Виктор Афанасьев

Источник

„Ерема ты, Ерема, сидел бы ты дома...“

Если Господь не благословит – не станешь, как ни желай того, насельником Скита Оптиной Пустыни. Оттого всякий, идущий за благословлением к старцу (а через него и возвещается воля Божия), переступал заветный порог с благоговением такого рода, как бы входил он в самый уже рай… „Се покой мой... Зде вселюся...“ – таяли в замирающем сердце входящего псаломские слова. Его встречала тишина – тишина глубокого молитвенного покоя.

Не всякий инок-скитянин начинал свой монашеский путь прямо со Скита... Вот один из них, в миру сын петербургского купца Матвей Яковлевич Грузинов, вступил на эту дорогу в Александро-Свирском монастыре, где был в 1826 году пострижен в мантию с именем Макария.

Далеко лежит от Оптиной Александро-Свирский монастырь, но там в это время подвизался будущий Оптинский старец. Отец Макарий стал келейником при нем и учеником верным. Когда Старец перешел в Площанскую пустынь, а потом в Иоанно-Предтеченский Скит при Введенской Оптиной Пустыни (это произошло в апреле 1829 года), то и о. Макарий последовал за ним. Он продолжал нести келейное послушание, живя в том же домике на скитской пасеке, что и Старец с несколькими учениками, также пришедшими с ним сюда.

Через какое-то время из-за жалоб некоторых братий на то, что слишком много мирских людей, в том числе и женщин, ходит к старцу Льву (не сразу принято и понято было даже в монастырях подобное старческое делание, на Руси только начавшее возрождаться), – Старец перемещен был с пчельника, находившегося за северной оградой Скита, в самый Скит, где могли его посещать уже почти только одни монахи и редкие из мирян. А весной 1836 года был он переселен и в монастырь. Келейник его о. Макарий также пошел туда, не желая оставлять забот о Старце.

А келейником о. Макарий был особенным. На такой хлопотливой должности он старался нести подвиг молчания. Из своей келлии никогда не выходил без зова. Бывало, соберутся другие келейники Старца на ужин или на келейное бдение, – а о. Макария нет... Если забудут позвать, он так и не выйдет, сидя у себя с четками. Но его все же звали, тем более что он был лучшим из них чтецом, и Старец часто благословлял его читать канон на келейных бдениях.

Имел о. Макарий и некоторые способности к живописи. Он писал иконы и иногда портреты насельников Оптиной: старец Лев благодушно благословил эти его труды.

Придет кто-нибудь из иноков посмотреть на изображенное о. Макарием, посмотрит-посмотрит да и скажет:

Отец Макарий! Портрет-то у тебя вышел нехорош.

Да, да, – смиренно отвечал тот. – Нехорош... нехорош...

Впрочем, если приглядеться, – скажет пришедший, искушая его, – то, пожалуй, и недурно написан портрет-то.

Да, да, – рассеянно отвечал о. Макарий, – порядочно.

Простодушен был и тщеславия не имел.

Известно, что старцы ничего не сделают и не скажут просто так, случайно или бесцельно. Насельники обители не видели многого из того, что видел в о. Макарии его наставник. Да и сам-то о. Макарий, хотя и был начитан в аскетических писаниях святых отцов, едва видел лишь самую поверхность своей души... Он был устремлен ко всему доброму. Открыт, искренен – дальше некуда... Но духовный опыт все настойчивее подсказывал ему, что трещина древней поврежденности не заросла, что через нее проглядывает страшный мрак... Как бы не зная себя и не доверяя себе, он караулил себя, как вора. „Не дай Господи, не попусти Господи... Помилуй Господи!..“ Боялся прервать молитвенное, богомысленное состояние своей души. И вдруг...

Старец Лев благословил его просматривать некоторые мирские газеты, которые велел выписать, и сообщать ему, Старцу, особо важные новости. Ну уж и думать не надо о том, что какие-то там новости любопытны Старцу, да и какая же польза от газет, от новостей?.. Эти мирские листы и в руки-то взять жутко... Но Старец вскоре повторил свое благословение. Отец Макарий без возражений покорился. Только и сказал: „Благословите пойти в город“, – на почту то есть. И выписал себе „Северную пчелу“ и „Русский инвалид“. Обе в Петербурге издавались, одна Фаддеем Венедиктовичем Булгариным, другая Александром Федоровичем Воейковым. Они были редакторами, и в своих газетах о всех новостях сами и писали.

Однажды старец Лев принял от о. Макария исповедание помыслов, взглянул на него с какой-то грустью и сказал со вздохом:

– Ерема ты, Ерема! Сидел бы ты дома, точил веретена...

Вскоре и еще повторил эту загадочную прибаутку. А потом и опять... Отец Макарий не понимал тогда – к чему это говорится. Но это было предостережение, прикрытое шуткой. Грозное предостережение. Уже сколько лет о. Макарий без благословения Старца не отлучался никуда. Но о. Лев прозревал будущее и настойчиво, в такой вот по видимости шутливой форме, советовал ему „сидеть дома“. А уж он ли не сидел... Услышит о. Макарий в очередной раз про „Ерему“ и задумается, даже в страх придет. „Неужто будет что? – с трепетом в душе вглядывался он в себя. – Нет, нет... Убереги, Господи... За молитвы Старца моего спаси и помилуй!“

Знал о. Лев, что случится с его келейником после того, как умрет он, отец и наставник его. При Старце-то, вблизи него – и ум царь в короне: что ни помыслит – все благое, боятся бесы Старца, молящегося за своих учеников. А как призовет его Господь – что тогда? Останется тогда домосед и молчальник хотя и с царем в голове, но сшибут бесы с того царя корону, закружат, запутают, коли не успеет вовремя опомниться! Поди опомнись, – у бесов в делах быстрота неимоверная.

И газеты – предупреждение. Получив благословение, о. Макарий просматривал их безропотно, прочитывал от первой строки до последней... Не кинулся Старцу в ноги, прося избавить от сего. Со временем даже интерес в этом чтении нашел. „Надо же ведь знать, как наша Русь-матушка живет, что с народом делается... Разве не жаль народа?“ – подумает иной раз. А ведь Старец-то, может быть, и ждал, чтобы о. Макарий со слезной просьбой обратился к нему об избавлении от этого тяжкого искушения. Увы, нет. „А Фаддей-то Венедиктович лучше Александра Федоровича пишет, – отмечал он, читая газеты. – Бойчее и занятнее... Ишь ты, куда завернул! Ма-астер газетного дела“. Вот и ум-то о. Макария, царь этот незадачливый, стал Еремой, побежал по всей Руси великой.

Призовет его Старец:

Ну, Ерема, что там за новости?

Начнет о. Макарий передавать: и то, и то, и что в России, и что в иных странах... Послушает о. Лев одну минуту, пристально поглядит на рассказчика:

Ну, иди.

И поникнет головой, сидя на своем ложе и продолжая машинально плести поясок. Отца Макария уже нет, а Старец-то вздохнет, да так сокрушенно: „Эх, Ерема... Ерема...“

Прошло несколько лет. Старец начал чувствовать себя не совсем хорошо. Однако, перемогаясь, все же ходил к божественным службам в храм. Мирские люди, ожидавшие его выхода, выстраивались как бы коридором. С обеих сторон тянулись к Старцу руки просящих благословения, слышались восклицания, вопросы. Коридор иногда так сужался, что Старцу почти преграждался путь, и тогда он, шутя, отмахивался палкой. Так – от келлии до храма...

11 октября 1841 года старец Лев скончался. Келейник его о. Макарий сильно скорбел о нем. А потом перешел в Скит под руководство старца Макария, продолжателя великого дела о. Льва.

Братия, как и всегда раньше, незлобиво подшучивали над о. Макарием и по поводу его художества, и над чтением газет, от которых он после кончины старца Льва не отстал. В привычку вошло. Был год, когда он не выписал ни „Северной пчелы“, ни „Русского инвалида“ – так его помыслы замучили. Исповедовал он их старцу Макарию. А сам думал: „Вон у Старца-то на столе сколько журналов! И все разные“.

Жизнь о. Макария текла в общем ровно, без потрясений. Благодушия своего он не терял. К тому же он счастлив был, что вернулся в Скит.

Соседом его по келлии был иеромонах Иннокентий, поступивший в Скит 15 декабря 1843 года. И его, как и о. Макария, не сразу Господь привел сюда. Сильно поиспытывал сначала. Он был пострижен в московском Андрониевом монастыре, где провел девятнадцать лет, будучи казначеем и заведуя монастырской часовней. Тяготясь шумом и суетой городской жизни, о. Иннокентий подал прошение об увольнении из обители, но епархиальное начальство, не желая терять добросовестного, на всякое благое дело уготованного инока, три года не отпускало его. Желание проводить тихую безмолвную жизнь придавало о. Иннокентию сил в этом невольном споре с начальством. Он много и со слезами молился Пречистой Божией Матери и наконец был отпущен. К этому времени утвердилось в нем желание жить именно в Оптинском Скиту.

Имея характер твердый, о. Иннокентий так расположил свою жизнь в Скиту, что его уединенного безмолвия не нарушал никто. Всякие попытки вовлечь его в разговор он отсекал. В келлию не принимал никого. Сам выходил лишь на скитские правила в общую келлию и в храм.

Был у него замечательный дар, который не нарушал его безмолвия: он произносил проповеди в храме, которые никого из слушающих не оставляли равнодушными. Слово его звучало с такой глубиной и силой, что молящиеся все невольно придвигались к амвону.

Однако не сразу решился он брать благословение на это. Долго колебался, боялся искушений. Раз спросил он жившего тогда в Скиту игумена Варлаама (присланного сюда „под начало“ из Валаамского монастыря), стоит ли ему начать проповедовать. Тот ответил:

– Имей в виду не тщеславие, а пользу слушателей, и Господь покроет тебя от первого.

Все встало на место. Отец Иннокентий стал проповедовать в храмах монастыря. Но искушение возникло – почти сразу же, и сильное. Один из насельников Иоанно-Предтеченского Скита, монах Иоанникий, вдруг начал смирять его. Встретит он о. Иннокентия у скитских ворот, загородит ему собою проход и говорит:

– Куда это ты идешь-то? В монастырь на службу? Слово сказать? Думаешь, что без тебя уж и некому?

Смиренный о. Иннокентий улыбнется только и, ни слова не говоря, боком-боком протиснется в ворота и уйдет в монастырь делать свое дело. Так шел он по дорожке, поторапливался и думал: „Он не со зла и не из зависти... А видит, что могу возгордиться, и по-своему, как может, по простоте, врачует меня... спаси его Господи“.

В 1848 году летом о. Иоанникия перевели в Тихонову пустынь. Отцу Иннокентию как-то даже жаль стало, – уж не встретит он его у ворот смиряющими словами. Как-то он сказал иеромонаху Амвросию (будущему старцу) со вздохом:

Врач-то, врач-то наш уехал!

Отец Амвросий ответил, что и ему жаль, что уехал „врач“. И рассказал к слову, как смирил его недавно игумен Варлаам:

Ты ведь знаешь, сколько я болел, думал – умру... и ходить-то разучился. А вот вышел я недели две тому назад в первый раз на воздух и бреду с клюкой по дорожке за сажалкой. Солнышко пригревает, а я думаю: „Милостив Господь!“ Навстречу мне – отец Варлаам. Остановился, окинул меня взглядом из-под суровых седых бровей и спросил: „Ну что, поправляешься, брат?“ Я и отвечаю: „Да вот, слава милосердому Господу, оставил на покаяние“. Он помолчал и вдруг начал говорить смиряющим тоном: „А что ж ты думаешь, лучше, что ли, будешь? Нет! не будешь лучше: хуже, хуже будешь“.

Кашлянул о. Амвросий и, опустив голову, тихо сказал:

Вот теперь и сам вижу, что становлюсь хуже.

Задумался о. Иннокентий: «Хуже?.. Да, труд-то духовный нужен, а идем ли вперед или назад – то один Господь знает. „Виждь смирение мое и труд мой, и остави вся грехи моя“... Авва Дорофей что сказал? „Смирение и одно может ввести нас в Царствие... но только медленно“. Нищий душою и смиренный, пусть и всячески худ и недостаточен, – близок к спасению».

Всякую свободную минуту о. Иннокентий посвящал духовному чтению. Святоотеческие писания можно было взять для прочтения у старца Макария или у настоятеля монастыря игумена Моисея. У них, да и у некоторых других насельников обители и Скита были печатные книги и рукописи, как правило четко писанные полууставом на толстой бумаге и переплетенные. Появилась и первая изданная Оптиной книга: „Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского“. Старец Макарий с некоторыми из образованных братий готовил к изданию – по благословению митрополита Московского Филарета – сразу несколько рукописей. Это были в основном переводы с греческого языка на церковно-славянский аскетических творений, сделанные старцем Паисием. Любил о. Иннокентий перечитывать Жития святых, составленные святителем Димитрием Ростовским, и Пролог (большого формата старинные книги в коже и с медными застежками), бывший его собственностью, привезенною из Москвы.

Ни к кому не заходил о. Иннокентий, но с некоторого времени стал бывать у своего соседа по келлии о. Макария, бывшего келейника старца Льва.

Зимой 1849 года, 16 января, на память честных вериг апостола Петра, о. Макарий подумал, что надо бы сходить в Козельск выписать газеты. День был солнечный, безветренный, хотя и морозный. Надел он по своему обычаю валенки на босу ногу, старый вытертый романовский полушубок, на голову – суконную скуфейку и – вышел за ворота. Минуя колодец, вдруг вспомнил, что не взял на свой выход благословения у старца Макария. Постоял минутку, а тут в голове его и сшиб бес корону с находящегося там царя-ума... Старец-то, верно, занят письмами или диктует что... Конечно, он никому и ни в какое время не возбраняет входить к нему... Отец Макарий постоял, качнулся вперед, да и бес его подтолкнул в спину. И пошел он.

И вот он уже на дороге за Жиздрой. Кругом снег... Санный след едва виден: за ночь сильно припорошило снегом. А местами путь и совсем занесен. Давно такого не бывало. И хотя светило солнце и было тихо, в душе о. Макария засвербело некоторое тоскливое предчувствие, но пока – как бы тень тревоги. И не рад был он, что вышел, но тем не менее все двигался и двигался вперед. Далеко ли до города-то? „Да я сейчас мигом обернусь“, – успокаивал себя о. Макарий.

Но не прошло и получаса, как небо закрылось темными тучами, задул ветер и в воздухе закружились снежинки. Вскоре снег пошел гуще, потом полетел вихрем по ветру, который становился все сильнее и наконец стал поднимать сугробы в поле, вздыбливая их белой стеной, крутя и разбрасывая... Белого света стало не видно. Отец Макарий сразу потерял дорогу и уже не знал, куда идет. Борода, усы, брови – все у него обмерзло, руки без рукавиц стали неметь от холода. Каждый шаг давался ему с трудом. Снегу везде – по пояс... „Господи, спаси и помилуй!“ – твердил о. Макарий.

Видимо, он кружил в лугах и, конечно, мог выбиться из сил и погибнуть. Метель не утихала. Весь короткий зимний день боролся монах с бурей. Наконец стало темнеть. Часто сваливались с его босых ног валенки, застревавшие в сугробах, – то один, то другой. Отец Макарий вытряхивал снег и совал задубевшую от холода ногу в холодный валенок. И вдруг он, в очередной раз лишившись валенка, стал его искать в снегу – и не нашел! Пришлось босою ногой встать прямо в снег. Пока рылся, ища валенок, руки заломило невыносимой болью. Ноги своей босой он почти не чувствовал. Морозу было в тот вечер под тридцать градусов. „Господи, спаси и помилуй!“ – закричал о. Макарий, но голос его, слабый и жалкий, потонул в шуме ветра. Постанывая, охая, он стремился куда-то, боясь остановиться. И вдруг вспомнил: „Ерема ты, Ерема, сидел бы ты дома, точил веретена!..“ И только тут, погибая, понял он, что имел в виду старец Лев. „Молитвами покойного старца моего отца Льва, Господи, спаси меня!..“ – хрипло закричал о. Макарий и тут прямо-таки наткнулся головой на деревянную стену.

„Дом?! – подумал он. – Крыльцо, верно, с другой стороны... Скорее... Господи, помоги!..“ С трудом обойдя строение, он увидел не крыльцо, а запертые жердью, просунутой в железные скобы, ворота... Это был сенной сарай. Жилья вблизи не было. Отодвинув жердь, о. Макарий вошел в холодную темноту сарая. От самого входа к противоположной стене навалено было сено. Ничего другого не оставалось о. Макарию, как залезть в сено, забраться поглубже, что он и сделал. Отдохнув, собравшись немного с силами, он начал тереть руки сеном, потом босую ногу. С ужасом чувствовал, что она как мертвая... И опять вспомнилось ему: „Ерема ты, Ерема, сидел бы ты дома...“ Отец Макарий, несмотря на боль, начавшуюся в ноге, успокоился и укорил себя: „Поделом вору и мука... Негодяй ты, монах Макарий, грешник, самочинник!“ Он боялся заснуть, хотя глаза его неудержимо слипались, – боялся замерзнуть. Но все-таки заснул.

Открыв глаза, он увидел сквозь щели сарая солнечный свет. Ворохнулся, приподнялся, сбросил с себя комки сена, перекрестился: „Слава Тебе, Господи! Милостью Твоею жив я, окаянный...“ Он понял, что находится в сенном сарае на лугу, – а идти одинаково, что в город, что в Оптину. Но как же пойти-то? Продолжая благодарить Господа за чудесное свое спасение за молитвы Старца, о. Макарий негнущимися обмороженными пальцами стащил с себя всю одежду, снял рубаху, а все остальное надел снова, затем он начал обматывать сеном ногу и сверху обвязал ее туго рубахой. Пошарив у ворот, нашел крепкую палку и, опираясь на нее, вышел из сарая. Он увидел синее глубокое небо и мирно лежащие на земле белые, сверкающие на солнце сугробы снега... Мороз был крепок. Отец Макарий с радостью увидел родную Оптину и двинулся к ней. Дороги же не было.

Отец Макарий не помнил, как добрался до Скита. Переступив порог своей келлии и закрыв дверь, он упал на пол и застонал. Это услышал сосед его о. Иннокентий. Почувствовав неладное, он помолился у двери соседа, не услышал ответа, но дверь отворил... И вот о. Макарий уложен на свою жесткую постель. Отец Иннокентий позвал фельдшера из монастырской больницы. Тот внимательно осмотрел о. Макария и сказал:

Слава Богу, все в порядке... Но вот правая-то нога, отец, не того... Болит?

Отец Макарий медленно, с крайне сокрушенным видом, несколько раз кивнул головой – мол, болит... Вскоре пришел и сам старец Макарий. Увидев его, болящий заплакал и только и сказал:

Простите, батюшка, за самочиние.

Долгое время встать с постели болящий не мог. Ему становилось все хуже. Его пособоровали и причастили в келлии. Присматривать за ним стал о. Иннокентий, который приносил ему пищу из трапезной, топил печь, делал перевязки. Скитянам, приходившим приободрить его, о. Макарий говорил:

Вот, поглядите на самочинника.

Приехал козельский городской врач господин Плетнер. Внимательно осмотрел ногу.

Нужно отнять ступню, – сказал он. – Ее не спасешь. Будет гнить и болеть, да как бы антонов огонь не прикинулся... Хотите? Я сам сделаю ампутацию, без боли, под хлороформом.

Отец Макарий отказался от операции.

Ступня действительно стала загнивать, издавая тяжелый мертвенный запах. Боль в ней была невыносимая. Не имея отдыха от нее, о. Макарий лежал с четками в руках и творил Иисусову молитву. А когда, бывало, стемнеет, да еще и вьюга загудит, сотрясая двери и оконные рамы, – слышался ему скорбный голос покойного старца Льва: „Ерема ты, Ерема! Сидел бы ты дома, точил веретена!“ До слез было тяжко тогда на душе у о. Макария. Да и в самом деле случалось ему ночью и горько поплакать. А веретена-то – это четки, разумеется...

Несколько раз в день приходил о. Иннокентий. Несмотря на мертвенный запах, стоявший в келлии и который невозможно было выветрить, – он делал все нужное, а иногда сидел у ложа страдальца, беседуя с ним о духовном. Раз он сказал:

Ты все говоришь о себе – самочинник. Если ты все о том, из-за чего лишаешься ноги, то ведь ты покаялся. Господь простил тебя. А ты все говоришь... Почему же так?

Почему? – о. Макарий наморщил лоб, подумал. – Да потому, что не знаю, что я и теперь-то мог бы сотворить, если б остался с ногой и здоров. Не верю я себе.

Чему же научил тебя этот случай?

Да вот этому: не верить себе. Я и раньше не верил себе, да видно не до конца, и самоуспокоился... А надо Господа просить всю жизнь нашу управить. Господи, говорю, нищ я душой, – что Ты дашь мне, то и сохрани Сам во мне.

Окончен краткий разговор. Собеседники молча перебирают четки. Потрескивает свеча в медном подсвечнике.

Газеты собраны и сожжены в печи. Краски и кисти позасохли... Временами о. Макарию становилось немного получше и он даже выходил из келлии. Случалось, в воскресные дни добирался и до скитского храма. Сделали ему деревянную подпорку, на которую он опирался коленом. Вот с нею да с костылем в руках и ковылял он изредка по дорожкам Скита, от всей души благодаря Господа за такую благодать. Ходил и к старцу Макарию и к скитоначальнику о. Илариону, которые с любовью принимали его.

В 1859 году сосед болящего о. Макария о. Иннокентий стал духовником Старца, который сам выбрал его. Пролетел незаметно год...

В конце августа 1860 года началась предсмертная болезнь старца Макария. 30 числа он причастился Святых Христовых Таин и был соборован. Вслед за этим началось его прощание с братией. Он испрашивал прощения у всех и сам прощал каждого. Всех благословлял чем-нибудь вещественным – образком, четками, книгой... Это происходило и в следующие дни. Прощался со Старцем архимандрит Моисей, настоятель Оптиной Пустыни, и брат его игумен Антоний, много лет страдавший болезнью ног. В храмах обители шли молебны, на которых присутствовало великое множество приехавших проститься с великим старцем.

В числе братии пришел в келлию Старца и болящий о. Макарий на своей деревяшке. Умирающий понуждал себя говорить что-нибудь на пользу приходящим.

Многие спрашивали: „Как нам жить после вас, батюшка?“ Отец Макарий ответил однажды на подобный вопрос так: „Сказывали об авве Исааке, о котором читаем в Алфавитном Патерике, – когда он был близок к смерти, то собрались к нему его сотаинники и вопросили: «Что мы будем делать без тебя, отче?» Он же сказал: «Вы видели, как я вел себя пред вами... Если хотите, подражайте сему; сохраняйте и вы заповеди Божии, и Господь пошлет благодать Свою и сохранит и вас, и место сие... И мы также скорбели, когда отходили от нас ко Господу отцы наши, но потом, соблюдая заповеди Его и заветы старцев, жили так, как и при них». Вот так и поступайте, и спасетесь!“

По совету врача 5 сентября умирающий Старец перенесен был в более просторную приемную комнату, где воздух был посвежее. Он попросил устроить ему здесь постель на полу. Не все, кто хотел, успели проститься с ним, а теперь доступ к нему был ограничен. Многие смотрели снаружи в окна, скорбя и проливая слезы. В день предпразднства Рождества Богородицы, 7 сентября, рано утром старец Макарий предал свою боголюбивую душу в руце Господни. Последние слова его были: „Слава Тебе, Боже наш!.. Слава Тебе, Боже наш!.. Слава Тебе, Боже наш!..“

Узнав о кончине Старца, который по годам был ему ровесник, болящий о. Макарий вернулся в свою келлию и слег. Не смог быть даже на отпевании и похоронах. В жару, терпя боль от гниющей стопы, он лежал и молился о упокоении души старца Макария. Второго старца проводил он в жизнь вечную...

„Ерема ты, Ерема, – говорил он себе, – а ты все живешь, заражаешь священный скитской воздух смрадом своего самочиния! Своя воля царя боле!“ Приходили и несбыточные фантазии в голову его. „Мне бы умереть-то, а не Старцу... К тому же ведь и я – Макарий“. Он высказал это о. Иннокентию, прибавив: „Я не шутя говорю. Да не пришло мне на сердце, когда я узнал о болезни Старца, помолиться как следует об этом. Как думаешь?“

Видишь ли, отец Макарий, в Скиту, да и во всей обители и далее ее, множество нашлось бы людей, согласившихся бы умереть вместо благодатного Старца, чтобы ему продолжать еще здесь свое окормление страдающих и погибающих. А молиться о таком деле все же нельзя.

Отчего же?

Да ведь хотя и под благовидным предлогом, но это есть желание в чем-то изменить Божие произволение в таком великом деле, как благовременный призыв Господом человеческой души на Небо, в Царствие Небесное.

Отец Макарий молча согласился с этим.

А о. Иннокентий после этих событий недолго пожил – менее пяти месяцев.

24 января 1861 года он почувствовал упадок сил, но болезни в нем никакой не обнаруживалось. Он слабел, потом постепенно перестал принимать пищу, но просил как можно чаще подкреплять его Святыми Христовыми Тайнами. Никогда никого не пускавший в свою келлию, он велел отворить дверь и впускать всех, кто захочет прийти. Все скитяне побывали у него, и он увидел, что те люди, которых он любил о Господе, но от которых бегал, – любят его, скорбят о его беспомощном положении. А с его стороны, со стороны всегдашнего строгого безмолвника, вдруг потекли живительные струи благодатных наставлений, на которые он не скупился для всякого приходящего, для каждого находя самое ему потребное. Здесь, на болезненном одре, как бы продолжилось его церковное проповедание.

Он был в эти дни пострижен во святую схиму с именем многострадального Иова.

Собрав все силы, сполз со своего одра о. Макарий, взял костыль и пошел к умирающему соседу.

Неужели я и тебя переживу, отче? – со слезами сказал он, увидев сильно изменившееся лицо своего сотаинника, похудевшее, но светлое и столь чистое, как бы лицо Ангела.

Я не умираю, – ответил тот. – У Господа нашего нет мертвых. Он Господь живых, а не мертвых... Не скорби. Увидимся с тобой.

16 февраля о. Иннокентий скончался. За минуту перед исходом души его из тела один из старых скитских иеромонахов спросил его:

Не желаете ли чего, батюшка?

Желаю... разрешитися... и со Христом... быти, – с усилием выговорил тот. И это были его последние слова.

Отец Макарий сильно сокрушался и со слезами говорил:

Нет... уже и мне не жить... Нет! Умру и я! Не хочу жить без него.

Он уже больше не вставал с постели. В помощь ему даны были скитоначальником о. Иларионом двое послушников. Имя одного впоследствии оказалось забытым, а другого звали Владимиром Фокиным. Они со всем пылом юношеских лет предали себя Господу и желали только одного – монашества. Больного старца они слушались во всем, удивляясь его великому терпению при такой страшной болезни: гниющая нога издавала сильный запах и продолжала нестерпимо болеть. Послушники видели, как о. Макарий, сдерживая стоны, молча метался головой на подушке. А четки были у него в руках всегда. В минуты, когда бывало полегче, о. Макарий понемногу беседовал с послушниками, наставляя их и особенно предостерегая от самочиния. Они не раз слышали, как он говорил иногда словно бы в забытьи: „Ерема ты, Ерема, сидел бы ты дома, точил веретена!“ И однажды они спросили его, что значат эти слова.

Отец Макарий рассказал им историю своего самочинного похода в Козельск. Рассказ этот стал для них уроком. Впоследствии, уже удостоившись пострижения в ангельский образ, они старались ничего не делать без благословения духовного отца. И благо было им.

Весной 1869 года после трех ударов, постепенно совсем парализовавших его, о. Макарий скончался. Это произошло 3 мая. За несколько минут до его кончины послушник Владимир спросил его:

Батюшка, боитесь ли вы смерти?

Тот желал этого исхода и находился в благодушном настроении. Он как бы забыл, что борьба с бесами не окончена еще, и неосторожно сказал:

Да кажется, не боюсь.

После этого оба послушника чем-то занялись, но вдруг услышали в тишине не то хриплый крик ужаса, не то стон... Бросились к постели старца, но он уже умер. Не было ли это предсмертным искушением, попущенным Старцу за его неосторожные слова?

Отпевал о. Макария игумен Исаакий с шестью иеромонахами в скитском храме. Похоронен же он был на скитском кладбище рядом с могилой его сотаинника о. Иннокентия.

Скит весь благоухал от цветущих яблонь и ранних цветов. Тонкий аромат ладана примешивался к весенним запахам. Раскатисто и звонко пропевал свою короткую песенку бодрый серенький зяблик... Издалека, из пробудившегося от зимнего сна леса, доносился голос кукушки...

А подвиг-то духовный – действительно не гладко укатанная дорога.


Источник: Житница жизни. Страницы истории духовного бытия Оптиной пустыни / Виктор Афанасьев. Свято-Введенская Оптина Пустынь, 2003 г. 252 с.

Комментарии для сайта Cackle