Антиох Кантемир. Письма о природе и человеке

Письмо V

Оставя зверей, подвластных человеку, надлежит прилежно разобрать человека и увидеть в нем образ и подобие того, по которому сотворён он. Я в своей натуре двойного существа не знаю: одно, которое познавает, а другое то, что понятия не имеет; человек один оба существа сии в себе имеет – тело никакого понятия не имеет, душа себя познавает и все что видим понимает и размышляет. Первое существо, которое все из ничего сотворило, создало человека конечно себе подобным; подобие оное видим и совершенства двух разных существ, но образ есть, образ не может (быть) ни что иное, как то есть всесовершенного существа. Начнём человека разбирать по сотворению его тела. Я не знаю, мать сказала детям, как вы в утробе моей зачалися... и совершенно не родители премудрое тело человеческое составляют, они в том устроении никакого участия не имеют; тело взято от земли, но кажется, что Творец премудрость свою и искусство наилучшим образом показал из такой гнусной материи; во основании человеческого тела мы видим, как кости на себе держат тело, в котором протянутые жилы больше делают утверждение: все составы, в которых жилы сопрягаются и рождаются, творят порядочное и нужное движение тела, кости, сгибающиеся во учреждённом расстоянии, всякие члены воздерживают в своём месте. Цицерон имел причину пречудному зданию в человеческом теле дивиться. Сколь слабы все члены в движении, толь тверды напротив и крепки в трудах и работе. По смерти, когда все тело человеческое в прах изноет, некоторые составы с нуждой могут развалиться. От мозгу все жилы и духи происходят, которые так субтильны, что видеть не можно ни одного, толь здравы и сильны, что человеческим телом владеют; сии умы или духи в непостижной доброте от края до края в членах тела человеческого бывают и разные виды притворяют, разные и частые движения оного приключая.<...>

Но кто может изъяснить о деликатностях органов, которыми человек ласковость и приятное благоволение и противность разделяет? Каким образом толь множество разных голосов меня во уши ударяют и оставляя тон, когда уже замолкнут, таким, что я точно и порядочно всякое слово разделяю. С каким намерением Творец премудрый дал нам в глазах сырой и тонкий завес? Покрывая их, уши оставил отверсты для того, сказал Цицерон, что глазам надобно быть покрытыми, когда спать станут, и ушам открытыми стеречь и от шуму в опасном случае разбудить человека. Кто вкоренил в наше око небо, землю и море, поставленные от нас в таком довольном расстоянии? Как может всякий вид порядочно в таком маленьком органе предстать мне в мозгу, который сохраняет воображение от того время, как память наша на свете постигает. Мы удивляемся книгам, в которых сохраняют все знатные приключения; но как уже много несравненна память; из мозгу умного человека так она исходит: всякой образ, в котором бывает нужда, и всякое прошедшее приключение, как скоро призовёт, так скоро придёт, как скоро отошлёт, так скоро уходит и скрывается в незнаемом месте, уступая место другому. Воображением своим человек раскрывает и закрывает как захочет все листы, превращая быстро от края до другого. Смотрите, есть ещё в памяти такие записки, которые самые дальние дела и приключения представляют, все сии слова, которые умом читают, памяти не оставляют в мозгу ни малого следа; сия удивительная книга составлена из материи тонкой и нежной, никакой грубости в себе не имеет, и тако должно дивиться премудрой и сильной руке той, которая из земли порядочные и субтильные такие устроила части.

Одним словом, не вступая в дальние анатомические описания о теле человеческом, я только был показать намерен, чтоб единым взором всю хитрость и искусство Творца понять человеку без всякой науки. Человеческое тело могло б без сумнения быть меньше или больше. И ежели б оно было меньше, то бы многие звери и скоты человека утруждали и топтали вовсе ногами. Ежели б чрезвычайно человек велик был, то бы малое число людей могло много пищи вдруг поглотити; ни лошади и никакой бы скот не мог его носити; не могли б довольных найтить материалов к строению домов себе покойных. Но учреждение роста человеческого и препорция тела так умерна, что один вид его величества от всея твари отменяет. Человек хотя от натуры не имеет такого оружия, как лютые звери, но он хитростию и искусством своим усмиряет и отнимает силу и многих присвояя (?), в забавы и игры свои употребляет, заставит себя ласкать льва и тигра и на слонах ездить. И тако сам о себе помышляя, человек узнает власть и премудрость Творца по единому сотворению своего тела; что же касается до силы и действия души его, о том после писать к вам буду, а ныне остался тот же.

Письмо VI

Хотя человеческий корпус кажется лучшее и искуснейшее творение в свете, но пред мыслию человеческою почти за ничто признать можно. Тело есть, которое не может смыслить; никакого знания не придают камню, дереву и металлу, однако они тела суть. И так сродно верить, что материя не может думать. Что есть, ежели человек без предупреждения услышит, что скот единыя суть машины? Конечно будет смеяться, потому что он не может рассудить, как простая машина знание иметь может, которое он часто в скоте приметил? И оттого и древние ничего невещественного не знали, называли души пятым элементом или нечто не видимое, божественное и небесное, чего земным именовать не можно; не могли рассудить, чтоб состав земной из четырёх элементов думать и сам себя познавать мог.

Станем приклад брать, что изволишь. Никакой философической секты не опровергая, но сие уже всякому философу неизбежно: или материя сама в себе может думать, или конечно не может; а то, что думает в нас, есть существо отменное, но только к ней превращённое на время. Если материя и может думать, то надлежит сказать, что не вся, и что думает сегодня, не думала за пятьдесят лет, наприм., материя тела молодого человека не думала конечно за десять лет своего рождения. Надобно будет уверить, что материя получает мысль от некоторого учреждения и движения своих частей. Возьмём камень или ком песку; сия материя не имеет мыслей и чтоб заставить её думать, то надобно сделать фигуру, учредить и двигать в некотором разуме и особливым манером все части, из которых составлен будет корпус. Кто навёл такую точность препорции и учреждение, начать движение в таком разуме, ино в другом движении в такой степени, что снизу и сверху, она, материя бы никогда не могла думать? Кто положил в такой гнусной материи основание тела младенческого, который, родясь, мало по малу в разум и понятие происходит? Ежели же на противу материя не может собою думать, а надлежит, чтоб в ней было другое существо, которое в человеке мыслит во время движения той материи, в которой оно пребывает, сии обе натуры между собой не сходны; мы одну знаем чрез фигуру и движение превечные и пристойные в такой части; другую признаваем мыслию, и рассуждения одна о другой не даст, и действия их ничего обыкновенного не имеют, и тако надлежит знать, почему толикой разности два существа соединены в человеке; отчего движение тела в скорости непостижной рождает мысли, отчего мысли в своей простоте несказанной приводят в движение тело; отчего такое сообщество лет восемьдесят и боле беспрерывно может продолжаться; отчего совокупление сих существ и двух разных действий составляют точность в делах такую, что понять и разобрать не можем? Кто соединил сии два существа? они сами собой не совокупились; материя не могла ум к себе призвать, потому что она ни думать, ни понять об чем не может; с другой стороны ум никогда не вспоминает, что он телу под власть себя отдал. Если он самовольно материи предался, он подвластен бы был тогда, когда вспомнить и когда ещё ему угодно; но совсем тем не спорно, что он против воли зависит от тела и не может от него отлучиться, пока смерть не разрушит органы тела. К тому ж хотя бы ум своевольно к материи присовокупился, оттого не следует, чтобы материя была уму подвластна; ум может иметь некоторые мысли, когда корпус иметь будет движение, а то не может тело иметь движения, когда будут другие мысли. И тако ясно, что един от другого равно зависят; власть ума над телом всего более; ум затеял: тотчас все члены и составы в движение вступят, властно как бы натянуты были, словно машиной. С другой стороны не меньше видна власть корпуса над духом. Корпус двигнется, тотчас ум принуждён думать с радостию и скорбию, по тому как приходит. Чья рука толико всемогуща, чтоб принудить два существа в взаимном обязательстве друг другу работать; кто может нечаянность сказати, и ежели скажет, будет ли разуметь сам, что сказал, и может ли другим дать разум? Молчат. Нечаянность совокупит ум с телом; ежели так, то уму надлежит вешественну быти; но когда ум вещественный и бестелесен, то надлежит, что нечаянность ничего в себе не имеет, чем бы с телом его обязать и совокупить было должно.

Если же на вопрос мой кто скажет, что материя и ум не что есть иное, как состав соединённый: отчего же та материя, которая вчера не думала, сегодня станет думать? кто ей то дал, что она прежде не имела и что несравненно её самое превосходит? кто дал ей мысли, тот сам иметь должен, без того как и дать? Возможно положить и то, что мысли от некоторого превращения движений рождаются в некотором разуме сами; кто же из таких составов сотворил мыслящую машину? ежели же ум и тело разные существа суть, какая та власть и премудрость сих совокупила так, что ум не знает, как и кто соединил его с телом? кто властно повелевает телу и духу друг другу помогать и быть неразлучным? Надобно приметить, что ум имеет великую власть господствовать над телом, в некотором пространстве умерном, потому что наша простая воля без всякого приуготовления все члены тела в движение приводит, подобно как писание святое власть Божию изъясняет: тогда сотворил Бог небо и землю и рече: да будет свет, и бысть; тако единое слово моей мысли без труда и работы ворочает всем телом, как изволит; когда я внутренно скажу то иным скорым и простым словом «ступай», все тело моё уже двигнулось так скоро, и все члены учнут работати, уже все жилы напряглись, и сокрушённые помочи готовые действием своим помогати; все машины послушны, власно как бы все органы власть вышнюю разумели. Чрез сие мы должны познавать неисповедимую тайность и премудрость вышнего. Во всех существах, которые нам знакомы, подобного не видим, но всякий человек, познающий рождество, единому всемогуществу придаст сию хитрость.

Могу ли я придать все то слабому моему уму, или власть его над моим телом, знать их разность, могу ли верить, что моя воля сию власть на собственном своём основании имеет, будучи сама слаба и несовершенна? Для чего же она из многих корпусов над единым только власть имеет? никакое тело другое по её желанию не тронется. Кто же дал силу такую над одним телом и кто изобразил ей корпус подвластной? Сия власть над телом не точию господственна, и силен есть; мужик простой и бессмысленный умеет ворочать своим телом, также и философ во анатомии искусной; ум того простака повелевает жилам, состава которых он не знает и никогда не слыхал, как не умеет разделить и не знает, где они... Тот, который танцует по верёвке, только захотел, а уж ум его быстротою несказанной все жилы напрягает и каждый состав приводит в нужное состояние. Спроси его, с которых членов он движение своеначал, не будет разуметь, вам не только в состоянии ответ дать; он совершенно внутренних... не знает, которые помогают раздвигаться и сдвигаться всей машине. Искусный игрок на лютне, играя совершенно все струны, видит их глазами и когда отводит пальцем; но ум, владычествующий человеческим телом, ворочает всякий член кстати, не видя их, не разделяя, не зная их фигуры, состояния и силы, никогда не ошибается. Кое знамение повелевает телом, чего не знает и не может видеть тень, что не знает и знать ничего не может, повелевать и видеть послушание? Кое ослепление и кая власть, ослепление, говорю, человеческое, но власть чья хочу спросити, кому придать её кроме того, кто видит все, что человек не видит, и кто действием в нем толиким действует, которое самого человека превосходит? Дух мой желал бы очень ворочать другими телами, которые его окружают и которые он разделяя знает; но ни которое по воле его не ворохнётся; самой такой прах по воле своей развеять не может, ниже тонкую былинку тряхнути едину; только моетело ему подвластно, которым так ворочает, как хочет. Святый Августин, приметя, совершенно изъяснил тако: внутренние, говорит, части нашего тела не могут жить, как только нашим духом, но дух наш свободнее оживляет, нежели познавать может душа; не знаем корпуса её подвластных, и не знаем и того, для чего все члены двигаются только тогда, как ей угодно, и для чего, напротиву, действие жил непрестанно, хотя бы когда и она не хотела; не знаем, которая первая самая часть в целом корпусе двигается по её воле, чтоб прочие все привесть в движения; не знаем, для чегочувствует против воли и ворочает члены когда хочет; от неето зависит, но она не знает, что и как действует. Те, которые во анатомии искусны, от других научились, что в них происходит и что сами делают (и) для чего; (другие) говорят, нужды мне нет ни у кого учиться; знатно, что в превеликом расстоянии от меня есть небо и звезды, солнце единым взором постигаю, а напротиву для чего надобно учиться и знать, откуда движение тела моего начнётся, когда я трону палец, не знаю, как сам трогаю и что в себе сам творю... не можем ещесами себя познати.

Конечно мы можем довольно дивиться власти души нашей над телом и над всеми телесными органами, которых она не знает, и действию непрестанному без всякого разделения; сия власть является в начале воображением в мозгу; я знаю все составы света, которые ум мой постиг уже за несколько лет, образ всякий и вид разделён в моей мысли так, что я его мысленными очами зрю тогда, когда уже его нет; моя память так, как кабинет живописный, где все картины становятся в порядок по воле господина. Живописцы никогда совершенно вообразить не могут, портреты ж в голове моей так верны, что я, представляя их себе и находя в картинах погрешность, сам себе поправляю. Сии воображения – совершение какого искусства – сами собою вкореняются в голову человеку, или то книга, в которой сами собою литеры собралися. Если в том есть хитрость и искусство, то конечно не от меня происходило, потому что я в себе собрание многих видов нахожу, никогда не думаю сбирать, вкоренять и учреждать их в порядок. К тому же все сии виды представляются и уходят, как мне угодно. Призову – придут, отошлю – скроются, куды, не знаю; завсегда без помешательства их порядок; не знаю, где они пребывают, ни что они суть; но всегда нахожу готовые движения разных воображений и многих старых, новых, которые восстают, присовокупляются, не отлучаются, не помешают всем им быть в порядке. Которые хотя и не предстанут по первой воле, по малой мере я уверен, что они не далеко, надобно искать; в материи отдалённой я не так (не) знаю, как не знаю тех вещей, которых никогда не знал, но знаю обстоятельно, чего я ищу; если вместо того другой образ мне себя представит, я не размышляя, отсылаю, сказав: нет, мне не надобно, и не тебя ищу я; но где те забвенные объекты во мне? конечно (они есть), потому что я ищу и нахожу их, но для чего я так долго искал их, где они были, ужели я не тот, что был? сказал святой Августин: не знаю, от чего я так возмущён и лишён себя стал и так потом возвращён и отдан себе бываю; я так как человек иной, в то время или другое состояние премененной бываю, когда ищу и нахожу то, что я памяти моей вперил, тогда мы себя не можем достигнуть и бываем сами себе чудны, возвращаемся тогда, когда обрящем то, что искали. Но где же мы ищем, как не в себе самих, и что мы иное как не самих себя ищем; я действительно помню, что знал то, что теперь не знаю, и то, что забвение мое знаю я, представляю себя лицем знакомого человека во время разных лет его так, как видел прежде; один человек разных видов в памяти моей представляется: сначала его вижу младенцем, потом молодым и старым человеком; в том же лице воображаю морщину, на котором с другой стороны приятность и румянец зрится; присовокупляю то, чего уже нет, к тому, что есть, и разбираю обе сии крайности, измещая сохраняю нечто особливое и незнаемое самому мне, такое, что одно за одним представляет мне все то, что я видел в моей жизни; от сего, не зная, много сокровища происходит, все благословения, все согласия, вкусы и степени света, все цветы и все фигуры в уме моем и в главе бывали и поручены памяти на сохранение. Возобновляю, когда захочу, ту радость, которую я чувствовал лет за пять; она придёт, хотя и не так совершенна, и уже меня не веселит боле. Иногда приятно я бывал в одно время очень весел, ныне вспоминаю прежнюю радость, весел не бываю. С другой стороны, представляю прошедшие свои скорби, и печали тотчас все соберутся, ни что от горести и чувств прискорбных не утаится, но они уже не они бывают, уже не могут дух мой возмущати, всю свирепость, не чувствуя, вижу, а хотя и чувствую, то только от единого воображения. Сие мучительное воображение ныне мне в игрушку; горесть минувшая веселит меня и услаждает, равно жив веселии добродетельное сердце напоминовение минувших веселий и печалей не для того, что они более прелестного в себе представляют в напоминовении... Я две диковинки непостижимые признаваю: первая, что моя память подобна книге, в которой множество разных видов вкоренены и учреждены в таком порядке, что я не учреждал и нечаянность сделать не может; я никогда не думал вкоренять все то или учреждать в моей памяти те разные виды и характеры, которые суть вкоренены; я только примечал всякий вид, который постигал ум мой; нечаянность не могла конечно учредить в памяти моей такую книгу; всякое искусство человеческое не в состоянии толикого достигнуть совершенства. Чья рука то сотворила и учредила? Другое удивление, которое я нахожу в моей памяти, видя, что ум свободно и без затруднения в книге сей читает все, что захочет читать; незнакомые характеры никогда следов в ней не оставляют, и само состояние памяти моей мне точно незнакомо; все сии несчётные характеры приносятся и становятся в порядок, воле моей повинуясь; я имею власть почти божественную над сотворением незнакомых, и что само в себе никакого звания не имеет, то, что не разумеет, разумеет мысль мою и в один момент исполняет мое повеление. Мысль человеческая над прочими телами не владеет; я, всю натуру обзирая, нахожу только, что моя простая воля владеет одним моим телом и ворочает тайными составами, их не зная. Кто приобщил её к телу и дал полную власть господствовать им отменно перед всем, что вижу?

Окончаем сии примечания кратким рассуждением оснований ума нашего: я нахожу в нем совокупление неисповедимое величества и слабости; величие его здраво собирает без смятения прошедшее и соединяет с настоящим, проницая рассуждением своим даже до будущего; идею имеет о себе и о теле на самой бесконечности чрез познание того, что ему пристойно, отметая все, что ему непристойно; скажите ему, что бесконечность есть триангуль, тотчас и без размышления отвечать станет, что бесконечность конца и границ не имеет и потому никакой фигуры иметь не может. Спроси, чтоб сказал какую-нибудь часть, из которых составлена бесконечность; скажет, что она начала, конца и числа не имеет и иметь не может, потому что ежели б одну часть найтить бесконечности удалось, то бы к ней прибавя другую и к тому число приложили; когда же счёт есть, тогда не может быть и число бесконечно, и тогда определены будут границы, которым приращение придать можно.

В той самой бесконечности ум мой конечность познавает. Кто назовёт человека больным, скажет чрез то, что человек тот лишён здоровья; кто назовёт человека слабым, скажет про него, что не имеет силы; болезнь познавается от утраты здоровья; представляю, что самое здоровье, которого человек лишился. Слабость познавается чрез представление силы и её пользы, которой слабый человек не имеет; темнота познавается сокрытием света. Подобно и конечное познаётся, учреждая всякой вещи меру, отнимая пространность большую, не мешая бесконечность; так как не можно познать болезни, не представляя себе здоровья, которого лишился, так и конечное, не отлучая бесконечность, нельзя назначить. Человеческий ум велик и пространен; он в себе имеет в чем удивиться и самому себя превзойтить; бесконечные его действия всесветны, вечны и непременны; всесветны потому, что я когда скажу: невозможно быть чему-нибудь и не быть вместе – все больше нежели части; линия циркулярная совершенно прямой части не имеет, между данных двух пунктов прямая линия короче; центр совершенного круга равно отдалён от окружения; все сии правильные доказательства не могут терпеть никакого опровержения. Не может быть существо, линия, циркуль, триангуль без особливых своих правил, которые от начала время и всегда будут непременны; пускай весь свет сокрушится и обратится в ничто, так что никого не останется рассуждать что о существах, линиях, циркулях и триангулях; однако они сами в себе свою правду сохранять будут. Одна вещь не может быть и не быть в одно время и что циркуль совершенно прямой линии не имеет и центр циркульной не может быть от окружения в одном месте ближе, в другом дале, пускай дал ...будет о правде сей думать, однако она сама собою не вредна будет, хотя никто знать не станет; власно, как лучи солнца всегда светлы будут, хотя бы все люди ослепли, никто не будет глаз иметь, но освещение (будет). Уверясъ, что дважды два четыре, святый Августин сказал, что не только в том уверен, что сказал правду, но не может сумневаться, что то искони была правда и во веки веков будет сия... Идеи не могут потрястись, ни применяться, ни искореняться вечно; они что основания нашего рассуждения; невозможно как ни старайся в правду ум свой усомниться... о числе, линиях, циркулях, частях и о всем; пременить их стало уничтожить резон и рассудок. Подумаем о величии нашем чрез бесконечность непременную, которая в нас пребывает, и никогда не искоренится; но боясь, чтоб толикое величие нас не ослепило и не обольстило, опасно поспешим обратить к слабостям глаза наши, посмотрим, коль мало в состоянии толь здравой и полезной ум бывает страстям противляться. Но уже ночь стала мне писать мешати; но чтоб сим толь нужная материя не пресеклась, я писать к вам на первой почте буду. Не погневайтесь, когда хотя не часто станете мои письма получать от моего жилища темнаго и уединённого в роскошные и весёлые пределы ваши... Мирмон все письма мои ныне к вам читает и не прежде посылает до вас от себя, как знает. Довольно, что я в том уверен очень, что вы их верно получите. Я здесь день ото дня нахожу покой и новую приятность. Жилище моерождает само во мне полезные мысли, из которых я главные пишу к вам, льстясь показать мою преданность, которая будет вечно, утверждая меня ко услугам вашим.

Письмо VII

В последнем моем письме я упомянул, что человек, величие и силу ума своего познавая, может возгордиться и хвастать хвальным таким деянием пред всею твариею на свете, и для того к слабости оного надлежит обратить свои мысли. Тако же самый ум, который непрестанно зрит бесконечность, постигает все вещи, предел и конец имущия, также бесконечно не видит все те объекты, которые его окружают, и сам себя не знает, бежит слепо в тёмность и пропасть, не знает о себе, что он есть или как присовокуплён к телу, ни от чего имеет владеть и приводить в движение все составы своего тела, которых он не знает; собственной своей воли и мыслей обстоятельно не разумеет, чему верит и чего желает; часто воображает себе веру и желание такое, которых никогда в нем не бывало; обманывается новою. Удивительнее, что ошибку свою познавая, к заблужденным мыслям присовокупляет беспорядочные воли, принуждён воздыхать повреждение своё. Увидим, напротив, как человеческий ум слаб, непостоянен, сокрушён и смятения исполнен. Кто вложил бесконечности идею, т.е. совершенно в сокращённое существо и преисполненное совершенства? сам ли он себе присовокупил высокую и чистую сию идею правую, которая сама в своём представлении есть сущая бесконечность; какое существо конечное отменно могло ему дать то, что несравненно есть, а тем сокращённо в некоторых пределах. Положим, что ум человеческий есть зеркало, в которое сами все ближние виды приходят и представляются. Какое существо вложило в нас образ бесконечности; если бы никогда не была бесконечность, кто может в зеркало показать затеянный образ, какого никогда не бывало и нет пред зеркалом? Сей образ бесконечности не собран и составлен из разных образов конечных, который ум наш безрассудной приемлет за оную истинную бесконечность; но самая сущая есть бесконечность, о которой мы помышляем. Мы уже так её знаем, что без труда разделяем с тем, что не есть в правду, и никакая тонкость не может нам другой объект в её место представить; всякое свойство отметаем, которое хотя бы чуть к концу ум наш доводило; одним словом, мы уже так обстоятельно её знаем, что по одной только ей все прочие познаваем, так как зная ночь по дню, а болезнь по здоровью. Ещё спрошу: отчего происходит величие великого образа, могут ли его взять и из него сокращённое существо; могут ли выдумать бесконечность, когда бы её не было; то что наш ум слабый и краткий не может сам собою вообразить себе того, что никакого защитителя не имеет. Все наружные виды не могут вкоренить в нас сей образ, потому что они не могут больше вкоренить, как что есть сами, а сами они в себе суть несовершенны и сокращенны. Откуда мы взяли сей отменный образ, который от всего того что есть был отменен и со всем тем не сходен, что мы вне себя знаем? откуда он приходит, где сия бесконечность, которую мы постигнуть не можем, для того, что она сама есть бесконечность; но мы однако вовсе не можем об ней не иметь понятия, для того, что мы её от всех тех отменяем, что её подлее; если бы её не было, могла бы она в глубину сердец наших вкорениться? Сверх же сей идеи бесконечности человек имеет ещё непрестанные и неизбежные понятия, т.е. правило всякого рассуждения: я не могу ни о какой вещи рассуждать, прежде об ней не размышляя, или не властен рассудить против того, что они мне представляют; мысли мои не точию понятие сие поправить в состоянии, но ещё сами от его суть направляемы и подвержены его определения. Как бы я ни старался, не могу утвердить своё сомнение в том, что дважды два четыре, что все больше нежели часть и что центр циркуля совершенно не ровен в расстоянии от всего окружения; не имею власти оспорить, правильные ли сии или тому подобные доказательства, и хотя упрямством внутренним стану силясь обращати, чувствую некоторую силу, обладающую моею мыслию, упрямо влекущую меня силой к показанию и повиновению сея правды непрекословно. Сия внутренняя, которую я покушаюсь признать, собою меня превосходит, потому что меня уличает и поправляет; заставляет самому себе не верить и напоминает мне мою немощь; сие же не знаю, что такое меня всечасно вразумляет, лишь бы я только слышал; и только я тогда обманываюсь, когда его не стану слышать. Все то, что оно мне во ум влагает, непрестанно бы меня от заблуждения поступок защищало; если бы я послушен был и скор в своих мыслях, сие внутреннее вразумление научило бы меня здраво рассуждать о всех вещах постиженых, о которых есть нужно рассуждать; о других же оно бы меня вразумляло не рассуждати. Сие научение не меньше полезно, как и первое; сие внутреннее понятие то, что мы резон называем; но и говоря о резоне, не знаю, что слово сие в себе содержит, так как говорю о натуре и побуждении, не разумея, что звание сие значит. Мой резон во мне, и надобно, чтоб я непрестанно в себе находил его; но резон превосходящий меня поправляет и у котораго я спрашиваю во многом, не от меня зависит и не может частию моего существа назваться. Сие правило постоянно и совершенно, а я пременен и не совершен есть; когда я обманусь, оно никогда права своего тем не потеряет; когда я от своего заблуждения возвращаюсь и к познанию истинному прииду, то не от того, чтобы оно все преодолев взошло наверх и показалось, но от того, что оно неподвижно пребывая, силою своею меня к себе притянуло. Оно внутренний господин мой, заставляет меня молчать, говорить, верить, сомневаться, признаваться и утверждать все мои рассуждения. Слушая его научаюсь; слушая себя в проступки впадаю; господин сей везде; глаз его носится от конца вселенныя до другаго, всем людям, ровно как одному мне, научая меня здесь, потом же научает на Вологде, на Кашире и в Китае людей также.

Два человека, которые никогда друг друга не видали и не слыхали один о другом, век свой никакого сообщения и благодетельства не имели, никого такого не знали, кто бы им обыкновенное понятие дать мог, говорят в дальнем расстоянии друг от друга о некоторых правилах так, как нарочно сговорились. Несомненно знать можно заранее в здешней гемисфере, что в конце другой на те вопросы отвечать станут; люди во всех краях земли, какое бы воспитание ни имели, чувствуют невольное принуждение говорить и думать согласно; господин, вразумляющий нас непрестанно, заставляет думать единомысленно о многом. Как скоро поспешим нашим рассудком, не слушая его гласа, на себя надеясь, говорим так, как во сне беспутные сумасбродцы бы. И то, что кажется больше всего наше и основанием самих нас, я разумею резон наш, всего меньше нам принадлежит и всеминутно, кажется, заемлем мы и непрестанно получаем резон вышний так, как воздух к нам дышет, подобно так, как видим разные виды от солнечного света, которого лучи суть нам чудны. Сей вышний резон властию полной управляет в некотором разуме моем, мне весьма повинуется в свете и принуждает всех неволею согласиться; он заставляет дикого американца о многих вещах думать так, как думали прежде славные в Греции и римские философы; он же научил китайцев сыскать в геометрии такую же правду, как и европейцы, хотя наперёд сии друг другу и незнакомы были; он заставил рассуждать и в Японии так же, как и здесь: два и два четыре, и никакой народ в том мнения своего не переменит; но от него и ныне люди о некоторых вещах также рассуждают как и прежде за четыре тысячи лет рассуждали. Он заставляет согласно думать ревнивых и завистливых людей между собою; в него люди чрез все веки и во всех краях, власно, как прицеплены к некоторому неподвижному центру, который держит их при самых неподвижных правах, которые называют первой принципий, со всеми превратными мнениями, которые в людях рождают страсти, упрямства и смятения. В прочих рассуждениях он не допущает людей в заблуждение, и злости, грехи и пакость добродетелью называть, а равно и принуждает всякого казаться по крайней мере правосудным, справедливым, умерным и благотворительным, чтоб одному от другого почтение получати. Люди не могут присилить себя почитать то, что не хотят почтить, не видеть то, что хотели бы ненавидеть; не можно разрушить крепость правосудия и правды внутренней. Господин, которой резон называем, непрестанно нам в нашей несправедливости упрекает; он терпеть неправости не может и всякую дерзость человеческую украчает; и хотя чрез многие уже веки в народе господствуют злость и пакость, однако ещё не было добродетельного человека, который совершенно для других опасен был; но злой никогда не может искоренить в нем почтительнейшую идею истинной добродетели. Ещё не было человека в свете, который бы другого или сам себя мог уверить, что лучше быть обманщиком, нежели человеком справедливым, быть свирепым злодеем, нежели умеренным и добродетельным. Внутренний господин наш в целом свете всегдашней правде людей научает; мы собою господствовать не умеем, хотя часто говорим без него и его громчае, но мы тогда обманываемся и только болтаем, сами себя не разумея; боимся приметить, как обманываем себя сами, затыкаем уши, чтоб не слышать его поучений и не быть принуждённым на истинный путь обратиться. Безумный человек, который отбегает наставления от сего праведного и беспристрастного резону; но есть резон непременно, который его сверх воли исправляет во всех вещах. Мы в себе находим две принципии: первая дающая, другая приемлющая, одна ошибается, другая награждает, одна обманывается, другая воздерживает, одна идёт безрассудно, другая воздерживает. Всякой чувствует в себерезон сокращённой и подвластной, который разбуждает, как скоро от истинного пути отстанет, и прежде не исправится, как прийдет под власть вышнюю и непременного резона во всей вселенной. И тако все значит в нас резон, по власти сокращённой, быстрой и заимной, от которой всечасно нужду имеет сам получать наставленье. Все люди резонабельные от одного резона, так как мудрые – все из единого источника черпают премудрость.

Что есть сия премудрость и резон вышний, превосходящий все сокращённые в роде человеческом резоны, где знамение сие, которое никогда не умолкает и напротиву которого ничего не могут праздные мнения людские? где резон сей, который всякий час нужно есть вопрошати и который предупреждает нас желанием слушать его глас? где свет сей, где ясной и приятной свет сей, не точию освещающий глаза отверстые, но отверзающий сокрытые и исцеляющий глаза болящие и дающий глазам зреть себя тем, которые не имели свету, который видеть себя заставляет, взирать на себя и тех, кои видеть и знать его боятся; всякое око его видит, и ежели не видит света сего, такой ничего не видит, потому что мы все вещи на свете единым сим светом видим; как солнце своими лучами освещает землю, так солнце – сие понятие – освещает умы наши супендациею глаз человеческих; как земля света не имеет, но всечасно свет от солнца приемлет, власно, так и ум мой точного резону не имеет, но только орган есть, чрез который проходит сей свет правый и освещает рассудок; солнце разума освещает умы наши больше, нежели солнце света освещает дела; солнце сие даёт нам свет и купно охоту искать света; сие солнце правды никакой нам не чинит тени, светит обе гемисферы и равно день и ночь блистает над нами, не снаружи лучи свои на нас простирает, но в нас обитает. Человек застенять лучей его другому не может; везде и во всяком углу его равно видит; нужды нет человеку говорить другому; «посторонись и не засть мне видеть солнца; лучи от меня скрываешь и отнимаешь надлежащую часть света». Солнце сие никогда западу не знает и не скрывается в туче страстей наших. День сей тени не имеет, освещает диких в расселинах и пустынях. Одни только болящие глаза не видят сего света; но и так надеюсь, нет ни одного человека такою болезнию заражённого, чтоб хотя мрачно и издалека свет сей ему не казался. Сей свет собирает и представляет глазам нашим все объекты; мы кроме его ни о чем рассудить порядочно не можем, власно так, как не можем видеть никакой вещи без солнца. Люди не могут нам говорить, что хотят; нам им не можно верить, как только, сколько найдём сходствия в правде в том, что они сказали и что внутренний господин наш вразумляет. По окончании слов их всегда надлежит ожидать, что утвердит резон и отправит резон. Мне кто скажет, что часть моего перстня ровна со всем им, я рассмеюсь и буду всегда презирать. Мы всякую правду, о которой нас уверяют, внутренно вопрошая резон свой, познать должны; но сказать словом, один господин нас вразумляет; без него ни чему нельзя учиться; все другие учителя только нас приводят в ту школу, где он един научает. Там мы получаем чего не имели; там научаемся чего не знали; там находим все то, что прежде забвением потеряли; там из самого нашего основания некоторые сокровенные знаки открываются; там мы отметаем ложь, вкоренённую прежде и которую мы за правду признавали и не точию учителя о сем рассуждали, сами от него во всех вещах судимы. Судия сей вышний над нами и беспристрастный; мы можем заупрямиться и его не слушать; (но) не можем, слушая его доказательства, опровергнуть; сей господин от человека весьма отменен; он строго судит и в совершенстве, и самый наш резон слаб, предступлен и неисправлен, не что иное как слабое и маловременное принятие вышнего и не преодолеваемого резона, который сообщается с мерою ко всякому существу, награждённому разумом и понятием. В краткой нашей жизни нельзя сказать, чтоб человек сделал себе такие мысли, каких он не имел прежде, а то ещё и меньше, чтоб он получал их от другого, потому что человек мысли своей не удаляет, а всякий принуждён искать внутренние в себе, что не противны ли резоны его тому, что ему сказали; и тако есть внутренняя в человеке школа, где человек находит то, что он сам себе дать и от другого получить не может, который также как он управляется заимным. Два резона в себе вижу, один сам я, а другой меня превосходит... всегда готов во всяком месте слабому существу приобщиться и направить всякий ум, который подвержен обману и развратителей во вся веки, хотя всем тем себя отдаёт, которые его ищут. Но где сей резон совершенный, который близко меня, но разностию далёк очень? где он? надобно, чтоб он был здрав и совершен в существе своём, потому что ни что не может быть несовершенно и привесть в совершенство несовершенную натуру. Но что ищу я резон совершенной? Или то не видно, что сам Бог не мудростию ли своею нам явился; я нахожу ещё другие в себе следы божества из следующего, например я, зная ужасное число счетов со всем сходствием, которое они между собою имеют, и от чего я все то познаваю? они так отменны, что вовсе сомневаться не можно и не размышляясь поправлю ошибку; ежели кто мне сказал, что семнадцать и три сделает двадцать два, я тотчас, не задумавшись, скажу ему, что семнадцать и три сделают двадцать; тогда собственным своим познанием изобличён будет; тот же учитель, который меня внутренне поправил, принудил и его сознаться, но так, как бы два учителя вразумили нас согласиться:конечно власное и невидимое заставляет познавать правду. Отчего мне приходит точное понятие счету? всякий счёт не что иное, как сложение единства и повторение имён числа разного; число двух не что иное, как два единства; счёт четырёх, повторяя по одному, в единство пременится. Не можно понять никакого счету, не понявши прежде единства, которое есть основание всякого возможного счету. Но отчего познаваю я точное единство? я никогда его не видал, не воображал в уме своём: когда представляю себе самую маленькую порошинку, надобно представить, что в ней есть фигура, длина, ширина, глубина, верх, низ; что одна, то ни есть другая. Сие зёрнышко не может быть единство, потому что оно разные части и звания в себе содержит; а все, что составлено, есть счёт прямой или множество существ, а не единство истинное. В сем собрании существ одно не может быть, а другого я не познал ещё на свете глазами, ушами, ни руками моими, ни самым воображением мыслей прямого единства: все составлено, все множественно и все число имущее. Истинное единство уходит от постижности ума моего, а когда я во всяком существе ищу его, то надлежит иметь мне особливую об нем идею.

Чрез ту самую простую идею делаю себе счёт числа большого, но она во всяком разделении составов уходит, следовательно я никогда умом своим и воображением не знавал. И тако сия идея не есть счетов моих, не от воображения и не от мыслей во мне родилась.

К тому ж хотя бы я не хотел признать идею истинного единства, которое основание есть всякого числа и счету; для того что оные не что иное, как совокупление или повторение единства, надлежит признаться, что я знаю великое число с их свойством и сходствием, например, я знаю, сколько сделает 900,000,000 прибавя в прибавок 800,000,000 другой суммы, и не только сам не обмануся, но могу поправить другого, который в том ошибётся, однако ни мой разум, ни воображение никогда не могли мне представить все сии миллионы соединённые; правость мнения тех миллионов так же как и малого числа представляет мне вдруг целую сумму. Откуда мне приходит ясная толь идея о всяком счёте? Сии идеи, отлучённые вещества, не могут быть вещественны, но сообщены вещественной причине; они мне открывают существо души моей, которая приемлет невещественное и их в себе содержит образом невещественным. Откуда приходит мне невещественная идея самого существа? я не могу собственно сам в себе вкоренить их, потому что все то, что знает во мне существо, есть невещественно, и знает так, что сие знание не приходит ему каналом органов телесных разума и воображения. Как могу познать ясущество, которое никогда сходствия не имеет с моим мысленным существом? Надлежит конечно почитать, что всевышнее существо обе разные натуры имеет и в своей бесконечности обеих скрывает, но едино в душе моей их совокупило и дало мне отменную идею от той, которая во мне вымышляет. Сие рассуждение принудило меня окончить письмо моё и сказать, что я вам нелицемерной...

Письмо VIII

В намерении будучи писать к вам все то, что помышляю и познаю чрез моё слабое рассуждение о силе и божественном промысле, все мои письма подобны одной речи и только что ночь или какие размышления принуждают её пресекати. В последнем письме я писал к вам о единстве, о котором и здесь принуждён зачать. Иной может быть скажет, что я единства вещественно не знаю, а знаю только умом моим, а ум есть единство и мне знаком очень, так я по нем имею идею о единстве, а не по веществу. На то вам ответ мой.

По малой мере от того следует первое, что субстанции, которые ни пространства, ни разделения в себе не имеют, всегда присносущны, и тако все сии суть невещественные, в числе которых есть душа моя; она не есть существо бесконечное, не от века сущее, но мнит в своих пределах. Кто сотворил её? кто научил её познавать сумненныя вещи? кто дал ей власть над многим и в том многом сделал её подвластну? Но ещё более, почём я знаю, что душа сия, которая помышляет, есть прямое единство, или имеет, или не имеет в себе части? я её не вижу; разве потому, что она невидима и непостижна, я за то вижу, что она единство?

1. Что есть содержание невещественное?

2. Что есть существо совершенное едино, то есть Бог един?

Но нс точию я чрез ум или душу мою познаваю, что то есть единство, ещё напротив, имея ясную идею о истинном единстве, домышляюсь, единственна ли душа моя или разделительна.

Прибавлю к тому, что я в себе чистую и ясную идею имею о единстве совершенном, которое свыше души моей; она чиста, в двух разных мнениях бывает разделена между двух склонностей и между двух противных привычек. Сие внутреннее моё разделение не ясно ли значит некоторое множество или составление частей, потому что душа по малой мере совокупление переменно имеет мыслей, из которых одна другой бывает отменна. Я, познавая единство бесконечно, едино познаваю существо, которое никогда мнения не переменяет и которое вдруг всегда о всем помышляет, никакого совокупления пременного не имеет. Без сумнения, та самая есть идея о вышнем и всесовершенном единстве, которая меня непрестанно понуждала искать во всех вещах во уме единства. Сия идея всегда со мною присносущна, и действительно со мною родилась: она образ совершенный, по которому я ищу истинное единое единство; сия идея, оттого что проста, есть едина нераздельна, не что иное как самая истинная идея. Обаче я Бога толь знаю, что сие единое знание принуждает имя его во всякой твари искати и в себе самом образ, подобие и какое хотя малое сходствие примечать его единства; все корпусы, так сказать, имеют некоторый след единства, который в разделении частей его проповедует. Ум имеет больше подобия, хотя и есть совокупление премененных мыслей.

Но есть во мне другая хитрость, которая меня самого себе делает непонятным, то есть, что я с одной стороны волен, с другой подвластен; посмотрим, можно ли сии вещи согласить хоть мало.

Я есть существо подвластное; самовластие есть главное совершенство зависеть самому существу (от себя), ничего взаимно не приемля от существа отменного. Положим, что существо имеет в себе все те совершенства, которые можно вздумать; но будет существо заимствующее и подвластное, меньше будет совершенно, нежели то, в котором только простое есть самовластие, потому что никакого сравнения положить нельзя между таким, которое от себя зависит, и таким, которое в заимствии пребывает. Сие меня понуждает познавать несовершенство того, что я имею, душою называю; если бы она сама от себя зависела, она б ничего от других не занимала, не было б нужды ни учиться в своём несмыслии, ни исправляться в своём заблуждении; ни что бы не могло её ни исправити, ни вложить добродетель, ни очистить волю её и пременять первые желания; она бы всегда имела только то, что иметь ей довелось и что она иметь в состоянии, ничего от наружи к себе не присовокупляя; в таком случае уже бы конечно ничего и не теряла, потому, что есть, всегда есть и будет, и тако душа моя не могла бы впасть в немыслие, в грехи и заблуждение, ни в какое умаление доброй воли и полезного желания; напротиву, также не могла бы не научаться и исправиться, наилучше того быти, как уже есть и была сначала. Ныне я во всем тому противно искушаюсь, я забываю, обманываюсь, заблуждаюсь и теряю следы правды, любви, добродетели, умаляюсь и сам себе вред приключаю; с другой стороны возрастаю, присовокупляя мудрость и добрую волю, чего никогда не имел прежде. Сие искушение уверяет меня, что моя душа не от себя зависит и не самовластна, то есть непременна и нужна во всем том, что имеет, от чего мне приходит сие прекращение самого себя и то моё существо приводит в совершенство меня, исправляя и следовательно учиня меня больше, нежели я был прежде.

Воля, желание или возможность желать есть без сумнения степень существа или совершенства вышнего; можно волю свою употреблять в худое, пожелать обмануть и обидеть, обнести и злословить вместе; то что добрая воля, прямое и правильное употребление воли, которое не может быть; и тако как добро, добрая воля лучшее есть сокровище в человеке; оно всем прочим цену возвышает, то есть, так сказать, все в человеке; но теперь видно, что моя воля не есть сама собою, потому что она может присовокуплять и терять все добра и совершенства. Мы видим, что она подлее доброй воли, потому что бесприкладно иметь лучше добрую волю, нежели просто волю, подверженную добру и худу. Как могу я верить, что я, существо слабое, заимствующее и подвластное, могу присовокупить себе степень совершенства; уже то видно и непрекословно, что я слабость и подлость в первенстве существа моего получая, могу ли я подумать, что Бог дал мне малое добро моего бытия, а лучшее совершенство я без него сам себе присовокупляю? Где взять вышнюю степень совершенства? неужели из ничего, что есть моё основание, или подобие уму моему то придать мне в состоянии? Которые будучи подвластны и сокращены, сами себе ничего придать не в состоянии, не только других снабдить; не будучи сами от себя, они никакой прямой власти не имеют надо мною, ни над всем моим совершенством, ни сами над собою. Надлежит, не останавливаясь, возвести ум свой выше и найтить первенство причины, которая по своему всемогуществу даёт душе моей добрую волю, которую она имеет. Сие первое существо есть причина учреждению всякой твари; от первыя следует существо; по глаголу философов, существо, которое зависит от своего основания, во всех своих операциях не может быть самовластно; деяние первое следствие; в начале творец основания во всяком существе, творец и учреждение всякой твари. И тако Бог един прямая истинная причина всей наружности, совокупности и движения всех составов в целом свете; лучшее в движении одного состава делает движение другому. Он все сотворил, он всем творением своим управляет; и тако желание есть происхождение воли, так как движение происхождение от состава. Неужели его единого происхождения Бог не произвёл во всем своём творении, а творение себе придало самовластво? Кто может то подумать? я доброй воли не имел вчерась, а имею сегодня, следовательно сам себе не могу дать, она приходит ко мне от того, который дал волю бытия.

Иметь волю гораздо лучше, нежели быть просто, и иметь волю добрую больше совершенства, нежели волю простую; происхождение власти в дело доброе самое лучшее совершенство в человеке; сила, подверженная добру и худу, все сие доказывает и сказывает сказанное слово апостолом, что человек власть приемлет от Бога, и тако довольно сказано, как человек подвластен. Представим себе теперь его вольность; я волен и не могу в том сомневаться; имею в себе доказательство неопровергаемое, что я могу желать и не желать сего произволения; выбор есть во мне самовластен не точию в том, что хотят и не хотят, но ещё в разных волях и разные виды, которые мне себя представляют, чувствуя, по описанию, что я в руке моего совета; кажется сего довольно доказать, что моя душа не вещественна; все, что вещественно и телесно, не может ничего в самом себе заключать, но действуема законом, что мы называем физическим, который нужен, неповинен и противен тому, что я вольностию называю. От сего я заключаю, что натура души моей совсем отменна от тела. Кто такия разные существа совокупил вместе и во всех операциях держит в согласии? сие соединение не может быть так, как от существа всевышнего, которое два рода совершенства соединило в своё бесконечное совершенство.

Действие души моей не так есть, как действия не имеет, но действуемо бывает; одно собою не движется, а движимо властию; и тако Бог един причина всякого разного действия. Действие ума моего имеет волю, которая сама в себе заключает, и заключить волю есть прямое действие. Итак (либо) воля действует сама собою, либо Бог может предварить мою душу; но он ей не даёт воли и не действует так ею, как телом. Если Бог действует ею, так я действую сам с ним купно и сам прямая причина с ним моей воли; моя воля так от меня зависит, что в том ни на ком взыскивать кроме меня не можно, если я не захочу того, что надобно хотети; когда я к чему имею волю, я волен не иметь; когда же не имею, я волен иметь; я в моей воле свободен и без принуждения и не могу принуждён быть; я не могу желать, чего не хочу; воля, которую я разумею, исключает ясно всякое принуждение и ещё кроме исключения сего принуждения нахожу исключение всякой нужды. Я чувствую волю размышляющую, которая к согласному или противному ещё обратиться может, к тому или другому объекту; а иной причины той моей воли не знаю, как та же самая воля: я хочу хотеть; всего боле то в моей власти, что хотят и что не хотят; хотя бы моя воля не была принуждена или позывалась нужда также склониться хотеть; как тело вступит в движение непреодолимое, нужда столь в моем духе сделает воли, сколь сильно движение в теле; тогда столько зависеть будет от воли хотеть то, что она хочет; но тело движется так, как движут движения, и когда воли хотят – таких хотений, которые хотят сами, а буде воля есть необходимость так, как движение телу, то она ровно ни хвале, ни поруганию не достойна. Нужное хотение и прямое без принуждения такое есть хотение, которого не хотеть не можно и которого взыскивать нельзя на том и кто имеет знание прежнее напред желает вольности правдивой. Хотение может быть предупреждено знанием разных объектов и не знать прямого избрания совет и рассуждение игре подобные; ежели я между двух частей размышляю, будучи в бессилии взять одну, а имея крайнюю нужду взять другую, в таком случае нет избрания прямого между сими двумя объектами, если они не в таком состоянии оба, чтоб я взять мог который угоден. Сказавшись вольным, я сказал: воля моя в совершенной моей власти и что сам Бог дал мне еес такой силой, что я могу куда хощу обращати, что я не так учреждён, как существа другия, и чтобы я сам учредил себя; я понимаю, что ежели первое существо, предупреждая меня, влагает добрую волю, я остаюсь властен откинуть оное вкоренение, как бы оно сильно ни было, не допустить до действия и указать моё согласие, и понимаю и то, что когда его я отвращаю и оно мне полезно, то состоит в моей власти и не отвращати, власно как я совершенную власть имею встать, когда сижу и затворить глаза, когда гляжу, или всякий вид, прельщая меня, может и заставляет себя хотеть; резоны хотения тако представят себя в своей пущей силе. Первое существо может также меня привлекати, но всему тому противляяся, я хотеть и не хотеть власть ещё имею.

Сие исключение не точию принуждение моей воли, но и самой нужды, и сия власть в делах моих чинит меня винным и недостойным прощения, когда я хочу худого, а напротиву хвалою венчает, когда я добрую имею волю. Сие есть самое основание достоинства и недостоинства; сие учиняет правильным наказание или награждение; от сего побуждают, постигают, грозят и обещают; сие есть истинное основание прямого порядка и наставления во нравах и нашей жизни. Все исчезает в жизни человеческой и ни что так во власти нашей не бывает, как наша собственная воля; вольное сие произволение от нас зависит, от которого злость и добродетель мы властны произносить. Оттого земледельцы и пастухи в полях и по горам поют песни; сия власть купца и художника наставляет в своём промысле упражняться; тем судии всем верят в советах; учители в школах научают, в чем ни кто не может воистину сумневаться. Сия правда, вкоренённая в сердцах наших, утверждена самыми теми философами, которые чрез свои пустые спекуляции потрясти хотели ясность. Сия правда не требует никаких доказательств, так как первые принципии, которые служат в доказательство прочим правдам не так ясным. Всевышнее существо сотворило креатуру, которая сама причиною дел своих. Совокупим ныне обе сии правды равно совершенные: подвластен я первому существу и в самой моей воле, но всем телом волен, как разуметь хотение, которое есть вольно и дано от первого существа. Я в моем хотении волен и тем подобен Богу. В том сами мы разумеем писание: «сотвори человека по образу и подобию своему»; сия есть власть божественная, которую я имею над моим хотением, но я только едино подобие и тленной образ нетленного и всемогущего существа.

Образ божественного самовластия не прямое то существо, которое он представляет; моя воля подобна тени первого существа, от которого я есмь, и кто во мне действует; с другой стороны власть, хотеть худого, не что иное как слабость и преступление моей воли. Как та же власть заимная не может произвесть волю самовластную, толико и существо несовершенное и заимное не может быть самовластно, но как от воли бы коликаго таинства. Вольность сия, о которой я не могу сомневаться, являет совершенство; напротиву подвластие напоминает то, что из ничего взять есмь.

И тако мы довольно видели следы божественные или, так сказать, печать живого Бога во всем том, что называют творение натуры; когда же все тонкости лишние оставить, то первым взором увидим руку, которая держит все части света, небо и землю, звезды, растущее, живущее, наше тело, наш ум; все являет порядок, точную меру, премудрость, искусство, дух вышний и владычествующий над нами, который так как душа целого света и который все ведёт к своему концу от начала своего тихо, нечувствительно, но притом всемогущий. Мы видели, так сказать, света точную меру во всех частях; его единаго взору нам довольно все пространство сие неизмеримое постигнуть; в муравье находим больше премудрости, искусства, нежели в солнце; сия премудрость недоведомая – во всякой твари есть, то себя являет всякому несмысленному человеку, себя показует и без труда познавать подаёт способ; но что ещё бы было к удивлению нашему, ежели бы мы вступили во все изобретения и доказательства физики, сбирая самые сокровенные части во всяком существе и во всяком звере рассматривая крайнее искусство механики совершенной; но и сего кажется довольно уверить нас, что Бог един, всемогущ и властен над нами и от него единого человеческое зависит счастие, и для того мне с моей стороны повиноваться воле его должно и почитать божественное его определение в моей жизни. Ежели и по человечеству, живущим в роскоши и славе не ревнуя, доволен тем, что есть мне время здесь себя познати и сказать, что неотменно я всегда вам буду слуга верный.