3. А. Смирнова. Воспоминания об отце

Я родилась в Москве в 1922 г. в маленьком домике при храме св. мученика Никиты, который раньше стоял недалеко от храма свт. Николая. Папа после окончания Петербургской Духовной Академии, был направлен священником в Москву в этот приход, но потом его призвали в армию, где он работал в интендантских частях счетоводом. Далее его перевели в расположенный поблизости храм св. Климента папы Римского, дали нам в Толмачевском переулке в деревянном одноэтажном доме комнату 15 кв. м, в общей квартире с печным отоплением и сараями. Там была большая кухня и стояли тринадцать столиков с примусами и керосинками, т.е. еще было двенадцать комнат с жильцами. В 1928 г. папу перевели в храм свт. Николая в Кузнецкой слободе (теперь угол Новокузнецкой ул. и Вишняковского пер.), где он был назначен настоятелем и где проработал 22 года, до самой смерти.

Время было очень сложное, началось гонение на религию, на священников и их семьи. В одно прекрасное весеннее утро приходит к нам домой коммунист и говорит: “Убирайся, поп, со своими бабами (это мама и я с сестрой), куда хочешь, здесь будет жить наш начальник”. Бесцеремонно выбросил наши вещи на улицу. Я помню, мы сидим на узлах и плачем: куда идти? Папа с мамой на какой-то тачке стали вещи перевозить в Николо-Кузнецкую церковь. К вечеру перенесли вещи в маленькую комнату – каменный мешок на втором этаже колокольни с одним окном и решеткой, без отопления, воды, канализации. В ней была ризница, мимо этой комнаты вела лестница на чердак и еще выше на колокольню. Там папа прожил до конца своих дней.

Внизу на первом этаже жили две старушки, Даша и Агаша. Они были как бы сторожами, но уже в 20 часов они ложились спать. Папе предстояло много хозяйственных дел с комнатой: он оштукатурил стены, побелил, сделал полати из досок, подставил лестницу, чтобы мы могли забираться туда спать: мама, сестра Елена (на пять лет старше меня) и я. Вскоре приехал к нам из-под Симбирска, из большого села Игнатовка мой дедушка, папин отец, священник Павел Иванович Смирнов. Бабушка умерла, а у него отобрали дом и выгнали на улицу. Дедушка спал на печке согнувшись, а папа спал на узком диване, т.к. комната была маленькая, да еще печку сложили, где мама готовила и мы все отогревались. Жизнь была тяжелая очень, мы были лишенцы, были “не в моде”, не имели продовольственных карточек как дети и жена служителя культа. Но Бог милостив, были добрые люди, которые отрывали от своих семей какие-то продукты и давали нам. За водой ходили с ведрами на колонку на Татарскую улицу, а в баню – на набережную.

Папа был неутомим, очень энергичен. Он начал ремонт храма. Проложили трубы, стали топить храм углем (прежде было печное отопление), сделали сторожку, где много лет проработал очень порядочный, верующий человек Григорий Васильевич. Я вспоминаю, как мы с ним в 1941 году (когда папа эвакуировался с Патриархом Сергием в Симбирск) залезали на крышу храма. Он привязывался к большому куполу храма, а я к нему и к трубе, и мы ночами дежурили, ловили и тушили в песке зажигательные бомбы, которые немецкие самолеты сбрасывали на Москву. Мы потушили за неделю около двадцати зажигательных бомб. Мама очень волновалась, что я могу упасть с крыши.

Днем я дежурила в московских госпиталях, принимала раненых, перевязывала раны и относила ампутированные конечности (нас посылали, как студентов Консерватории). Я помню, как на Серпуховской площади попала бомба в родильный дом. Конечно, все там погибли, а от взрывной волны все стекла разбились в храме и по всей Новокузнецкой и Валовой улице.

Позже, после войны папа приобрел под Москвой дачу, где жили всегда мама с тетей. У мамы была астма, сердечная и бронхиальная, на воздухе ей было лучше. Она была там прописана постоянно, а папа так и жил в 10–метровой комнате с пропиской “Вишняковский пер., 15–храм”. Правда, за неделю до его смерти построили еще одну комнату, ближе к колокольне, в которой он издал свой последний вздох, сказав уже парализованным языком: “Так Богу угодно...”

Хочу возвратиться к довоенным 1936–1938 годам. Везде в Замоскворечье храмы были закрыты, папа принял в храм безработных священников из соседних церквей, штат был восемь священников и два диакона. Народ ходил в храм, но с опаской, очень следили власти. Когда в храм ходили молодые люди и дети, у них спрашивали паспорта, а потом увольняли с работы. Но отец мой ничего не боялся, всегда говорил: “Если не я, то кто же может постоять за мой приход, я обязан, я поставлен служить Богом моим прихожанам”.

И вот, пришли закрывать наш храм, говоря, что есть приказ от советской власти снести храм и сделать на этом месте шахту метро (это было в 1935 г.). Папа ответил: “Ключи от храма я вам не дам, а мы с прихожанами будем отстаивать наш храм в Кремле. Была послана не одна петиция с сотнями подписей прихожан к И. В. Сталину, но ответа не было.

Шло время, папу арестовали и увезли в Бутырки. Мы все рыдали, очень молились. Через две недели папа вернулся очень худой и рассказывал маме, как его заставляли выступить по радио с речью, якобы он неверующий и религия “опиум для народа”. Папа отказался, он им ответил: “Я из семьи священника, сам священник и людям говорю в проповедях о вере, о любви Господа к народу. Вы со мной что хотите делайте, если мне суждено умереть, значит моя судьба такая, а выступать по радио я не буду”. Конечно, он подвергался пыткам, но мне мама об этом не говорила.

После этого папа поехал в Кремль с “двадцаткой” храма за ответом, и ему вручили документ, подписанный Сталиным, о том, что разрешают оставить храм. Папа отслужил в нашем храме благодарственный молебен, и он живет до сих пор! Но вдруг стали сносить храм св. Параскевы Пятницы и на его месте сделали метро “Новокузнецкая”.

Так как папа отвечал за все ценности, которые были в храме и значились в описи государства, то он проделал в стене на лестнице, где мы жили, слуховое окно и сделал включение электричества и сигнализации в храме из нашей комнаты. Я помню, как я пугалась ночью, лежа на своих полатях, когда слышала, как папа через слуховое окно кричал в храм: “Эго! Эго! Эго-го” – и зажигал специально паникадила. И правильно делал, т.к. в это время было много безнаказанно ограбленных храмов. Как-то раз ночью он услышал шорох и царапанье в храме. Он зажег в храме свет и услышал: “Пощадите, не убивайте!” Он быстро одел рясу и пошел в храм. Мама его останавливала, говоря: “Вызови милицию” (а у нас был уже телефон, папа провел с большим трудом – номер 2В1–61–41, тот же, что и сейчас). Вошел в храм, а там женщина – нищенка вскрывала свечной ящик ножом. Она залегла в аналои, и когда сторож после всенощной проверял, не остался ли кто в храме, он ее не заметил.

В другой раз я с подружкой гуляла в ограде храма вечером после школы, уже темнело. Вижу – две мужские фигуры на крыше храма с веревками. Папа был на требах. Когда он пришел, я ему рассказала, что жулики с крыши пытались попасть в храм. Папа вызвал милиционера, и они пошли на чердак. Милиционер ему говорит: “Ну ты, поп. иди первый”, – а папа отвечает: “У меня же нет оружия, идите Вы”. Милиционер его толкает пистолетом, – ну, папа, как всегда, с верой, бесстрашный пошел на чердак. Спрашивает: “Кто здесь есть? Выходите, а то вам будет плохо”. На чердаке темно, ничего не видно, и вдруг – на него свет направлен из угла. Там сидели два парня, которые (как обнаружилось утром) уже спустили веревку через окно купола в главный придел. Эти парни милиционеру ответили, что они за­лезли на чердак за голубями, и он их отпустил.

Следующий случай. Приходят к нам в нашу каморку двое мужчин с обыском, просят открыть дверь. Папа их впустил, а я лежу наверху на полатях и через зеркало, которое висит внизу на стене, все вижу. Один говорит: “Вы обещали государству отдать все ценности, свои и церковные. Сдавайте свое серебро, а потом ключи от храма, а то мы вас расстреляем”. Мама испугалась, отдала им шесть серебряных столовых ложек, а папа попросил у них ордер на обыск. Они ответили: “Ты сейчас с нами пойдешь, поп, и увидишь документ”. Папа понял, что это бандиты. Мама хотела еще отдать им и чайные ложки (это было ее приданое). Я вижу с полатей, что папа ей головой качает, чтобы она не отдавала. Они ушли и сказали: “Ну ты, мать, собирай узелок своему попу, мы его ждем в машине”. Мама тоже поняла, что это бандиты. Пока она собирала папе белье, конечно, плача, пока они с папой молились, – услышали, как машина уехала. Господь опять папу спас. Перед этим приходом бандитов, дня за 3–4, я видела сон, как будто из иконы “Знамение”, которая в храме висит в правом приделе, выходит страшный человек весь в черном, идет через паперть на улицу и заворачивает налево к нашей железной двери. Я рассказала папе, он сказал: “Плохой сон” – и вот, действительно, через несколько дней пришли эти бандиты.

Тяжелое было время для верующих, гонение на религию, священнослужителей и их семьи. Папа ходил по улице и ездил в трамвае в духовной одежде: ряса, скуфейка. Он ходил по своему Замоскворецкому району по требам. Приходил домой весь грязный, в плевках, песке, иногда мальчишки в него кидали камни и лицо было в кровоподтеках. Меня в школе №12, что около Третьяковской галереи, избивали мальчишки, крича: “Ты дочь попа, а попов надо давить” и т.д. Я не хотела ходить в школу, и мама пошла поговорить с директором, где встретила педагога по географии, очень интеллигентного человека, который хвалил меня перед директором. На следующий день этот педагог был уволен из школы. Мама, окончившая гимназию в Симбирске, из патриархальной религиозной семьи (отец был настоятелем храма), пошла работать на ламповый завод на Татарской улице, чтобы быть рабочей и получать продовольственную карточку, а главное – справку, что мы дети рабочей, а не служителя культа. Надо было разбивать лампы и вытаскивать оттуда цоколь. Все руки у нее были в крови от этих ламп, но через три дня ее уволили, когда узнали, что она жена священника. Папа – такой энергичный, молодой, деятельный, столько сделавший для храма и прихожан, – здесь был бессилен!

В паспортах у нас стояла прописка: храм, Вишняковский пр. 15. кв. №нет. Прописка считалась недействительной. Нет прописки, нет продовольственных карточек, родители все время грустные, жизнь очень тяжелая. Но Господь милостив, как-то постепенно меня прописал к себе папин старший брат, который жил в Москве с женой в общей квартире на Самотеке, и с пятого класса я жила у них. Спала под столом, т.к. комната была очень маленькой. Поступила в другую школу в Самарском пер., где не значилась лишенкой – дядя был инженер – экономист. Потом я на трамвае “А” ездила в эту школу, где не знали, кто мои родители. и обратно возвращалась на свою колокольню. Старшая сестра Елена переехала жить к маминой подруге в Столешников переулок, а вскоре вышла замуж и ушла жить к мужу.

Папа очень любил, когда к большим праздникам украшали храм. Так было раньше принято. Мы с мамой весь Великий пост делали из бумаги и шелка цветы, потом украшали иконостас и буквы “Христос Воскресе”, которые вешали над аркой – это я придумала, а потом уже это привилось и стали вешать буквы в других храмах. Я с четырех лет стояла на левом клиросе с мамой и пела, а в пять лет знала все рождественские ирмосы, ходила по знакомым прославлять Христа на Рождество, пела и получала подарки.

Папа любил торжественное богослужение, он приглашал служить архиереев Даниила, Иоасафа, диакона М.Михайлова (будущего народного артиста Большого театра), протодиаконов Турикова, Холмогорова, Соколова – у всех такие басы, что когда произносил, например, Михайлов ектению или многолетие, то люди, жившие на Татарской улице, слышали этот мощный голос. Часто в храме служили митрополит Николай (Ярушевич), Патриарх Алексий I. Иногда были гости. Католикос и др. В хоре пел Анатолий Арфенов (артист Большого театра, тенор), – папа у него крестил детей.

Папа очень любил поэзию, музыку, красивое пение, и сольное, и хоровое. В храме была организована (бесплатная) хоровая община из 10–12 женщин, помимо двух хоров, правого и левого. В эту общину входила и моя мама, она владела фортепиано и голос у нее был небольшой, но очень чистый. Они разучивали с огромным удовольствием различные стихиры, псалмы, которые не поются на повседневных церковных службах. И вот, когда народ под папиным руководством ездил в Загорск (в Лавру), в Саровскую пустынь, в Ленинградские храмы – этот дополнительный хор всегда пел в вагонах поезда.

Когда мне исполнилось 18 лет, я стала петь в правом хоре. т.к. я поступила учиться в музыкальное училище при Консерватории, а потом окончила и Консерваторию по классу вокала. Папа был всегда очень рад и даже по-моему гордился, когда я в Пасхальную ночь пела соло “Ангел вопияше”. Хор был в 25 чел., регенты были Аносов, Алексеев, Писарев, Хомицкий, Локтев, а после смерти папы – много молодых регентов, у которых я продолжала петь. Двадцать лет я пропела в нашем храме.

Когда началась война, о. Александр осенью 1941 г. уехал в эвакуацию вместе с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием¹. Московская Патриархия была эвакуирована в родной для него г. Ульяновск. Из эвакуации папа нам писал: Прогуливаясь по этим Волжским местам, дорогим моему сердцу, где прошло мое детство и юность, мне было радостно и грустно, т.к. моя семья живет в комнатке в церковном здании у входа на колокольню, без удобств, часто без света, в Москве, где все время налеты вражеских самолетов”. Он горячо молился Николаю угоднику, чтобы он сохранил семью, дорогой ему Николо-Кузнецкий храм и, конечно, его паству, для которой он все делал с большой любовью.

После кончины Патриарха Сергия в 1944 г. Патриархом всея Руси стал митрополит Ленинградский Алексий. Его правой рукой и постоянным советником во всех церковных делах был митрополит Крутицкий Николай (в миру Борис Дорофеевич Ярушевич), очень энергичный творческий человек высокого духа. Митрополит Николай участвовал в создании редакции ‘‘Журнала Московской Патриархии”, ответственным редактором которого был назначен мой отец в 1943 г. Папа тоже был очень энергичным, любящим литературу, живое дело. Он организовал помещение в Новодевичьем монастыре, много времени уделял редакции. Часто всю ночь сидел дома, проверяя заметки.

Огромная нагрузка, и физическая, и умственная, постоянно подрывали его здоровье. Но он был каким-то неугомонным. Его очень уважал митрополит Николай и часто его брал с собой в заграничные поездки на симпозиумы.

После окончания войны в Москве на Арбате в кинотеатре Хроника” показывали журнал “Парад Победы 1945 года”. Мы с мамой и сестрой ходили смотреть этот журнал много раз, т.к. в начале фильма руководство партии, Сталин и другие входили на мавзолей, а дальше шел кадр, где медленно идут на гостевые трибуны три очень импозантные фигуры: ближе к мавзолею мой отец. о. Александр Смирнов, далее в середине митрополит Николай (Ярушевич) и ближе к площади о.Николай Колчицкий. Такие все красивые, величавые, с легкой улыбкой на устах. Тогда ликовал весь народ. Жаль, что шел дождь, но и это не могло помешать всеобщему ликованию! Теперь этот журнал в дни Победы иногда показывают, но этого кадра нет. Показывают только с того момента, когда наши солдаты бросают к мавзолею поверженные немецкие знамена.

Моего отца очень уважали в Синоде за его трудолюбие, за энергичность, за гостеприимство в нашем храме, где часто служили Патриарх Алексий, митрополит Николай и другие архиереи – гости из других стран. Папа умел устроить праздник, дающий радость прихожанам.

Я не знаю, как мой отец успевал всегда и в своем храме наводить порядок, проводить общие исповеди до 23-х часов, а утром в 5 часов он уже вставал и ехал в Загорск руководить как ректор. Вечером приезжал в храм служить всенощную. Следующее утро: литургия, работа в редакции в Новодевичьем монастыре. Он много работал над своей диссертацией, я помню, как ему печатал ее студент Сергей Петров (впоследствии – митрополит Одесский Сергий). Незадолго до смерти он получил звание про­фессора. Патриарх Алексий I часто посылал папу в командировки – на симпозиумы в Англию, Чехословакию, Венгрию и т. д. Жизнь отца в полном смысле слова кипела, ему нельзя было дать его годы.

Мне запомнился разговор папы с мамой в 1950 году. Папа сказал, что в этот день к ним в редакцию журнала “Московская патриархия” приехал молодой, красивый священник, они познакомились. Он приехал из Болгарии, протоиерей Всеволод Шпиллер. Папа рассказывал: “Я почувствовал, что он очень интеллигентный человек, знающий, интересующийся духовной литературой – и я вдруг сказал ему: “Вы будете моим преемником в Николо-Кузнецком храме”. Отец Всеволод как-то смутился и ничего не сказал. Так оно и вышло. После смерти папы один год был настоятелем священник о.Григорий, а потом был назначен о. Всеволод, который к нашей семье относился с большим вниманием и уважением.

В 1948 году папа преподавал в Духовной Академии в Загорске и был проректором Духовных школ. Спал по 4,5 часа в сутки, не обращал внимания на высокое давление, все говорил “некогда болеть”. Он был очень деятельный и энергичный человек. В храме в Великий пост устраивал показ гуманных картин о жизни и смерти Иисуса Христа с пением хора и с поучительными объяснениями этих картин. Народу было масса, особенно детей, которые сидели на полу и на ступеньках около амвона. У нас в храме и сейчас работает К. Романов, чтец, он был тогда маленьким мальчиком. Они с мамой всегда приходили смотреть и слушать это удивительно поучительное чудо. В то время это было очень опасно и для отца Александра, и для родителей, которые приводили детей. Но папа с таким одухотворенным темпераментом и так мудро и в то же время понятным для всех языком комментировал эти видео – картины, говоря теперешним языком. Они были большого размера, полотно было натянуто на стояк величиной больше простыни или скатерти, освещал полотно большой фонарь. В храме был погашен свет, кроме лампад.

Потом о. Александр устраивал общие исповеди вечерами после всенощной, тоже очень много и долго говорил о покаянии и грехах, о том, как это важно людям, живущим на земле. Домой приходил часто в 23 часа, а в 5 утра надо было вставать и ехать преподавать в Лавру. И так бывало очень часто, он не умел себя беречь и нас не слушал. Мы вызывали кардиолога Яковлева из Пироговской клиники, аккредитованного врача в то время, но папа был непослушным пациентом.

И вот, после третьего гипертонического удара – инсульта – его не стало. Всю ночь он был без сознания, только под утро, еле-еле, слабым голосом невнятно произнес: “Так Богу угодно”. И все! Похороны были очень торжественные, народу была масса, весь храм заполнен, в ограде битком, в Вишняковском пер. стояли на заборе, на крышах. Гроб студенты несли на руках до Даниловского кладбища. Причт поставил белый большой памятник, где золотыми буквами были написаны молитвы и слова митрополита Николая (его текст). Как проходило отпевание и кто в нем участвовал – отражено в некрологе².

После смерти папы мама все раздала многим священникам, которые приходили и просили на память об о.Александре митры, камилавки, подрясники, рясы, книги. Но в основном духовную библиотеку о.Александра, три шкафа книг, вывезли в Духовную Академию в Загорск. Мы с сестрой говорили маме. “Оставь что-нибудь дома для памяти”. Но мама была тверда!

После папиной смерти мы нашли много писем с благодарностью от тех, кому он в разные города посылал денежную помощь. Работал папа, если можно так выразиться, на трех работах, а после его смерти у него не оказалось ни одной сберегательной книжки. Очевидно, он помогал многим!

Еще вспоминаю, как к нам в нашу комнатку на колокольне приходили к папе какие-то видные мужчины: писатели, художники (по вопросу позолоты главного иконостаса), священники. регенты, – все о чем-то вели дискуссии. Отец Борис Писарев – регент нашего храма, а потом священник, настоятель храма Иоанна воина, – очень любит папу и учился у него. Он так рыдал на похоронах, что его потом врачи отпаивали лекарствами.

Вспоминаю 12 сентября 1950 г., память св. Александра Невского, последний папин день Ангела. Мама постаралась украсить всю дачу, на ковровую дорожку от крыльца до калитки набросала розы, срезанные в саду. После поздней литургии в Москве все поехали в Кратово, ректорат Духовной Академии и Семинарии, хор Николо-Кузнецкого храма и многие прихожане. Столько было гостей, мама аккомпанировала на пианино, которое мне досталось в наследство, и все пели: студенческую песню “Из страны, страны далекой...”, “Вечерний звон”, “Многая лета”. Мы с сестрой Еленой пели дуэтом из “Пиковой дамы” “Уж вечер облаков...” и “Мой миленький дружок”, а наши дети, сын сестры Алик 13 лет и мой сын Володя 7 лет резвились вместе со всеми – папины внуки, которых он очень любил и баловал (другие дети родились у нас после папиной смерти). Эти мальчики запомнили деда как доброго, хорошего и веселого с подарками “Деда Мороза” зимой! Старшего внука не стало в 22 года, еще при жизни сестры, а моему сыну Володе сейчас уже 57 лет.

Когда папа умер, мы и все прихожане очень о нем скорбели. На место настоятеля был назначен о.Григорий (фамилии не помню). Он встретил нас (семью) как-то холодно, так что мы даже наш любимый праздник Пасхи отмечали не в нашем храме, а на папиной могиле на Даниловском кладбище. Окна в храме были открыты, и мы слушали всю службу, т.к. папина могила расположена близко от храма (участок 29). Но когда через год был назначен настоятелем о.Всеволод Шпиллер, он нас принял с открытой душой, по-отечески.

У нас всегда были проблемы с жильем, я уже описывала нашу жизнь в коммуналке и на колокольне. В 1939 г. папа купил мне 12–метровую комнату в Москве на третьем этаже каменного восьмиэтажного дома. Но мне не пришлось там долго жить с мужем, а радости сколько было – спать можно по-человечески, а не на полатях! Но сестра Елена попросила меня уступить ей эту комнату, т. к. у нее был уже сын Алик одного года, а она жила у мужа со свекровью и не ужилась с ней. Мне очень не хотелось соглашаться, но я ей всегда уступала. Я переехала к своей свекрови на М.Дорогомиловскую ул. в двухэтажный дом без удобств с печным отоплением. Там жилось мне плохо. К чему я это пишу?

Когда мама очень заболела сердцем и печенью, я взяла ее с дачи к себе домой и попросила о.Всеволода приехать (конечно, на машине) пособоровать и причастить маму. Отец Всеволод три раза проехал мимо моего дома №6 по М Дорогомиловской ул. Он не мог поверить, что матушка такого видного протоиерея может жить в таком облупленном грязном доме!

Он, конечно, причастил маму, и вскоре она умерла. Это было в 1954 г. Отец Всеволод очень хорошо отпевал маму в нашем храме. Мы – дочери – похоронили маму около папиной могилы, на Даниловском кладбище в одной ограде стоят два памятника. Я старалась все 50 лет по мере сил ухаживать за могилами родителей, несколько рад меняла фундамент, красила ограду, делала другой ремонт. В 1998 г. красила ограду Анна Афанасьевна – уборщица нашего храма. В первые годы после смерти палы в день его памяти 19 сентября студенты группами приезжали почтить память своего ректора. Сейчас прошло уже 50 лет после его смерти, прихожане Николо-Кузнецкого храма, которые знали о. Александра, уже давно умерли, но всегда на могиле лежат живые гвоздики и другие цветы.

Еще некоторые воспоминания из жизни семьи.

Папа умер в 1950 г., а в 1951 г. мой сын Андрюша заболел воспалением легких, лежал в больнице, а потом его отвезли на дачу в пос. Кратово (по Казанской жд.) И вот, мне приснился сон: я смотрю на даче в окно и вижу, как сквозь забор проходит папа с очень грустным лицом, весь в черном – в плаще и шляпе, подходит к дому и сквозь стену проходит к Андрюшиной кровати. Берет его бережно на руки и также сквозь стену уходит с ним. Я проснулась, побежала в мамину комнату и рассказала ей о сне. Она сказала: “Плохой сон”.

Утром мы с мужем уехали на работу в Москву. Я работала солисткой оперного театра при ВТО (Всесоюзное театральное общество), а муж мой, Радзиевский Вячеслав Анатольевич, – солистом оперного театра им. Станиславского и Немировича-Данченко (мы с мужем вместе учились в Консерватории). И вот, через два дня мама позвонила мне в Москву с грустным известием: Андрюшенька умер. Сон мой был вещий!

Вскоре я уехала в Берлинский оперный театр, где с успехом пела все ведущие партии сопрано с дирижерами Людмилиным, Тихоновым, Гольдбергом. Сын Володя с моей мамой приезжали ко мне в гости и слушали меня в операх “Травиата”, Кармен (партия Микаэлы) и гордились мною. Потом я приехала в Москву, т. к. мама стала болеть и сына было не с кем оставить. Работала в Филармонии с оркестром Осипова, пела дуэтом с народным артистом Максимом Михайловым (дуэт “Ванька- Танька). Это был тот Михайлов, который при папе служил у нас в храме в праздники протодиаконом.

Потом я много лет работала в Москонцерте солисткой, разъезжала по разным странам – Греция, Австрия, Чехословакия, Польша, Германия. Одновременно я пела в нашем храме с разными регентами. Особенно я любила в Пасхальную ночь солировать “Ангел вопияше” Чеснокова, – видя, как папа в щелку из алтаря слушает меня и волнуется, а сестра, которая пела в хоре вторым сопрано, держит мне ноты, и они у нее трясутся – так она волновалась за меня. А мне Господь помогал, я не чувствовала усталости, хотя было уже три часа ночи. Мне как будто кто-то помогал, и я как бы парила в воздухе, брала ноту “ля” и держала ее три такта, еще и фермато!

Еще я вспоминаю, как в 1948 г. я окончила Московскую Консерваторию и пела в Малом зале Консерватории диплом, – и вдруг увидела в последнем ряду своего любимого папочку в синем френче, застегнутом до горла (а я просила родителей не приходить). А потом мне передали в гримерную комнату букет из 17 чайных роз от папы!!

Еще один случай. В конце 1950 г. я заболела вирусным гриппом с высокой температурой (тогда была эпидемия). Меня положили во 2-ю градскую больницу, началось осложнение. Я стала плохо видеть, в глазах двоилось, троилось, были дикие головные боли. Потом я вообще перестала видеть, все время лежала с повязкой на глазах. Мне делали очень болезненные инъекции в спинной мозг. Мама и муж ходили ко мне ежедневно, кормили меня, ухаживали и т.д. Я пролежала в больнице около десяти месяцев. И вот, на меня нашло отчаяние. Я не хочу жить, говорю маме, – кому я нужна, слепая и больная!” Мама меня стала утешать: “Доченька, у тебя прекрасный голосок, ты можешь петь в хоре слепых, и т. д. Но мысль моя, плохая, злая не покидала меня. Я отчаивалась.

И вот, ночью я лежу с повязкой на глазах, не сплю. Вдруг чувствую, что в палате появился какой-то воздух, я поворачиваю голову к двери и вижу – да, вижу через повязку, что в дверях появилось какое-то сияние, вроде облака, и стоит в нем мои папа, красивый, молодой, лет двадцати. Он строго протягивает руку, и я ее чувствую у себя на голове. Он говорит: “Что же это ты задумала? Ты же дочь священника! Это же огромный грех! Ты не знаешь, как мне было трудно к тебе придти. Но тебе рано умирать, тебе предстоит довольно долгая и сложная жизнь со страданиями и смертями близких...” И он пропал также внезапно, как и явился.

Я стала звать дежурную сестру, та привела дежурного врача. Они уверяли, что это сон, а я их уверяла, что папа со мною говорил здесь в палате и я видела его сквозь повязку. Короче говоря, через неделю я поправилась, выписалась и до сих пор живу. Пусть мне кто-то не верит, но я знаю, есть жизнь после физической смерти человека, и родные, близкие люди знают о нашей земной жизни и молятся о нас грешных.

В 1992 году в г. Ульяновске в краеведческом музее открыли стенд, посвященный моему отцу, с названием “Церкви Симбирска”. Работник музея М. Рачиба была у меня в Москве в гостях, и я ей отдала некоторые рукописи, фотографии отца и красивый фарфоровый бокал с его портретом, который ему подарил в День Ангела Патриарх Алексий I.