Прот. Александр Смирнов. Мои узы за Христа

“Только имена смиренных не тонут в быстро текущем потоке истории”. Я не могу себе представить Христа, Богоматери и смиренных подвижников, заполняющих анкетные листы. Чтобы сказать о себе полную правду нам рядовым христианам, нужно рассказать про свою многогрешную жизнь, а для этого нужно подняться на большую духовную высоту; поэтому мне кажется, что каждая литературная исповедь Толстого и многих других знамен итостей, у которых более заполненные анкеты, далеко нe соответствуют неприкрашенной действительности. Но все же бывают такие положения в жизни, такие условия, которые дают небольшое нравственное право и маленькому грешному человеку сказать о себе возможную правду. Таким положением можно счесть и мои “узы за Христа”.

Александр Павлович Смирнов, я родился в 1888 году, шестнадцатого августа в селе Криуши Корсунского уезда Симбирской губернии. Отец мой Павел Иванович Смирнов, был священником в этом селе, мою мать звали Агриппина Александровна. Самые яркие, сильные впечатления детства связаны у меня с храмом. Посещение заутрени и литургии в некоторых случаях напоминают страницы детства Лизы Калитиной из “Дворянского гнезда” Тургенева. Я начинаю помнить себя всегда присутствующим за Пасхальной службой. К таким же впечатлениям нужно отнести крестные ходы на Иордань, на поля, на молебствия о дожде, встречу чудотворной иконы, встречу архиерея, целодневные звучания колоколов, ярко-пестрые нарядные одежды сельчан, праздничную ярмарку, живописные картины священной истории, которыми я любуюсь, разбитый колокол и обретение всем миром новенького колокола, похороны дедушки и бабушки. Стихотворения Кольцова и Никитина о природе и о земледельцах для меня были и будут близкими сердцу, любимыми – все то, что я видел в детстве. Сказывалось только отсутствие хорошей реки, что по мере возрастания моих старших брата и сестры стало побуждать нас просить отца переехать в другое место при хорошей реке. И материальные соображения заставили отца перепроситься в с.Игнатовку Сенгальского уезда.

В духовном училище я учился вместе с сыном дяди, моим кузеном Мишей Смирновым, мы часто бывали на реке Волге, на пароходах, на лодке. Здесь именно зародилась во мне необычайно сильная любовь к Волге. Иногда даже я без спросу удирал из Духовного училища к дяде, и за мной один раз приезжал надзиратель. Лучшими воспоминаниями из жизни Духовного училища являются – молитва, чтение и пение в красивом училищном храме и сборы домой на рождественские и пасхальные каникулы. Каждый раз я на свои скромные копейки умел накупить для троих маленьких братишек игрушек, а к Пасхе наделать самых разнообразных цветных фонарей. И братишки ждали меня всегда сильно. Задавали друг другу наивный вопрос. Коля спрашивал Митю: “Тебе что лучше было бы: много золота, или чтобы Санечка приехал?” Или: “Тебе что-нибудь сладкого, или чтобы Санечка приехал?” И оба соглашались, что лучше приехал бы я! И я действительно все время возился с ними. Лучшие впечатления их детства были связаны со мной.

Из духовного училища я поступил в Симбирскую Духовную Семинарию. В Духовной Семинарии первые два курса я прожил в пансионе, с третьего курса до окончания жил на квартире. Много читал литературно-художественных произведений классиков Тургенева, Гончарова и тд. Богословие, как мне казалось, преподавалось слабо. В 1901–1905гг. начались забастовки, меня они застали на третьем курсе. Закрыли семинарию, и учебный год пропал. После открытия первой Государственной Думы, когда стало свободнее в стране, я подготовился к экзаменам на 4–й курс, выдержал успешно!

Первым сильным толчком, пробудившим во мне созна­тельного человека, была прочитанная мною книжка священника Григория Петрова “Евангелие как основа жизни”. Далее я испытывал сильное впечатление от проповеди ректора семинарии, произнесенной преподавателем богословия В.Рождественским, и от описания книги Иова преподавателем Священного Писания Гавриловским. Интересно было читать брошюры Л.Н.Толстого. Я много читал все, что вышло из-под пера Григория Петрова особенно те места, где он выводит глубоко верующего идейного пастыря, и я проникался желанием идти в священники. За время изучения богословских наук в четвертом, пятом и шестом курсах Семинарии углубленному моему, обдуманному настроению содействовали: преподаватели В. Рождественский по гомилетике, Сотин по Священному Писанию Нового Завета, ректор Семинарии протоиерей А.Стeрнов.

При молитве “Скажи мне. Господи, путь, по которому пойду! Дух Твой Благий наставит мя на землю праву” я окончил Семинарию. Прибыв к отцу в Игнатовку, я сказал ему о своем решении поступать в Академию, попросил благословения и уехал в Симбирск для подготовительной работы. Поселился в келье при Ильинской церкви и жил здесь 40 дней как монах, выходя только на обед и чай в другой дом, где столовался, а вечерами уходил на Волгу, мечтая о доме и родителях. Я поехал в Петроградскую (Санкт-Петербургскую) Духовную Академию на экзамен, избрав ее и как более подходящую для себя по тем предметам, по которым нужно было писать сочинение (эти предметы иногда в Академиях не совпадали), а еще и потому, что в Петрограде учились мои старшие брат, сестра и другие родственники. Сверх ожидания я выдержал экзамены очень прилично и, имея прекрасный семинарский аттестат, был принят на казенное со­держание, хотя и нe был послан в Академию семинарским начальством.

Санкт-Петербург поразил меня рядом сильных впечатлений, но первое время меня почему-то сильно тянуло из этого “холодного” города к себе в Симбирск на Волгу. В Академии я прочитал кое-что из отрицательной богословской литературы – Штрауса, Левона, Дарвина, сочинения по астрономии, сочинения Достоевского, Толстого и ряд биографии и дневников. Конечно, много внимания отнимало и рядовое изучение академических наук – работа над сочинениями, и в особенности экзаменационная работа, необычайно для меня тяжелая и изнурительная по академическим воспоминаниям, когда в несколько дней приходилось наскоро набивать свою голову необычайно сухой академической мудростью.

Я решил интересоваться тем, что будет наиболее полезно в жизни. За стенами Академии я встречал иногда более живых и понятных мне людей. Таким человеком для меня был бывший атеист, небольшой духовный писатель П. И. Гладков со своими беседами о вере и Евангелии, некоторые члены христианского студенческого кружка, содружество учащейся молодежи, религиозно-философское общество. С половины третьего курса стали намечаться работы по кандидатскому сочинению. Я, намечая себе законоучительскую деятельность, избрал тему по русской художественной литературе девятнадцатого века “Религиозно-этические вопросы в русской художественной литературе для пастыря Церкви”. Перед тем. как выплыть в море житейское, я последнее лето по окончании Академии провел в Крыму, где получил яркие впечатления от его красот. Но все же и там в душе отдавал предпочтение родной волжской природе.

К концу академического курса я решил попытаться устроиться или в Петрограде, или в Москве. Когда не удались мои попытки обосноваться в этих городах, я поступил на педагогическую службу в родном Симбирске – в Духовное училище, где протекли мои школьные отроческие годы. Здесь я пробыл около двух месяцев, оставив, по общему впечатлению хорошее воспоминание у учеников, которым я старался нe делать того, что. знаю по собственному моему детскому опыту, огорчало и омрачало жизнь детей, оторванных от горячо любимых ими домашних очагов.

Промысел Божий привел меня в Симбирск для женитьбы. Здесь я соединил свою судьбу с одной из прежних симпатий юности, – дочерью священника отца Поликарпа Виноградова Антониной – миловидной, стройной, религиозной и нравственной девушкой. Женитьба моя произошла как раз в тот момент, когда меня, как рекомендованного знакомым мне солидным петроградским профессором протоиереем Беляковым (впоследствии епископом Омским Дмитрием), московский митрополит вызвал на священническое место после известного священника Востокова, административно переведенного из Москвы в Коломну. После женитьбы я приехал в Москву. Митрополит был на зимней сессии в Синоде, и мне пришлось разговаривать с его викарием епископом Серпуховским Анастасием. Он уговаривал меня поработать на том месте, на которое я по воле Промысла Божия назначен резолюцией митрополита.

В праздник Введения во храм Пресвятой Девы Марии 21 ноября 1913 года я посвящен перед литургией в стихарь, а за литургией в этот же день в Троицком Соборе Данилова монастыря епископом Анастасием – в диакона. 23 ноября. в день моего святого благоверного князя Александра Невского, за торжественной службой в престольный праздник в храме третьего московского кадетского корпуса, в присутствии светлейшего поэта К. Р., тем же архиепископом Анастасием я был рукоположен во священника.

Архиепископ Анастасий был моим руководителем при первых шагах в моем приходе церкви святого великомученика Никиты на Кузнецкой улице. Я вступил на место, занимавшееся прежде хорошим проповедником. В себе я не был уверен, считал себя слабым. Но внутренний огонь религиозного горения, сжигавший меня по мгновениям, и некоторые прежние опыты проповедничества подсказали мне, что я все же могу проповедовать. И я решил с благословения епископа, даже по его приказанию, неопустительно проповедовать за каждой воскресной и праздничной службой.

Первое вступительное слово было живой открытой исповедью горящего сердца. И эта искренность, и воодушевление протянули между мной и паствой связующие нас нити духовного общения. Семь лет я пробыл священником в этом приходе. Длителен этот путь и полон разнообразных воспоминаний, радостных и скорбных переживаний и неустанной проповеднической работы. От природы, мне кажется, я не обладаю ораторским талантом. Но внутри меня по временам вспыхивал какой-то огонь горящий, и я сам себя не узнавал в эти мгновения. Неустанно, работая над собой (имея в виду древнюю истину “поэты рождаются, ораторы вырабатываются”), я тщательно с первого дня служения до последней службы большей частью всегда готовился к проповедям, записывая самое существенное на черновик и тщательно обдумывая, но оставляя часть проповеди и для импрови­зированного изложения. Довольно большое место в подготовке к проповеди занимает молитва, eю она начинается, ею сопровождается, в ней растет сила одушевления проповеди и ею – молитвой – она и замирает после произнесения. Вообще, мне кажется, что психологический процесс проповеди слишком индивидуален, и его можно понять только опытным переживанием. Иногда пастырю приходится без всяких приготовлений говорить и поучения, и речи, и вести беседы.

Рядовая пастырская работа со службой и требами, вероятно, была у меня общетипичной. Через два-три года приходской службы у меня было выступление в светской аудитории Политехнического музея со световыми художественными картинами Евангельской истории и с речами на тему: “Тайна природы и тайна христианства”, “О чем скорбел и тосковал Христос в саду Гефсиманском”. Через четыре–пять лет меня стали приглашать на такие чтения и проповеди в другие приходы. Самое многолюдное стечение народа было на моей лекции в Учительском доме – в Москве на Ордынке, где я читал о страданиях Христа, иллюстрируя это световыми картинами и сопровождая чтение хоровым пением “духовных любимых стихов, священно-исторического содержания”. Хор этот был от другого, не моего прихода и представлял плоды долгожданных трудов популярного народного священника – молитвенника и паломника отца Николая Смирнова от церкви Воскресения в Кадашах. В своем благочинническом округе за последние три года мне пришлось выступать с проповедями, надгробными речами и лекциями в десяти церквях помимо своей. Четыре года я был законоучителем в женской гимназии. И там я устраивал религиозно-поэтические вечера с ту­манными картинами. Еще вел беседы в лазаретах и приходских школьных аудиториях.

В своем храме я устраивал Великим постом торжественные пассии при пении почти всех песнопений Страстной Седмицы, как это изложено в акафисте Страстям Христовым Иннокентия архиепископа Херсонского, хоровое нотное музыкальное пение: “Иисусе, Сыне Божий, помяни мя, егда приидеши во Царствии Твоем” и многих других песнопений Всенощного богослужения. с которым свободно, творчески соединялся весь акафист со стихирами и каноном (прихожанам эти службы очень нравились, и храм был всегда полон во время этих служб). К этому присоединялось чтение Евангелия о страданиях Христа под медленный торжественный благовест колокола при зажженных свечах в руках богомольцев. В день Успения Богоматери вечером с пятнадцатого на шестнадцатое августа устраивалась такая же “Богородичная Пассия” – погребение Богоматери – строго по Иерусалимскому уставу. В последние два года в Москве я стал устраивать общую исповедь, проходившую около двух часов в большом молитвенном напряжении. Последние полтора года в Москве евхаристическую молитву с возгласа “Благодать Господа нашего Иисуса Христа буди со всеми вами” и до последнего возгласа: “И да будут милости Великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами” я совершал при отверстых царских вратах. Часто в торжественные праздники я устраивал крестные ходы вокруг храма. Последние два года в храме читал Великим постом два раза лекции “О почитании мощей святых в связи с вскрытием их” и религиозно-художественную драму-мистерию К.Р. “Царь Иудейский” в соединении с песнопениями хора.

Революция принесла мне крестные испытания. 6 ноября 1918 г. я был призван на военную службу в тыловое ополчение, которое первоначально было почти концентрационным лагерем принудительных работ. Целый день с утра до ночи я был оторван от прихода на грязные работы, потом я был перечислен в крас­ноармейские части на канцелярскую работу, как нестроевой крас­ноармеец. Длинные волосы острижены, ряса заменена шинелью, камилавка – папахой. Началось двойственное служение, по слову Христа: “Кесарево Кесареви, а Божие Богови”. Когда кесарская линия пересекала Божию, начиналась мучительная трагедия. Но все же я честно исполнял свой гражданский долг.

Тяжелые переживания московской голодовки, холод от отсутствия топлива, маленькие дети и некоторое разочарование новыми тонами московской религиозной жизни побудили меня сломать московскую жизнь и переселиться в Симбирск. Из холодной, голодной, разрушенной Москвы тянуло на Родину, к Волге, в город, дорогой по воспоминаниям детства и юности, ближе к старичкам-родителям.

Но переход в Симбирск не оправдал надежд. Жизнь пре­вратилась в тернистый крестно-страдальческий путь. Я остался здесь без прихода и без церковной службы простым канцеляристом-военнослужащим, отрезав себе путь отступления в Москву. Все трудности московского жития пришлось пережить и здесь. Первые мои службы и проповеди здесь (в церкви Богоявления, в церкви троицы) встревожили своим успехом местное духовенство. После ухода престарелого настоятеля в день зимнего Николы, шестого декабря я был избран приходским священником на многолюдном общеприходcком собрании. Перед властями было возбуждено ходатайство об отпуске меня с военной службы, но с этим совпало и увольнение пожилых красноармейцев в бессрочный отпуск. 31 января 1921 г. я был назначен штатным священником и с этого момента я стал пользоваться жалованием. До этого же времени я, хотя и служил здесь с сентября, но ничего не получал в вознаграждение. Вследствие жилищного кризиса я жил очень далеко от прихода – минут сорок ходьбы, а в дни праздничной службы уходил из дома в пять часов вечера и приходил обратно уже на другой день в одиннадцатом часу вечера – через тридцать часов. Но все-таки в конце концов мне удалось устроиться около храма в маленьком уютном чистом домике. Моя душа и моя семья свободно вздохнули под благовест колоколов. Но недолго пришлось радоваться, меня ждал арест (7 марта по старому стилю). В воскресение первой недели Великого поста была последняя служба, утром – литургия с проповедью об иконопочитании. а вечером этого же дня многолюдная двухчасовая беседа на тему: “Покайтесь и верьте в Евангелие” с общенародным пением... На другой день – в полночь, после двухчасового обыска с отобранием у меня всех моих литературных черновых работ, я был арестован ЧК. Через несколько дней мне были предъявлены обвинения контрреволюционной агитации против советской власти. Эти обвинения были основаны или на сплошной лживой выдумке агентов ЧК, или же на извращении непонятых слов моих проповедей. Проповедь о весеннем пробуждении и соответственном пробуждении души и об укреплении ее цветами добра и любви, была истолкована как намек пробуждения контрреволюционного настроения в стране. Проповедь о пришествии Христа Спасителя была истолкована как намек на пришествие политического спасителя из Кронштадта и тд.

Глухой суд приговорил меня к заключению в концлагерях при принудительных работах сроком на пять лет. Через два месяца был пересмотр моего дела. Умолномочснный следователь по моему делу, внимательно разобравшись в моем материале (посвятил на чтение пять ночей), заявил, что остается в силе прежнее постановление. Можно ответить на вопрос, за что я отбываю наказание,– “за веру во Христа, проповедь Евангелия”. Мое заключение – это “узы за Христа”. Промысел Божий, может быть, в искоренение других грехов в личной и пастырской жизни, послал мне святые страдания. И несомненно, мои “узы” – тоже проповедь о Христе.

В моей жизни эти “узы за Христа” – самое выдающееся событие. Эти узы, вследствие особого режима, связаны с лишением ходить в храм даже в положении лагерянина. Эти узы лишили меня радости богослужения Страстной недели и Светлой Пасхи. Приходилось .только лишь из-за проволочных заграждений краешком уха слышать это богослужение через раскрытую входную дверь монастырского храма.

В великие дни Страстей Христовых я был на принудительных работах: рыл канавы, поднимал тяжелые камни для памятника Карлу Марксу, чистил паровозы, облепленные грязным мазутом и т.д. и тл. В тон или иной мере это была живая действительная пассия в моей личной жизни. Вся квинтэссенция моей христианской настроенности и моих пастырских сил и способностей проявлялась в Пасху – за Светлой Утреней. Я всегда жил от Пасхи до Пасхи. В часы литургийной молитвы пред Престолом при открытых Царских вратах испытывалось огромное счастье. И боязно было думать, что когда-нибудь в эту святую ночь придется быть вне храма. Но это сбылось – Пасху я встретил вне храма. Видел крестный ход, слышал начало утрени, а затем очутился в запертом здании и у открытого окна воспринимал поэзию пасхальной ночи в еле долетающих до слуха песнопениях, в мерцающих звездах, в звоне колоколов, в возглашении петела и в умной молитве к Победоносно Воскресшему Страдальцу Христу. В эту ночь я поднялся на значительную высоту духовных лишений. И после этого уже не так больно было переживать в узах другие Великие праздники.

На этом, пожалуй, можно и кончить краткий биографическо-анкетный очерк. В заключение скажу: в постигшем меня испытании есть глубокий смысл. Все переживаемое мною было открыто мне и моей супруге в вещих сновидениях. При недоуменном ропоте жена взяла Новый Завет, и ей раскрылась для чтения двенадцатая глав;» Послания к Евреям, проливающая христианский свет на страдания.

Мир, лежащий во зле, сейчас в полном страдании может быть, там впереди новые сильные волны зла и девятый вал. Добро всегда будет крестом.

“Любить – страдать и жить – одно и то же”.

(Полянский)

“Награды нет для добрых дел,

Любовь и скорбь одно и тоже.

Но этой скорбью кто скорбел,

Тому всех благ она дороже”

(Минский)

В буржуазно-купеческо-мещанском благополучии нет при­знаков истинно совершенной жизни. В терновом венце всегда было и вечно будет больше красоты и правды:

“Одна есть в мире красота –

Нe красота богов Эллады,

И нe влюбленная мечта

Нe гор тяжелые громады

И нe моря и водопады,

Не взоров женских чистота.

Одна есть в мире красота – Любви, печали, отреченья.

И добровольного мученья.

За нас распятого Христа!

(Бальмонт)

“Слава Богу за все!”

(св. Иоанн Златоуст)

“Прости мне, Боже, прегрешенья.

И дух мой томный обнови!

Дай мне терпеть мои мученья.

В надежде, вере и любви!

Не страшны мне твои страданья:

Они залог любви святой,

Но дай, чтоб пламенной душой

Я мог лить слезы покаяния!

Взгляни на сердца нищету.

Дай Магдалины жар священный.

Дай Иоанна чистоту,

Дай мне донесть венец мой тленный.

Под игом тяжкого Креста.

К ногам Спасителя Христа

(Козлов)

17 июля 1921 г., г. Симбирск