придумать, – перебил его Иван Васильевич. А ты скажи-ка лучше, почем возьмешь на круг за икону? Все иконы на золотых фонах, с чеканкой, доски наши.

Ну, что ж, с вас по-приятельски по три красненьких возьму; наживайте, сколько хотите. Сами посудите, что за работу-то останется? За подготовку с позолотой по красненькой отдашь, ящики нужно сделать, чеканщику за чеканку отдать – по три синеньких, дай Бог, за работу бы осталось.

По три красненьких для нас дело не подходящее. За две, пожалуй. По три-то художник просит, а уж его работа не то, что твоя. Впрочем, рано еще об этом толковать. А не пора ли нам, Александр Ильич, по домам, а то, чай, жены и так заждались нас.

Иван Васильевич и Александр Ильич почти одновременно встают, оба вынимают кошельки, чтобы заплатить за выпитую водку.

Куда же вы спешите? захлопотал иконописец, выпейте от меня по рюмочке, да и о деле-то потолкуем.

И иконописец снова усадил их за стол. Подана была водка.

Вот ты говоришь: посидите, да посидите, сказал Иван Васильевич, твое дело, можно сидеть, а мы вот, что побегаешь да против заказчиков на лапках послужишь, как собака, то только и возьмешь; с позолотчиком договорись и с вашим братом иконописцем поладь, – просто беда!

За то мы с позолотчиком указанного тобой зайчика вместе поймаем и шкурку снимем, шкурку-то и мясо ты возьмешь, а нам оставишь только головку, да лапки полизать.

Ну, уж вы и полижете! Знаем мы вас, – заговорил Иван Васильевич. Если бы я был на вашем месте, я бы и рта не разинул. Кроме того, что взять работу, вам все приготовь: и рисунок с деталью дай, и доски для икон принеси, и резьбу для позолотчика вырежи, а там что же вам остается делать? Иконописец марай да марай по готовым доскам, а позолотчик левкасом замазывай, да золотом покрывай.

Уж ты меня-то не затрагивай, – вступился позолотчик, а то, как правду буду выкладывать, тебе пожалуй и не понравится. Что ты хвастаешься, что за нас работаешь? Разве мы не знаем твою работу? Деталь тебе за какие-нибудь двадцать пять рублей на тысячный иконостас рисовальщик нарисует, а уж если где потребуют получше, где уж очень-то понимают, ну, тогда архитектору рублей сто заплатишь, да с этого-то рисунка иконостасов десять и наваляешь. Да вон и иконописцы, и наш брат позолотчик, за все берутся – и за резное, и за столярное, и за позолотное; это, брат, не старое время, когда каждый брал по своей специальности. Материал тебе привезут прямо из лесного ряда, а резьбу-то ты мелким хозяйчикам – кустарям по рублю за арабеску сдашь, вот и вся твоя работа. Чужими руками всякий сумеет жар загребать. А мне арабеску надо подготовить, раза два проклеить, раз двенадцать пролевкасить, потом расчистить, зажегттоновать, наполиментовать, а уж потом и золотом покрывать, да и золото-то нужно еще сполировать да матом покрыть. У кого больше работы-то?

– Ну, и у тебя не больше нашего найдется. А какой ты материал-то ставишь? Ты думаешь, уж мы и не понимаем?! Вместо настоящего катунского клея у тебя бараний идет, а вместо левкаса пробелкой норовишь заготовить, чтобы расчистки не было; если же расчистишь, то без малейшего смысла, где жилка, где прожилка, а засечку обсечешь или шнырнул с завитком, то по-своему непонимание рисунка так изуродуешь формы хода орнамента, что, как взглянешь, так и ахнешь. Слава Богу еще, что наши заказчики ничего не понимают, им бы блестело только, – вот вы, позолотчики и стараетесь больше колера пустить. Полиментом ты совсем без разбора покрываешь, просто мазом, как рука взяла. Когда же золотом покроешь, то и ни одной жилки не разберешь, так что вместо резьбы какая-то лепешка получается. Да и надолго ли хватит твоей работы? Не успеешь поставить иконостаса, он, глядь, золото и спершило и левкас растрескался, а промыл раз, много два, золота и след простыл, с фонарем его не отыщешь. Ну, церковь и терпит полинялый от золота иконостас, потому что средств нет, а как только наберутся они, так необходимость и заставляет тратить церковный сбор на перезолотку иконостаса. Ваш брат, как червь, точит золото – богатство российское; на сколько сот тысяч в год вы безвозвратно его потратите. Если собрать все золото, употребленное позолотчиками, то России бы девать его некуда было и не стоял бы такой низкий курс на наш рубль.

Да если бы мы своим левкасом не закрывали ваших глупых орнаментов, и не отводили бы золотом глаза заказчикам, плохо бы пришлось вашему брату. Ты, ведь, и сам хорошо знаешь, да и всякий скажет, какую ты бессмыслицу творишь в своих орнаментах. На что они у тебя похожи, скажи пожалуйста: какая-то путаница без смысла; что зашло тебе, как малому ребенку, в голову, то и рисуешь. К примеру, сказать, надо нарисовать лист: ты его вместо корня от ремня ведешь, из ремня же и цветок рисуешь, и какую-то голову, и птицу посадишь; да добро бы цветок был похож на цветок или лист на лист и корень на корень, а то ни в чем никакого сходства с натурой, точь-в-точь как сумасшедший – тот болтает без сознания всякий вздор, а ты без правил орнаменты рисуешь, как посмотрит мало-мальски понимающий человек на твои рисунки и сравнит их с правдой, то и увидит, что за бессмыслица у тебя.

Это ты, положим, правду сказал, что мы бессмыслицу рисуем, в этом надо сознаться. Но мы еще пока ничего своего не выдумали, а пользуемся только дошедшими до нас с древних времен разнохарактерными образцами орнаментов разных народов, называющимися стилями, их-то мы и изучаем, и копируем, т.е., изучая каждый стиль мы его без изменения повторяем. Так поступают и все архитекторы, не только одни мы грешные.

Так, значит, вы умеете только-то делать: как какой-нибудь самородок по своей фантазии нацарапает какую-нибудь уродливость, вы у него ее и копируете, а, по нашему сказать, просто воруете, живете, значить, не своим, а чужим разумом. Так что же ты тогда хвастаешься, что ты рисовальщик, яко бы составитель проектов орнаментных украшений?

Перебранка, пожалуй, перешла бы в ссору, если бы не явилось новое лицо. Это был тот классик – художник, с которым утром был в трактире Александр Ильич, и о котором половой передавал Ивану Васильевичу. Филипп Григорьевич, так звали художника, был высокого роста, худощавый господин, с длинными волосами и узенькой бородкой. Одет он был небогато, но скромность костюма много выигрывала от чистоты и опрятности его. Задумчивое выражение голубых глаз и какой-то отпечаток заботливости виден был в его лице и показывал, что он нелегко добывает себе хлеб, но и не тяготится своим положением. В общем, господин этот производил очень приятное впечатление. Честная открытая душа видна была в нем.

Подойдя к столу, занимаемому тремя нашими знакомцами, он поздоровался с Иваном Васильевичем и иконописцем и присел к ним.

Во время вышеприведенного нами разговора за одним из столиков сидел господин приятной наружности и очень прилично одетый. По приходу молодого художника он подошел к собеседникам и, учтиво поклонившись, сказал;

Извините, пожалуйста, если на несколько времени прерву вашу беседу.

Сделайте одолжение, мы всегда к вашим услугам, ответил Иван Васильевич.

Вам не нужно ли икону написать? поспешил заявить иконописец. Я могу написать вполне хорошо.

У меня есть небольшое дело до вас, и я желал бы иметь ваши адреса.

Иван Васильевич и Александр Ильич дали свои карточки, а Филипп Григорьевич написал адрес на бумажке. Получив адреса, незнакомец распростился и вышел из трактира.

Между тем, Ивану Васильевичу очень хотелось узнать, что говорил Александр Ильич с художником относительно работы. Он незаметно подмигнул ему и оба они вышли в другую комнату, совершенно забыв про только что происшедший между ними крупный разговор, который, к слову сказать, часто возникал на разные мотивы.

Говорил с Филиппом Григорьевичем насчет работы? – спросил Иван Васильевич.

Говорил; цена подходящая; он просит по 50 рублей на круг, а мы взялись по сто.

Ну, больно жирно будет по 50-ти, возьмет и половину, а то и травлю устроим; дело то в наших руках.

Травлю устроить, на языке иконописцев, значит собрать несколько хозяйчиков и мастеров – иконописцев и предложить работу тому, кто дешево возьмет. А так как дела всякий желает иметь, то иной назначит такую цену, что чуть-чуть не в убыток.

Иван Васильевич и Александр Ильич снова вернулись в угловую комнату трактира и мало-помалу навели разговор на работу.

Мне Александр Ильич говорил, что вы с ним уже толковали про работу, обратился к Филиппу Григорьевичу Иван Васильевич. Только, дорого уж очень цените вы свои труды, молодой человек. Вот, старый хозяин и давно известный,– он указал на иконописца, – и то просит по четвертной. Вот, если хотите по 25 рублей на круг за икону, я вам отдам; доски мои, а с позолотчиком уж сами столкуетесь. И эту цену я вам даю потому только, что знаю вас, как хорошего мастера, а то и за полторы красненьких нам с удовольствием сделают. А вам для начала хозяйства не мешало бы взять работу.

Филипп Григорьевич задумался. Хочется взять работу, – работа, действительно, большая, да очень дешево, как ни кинь, все не заработаешь и того жалованья, которое получал у хозяина.

За эту цену, Иван Васильевич, ничего порядочного сделать нельзя.

А вы вот как: возьмите себе помощничка легонького; он по вашему рисунку намалюет и перемалюет, а вы поправите поцветистей. Только в нижнем ярусе побольше понаблюдите.

Да что тут толковать? Я возьму по две красненьких, а сделаю – заказчики будут довольны, сказал иконописец.

Видите молодой человек, а вы упрямитесь.

Филипп Григорьевич молчал.

Я вам последнее слово говорю, хотите взять предлагаемую мною цену, – берите, я вам лишнее против других даю, не хотите, я с ним покончу; работа все равно сойдет.

Потрудитесь лучше передать им работу, отвечал, наконец, Филипп Григорьевич. Я за эту цену не могу взять. Не можете ли, по крайней мере, заплатить мне за икону, которую я вам писал?

А сколько вам за нее?

Сорок рублей.

Вы богаты очень стали; вам цену дают, а вы упрямитесь.

И, вынув бумажник, он подал Филиппу Григорьевичу двадцать рублей.

Помилуйте, Иван Васильевич, мне один золотой фон с чеканкой стоит 15 рублей; неужели написать икону в два аршина величиной – стоить только пять рублей?

Ну, нате вам еще пять рублей: я сам взял по четвертной. А напрасно не взяли предлагаемой мною работы; не такие цены еще будете брать, как начнете хозяйничать.

«Придешь еще и мне поклониться, – подумал он про себя, – как есть-то нечего будет; узнаешь, где раки зимуют: теперь заказчики то отдают в одни руки, т. е. нашему брату – иконостасчику».

Обидно было Филиппу Григорьевичу слушать такие речи, а не оставалось ничего делать, как взять, что дают, и отправиться домой. Он знал, что тут уже ничего не поделаешь. Если взять так дешево, то при работе нельзя будет не только о типе или выражении лица думать, но и за рисунком последить не придется.

Как же с образцом быть? спросил Александр Ильич по уходу Филиппа Григорьевича. Ведь образец-то его выбрали!

Эка, беда какая! отвечал Иван Васильевич. Небось, не год хозяйничаем и не такие дела обделывали. Андрей, – обратился он к половому, – подай-ка лист бумаги!

Вот мы напишем начерно условие и подпишемся, заметил Иван Васильевич иконописцу, – я тебе задаток дам, а потом и спрыски с тебя. А иконы-то нарисовать попроси какого-нибудь ученика из класса, а то фонарь купи с фотографией – он отлично переводит контур с фотографических снимков с работ хороших художников. Вот и делу конец!

Половой принес бумаги и чернил. Иван Васильевич составил записку в виде условия, потом оба подписали ее и начали спрыскивать новую работу.

Прежде, чем продолжать нам рассказ, сделаем небольшое отступление. В жизни каждого общества, равно как и у ремесленников, есть особые, этим только обществам свойственные, стороны так сказать закулисной жизни. В быту иконописцев тоже замечается такое явление. Мало-мальски порядочный, способный мастер, живущий, например, на жаловании и в помощниках у хозяина, часто не довольствуется этим и сам принимает мелкие заказы на работу. В случае же неуспеха пользуется праздничными днями, в которые за известное вознаграждение приглашает к себе двоих – троих мастеров от других хозяев и вместе с ними работает. Работа продолжается только до вечерен и потому выгода для мастеров двоякая: заработать лишнюю копейку и в то же время свободно располагать вечером. А многие ли из наших мастеров не согласятся поработать праздники до вечерен, хотя бы с тем, чтобы остальную часть дня погулять на этот заработок? Некоторые же этим праздничным заработком стараются покрыть иногда прогульные будние дни. Филипп Григорьевич, хотя и жил в помощниках и учился притом же в рисовальном классе, находил, однако, время и на частные работы, и потому ему приходилось по праздникам приглашать мастеров от других хозяев.

Вернемся теперь к рассказу. Обиженный Иваном Васильевичем Филипп Григорьевич поспешил домой, потому что у него должны были работать двое мастеров. Придя домой, молодой художник нашел там только одного, другой что-то запоздал. Впрочем, он скоро явился, и Филипп Григорьевич, дав ему работу, и сам сел за мольберт.

Комната, которую занимал художник, была невзрачна. Она служила и приемной, и залом, и рабочим кабинетом, была вместе с тем и столовой, и даже спальной, – вообще отправляла всевозможные назначения. Два стола – обеденный и ломберный, четыре подержанных стула, да бедная, но чистая, постель составляли все убранство этой комнаты. Около одного из окон стоял мольберт с поставленной на нем иконой, которую писал сам Филипп Григорьевич.

Мастера же работали на раскрытом и покрытом клеенкой ломберном столе. Они представляли совершенную противоположность друг другу. Насколько Влас Никифоров, так звали первого мастера, которого застал у себя Филипп Григорьевич, был серьезен и сосредоточен, настолько Василий Петров был неугомонен и насмешлив. Это был человек, для которого, как говорится, все трын-трава¹.

Влас Никифоров любил находить тот или другой смысл в работе, искренно желал совершенствоваться в ней и потому с уважением относился к Филиппу Григорьевичу, как любящему свое дело художнику, и часто обращался к нему с вопросами и за советами. Василий Петров смотрел на работу, только как на средство добывать деньги, и враждебно относился ко всем живописцам, принимающим заказы на иконописные работы, как берущимся не за свое дело; он терпеть не мог, когда ему говорили об осмысленности и обдуманности в положении фигур, когда говорили, что при написании иконы нужно обращать внимание на перспективу и на правильность рисунка; не терпел этого, потому что никогда не заботился ни о чем подобному хотя и был рисовальщиком у иконописцев.

Впрочем, очень часто рисовальщики не знают, куда повернуть лицо, какое дать положение рукам, вообще как правильно нарисовать фигуру, так как работа у них подразделяется: одни, так называемые, «доличники» рисуют одежду, иногда и другие аксессуары, другие – «личники» – пишут лица. Таким образом случается, что личник не может нарисовать фигуры, а доличник тела; вследствие этого и в композиции не может быть ничего целого и осмысленного.

Прошло довольно много времени, как все они, углубившись в работу, хранили молчание.

Наконец, Филипп Григорьевич встал из-за мольберта и подошел к Власу Никифоровичу.

Как же это случилось, Влас Никифорович, сказал он, посмотрев на его работу, что большой палец благословляющей руки уперся в безымянный и мизинец, а указательный и средний выпрямлены, причем средний немного согнут?

А как же иначе? Ты сказал, чтобы написать по-старинному, я так и сделал, потому что привык так писать. А когда мне велят писать именословное перстосложение, то я пишу так: большой палец кладу на безымянный, мизинец ставлю прямо или немного сгибаю, указательный тоже прямо, а средний пониже указательного немного сгибаю. Почему складываются так пальцы благословляющей руки, я не знаю. Да мне всегда казалось странным, когда, говоря о перстосложении, ссылаются на наши иконы. Неужели думают, что, как написал иконописец, так и правильно. Между тем, мы не обращаем на это никакого внимания, потому что не знаем смысла правильного перстосложения. По крайней мере, сколько я ни знаю даже лучших мастеров, ручаюсь, что редко кто из них может объяснить это. Вот я, например, хоть и считаюсь одним из хороших мастеров – личников, а ничего не понимаю в этом деле, потому что никто никогда ничего не говорил мне об этом.

Христианину стыдно не знать значения перстосложения, стыдно не знать, почему он молится так, а не иначе, сказал Филипп Григорьевич, а иконописцу – христианину это непростительно. Изволь, я объясню тебе, Влас Никифорович, значение перстосложения, и, дай Бог, чтобы это послужило тебе на пользу. Именословное перстосложение, как показывает самое название, должно означать слова имени Господа Иисуса Христа. Поэтому именословное перстосложение изображается так: указательный палец поставляется прямо и означает букву I, средний немного сгибается, чем показывает букву С, а оба вместе (I С.) означают слово «Иисус». Далее, большой палец кладется на средину безымянного, изображая букву X, а мизинец полусогнутый означает С, вместе они составляют (X С) слово «Христос». В старину же иногда именословное перстосложение изображалось и так: большой палец клался почти на конец безымянного, а мизинец сгибался более безымянного, чем означались те самые слова, которые пишутся на венце Спасителя, οω, указательный же и средний оставлялись так же, как и в первом перстосложении, но означали букву ɴ, вместе все персты означали οωɴ, что значить «Сый», т.е. опять изображали имя Иисуса Христа, потому что Сый – Сущий – прилагается в Священном Писании к Иисусу Христу. Такое перстосложение встретишь на многих древних иконах хороших русских и греческих мастеров, писавших со старинных греческих мозаичных икон, сохранившихся до нашего времени и существующих более 1000 лет. Там же и у других святых есть такое перстосложение.

– А как правильно нужно складывать персты для молитвы? спросил Влас Никифорович. И что означает это перстосложение?

Филипп Григорьевич сложил большой палец с указательным и средним, пригнув два остальные к ладони. Такое перстосложение, – сказал он, – означает таинство Святыя Троицы. Именно: большой палец – первое лицо Святой Троицы, указательный – второе лицо Святой Троицы, Сына Божия указавшего нам путь ко спасению, а средний – третье лицо – Духа Святаго. Поставление этих трех пальцев в равное отношение и соединен их между собою означает равенство лиц Святыя Троицы и в то же время единство Божества в трех лицах. Остальные же два пальца, из которых безымянный означает Ангелов, а мизинец – человеков, пригнуты к ладони в означение того, что эти два творения преклоняются пред величием Святой Троицы, во едином существе славимой.

Как же это, Филипп Григорьевич, раскольники молятся так же, как и мы, во имя Святой Троицы, а сложение перстов наше отрицают, называют его печатию антихриста и другими оскорбительными именами?

Надо заметить, что Василий Петров был старообрядец, но не был ревностным и фанатичным последователем из воззрений. Бесшабашный в жизни, он и в вере был таков: с раскольниками был раскольник, с православными почти православный. Он счел нужным ответить на вопрос Власа Никифоровича.

Таким сложением перстов табак нюхают. Двуперстное же, которым молимся мы, имеет такое значение: указательный и великосредний персты, сложенные вместе и протянутые означают два естества во Христе – Божеское и человеческое, первый означает Божество, второй человечество. Основание же, почему указательному персту приписывается образование Божества Спасителя, а среднему усваивается образование человечества, объясняется так: «Спаситель, сошед от вышних, спасе нижняя». Малое согбение великосреднего перста означает преклонение с небес и снитие на землю Сына Божия, нашего ради спасения. Соединение же оконечностями трех перстов: большого, и двух последних, т. е. мизинца и безымянного, указывает на таинство Святой Троицы.

– Удивляюсь такому странному объяснению двуперстного креста, которым молишься ты и твоя братия, отвечал Филипп Григорьевич. Посмотри, какой смысл получится от такого сложения перстов. Указательный и великосредний пальцы, по твоему объяснению, означают Божество и человечество Христа, и согбение среднего толкуется тем, что Спаситель, «сошед от вышних, спасе нижняя». Что же здесь является этим нижним. Три перста, сложенные вместе, по твоему объяснению означают три лица Святой Троицы. Значит, Иисус Христос спасает Святую Троицу. Разве вы согласитесь допустить такой смысл вашего двуперстного сложения? А между тем это выходит именно так. Если мы обратимся, наконец, к физическому устройству нашей руки, – и тут увидим несообразность вашего перстосложения. Соединять главный палец с двумя последними совсем неестественно: наша рука устроена так, что все главные действия, которые приходится совершать ею, непременно делаются главным образом тремя первыми пальцами, – остальные же в большей или меньшей степени только помогают. Соединив большой палец с двумя последними, сейчас же почувствуем неестественность этого соединения: сейчас же почти почувствуем прилив крови, и пальцы начнут неметь.

Василий Петров не нашел приличного возражения, и разговор прекратился сам собой. Но не долго царило молчание. Влас Никифорович оседлал своего «конька» и повел речь об иконописании. Он недоволен был своими познаниями, недоволен был и вообще тем порядком, по которому ведется это дело.

И отчего это не заведут у нас хорошей школы для иконописцев? обратился он к Филиппу Григорьевичу. Ведь всем известно, как учат нас писать: дадут какой-нибудь сколок, где ни глаз, ни носа почти нет, а о руках и ногах говорить нечего; ну, вот с этого-то сколка и чертишь, да и на это, впрочем, немного времени уходит: сейчас же за краски засадят, чтобы какую-нибудь пользу хозяину приносить. Ведь, много на Руси иконописцев-личников, а заставь любого нарисовать головку с хорошего оригинала, едва ли правильно срисует, а про цельную фигуру и толковать нечего. Да за примерами, впрочем, далеко не нужно ходить. Возьмем хоть последнюю нашу выставку; ведь ты на ней был. На выставку, конечно, представляли свои работы лучшие мастера. Между тем большая часть этих работ, как ты, я думаю, сам убедился, была очень плоха. Как в оригиналах, так и в копиях, кроме уродства, ничего не было видно, а о типе или выражении характера и говорить нечего. Да мы и не понимаем, как это изображать, разве невзначай что выйдет. А то, как заучишь один какой-нибудь нос, рот и глаза рисовать, так и пишешь. А там смотришь,– все святые почти на одно лицо, все – братья родные, только один постарше, другой помоложе, даже ростом-то все одинаковы, как будто все святые одного роста были. Взглянешь на руки: палки – палками. Да что? Не только правильно нарисовать, хоть бы суставы по местам назначить, и этого не понимаем.

Эх, Влас Никифорович, не только у вас, иконописцев, а и у нас – живописцев в теперешнее время не особенно заботятся о строгой правильности рисунка, сказал Филипп Григорьевич. Больше внимания обращается на колорит, так что и первоклассные художники, хорошо, конечно, знакомые с классикой, перестали сообразоваться с ней, и все внимание стали обращать на то, чтобы картина была эффектна, чтобы она сразу бросалась в глаза. На нынешние картины можно смотреть только издали; если же вблизи станешь их рассматривать, то глазам представляется только полотно, испачканное красками без определенного контура, что далеко несогласно с действительной природой вещей. О правильном изучении драпировок и речи не может быть; правда, издали еще как будто виден мотив складок, подойдешь ближе, глазам представляется только свет и тень, да и те выражены неопределенно и неправильно; воображают себе, что ищут какого-то тона и манерности, которых на свете не существует. А все это от того, что не изучают, как следует, природу, а надеются на фантазии и случайность, и воображают, что колоритно пишут свои иконы. Хорошие классики, честно относившиеся к своему делу, писали совсем не так; они сначала зарисовывали на картон контур, а затем уже переводили его на полотно, да и на полотне-то сначала тщательно вырисовывали контур, а потом уже начинали писать колерами. Вот с таких картин можно поучиться писать; а если нынешнюю модную живопись будем брать за образец, то, по совести сказать, только разучишься писать. Возьмем хоть складки на одежде. Я вполне уверен, что с уменьем стушеванные складки из ваших костыльков гораздо более будут подходить к действительной природе, чем взятые из теперешней новомодной художественной живописи, а про наши живописные работы и говорить нечего. Да с нашего брата многого и спрашивать невозможно. В самом деле, с чем нас выпускают из ученья? – с самым ограниченным понятием о копировании с эстампов красками и только. Откуда мы узнаем о законе складок, о законе перспективы и композиции, наконец, о законе форм человеческого тела? До всего этого мы должны доходить сами собой. Поэтому сразу становишься в тупик, лишь только приходится изображать такие разнородные формы человеческого тела, как исхудалость постника и бессильную ожирелость сластолюбца. Мало понятия имеем мы и о типах, и возрастах: затрудняешься, например, изображениями Еврея, Славянина, Татарина, ломаешь голову, большею частью бесплодно, как правдоподобнее изобразить юношу, старца, мужчину или женщину средних лет. Некоторые из художников для того, чтобы ближе подойти к действительности, зазывают к себе какого-нибудь крестьянина, дворника или нищего, а большею частью берут из богадельни, и с этих-то господ пишут священные картины, и хоть вместо святых и исторических лиц давно прошедшего времени на картине и получаются изображения современных нам людей, тем не менее, художник в данном случае все-таки приближается к действительной природе. А чтобы правильно писать, нужно очень и очень много знать. Кроме того, что нужно верно изобразить личность и оттенить характер изображаемого лица, нужно изучить еще и характер современной его жизни эпохи, чтобы правильно передать окружавшую его обстановку и т. д. У нас же в иконописании ничего не выработано в этом роде. Да, господа, как ни горько, а приходится сознаться, что иконописание стоит у нас на очень низкой степени развития, – и много нужно труда и времени, чтобы оно достигло настоящего фазиса совершенства.

– Слушал я вас, слушал, господа, а никак толку не доберусь, – сказал Василий Петров. Уж не думаете ли вы все на новый лад поставить? А если и правда, думаете, то скажу вам прямо, что вы многое упускаете из виду. Вы нас-то ведь совсем забыли: по-вашему, по-новому мы работать вряд ли сумеем, а без хлеба-то сидеть не захочется; вот мы на вашем пути-дороженьке бревнышек наложим, а понадобится – так и камешков понакидаем, так что вам перескочить их не придется, а нужно будет расчищать дорожку, а эта работа вам, пожалуй, не под силу будет, так что придется помощников нанимать, а помощники, по всей вероятности, ленивые будут, дорогу плохо будут прочищать, так что, чем дальше, тем больше она зарастать будет, да и мы в это время спать не будем, а понемножку на вашу дорожку будем мусорцу подкладывать. Дело-то, пожалуй, и плохо будет. Так то, друзья! По-нашему, пользуйся тем, что есть, а много не мудрствуй; ходи по дорожке, на которой и бревна и камни наложены, перелезай через них, сколько хочешь, спотыкайся, но не падай, а упал – никого не вини: на то и глаза у тебя, чтобы глядеть ими.

– Что ты каркаешь над нами, точно ворон? вступился Влас Никифоров. Живой живое и мыслить, говорит пословица. У нас тоже есть разум, который должен стремиться к истинному и возвышенному; потому мы и толкуем о том, как бы все было получше да поправильней; нам нужно, как можно добросовестней, относиться к своему делу, вкладывать в иконы, которые мы пишем, всю свою душу, иначе всякий заказчик имеет полное право сказать: написал-то ты, дескать, красиво, и золотом и серебром разукрасил, да и деньги, вероятно, хорошие за работу взял, а в иконе твоей нет ни мысли здоровой, ни истины. Не всегда же народ наш в потемках будет ходить, – поймет он, что иконы, написанные нами так небрежно, очень далеки от истины, и мы, иконописцы, должны будем в некотором роде отвечать за нравственность народа. Твое положение, Василий Петрович, в данном случае еще гораздо лучше нашего: твое дело одежду писать, которая, если и не очень правильна будет, так своею неправильностью не смутит народ. Всегда больше внимания обращают на лик святого, следовательно, ответственность личника гораздо больше. Так как же тут не подумать и не погадать, как бы получше свою работу исполнить?!

Разве мастеровому нужно обдумывать, что и как сделать? сказал Василий Петров. Его дело только работать, а обдумывает пускай за него хозяин, потому что нашим хозяевам только и есть два дела: обдумывать, как работу взять, да как сдать ее. Разве хозяин с нами много заниматься станет: он даст утром работу, а вечером придет посмотреть, сколько сделано. И часто не знаешь даже, какого святого изобразил на иконе: дал хозяин рисуночек и сказал, молодого или старого нужно нарисовать, ну и изображай, а не разговаривай, – так чего же нам надрывать себя знаниями да обдумывать? Проработал свое время – и ладно, а срок подойдет, денежки подавай. Да и хозяев особенно винить нельзя: если в печати цензура пропускает, не обращая внимания на типы, характеры, правильные костюмы и даже на сам рисунок, то что ж делать им? Лучше бы в печати побольше следили за правильностью рисунка, – а то изуродуют его донельзя и пустят в печать, а с него снимаются тысячи таких же и распространяются по всем мастерским.

И, завернув кисти в бумагу, он, смеясь, обратился к Филиппу Григорьевичу.

Ну, вот и вашу работу я кончил. Стало быть, позвольте денежки получить, а кроме того водочкой не в счет абонемента угостите.

Сколько же тебе за работу?

Да давай две бумажки и делу конец!

Не много ли будет? Вон Влас Никифорович за два рубля-то с самого утра работал! А ты много ли посидел?

Это его дело. Я в претензии не буду, если он с вас за целый день полтинник возьмет. За то как подпись-то сделал! молодецки, ни сучка нет, ни задоринки, другой за этой бы работой прокопался дня два.

Заплативши им за работу, Филипп Григорьевич вышел распорядиться относительно водки, а Василий Петров, пользуясь его отсутствием, подошел к Власу Никифорову и тихо сказал ему:

Что ты: белены что ли объелся, что так дешево спросил с него за работу? С ихнего брата дороже нужно брать: зачем работу у нас отбивают.

Я, брат, иначе смотрю на это дело. Живописец и в нашем деле понимает больше нашего, а вот как иконописцы берутся за живописные работы, этого я не понимаю. Ведь наши хозяева-иконописцы в живописи сами решительно ничего не смыслят, а живописцы, работающие у них, самая последняя дрянь. Тем не менее, всякий из них берется за живописную работу, благо еще есть на их долю простаки, которые им такие работы заказывают.

Филипп Григорьевич принес водку и закуску, поставил на стол и пригласил своих сотрудников выпить. Те не заставили себя долго просить и уселись.

Василий Петров, по обычаю, начал трунить над Власом Никифоровым, на что тот по привычке не обращал никакого внимания. Наконец, они простились с хозяином, обещались придти в следующее воскресенье и, веселые, отправились коротать вечер.

Проводив живописцев и напившись чаю, Филипп Григорьевич принялся было за работу. Он начал тщательно разбирать старинные рисунки иконописи и орнаментов. В это время к нему явился новый посетитель.

Андрей Афанасьевич, – так звали гостя, был средних лет мужчина, с окладистой русой бородой и довольно прилично одетый. Это был, что называется, степенный мужик. Он был уборщик и добросовестным исполнением заказов приобрел себе много хороших заказчиков и ни в работе, ни в деньгах особенно не нуждался. Жилось ему, как говорится, не плохо. Филиппа Григорьевича он уважал, как знающего свое дело человека, и любил иногда в праздник часок-другой посидеть у него и потолковать, он даже рекомендовал ему некоторые работы по живописи.

После первых приветствий и взаимного размена новостей, Андрей Афанасьевич заметил, что Филипп Григорьевич разбирает орнаментные рисунки.

И охота вам возиться с этими старыми рисунками? сказал он. Все они грубы и исковерканы так, что и не разберешь, где начало, где конец. Лучше взяли бы эстамп или сами составили бы эскизец, а если нужны орнаменты, взяли бы из современных композиций архитектуры.

Напрасно вы так отзываетесь об этих рисунках, отвечал Филипп Григорьевич. Через них у нас сохранилось много драгоценных памятников, очень нужных для усовершенствования как иконописания, так и архитектуры. И поверьте, что у нас со временем разовьется своя школа, работами которой будут пользоваться и иностранные школы.

Ну, уже это вы немного увлеклись, Филипп Григорьевич. При помощи этих старинных рисунков выработать школу лучше древних: греческой, итальянской и арабской! По архитектуре может ли быть что лучше произведений этих школ?

Видите, в чем дело, Андрей Афанасьевич! Я не архитектор, а живописец, поэтому и на архитектуру смотрю глазами живописца и, главным образом, ищу в произведениях архитектуры простоты и естественности, а из простого и естественного в воле художника сделать красивое и изящное. А в дошедшей до нас древнегреческой и итальянской архитектуре, хоть и видишь много красивого, а простоты-то и естественности и нет, хотя и началось-то от последних.

Разве карнизы и колонны не естественны? В них является, по-моему, полная необходимость. Карнизы, например, выступают для предохранения стен от дождевых капель, колонны употребляются для поддержки потолка, двери и окна облицовываются шаблонами для сохранения полов от сырости и т. д.

Я вижу, вы хотите сказать про самое начало архитектуры. Это так. Конечно, каждому нужно жилище, и вот основание его: ставятся подпорки, на них кладут перекладины и ставят стропила для крыш. Это неизменное начало во всех отраслях разнохарактерного архитектурного искусства, что и доказывают наши простые русские избы, которые положены в основание так называемого русского стиля в архитектуре. На первом плане естественность и соответствие назначения; потом уже выступает красота и изящество. Но как украшать? Где найти образец для этого? Конечно, в природе. И вот нужно бы все украшения сообразовать с видимыми красотами природы, а так как природу изучать гораздо труднее, чем исполнять свою фантазию, то в украшении зданий стали пользоваться фантазией и чем дальше, тем больше, пока, наконец, не перестали совсем проверять ее с действительностью. Такими-то произвольными, часто чудовищно фантастичными украшениями нынешние архитекторы и унизывают здания, и так не только у нас в России, но и повсеместно. Тут уж, действительно, творят, что кому в голову придет. Да вот хоть бы вы: считаетесь одним из лучших мастеров, добросовестно изучивших архитектурные украшения, а скажите по совести, не сочиняете ли вы их, как вам хочется. Или посмотрите на эту арабеску: есть в ней что либо естественное? – показывая печатный рисунок, проговорил художник.

Так-то так, Филипп Григорьевич; мы, правда, заботимся только о том, чтобы было красиво, а естественно ли наше украшение, об этом не думаем. Ну, а как же по-вашему сделать, чтобы было и естественно, и красиво? Вы знаете пословицу: чего в натуре не достает, то дополняет искусство?

Эта пословица очень ошибочна. Сумей только благоразумно воспользоваться природой, в ней недостатков нет; а то, как станешь от неё отступать, так и будут получаться недостатки, вот как в ваших орнаментах. Все эти ваши шаблоны, по-моему, не имеют никакого смысла, – только и выходят ложка да голтель, платик да валик; на валик с ложкой без смысла насадят нарезку, а на гладь – арабеску, тянущуюся без начала и конца, да от одного корня разнородные цветы и листья пустят, такие цветы и листья, которых в действительности и не найдешь. Что же всего хуже, так это то, что все эти украшения ни к чему не прикреплены, а как будто висят в воздухе. Ведь это, положительно, смешно, и каждый может заметить неестественность подобных украшений. Когда в действительности украшаешь какой-нибудь предмет, например, растениями, то непременно их прикрепляешь к этому предмету; точно так должно быть и в архитектурном искусстве. У нас оно совсем ничего не двинулось вперед от отжитых времен, и господа архитекторы об этом и не думают совсем, а только стараются, как бы поверней снять на кальку с прежних произведений и перевести их в увеличенном виде, да и некогда им позаботиться об этом: они, по большей части, находятся на чиновнической службе да наполняют время составлением смет. Во время же ученья только изучают с оригиналов разнообразные стили разных народов, уже отживших свое время и много сделавших для своей памяти. Вот эти-то образцы и повторяются в нашей христианской архитектуре, а ведь Христос принес на землю новую, простую и естественную жизнь, так поэтому и нам, живописцам и архитекторам, следует вырабатывать простоту и естественность в искусстве, и, когда мы достигнем этого, в разнообразии красот и конца не будет.

Но тогда ведь придется вырабатывать много совершенно новых оригиналов, Филипп Григорьевич? А легко только сказать «вырабатывать», а выработать-то их очень трудно.

Без труда, говорят, не поймаешь и рыбки из пруда. Впрочем, особенного труда не будет, если энергично приняться за это дело и вести его постепенно. Сначала, например, начать выработку шаблонов, т.е., дать им естественный смысл. У нас в шаблонах существуют только платик, валик, ложка, полувалик, и из этого вырабатываются все шаблоны; эти все украшения взяты со столярных работ, дошедших до нас в каменных произведениях; к сожалению, эти формы повторяются не только на ровных частях, где работал рубанок, но и в арках, колоннах с капителями и базах, работанных на станке токарем, и повторяются до сих пор неизменно.

Андрей Афанасьевич начал прохаживаться по комнате и задумался, как бы проверяя слова Филиппа Григорьевича.

И правда, деревянные украшения как-то не вяжутся с каменной постройкой, – наконец, проговорил он: но откуда же взять начало естественности украшений?

Начало нам, Андрей Афанасьевич, дало Византийское искусство; вот из этих-то старинных рисунков и нужно выбирать смысл, простоту и естественность, как в иконописи, так и в орнаментах, вырабатывать и усовершенствовать естественные тожественные с природой формы, откидывая все неестественное, что могли и Византийцы поневоле взять из прежних произведений. Вот, например, посмотрите на этот рисунок: какая в нем естественность украшения, конечно, только в грубой, необработанной форме; вот лист винограда, он взят с лицевой стороны, а не с изнанки, как это делали в дохристианскую эпоху, когда брали для красоты преимущественно заднюю сторону; но христиане, наоборот, стали брать лицевую, почему листья орнаментов теперь и идут углублением в середину, корни же связаны между собой, а местами приколочены как бы гвоздиками, почему и выходит это и красиво и естественно. Вместо валиков употребляли вязанье с цветами, из которых можно выработать отличные шаблоны. Точно так же поступали и с капителью и базами, вследствие этого, какое разнообразие: ни одного повторяющегося листа, ни одной повторяющейся формы!

В самом деле, это – хорошая мысль, Филипп Григорьевич да ведь нужно снова учиться, чтобы вырабатывать различные шаблоны, сообразные естественности.

Я уже думал об этом и мне кажется вот что. Сначала нужно изучить условия естественности и выдумывать различные узоры, сообразный природе. Труден только первый шаг. В архитектуре, как и в живописи, нужно искать строгости форм рисунка и разнообразия, соображая с тем, куда какое украшение идет, а то наши архитекторы всюду употребляют одни и те же формы украшения и отделывают ими и церковь, и театр, и бани, и жилой дом, даже сараи с конюшнями, оправдываясь тем, что не стоит лишнее трудиться: не поймут же, точно так же, как и мы, иконописцы. Имея такие задачи, можно будет приучать и учеников, стараясь, главным образом, чтобы они не отступали от действительности при составлении своих проектов. Подобным образом можно выработать отличный материал для скульптуры и живописи орнаментов.

Ведя такой разговор, они и не заметили, что какой-то дворник разыскивает живописца, Филиппа Григорьевича, говоря, что его зовет к себе живущий по соседству барин.

Андрей Афанасьевич простился с Филиппом Григорьевичем, пожелав ему от души успеха в научном усовершенствовании искусства.

Спасибо вам, за вашу беседу, сказал он, пожимая ему руку: дай Бог, чтобы ваши желания осуществились на общую пользу.

Филипп Григорьевич в свою очередь крепко сжал его руку, прося его, насколько возможно, вводить смысл в орнаментные украшения и тем положить начало русскому искусству в архитектуре.

Вернемся несколько назад. В начале рассказа мы упоминали, что, когда иконописцы беседовали в трактире, там был еще какой-то господин, который и взял у них адреса, сказав, что имеет до них дело. Вот с этим господином мы и познакомимся покороче.

Алексей Иванович был единственный сын небогатых родителей, души не чаявших как говорится в Ленчике. При скромных средствах они, однако ж, хотели дать сыну хорошее образование и, – надо отдать им справедливость, добросовестно исполняли эту родительскую обязанность. Обладая недюжинными способностями и приученный в семье к скромности и послушании, Алексей Иванович отлично шел в гимназии, много радуя стариков-родителей своими успехами и поведением.

Но вот, не кончив еще гимназического курса, он должен был понести страшную потерю. Сначала он лишился отца, а скоро затем не стало у него и матери. После смерти родителей он был поставлен в затруднительное положение и в материальном отношении: денег они не оставили, а немудреное имущество их как-то незаметно разошлось по рукам родных и знакомых. Оставшись, таким образом, без всего, Алексей Иванович не упал, однако, духом. Он не удовольствовался гимназическим учением, хотя и нашлись друзья его отца, которые обещали выхлопотать ему местечко, а захотел продолжать свое образование. И одному Богу известно, что пришлось ему вытерпеть во время четырехлетнего обучения в университете. Но вот время учения кончилось, и за все труды Алексей Иванович получил вознаграждение.

В момент нашего рассказа мы застаем его уже семьянином, он занимает видное место в юридическом мире и наслаждается полным счастьем.

Одно только немного омрачает его семейную радость: дети не живут. Жена его, женщина в высшей степени религиозная, очень тяготится этим обстоятельством. Теперь у них сын; боясь потерять и этого крошку, Мария Николаевна (так звали жену Алексея Ивановича) захотела купить икону св. Иулиана² в рост новорожденного ребенка, потому что это ей посоветовали, как верное средство, чтобы дети жили.

По её-то поручению в описываемый нами день Алексей Иванович был в городе, но во всем иконном ряду не нашел нужной ему иконы. Мы знаем уже, что он зашел в трактир закусить и там встретил иконописцев.

К обеду Алексей Иванович вернулся домой. Жена уже ждала его. Сели за стол, и молодая хозяйка велела подавать суп.

Нынче не суп, барыня, а щи; вы сами так приказывали, отвечала кухарка.

Ах, голубчик, я и забыла, что хотела сделать тебе сюрприз. Я купила на рынке свежей капусты, и у нас сегодня ленивые щи, которые ты так любишь.

Марья Николаевна начала рассказывать мужу свои хозяйственные распоряжения. Он похвалил ее за то, что она уличила лавочника в обвешивании, и посоветовал не брать у него больше.

Ну, а Сережа что? Здоров?

Только уложила перед твоим приходом: капризничал все. Ему что-то нездоровится: головка горячая такая и желудочек расстроился, – должно быть к зубам. А ну, как и Сережа умрет, уже печально сказала она: те дети все от зубов умерли.

Я не думаю, чтобы Сережу постигла такая же участь, как и тех детей. Ведь Сережу ты сама кормила, а тех нет, в этом большая разница.

– Ленчика, а ты нашел готовую икону, о которой я тебя просила?

Готовой иконы нет, придется заказать. Кстати, я нынче встретил живописца хорошего, и адрес его взял, он живет по соседству. Ах, Маня, если бы ты знала, что делается в этом иконном ряду! Ну, дела!

Впрочем, я тебе по порядку расскажу. Из дома я отправился прямо в город, нет ли, думаю, готовой иконы. Подхожу к иконному ряду и что же вижу? В разных местах иконы навалены в страшном беспорядке, многие валялись на полу. Признаться, меня это покоробило: с священными иконами, который так чтит наш православный народ, обращаются так небрежно, бесцеремонно! Ведь, право, ситцы в какой-нибудь табачной лавчонке находятся в большем порядке, чем здесь иконы. А обращенье торгашей просто возмутительно! Почти насильно затащили меня в лавку и, не спроса, что мне нужно, начинают доставать иконы и предлагают: «Вот-с, пожалуйте, Спасителя, вот-с Казанская, а вот Иверская, а вот-с, пожалуйте, Николай Чудотворец; извольте заметить, письмо все художественное» – гладит торгаш рукой по иконе: «ни сучка, ни задоринки, чисто зеркало, глядеться можно. А вот эта икона – старообрядческая, с двуперстным крестом, не угодно ли? – у нас всякая икона есть. А вот икона на кипарисе, эта немножко дороже будет; есть иконы с ризой, есть и без неё, и ризы тоже разный имеются: есть серебрянные-с, а есть также и апликэ-с. Киоточку неугодно ли? Вот эта будет полисандровая-с, а вот эта ореховая, а может быть, изволите взять из красного дерева? – вы обратите внимание на отливчик, – жар-с, чисто червонное золото». Я, положительно, не понимал, что с ним делается, и терпеливо ждал, когда он кончит; но, видя, что он пошел в другой угол лавки, где также были навалены иконы, я поспешил спросить, нет ли у него иконы св. Иулиана.

«Нет-с, такой нет-с», – ответил он уже более хладнокровно. Еще чего неугодно ли? – спросил он и, получив отрицательный ответ, сердито начал убирать иконы. Одна из икон вывалилась из открывшегося киота и разбила стекло. Торгаш выразился непечатно вполголоса, но так, что я отлично расслышал, и, когда я обернулся, то оказалось, что брань была послана по адресу иконы Николая Чудотворца. Я из жалости к торговцу, что он из-за меня разбил стекло, купил у него лампадку, вот посмотри.

Алексей Иванович достал из кармана завернутую в бумагу лампадку, развернул ее и остановился от удивления.

Что за безобразие! Неужели я мог выбрать такую!? Я выбрал совсем другого фасона: дай-ка, проверю весь, – в той был 31 золотник.

Когда прикинули на домашних весах, оказалось, что лампадка весила всего 23 золотника.

Ну, уж и мошенники же они и в полном смысле безнравственные люди! .

Ну, хорошо, Лёня, кушай-ка, – сказала Мария Николаевна, желая прекратить неприятно подействовавший на нее рассказ мужа.

Алексей Иванович скушал жаркого, запил обед красным вином и встал из-за стола.

Ах, я и забыл было, сказал он, целуя жену, у нас сегодня гости: твоя сестра с мужем будет. Я их видел сегодня.

В таком случае позволь позвать и батюшку.

Ну, что ж, пригласи: батюшка – человек умный, с ним приятно поговорить... Я все-таки не могу без смеха вспомнить иконописца: иконописцы, говорит, яко священницы, ха! ха! ха!

Улыбаясь, вошел Алексей Иванович в кабинет, закурил сигару и прилег на диван. Усталость и волнения дня скоро сомкнули ему глаза, и он крепко заснул, позабыв положить сигару, которая, выпав скоро из его ослабевших пальцев, упала на ковер.

Услышав запах гари, Марья Николаевна тихонько вошла в кабинет и поспешила потушить, уже начинавшийся порядочно тлеть, ковер.

Сережа крепко спал, и Мария Николаевна занялась кое-чем по хозяйству. Раздавшийся из передней звонок прервал её занятия. За первым звонком скоро послышался другой. Мария Николаевна отворила дверь в кухню, чтобы позвать прислугу, но там никого не оказалось, и ей самой пришлось идти отпирать дверь. Еще из передней она услыхала по голосу, что приехавшая была сестра Елизавета Ивановна.

Поздоровавшись с Марией Николаевной, Елизавета Ивановна попросила ее послать разменять деньги, чтобы уплатить извозчику. Послать было некого, и потому Марья Николаевна дала ей пока своих. Елизавета Ивановна вышла и отдала извозчику 30 копеек да гривенник прибавила на чай. Но извозчик, взяв деньги, стал просить еще рубль.

Тридцать копеек! Что вы, сударыня; я ведь не простой Ванька, у номеров стою; мы нумерщикам-то за постой платим.

Елизавета Ивановна стала было усовещивать его, но он начал кричать на всю улицу, и около них начали останавливаться уличные зеваки, любители до всякого рода скандалов. Как ни вертелась Елизавета Ивановна, а принуждена была отдать извозчику еще рублевую бумажку. Извозчик самодовольно улыбнулся. «Так и нужно вашу сестру учить – проговорил он, глядя на дверь, за которою скрылась Елизавета Ивановна, – что, не стала спорить; видно дело-то нечисто, в эти номера больше не зачем и ходить, да еще со двора выходила, значить с приятелем свиданьице было; нас не проведешь, а мы чайку попьем, да коридорному двугривенничек дадим за то, что он моргнул мне, что поживиться можно».

Между тем, Мария Николаевна хлопотала со своим ребенком, который, наконец, разгулялся и, весело улыбаясь, теребил волосы матери и держал ее за сережки. Добрая мать, видя ребенка веселым, и сама повеселела и вышла в зал, где сестра её оправлялась перед зеркалом. История с извозчиком, который, хотя и косвенно, но выдал, что она была в нумерах, взволновала ее и, не зная, чем объяснить этот скандал, она еще более сердилась на себя и на всех. В досаде она и не заметила, как вошла Мария Николаевна.

Посмотри-ка, Лиза, какой крестник-то твой милашка! – сказала Мария Николаевна, горячо целуя Сережу.

Эка невидаль какая! – с сердцем ответила та.

Мария Николаевна вопросительно посмотрела на сестру.

Я не понимаю тебя, сказала она.

Вольно не понимать; и охота тебе возиться с этой дрянью! Надо жить в свое удовольствие!

Я и живу в свое удовольствие; да и какие же другие удовольствия могут сравниться с семейными радостями?

Ха-ха-ха-ха! – расхохоталась Елизавета Ивановна, возиться с ребятишками да обмывать их, уж не это ли, по-твоему, удовольствие?

Марья Николаевна положительно не знала, как понимать сестру: такою она её еще ни разу ни видала. Она хотела было обратить все это в шутку, но то раздражение и та явная ирония, с которою говорила Елизавета Ивановна, не допускали этого.

С недоумением остановила она свой взгляд на сестру и невольно проговорила: «странно!».

Что я сказала: нужно пользоваться жизнью, – тут, кажется, ничего нет странного, – язвительно заметила Елизавета Ивановна.

Эх, Лиза, Лиза, – с горечью заговорила Мария Николаевна; можно пользоваться жизнью и её удовольствиями, но не нужно злоупотреблять ими; особенно же не нужно искать незаконных удовольствий. Незаконное делается тайно, а что делается скрытно, тем нельзя спокойно наслаждаться. Прибегать ко лжи и обману и беспрестанно трепетать, как бы не открылся обман – какое уж тут удовольствие.

Какая же ты простота, Маша! – опять расхохоталась Елизавета Ивановна. Ты и не знаешь, как иногда бывает приятно, когда ловко кого-нибудь обманешь. Даже те, которые на всю жизнь запирают себя в монастырях, и то скрытничают и лицемерят. Тайком дозволяют себе всякие удовольствия, совершенно несогласный с духом монашества, а на глазах у начальства прикидываются невинными и святошами, и пользуются часто почетом и уважением. А нам-то и Бог велел! Все зависит от того, как себя поставишь!

Ты, как дитя, Лиза, завидуешь чужой, хотя и красивой, но бесполезной игрушке, и, во что бы то ни стало, желаешь получить ее: зачем? чтобы, поиграв, сломать и бросить? Положим, в монастырях много и таких, о которых говоришь ты, и по таким-то составляют фальшивое понятие о монашестве вообще. Между тем, судить об этом нужно крайне осторожно. Ведь многие принимают монашество без всякого на то призвания, исключительно в силу тех или иных стеснительных обстоятельств; от таких, особенно, если они в молодых годах, нечего ждать строго нравственной, истинно монашеской жизни. О монашестве нужно судить по той цели, которую оно стремится осуществить, и по тем, хотя и немногим в наше время, но все-таки существующим личностям, истинно, по призвании посвятившим себя на служение Богу. Да, наконец, разве свой дурной поступок можно оправдывать дурными же поступками других? В пример нужно брать добродетели, а не пороки.

В это время послышался зов Алексея Ивановича.

Услышав, что муж проснулся, Мария Николаевна вошла с Сережей к нему в кабинет. И когда Алексей Иванович изъявил желание попить чайку, она хотела было выйти распорядиться, но развеселившийся Сережа вцепился ей в волосы и немилосердно теребил их, так что Мария Николаевна принуждена была осторожно освобождать его руки, чтобы не порезать их волосами. Когда она освободила одну руку, Сережа вцепился ею в бороду отца.

– Ну, давай уже мне его; ишь он как в меня вцепился, – сказал Алексей Иванович и взял сына на руки.

Елизавета Ивановна слышала этот разговор и только иронически улыбалась.

«И что они находят интересного в ребенке? кусок мяса и больше ничего. И чем тут забавляться? По-моему даже и несовременно так рассуждать. Нынче мало веруют в Бога, хотя я и чувствую, что надо мною есть какая-то высшая сила, которая управляет всеми моими действиями.

Вот хоть бы давешний случай с извозчиком, ведь он может открыться и возбудить ко мне подозрение в муже. А уж как, кажется, отлично все рассчитала: уговорила мужа отпустить кучера: я для здоровья пешком пройдусь, и даже входила и выходила со двора, а не парадным ходом; все устроено как нельзя быть лучше, однако сорвалось! Ужасно досадно, отчего все-таки не приходится так, как нам хочется!

Пока Елизавета Ивановна рассуждала сама с собой, из кабинета вышел Алексей Иванович с ребенком на руках. Он любезно поздоровался с кузиной. Ребенок еще гулюкал и теребил отца, сколько хватало у него сил.

Совсем вам не к лицу, Алексей Иванович, заниматься такими глупостями, – сказала Елизавета Ивановна. Вы человек ученый, а для возни с ребятишками существует особый класс – няньки. Да посмотрите, он весь сюртук ваш вымочил. Тьфу, какая гадость!

Ничего, – улыбаясь, ответил тот, – высохнет: ну, как на него сердиться-то? Смотрите, как он улыбается, как сосет мою бороду! Я редко беру детей, Елизавета Ивановна, но иногда приятно бывает позабавиться с ними. В настоящую минуту я ощущаю такое удовольствие, с которым ничто не может сравниться. Это какое-то необъяснимое чувство природы, о котором в университете нам ничего не говорили: там преподают только физические отношения к жизни, и мы учимся, заботясь, главным образом, о том, как бы получить диплом, а с ним завербовать подходящее местечко, а под час, право, меньше знаем, чем не учившийся в университете, но прошедшие лучшую школу – жизнь.

Ну, как же это неученый да будет умней ученого?

Очень просто. Да ты, Сережа, совсем разбрыкался, – обратился он к ребенку.

И не зная, как завернуть его и в то же время боясь оставить его развернутым, он позвал жену и отдал ей ребенка.

Вы удивляетесь, – продолжал он начатый разговор, – как не учившийся в университете может быть умнее кончившего курс в нем? Это не так невозможно, как вам, невидимому, кажется. Дело в том, что кончить курс в университете вовсе не трудно: стоит только получить аттестат зрелости в гимназии, а еще лучше сдать вступительный экзамен в университет, а там выпустят с дипломом, разве уж чересчур только будешь идиотом. Я говорю это, как бывший студент. Даже, чтобы блистательно кончить в университете, – и то не нужно особого таланта: нужно обладать только посредственною памятью, да особенно усидчивостью. Так, по крайней мере, было в мое время. Теперь условия для окончания университетского курса значительно изменились – и слава Богу: пусть лучше выйдет сто человек, но умных, чем две тысячи бездарных, сдающих экзамен или по случаю, или по снисхождению профессоров. Чего же можно ожидать от таких ученых, которые гонятся только за дипломом и по выходе из заведения почти все оставляют в нем? Между тем, разве мало людей истинно умных от природы? Для них сама жизнь есть наука и наука живая, оставляющая такие в них следы, которые никогда не затеряются. И поверьте, что эти люди с честными и бескорыстными побуждениями и, не имея ученых степеней, делают гораздо более для общественного блага, чем незаслуженно получившие дипломы в университетах.

Алексей Иванович много, может быть, наговорил бы на эту тему, но послышался звонок, и Елизавета Ивановна, опасаясь, не браслетку ли ей привезли, которую она позабыла в номерах, вышла отворить дверь, чтобы предупредить могущий быть не совсем приятным для неё визит. Но оказалось, что приехал её муж.

Семен Гаврилович был человек добрейшей души, умный, приветливый и хороший семьянин. Но подругу жизни судьба дала ему совершенно другого характера, и много, много горечи приходилось ему испытывать в своей семейной жизни. Неразвязность и угловатые манеры его были камнем преткновения между мужем и женою, потому что Елизавета Ивановна была строгой поклонницей светского лоска.

Пустая и легкомысленная, Елизавета Ивановна не могла оценить внутренних качеств своего мужа и, недовольная его внешнею стороною, мало-помалу начала относиться к нему презрительно, а потом и совсем пренебрегать им и даже искать развлечений на стороне. Не находя утешения в своей семейной жизни, Семен Гаврилович любил бывать у Алексея Ивановича (жены их были двоюродными сестрами), где он отдыхал нравственно, но и здесь часто Елизавета Ивановна огорчала его.

Раздевшись в передней, Семен Гаврилович направился было в залу, но Елизавета Ивановна сердито остановила его.

Вот мужик-то! – сказала она. Да разве без шляпы входят в зал? Никакого приличия не знаешь, сколько я тебя ни учила. С тобой, право, стыдно в обществе бывать.

Ну, ничего, Лизетта, тут все свои люди, не взыщут.

Все-таки, неприлично! Мужика-дурака никогда не выучишь. Да ты хоть причешись, а то посмотри, на кого ты похож.

Ну, хорошо, причешусь, только не ворчи.

Да разве я ворчу? Вечно вы меня обижаете и оскорбляете, как только можете.

Ну, вот и рассердилась; ну, прости, если я обидел тебя.

И Семен Гаврилович, взяв руку, жены, поцеловал её, но Елизавета Ивановна её с сердцем отдернула. Подобные сцены бывали довольно часто.

Алексей Иванович встретил Семена Гавриловича в зале. Вскоре вошла и Мария Николаевна с Сережей. Завязался ничтожный разговор, как и всегда при начале встречи.

Семен Гаврилович начал играть с Сережей и звать его к себе, но Сережа уткнулся в лицо матери и только искоса посматривал на его цепочку и брелоки на ней. Семен Гаврилович тогда вынул часы и стал заманивать ими ребенка, и часы соблазнили Сережу; он потащил их в рот и пошел к Семену Гавриловичу на руки. Тот с любовью посматривал на ребенка, и, подойдя къ жене, сказал ей потихоньку:

Как бы у нас такой крошка был, Лизетта, вот бы радость!

Я сказала раз навсегда, что у меня детей не будет, – ну, и толковать нечего.

Обидно стало Семену Гавриловичу, и даже слезы навернулись ему на глаза, и, чтобы скрыть их, он ушел с Сережей в кабинет.

Сережа, играл часами, уронил их на ковер, и Семен Гаврилович увидал выжженное пятно.

Что это ковер-то у тебя сожжен? – спросил он Алексея Ивановича, когда тот вошел в кабинет. Как сожжен? – удивился Алексей Иванович.

В самом деле, какая большая дыра! И когда это? давеча утром, кажется, ничего не было, да и ковер-то мокрый! Надо спросить жену. Маня, а Маня! – закричал он.

Марья Николаевна не заставила себя долго ждать.

Это ты, Лёня, виноват, или скорее, твой крепкий сон, – отвечала она на вопрос мужа, как прожгли ковер. Ты заснул, не загасивши сигары, – она упала на ковер; а так как была отворена форточка, то ветром раздуло огонь и ковер уже порядочно начал тлеть. Хорошо, что я во время пришла и на счастье нашелся полный графин воды, так что я скоро потушила огонь. А ты, Лёня, так сладко спал, что я пожалела тебя будить.

Алексей Иванович поблагодарил жену за то, что она избавила его от опасности, и Марья Николаевна отправилась распорядиться о приготовлении чая. Алексей же Иванович остался с Семеном Гавриловичем в кабинете, а Елизавета Ивановна уселась в зале за какой-то французский роман.

В таком положении были действующие лица, когда горничная доложила о приходе священника.

Пожалуйте, батюшка, милости просим, встретил его Алексей Иванович. А мы вот только что вспоминали про вас и посылать за вами хотели.

Значит, я легок на помине. А у меня до вас, Алексей Иванович, дельце есть.

Ну, об этом мы потолкуем после, а теперь пожалуйте с нами чайку покушать.

Все отправились в столовую.

Хорошо вы делаете, Алексей Иванович, – говорил, между прочим, батюшка, что часто причащаете ребенка: это много значит для дитяти.

Признаться, батюшка, это не я хлопочу: у меня распоряжается этим жена.

Да, вот, батюшка, – заговорила в свою очередь, Марья Николаевна, – Сережа опять начал что-то прихварывать; должно быть к зубам. Боюсь, как бы и этот не умер; те дети все от зубов помирали. – Скажите, пожалуйста, о. Иван, – вам это лучше знать, – какого святого икону приобретают, чтобы дети жили? Мне говорили, что покойная царевна Грузинская заказывала икону св. Иулиана для своего приходского священника. У этого священника все дети умирали, и только одна дочь, которую крестила царевна и для которой она приобрела образ св. Иулиана, осталась жива.

Скажу вам одно, – отвечал батюшка. Кому Господь благословит иметь детей, у того они по Его Божественному смотрению и живут. Если же вы искренно желаете, чтобы у вас были дети, молитесь так, как молились св. Анна и праведная Елизавета и другие святые жены.

Я не знаю, батюшка, как икона может повлиять на жизнь ребенка! проговорил Алексей Иванович! По-моему, икона сама по себе ничего не может сделать для нас. А, между тем, в данном случае всю силу сосредоточивают на фактическом, кажется, приобретение иконы и только.

Сама по себе икона, конечно, не подает нам просимого, и мы молимся не иконе, а изображенному на ней святому; икона является только посредником между нами и святым, напоминает только нам о нем. Помощь подается нам Самим Господом, молитвами тех святых, к которым мы обращаемся в свою очередь с молитвой. По этому, если ваша супруга желает иметь икону св. Иулиана, значит, во-первых, она верует в силу его молитвы, а во-вторых, когда эта икона будет постоянно у ней перед глазами, она гораздо чаще будет обращаться к нему с молитвой. Икона же, как дело рук человеческих, через освящение и самое изображение на ней святого делается святою.

Статую Пушкина тоже освящали, – вмешалась Елизавета Ивановна, – даже крестный ход был по этому случаю. Что же? и она святая, и ей, значит, молиться можно?

Нет, – сказал батюшка, памятник Пушкину не освящали а, помолились о грехах Пушкина и об упокоении души его и, таким образом, молитвою положили начало светскому торжеству.

Елизавета Ивановна не отвечала. Батюшка задумался; потом, как бы вспомнив что-то, обратился к Алексею Ивановичу.

Скажите, пожалуйста, Алексей Иванович, для чего поставлены по вашему, памятники Пушкину и другим, выдающимся по талантам, людям?

Для того, я думаю, чтобы прославить их имена и увековечить их в памяти потомства, и тем самым читающим их сочинения или описания их трудов дать возможность чаще вспоминать о них и их трудах, а не читающих побудить к чтению их и пользованию их трудами. Вот и у меня в кабинете находятся портреты почти всех авторов, сочинениями которых я пользовался. Как-то приятно бывает взглянуть на них: сейчас и вспомнишь жизнь и творения их; а как приятно иметь портреты родителей: они так живо напоминают их, как будто только вчера виделся с ними. А портреты товарищей приятных как много воспоминаний будят в душе: при взгляде на них как будто опять возвращаешься к тому времени, когда жил вместе с товарищами.

Вот видите, Алексей Иванович, как вы дорожите портретами даже товарищей! Как же теперь, спрошу я вас, православным христианам не дорожить святыми иконами, которые суть не что иное, как портреты святых угодников Божьих и изображения различных моментов из жизни Спасителя и Его Пречистой Матери. Чистая от сомнений, верующая душа много утешения получает при одном взгляде на святые иконы. Это, так сказать, живая книга в лицах.

Спасибо, вам батюшка, за то, что вы мне сообщили настоящий взгляд на иконы и отношение наше к ним. И чтобы показать вам, что я принял ваши слова к сердцу, я сейчас же пошлю за иконописцем – художником и закажу ему икону, какую просит жена.

Алексей Иванович достал адрес Филиппа Григорьевича и велел просить его к себе.

Меня смутил еще, батюшка, один иконописец, – продолжал Алексей Иванович прерванный разговор. – Из его спора с товарищами я понял, что он не только мало понимает в своем деле, но даже и не заботится об этом, а работает совершенно небрежно. Между тем, этот же иконописец – говорит про себя, что мы-де, яко священницы.

Конечно, – ответил батюшка, – если иконописцы небрежно исполняют свои обязанности, то они виноваты в этом. Признаться, нынче, действительно, из иконописания больше делается фабричное ремесло: иконописцы гонятся больше за доходностью, а заказчики за дешевизной, у нас даже печатаются теперь святые иконы, и, Бог знает, при том в каком виде! Что ж поделаешь? Все мы люди, все человеки. А, между тем, в словах иконописца есть правда: иконописцы, как священники, имеют дело с нравственностью народа и за тот или другой соблазн, в который они вводят людей, они будут отвечать. Как священник, учат свою паству словом, должен учить их и делом, исполняя первый то, чему учит других, так и истинный иконописец, будучи хорошим мастером, должен вместе с тем быть и хорошим христианином и вкладывать в икону всю свою душу. Если священник, не чувствуя себя верующим христианином, могущим подавать хорошие примеры, продолжает быть священником, то это уж не пастырь овцам, как говорит Господь, – а наемник, человек нечестный, служащий не по убеждению, а из куска хлеба. Точно также и иконописец, который не верует и не сочувствует тому, что пишет, исполняя свое дело, как промысел, не есть уж честный человек, так как он свою совесть меняет на рубль. Как священник должен исполнять Богослужение и требы с чувством, верою и любовью, так и иконописец писать святые иконы не кое-как, а с должным вниманием и верою.

Алексей Иванович еще раз поблагодарил о. Иоанна за высказанное им мнение о долге иконописцев и пригласил его и Семена Гавриловича в кабинет, где стал показывать им фотографические портреты своих университетских преподавателей и других более или менее видных общественных деятелей, сообщая все, что сам знал, об их трудах и достоинствах.

Прошло порядочно времени, когда доложили о приходе художника. Алексей Иванович велел позвать его в кабинет.

Филипп Григорьевич, очевидно, стеснялся и, проходя залой, позабыл поклониться Елизавете Ивановне; войдя в кабинет, он как-то неловко перекрестился, подошел под благословение к батюшке и поклонился Алексею Ивановичу и Семену Гавриловичу. Алексей Иванович подал ему руку, попросил садиться и предложил сигару.

– Благодарю вас, я не курю, – отвечал Филипп Григорьевич, и присел на кончике стула.

Елизавета Ивановна видела все происходящее в кабинете и, улыбаясь, думала про себя. «Ишь какой невежа: видит, что дама сидит, и не поклонился; а не дурен собой, за то как смешен!» И едва удерживаясь от смеха, она пошла к Марье Николаевне в столовую.

Какой смешной этот иконописец, Мари,– сказала она. Точь-в-точь, как мой муженек.

Между тем, Алексей Иванович – заговорил с Филиппом Григорьевичем о деле.

Мне, видите ли, нужно икону св. Иулиана вот в таком размере, – сказал он, подавая художнику мерку. Только что перед вашим приходом мы говорили об этом предмете с батюшкой, да вот не знаем, что за икона и как она пишется. Вы то, конечно, знаете?

Мне, действительно, приходилось видать такую икону, – отвечал Филипп Григорьевич. Насколько помню, св. Иулиана пишут в святительской одежде – в мантии, омофоре и белом клобуке, стоящим в рост или на коленях пред аналоем с положенной на нем иконой Божией Матери. На руках у него повитый младенец. Так я видал св. Иулиана, на иконах; насколько же правильно такое изображение этого святого, не могу ничего сказать, потому что, признаться, не приходилось о нем читать.

Как же так? Ведь у вас, вероятно, есть какой-нибудь сборник, утвержденный духовною властью, в котором подробно объяснено, как какого святого писать?

Нет, такого подлинника у нас нет. Есть, правда, частные сборники, как Строгоновский и Филимонова, но и в них толку мало. Сведения, в них помещенные, собраны от иконописцев же, да и какие это сведения? Только и сказано: у кого борода большая, у кого маленькая, кто бесвласый, кто нет, и т. п., вообще – сведения эти ничтожные и неопределенные.

Как же, это духовенство до сих пор не выработало ничего определенного для руководства к иконописанию? – обратился Алексей Иванович к батюшке. Вы давеча говорили, что иконы – как бы живые книги в лицах, наглядно изображающие события из жизни Христа и святых, а лицевой книги у иконописцев и нет? Значит, с иконописцев и художников и взыскивать нечего, – как ему вздумалось, так и написал. А если на смех напишут, нам верить нужно? По-моему, тут виновато духовенство: ведь, на нем лежит обязанность заботиться о нравственности народа.

Нет, Алексей Иванович, с духовенства взыскивать нечего, – отвечал батюшка. Искусство рисования мы не знаем, а потому не можем составить лицевого подлинника, да это и не наше дело. А что мы могли и что, по моему мнению, от нас требуется, то мы давным-давно и сделали; разумею жизнеописание святых. Сведения о различных святых собраны нами, насколько только можно было их собрать; пользуясь этими сведениями, техники, мне кажется, могут выработать почти точные портреты святых, а составить, потом подлинник совсем нетрудно будет. Для изучения же характеристичных особенностей различных стран и народов, потребного в данном случае для техников, в настоящее время много средств. Можно приобрести фотографические снимки с различных местностей и стран, племен и народов, а при теперешних удобствах в сообщении немного потребуется на это времени. Так-то Алексей Иванович! Нами, сделано все, что от нас зависит; теперь дело только за высшими заведениями иконописания: от них нужно ждать света.

Семен Гаврилович заинтересовался, этим разговором. Он не ожидал, чтобы дело иконописания стояло на такой ступени развития. Да признаться и вовсе не думал об этом деле. Ему любопытным показалось узнать, каким образом появляется на свет большинство наших икон, из которых многие изображены очень уродливо, и совершенно несхоже с житием святых.

Так чем же вы пользуетесь при написании икон, когда имеете такие неопределенные сведения о святых? – обратился он к Филиппу Григорьевичу.

Добросовестные мастера от писания некоторых икон совсем отказываются, я, по крайней мере, знаю несколько таких примеров. А то изучаешь по жизнеописанию характер святого, чтобы более или менее приблизиться к истине, а плохие мастера пишут просто, что вздумается. В большинстве же случаев мы заимствуемся гравюрами и фотографиями с произведений художников.

Ох, уж эти гравюры, да фотографии – сказал батюшка. Не люблю я их! Наши старинные иконы, хоть иной раз и уродливы, несколько бывают, зато хоть не возмущают нравственного чувства. А эти ваши живописные-то иконы, писанные с итальянских картин или французских гравюр, просто безобразие! Не говоря уже про то, что в них нет ни доли исторической правды, сами фигуры очень нескромны: толстые краснолицые, полураздетые и растрепанные, тело – изнеженное, – и каких, каких только нет! Хорошо еще, что наш народ чист в вере! а то путного в таких иконах мало.

Вот потрудитесь обратить вниманье, – продолжал он, подавая Филиппу Григорьевичу некоторый из фотографических карточек, – на эти портреты, это все светские люди, а посмотрите, как они прилично сидят или стоят, а вы, господа иконописцы, изображаете святых угодников в таких растрепанных, растерзанных видах, снимая постановку фигур с бездарных провинциальных артистов и артисток; языческие статуи и те поставлены художниками в более приличные позы, чем у вас святые на иконах. Как пишете вы, например, Распятие Спасителя? Вы изображаете Господа так сильно страдающим, а Матерь его и мироносиц от горя валяющимися в обмороке. Мне кажется, что всякий благоразумный человек, тем более мать, постарается по возможности скрывать свои страдания и даже утешать страдающего, чтобы видом своего горя не увеличить его страдания. Вы, господа, старайтесь вникать в смысл христианской веры и жизнь изображаемых лиц. Ведь, Господь Сам кроток, как агнец, и святые все только кротостью и воздержанием вошли в обитель Господню. Поймите, если иконы будут написаны в истинно христианском духе, то они видом своим непременно будут возбуждать в молящихся веру, покорность воле Божьей и усиливать их молитвенное настроение. Так-то, молодой человек!

Я вам очень благодарен, батюшка, за все высказанное вами; я постараюсь не забыть ваши советы, и употреблю все силы для того, чтобы воспользоваться ими.

В это время батюшку попросили куда-то с требой.

Я пришел просить вас, Алексей Иванович,– сказал батюшка, прощаясь с хозяином, – быть членом в совете нашего вновь открываемого училища. Вы сами проходили светские школы, вот и поможете нам, как и что ввести в программу нашей школы.

Благодарю, батюшка, за честь, которою вы мне оказываете этим предложением. Я с удовольствием предлагаю свои услуги на это доброе дело, разумеется, если они будут полезны.

Батюшка поблагодарил его и вышел.

Филипп Григорьевич, хоть немного, да знал батюшку, как своего приходского священника, поэтому, с его уходом, он почувствовал себя еще стесненнее. Алексея Ивановича и Семена Гавриловича он видел в первый раз. Впрочем, из того, что они видимо с удовольствием толковали об иконописании, Филипп Григорьевич мог заключить, что это не пустые светские господа, способные только смеяться над их братом – тружеником, а деловые умные люди. Из дальнейшей беседы с ними он, как увидим, совершенно убедился в этом.

Так вы как же напишите мне икону-то! – спросил Алексей Иванович. Вот батюшка что-то не хвалил нынешние живописны иконы; мне такую уж не нужно.

Видите ли, в чем дело, – отвечал Филипп Григорьевич: в настоящее время различаются так сказать три формы письма в иконописи. Да вот, кстати, у вас и есть иконы всех трех сортов, – прибавил он, подойдя к киоту и рассматривая иконы. Вот эта икона, – стал показывать он, – старинного письма, эта живописная, а вот это, так называемая фряжская. И все эти формы письма имеют свои недостатки, по крайней мере, в настоящее время. Эта старинная икона, как вы сами можете заметить, написана неправильно, по местам даже уродливо, – и почти все иконы этого сорта таковы. Это потому, что в этом стиле нет ни одной хорошей, правильной школы, а без неё уродуются не только лица и тело, но и складки пишутся как-то наивно, черточками, без всякой мысли о каком бы то ни было сходстве с природой. Между тем, в основании этого рода письма лежит важное начало: подражание древнегреческим формам письма. Слабая сторона живописных икон заключается в том, что при писании их исключительное значение приписывается колоритности и эффекту, что вместе со свободой композиции делает ущерб главным достоинствам всякой хорошей школы – исторической правде и религиозности, как верно сказал батюшка. Фряжское же письмо есть ни более, ни менее, как проба соединения греческой манеры письма с итальянскою, т. е. соединение резких линий с мягкими и переход от одних к другим. Это не стиль, в сущности говоря, это только особый прием письма. Здесь поступают так: по мягко стушеванным складкам пробликуют золотом и расчертят волосики, саму же композицию заимствуют с греческих и итальянских рисунков. Самый древний вид этого письма был в XII, XIII, и XIV веке, когда употребление его было повсеместно. Из этой манеры впоследствии образовалась при употреблении масляных красок в итальянской школе, мягкая живопись, при употреблении же водяных и яичных – костылеобразные складки и резкие формы тела.

В таком случае вы напишете мне икону, воспользовавшись хорошими сторонами всех этих форм письма, – засмеялся Алексей Иванович. Только я попрошу вас прочитать все, что есть известного об этом святом, и постараться, чтобы икона точно соответствовала всей жизни его: словом, была бы портретом святого.

Со своей стороны я постараюсь сделать все, чтобы написать икону так, как вы желаете. Не знаю, насколько успею в этом.

Мне почему-то думается, что вы можете написать икону, как следует. Только не поручайте ничего своим мастерам, а пишите сами.

Об этом не беспокойтесь, – улыбнулся Филипп Григорьевич!: у меня их и нет.

Как! – удивился Семен Гаврилович, – разве вы не самостоятельно ведете дело? – разве у вас нет собственной мастерской?

Нет. Я еще, собственно говоря, учусь. Только, к несчастию, редко приходится посещать классы-то, потому что средств нет. Надо работать на насущный хлеб, – поэтому я живу на жалованье у живописца в помощниках. Изредка беру и сам маленькие заказцы, да нынче плохо стало: хоть совсем отказывайся от работ.

Почему же это так?

Я говорил вам, что у нас нет хороших образцов, поэтому, чтобы правильно написать икону, нужно много самому поработать, а нынешние самоучки, иконописцы так сбили цены, что невозможно добросовестно исполнять работу, а плохо-то сделать не хочется.

Мне кажется, вы1 немного преувеличиваете, будто у вас нет хороших образцов. Разве у нас не было передовых иконописцев? Возьмите Андрея Рублева, например. Его произведения – вот и образцы!

Филипп Григорьевич снисходительно улыбнулся. Если бы ты побольше был знаком с нашим делом, то не говорил бы так – выражала эта улыбка.

Семен Гаврилович понял это и вопросительно посмотрел на него.

Филипп Григорьевич поспешил объясниться.

Действительно, Андрей Рублев и подобные ему были хорошие мастера, и труды их поистине замечательны, только нам-то не приходится ими пользоваться. Дело в том, что подобные образцы через нашего же брата иконописца гибнут, так что и не разберешься в них.

Я вам укажу пример. В одной из церквей работал художник Н-ий. Это очень хороший мастер и работы его можно назвать образцовыми.

Я очень хорошо и художника знаю, – сказал Семен Гаврилович, – и помню, как он работал. Я в этом приходе и живу. Работы его недавно промывали и возобновляли, была даже назначена особая комиссия для наблюдения за этим возобновлением.

Ну, вот, – продолжал Филипп Григорьевич, возобновлял работы Н. его же ученик, и тот много напортил. Если бы чужой стал возобновлять, то напортил бы еще более. Вот вам доказательство недолговечности живописных образцов. А чтобы на деле видеть, как копирующий во многом отступает от оригинала, произведемте простой опыт.

Говоря это, Филипп Григорьевич вынул из кармана письмо на тонкой почтовой бумаге и, показав собеседникам оборотную чистую сторону на свет, продолжал:

Слова письма с оборотной стороны видны ясно; вот и потрудитесь, пожалуйста, как можно осторожнее обвести их красными чернилами так, чтобы ваши линии совершенно слились с линиями письма. Кажется, это нетрудно, а между тем вы увидите, что выйдет на деле.

Семен Гаврилович принялся за работу, стараясь, как можно точнее, обвести несколько слов, и, когда кончил, подал Филиппу Григорьевичу. Тот увидал разницу, но для большого авторитета просил Алексея Ивановича высказать свое мнение.

Алексей Иванович подозвал Семена Гавриловича и стал показывать ему разницу между буквами письма и его очертаниями их.

Видишь, Сеня, эту линию ты взял толще, и она вышла из черных чернил, а эту линию сделал тоньше, здесь дальше провел конец, а здесь вышла лишняя запятая, и в общем получилась большая разница.

Тогда они оба принялись за то же; но при всем их старании опять вышло много несходного.

Вот видите, господа, – сказал тогда Филипп Григорьевич, – вы не могли обвести и одного контура, чтобы в той или другой мере не изменить формы букв. Как же точно возобновить и тонкость колорита, и правильность линий, написанных другим лицом? Если стараться, как старались вы, и то будут уклонения, а если не особенно-то внимательно производить работу, то, пожалуй, и ничего похожего не найдешь. Вот и толкуйте после этого о сохранении живописных образцов: после двух-трех снимков между оригиналом и подражанием, пожалуй, ничего общего и не останется.

Собеседники согласились. Наступило молчание, и Филипп Григорьевич счел нужным окончить визит. Он начал прощаться.

Благодарю вас за беседу, – сказал Алексей Иванович: много хорошего узнали мы от вас. Еще раз попрошу и буду надеяться, что вы исполните мой заказ добросовестно. Вот вам задаточек, – прибавил он, подавая Филиппу Григорьевичу 25 рублевую ассигнацию, – а когда кончите работу, скажете: что будет нужно, я заплачу.

Филипп Григорьевич откланялся и вышел.

Ну, Манек, говорил между тем Алексей Иванович жене, – икону я заказал и, кажется, как нельзя лучше. А теперь не худо бы и закусить, а то мы гостей-то совсем заморили.

Закуска оказалась приготовленною, и все отправились в столовую. Елизавета Ивановна все капризничала, а Алексей Иванович нарочно противоречил ей. Наконец, не зная, чем уязвить его, она набросилась на мужа, когда Алексей Иванович наливал по третьей или по четвертой рюмке:

Да будет вам, Семен Гаврилович, – что вы не видали что ли водки-то?

Алексей Иванович понял, что камушек был пущен в его огород и захотел сам отплатить тем же.

Знаете, Елизавета Ивановна, – сказал он, – дьявол не пьет, не ест, а всем зло делает, а Господь Иисус Христос и ел, и пил, даже с мытарями и грешниками. В питье и пище нет зла, а зло творится делом. Налей-ка еще по рюмочке, Сеня! Ну, Манек, наливай и ты себе винца.

Семен Гаврилович предложил было выпить и Елизавете Ивановне, но она отказалась и только по настоятельной просьбе Марии Николаевны, чокнулась с ней и начала торопить мужа домой.

Попробуем заглянуть в одну из иконописных мастерских и осмотреть её внешний вид, заглянув отчасти и в закулисную сторону её жизни.

Мастерская – это довольно просторная комната, устроенная, как по большей части устраиваются мастерские, в боковой пристройке к дому, с большими частыми окнами. Все в ней, начиная с грязного пола и кончая закоптелым потолком, показывает, что об опрятности и чистоте её здесь очень мало заботятся. Около окон помещаются рабочие столики, на них наложены иконы, оконченные части которых покрыты бумагой. Тут же на столиках, равно и на окнах, валяются кисти; в ложках с отломанными ручками стоят разведенные краски, в чашках и банках – вода для мытья кистей, в полуразбитом яйце размешанный желток с квасом и т.п. рабочие принадлежности – и все это как-то не так, все не на месте, все неопрятно. У каждого окна сидело по одному, а у некоторых и по два мастера.

Мастерская эта принадлежала тому иконописцу, с которым мы познакомились в трактире в начала нашего рассказа.

– Вишь, как иконы-то растрескались, – заметил вошедший в мастерскую с хозяином и позолотчиком знакомый нам резчик, Иван Васильевич, указывая на стоящие лицом к стене иконы. – Должно быть к печке ставили. Разве так наблюдают за иконами? Небось и золоченье все потрескалось. Хоть бы серпянкой догадался заклеить.

Хозяин и помощники его начали уверять, что икон к печи не ставили, а что дерево сыро, оттого они и растрескались.

В это время прибежал мальчик и сказал, что приехал священник с каким-то мужиком. Хозяин всполошился: он не ждал посетителей так рано – был только девятый час. Вместе с Иваном Васильевичем и позолотчиком выбежал он встретить гостей и, не давая им оглядеться, потащил их в комнаты, уверяя, что нужно отдохнуть с дороги, а дело-то не медведь – в лес не убежит.

Между тем подобная любезность со стороны Андрея Ивановича была вовсе не заботою об отдыхе приехавших – ему нужно было увести их из мастерской, чтобы в ней успели прибрать все неприглядное, а также поставить несколько хороших образцов своей и не своей работы, одним словом привести её в надлежащей для осмотра посторонних порядок.

В комнатах хозяина появился чай, закуска и выпивка, и Андрей Иванович усердно принялся угощать гостей, «с дорожки», особенно же часто подливал он старосте. Разговор вертелся на обыденных предметах, батюшка первый заговорил о деле и изъявил желание посмотреть работы.

Рассчитав, что в мастерской уже все должно быть готово, Андрей Иванович повел туда батюшку, Иван же Васильев с позолотчиком взяли на свое попечение старосту.

Вот, Сидор Петрович, обратите внимание на эту икону, – вполголоса сказал Иван Васильевич старосте, когда убедился, что батюшка не может их слышать.

Икона была плохого письма, но бликовка пробелами в перо золотом, с расчерченными волосиками, отборка лиц штрихами по золоченому, чеканному и расписанному под эмаль фону, составляли главное достоинство иконы для такого ценителя, каким был Сидор Петрович. Ему нужно было, чтобы икона блестела – и она, действительно, блестела позолотой. Иван Васильев знал это и метко попал в цель. Икона понравилась старосте, смущала его немного цена.

Иван Васильев понял это и сам пришел к нему на помощь.

Эти иконы будут немного подороже тех, которые были у вас образцами.

А образцами были иконы Филиппа Григорьевича, очень понравившиеся священнику.

Да вы и сами поймете это: видите, сколько тут лишнего материала, и все золото. А расчерчивание волосиков, сколько тут работы! И какое терпение, какая тщательность нужны в этой работе! Да уж если вам понравятся эти иконы, мы сделаем такие, а там при расчете добавите за золото. Впрочем, что еще батюшка скажет, – добавил он таким тоном, как будто старост в этом деле решительно ничего не значит. Это было сказано с тем, чтобы задеть самолюбие, или скорее самодурство старосты и тем заставить его идти против желания и выбора священника. Успех оказался полный. Под влиянием выпитой водки, староста был гораздо храбрее обыкновенного.

Да что же нам батюшка! сказал он. Батюшка своих денег платить не будет, а еще с нас возьмет за освящение, если предложим ему. Я больше всех жертвую, поэтому, что захочу, то и выберу.

Так-то так, только священнику дана в этом случае особая власть, продолжал подзадоривать Иван Васильев. Что же сделаешь, если он выберет другие иконы? печально-серьезным тоном проговорил он.

Самодурство старосты окончательно разыгралось.

А не захочет сделать по-нашему, так мы и в отказную; без денег-то, что он сделает? Ему еще и архиерей даст нагоняй за то, что не сумел обходиться, как следует с жертвователями. Да мы вот сейчас потолкуем с ним.

Он подозвал священника и стал ему говорить, что следует выбрать эти иконы. Священнику видимо они не понравились, но чтобы не оскорбить старосту прямым указанием на его непонимание в этом деле, священник отвечал уклончиво и вместо с тем примирительно.

Ведь мы уже порешили на тех образцах, что были у нас. Они всем понравились, да и благочинный с архиереем одобрили их.

Мало ли что благочинный с архиереем одобрят. Они ведь не будут деньги платить. Деньги наши, поэтому и делать нужно то, что нам нравится.

Да не одни же и вы в приходе, Сидор Петрович, а другим прихожанам понравились те иконы.

Ну, другие и пусть платят, запальчиво проговорил Сидор Петров³, а я отказываюсь. И от старосты отказываюсь. Я и в чужом приходе за свои деньги сделаю, что мне хочется.

Священник старался уверить его, что выбранные им иконы лучше, говорил и строго, и мягко, одним словом истощил все средства, но не достиг цели.

Иван Васильевич то выражением лица, то каким-нибудь движением, то искусно вставленным словцем не переставал подзадоривать старосту – «где, мол, тебе идти против священника» – и староста стоял на своем.

Священнику ничего не оставалось делать, как, сложив с себя нравственную ответственность, предоставить вести все дело старосте, потому что без его содействия нечего было и думать о возобновлении храма. Из двух зол надо было выбирать меньшее.

Священник уехал сильно огорченный. За то торжествовал Иван Васильев.

Вот как учись заказчиков-то обставлять! сказал он Андрею Ивановичу, хлопнув его по плечу; – как ни старался батюшка, а ничего не поделал. Знай, в какую струну и как ударить. У мужика-то в кармане рубль, ударь по нему, он и звенит, а без денег, хоть и понимаешь много, да ничего не сделаешь. Вот тебе и художественная работа! Ха, ха, ха, ха! Ну, теперь, Андрей Иванович можно и спрыски сделать.

И приятели весело принялись за выпивку.

Ну, что? смеялся между тем Василий Петров над Власом Никифоровым; съел гриб со своим художественным письмом? Вот и хороший образец, да провалился, а наш с золотцем-то в дело пошел! Ха, ха, ха!

Дуракам закон не писан, – отвечал Влас Никифоров. Дурак, кто не понимает, а тот, кто, не понимая сам, других не слушает, да хочет поставить на своем, и вдвое дурак. И будь уверен, что таких дураков много на белом свете.

Хоть Влас Никифоров и говорил, по-видимому, спокойно, однако происшествие это сильно огорчило его. Правда, он и раньше бывал свидетелем подобных сцен, но как-то легче смотрел на них. Теперь же, после знакомства с Филиппом Григорьевичем, с его бескорыстным отношением к своему делу, с постоянным стремлением к самоусовершенствованию, он увидел всю пошлость подобных эксплуатаций своего хозяина. Взгляды Филиппа Григорьевича как раз согласовались с его стремлениями, и вот у него явилась мысль вырваться из этой жизни и как-нибудь устроиться у Филиппа Григорьевича. Но он ничего не сказал товарищам, зная, что не встретить со стороны их сочувствия. Он решился ждать удобного случая для осуществления своего намерения.

Привыкнув вставать рано буднями, рабочий люд не делает исключения из этого правила и в дни, свободные от работ. В следующий воскресный день после описанного нами события, Василий Петров с Власом Никифоровым в церковь не пошли, потому что им нужно было идти на работу к Филиппу Григорьевичу. Наскоро попив чайку в трактире и потолковав кое с кем из товарищей, они отправились. Власу Никифорову хотелось потолковать с Василием Петровым о своем намерении – перейти к Филиппу Григорьевичу, да опасался он откровенничать с ним прежде времени. Ну, как не сладит дело, тогда от Василия Петрова житья, что называется, не будет, да и хозяину перескажет. Поэтому он заговорил стороной.

– А ведь Филипп Григорьев парень-то, кажись хороший, Петрович! И дело свое ловко знает, а главное очень уж трудолюбив; ведь в будни у хозяина ни одного дня не прогуляет, а вечерами, да праздниками дома работает и учится еще. Право, он мне очень нравится. Много и по нашей части знает.

Вот то-то и скверно, что он много по нашей части суется, – сердито отозвался Василий Петров. За все берется, да обо всем рассуждает – не люблю я таких. После такой, хотя и краткой, характеристики Филиппа Григорьевича Василием Петровым, Влас Никифоров не счел нужным говорить с ним о своем деле. Оба замолчали и так дошли до Филиппа Григорьевича. Он еще не приходил из церкви. Впрочем, ждать им пришлось недолго.

Нынче обедня немного позднее отошла, – как бы извинялся Филипп Григорьевич, что заставил их дожидаться. Батюшка проповедь говорил, – просил посодействовать открытию новой школы в нашем приходе для детей. Выбирали членов–попечителей и собирали единовременные пожертвования.

Вошли в комнату, перекинулись двумя–тремя словцами и начали усаживаться за работу. Василию Петрову Филипп Григорьевич дал доску, на которой были размерены и намечены фигуры святых со Строгоновского подлинника и просил его удержать мотив главных направлений складок, а пробелы класть по принятой манере своего времени. Власу же Никифорову дал эстамп. А сам начертил тот же рисунок, который был на доске Василия Петрова, и стал прокладывать колерами без тушевки, вырисовывая каждую складку тенями, полутонами, световыми тонами и бликами светового тона.

Прокладывая яичными красками лица на иконе с эстампа и не понимая толку в этой работе для Филиппа Григорьевича, Влас Никифоров обратился к нему за объяснением, но тот обещал это объяснить после, прося теперь только поточнее и почище исполнить работу.

Около трех часов проработали они молча. Наконец, Василий Петров кончил работу.

Ну, сказал он, – драпировку я написал в полном смысле Новгородского пошиба.

Хорошо, – сказал Филипп Григорьевич, посмотрев работу. Я попрошу вас написать другую в таком же роде.

И подал ему эстамп, с которого сам писал.

Опять без тушевок проложите, но уж масляными красками.

Постараемся, постараемся, – сказал Василий Петров, – а ты, Филипп Григорьевич, водочкой угости; теперь хорошо выпить рюмочку.

Филипп Григорьевич распорядился о закуске и подошел к Власу Никифорову.

Вы очень от рисунка–то отступаете, – заметил он, – на перспективные обороты глаз и носа совсем не обратили внимания, как и на связку мускулов. Вы, пожалуйста, поточнее копируйте.

Этак, пожалуй, целый день просидишь за одной головкой, да и то не скопируешь, вам же будет убыточно, – отозвался Влас.

Это ничего, лишь бы только хорошо сделать. Филипп Григорьевич снова сел за работу, и все трое так занялись, что позабыли и про закуску, которая давно уже была приготовлена.

Уже в исходе второго часа Филипп Григорьевич, окончив замалевку драпировки и лица, обратился к своим помощникам.

Кажется, уж и обедать пора, господа?

О, да и в самом деле: скоро уж два часа, – сказал Василий Петров; как день-то скоро прошел; не успеешь пообедать, как к вечерням заблаговестят, а в праздник только до вечерен и работают.

Филипп Григорьевич налил рюмки.

Пожалуйте, господа, выпить, да пирожком закусить.

Сотрудники выпили по рюмочке, закусили и сели обедать.

Как и всегда в подобных случаях, разговор на некоторое время прекратился, потому что каждый старался удовлетворить первым порывам аппетита, потом мало-помалу разговорились.

Какое это у вас училище открывается – между прочим, спросил Влас Никифоров: уж не иконописное-ли?

Да каких тебе еще училищ иконописных нужно? спросил Василий Петров. Разве мало и так уж их? Коли хочешь, я тебе их пересчитаю. Во-первых...

Чего ты зря горло-то дерешь, – перебил его Влас, без тебя знают, что есть училища рисования, а укажи ты мне хоть одно, в котором бы специально преподавали иконописание. Ведь, вот есть же семинарии да академии для приготовления достойных пастырей народу, почему же специально иконописных школ не может быть?!

– Филипп Григорьевич, а Филипп Григорьевич, со смехом говорил Василий Петров, – выдумайте сообща для Власа и подобных ему философов какое-нибудь особенное училище, а то он все будет недоволен. Ведь открыли было епархиальное училище для иконописцев, да должно быть ничего толку-то не вышло, вот на его месте и обучают теперь грамоте дочерей священнослужителей.

Не слушайте, Филипп Григорьевич этого пустомелю, с досадой проговорил Влас и Пофиров: кроме глупых насмешек вы от него ничего не услышите.

Василий Петров продолжал смеяться, не обращая внимания на Власа Никифорова, видимо сердившегося. Некоторое время только и слышно было его громкий хохот.

Неужели и в самом деле на нас, иконописцев, никогда не обратят серьезного внимания и нашему брату суждено вечно оставаться в невежестве? уже исключительно к Филиппу Григорьевичу обратился Влас Никифоров. Как наши хозяева ни защищаются, как ни доказывают правильность наших произведений, тем не менее, редко приходится им скрыть очевидную неестественность, которая сплошь и рядом встречается в иконах нашего производства. Всякий, хоть немного понимающий, прямо указывает на недостатки нашего письма. Да мы и сами отлично понимаем это. Да что же делать, если, как ни стараешься, лучше ничего не выходит! Вот ты, например, дал мне скопировать с эстампа, ну, и не вышло ничего. И начинаешь оправдываться, обыкновенно ссылаясь на то, что икона написана по-старинному, да разве это оправдание? На это всякий может, спросить: что же в старину-то, скажет, люди и были все такими уродами? Ну, и замолчишь. Неужели, правда, никогда не приходило в голову классным художникам устроить, если и не самостоятельно, то хоть при технических школах рисования, особый класс для обучения правильному иконописанию яичными и масляными красками?

Вы люди ученые, насмешливо отозвался Василий Петров. Посмотрим, как вы предпишете переменить иконопись и открыть для иконописцев классы.

Никому предписывать мы не имеем права, отвечал Влас Никифоров, да и рассуждать о том, как нам улучшить свои знания, я думаю, также нам никто не запретит. Ведь, сказать по правде, мы не знаем самых основных правил иконописания; своими знаниями мы только вводим в обман простой доверчивый народ. Нельзя смеяться, Василий Петрович, над теми людьми, которые сознают свое невежество и не хотят долее оставаться в нем.

Какой же способ придумаете вы для усовершенствования иконописания? спросил он. Это интересно послушать.

План составлять мы не хотим, да и не беремся за это, а свое мнение можно высказать, – задумчиво проговорил Филипп Григорьевич, доселе хранивший молчание. По моему мнению, начало исправления иконописания должны положить художники-скульпторы усовершенствованием и дополнением древнегреческой и римской скульптуры.

Ха, ха, ха, ха! опять расхохотался Василий Петров. Вот так штука. До сих пор еще не находилось людей с такими затеями! А позвольте спросить, чем вы ухитритесь усовершенствовать и дополнить древнегреческую скульптуру? спросил он с насмешкою и облокотился на стол в выжидательной позе.

Не обращая внимания на насмешливый тон, с которым обратился к нему Василий Петров, Филипп Григорьевич отвечал:

Дело вот в чем. Древнегреческая и римская скульптуры выработали только две формы для выражения всех внешних и внутренних качеств человека – это: изнеженность, что мы видим в изображениях Юпитера, Аполлона н Венеры, и физическая сила – в изображении, например, Геркулеса. Эти два типа шли рука об руку с пониманием древними римлянами и греками блаженства: по их понятиям вся прелесть жизни заключалась в удовольствиях (изнеженность тела есть законное дитя их) и обладании физической силой. Между тем, Христос заповедал нам, христианам, другое блаженство. По Его учению блаженство состоит в духовной жизни, телесные же наслаждения скоропреходящи. Человек, живущий духовною жизнью, отказывает себе во всем том, что идет в разрез с понятием о душевном спасении, – отказывает себе в плотских наслаждениях и всякого рода излишествах, следствием чего является физическая истощенность тела. Вот задача православного иконописного искусства и состоит в том, чтобы изобразить духовную красоту в изможденном, исхудалом теле; поэтому-то древнегреческие и русские иконописцы и изображали святых исхудалыми, истощенными, но бодрыми и мужественными духом. Изображения этой-то красоты душевных сил в истощенности тела, христианское искусство и не выработало еще в скульптуре. Между тем, подобные скульптурные образцы, выработанные для разных типов и лиц различного возраста и пола – и послужили бы пополнением древнегреческой и римской скульптуры, а вместе с тем послужили бы и громадным подспорьем для иконописания, да и для живописных картинных изображений не были бы излишни.

– Вот тебе и раз, уже без смеха заговорил Василий Петров, – а ну, как и в самом деле заведется такая школа, тогда, пожалуй, и цензура заведется для икон, будут ко всем мелочам придираться. Да нет! Не бывать этому! Тогда, ведь, понятно, нашему брату – Палеховцам и подобным – жрать нечего будет, – придется за соху приниматься, а это нам не по вкусу, да и руки уже отвыкли. А нас, ведь, не мало, и каждый из нас не постесниться, при первом удобном случае, затормозить подобное нововведение. Ну, братцы, лучше водку пить, чем заниматься такими разговорами, – заключил он, наливая рюмку.

Влас Никифоров, напротив, все время внимательно слушал Филиппа Григорьевича; казалось, он не проронил ни одного слова. Филипп Григорьевич между тем продолжал:

Что же касается до источников для достижения этой цели, то нам не далеко за ними ходить у нас под руками есть довольно богатый материал. С одной стороны от греков к нам перешли прекрасные образцы скульптурных произведений, с другой – итальянцы дали нам колорит и рисунок в живописи; нам же остается только благоразумно воспользоваться тем и другим, присоединив сюда еще и труды ученых и изыскания археологов. Изучение типов разных народов при настоящих удобствах в сообщении и при помощи фотографии не представляет ни малейшей трудности. Можно написать несколько этюдов с натуры в разных местностях и с лиц разного пола и возраста. Имея такие средства и пользуясь при том еще древнейшими иконами, можно дать сильный толчок исправлению иконописания.

Да, – немного подумав, сказал Василий Петров, – если составить лицевой подлинник, как ты говоришь, хотя и с кратким описанием жития каждого святого, то все, конечно, поспешат воспользоваться им. Но тогда ваши профессора и художники не особенно будут довольны, потому что они привыкли работать не с образцов, а большей частью по своей фантазии.

Не думаю, – отвечал Филипп Григорьевич – чтобы кто-нибудь, не говоря уже о профессорах и художниках, которым не может быть неприятно подобное исправление, как передовым, стремящимся к усовершенствованию людям. Не думаю, повторяю, чтобы кто-нибудь не только из православных, но даже и из католиков стал восставать против исправления иконописания. Работы по исправлению иконописания принесут еще пользу и художникам, пишущим исторические картины. Как писатель, прежде чем повествовать о каком-либо событии из жизни известного народа, должен сначала изучить характер страны, обычаи и нравы этого народа, так точно должен поступать и художник желающий написать историческую картину. А имея под руками такой материал, как правильные иконы святых, жизнь и деятельность которых проходила через все времена и касалась разных народов и страну, художник значительно облегчит свой труд. Вот вам мое мнение, господа!

Василий Петров и Влас Никифоров остались еще на часок поработать после обеда. Филипп Григорьевич попросил Василия Петрова стушевать те складки, которые он раньше проложил, и, когда тот кончил, спросил его:

Вы давеча говорили, что написали драпировку в греческом стиле, а теперь она вышла в каком?

А теперь вышел фряжский. Как же это так?

Вы писали греческие складки и бликовку делали в перо и складки костыльками, а когда стушевали их, оказалась фигура фряжского письма. Если бы вы знали хорошо законы складок и прокладывали бы правильно ваши костыльки и блики в перо, то стоило бы вам только стушевать, как вышли бы складки вполне верные с натурою.

Василий Петров должен был согласиться. К мольберту подошел и Влас.

Да, фряжская вышла драпировка, – сказал он, значит, и лица из иконописных выходят в живописные?

Очень легко. Вот посмотри, я также прокладывал пробелами без тушевки как лицо, так и драпировку. И Филипп Григорьевич поставил все иконы рядом, – живописная-то икона с тушеванными складками оказалась у Василия Петрова.

Теперь и различайте, какая живописная, сказал он.

Василий Петров только рукой махнул.

Итак, господа, сказал Филипп Григорьевич, вы на деле видели доказательство того, что иконопись и живопись в сущности одно и то же, только у нас они получили противоположное друг другу направление. Вот об этом мы и потолкуем теперь. Мы, живописцы, осуждаем вас, иконописцев, за то, что складки и сами даже лица выходят у вас резки и по большей части не соответствуют действительности; между тем и многие из нас, особенно же не изучившие хорошо закона складок и тела вообще, также уродуют складки и тело, изображая их чересчур тушеванными и пухлыми. Сухие и резкие складки и лица цроисходят от яичных и водяных красок, а мягкие и пухлые от масляных. Лучшие мастера из русских и греческих иконописцев писали верно с природой, но так как технический способ не был еще выработан, то подражание и копии с их произведений с течением времени ужасно исказились. Да чтобы видеть, какое различие может быть между копией и оригиналом, посмотри, Власъ Никифорович, на свою работу. Видишь, какая разница между твоею иконою и эстампом. Если ты теперь будешь копировать не с эстампа, а со своей иконы, то разница между эстампом и твоей новой работой будет еще больше и т. д. Не говоря уже о плохих мастерах, хорошие и талантливые ученики, если не будут изучать правил складок и вообще законов живописи, а будут только копировать, постепенно отвыкнут от подражания природе и оставят за собой одни только технические приемы. Таким путем копирования с произведений древних мастеров – живопись и иконопись разделились у нас между собою. Совсем другое будет, когда заведутся у нас правильные иконописные школы, в которых будут следить за правильностью иконописных работ; тогда живопись и иконопись, теперь для многих представляющих как бы два противоположных лагеря, сольются в одно целое и как не будут противны изящному с одной стороны, так будут удовлетворять и религиозному чувству почитателей икон – с другой.

– Дай Бог, конечно, чтобы завелись такие школы, – сказал Влас Никифоров – но ведь их будет очень мало, по крайней мере вначале. Как же быть тем простым самоучкам мастерам, которые не будут иметь возможности воспользоваться этими школами?

– Таким мастерам могут служить примером Андрей Рублев, Даниил Черный и другие им подобные. Произведения этих иконописцев, насколько я изучил их, показывают, что они в совершенстве знали природу человека и при писании икон обращали внимание не на лицо только, но и на движение рук и на другие подробности: руки, например, писали со своей живой руки, конечно, приспособляясь к типу изображаемого лица. Вот и нам, равно как и всем самоучкам, иконописцам, следует подражать им. Нужно изучать природу человека и приспособлять её изучения к своему делу. Если нужно изобразить постника, то и в натуре избирай типы, подходящие к этому. Сначала вырабатывай известный тип на бумаге, например, а потом посредством техники переноси его и на икону, и заботься не об одном только выражении лица, но и обо всем сложении тела, и принимай во внимание возраст и пол. При таких приемах с должным старанием хотя и с трудом и не скоро, но всё-таки можно выработать для себя известные правила и тем усовершенствовать себя в иконописании. Главным же мерилом должно быть то, чтобы изображение святого было точным портретом его, насколько известна его жизнь. Надо стараться написать икону так, чтобы самому первому при взгляде на неё невольно пришло желание усердно помолиться изображаемому на ней святому.

Филипп Григорьевич стал отдавать им деньги за работу.

Не зачем с тебя брать, – сказал Влас, – я нынче работал для своей пользы, а не для тебя. Вот тебе еще большое спасибо за твои слова, Филипп Григорьевич, я буду помнить их и постараюсь приложить их к делу.

Василий Петров взял деньги.

Мы пишем платье, – сказал он, – а на платье не молятся, – его ризами закрывают, – так отчего же рублевой бумажки не взять? Пойдем, Влас, – прибавил он, прощаясь с Филиппом Григорьевичем.

Нет, Василий Петрович, я останусь на часок–другой еще потолковать с Филиппом Григорьевичем, если он позволит.

Очень рад, очень рад, – отозвался последний.

* *

*

Я хочу посоветоваться с тобой, Филипп Григорьевич, – заговорил Влас Никифоров по уходу Василия Петрова, – или лучше попросить тебя: возьми меня к себе.

Филипп Григорьевич никак не ожидал ничего подобного: поэтому понятно его удивление.

Что ты, что ты, Влас Никифорович, стал он уговаривать его. Ведь ты, сколько лет живешь у хозяина, как же так вдруг уйдешь от него. Вот если бы он отказал тебе, тогда дело другое, тогда я тебя с удовольствием взял бы, к себе в товарищи. Да, впрочем что же? Взял бы, – задумчиво проговорил он, ведь я не могу дать жалованья, а будем делить только, что заработаем. Ты знаешь мои средства; самому приходится много работать. Хорошо еще, как будет побольше таких заказчиков, как тот, что заказал мне вот эту икону, – указал он на икону, заказанную Алексеем Ивановичем. Да, кстати, посмотри, Влас Никифорович, пожалуйста, как тебе покажется эта икона, тогда скажешь, что неладно; со стороны-то виднее. Влас Никифоров долго и пристально рассматривал икону.

Лики хороши, – наконец проговорил он, – положение фигур скромное, каждому лицу дано свое и притом надлежащее в данный момент выражение. И этот святитель, с мольбою устремляющий свой взгляд на икону Богоматери и указывающий рукою на болезненного младенца, о котором он молится, и кроткое и любвеобильное выражение лица Богоматери, обращенного к Спасителю и лик Спасителя, – все хорошо, все на своем месте!.. Заказчик должен быть доволен работой.

Так ли? Ведь заказчик-то тоже понимающий; просил написать икону, чтобы она была точным портретом святого и по ней бы можно было бы судить о характере и о всей жизни святого, чтобы лик святого возбуждал к молитве, а не отталкивал бы.

Как же это так?

Очень понятно. Ведь хорошая фотография с поразительною точностью схватывает черты лица и его выражение, так что очень часто по одной фотографии можно почти точно узнать преобладающий элемент в характере человека. Так должно быть и в иконописании. Жаль только, что в угоду публики фотографы часто подкрашивают и изменяют снимки, чем, конечно, портят их. А про иконописцев и говорить нечего: эти пишут святых и с жен и с детей заказчиков, словом, исполняются самые незаконные прихоти публики.

Это, действительно, часто бывает. Вот и у нас на прошлой неделе был подобный случай, – и он-то, признаться, заставил меня задумать уйти от хозяина к тебе. Впрочем, я тебе по порядку расскажу. У нас есть для образцов твои иконы, не знаю, где они приобрели их; вот священнику, который был у нас и брал эти иконы для образца, они очень понравились, и он хотел заказать такие для иконостаса, для чего и приехал со старостою. Но по твоим образцам наши хозяева неособенно любят работать; вот Иван Васильев, – резчик; – небось, знаешь его, и взялся как-нибудь отменить их. Подпоили они у хозяина старосту, мужика ничего непонимающего, похвалили ему самые плохие иконы, только ужасно размалеванные золотом, с золотыми фонами и чеканкой, подстрекнули его самодурство, что де он должен заказывать только то, что понравится священнику, а не ему, – одним словом, добились того, что, как батюшка ни стоял за твои образцы, староста не согласился и заказал те иконы, да еще и цену надбавил. Священнику волей-неволей пришлось согласиться, потому что староста главный вкладчик. Меня это возмутило до глубины души, и за то, что я защищал и хвалил твои образцы, от товарищей мне теперь совсем житья нет. Да мало этого, хозяину еще нажаловались на меня. А тот и говорит, ты, говорит, живешь у меня, значит, и все, что делается у меня, должен защищать и нахваливать. Значит, я не только должен смотреть на подобные безобразные эксплуатации хозяина, но еще и разделять и даже защищать их. А уж это, ты сам, я думаю, поймешь, чересчур невесело.

Филипп Григорьевич задумался, ждал и Влас Никифоров его решения.

– Если так было дело, – заговорил, наконец, Филипп Григорьевич, – мне кажется, всякая связь у тебя с хозяином порвана, и ты свободен уйти от него. Я же, со своей стороны, тоже освобожусь от хозяина, и мы, как товарищи, общими силами потрудимся; пригласим к себе и орнаментного украсителя, а после, Бог даст, найдется и такой священник, который с любовью станет помогать нам советами, указывая, какой угодник чем и какими именно чертами своего характера угодил Господу, какие были у кого отличительные качества, которые необходимо бы изобразить на иконе и т.п., пригласим для совета и историка, который мог бы указать и разъяснить типы святых и их костюмы. Конечно, сначала нам будет нелегко, и вдвоем мы многого не сделаем, но потом постепенно с Божьей помощью мы будем усовершенствоваться, а добрые люди, я думаю, помогут нам в нашем начинаемом деле.

И так весело и отрадно стало у обоих на душе!