Толстовцы

Первые попытки интеллигентных людей «сесть на землю», то есть непосредственно заняться земледельческим трудом и начать жить вполне крестьянскою жизнью, на Кавказе относятся еще к концу 60-х и началу 70-х годов прошлого столетия, когда на восточном побережье Черного моря и Кубанской области возникли небольшие, так называемые, «интеллигентные» земледельческие колонии. Но эти попытки кончились неудачей, потому что колонисты не были предварительно практически подготовлены к земледельческому труду, да и между ними самими почти на первых же порах начались несогласия, споры, последствием которых и явилось полное распадение колоний. И с тех пор до половины 80-х годов того же столетия такие попытки не повторялись, если не считать тех случаев, когда интеллигентные люди, с целью занятия земледельческим трудом, «садились на землю» отдельными семьями, основывая маленькие хутора или, как их называли в свое время, «культурные одиночки». В период же 1885–1897 г. г. снова начали возникать земледельческие интеллигентные колонии, при чем основателями их являлись исключительно «последователи учения Л.Н. Толстого» – «толстовцы».

Для них вопрос о том, возможен-ли для интеллигентного человека земледельческий труд, уже заранее был решен в положительном смысле да и, кроме того, иного труда они не хотели признавать, «садясь же на землю», они имели целью начать новую жизнь, которая, как с внешней стороны, так и по своему внутреннему содержанию должна была резко «отличаться от городской жизни образованных людей».

Человек, говорили они, должен стремиться к нравственному совершенствованию своей личности путем отрешения от всяких излишеств, соблазнов и заблуждений, которыми так богата жизнь человека, вообще, а «городского образованного человека» в особенности. «Человек должен путем трудовой жизни и размышлений познать самого себя, познать свое назначение на земле. А все это достижимо только при непосредственном занятии земледельческим трудом». И в то время, как колонисты 60-х и 70-х относились безразлично к вопросам религии, для «толстовцев» она, как и земледельческий труд, являются основой жизни.

Признавая единственно правильным и необходимым для правдивой жизни и счастья людей исповедание учения Христа, «толстовцы» отрицают церковь, как таковую, ее догматы, обряды, «для жизни-же по истинно-христианскому учению необходимо строгое исполнение его заповедей о всепрощении, непротивлении злу, любви к Богу и человеку».

Первоначально толстовцы пробовали было устроить свою колонию в Кубанской области, под городом Майкопом, но колония эта просуществовала сравнительно не долго, и большая часть колонистов в поисках лучших условий жизни направилась в слободу Нальчик, Терской области (административный центр Большой Кабарды).

Своею внешностью и образом жизни толстовцы с первого же раза заинтересовали местных жителей. Было известно, что среди толстовцев находились люди с высшим образованием, а по профессии – врач, инженер, художник, учителя, между тем по внешнему виду они казались беднее даже и незажиточных слобожан; одевались они в поношенные крестьянские армяки, поддевки, зипуны, а у некоторых к тому же одежда была изорвана, вместо хорошей обуви носили опорки, лапти и только зимой – мужицкие сапоги; питались очень умеренно и, главным образом, растительной пищей.

Пока не было у них земли для своей колонии, они проживали на квартирах, нанимались на поденные работы – рубили дрова, копали канавы, работали на кирпичных и черепичных заводах (месили глину, выгружали из печей кирпичи и черепицу), плату же за труд получали более чем скромную. Некоторые из них занимались столярным ремеслом, сбывая свои изделия на слободских базарах, но несомненно, что источником их существования служили не эти скудные заработки, а денежные сбережения, сделанные раньше.

Один из толстовцев, человек еще очень молодой, нанялся в батраки к слобожанину, отличавшемуся своею слабостью к выпивке. Хозяин с первых же дней службы у него толстовца начал обращаться с ним грубо, как, впрочем, обращался он и с своей семьей; за каждую оплошность он ругал его, а в пьяном виде приставал к нему с просьбой «научить его жить по закону Божию»; проспавшись, требовал у него же «на похмелье». Батрак терпеливо сносил хозяйскую брань, уговаривал его исправиться, иногда давал на «похмелье» пятак, будучи не в состоянии видеть его страданий. Конечно, хозяин не только не думал исправляться, но однажды полез на него с кулаками.

– Вот изобью тебя, и ты должен молчать, потому у вас вера такая, чтобы всякие обиды прощать, – говорил он.

Батрак покинул хозяина, не получив за свою службу ни копейки, хотя и проработал у него около шести месяцев, исполняя самые трудные работы.

Для слобожан толстовцы были людьми совершенно чужими, и какой бы то ни было связи между теми и другими не наблюдалось. Резко сказывалась разница в укладе жизни тех и других, но главной причиной розни являлась «толстовская вера», при чем слобожане склонны были видеть в толстовцах людей, которые, в сущности, никакой веры не признавали. Впрочем, надо сказать, что и сами толстовцы не искали сближения не только с слобожанами-земледельцами, но и с тамошними интеллигентами, видя в последних людей, сознательно не желавших жить правильной жизнью, сознательно принимавших ложь за правду.

Распространением «новой веры» среди слобожан толстовцы специально не занимались, но каждому интересовавшемуся ею давали необходимые разъяснения. Слобожан, которые более или менее сознательно прониклись бы этой верой, не было, хотя, с другой стороны, два-три семейства открыто заявили, что они «переходят в толстовцы». Конечно, нечего и говорить о том, что этот «переход был чисто внешний. Но один из этих слобожан, признав «веру» толстовцев «правильной», начал с того, что вынес из хаты иконы и перестал ходить в церковь, а тут подоспел и случай, давший ему возможность «доказать» что он «воистину не противится злу».

Раз ночью воры сделали пролом в плетне его двора, через который хотели увести лошадь, но что-то или кто-то помешал им в этом. На утро соседи посоветовали слобожанину заделать пролом или же несколько ночей покараулить с ружьем воров.

– Зачем? – возразил слобожанин. – Если они (воры) приходили за лошадью, то, значит, она им нужна.

И не стал он заделывать пролома в плетне и караулить воров с ружьем, а на третью или четвертую ночь лошадь была уведена со двора.

Соседи подняли слобожанина на смех, а он им отвечал:

– Случилось то, что должно было случиться: если бы я и заделал пролом и стал бы караулить с ружьем лошадь, то все же рано или поздно она была бы уведена.

Но это был единственный случай, когда «новый последователь» таким образом заявил о своем «переходе» в толстовство. Остальные же «последователи», по тем или иным причинам, в скором времени не только «откачнулись» от толстовцев, но и начали относиться к ним отрицательно.

До основания своей колонии толстовцам пришлось прожить в слободе около 4-х лет и по-прежнему заниматься поденными работами. Относительно их семейной жизни нельзя сказать, чтобы она протекала в полном согласии, ибо от времени до времени возникали у них довольно крупные недоразумения, из которых одно едва не кончилось трагически. Не малую роль здесь играла изолированность толстовцев от окружающего мира, однообразная жизнь в глухой слободе, а для людей, вынужденных на безделье (ибо случайная поденная работа не была тем настоящим делом, к которому стремились толстовцы), к тому же и очень скучная. Особенно же чувствовалось ее однообpaзие женщинами, женами толстовцев, на которых лежала почти вся домашняя работа. Если мужья их, вращаясь среди слободского населения, хотя немного и разнообразили монотонность этой серенькой жизни, то жены их были лишены этой возможности, так как почти все время проводили дома.

Необходимо сказать, что среди толстовцев были не сплошь люди, всецело уверовавшие в свою идею, наезжало к ним много молодых и пожилых людей, которые только увлекались толстовством. Собственно говоря, общего с толстовцами они почти ничего не имели, а ради скуки или новых ощущений хотели испытать «все тяготы мужицкого труда».

И это «испытание» начиналось с внешнего «опрощения»: пиджаки, жакеты, пальто заменялись грязными армяками, зипунами, шляпы – картузами, платками, а затем уже начиналась «работа». Правда, очень немногие из этих толстовцев пробовали ходить на поденщину, но за домашнюю работу все брались весьма охотно. Но что это была за «работа»!

Например, надо было запрячь в водовозку лошадь, и вот человек пять начинали «трудиться»: один тащил возжи, другой дугу, третий хомут, а двое старались «вопхнуть» лошадь в оглобли. В криках, понуканиях не было недостатка, и часто кончался этот «труд» тем, что лошадь так и оставалась не запряженной, ибо никто из «работников» не знал, как надо запрягать ее да и побаивался, как бы она не вздумала брыкнуть.

Таким же качеством отличалась и другая их «крестьянская работа». Мы помним, как грохотала улица, когда эти «толстовцы» вели на водопой корову: за длившую веревку, привязанную к рогам коровы, уцепился довольно рослый молодой человек и тянул ее почти изо всех сил, а позади шла девица, помахивала прутиком и покрикивала: «Ну-ну... пошла!» Корова упиралась, мотала головой и, наконец, вырвавшись, убежала.

Само собою разумеется, что хождение в мужицких сапогах, армяках и «работа», вроде описанной, могли занять этих увлекавшихся людей на самое короткое время и, обыкновенно, случалось, что побаловавшись недели две – месяц, они опять надевали свои пиджаки, жакеты и, к великому удовольствию гостеприимных хозяев, исчезали из слободы. И нечего, конечно, говорить о том, что ни один и не одна из них потом не увлекались не только толстовством, но и работой, имеющей, хотя бы небольшое отношение, к мужицкому труду.

Что же представляли из себя действительные толстовцы?

В настоящем очерке не место рассматривать вопрос о том, на правильном или не правильном пути стояли толстовцы, уходя ради личного «спасения» от мира, отрицательно относясь к науке и цивилизации, – цель очерка совсем иная: дать в кратких общих чертах объективное описание жизни толстовцев на Кавказе. Поэтому, мы по возможности воздерживаясь от передачи личных впечатлений относительно их, скажем только, что большинство из них производили впечатление людей не всегда искренних, но были среди них и фанатики, которые по имеющимся у нас данным, остались ими и до настоящего времени. Несомненно, что прежде чем начать новую жизнь, некоторым из них пришлось пережить тяжелую внутреннюю ломку, как это мы и увидим ниже.

Были среди толстовцев и люди очень оригинальные, к которым, несомненно, принадлежал отставной полковник, князь Георгий Александрович Дадиани.

Так как основание первой толстовской колонии в Кабарде, ее жизнь и конец ее существования тесно связаны с именем князя Дадиани, то на личности его необходимо остановиться более или менее подробно.

Наше личное знакомство с князем было не продолжительно и носило случайный характер, впечатления от него получались отрывочные. По этой причине, говоря о нем, мы воспользуемся воспоминаниями человека, близко знавшего его и жившего вместе с ним в колонии.

Чтобы понять, каким путем кн. Дадиани дошел до признания жизни толстовцев «единственно правильной жизнью», необходимо, хотя бы в самых кратких чертах, познакомиться с его биографией.

Дед его был владетельным князем Мингрелии¹. Детство Г.А. Дадиани провел в деревне, а потом был отдан в кадетский корпус, из которого вышел офицером. Скудный запас знаний вынес он из этого корпуса, по крайней мере, сам он впоследствии уверял, что «он ничего не знает, разве только понимает толк в лошадях». Жизнь же, которую он вел по выходе из корпуса, была такова, что без ужаса он не мог оглянуться на нее. Пережил он и мирное время, и военное время, участвовал в двух кампаниях, потом, служа в Тифлисе в чине полковника, занимал видный административный пост, имел большие связи, знатную и богатую родню, и блестящая карьера делалась сама собой. Так он прожил почти до сорока лета, и, быть может, был бы где-нибудь губернатором, если бы не встретил там же на Кавказе одного ссыльного, своего старого товарища и сослуживца.

«История этого человека была очень любопытна», –говорит автор воспоминаний. Принадлежа высшему, знатному кругу общества, он был военным и, имея большие связи при дворе, быстро делал карьеру. Но, после того, как он на войне убил неприятеля и был награжден отличием за храбрость, на него нашло глубокое раздумье... И тогда в душу его закралось сомнение в истинности общепринятых убеждений и верований. Начавшийся в нем душевный процесс, заставил его бросить военную службу и прежнюю свою жизнь. Сначала он поселился в своей деревне, где, очень дешево продав крестьянам свою землю, сам стал жить трудовой крестьянской жизнью. Но он не скрывал ни от кого своих мыслей, и в результате очутился в ссылка в Закавказье. Здесь и произошла у кн. Дадиани встреча с ним, а затем и крутой переворот в жизни.

Вся его личная жизнь, карьера, представились чем-то нелепым и ненужным, и он решил уйти от этой жизни. Ушел он не сразу. Некоторое время он еще продолжал служить, но прежняя светская жизнь с выездами и приемами уже прекратились. Он сделался вдруг как бы ходатаем перед высшим начальством за угнетенных, слабых, обиженных. Он обладал в большой степени способностью держаться просто и ласково, как с людьми, стоявшими много ниже его по общественному положению, так и с людьми, стоявшими выше его в этом отношении. Быть может, роль ходатая примирила бы его с своим положением, но мысль о детях не давала ему покоя. Во что бы то ни стало, он решил изменить свою жизнь. В своей жене, воспитанной и выросшей в том же высшем кругу общества, он нашел полную поддержку.

Высшее начальство сначала не хотело верить, что Г.А. Дадиани выходит в отставку. «Бросить службу, отказаться от блестящей карьеры – ради каких-то туманных рассуждений, ради какой-то «философии», – все это казалось начальству безумием». Но Г. А. решения своего не изменил, и ему дали отставку.

Между тем материальное его положение было очень тяжелое. Совместно с братьями Дадиани был обладателем многих тысяч десятин земли в Мингрелии, но раздела ее почему-то нельзя было совершить, точно также и продать нельзя было, а доходов – с земли братья ему никаких не высылали, быть может, потому, что он не умел настаивать.

И когда он вышел в отставку, у него на руках было всего две тысячи рублей, принадлежавших жене. На эти деньги решено было купить небольшой клочок земли и устроить хозяйство. Сначала он поселился с своим старым другом, тем самым, «встреча с которым повлияла на всю его дальнейшую жизнь, но вскоре тот последний был переведен с Кавказа в Прибалтийский край. За короткое время совместной жизни с товарищем, Г.А. успел научиться работать и смотреть на будущее смело и уверенно.

В 1895 году, когда он с семьей приехал в слободу Нальчик, он производил впечатление очень простого, скромного, спокойного и вместе с тем очень твердого человека, каковым он был и на самом деле. Но кроме того, он был необыкновенно правдивый и добрый человек.

С приездом Дадиани в слободу толстовцы приступили к поискам подходящего клочка земли, который и был, наконец, куплен?

Расположен он был в долине, в горах, покрытых чудным лесом. По нему протекала горная речка, около берегов которой выходило множество ключей с прекрасной водой. Но место было глухое: ближайшее осетинское селение было в четырех, а ближайшее русское в тринадцати верстах. Базар находился в 60 верстах. К этим неудобствам надо прибавить дождливое лето и массу камней на полях – то и другое, осложняя и затрудняя полевые работы, отнимало массу лишнего времени и труда, так что условия работы казались очень тяжелыми.

Участок земли был куплен зимой, а весной на него переселились Дадиани с семьей и еще некоторые толстовцы. Все лето, пока не были отстроены дома, жили в наскоро построенных сараях и только к осени перебрались в дома. Небольшие деньги Дадиани ушли на покупку земли и устройство хозяйства. Началась трудная жизнь. Надо было быть и около дома – накормить и напоить скот, убрать навоз, навозить и наколоть дров, наносить воды; надо было и работать в поле, а работника принанять было не на что, и Г.А. приходилось работать с раннего утра и до позднего вечера.

Питался он очень скудно: за недостатком средств не мог есть чистый пшеничный хлеб, а ел из смеси пшеничной и кукурузной муки, мяса и молока совсем не было.

Напряженная работа продолжалась целые месяцы, при чем Дадиани не признавал праздничного отдыха и только во время болезни отдыхал.

И, несмотря на такую тяжелую работу, питание впроголодь, он находил жизнь свою прекрасной. Одевался он почти по-нищенски и не обращал внимание на насмешки прохожих, когда ему приходилось бывать в слободе.

Как уже сказано выше, он был очень добр. Устраивая свое хозяйство и работая через силу, он еще помогал своему одинокому и безлошадному соседу, вспахивая его поле и исполняя другие работы. Доброта его простиралась и на животных, и за своими лошадьми он ухаживал с замечательной заботливостью.

Жизнь в колонии как будто бы сразу наладилась, но затем появились признаки ее недалекого распадения.

Началось с того, что наиболее фанатичные толстовцы потребовали, чтобы в колонии жили только их единомышленники, а между тем среди колонистов были люди, хотя и не принадлежавшие к толстовцам, но занимавшиеся земледельческим трудом. Этим фанатикам казалось недопустимым, чтобы не-толстовцы могли бы работать вместе с ними, так как «любители» не считали земельный труд единственно честным, нравственным трудом. В этом отношении наиболее терпимым оказался князь Дадиани. Но как бы там ни было, а раз возникло одно разногласие, за ним не замедлили явиться и другие.

Особенно много споров вызывал вопрос об умственном развитии детей. Одни высказывались за то, что умственными занятиями должен руководить человек с специальной педагогической подготовкой и свободный от других занятий, а другие, наоборот, что детям необходимо сообщить только кое-какие знания, а для этого не нужен педагог, потому что «дети могут приобрести их сами между делом».

Не-толстовцы настаивали на том, что дети свободно сами должны выбрать свою дорогу, в жизни, а для того, чтобы они могли сделать сознательный выбор, они должны получить наивозможно более широкое умственное развитие, и прежде всего они должны научиться думать; а научить человека, думать – это такая трудная задача, которой нельзя заниматься между делом. Князь Дадиани, по-видимому, были того же мнения, по крайней мере, они не раз говорили: «Если бы у меня были средства, я пригласил бы к детям хорошего учителя».

Но средств у него не было даже для покупки самого необходимого и, чтобы добыть их, он берет «подряд» по поставке брусьев на спичечную фабрику. Работа была очень нелегкая. «После обеда, почти все живущие на участке (в колонии) мужчины отправлялись в лес за восемь верст и тут накладывали на сани брусья, весившие каждый пудов 25 и более. С этими брусьями возвращались домой, перекладывали их на колеса и в ту же ночь, часа в два, т. е. почти не спавши, трогались в путь. А путь предстоял нелегкий. Брусья надо было везти верст за 30, по дороге, покрытой тонким слоем льда; по пути приходилось переезжать вброд реку. Иногда лошади становились среди реки, и тогда приходилось слезать в воду, чтобы заставить их двинуться. Далее приходилось переезжать по узким мостам. Однажды князь Дадиани полетел вместе с брусьями с одного из таких мостов и только благодаря какой-то счастливой случайности, он остался жив. К ночи возвращались домой; день отдыхали, а потом принимались за ту же работу. Впрочем, этот ужасный заработок продолжался не долго: хозяин фабрики обанкротился, и требование на брусья прекратилось».

Однако, несмотря на дружный, по-видимому, физический труд, которым были заняты толстовцы, жизнь в колонии не ладилась, так как несогласия среди колонистов продолжались. Достаточно было какого-нибудь недоразумения, чтобы возникла из него «целая история»: начинались бесконечные споры, объяснения. Некоторые из колонистов не выдержали и возвратились обратно в Нальчик, где и занялись пчеловодством.

Один из них объяснил нам ближайшую причину своего ухода из колонии ни с чем не сообразной нетерпимостью тех из старых толстовцев, которые без всякого уполномочия со стороны остальных колонистов взяли на себя роль «руководителей», при чем стремились превратить колонию чуть не в монастырь с особым уставом послушания. Не знаем, насколько это соответствовало истине, но уж тот факт, что колонисты начали чувствовать скуку, неудовлетворенность своею жизнью, говорил о том, что дни жизни в колонии были сочтены.

Особенно же остро, почувствовал эту скуку, эту неудовлетворенность жизнью князь Дадиани. Автор цитируемых нами воспоминаний, характеризуя тогдашнее душевное состояние князя, говорит, что «Г.А., променяв прежнюю легкую, внешне блестящую, но пустую жизнь на жизнь тяжелого труда и многих лишений, конечно, сделал громадный шаг по пути нравственного совершенствования. Но как бы там не был велик этот шаг, поступательное движение впереди все-таки не могло продолжаться все время безостановочно; для этого в колонии не было одного существенно важного условия, именно – широкого общения с людьми. В самом деле, борьба и нравственное усилие были необходимы лишь до тех пор, пока организм не приспособился к новым условиям существования. В те годы (в 40 лет), когда Г.А. вступил на этот путь, это приспособление должно было совершиться рано или поздно; должен был наступить тот момент, когда ручной труд делается потребностью организма – легким и приятным, сон становится настолько крепким, что и шесть часов его достаточно освежают, и простая, грубая пища начинает казаться вкусной. Тогда подобная жизнь уже не требует нравственных усилий – она становится легкой и приятной, и, чтобы не идти назад, человек должен найти новые источники приложения своих нравственных сил для того, чтобы эти силы росли, а не слабли. Не будет таких источников, и человек неминуемо почувствует громадную неудовлетворенность и не успокоится до тех пор, пока не найдет всем своим нравственным силам приложения. Именно такое душевное состояние переживал Дадиани».

Организм его был надорван тяжелыми трудами, очень многими лишениями, а неудовлетворенность жизнью росла с каждым днем, и он не раз высказывался о переселении с своею семьей в Мингрелию, но в то же время опасался, что, ведя там подобную трудовую жизнь, он будет чувствовать себя очень одиноким.

Возможно, что в конце концов он переселился бы, если не в Мингрелию, то, во всяком случае, в Нальчик, но тут смерть неожиданно постигла его: приехав в слободу на базар он заболел на постоялом дворе непроходимостью кишок и умер в страшных мучениях. Перед смертью он завещал похоронить себя в колонии, в саду, под одной из яблоней, который он сам насадил.

После смерти князя колония просуществовала очень недолго, колонисты один за другим начали покидать ее и, наконец, земля и постройки были проданы осетинами. Всего же она просуществовала около пяти лет, и сами толстовцы находили этот срок продолжительным при тех несогласиях колонистов, которые возникли между ними почти с первых дней ее основания. Собственно говоря, она держалась князем, который умел улаживать споры, когда последние принимали острый характер. Сами толстовцы потом говорили, что было как-то неловко и даже стыдно не послушать такого необыкновенно мягкого и незлобивого человека, каким был князь.

Каковы же были практические результаты жизни толстовцев в колонии?

Если смотреть на них с точки зрения хозяйственной полезности, то, в этом отношении толстовцами было кое-что сделано. Так, например, они значительно очистили землю от камней, от дикого кустарника; насадили сады. Что же касается нравственных целей, ради которых и была основана колония, то они едва ли были достигнуты, так как с самого начала жизнь колонии не пошла по тому руслу, по которому теоретически должна была бы пойти. Случилось то, чего, может быть, и не ожидали толстовцы.

Так, например, помимо князя, среди колонистов были такие, которые постоянным тяжелым трудом, плохим питанием и целым рядом лишений превращали свою жизнь в подвижничество, в нечто в роде умерщвления плоти, а в результате организм не выдерживал этой напряженной борьбы, тело и душа требовали отдыха, впереди же, кроме той же борьбы ничего иного не предвиделось. Неурядицы между членами колонии делали свое дело, создавая тяжелую атмосферу, и некоторые из этих толстовцев кончили тем, что бежали не только из колонии, но и от толстовства.

Но это были молодые толстовцы, не выдержавшие первого «искуса». Старые же «бойцы» остались неизменными своим идеям. Они не оставляли мысли об основании новой колонии и, действительно, поселились около Пятигорска, под горой Юцой, на арендованной частновладельческой земле, но поселились не колонией, а хуторами и каждый из них начал жить своей обособленной жизнью. Среди них не было уже людей сомневающихся, колеблющихся, остались лишь те, которые как они говорили «сожгли свои корабли» и уже не оглядывались назад. Прежних несогласий и неурядиц не было, потому что каждый жил своей отдельной жизнью, за свои страх и совесть и даже, можно сказать, жизнью другого совсем не интересовался.

По-прежнему ставя на первом плане своей жизни непосредственный земледельческий труд и нравственное совершенствование личности, одни из них в своих требованиях воздержания от всего суетного, мирского, дошли до аскетизма и до крайностей в отрицании требований современной жизни с ее цивилизацией. Изо дня в день тяжелый труд, изо дня в день внутренняя работа по пути нравственного совершенствования, и никаких развлечений, хотя бы самого невинного свойства, – даже театра не допускается, даже музыки! Единственным эстетическим наслаждением являлась для них переписка с Л.Н. Толстым.

Известно, что Л.Н. глубоко интересовался жизнью толстовцев и вел с ними весьма деятельную переписку. Многие из толстовцев были знакомы лично с Л.Н., подолгу жили у него в Ясной Поляне, а также часто посещали его в Москве.

В своих воспоминаниях о личных сношениях с Л.Н. они всегда говорили о нем с теплым чувством и умилением, когда же речь заходила о его семейной жизни, они не скрывали, да и не хотели скрывать своего раздражения. О графине С.А. Толстой иначе и не отзывались, как с злым чувством и называли ее главной виновницей нравственных мучений, которые переживал Л.Н. особенно в последнее время своей жизни. Дети же его, по их мнению, люди никчемные, о которых и говорить не стоит.

На хуторах под Юцой толстовцы живут уже почти 10 лет, и за это время некоторым из них пришлось побывать в ссылке в Сибири, куда они попадали за отказ принять присягу при поступлении на военную службу по набору. Впоследствии они были амнистированы. Других более или менее резких осложнений в жизни хуторян не наблюдалось.

Единственным источником их существования, как и раньше, является земледельческий труд и пчеловодство. Хлеб сеют они в самом ограниченном количестве только для личного продовольствия, главным же образом занимаются огородничеством, продукты которого, как и мед, сбывают на пятигорских базарах.

Одни из них обставили свою жизнь довольно сносно, зато другие живут бедно. Но это фанатики, сознательно обрекшие себя на бедность, ибо материальное довольство, по их мнению, ведет к разврату физическому и нравственному, тогда как бедность, заставляя трудиться ради куска хлеба, в то же время заставляет углубиться в самого себя, отвлекает человека от всего лишнего, ненужного.

Наш товарищ Ф. Казманов в очерке «Среди толстовцев» (см. Е. Баранов и Ф. Казманов: «Толстой жив». Москва, 1911 г.) так описывает свое посещение одного из таких толстовцев на юцких хуторах:

«Хата-землянка, сделанная собственными руками владельца и его семьи, стоит на совершенно открытом месте. За нею начинается степь, далекая и холмистая. Пестреют цветы, волнуется ковыль, а на самом конце степи высится громоздкая гора Джуца... При входе в хату нас обдало неприятным запахом затхлости. Посредине хаты стояла несуразно громадная, самодельная небеленая печь; вдоль стен было развешано разное платье, пол земляной; в углу – громадный старый сундук, покрытый не менее старым текинским ковром. Небольшой стол и несколько табуреток – в противоположном углу комнаты, между окон. Чувствуется, что здесь нужда свила себе прочное гнездо.

Встретили нас оба В-вы (владельцы хаты), муж и жена, уже пожилые люди, видимо, утомленные, издергавшиеся. Раньше я слышал, что жена Е. Н. (В-ва) – дочь генерала, прекрасно образована, говорит на нескольких языках, но при виде ее как-то не верилось, что передо мной стоить когда-то блестящая барышня, которую, наверно уж не готовили к тому, чтобы она, не венчавшись, пошла за человеком не своего круга, «села на землю» и собственными нежными ручками копала гряды, полола огороды и доила коров.

Эту иссохшую высокую женщину с темно-серыми глазами, равнодушно глядящими на вас, с вялыми движениями вы понимаете без слов. Вы чувствуете, что она уже на все махнула рукой, она устала, и все ее существо вам говорит: «Хоть бы немного отдохнуть».

Совершенную противоположность представляет ее муж. Необычайно нервный, порывистый, с беспокойно-блестящими глазами, он суетливо усаживает нас за стол, бегает и все время говорит, говорит без умолку. На каждый случай у него есть готовый афоризм.

Видимо, желая изгладить тяжелое впечатление, произведенное на нас его убогим жилищем, он безотносительно к кому бы то ни было громко произнес:

– «Во внутреннем я – вся суть нашей жизни. Не так, как я хочу, а как Ты хочешь. Да будете воля Твоя».

Он поднял указательный палец для большей вразумительности и затем продолжал:

– «Все, что я прежде считал высоким, как говорит Лев Николаевич в «Исповеди», – деньги, собственность, богатство, славу, роскошь, почет, – что было великим у людей и мерзостью перед Богом, стало для меня низким, и, наоборот, все низкое – бедность, безвестность, нищета, презрение, лишения, труд и даже болезни – стало великим».

Лицо Е. Н. сделалось вдохновенным, в глазах как будто мерцал беспокойный огонек, то вспыхивая, то угасая».

Таким этот толстовец был и 15 лет тому назад, когда мы впервые познакомились с ним в слободе Нальчик. Это – страстная, кипучая натура, громадным напряжением воли подавила, заглушила в себе все то, что так сильно рвалось к жизни. И бедность, которую он теперь переживает, – добровольная ибо только стоит захотеть ему, и у него явятся не только материальный достаток, но и денежные средства, по крайней мере, нам передавали, что его богатая родня всегда предлагала ему их, не требуя взамен от него ничего. Но он об этом и слышать не хочет. Такую, можно сказать, подвижническую жизнь он ведет уже более 25 лет, ни разу не изменяя ей, а впереди предстоит, как он говорил, еще более трудная жизнь – надвигается старость, когда надо будет готовиться к отчету о прожитой жизни. Возможно, что и ему хотелось бы отдохнуть от этой тяжелой жизни, но он, очевидно, подавляет в себе эту «слабость», по крайней мере никогда на жалуется на усталость, оставаясь постоянно беспокойным, постоянно с мятущейся душой и... одиноким, всегда одиноким.

Но у этого толстовца, как и у других, «сидящих на земле», есть где голову преклонить, есть и пища на каждый день. Есть же среди толстовцев и такие, у которых нет ни этого угла, нет и уверенности в том, что завтра они не будут голодны, нет и мало-мальски сносной одежды. По внешнему виду это – нищие, а в отрицании всех так называемых благ жизни они пошли дальше нищих, к тому же у последних это отрицание вынужденное бедностью, а у первых оно добровольное. У нищих хотя какие-нибудь бывают сбережения, а у этих толстовцев – никаких, так как забота об этих сбережениях, как о завтрашнем дне, по их словам, совсем не нужны для человека, если он стремиться жить во имя правды Божией.

Это – не птицы небесные, а скорее бродяги-циники, задавшиеся целью примером своей жизни доказать, что человек, живущий во имя правды Божией, может легко обойтись без всего того, что люди считают необходимым условием своей жизни. Всюду скитаясь, они существуют только поденным заработком и при том таким, которого было бы достаточно лишь на самую скромную пищу; подолгу они нигде не уживаются и не могут ужиться, потому что их постоянно тянет в «путь-дорогу».

На Северном Кавказе нам лично приходилось два раза встречаться с этими бродягами- толстовцами, при чем каждый раз нас поражала в них одна черта их характера – удивительная незлобивость, какое-то особенно мягкое отношение к людям, к их ошибкам, заблуждениям, тогда как со стороны окружавших их людей им приходилось терпеть насмешки и очень часто самое грубое отношение до побоев включительно. И никогда никакого протеста, а тем более в сильной форме против такого отношения!

– Против зла надо бороться добром, а не злом, – говорил один из них. – Насильник, видя мое доброе отношение к нему, как к человеку, заблуждающемуся, рано или поздно поймет, что он – насильник, что живет не во имя правды, а во имя лжи и зла. Совесть в человеке проснется, хотя бы он и был зол, но только тогда, когда он будет видеть доброе отношение к себе.

Народ видит в них людей «не от мира сего», считая их юродивыми, блаженными, хотя, с другой стороны, бывает и подозрительное отношение, как к людям, под личиной юродства, скрывающим совсем иные цели.

Не менее интересен и другой тип толстовцев-отшельников. Последние находят, что ради личного нравственного совершенствования не достаточно отрицания условий современной общественной жизни, недостаточно и изнуряющего тело труда, необходимо нужно еще и полное уединение, «уход от мира», чтобы иметь возможность путем размышлений поглубже заглянуть в себя, постичь собственное я. Правда, толстовцы этого типа пока еще единичны, но в данном случае важен сам по себе факт появления их.

Мы не будем говорить о других, только что народившихся типах толстовцев, как еще не совсем определившихся. Скажем только, что в среде толстовцев с каждым днем все резче и резче наблюдается раскол. Так называемые, новые толстовцы во многом не соглашаются со старыми и главным образом по вопросам нравственного совершенствования личности и отношения толстовцев к окружающему их «миру», находя, что это совершенствование должно происходить не в уединении, а на виду у людей и только в последнем случае оно имеет свой смысл, удаление же от людей ради личного спасения вызывается исключительно себялюбием, не согласным с учением Христа. По той же причине новые толстовцы отрицательно относятся и к отшельникам, видя в них трусливых эгоистов, боящихся открыто бороться с ложью современной жизни вообще и в частности с ложью окружающих их людей. Старые толстовцы все эти доводы признают не основательными. Начавшийся раскол, однако, крепнет.

Есть еще один любопытный тип «толстовствующих». Люди этого типа, собственно говоря, никакого отношения к толстовству не имеют, а лишь прикрываются им для обделывания своих дел и делишек.

Одного из них картинно описывает Ф. Казманов в том же очерке «Среди толстовцев»:

«Он уже старичок с длинной, мочалообразной бородой, с хитренькими, красноватыми, узкими глазками, с очками на кончике носа; одет в серый костюм дешевого кавказского сукна; брюки взаправку, а блуза «а-ля-Толстой».

Он вечно куда-нибудь идет, – весь век провел в дороге, – и делает какое-то «свое дело». Кто бывал в Пятигорске, тому, наверно, приходилось натолкнуться на этого старика или даже говорить с ним. Он не спеша ходит по людным местам, покупает «Газету-Копейку», долго резонится с газетчиком из-за дороговизны больших газет; подходит к фруктовщику, приторговывается к черешне или винограду, берет полфунта каких-нибудь ягод и долго пробует на разные роды серебряную сдачу.

Знакомиться с интеллигентом-курсовиком, сурово порицает его приверженность к табаку и водке, назидательно говорит о любви к ближнему и необходимости физического труда, все это сдабривается соответствующими афоризмами из «Мыслей мудрых людей». Вечером его можно встретить в местном «клубе», где он, очевидно, «не ведая, что творит», или же просто потихоньку от себя ассигновывает полтинник «на лото», выпивает рюмку-другую «монопольки» с каким-нибудь нужным человеком маклаческого типа в приличном «пиджаке» и степенно стушевывается до следующего раза.

В молодости он, и действительно, делал «свое дело»: под личиной «последователя Толстого» он, скрывая алчные побуждения и постепенно, пользуясь разными «подходящими случаями», приобрел приличный капиталец, который теперь служит ему верным средством для поддержания нового «своего дела»: кочуя по всему Кавказу, он покупает и перепродает доходные участки земли и молча, терпеливо долгие годы неустанно пополняет свой давно набухший, гаманок, очевидно, совершенно не представляя, для кого и для чего он это делает, так как ни родных, ни друзей у него нет».

Не менее интересен и тип «толстовствующих дам», обыкновенно подвизающихся в кругах средней городской интеллигенции, но так как цели у этих «толстовок» одни и те же, что и у вышеописанного старичка, то останавливаться на них мы не будем.

Нам остается сказать несколько слов о том, какое влияние оказали толстовцы на крестьянскую массу. Несомненно, что для нее не прошла да и не могла пройти бесследно жизнь толстовцев, и если в первое время крестьяне смотрели на них только с любопытством, как на «господ» (бар), опростившихся и по неизвестным причинам взявшихся за такое, несвойственное им, занятие, как хлебопашество, то с течением времени они живо заинтересовались их внутренней жизнью, а главным образом их «верой», и в результате – с одной стороны неприязненное, а с другой – сочувственное отношение к ним. Следует отметить, что как то, так и другое возникли исключительно на религиозной почве, особенно же после 1905 года, когда религиозные искания с новой силой проникли в народную массу. Неприязнь к толстовцам иногда выражалась и в довольно резкой форме. Так, например, бывали случаи, когда крестьяне требовали удаления толстовцев из своей среды, но тут дело не обходилось и без постороннего влияния. На ряду с этим наблюдался и «переход» крестьян в «толстовство». Но говорить о том, чтобы эти последователи «новой веры» вполне бы усвоили все правила ее, не приходится, так как в большинстве случаев они оставалась на распутье и кончали тем, что примыкали к сектанству, главным образом, к молоканству.

Из сектантов же наиболее полно усвоили толстовство закавказские духоборы, переселившиеся потом в Канаду.

Все толстовские колонии, разновременно возникавшие на Северном Кавказе и Закавказье, отличались, как мы уже отметили, кратковременностью своего существования. Ни одна из них не продержалась дольше 5-ти лет и только колония «Криница» на берегу Черного моря, близ селения Геленджик, представляет в этом отношении счастливое исключение: в сентябре прошлого года сравнялось 25 лет со дня ее основания. Это – единственная не только на Кавказе, но и во всей России интеллигентная земледельческая колония, просуществовавшая столь продолжительный срок.

История возникновения этой колонии, ее жизнь интересны во многих отношениях, не менее, если не более, интересны личности основателей ее – Виктора Васильевича Еропкина и Зота Семеновича Сычугова, на которых необходимо остановиться подробнее, чтобы уяснить те причины и обстоятельства, при наличности которых на почти пустынном и диком берегу Черного моря впервые возникла интеллигентная земледельческая колония, приобретшая в скором времени известность не только в России, но и заграницей.

В. В. Еропкин происходил из видной аристократической семьи. Получив блестящее домашнее воспитание, он поступил в Московский университет, в котором с успехом закончил юридический и математический факультеты. Но еще будучи в университете, он резко порвал связи с пустой и бессодержательной жизнью своего аристократического круга, отказался от средств, которые давала ему семья, перебивался грошовыми уроками, ютясь на чердаках. Но это была очень энергичная, живая натура, которую не могли испугать личные лишения. В. В. смотрел на будущее с великой надеждой и жаждал применить свои знания и силы на пользу народу.

В бытность студентом, он много путешествовал пешком по Франции, Германии и Англии, интересуясь техникой различных производств и особенное внимание обращал на производство школьных принадлежностей и школьных пособий. Во время этих же путешествий он имел возможность близко ознакомиться с постановкой школьного образования заграницей и, зная, какую громадную роль играют начальный пособия в деле школьного обучения, он открыл в 70-х годах прошлого столетия в Москве мастерскую этих пособий, преследуя цель сделать их как можно более дешевыми, а потому и доступными для деревенских школ, что ему с успехом и удалось сделать.

Мастерская была основана на артельных началах, и каждый работавший в ней являлся участником в прибылях. К концу 70-х и началу 80-х годов дела мастерской были в блестящем положении, но Еропкин в это время думал уже о другой деятельности: его тянуло в крестьянскую среду, на землю, к тому же и большинство членов артели мастерской стало заботиться не о том, чтобы сделать учебные пособия еще более доступными по цене для деревни, а лишь о получении больших прибылей. С этим Еропкин не мог примириться и вместе с 6–7 своими единомышленниками, среди которых были люди уже работавшие раньше батраками у Энгельгардта², вышел из артели. Задавшись целью основать земледельческую интеллигентную общину, он начал подыскивать для этого подходящий участок земли. К этому времени и относится его знакомство с 3.С. Сычуговым.

Сычугов родился в Вятской губернии, в семье бедного деревенского священника, отличавшейся высокой религиозностью. В раннем детстве мальчик Сычугов только и был занят мечтами о будущем страдании за веру       Христову. Потом он попадает в учение в бурсу (современное духовное училище), по окончании ее – в духовную семинарию).

Учение в последней не могло удовлетворить Сычугова, и он поступает в вятское сельскохозяйственное училище, имевшее целью подготовлять народных учителей. За время пребывания в этом училище Сычугов деятельно принялся за самообразование и за подготовку к педагогической деятельности, ибо решил сделаться народным учителем. К этому времени относиться его знакомство с университетской молодежью, пpиезжавшей на каникулы в Вятку, и также знакомство с «народничеством».

Под влиянием этого знакомства среди учеников упомянутого училища начались «хождения в народ» с целью изучения крестьянской жизни. Для Сьгчугова это хождение окончилось печально: он был арестован и посажен в тюрьму, в которой просидел несколько месяцев. По выходе из нее, он некоторое время служил писцом у лесничего, а затем уехал в другой город и полтора года перебивался уроками. Здесь, живя среди политических ссыльных, он под руководством их, снова занялся за пополнение своих знаний, изучая историю, литературу, философию, и тут же он окончательно укрепляется в своем решении отдать себя на служение обществу. Но с чего было начать, он не знал.

Учительская профессия, к которой он готовился, была навсегда ему запрещена, и внимание его останавливается на земледельческом труде. Живя среди народа и занимаясь одним и тем же с ним трудом, он был уверен, что будет полезен этому народу более, чем на каком-либо другом поприще труда.

Но чтобы быть земледельцем, надо иметь соответствующие знания, надо уметь работать. «Надо научиться работать не так, как работают английские лорды в своих садах, а как русский мужик на своем наделе. Надо приучиться переносить летнюю жару, дождь, мороз, усталость», – говорит впоследствии Сычугов (см. «Интеллигентная земледельческая община Криница», Г. Василевский, С.-Петербург 1908 г.).

И вот, чтобы научиться мужицкому труду, Сычугов письменно обратился к Энгельгардту принять его в свое имение в качестве батрака. Энгельгардт изъявил свое согласие, но предупредил, что у него «работать от зари до зари и в дождь, и в жары, от работы не отлынивать и работать, что прикажут и когда прикажут».

Суровость письма не испугала Сычугова, он приезжает к Энгельгардту и начинает работать – пашет, косит, навоз возит, кормит свиней, ухаживает за скотом. Вспоминая свою работу в течение года, Сычугов говорит потом:

«Я почувствовал себя независимее и свободнее, а сознание, что я не бесполезный человек, поднимало меня в моих собственных глазах, я видел с каждой новой усвоенной работой, что делаюсь нежнее, гуманнее, мягче, нравственнее. Больше чем когда-либо я любил серенького мужика за его труженическую жизнь, больше чем когда-либо извинял его недостатки и умел ценить его достоинства».

По окончании работы у Энгельгардта Сычугов уехал в родные края, чтобы самостоятельно заняться земледельческим трудом и после нескольких неудачных попыток в этом отношении, встретил своего школьного товарища, который искал подходящий клочок земли для основания на нем земледельческой интеллигентной общины. Вместе с ним Сычугов купил в Уфимской губернии 20 десятин земли и основывает общину, которая просуществовала около двух лет. Но так как она, преследуя исключительно личный физический труд, не признавала иных целей и поэтому не имела общественного значения, то Сычугов вышел из нее вместе с одной из общинниц, на которой потом женился. Поселившись в Уфе, он поступил на службу на один заводь с тем, чтобы скопить достаточное количество денег на поездку в Сибирь на вольные земли.

В это время произошла его встреча с В.В. Еропкиным, который, как сказано, был занят мыслью об основании земледельческой общины. Сычугов с женой присоединился к нему, кроме того, следует отметить Наталию Николаевну Коган, как одну из самых активных деятельниц во все время существования и развития их общинного дела.

Родилась она в семье помещика князя Друцкого-Соколинского, воспитывалась под влиянием своего отца, отличавшегося гуманностью и либерализмом. Образование она закончила в Смольном институте под руководством знаменитого педагога К.Д. Ушинского. По выходе из института занялась было педагогической деятельностью, но вскоре оставила ее. В замужестве заботы о воспитании своих детей побудили ее заняться отысканием наилучших условий для их развития, и она остановилась на трудовой обстановке земледельческой общины.

В.В. Еропкин снял в аренду землю в 90 верстах от Уфы, на которой и поселилась община. Но работа не вязалась, не ладилась. Уфимская администрация стала относиться к общинникам подозрительно, видя в них политических заговорщиков, и общинники стали думать о переселении в Сибирь или на Кавказ.

Община распалась после полутора годов своего существования, но в то же время сгруппировалось и крепко спаялось ядро будущей общины из В.В. Еропкина, Н.Н. Коган, 3.С. Сычугова и А.А. Сычуговой. Кроме того, они были связаны между собой и крепкой дружбой. Решено было заработать достаточно денег, чтобы начать свое дело на собственной земле на Кавказе.

С этой целью Еропкин организует собственное лесное предприятие, а Сычугов, после неудачной попытки арендовать землю в Полтавской губернии, в 1884 году переселяется с своей семьей в Новороссийск.      

Устроив семью в городе на квартире, Сычугов, сильно нуждаясь в деньгах, нанялся на работу по выкорчевке леса, а с наступлением весны с котомкой за плечами отправился вдоль по берегу моря к Геленджику и далее до Сочи осматривать места, где можно было бы поселиться. Внимание его остановил на себе частновладельческий участок около с. Берегового, но ни для покупки, ни для аренды его у него не было денег и с наступлением зимы он снова нанимается на работу – очищает от лесных зарослей «плановые места», копает канавы для осушения болот, возит камни. Но эта тяжелая работа давала очень немного – 50–55 копеек в день. Весной Сычугов с семьей поселился в с. Береговом, снял в аренду облюбованный участок земли и принялся за устройство своего хозяйства: купил корову, лошадь, плуг, засеял разными культурными травами клочок земли с целью изучить таким путем почву. А осенью того же 1886 года этот участок быль куплен Еропкиным за 3600 рублей, и на участке поселилась группа интеллигентов, состоявшая из 8 мужчин и 4 женщин, с ними было 7 человек детей в возрасте от 1 года до 12 лет.

Место было красивое, но совершенно дикое.

Из построек была только одна хатка-мазанка. Кругом стояла колючая заросль колючего кустарника, кривых дубков, громадные кучи «ожины» (ежевики), сквозь которую без топора не пробраться и на два шага. Невдалеке чуть слышно вздыхало море, но трудно было пробраться к нему: неприступный слившийся колючий кустарник закрывал путь. От хатки по единственной дороге можно было идти только назад, спускаясь круто вниз. Там под ногами расширялась широкая долина, омываемая с одной стороны глубокой ручкой, с другой – не устающими бирюзовыми волнами Черного моря. Извилистой широкой лентой раскинулась эта прекрасная долина в царстве гор. Молчаливые вершины, покрытые лесом окружали ее. Среди ее лугов кой-где тенистыми громадами высились старые великаны – деревья.

Но для поселенцев не гостеприимна была эта богатая природа: всюду груды камней, колючий кустарник, дикий виноград; ближайшее культурное место находилось в 80 верстах и до него надо было тащиться по горным дорогам, тропам, переправляться в брод через десяток горных речек и рек. Ближайшими соседями были крестьяне села Берегового.

После первого же осмотра местности поселенцы увидели, что им предстоит сурова борьба с природой, а средств борьбы, кроме собственных сил не было.

Наступила зима с ужасным северо-восточным ветром (норд-ост), надо было позаботиться о постройке помещений для себя и для скота, надо было, кроме того, приступить к очистке от зарослей участка для будущих посевов. Хозяйственного же инвентаря, кроме одного плуга, не было никакого, не было пищевых запасов, и каждый пуд муки приходилось привозить из города, что требовало много труда и времени. Самое же главное – не было капитала, необходимого на устройство хозяйства, имевшиеся небольшие сбережения пошли на покупку пищевых продуктов, одежды, мелких инструментов.

Собравшись поселенцы обсудили свое положение и решили немедленно приступить к работам причем заранее были распределены между общинниками их обязанности: один должен был заняться постройкой хат, другой очищать участок от камней, третий выкорчевывать корни деревьев, кустарников, и т. д. Но работа не клеилась: ощущался недостаток рабочих сил, сказывалось неумение, непривычка некоторых к мужицкой работе. И часто громадная затрата труда оказывалась непроизводительной. Так, например, построенные хаты в первое же время разваливались.

К первым поселенцам присоединилось еще несколько новых работников из приезжей интеллигентной молодежи, но это были очень плохие работники: одни из них по непривычке не могли справиться с тяжелым трудом, а другие совсем ничего не делали, а если и делали, то не ту работу, которой от них требовали. Один, например, отправлялся в лес с ружьем на охоту, другой с удочкой ловил пескарей. Были и такие, которые под предлогом нездоровья оставались дома, порицали жизнь общинников, порядки колонии, скудную пищу, вспоминали о городской жизни. К обеду же они являлись и как ни в чем не бывало с большим аппетитом уничтожали ту самую пищу, которую несколько часов тому назад порицали. Наевшись же затевали «ученые» споры, которые сводились на разговоры о городской жизни. И так продолжали жить изо дня в день. На замечания же других общинников, что стыдно ничего не делая есть хлеб, они отвечали обвинением их в нравственном насилии над личностью. И немудрено, что, когда после дневных трудов, по вечерам общинники собирались в свои крытые соломой и без печей хаты, у них возгорались горячие споры. Согласия не было; росла личная неприязнь, каждый старался в чем-нибудь обвинить другого, для чего не останавливался перед ложью. Особенно нападала молодежь на основателей колонии, обвиняя их в присвоении власти. Но и между основателями колонии не было согласия, главным образом из-за разрешения вопроса о современном положении колонии. Одни из них настаивали на том, что колонисты должны употребить все свои физические и нравственные силы на то, чтобы выбраться из тяжелого материального положения, наладить хозяйство, для чего необходимо трудиться, оставив в стороне вопрос о других целях общины. Другие, наоборот, утверждали, что на первом плане должен стоять вопрос не о материальном преуспевании общины, а о нравственном совершенствовании личности каждого общинника. На это первые вполне резонно возражали, что заботы о нравственном совершенствовании можно отложить на будущее время, а сначала надо избавиться от медведей, которые появляются в колонии, устроить мало-мальски сносное жилище, чтобы зимой не дрожать от холода.

Были и такие, которые, не имея достаточной гарантии в своем имущественном и правовом положении в общине, потому что все имение юридически принадлежало одному лицу, тяготились этой неопределенностью и никак не хотели связать свою судьбу со всякими случайностями, вытекающими из такого положения.

Жизнь шла через пень-колоду. «Сгустившийся туман неопределенных отношений и разногласий лишал многих свободы действий. Отсутствие центра, который стягивал бы всех в одно, всех делал бы согласными между собой, создавало гнетущее настроение одиночества и случайности в побуждениях и поступках. Вся эта путаница положения заставила основателей строже отнестись к своему делу. Они увидели, что подбор членов должен быть тщательный и что каждый из них обязан самым определенным образом знать причины и цели своего пребывания в колонии. С этой целью к новому году была выработана программа деятельности».

Несмотря на тяжелое положение колонии, все же новый год был встречен радостно и в праздничной обстановке: маленькая комнатка была убрана зеленью, цветами, фонариками, было пение, было и вино.

Сущность программы, прочитанной во время новогодней встречи, в общих чертах заключалась в следующем. «Современное общество целиком ушло на служение формы, т. е. стоит на ложном пути, будучи занято лишь заботой о внешнем своем благополучии, тою же заботой занята и цивилизация, и в то же время ими отрицаются заботы о внутренней, духовной жизни, вследствие чего у людей и является потеря смысла жизни, полное несогласие, отсутствие справедливости, любви в отношении их. Идейная, духовная жизнь и стремление осуществить ее считается делом смешным и даже вредным. А между тем жизненный опыт приводит к убеждению, что только созданием отдельных общин и временного обособления интересов их можно помочь себе и людям. Необходимо создать такую общину, в которой человек при помощи своих товарищей-единомышленников мог бы идти к нравственному совершенствованию. Только путем воздействия (нравственного) на самого человека и можно изменить существующий порядок вещей, т. е. страшную рознь между людьми и неравенство в положении отдельных людей. Нравственно совершенствоваться необходимо человеку для того, чтобы примером своим влиять на соприкасающихся с ним людей, чтобы развить в себе такие свойства, которые послужили бы основанием братской жизни между людьми. Община должна быть такова, чтобы всякий нравственно удрученный и измученный в житейской борьбе за идею человек мог бы найти в среде общинников приют и отдых; чтобы каждый юный, неустановившийся еще человек, ищущий правды, любви и добра, мог окрепнуть в общине в своих идеалах, приобрести необходимые нравственные устои на жизненном пути; чтобы каждый из общинников в отдельности и вся община могла бы оказывать плодотворное влияние и вне общины в смысле осуществления в мире идеи любви, правды и согласия».

Одним из главных средств приблизиться к намеченной цели программа считает воспитание детей, ибо ничто не исключает в такой мере эгоизм, ничто не заставляет так серьезно вдумываться в свои поступки и слова, как присутствие детей и желание воздействовать на них благотворным образом. Не менее важно для нравственного совершенствования взаимная братская помощь участников общины в деле искреннего, любовного и правдивого указания на недостатки другого, если кто захочет воспользоваться этой помощью.

Общность собственности и труда являются тоже прямым средством к достижению желаемого. Что касается личного труда, то так как производительность каждого общинника в силу прошлого воспитания ограничена, то должны быть до крайности уменьшены и материальные потребности, чтобы не жить на чужой счет. Это необходимо еще и потому, что у общины масса нравственных и умственных потребностей, удовлетворение которых должно стоять на первом плане. К тому же, чем меньше материальных потребностей у человека, тем более становится он свободным и независимым в духовном отношении. С другой стороны, община должна увеличить свою производительность до самых больших размеров, чтобы иметь возможность оказывать посильную помощь материальными средствами нуждающимся в них. Община должна заботиться о развитии членов своих в умственном и эстетическом отношениях путем общих чтений, изложения друг другу прочитанного, правильным изучением сообща какого-нибудь научного предмета, а также путем общего занятия музыкой и пением.

Община должна быть безусловно против всякого насилия, против всяких искусственных мер, клонящихся к изменению существующего строя в обществе; тем более против всякого насилия над личностью в своей среде».

После чтения программы у общинников явилась надежда, что в наступавшем году жизнь их пойдет более сносно, по крайней мере, в согласии между собой. Но, как показала действительность, такая надежда, явилась лишь результатом праздничного настроения общинников, на самом же деле несогласия, недоразумения и открытая неприязнь среди общинников одного к другому вспыхнули с неудержимой силой.

Многие тяготились своим положением, чувствовали себя несвободными и находили, что они не господа положения, а работники. Община не удовлетворяла молодежь, которая мечтала устроиться на собственной земле самостоятельными хозяйствами и личную семейную жизнь поставить сообразно вкусам и желаниям каждого отдельно. Свое пребывание в Кринице большинство считало лишь временным, к работе относилось спустя рукава и нисколько не было обеспокоено будущей судьбой общины. По отношению же к основателям держалось оно часто не только не тактично, но и просто не уважительно. Обнаружилось, что некоторые из этих недовольных попали в Криницу лишь по недоразумению и, «не связанные никакими идейными побуждениями, искали только случая лучше устроиться в своей личной жизни».

В общине насчитывалось до 30 человек. Работа шла сравнительно трудно, несмотря на то, что всем приходилось нести материальные лишения, так как денежных средств в общине было очень мало; не на что было построить для колонистов хаты, и все они помещались в одной хате о четырех комнатах. Хата эта носила название «Ноева ковчега», по стенам ее были широкие полки, на которых колонисты устраивали свои постели.

В колонии с внешней стороны жизнь как будто начала налаживаться: работа идет дружно, а по вечерам происходит пение, игра на рояле, фисгармонии, совместные чтения, но во внутренней жизни чувствуется все также неустойчивость, разлад.

Проходит еще год. В Криницу со всех сторон съезжаются интеллигенты одни научиться работать, а другие просто отдохнуть от сутолоки городской жизни. Приезжие назывались «практикантами» и с ними вместе к лету третьего года существование Криницы население ее насчитывалось уже в 60 человек. Но вместе с увеличением населения колонии усилились и несогласия среди него.

Группа практикантов из более или менее заинтересованных в жизни колонии не захотела довольствоваться ролью простых рабочих, не захотела также признавать и авторитета в делах колонии ее основателей или, как называли их, стариков и предъявила к ним требование о том, чтобы каждый колонист мог бы устроить свою жизнь так, как он хочет и чтобы он был собственником обрабатываемого им клочка земли. Старики, как и раньше, не согласились с этим требованием, ссылаясь на то, что при таких условиях община неминуемо должна погибнуть, так как не один из практикантов не мог самостоятельно вести какое-либо хозяйство. Тогда практиканты выделились в особую группу и стали к старикам в явно неприязнееные отношения. Работа в колонии шла, но это была крайне безобразная и не хозяйственная работа. В то время, когда сено гнило в копнах, «работники» занимались спорами о совершенно отвлеченных вещах и никому в голову не приходило приняться за просушку сена; или же работа бросалась неоконченной для того, чтобы лечь под деревом с книжкой в руках или бездельно смотреть в небо, покуривая папиросу. Еще безобразнее было отношение к вещам, к инструментам: где работал, там и бросил косу-ли, лопату-ли или топор, а потом начиналось искание их. Воду пили из поломанной и грязной кружки и никому и в голову не приходило если не починить ее, то хотя бы почистить. Это отчасти и понятно, так как среди приезжих в колонию, большинство было ни чем не связано с ней, свое пребывание считало временным, и по русскому разгильдяйству находило возможным таким образом относиться и к работе, и к вещам. Бывали случаи, когда в колонию являлись отдельные личности только ради устройства скандала. Так, например, однажды прибыл отставной военный писарь, попросил принять его в общину «для работы». Но «работать он не стал, а раздобыл где-то водки, напился, потребовал лист бумаги, чернила и начали писать высшему начальству доносы на колонистов, обвиняя их в чернокнижии и предлагая колонистов сослать на каторгу, а его наградить за правильные чувства».

Много было и таких приезжих, которые не были способны к какому бы то ни было физическому труду, даже больше того, ненавидели его всей душой, но в то же время сурово порицали порядки в колонии и предлагали проекты устройства ее жизни на новых началах.

Все эти обстоятельства и многие другие привели стариков к убеждению, что при таких условиях община неизбежно должна прийти к распадению, к гибели, что нужны другие начала, которые могли бы объединить колонистов в их целях и стремлениях. Выяснилось, что общность труда не может объединить их, так как каждый заботился только о личной материальной жизни, не заботясь о жизни внутренней, как своей, так и общины. И старики пришли к заключению, что только «религия способна была объединить общинников, только беззаветное, единодушное стремление проникнуться духом религиозности и могло спасти общину». Был основан «братский кружок», на обязанности которого лежало заниматься выяснением разных религиозных вопросов. Основание кружка, его цели большинством было встречено с насмешливой враждебностью. Заниматься выяснением тех или иных религиозных вопросов у большинства не было никакого желания. Но старики отстаивали разумность существования кружка и устраивали религиозные собеседования, слушателей на которые сплошь и рядом приходилось собирать, так как добровольно присутствовать на них охотников являлось немного. Стариков обвинили в насилии над личностью, и между общинниками по-прежнему не было ни духовной, ни нравственной связи. Была заведена так называемая «Черная книга», в которую вносились хозяйственные и другие погрешности общинников.

Но хозяйственная жизнь колонии не давала сколько-нибудь ощутительных практических результатов. За три года хозяйничанья всего-навсего засевалось кукурузой только 10 десятин из 250 десятин всей земли колонии, собиралось сено, большая часть которого гнила вследствие несвоевременной уборки. Огородничество служило только для удовлетворенья собственных нужд. Попытка начать культуру аптекарских трав кончилась неудачей. Скотоводство не развивалось, потому что не на что было приобрести скот, по той же причине не заводились и виноградники.

Большинство общинников, а тем более приезжие практиканты были очень плохие работники, лучшими из них были босяки, забредавшие в Криницу поработать ради куска хлеба.

Главная же причина того, что хозяйственная жизнь не шла вперед, заключалась в отсутствии у общины капитала. Оказалось, что без денежных средств успешно хозяйство не поведут ни высшие стремления общины – путем нравственного воздействия исправлять человека, научить его стремиться искать смысл жизни, ни общность труда, ни «братские кружки» с их якобы религиозными задачами, ни нравственное и хозяйственное исправление членов общины путем записывания погрешностей каждого в «черную книгу». Нужен был капитал и для покупки земледельческих орудий, и для наемного труда, потому что на один труд общинников и приезжих гостей нечего было надеяться, особенно при разработке земли под виноградники.

Но тут среди общинников возник щекотливый вопрос: ведь цели общинников заключались не в устройстве капиталистического хозяйства, а в стремлении найти смысл жизни, цели нравственные, а не материальные, причем каждый общинник должен был жить по возможности трудом рук своих, избегать наемного труда? Но так как опыт показал, что каждое хозяйство только и держится при участии в нем капитала, то и решено было на эти высшие цели временно махнуть рукой, ибо, в противном случае, в недалеком будущем колонии грозит неминуемый крах. Покончив с этим вопросом, общинники стали решать другой вопрос: где достать необходимые денежные средства? Оставался единственный выход – заложить имение и взять долгосрочную ссуду. Но тут общину выручил все тот же В. В. Еропкин: он поступил на службу директором писчебумажной фабрики на жалование в 12 тысяч рублей в год и значительную часть этих денег отдавал общине.

Но перед тем, как поступить Еропкину на фабрику, общинники решали вопрос: «можно-ли рассчитывать на прогресс в общине, если допустить получение ею субсидии со стороны? Не подействует-ли это развращающим образом на членов ее?» И было решено, что можно рассчитывать и на прогресс, и что получение субсидии развращающе не подействует на ее членов.

Благодаря щедрой еропкинской субсидии хозяйственная жизнь в Кринице пошла на новый лад: в колонию прибыла из Геленджика и Туапсе армия рабочих и деятельно принялась за работу; поля очищались от камней, от лесных зарослей, распахивались громадные пространства земли, заросшей колючками и кустарниками, обрабатывались под виноградники, а плотники были заняты достройкой домов для общинников. Пока же рабочие были заняты этим «второстепенным» делом, общинники, собственно, ядро ее, старики, основатели колонии, тем временем были заняты вопросом о выработке устава общины. И после долгого обсуждения было признано, что «община должна утверждаться, как форма жизни, единственно способная привести человека к истине, которая грезилась общинникам в христианстве. Строй общины формируется в таких чертах. «Пока государство не признает общины за юридическое лицо, до тех пор земля юридически не может быть собственностью общины, а потому она по своему усмотрению назначает представителя, которому фиктивно представляет все права собственности. Перемена представителя зависит от общины. Община должна являться собственницей всего находящегося в ее распоряжении имущества и должна давать средства, обеспечивающие осуществление ее ближайших задач. Избыток своих средств община может по своему усмотрению отдавать в распоряжение отдельных лиц с условием, чтобы при этом получилось в результате служение тому же делу, которому служит сама община. Домашние вещи, орудия производства, продукты и т. п. находящиеся у общинника, состоят в постоянном или временном пользовании с ответственностью за разумное их употребление, но не считаются его личной собственностью. Никто из уходящих из общины не имеет права предъявлять требований на вознаграждение за потраченные им в общине труд и время. Общинник безусловно и радостно подчиняется решению всех, так как это решение согласуется с христианским идеалом». «Община приобретает также верховное право в решении вопросов личной жизни каждого. Так, например, брак между общинниками обставлен следующими правилами: Члены общины могут вступать в брак только с согласия общины и с лицами, удовлетворяющими требованиям общины. Помимо соблюдения формальной стороны требований гражданских и церковных законов, общинники, вступающие в брак, должны, главным образом, считаться с той нравственной ответственностью, которая падает на них, как на будущих отцов и матерей, а равно наперед должны признать за общиной право, принимать участие в отношениях супругов и их семейных интересов, поскольку они стоят в тесной связи с жизнью общины;

Вступающие в брак должны быть заранее готовы к взаимному подчинению и самопожертвованию и должны еще полнее нести друг за друга ответственность перед общиной, чем это имеет место в отношении каждого в отдельности. Община считает себя в праве предъявлять требования к супругам как к одному лицу.

Желающие вступить в брак должны предварительно и заблаговременно выбрать из старых членов общины на основании личной симпатии и доверия руководителя или руководительницу в этом важном жизненном пути».

Часть общинников, т. е. авторы этого устава, «руководители общины» приняли все означенные постановления «с радостью, как предвещавшие новую эру в жизни колонии, более разумную и духовную», другая же часть, если подчинилась им, то лишь вследствие нравственного насилия над ними руководителей. Постановления эти они называли «монастырским уставом», направленным к подавлению в человеке проявления личной инициативы. Все должно было совершаться только во имя общины, для ее пользы, с благословения ее руководителей и ничего без него. Можно сказать, что все заботы были направлены на нравственное совершенствование каждого в отдельности «брата» (так стали называться общинники) и вообще всей общины. Каждый брат должен был заботиться не только о своей личной нравственности, но и о нравственности брата своего, направлять его на путь истины.

И в Кринице не замедлила создаться удушливая атмосфера лицемерия, лжи, взаимной ненависти. Каждый, работая якобы во имя интересов общины, искал случая и предлога исправить нравственность брата своего, чем и дать возможность общине торжествовать победу духа над плотью. По отчетам руководителей выходило, будто «всякий дурной поступок другого вызывает в общине горечь, стыд; всякий хороший – радость, подъем духа». И все эти, вызывающие радость, поступки тщательно записывались, так сказать, запротоколировались.

Так, например, отмечались и такие «радостные» события, «свидетельствовавшие об нравственном исправлении» братьев и сестер: «один из братьев перестал курить, другая сестра перестала наряжаться». Однажды после вечерней молитвы один из братьев предложил вопрос: зачем братья держат при себе драгоценные вещи, и в ответе на этот вопрос братья молча разошлись по своим помещениям, а потом вернулись и молча положили на стол перед руководителями часы, кольца, серьги, деньги. Эго «радостное» событие было запротоколировано, как акт «добровольного пожертвования братьями драгоценностей в пользу общины».

А был и такой случай: у одних супругов родился ребенок, и родители слишком предались заботам о нем, что было сочтено за эгоизм, а следовательно и уклонение со стези нравственной жизни. Супруги, во избежание скандала, ушли из общины.

Решено было ознаменовывать выдающиеся праздники соответственным чтением; так, на Страстной неделе читали Евангелие, а в день Усекновения главы Иоанна Крестителя – «Иродиаду» Флобера. Кроме того происходили еще еженедельные беседы и все, происходившее на них, заносилось в протоколы; были установлены праздники: первого октября – «экономический (к тому дню составлялся отчет об экономическом положении колонии) и первого января, к которому составлялся отчет о духовной жизни, а затем еще частные празднования – дни рождения каждого брата, при чем читалась критическая совместная оценка его, записанная в отдельный журнал для руководства, как самому члену, так и обществу. Праздновались и дни рождения детей, также с отчетностью за год.

На нравственное взаимное усовершенствование направлены были все усилия и в этих видах руководителями было предложено проредактировать песни, которые пели братья и сестры и несоответственные из них выкинуть. Но это предложение даже для братьев показалось уж слишком лицемерным и не было принято. Говорилось о водке и табаке, но первую оставили как лекарство против лихорадки, а на табак махнули рукой.

Особенно же ополчились руководители против неумеренной еды. Последняя в общине была скудная, но руководителям казалось, что братья злоупотребляют ею. Но кто возмущали руководителей в этом отношении, так это приезжая молодежь – практиканты. Если верить руководителям, то оказывается, что практиканты ни о чем другом и не помышляли, как только об еде. И с целью назидания, с целью отучения практикантов от «обжорства», тщеславия и прочих пороков руководители в отчете своем писали следующее:

«Неужели шутка наша жизнь? Неужели Бог, создавший ее, приказал веселиться и плясать? Будет время для веселья, но не в этом мире с проникающим его суровым нравственным долгом. Ты, тщеславный, легковесный, дилетантски настроенный брать, что скажешь Господу Богу о жизни твоей? Скажешь-ли, что ты курил и плясал, или, быть может, начнешь своими любовными победами перечислять проглоченные и просмакованные тобой кушанья? Обрати свой взор вглубь себя и открой нам всем, твоим братьям и товарищам душу твою. Верь, что если там найдется хоть искра хорошего, мы поддержим дружеским дыханием ее теперь, мы поможем возгореться светильнику. Любовно, по мере сил, не боясь лишений, забыв о себе, излечим мы твои наболевшие раны и постараемся искоренить зло твоего сердца. Брат, не замыкайся от нас, не прячься за спину твоего личного самолюбия, будем едины, будем без тайны, секретов, со стыдом друг перед другом, но без укрывательства!»

Но все эти обращения к «легковесному» и «просмакивающему кушанья брату», все обещания помочь «возгореться в нем светильнику», только слова, не имеющие никакой ценности. В самом деле, как сопоставить это обращение и программу нижеследующих вопросов, на которые каждый приезжий брат, желавший поработать в колонии, должен дать самые точные ответы?

Вот эти вопросы: «Почему именно к нам приехал, а не в крестьянскую среду, где можно непосредственно принести пользу? К чему клонятся симпатии: к общинной или индивидуальной жизни? Какие нравственные интересы стремится осуществить по отношению к внешнему миру?» и т. д.

Словом, форменный допрос, которым едва ли принято встречать брата, погрязшего в греховной суете.

Но приезжие «братья-практиканты» не оставались в долгу перед руководителями: они всячески критиковали жизнь общины и ее монастырские порядки, упрекали их в плохом ведении хозяйства, обвиняли в халатности, потому что есть капиталы за спиной. Молодежь сгруппировалась, стала почти во враждебные отношения к старикам. Последние начали жаловаться, что в колонии «появился игривый, легковесный тон», что «праздники, посвящавшиеся прежде каждым своему развитию, стали употребляться на веселье и что вообще вея жизнь получила видь милого общежития, а не серьезного стремления к созданию новых, лучших форм жизни». «Женщины жаловались, что к ним стали относиться не как к товарищам, а как к женщинам». А молодежь жаловалась на руководителей-стариков, «задававших тон жизни, что они не хотят знать потребностей человеческой природы, что им бы все работать да искоренять грехи в сердце своем. И старики ходили унылые, мрачные, косились на смех, на забаву, на шутку. Их скучные фигуры наводили тоску».

Приезжие говорили старикам.

– Вся работа общины сосредоточена внутри себя, без всякого отношения к внешнему миру. Когда кончится такое уединение – неизвестно. Да и кончится-ли когда-нибудь? Вместо oбещанного светоча жизни получается какой-то монастырь. Сегодня восстают на еду и питье, а завтра на веселье, потом на одежду и так далее. Сколько в вас гордости и гордости самой незаконной! Чего добились вы, устроивши свою колонию и предаваясь ежегодно и ежеминутно самоусовершенствованию? Только права презирать других, которые представляются вам погрязшим в грехах. Но неужели, по-вашему, это право законно? Ваши мрачные фигуры наводят уныние, в ваших речах лицемерное смирение!

По поводу такого обращения старики в своем отчете говорят:

Было что-то похожее на травлю нас. Впечатление от всех собраний было удручающее. Мы терпели, не собирались отдельно, чтобы не подать повода к обособленности, но, наконец, невмоготу пришло; мы решили на Страстной недели старикам собраться отдельно. Пришли мы в хатку удрученные жгучим вопросом: «За что они нас травят? Что мы им сделали?» Взяли Евангелие и стали читать его... нет просветления. Все-таки горько! Еще стали читать; читали до тех пор, пока на душе светло стало, мы внутренне опять примирились со всеми, подняли удрученный дух свой и разошлись подкрепленные. Этим закончились наши задушевные интимные собрания, заложенные зимой».

Приезжие к зиме покинули Криницу, остались одни общинники, но внутренняя жизнь общины не могла наладиться. Ничто не удавалось с целью объединения членов общины – ни чтение, ни пение. Тучи нависли над общиной. Большинство членов ее стало относиться к старикам со скрытой неприязнью, а старики начали доискиваться причины начавшегося разложения общины. Эти причины, по мнению стариков, заключались с одной стороны от переутомления, вследствие болезни лихорадкой, пережитых нравственных треволнений, а с другой в том, что в колонию в качестве практикантов попадают такие люди, которым собственно говоря в ней нечего делать, кроме веселого времяпрепровождения, а потому и надлежит, во-первых, ограничить прием в колонию приезжающих, а, во-вторых, принимать их со строгим выбором и только людей идейных. Но самым главным средством сохранения общины было признано необходимым продолжение прежних собеседований и самоусовершенствование при помощи единственного средства – религии. И годовой отчет общины поэтому поводу кончается следующими словами:

«Отведем для нашей духовной жизни надлежащее место и время, стряхнем с себя все заботы практические; как в дом Божий войдем на наши духовные собрания чинно, торжественно, созерцательно, священнодействуя, и мы получим и объединение, и силу, и крепость на весь страдный год! Мы должны объединиться, иначе горе нам! Мы сами падем, разрозненные, под тяжестью невзгод. Но о себе хлопочем, Господи! Помоги нам».

Но песня общины была уже спета, последние годы продолжалось медленное и мучительное умирание ее.

Но об этом скажем после, а теперь посмотрим, как начала протекать хозяйственная жизнь колонии, после того, как община стала получать ежегодную субсидию от Еропкина.

Главную рабочую силу в колонии представляли наемные рабочие, которые и исполняли самые тяжелые работы, им помогали старые общинники, а приезжие-практиканты работали главным образом на косовице.

Один общинник так описывает летний рабочий день в Кринице:

«Рано утром, колокол настойчиво дает знать, что пришло время вставать и приниматься за работу. Неохотно общинники один за другим выходят на свежий воздух, особенно молодежь после ночи шумно проведенной в принципиальных спорах или с песнями на берегу моря. С вечера были распределены все работы, и каждый знает, куда ему пристроиться. Вот собирается партия человек десять косить траву. Это обыкновенно любимая работа. Еще солнце не выходило из-за гор, а косари уже прошли несколько рядов. Среди них есть новички и первый раз держать в руках косу. В полном изнеможении валятся они на скошенную траву: хотя немного отдохнуть.

Тут же один очередной под развесистым ореховым деревом готовит завтрак – варит кашу с салом и чай.

Еще раз взялись за косы, как это не тяжело, а привычные идут впереди, посмеиваются:

– Эй, интеллигент, не отставать!

Слово «интеллигент» здесь употребляется в нелестном смысле.

Солнце, сияя над горами в дымке утреннего тумана поднялось уже высоко.

Время завтракать. Как живителен стакан красного вина, какою вкусной кажется нехитрая каша! Утомление сменяется оживлением, – смех, шутки, непринужденность. Наиболее впечатлительные высказываются о своем прошлом, лишенном какого бы то ни было общения с природой, как о тяжелом кошмаре. Вот железнодорожник, поклонник Толстого, человек больших размеров, благодушно улыбается, видимо бесконечно доволен.

Его существо попало в родную стихию – коса у него идет превосходно, горы, покрытые лесом, душистая трава, солнце в хрустальном воздухе, – все кажется ему чуть не сказкой, и он не жалеет, что бросил хорошую службу. Тут он в каких-то изорванных опорках, всегда с открытой головой, в холщовой расстегнутой рубахе и чувствует себя независимым и счастливым.

В сторонке сидит газетный репортер бледный, нервный. Весь он мокрый, тяжело дышит. На грустном лице скользят светлые лучи. Он еще не привык к этой жизни и стесняется. Вот – социал-демократ с простым веселым русским лицом, кончивший университет и готовящий какую-то диссертацию на звание приват-доцента. Он живо относится к работе, с увлечением косит, интересуется хозяйством и критикует задачи общины.

Чай попили, покурили, отдохнули.

– Вставай, поднимайся, рабочий народ!

Опять зазвенели косы, зашуршала трава. Шаг за шагом подвигаются впереди. Солнце все выше и выше поднимается к зениту. Жарко. Сбрасывается все лишнее, стесняющее, один даже без рубашки, совсем голый.

Отдыхи учащаются. До 11 часов уже недалеко. Каждый думает, как сладко погрузиться в свежие волны синего, синего моря. Чуть доносится шум музыкальный, ласковый, зовущий.

Самый передний косарь, степенный и серьезный, с большой бородой, загорелый, останавливается.

– Ну, хлопцы, купаться!

Бегом спешит молодежь к морю.

Купанье, полагающееся с 11 до 12 часов, самый веселый час. Крики, смех, визг сливаются с шумом пенистых волн, а волны здесь почти всегда шумят, редко когда море успокаивается до зеркальной неподвижности

В 12 часов обед на открытом воздухе под тенью дубков. Человек 70–80 мужчин, женщин, детей усаживаются за длинными и широкими без скатертей столами с расставленными тарелками, деревянными ложками и порезанным вкусным пшеничным хлебом.

Дежурные женщины еле успевают удовлетворить непомерный аппетит работников. Едят много, с большими удовольствием, хотя меню не блещет своим разнообразием. Дают всегда вкусные щи, потом кашу с молоком или маслом. Вот типичный обед. Заботливые хозяйки стараются разнообразить его киселями, жаренным картофелем и пр. Мясная пища дается редко, больше в праздники. В таких случаях для вегетарианцев готовится отдельно, впрочем, их всегда было немного. За столами царит праздничное настроение. По рукам ходит карикатура на практикантов, тут же набросанная художником с неподдельным юмором. Длинный, топкий «интеллигент» идет «косить». Фигура с высоко поднятой головой, на плечах торчит коса. А с боку эта же фигура в полном изнеможении, согнутая в три погибели, еле движется под тяжестью косы: «косил».

Безобидно смеются. Отношения самые простые, как у трудовых людей. Друг друга называют только по имени – и старые, и молодые. Редко кого величают на «вы».

В сторонке от обедающих сидит важный по осанке интеллигент в пенсне, лысый, в длинной по колени рубахе без пояска. Почти старик, он с гордостью называет себя «бывшим революционером». Всю жизнь «путешествовал» по всем российским тюрьмам, жил в Сибири. Любит рассказывать про свои мытарства. В общине живет уже несколько лет. Занимает он в колонии разнообразные должности, смотря по нужде: то он библиотекарь, то куровод, то аптекарь – учился в военной медицинской академии. Свободные часы проводит на берегу реки Пшоды и таскает пескарей.

После обеда отдыхать в течение 3-х часов располагаются где кто вздумает – на сеновале, в укромном месте под тенистым дубом.

В часы отдыха Криница замирает. Красива она в летний жаркий день. Белые пыльные дорожки вьются по зеленым взгорьям, то исчезая среди деревьев и кустов, то вновь появляясь. Горят белизной на солнце белые домики Криницы, разбросанные на большом пространстве. У громадного столетнего дуба среди кустов жасмина и мимозы стоит старый «Ноев ковчег» – теперь библиотека (6 тысяч книг) и аптечка. Немного дальше – веселый двухэтажный дом с балконом.

Глубокий овраг, в ущелье которого сверкает васильковое море. За оврагом хозяйственный двор для скота, кухня и общая столовая, дом для прохожих, баня, прачечная, пять жилых домов; недалеко – кухня, амбар-кладовая.

Снова колокол. Опять на работу. Жар еще на спадал. Идут как вареные, сонно, с тяжелыми головами. А «дедушка» (один из руководителей) успел уже напиться чаю; у него свой чай, сахар, и пока он отдыхал, его старушка все приготовила. Теперь он медленно идет в свой сад. На поясе у него в футляре кривой ножи. Никто никогда не видел его без дела, даже в часы отдыха он выдумывает себе работу. Это – живая сельскохозяйственная энциклопедия. Все он умеет делать и специальностей его не перечтешь: он скажет вам нужную химическую формулу, напишет картину (когда-то учился в академии художеств), сложит печь, сошьет сапоги.

После обеда работа начинается вяло, – слишком жарко. В 4 часа – чай с хлебом, или арбузы, виноград, смотря по сезону. Освеженная подкрепленная молодежь теперь веселей отправляется на работу. К вечеру жара спадает, дышится легко и работа идет дружно.

Уж солнце венчает верхушку горы.

– Хлопцы, приналяжем!

Но, видимо, косари сильно утомились, все больше и больше отстают друг от друга. Тень от гор выросла во всю долину. Междугорья давно уже утонули в синих сумерках. В зареве заката светятся призрачные вершины. Горы стоят в молитвенном одиночестве. Море чуть плещет успокоенной волной. Плетутся на покой утомленные работники. В вечерней прохладе устало звучат их голоса. Дежурные по кухне хлопочут с ужином. Совсем уже темно. Заря на юге скоро гаснет. Любители чистоты умываются, сменяют белье и убирают свои комнатки, простые до последней степени.

А молодежь в мастерской под гармонику, забывши усталость, пустилась в пляс. Тут же и турок-пастух, размахивая кинжалом, выделывает удивительным фигуры.

Раздается звонок на ужин. Быстро заполняются столы, только прибавляется чай и ячменный кофе. Во время ужина обсуждается порядок следующего дня. Выбранный «нарядчик на работы» заранее расспрашивает у заведующих разными отраслями хозяйства, кому и сколько надо рабочих рук. Руководствуясь этими сведениями, он скоро распределяет роли – кому что делать, при чем принимаются во внимание силы и способности работников, а также их согласие. Возражения и несогласия бывают редко, и каждый поступает туда, где он может быть наиболее продуктивным.

За чаем и кофе для всех читаются «Русские Ведомости» и местная черноморская газета с отмеченными наиболее интересными местами.

После ужина общинный старшина просит членов на общее собрание.

Эти собрания устраиваются два раза в неделю, причем обсуждаются все вопросы, так или иначе связанные с жизнью общины.

Старшина открывает собрание чтением накопившихся дел и вопросов, подлежащих общему обсуждению. Прочитываются письма из России с просьбой принять в общину. Письма были от крестьян, студентов, курсисток, учителей, военных, врачей и проч.

Маленький чиновник с большой семьей, рассказывает о своем горьком житье, просит принять его в общину; бухгалтер тяготится однообразной и скучной работой, хочет вместе с другими жить среди природы и честно зарабатывать своими руками хлеб; монахиня, разочарованная в своих религиозных исканиях, «надеется найти большую правду в интеллигентной общине», товарищ прокурора пишет, что ему 28 лет, что он бросит службу и приедет в общину работать. И т. д. и т. д.

Каждая просьба, обсуждается отдельно – обстоятельно и серьезно. Мнения, обыкновенно, разделяются: одни смотрят с точки зрения экономической пригодности просителя, а другие – с точки зрения идейной. В большинстве случаев после жарких споров многим просителям отказывают. Затем решаются чисто хозяйственные дела, вопросы религии, связанные с жизнью общины, воспитания детей, и опять возникают продолжительные споры».

А вот описание праздничного дня в Кринице.

«Колокол звонко приглашает желающих на молитву. Собираются в общую залу, где все вместе поют «Слава в вышних Богу», потом слушают чтение Евангелия, отрывок из сочинений Достоевского или Толстого на религиозную тему.

За завтраком поднимается рассмотрение вопроса о значении для человека религии. Потом библиотекарь выдает желающим книги. После обеда все расходятся. Одни отправляются в лес на охоту, другие в ближайшее селение, третьи катаются по морю. Ужин устраивается раньше обыкновенного, чтобы сделать свободным вечер. После ужина собираются в залу. Играют на рояли, скрипке, поют песни. Потом начинаются танцы...»

В чем же выразились практические результаты хозяйственных работ общины?

Были разведены хорошие виноградники, дававшие великолепные урожаи винограда; вино, выделываемое из него сбывалось на рынках ближайших городов; было заведено образцовое скотоводство, пчеловодство, садоводство, огородничество и т. д. Хозяйство Криницы было поставлено, по-видимому, образцово, по крайней мере, с внешней стороны.

Вина общины на сельскохозяйственной черноморской выставке были премированы серебряной медалью. Хозяйство колонии произвело в свое время «отрадное впечатление» и на бывшего министра государственных имуществ и земледелия г. Ермолова, когда он посетил Криницу. Ради встречи его криничане много готовились. Вот отрывок из описания посещения министром колонии.

«У начала земли колонии мы встретили красивую триумфальную арку, художественно оплетенную зелеными гирляндами, и около арки собранное в полном составе население колонии: мужчины в однообразных серых суконных сюртуках, высоких сапогах и войлочных шляпах, дамы в ярких малороссийских костюмах с лентами. Тут же толпилось человек 20 детей разных возрастов, одетых чисто, и поденные рабочие колонии. Группа представляла очень живописный вид. Наша экспедиция сошла с экипажей и, в предшествии самого В. В. Еропкина, который один был в черном сюртуке и белом галстуке, отправилась осматривать хозяйство колонии. Прежде всего мы поднялись на виноградник, расположенный на самом высоком южном склоне, с роскошным видом на море. Плантаж сделан десятинах на пяти камня трескуна. Лозы имеют отличный здоровый вид и покрыты множеством почти спелых гроздей. Сорта винограда преимущественно рислинги, С. Эмильтон, Каберне, Лафит и бургундские из Крыма». У колонии в то время было уже свое вино, которое экспедиция пробовала и нашла двухлетний сотерн превосходным. Продолжая осмотр экспедиция увидела ниже виноградника, на более отлогом скате, расстилавшиеся хлебные и кукурузные поля. Колония сеет также клевер, хотя настоящего севооборота еще не выработала. По дороге от виноградника к усадьбе разбиты фруктовый и шелковичный сады.

Усадьба состоит из разбросанных чистеньких и красивых домиков, где живут отдельные семьи, а затем имеются общие помещения. «В столовой, – продолжает участник экспедиции, – нас ожидал чай и угощение медом, фруктами, виноградом. Миловидные, молоденькие дамы держались скромно в стороне. Скажу откровенно: эти молодые лица так добродушны и симпатичны, эта культура так велика и плодотворна. Трудно представить себе, как много здесь сделано и как эта работа отразилась на окружающем населении. По общим отзывам, колония пользуется большой любовью. Чистота нравов ее выше всяких похвал. Семьи исключительно законные, тишина и спокойствие образцовые, культурное влияние на окружающее население огромное. (?!) Из Криницы пошли (?) разные ремесла и новые культуры».

Такой представилась экспедиции Министра жизнь Криницы при поверхностном, мимолетном знакомстве с ней, при этом надо принять во внимание, что к встрече экспедиции криничане тщательно подготовились. На самом же деле, не все в колонии было так ладно, и обстояло вполне благополучно. Мы уже знаем, как началась распря между общинниками, знаем и о враждебном отношении к руководителям общины молодежи и практикантов, точно также знаем, что наиболее трудные хозяйственные работы выполнялись только при посредстве наемных рабочих, так как приезжавшие в большом количестве на работы в колонию были, в сущности, плохие работники, можно сказать, совсем незнакомые с мужицким трудом. Виноградники, сады, пахотные поля, во всяком случае, созданы не руками этих приезжих, а наемными рабочими и отчасти общинниками.

Что касается благотворного культурного влияния криничан на окружающее население, то в этом отношении ими действительно кое-что сделано, но уж не столь много, как казалось одному из участников министерской экспедиции. Главным образом эго влияние отразилось на жителях села Берегового, которым криничане помогли выстроить церковь, школу, разработать дороги. Кроме того, с приходившими в Криницу жителями Берегового общинники вели духовно-нравственные беседы, но оказали ли на них эти беседы надлежащее действие, неизвестно. Относительно же мнения, будто из Криницы «пошли ремесла» надо сказать, что оно совсем неверно, потому что сами-то криничане не знали ремесел, а если и были знакомы кое с какими из них, то занимались ими только как любители, а от такого занятия, как известно, пользы очень мало.

Следует еще отметить попытки криничан устроить общины по образцу Криницы на стороне. Из этих попыток заслуживает внимания временное устройство «Широчанской общины» из босяков и тому подобному сброду, шатавшемуся во черноморскому побережью и занимавшемуся поденными работами. Как-то группа таких людей попала на заработки в Криницу, заинтересовалась жизнью общинников и под влиянием их, решила образовать из себя земледельческую артель. К ним присоединилась и часть более или менее трезвых рабочих. Криница помогла им и материально и нравственно. Тут же, недалеко на берегу моря, в прекрасной долине, они скупили под ручательством Криницы у греков, арендаторов казенной земли, скот, посевы; построили общественный дом с пристройками, заложили небольшой виноградник, выписали плуги, приобрели волов, и «бывшие люди» зажили по-новому. Были выписаны из центральных губерний России их жены, дети, и к концу второго года артель состояла из десяти семейств.

Строй жизни носил характер общины, причем частной собственности не было, за исключением одежды и мелких инструментов. Криничане относились к ним с большим вниманием, употребляя все силы, чтобы сохранить вновь образовавшуюся общину, давали им советы практического и нравственного свойства, молодежь снабжали газетами и книгами. Но все усилия их оказались бесплодными. Между широчанцами (новыми общинниками) начались споры, недоразумения и, наконец, вражда из-за права собственности на землю, скот, земледельческие орудия, и такому обостренному отношению между ними способствовали исключительно женщины, которые настаивали на том, чтобы каждое семейство жило своею отдельной самостоятельной жизнью. Примирить широчан не удалось, однако, община все же продержалась шесть лет, а затем перешла на подворное хозяйство. Образовался поселок, в котором все недурно устроились, получивши от казны в наследственную собственность участки на льготных условиях.

Одновременно с этой общиной криничане образовали другую общину из сектантов. Община эта была устроена в 18 верстах от Криницы, на горе Облиго, которая высится своей громадой над бесконечными цепями меньших гор. Верхняя половина горы, покрытая богатой травой, представляла богатые пастбища, и сектанты преимущественно занимались скотоводством. понемногу сеяли картофель и кукурузу. Жизнь сектантов была интереснее и представляла больше цельности, чем у широчан; ссор у них почти не наблюдалось, а разногласия происходили только на религиозной почве. Эта община просуществовала 7 лет и принуждена была спуститься с горы в виду недостатка воды.

Было еще несколько попыток образовать крестьянские общины по образцу Криницы, но все они оканчивались полной неудачей.

Вот, собственно говоря, все дела и общественные работы общинников на стороне, вне самой Криницы.

К жизни русского общества, к жизни народной они относились совершенно безучастно. Все, что не касалось их общины, не было так или иначе связано с ней, их совсем не интересовало.

В то время, пока они устраивали общину, занимались личным нравственным самосовершенствованием, разводили виноград, из которого давили «превосходные» сорта вин, над Россией пронеслось много бурь. Были голод, холера, чума, война, революция; нарождалась новая жизнь, появлялись новые люди, а общинники, живя в стороне всероссийской жизни, занимались, судя по годовым отчетам общины, распрями между собой и причины их валили один на другого – молодежь на стариков, а последние на молодежь.

Старики все силы употребили спасти общину, но она уже совсем умирала и на воскрешение ее не было никаких надежд. Община разделилась на партии, кружки, вражда между стариками и молодежью усилилась, усилилось и враждебное отношение к приезжим. 1891 год ознаменовался окончательным отделением молодежи от стариков. Годовой отчет, отмечая это событие, говорит, что «еще в летние месяцы было смутное недовольство со стороны молодежи. Наблюдались несогласия из-за уборки хлеба, распределения времени и проч. Препирательства носили личный характер. Каждый жил сам собой. Молодежь сплотилась и начала критиковать строй общины». Часть молодежи покинула общину и уехала из Криницы.

Тяжелые отношения создались и в семейной жизни криничан. Общинники брали на воспитание сирот, из которых впоследствии образовалась целая группа молодых людей. В детстве их воспитатели употребляли все свои усилия, чтобы оградить своих воспитанников от «пагубного влияния приезжих-практикантов, готовя их совсем к другой жизни, чем та, которую ведут эти приезжие. Но оказалось, что воспитанники, начав жить мало-мальски сознательной жизнью, не удовлетворились ни своим воспитанием, ни жизнью общины с ее почти монастырским уставом. Ненормальность и неискренность отношений общинников между собой сразу бросилась им в глаза, а когда начались внутренние распри, эта ложь отношений стала еще ярче, и жить молодежи в атмосфеpе взаимного скрытого недоброжелательства, сплетен и споров стало душно. Они хотели испытать новую жизнь с ее кипучей борьбой. Отношения между отцами и детьми стали слишком натянутыми. Нравственные воздействия отцов не помогали: – правда, их слушали, но стояли на своем. Старики приходили в отчаяние.

Между тем практически настроенные общинники (т. е. те, которые считали необходимым для жизни колонии прежде всего хозяйственную работу, получение наибольших выгод от хозяйства, а нравственное совершенствование ставили на последний план) заняли в общине господствующее положение, все хозяйственные дела перешли в их руки и вся внутренняя жизнь должна была подчиняться их влиянию. Разросшееся довольно крупное хозяйство было разделено на отдельные самостоятельные отрасли, (полеводную, виноградную, скотоводную, огородную и садоводную). Они же настаивали, чтобы каждая из этих групп вела свое дело независимо от других – имела свою кассу, свое распределение времени и даже отдельное харчевание (продовольствие). А чтобы окончательно закрепить такое отдельное хозяйство, те же «практики» потребовали, чтобы каждому члену был определен пай. Последнее требование встретило сопротивление. Завязалась отчаянная борьба. Общие собрания отличались ожесточенностью споров. Все чувствовали себя угнетенными и оскорбленными. Некоторые не выдерживают и уходят совсем из общины. Враждебно настроенные к старикам, к их задачам нравственного совершенствования стали относиться не иначе как с глумлением.

Споры и объяснения не помогли, назрело решение продать Криницу и вырученные за нее деньги направить на непосредственную народную нужду. Старики решают поселиться в деревне внутри России, «работать на пользу народную». Такое решение всех примирило, страсти улеглись. К старикам примыкает часть молодежи и настаивает не продавать Криницу, а удалить из нее главного вождя практиков Калитаева, проработавшего в общине 12 лет. Подчиняясь решению большинства, Калитаев ушел, а с ним и несколько человек воспитанников.

Разрыв этот был мучителен, о чем свидетельствует страничка из дневника одного общинника. «Меня как громом поразило известие, что хлопцы (воспитанники) уже нагрузили фелюгу и сейчас отчаливают, уезжая от нас в Широкую совсем. Как, думалось мне, так просто взять и уехать, не сказав даже прощального слова? Без всякого намека на признательность за то, что вспоили, вскормили, ухаживали, учили. Мне думалось, что после того отъезда мы никогда не увидимся, и я бросился к морю и еще застал отъезжающих на берегу. Они сначала подумали, что я бегу отнять самовольно взятые ими вещи, и встретили меня объяснениями по этому поводу. Когда же я сказал, что не за этим пришел, а затем, чтобы сказать им, что так уезжать нехорошо, что нужно проститься, победить враждебное чувство, расстаться мирно, то встретил какое-то ворчание. В. решил, что пойдет проститься, а Ф. так и не исполнил просьбы. «Не могу», – говорит. Но со мной простился, при чем истерически рыдал. Тяжело нам было прощаться с В. Ни одного теплого слова не выронил он, молча поцеловался со всеми и молча вышел».

С уходом Калитаева и кончилась история общины, а затем начинает умирать и Криница. Хозяйство без специалистов начало падать. Старики уморились, отстранились от дела, своя молодежь разбрелась – одни служили народными учителями, другие отбывали воинскую повинность, а третьи порвали всякие связи с колонией и начали жизнь, ничего общего не имеющую с прежней жизнью. Старики так или иначе по временам старались поддержать в колонистах интерес к работе, к жизни колонии, ее будущему, но, видимо, все устали от долголетних внутренних дрязг и неурядиц, и работа шла очень вяло, а на практикантов, как людей не заинтересованных в жизни колонии, нечего было надеяться, да и, вообще, они очень плохие работники. И если хозяйство колонии окончательно не пало, то лишь благодаря наемному труду. К этому времени хозяйство Криницы определилось следующими образом: самой доходной статьей его являлось виноградарство и виноделие. Площадь под виноградниками занимала 4 1/2 десятины; вина получалось ежегодно 860 ведер; фруктовый сад (яблоки, груши, персики) 2 1/2 десят., при нем образцовая плодосушилка и фруктовый погреб; пасека с 30-то ульями; 48 десят. чистой пахотной земли, средний урожай с которой получался в 120 пуд. пшеницы с десятины; и травосеяние – два полных укоса давали 8 тыс. пудов сена; скотоводство – дойных коров было 20, а всего стада 45 голов; молока получалось 2 тыс. ведер; огород занимал 1 1/2 дес. и в хорошие урожаи овощей с него продавалось на 500 руб.

Как видим, хозяйство было сравнительно большое и для того, чтобы, если не расширить, то поддержать его, нужна была неустанная и согласная работа. Но не было этого согласия среди криничан, и часть окончательно ушла, из колонии и основала особый поселок. Что касается работы, то один годовой отчет отмечает, что «отношение к физическому труду было позорное». Дальше идти не куда: оставалось одно – или начать дружно работать, или продать имение. Правда, принимались разные меры к спасению гибнувшего хозяйства, но они только поддерживали жизнь его. Наконец, оцененное в 80 тыс. руб., при чем задолженность его банку и частным лицам была в 50 тыс. р., имение юридически перешло к М. О. Коган, который, совместно с группой колонистов, поставил жизнь колонии в новые условия. Так был выработан устав, в котором определены права и обязанности членов колонии и весь распорядок ее жизни. Всех членов в колонии к 1911 году было 30 человек, которые и составляли «земледельческую артель Криницы». Согласно уставу, каждый член артели за отработанный час получает 11 копеек, при чем рабочий день летом имеет продолжительность в 10 часов. Часть из ежегодного заработка вносится в кассу артели на содержание каждого работника. Стол у криничан вегетарианский, но в виде исключения допускается и мясной. Как наладятся дела артели в будущем, конечно, трудно сказать, а в настоящем пока идет не все гладко, – бывают недоразумения из-за вопроса целей и задач колонии. Главным образом преследуются практические цели, но в то же время уделяется некоторое место и нравственным. О прежних стремлениях к нравственному самосовершенствованию в настоящее время и речи не может быть; остались верными им только старики, доживающие свой век на покое.

Колонисты большое внимание обратили на воспитание и умственное развитие детей, для обучения которых существует школа, преподавание в ней ведет педагог-специалист. Курс школы таков, что по окончании его ученик свободно поступает в первый класс гимназии. Библиотека колонии значительно пополнена, и в настоящее время в ней насчитывается 10 тыс. томов книг разных названий. Хозяйство увеличилось производством кирпичей, для чего построен особый завод, все же земледельческое хозяйство из всего количества земли колонии занимает 165 десятин.

Прием практикантов, а тем более членов артели обставлен целым рядом условий. В члены попадает только тот, кто по соблюдении всех требований устава, окажется способным к физическому труду.

Мы воздерживаемся от оценки деятельности колонии за 25-ти летнее существование ее со стороны ее необходимости, со стороны ее общественной пользы, но все же скажем, что если в колонию уходили нравственно совершенствоваться только люди бесполезные для общества, неспособные даже на маленькое общественное дело, то тогда, конечно, цели существования колонии оправдываются. Но дело-то в том, что в колонии нередко хоронили себя навсегда люди далеко незаурядные: испробовав пути нравственного самоусовершенствования, они потом теряли уверенность в себе, как в общественных работниках да и самая-то работа общественная представлялась не нужной, раз они видели, что человек должен жить не для земной, а иной будущей жизни. В этом отношении колонию, как и хутора толстовцев нельзя не признать вредными, антиобщественными.

Кроме Криницы, по Черноморскому побережью Кавказа, от Новороссийска и до Батума, разбросаны отдельные толстовские хутора-одиночки, владельцами которых являются интеллигенты, «севшие на землю». Одиночки эти возникли, главным образом, в период времени с 1890 по 1901 г. г., когда с целью так называемого оживления побережья раздавались казенные земельные участки всем тем интеллигентным лицам, которые заявляли желание заняться той или иной сельскохозяйственной культурой. Среди этих «культурников» была большая часть проходимцев-гешефтмахеров, которые сами обработкой полученных участков не занимались, а сдавали их в аренду армянам-табаководам с тем, чтобы последние в более или менее короткий срок очистили бы участки от лесной заросли. А затем, дождавшись, когда на побережье началась земельная горячка и цены на землю небывало поднялись, они согнали арендаторов с участков и продали последние с большой выгодой. Исключение среди этих «культурных сельских хозяев» представляют интеллигенты-толстовцы, которые нередко единоличными усилиями создали небольшие хозяйства, причем прежде чем поставить его, переносили много физических лишений, часто добровольных, так как большинство из этих хозяев обладало денежными средствами, чтобы воспользоваться наемной рабочей силой. Так, например, нам известно было одно «толстовское» семейство, состоящее из мужа, жены и двух взрослых дочерей, которое добровольно обрекло себя на такие лишения с единственной целью «испытать мужицкий труд». Земельный участок этого семейства находился на горе, заросшей дубняком и колючками, и семейству пришлось много поработать над очисткой его, а, затем и над выкорчевкой корней дубняка. Потом, когда на нем была посеяна кукуруза, то в более или менее продолжительную засуху воду для поливки поля приходилось носить ведрами из ущелья. Труд был громадный, который не окупался стоимостью кукурузы, тем более, что и засеяно ее было немного. Но семейство было очень довольно своим положением. «Мы, – рассказывал нам глава семейства, – теперь с большим аппетитом едим самую скудную пищу, спим в сутки только шесть часов и этого сна нам вполне достаточно, чтобы встать рано утром, до восхода солнца, и чувствовать себя свежими, и бодрыми. Живя в городе, мы почта никогда не видели восхода солнца и не понимали красоты и величия Божия мира, а теперь нам кажется, что мы сливаемся с природой. Раньше – чуть ветер дунет, у нас уже и простуда и насморки, а теперь мы часто ходим босиком, жаримся на солнце, мокнем под дождем и не только не болеем, а наоборот, становимся с каждыми днем здоровее».

Хозяйство не приносило интеллигенту денежных выгод, напротив, он сам должен был вкладывать в него эти средства, чтобы поддержать его. Но, собственно говоря, он и не преследовал материальных выгод, а только «хотел пожить той жизнью, которую Л.Н. Толстой признавал единственно разумной» Впрочем, надо сказать, что этот «толстовец» «прохозяйничал» не более 2-х лет, а потом стало скучно да и дочерей (невест) надо было пристроить, словом, опять потянуло к городской жизни.

Таких «толстовцев», т. е. интеллигентов, или утомившихся городской жизнью и желавших набраться новых сил «на лоне природы», или же по тем или иным соображениям вознамерившихся, как они, обыкновенно, говорили, «применить в жизни идеи Л.Н. Толстого», в свое время (1895–1901 г. г.) на черноморском побережье было не мало. Это, так сказать, были «временные толстовцы», не желавшие окончательно порвать связи с прежней жизнью, как это, например, сделали толстовец юцких хуторов под Пятигорском – В-в. И все они или почти все, свое «сидение на земле заканчивали возвращением к городской жизни. Некоторые, правда, оставались «сидеть», делались хозяевами-практиками, и толстовство в их повседневной жизни не играло никакой роли.

На том же побережье встречаются и отшельники-толстовцы. Лично нам не приходилось бывать в местах постоянного их уединенного пребывания, но одного из них мы случайно встретили в Сочи на базаре в 1903 году. Он уже пожилой, угрюмый и малообщительный человек. От времени до времени появлялся на сочинских базарах, приносил (главным образом осенью) на продажу грецкие орехи, которые в диком виде, в большом количестве растут в черноморском лесу. На вырученные от продажи деньги он покупал хлеба и отправлялся в свои горы. Из расспросов местных жителей об этом отшельнике выяснилось, что он – приезжий интеллигентный человек, одно время проживал в Сочи с женой и детьми, ничем не занимался, слыл среди сочинской интеллигенции за толстовца. Потом жена и дети уехали от него, а он неизвестно куда исчез, а затем случайно узнали, что он живет в горах, «спасается». Охотникам удалось побывать у него в пещере, но расспросить охотников нам не пришлось.

В заключение находим нужным сказать несколько слов о трагической смерти одного толстовца. Это – был помещик в одной из губерний средней России, человек еще довольно молодой. Увлекшись идеями Толстого, он подарил крестьянам доставшуюся ему после семейного раздела часть имения, а сам поехал на черноморское побережье, где поселился в Адлере, в небольшой, купленной им, хатке. Он хотел заняться сельским хозяйством, но имевшиеся у него деньги были истрачены на какое-то коммерческое предприятие, не давшее ожидавшихся барышей. К этому времени он заболел тифом и лишенный не только врачебной помощи, но и какого бы то ни было ухода, медленно умирал. За все время болезни в хату к нему никто не заглянул. О смерти его узнали случайно: мучимый жаждой он, не имея сил подняться с постели, швырнул железной кружкой в окно; кружка разбила стекло, вылетела на улицу. Как раз в это время мимо проходил один из адлерцев. Заинтересовавшись, он вошел в хату и застал больного умирающим. Он только и успел прошептать: «пить-пить» и сейчас же впал в забытье и умер, де приходя в себя.