Выгорецкие совратители. Черты из быта и новые факты из истории поморских раскольников

Роль северного поморья в истории раскола. – Влияние Павла, епископа коломенского. – «Запоры палеостровские». – Беглые старцы. – Скиты и кельи. – Захарий, Данило Викулин и Андрей Денисов. – Начало Выгорецкого скита. – Лексинская женская обитель. – Усиление выговцев и распространение их учения.

В великой борьбе «древляго благочестия» с «Никоновыми еретическими новинами» северное поморье России, т. е. страны, прилегающей к Ледовитому океану и Белому морю, ознаменовало себя самым пламенным и упорным сопротивлением. Начавшись в сердце России, в Москве, борьба распространилась по всей России, но всего ожесточеннее завязалась на севере. Туда, в непроходимую глушь высоких лесов, болот и тундры, на необитаемые и далекие острова Белого моря и Ледовитого океана, хлынули массы приверженцев старины, недовольных, обиженных, привлеченных громким голосом протеста, раздавшимся из-за стен осажденного Соловецкого монастыря. Павел, епископ коломенский, восставший, вместе с протопопом Аввакумом, против Никона на московском соборе, был сослан, как будто нарочно, туда же, на «озеро Онего», в палеостровский монастырь, и своим авторитетным архипастырским словом и примером утверждал всех в «твердом стоянии» против «Никоновой нововводной ереси». Затем пронеслись вести о многочисленных «гарях», т. е. самосожжениях «за старую веру», целыми скитами и селениями, которые учиняли староверы, не желая отдаться в руки разыскивавшим их властям, и между ними о двух грандиозных беспримерных «запорах палеостровских», где бесстрашные поморы врываются в несогласный с ними монастырь, выгоняют монахов и горят, запершись в соборной церкви, в первый раз в 1687 году, 4-го марта, в количестве 2,700 человек, а во второй в 1689 году, 23-го ноября, в количестве 1,500 человек, всего в две гари – 4,200 человек!..

Пересказывались вести обо всех таких делах по всему пространству великой Руси, и за северным поморьем укреплялась слава непоколебимой крепости «православия», радушного приюта для всех, не могших стерпеть «лютого антихристова нашествия».

Глухие и от века необитаемые места заселялись бежавшими туда староверами. Их встречала скудная и суровая природа, но озлобленному миром, обрекшемуся на «нуждное и скудное житие» беглецу сладко было бороться с нею и преодолевать ее.

Девственные леса сосняка и ельника рубились на постройку келий, затем их зажигали в сухую летнюю погоду, леса выгорали на большие пространства, и по этим «огненным нудям» поселенцы сеяли хлеб с житом, «мешая рожь меж жито, ржи полагая пятую или шестую долю; и возросте жита того лета много, а на другой год ржи»¹.

Переселялись туда и в одиночку, и с семействами; в последнем случае келийку рубили двойную, чтобы стеною отделить женский пол от мужского. Живя разбросанно, одиночными келиями, поселенцы, начавшие называться «старцами» и «отцами», тем не менее, виделись между собой, приходя друг к другу на лыжах и на суденышках по рекам, разговаривали «о вере», рассказывали кто, откуда и почему бежал, признавали старшинство друг над другом, по летам и по давности поселения.

Мало-помалу одиночные старцы собираются в общины, скиты.

По сгорении, во второй запор, в палеостровском монастыре Игнатия, Германа Соловецкого и Емелиана Повенецкого, остался от них единомышленник, «добрый останок, изрядный член», Даниил Викулин, который сначала скитался в олонецких и каргопольских пределах, потом устроился скитом на Саро-озере; чрез несколько времени к нему пристал «села Повенецкого прозябение, отрок некий юн сый леты», Андрей Денисов с товарищем Иваном Белоостровым.

Даниила и Андрея, в свою очередь, пригласил на свое место некий Захарий Стефанов, Толбуйской волости, поселившийся раньше их (в 1691 г.) между рекою Выгом и озером Горелешем с отцом, матерью и сестрами. У Захария на заселенном им месте уже был посеян и собран обильный хлеб и срублены постройки.

Братии Даниила и Андрея «вельми место слюбися», но соединились они с Захарием не раньше, как у них все погорело пожаром.

Тогда, с благословления еще жившего тогда великого постника и пустынника Корнилия (умер в 1695 г.), Даниил Викулин и Андрей Денисов пришли с братиею к Захарию на Выг и «сложишася во обще жити с Захарием, в лето от мироздания 7203 (1695) году, во осень после Покрова Богородицы. И собрашеся вси на место, где ныне часовня и столовая, и помолившеся Богу и пеша молебен на место, и начаша бревен связи валнягу, около того места близ, и начаша столовую строити, тут же к столовой и хлебню присовокупиша и построиша в одной связи скоро, и собрахуся на богомоление в одну столовую, в одной половине братия, а в другой сестры, а посреде их завеса во всю столовую. Братия в столовой хлеб ядяху, а овые и живяху ту, а сестры в хлебне собирахуся на обеды и на ужины, а овыя и живяху в хлебне, а инии же в ригачи (риге) и в построенной келии. А братия построила келию и живяху самым нуждным пустынным житием, и уже собрася всех до сорока человек»².

Вот верное и точное известие о самом начале столь славной впоследствии Выгорецкой обители, известие, написанное самовидцем, и чуть ли не участником в первоначальном устроении этого зерна разросшихся потом скитов, так называвшегося Даниловского скита, Иваном Филипповым.

С этих пор в новопостроенный скит начали сходиться разных чинов люди, мужчины и женщины; явились знающие службу и уставы церковные, швали сапожные и для платья, медники и другие ремесленники, плотниками и земледельцами были все; нашлись люди, годные для торговли и для хождения по делам обители в других городах.

С расширением начало расти и благосостояние обители от торговли, найма рыбных ловель, а, главным образом, от доброхотных даяний многочисленных, рассыпанных по России купцов-старообрядцев, тайных и явных, и приношений вновь поступающих.

Петр Великий узнал о крепком и трудолюбивом народе, населившем от века пустые леса и дал им волю жить «по своей вере», обязав их лишь работою на новопостроенных по соседству с ними олонецких Устрецких железоделательных заводах.

Десять лет спустя, умножившееся население скита потребовало отделения женщин от мужчин, и в 1706 году, выбрав место на реке Лексе «за двадесять поприщ» от Данилова скита, начали рубить кельи, часовню и столовую, а также скотный двор и все это огородили забором. Туда перевели женщин, поставили некую старицу игумениею, а Соломонию, сестру Андрея и Семена Денисовых, надсмотрицею; затем дали уставщиков певцов, псаломщиков, словом, вполне устроили женскую обитель с ежедневными богослужениями.

Обитель выросла со временем в богатую и сильную торгово-промышленную общину, в 1731 году была построена пристань на Пигматке у Онега «для приезда судов с припасами братскими с Вытегры». Пристань была построена прочно на сваях и срубах, наполненных камнем, с амбаром «двожирным» с гостиною келиею, постоялым двором и даже братскими судами для найма посторонним, а также и лошадями для той же цели.

Выгорецкая обитель скоро сделалась метрополиею, некоторого рода «святою землею», откуда распространялось «благочестие» путем проповеди. Миссионерское дело поморов среди «никониан» было устроено в обширных размерах и охватило своими тайными нитями почти всю Россию, массами привлекая к себе неофитов всех возрастов, состояний и сословий. Все исходящее из Суземка, с Поморья, было «свято и честно» в глазах старообрядцев. О росте старообрядческого «записного» населения на самом Олонце дают сведение справки, наведенные олонецким духовным правлением во время производства дела по доносу Халтурина, о котором будет сказано ниже. Справка эта показывает, что в 1726 году раскольников было 1,816 человек, в 1727 году – 2,291 человек, а в 1729 году число это возросло до 12,448 человек!³ В последующие годы прогресс шел в таком же порядке, следовательно, мы дойдем до громадной цифры, если примем во внимание и те сотни тысяч «поморских», которые обитали тайно и явно внутри России.

Лихие годы поморцев. – Двойной рекрутский набор. – Искусство выгорецких стряпчих. – Благоуветливый Павел Иванович. – Самовольцы и бесчинники. – Кузнецов и Халтурин. – Донос Халтурина и энергичные меры стряпчего. – Выпутались.

Но не всегда спокойно ширилось и богатело «поморское согласие»: были на них годы лютого гоненья и жестокой «волокиты» по судам, консисториям, архиерейским приказам и в самой пресловутой тайной канцелярии. Годы эти были бедственны для «старцев», но урожайны и веселы для той же массы приказного люда, в руках которой обращались «хлебные» дела о раскольниках.

Богатое общежительство не скупилось на «дары» и подмазывание «нужных людей» чрез своих ловких и умных «ходоков» около синода и архиереев и всегда успевало если не отвратить, то ослабить силу обрушившейся на них беды.

Одна из сильных напастей стряслась над ними в 1731 году, когда из московской камер-коллегии был послан на Олонец указ, чтобы с Выгорецких пустынных скитов и общежительства взять солдат в двойном числе против крестьян уездных и для того послан капитан Философов, для набора рекрутов.

Всполошилось Поморье и прибегло к своему действительному средству: тотчас же послало в Москву челобитную, а с нею и не малое, вероятно, количество денег, а в Олонец – доношение со стряпчим, чтобы подождали с исполнением указа до результата челобитной в Москве. Дела с челобитною затянулись около года, а между тем, начали приходить указы, торопящие производством набора. Стряпчего посадили за караул, и поставили «на правеж», он молил только, чтоб еще немного подождали. Написали челобитчикам в Москву, чтоб действовали энергичнее, и, наконец, искомая лазейка была найдена: «положи Бог одному генералу Павлу Ивановичу⁴ по сердцу быть милостивому, и вступися крепко за истинных жителей, и вельми спирашеся, и стояше; также и прочии пременишася к милосердию, скоро сделаша указ, чтобы с выговской пустыни и прочих скитов солдат не спрашивать и впредь не брать». В октябре 1732 года, указ этот достиг Олонца, где сидел стряпчий под арестом, и все «возрадовашася радостию велиею».

«Скоропишущая трость» руки Ивана Филиппова украсила это событие рассказом о чуде от умершего уже в то время Андрея Денисова, который явился в видении некоему «ревнителю», идущим на выручку своей обители с целым полком «чудных необычных мужей, вельми светлых».

Вторая большая беда случилась вскоре после дела о наборе.

Среди населения Выгорецкой пустыни иногда появлялись «буйные своевольцы и злые бесчинники», которые, понимая нелегальное положение скитников, позволяли себе слишком много относительно их или покушались выманивать деньги под угрозою доноса за совращение в раскол и за недозволенное совершение треб и таинств. Старцы старались тушить злобу и усмирять бесчинников дома, не доводя до огласки и «московской волокиты», но это не всегда им удавалось.

В верховском Кадозерском ските некий Егор Гаврилов Кузнецов преступил скитские уставы, «свинское житие возлюби, сыскав себе подобных смрадных блудниц и нача с ними жити и водворятися скаредно, блудя бессрамно». К этому он присоединил и воровство по лабазам, и вот скитники, по неоднократном «отеческом наставлении», наконец жестоко его избили и выгнали от себя вон.

Озлобленный Кузнецов прибегнул к доносу: начал писать всякие «не былые и не праведные крамолы на неповинных пустынников, еже невозможно и писанию предати». Умыслил это он с другими, подобно ему обескураженными насчет «прохладного жития» в скитах, и, написав крамолы, пошел с ними на Москву, чтобы дать делу ход. В Москве он нашел толбуйского дьячка Петра Халтурина, «первого коварника и новинам Никоновым поборника», уже давно точившего зубы на выговцев. Халтурин обрадовался обилию обличающего материала, прочитав «воровские письма» Кузнецова, и начал поощрять их к доносу, взявшись сам даже написать челобитную. Но тут узнал о собирающейся на старцев грозе оборотистый стряпчий выгорецкий Стахий Осипов, находившийся случайно в Москве, после поздравления императрицы Анны Ивановны с восшествием на престол и «ласково принятый» у господ. Стахий узнал это чрез толбуйских плотников и поспешил затушить дело: начал уговаривать Кузнецова бросить это дело, никаких писем не подавать и крамол не заводить и обещал ему дать за это денег. Кузнецов сдался, получил деньги, отдал Стахию все письма и бросил дело. Стахий уехал в пустынь и рассказал о беде, а Халтурин вновь отыскал Кузнецова, оставшегося в Москве, и снова натравил его на донос. По оставшимся чернякам восстановили челобитную, и Кузнецов, зная, что задаренное чиновничество может и не дать хода его бумаге, решился подать свою «плетенцу, клеветы исполненную» в руки самой императрицы. Подстерегли удобный случай, когда государыня садилась в карету, и донос был подан в собственные руки; но, по странному стечению обстоятельств, императрица передала его тому же доброжелательному генералу Павлу Ивановичу Ягужинскому, который еще прежде, по Божьему внушению, «крепце спирашеся» с коллегами об отмене набора с выговцев. Павел Иванович взял Кузнецова с товарищем (не Халтуриным) за крепкий караул, а Халтурин, наблюдавший за этой сценой издали, видя такой неблагоприятный оборот дела, счел за лучшее скрыться из Москвы, чтобы не попасться в розыски. Благоуветливый к выговцам генерал придрался к травам и кореньям, найденным в шапке доносчиков, и начал их жестоко пытать – не замышляли ли колдовство на императрицу? и пыткою добился в них показаний, что написали они письмо «яряся на старцев», неправедно, «хотяще разорение навести». Выдан был и Халтурин, но его не нашли в Москве, «человекообразен бо змий сей, между человеки скрыся и необретен бысть».

Дело по докладу Павла Ивановича, кончилось худо для доносчиков: их били плетьми и сослали. «Выгопустиннии жителие умилишася», слыша об этом и воздали моление. Но не даром «златое течение скоропишущей трости» поморского бытописателя Ивана Филиппова наделяло Халтурина нелестными эпитетами «змия», «ехидны» и т. п. – он еще дал себя знать выговцам. Чрез несколько времени после этого он нашел в Москве некоего Лососева, раскольника из Повенца, привезшего в казну раскольничьи оброки, и каким-то способом выманил у него 500 рублей, частию на расписку, а частию так. Может быть, эти деньги даны были раскольниками Халтурину и для того, чтобы «зажать рот» неспокойному человеку, но, вероятно, вышло несогласие, и счетчик Семен Лососев, сдавая деньги в казну, показал недочет в 500 рублей, взятых будто бы Халтуриным. Недочет с раскольников, конечно, «доправили», но и Халтурина взяли под крепкий караул, – и начались мытарства.

В 1732 году, сидя в остроге, Халтурин решился, наконец, «насолить» выговцам и написал сам донос в архиерейский приказ, донос обширный по содержанию, обильный именами, где головою выдавались все «столпы» и коренники-совратители. Дело приняло оборот нешуточный, пошло в синод. В Петербурге опять «прилучися» тот же искусный стряпчий Стахий Осипов с товарищами, метнулся он к синодским с «дарами», те приостановили указ о «сыске раскольников» по доносу Халтурина, а Стахий подал челобитную на имя императрицы Анны Ивановны, чтобы без обстоятельного розыска не чинили по доносу такого сомнительного человека, как Халтурин. Пущены были в ход все средства со стороны выговцев, почувствовавших себя весьма худо, ибо донос Халтурина был справедлив.

Челобитная Стахия возымела действие – дело затянулось, войдя в неисходный лабиринт «справок» и других канцелярских ухищрений. Прошло три года, Халтурин все сидел за караулом, волочась из города в город и не зная о результате дела о доносе. В 1735 году Халтурин написал новое письмо к Феофану Прокоповичу из новгородской губернской канцелярии, где он сидел, напоминая о сделанном им доносе, но письмо, решительно чудом, попало в руки, вместо Феофана Прокоповича, – к Стахию Осиповичу!⁵ Раскольничий стряпчий распорядился с письмом по-своему, придрались к некоторым выражениям, и после долгой волокиты спросов и допросов, наконец, в 1738 году все дело решилось тем, что доносам не дать веры, а Халтурина, «яко уже шельмованного», сослать на сибирские казенные заводы в работу вечно.

Но Халтурин умер в остроге через три месяца, не дождавшись ссылки.

«Последняя горше первых». – Новый бесчинник – Круглов. – Его доносы. – Полная выдача выговцев. – Великий страх всего поморья. – Мысль о всеобщем самосожжении. – Приезд страшной комиссии. – Допросы. – «Дивное преложение» Круглова. – Отъезд комиссии. – Трагический конец Круглова.

Последняя всегда бывает горше первых: новое дело, обрушившееся на смиренных старцев поморских, когда еще не успело окончиться халтуринское, обошлось им гораздо дороже и наделало много хлопот.

Виновник этого деда, олонецкий крестьянин Иван Иванов Круглов, играет роль совратителя и в том деле, предисловием к которому служат настоящие главы, и потому мы его расскажем также просто, как и предыдущие, чтобы дать более ясное понятие об истории знаменитого в летописях раскола выгорецкого общежительства.

Круглов сначала жил в скиту Данилы Викулина «смирен и кроток» и за расторопность его посылали скитские старцы по торговым делам на судах в Петербург и иные города.

Поторговав и нажившись на скитские деньги, Круглов вышел из братства и начал торговать на свой страх и риск, женился, овдовел и вновь женился в Выгозерском погосте, где его поставили старостою. В старостах Круглов «вельми нача буе и гордо жити по-властельски», за что на другой год выгозерцы его в старосты не выбрали; он начал судиться с ними у властей Петровских заводов, проиграл тяжбу, был наказан, посажен за караул и бежал к выговцам. За ним послали команду на Выг. Круглов стал просить помирить его с сельчанами, где он был старостою; это не удалось, даже при содействии Семена Денисова, настоятеля Даниловского скита, и Круглов снова очутился в остроге.

Там Круглов додумался объявить за собою «слово и дело», и его вместе с оговоренными им выгозерскими крестьянами, закованными, отправили в тайную канцелярию в Петербург 18-го марта 1737 года. Здесь он объявил, что один из крестьян в попойке говорил непристойные слова про царицу Евдокию, и православный выгозерский поп Григорий Гаврилов венчал его, Круглова, за деньги, «по-солонь», противно православному, по-раскольничьи. Крестьян нещадно выдрали плетьми, а попа лишили сана, но и Круглов не оправдался: его за раскол велено было отдать в Синод. Под стражей он заболел и просил исповеди, но не исповедался, а покусился лишить себя жизни, перерезав чем-то горло, но неудачно. По выздоровлении его, в январе 1738 года, к нему снова приступили с допросами, а в феврале он объявил желание присоединиться к православию, и по этому поводу ему прислали вопросы о том, кто совратил, где и прочее. Когда Круглов ответил на них и отрекся от раскола с проклятием и преданием его анафеме, от него потребовали сведений: сколько в скитах их мужеска и женска пола людей и так далее – все подробнее и подробнее. Видно старания выговских стряпчих не имели того благоприятного успеха, как прежде, ибо дело, без всякого понуждения, разгоралось все шире и шире, завлекая массу имен и сведений обличающего раскольников характера. Вскоре оно приняло совсем непоправимый объем и подробность; Круглов изобличил все: начальников, должностных лиц, перекрещиванье, службы, перечислил все скиты и часовни и живущих в них, словом, обнаружил выгорецкие тайны до дна!.. Сказал даже, что и за царей они со времени Петра Великого не молятся!

Такой беды еще не приходило на выговцев!

Спешная посылка в Петербург стряпчего Мануила Петрова, чтобы он каким-нибудь «челобитьем» подзадержал немного дело, не помогла. Мануил Петров узнал, что он опоздал, что челобитной не примут, так как уже готово синодское постановление о посылке в выгорецкие скиты целой комиссии для следствия по оговору Круглова, состоящей из офицера, конвоя солдат, подьячих, архимандрита, попа, дьякона и множества понятых!

«И возмятеся весь Суземок! бысть страх велий и трепет на спасающихся и боящихся Бога. И собрашася со всего Суземка лучшие люди во общежительство, начаша думати, что сотворити»...

Почуяв себя разоблаченными до самых сокровенных тайн, не будучи в состоянии прибегнуть к своему столь спасительному средству хождения около склонных к божьему наитию генералов, выговцы, действительно, почуяли было свой последний конец, и на совещании масса голосов раздались за «всеобщее самосожжение», за истребление огнем всего Поморья!... Не хотевшим гореть предлагалось бежать еще дальше к северу, на острова, но не даваться в руки комиссии!.. Способ был излюбленный и популярный; к мысли о самосожжении были готовы все, притом же и славный, мученический, в глазах поморов, подвиг палеостровских затворников был у всех в памяти. Если жглись отдельными скитами, так отчего же не сожечься всем? и этим запечатлеть свою непоколебимую привязанность к старой вере. Однако до такого поистине ужасного дела не дошло: нашлись благоразумные люди, начавшие отговаривать от этого, чтобы «бессловесно не страдать», а изыскать другие средства оправдаться пред правительством. «Лучшие мужи» со всего Суземска решили вновь написать челобитную императрице и «книгу ответную» и послать искусного Стахия Осипова в Петербург на подмогу Мануилу Петрову. В Петербурге Мануил Петров, узнавший дело хорошо, отговорил снова Стахия Осипова что-либо начинать, ибо следственная комиссия уже отъехала из Петербурга в олонецкую губернию. Одна усердная скитница добилась как-то к герцогу Бирону, но тот ничего не сделал, и все стряпчие помчались на Выг, обогнали следственную комиссию на дороге и рассказали, что решительно сделать ничего нельзя – а не будет ли податлива на скитскую ласку сама комиссия? Начали готовиться к приему комиссии и допросам. Мысль о самосожжении все-таки не исчезла: на всякий случай «тихим словом» приказано было изготовить места для запора и снабдить горючим материалом для поджога и в Лексинской женской обители, и в Даниловском скиту, и по прочим скитам и обителям.

Наконец, следственная комиссия с асессором O. Т. Квашниным-Самариным во главе, состоящая более чем из сорока человек, приехала на Шунгу, погост на северных берегах Онежского озера, оттуда к Волозеру в небольшой скиток Захария, затем к Данилову скиту на Выг, куда и приехала внезапно 27-го марта 1737 года. Начались допросы. Семен Денисов спрятался и велел сказать, что он уехал в Каргополь по делам, а, между тем, тайно виделся с братиею и научал, как говорить на допросах. К Самарину, архимандриту белозерского монастыря Кириллу (который также состоял при следственной комиссии) и даже к солдатам забежали с гостинцами; их, по словам Ивана Филиппова, не приняли, но все-таки строгий поначалу Самарин вдруг смягчился и сказал Мануилу Петрову:

– Давайте людей к допросу помаленьку, пошлите хороших людей, которые бы ни на себя, ни на вас не напутали напасти!..

Допросы пошли как по маслу, ловкие ответы старцев, где вся вина падала или на умерших, или на безвестно пропавших, похваливали даже сами подьячие, и страх пустынников поотпал. Вдруг Самарину кто-то, яко Иуда, шепнул, что Семен Денисов тут же в монастыре, только прячется, Самарин пошел его отыскивать и нашел где-то в чулане.

На очной ставке с Денисовым доносчик Круглов яростно закричал:

– Его-то и надобно!.. Он-то и есть матка всему, другие только детки! Он-то и совратил все Поморье! Да и Россию всю совратит! Теперь вашему учению конец!

Семен Денисов поклонился Круглову и «кротко» отвечал:

– Напрасно, Иван Иванович, клевещешь! Бог видит твою и нашу правду!..

Денисова заковали, начали допрашивать, а потом вся комиссия из Данилова скита вместе с закованными раскольниками и конвоем, выехала на Шунгу, и допросы пошли своим порядком.

Услышав об аресте своей «матки», Семена Денисова, все раскольники пришли в неописанное смятение, подумали, что всему конец, и начали собираться к сожжению, особенно в Лексинской обители. Этого испугался и сам Самарин, велел Денисову написать увещание и послал на Лексу с Иваном Филипповым. Беду отвратили, допросы продолжались, но так тайно, что Иван Филиппов даже в своей «Истории Выговской пустыни» не сказал, о чем его спрашивали, хотя история эта назначалась достоянием только раскольников. Но вдруг, совершенно неожиданно, совершилось «дивное преложение Круглова, силою невидимого Бога» – Круглов, на одной из очных ставок в Шунге, объявил, что показывать больше ничего не будет, что донос он сделал по злобе, ложный, а ныне, боясь суда Божия и радея о душе, все отвергает, и будь за то на нем воля государыни!.. Удивленная комиссия начала Круглова пытать, но ничего не добилась, ибо он крепко стоял на своем и все отвергал!.. Самарин, наконец, отправил его в Петербург за конвоем, а сам остался в Шунге, ожидая, что велит ему делать синод и тайная канцелярия, так как главное его дело по следствию было испорчено отрекательством Круглова, да и пыл его прошел почему-то, так как он находил, что разбросанность скитов мешает ему производить допросы. Страшное поначалу дело было смято и затерто сразу.

В сентябре 1739 года велено было освободить Семена Денисова и прочих «лучших мужей» выговских, а в январе 1740 года и Самарин со всею комиссиею выехал из Олонецкой губернии в Петербург с небольшими результатами следствия.

Выгорецкая обитель вздохнула свободно, и опять чудом избыла беду.

Доносчик Круглов кончил худо: после безуспешных увещаний синода и тайной канцелярии, его били кнутом и, вырвав ноздри, сослали в Рогервик на каторгу вечно. Это было 20-го сентября 1739 года, а в феврале 1741 года Круглова, вместе с другими, перевели в Кронштадт.

В Кронштадте он, как видно из следующего за сим дела, занимается совращением людей в раскол и весьма успешно. Никита Прокофьев Пищальников, молодой ярославец – лавочник, прельстясь рассказами Круглова о праведном житии на Выге, бежит туда, захватив из хозяйской кассы денег на дорогу, и из этого возникает целое дело.

В 1744 году, в марте, Круглов вдруг не захотел идти к исповеди и причастию, возвратясь вновь к расколу. Его выдрали кошками, но безуспешно; послали ученого священника для увещания – Круглов наотрез объявил, что до конца будет верен «выговскому согласию». За это его, «яко сосуд непотребный» велено посадить в Шлиссельбург в неисходную тюрьму, замуровав двери и окна. Там Круглов начал морить себя голодом, не принимая пищи, и через 20 слишком дней, 17-го ноября 1745 года, разобрав двери камеры, Круглова нашли мертвым.

Новое необнародованное дело по доносу священника. – Выгорецкие мощи Корнилия, Виталия и Кирилла. – Допрос Тучина. – Совратители в Петербурге. – Поморские учители в Москве до основания покровской молельни. – Тучин едет в скиты. – Первоначальное ознакомление. – У старца Терентия. – Пост и крещение в раскол на Умбе.

Описав кратко возникновение и судьбы знаменитой Выговской пустыни от самого ее начала до цветущего уже периода, почти за целое полустолетие, мы перейдем к делу, возникшему в Петербурге по поводу обнаружившегося «совратительства» поморов, которое всегда причиняло им беды, как это видно из предыдущих глав.

Настоящее дело, в первый раз являющееся в печати и извлеченное из древних синодальных дел о раскольниках, интересно, и как бытовые картины отшедшего в вечность старого времени, и как новые материалы для дальнейшей и более полной истории выгорецкого согласия, роль которого в истории раскола – одна из первостепенных. Оно заключает частность, имеющую большую важность для истории раскола, не встречающуюся ни в одном из предшествующих дел, – именно сведение о «нетленных мощах», имевшихся у выгорецких раскольников.

Но будем рассказывать это дело так, как оно сохранилось в бумагах того времени, сообщенных нам редакциею «Исторического Вестника».

В посту 1746 года у священника церкви Сергия Радонежского в Петербурге, Игнатия Васильева, исповедывался огородник Иван Федоров Тучин, и, между прочим, сказал, что года полтора тому назад, он состоял раскольником поморского согласия. Священник начал выспрашивать Тучина поподробнее, и тот сообщил ему, что на Выге есть и нетленные мощи. Священник обрадовался, сведение это было новостью; ревнуя о церкви, он решил донести об этом синоду, но колебался или его уговаривали дела не начинать.

Однако в следующем 1773 году, 6-го февраля, от священника поступило в синод «нижайшее доношение». В нем священник не преминул упомянуть, что Ивану Тучину «в совершеннейшее той прелести омерзение было от него некоторое наставление». Далее он говорит, «что де выгорецкие раскольники, сверх всяких ко прелести своей увещаний, показуют еще в лучшее веры своей утверждение, некоих трех святых, явившихся в Олонецком уезде, живших во плоти близ Даниловского скита, на реке Выгу, именами Корнилий и Витарий (Виталий), а третьего не упомнит (Кирилл). И по представлении де их уже с пятьдесят лет⁶, мощи их нетленны суть. Что де им есть великим оправданием о несогласии их с нынешним церковным преданием и свидетельством правоты их. О которых де святых мощах знают некоторые с.-петербургские купцы. А они де святии в жизни сей пророчески, духом святым, предвозвещали, что де сие пустое место (где они всельшеся обитали) будет по них той их веры народом многим, живущим с женами и со скоты, населено, что де по пророчеству их и сбысться. Отчего я, нижайший, сомнительство возымел, известно ли до ныне святейшему правительствующему синоду о вышеозначенных лжеподставных от раскольников святых, аки бы в заблуждении их просиявших и нетлением телес от Бога прославленных, и привлечении раскольниками тою лжею, аки знатным чудом, сынов святой церкви к своему их заблуждению. Буде же в святейшем правительствующем синоде о вышеписанных, раскольниками прославляемых, телах, аки бы святых, известия доднесь еще не было, то ныне чрез меня, нижайшего, вашему святейшеству сим благопокорно объявляется. О сем пространнейшее может дать известие объявивший мне вьшесказанный Иван Федоров».

Трудно сказать, с согласия ли самого Тучина сделал священник этот донос? – только он затянул этим Тучина в многолетнюю волокиту по допросам, очным ставкам и прочим приятностям прежнего синодского раскольничьего процесса.

Делу дали немедленный ход: уже через три дня, 9-го февраля, Иван Федоров Тучин стоял в канцелярии синода и показывал:

«Родом он Ростовского уезда, вотчины синодального члена, преосвященного Арсения, митрополита ростовского, села Поречья крестьянин. О прежнем своем расколе и о мощах в Олонецком уезде священнику говорил. А той раскольнической прелести сперва научен он здесь, в С.-Петербурге, в начале 1741 года, приехавшим с Олонца, из Даниловского скита, раскольником Кузьмою Львовым, который похвалял их тамо в скитах житие и двоеперстное креста сложение, и что оным подобает креститися всем; а ныне де тот Кузьма в оном ли Даниловском, или в других скитах живет, или же в С.-Петербурге пребывает, – о том он не сведал. Да того же согласия приезжающий в С.-Петербург из того ж даниловского скита раскольник Иван Никифоров, брат по матери Дорофееву (который, как он слыхал, природою города Белева, из купечества, и живет в Москве и имеет на Немецком рынке, против кузниц, мучной и харчевой в лавке торг, и приходится братом по матери с.-петербургскому купцу Афанасью Афанасьеву Дорофееву, и отец их Афанасий Иванов и мать Дарья Ипатьева состоят в расколе; и оный отец обретается в Олонце, а мать в Москве при детях оного Ивана Никифорова). В оном же 1741 году, в осень, по имеющемуся чрез показанного раскольника Кузьму Львова, приходя к нему, Ивану, на наемный при доме генерал-майора князя Дадиани огород, ему, Ивану, говаривал, чтоб он сообщился в их согласие, и ежели де желает потрудиться за грехи свои, то де у них есть такие места в Олонце, а буде хочет, то и в Москве есть же. А потом, будучи он, Иван, с ним же, Никифоровым, по лету при морском рынке мучного ряда в лавке у раскольника дмитровца, Ивана Петрова (который и ныне в том ряду торгует), на верху той лавки, в чердаке, таковые ж слова он, Никифоров, ему, Ивану, говорил же; и ежели он, Иван, имеет намерение туда, в скиты побывать, то де тамо их житие и увидит. Потом и оный Иван Петров, когда к нему он, Иван, приходил в ту лавку, тогда он, Петров, в показанном же чердаке ему, Ивану, читывал раскольческой прелести письменные тетрадки, а потом и он, Петров, приходя к нему, Ивану, на вышеписанный огород и с матерью своею Анною, а чья дочь – сказать он не упомнит, и имели многажды о раскольнической прелести разговоры и уговаривались в Олонец, в скиты, ехать вместе, понеже, как он, Петров, ему сказывал, что и он тамо не бывал же и желает посмотреть. А третично увидясь, он же, Иван Никифоров, говорил ему, Ивану, что там де, в Олонце, вверх по Выге реке, за даниловским и сергиевским скитами, верст шесть или семь, а точно сказать не упомнит, по правую сторону сергиевского скита⁷, той же их раскольнической прелести в прошлых годах жили двое пустынножителями, Корнилий и Витарий (Виталий), о которых де в бытность его, Никифорова, как де он был в Олонце, «за мхами», у старца Терентия, тот Терентий сказывал, что оные умерли назад тому лет с пятьдесят и о житии де их, как они пост и труд имели, тетрадки⁸ ему, Ивану, показывал, которые де по смерти своей и поныне, проявясь от земли, лежат нетленны. Он же де, Никифоров, сказывал и о третьем таком же пустынножителе, токмо де как ему имя (Кирилл), и где он лежит, сказать не припомнит; но которой де раскольнической веры, те тела и поныне лежат нетленны. И когда ж де он, Иван, будет тамо, в Олонце, и доищется старца Серапиона, который превесьма искусного жития, и оный де Серапион, приходящих в их согласие людей перекрещивает и исповедывает; а держат де оного старца раскольники в даниловском скиту тайно, а житие де оной старец имеет на Олексе (Лексе) реке, их же толку в женском алексинском скиту⁹. И по вышеписанному с Иваном Никифоровым знакомству, того ж года, сначала лета, ходил он в имеющей под Невским монастырем, на земле княгини Черкасской, показанного купца Афанасия Дорофеева мучной лабаз, к приказчику его, вотчины ростовского архиерея, села Николы-бой, Ивану Филимонову, который ему в том лабазе читывал старопечатные книги о вере и двоеперстном креста сложении; да притом же, ему ж, Ивану, в том же лабазе работник оного ж Афанасия Дорофеева, города Романова купецкий человек Илья Федоров, который с показанным Иваном Филимоновым состоит в согласии, сказывал и похвалял двоеперстное сложение, и когда случалось у них обедывать, то они с ним вместе не едали, а ели особо, яко бы им не их прелести с людьми есть не надлежит. И показанный же Иван Филимонов сказывал ему, Ивану, что он Иван Филимонов, в даниловском скиту старцем Филиппом (который, назад тому лет с восемь или более, в бытность тамо комиссии сгорел) перекрещиван. А в 1742 году, с начала зимы, ездил он, Иван, из Петербурга в Москву для смотрения состоящих тамо, по совету показанного Ивана Никифорова, раскольников, и по приезде отыскал он, Иван, его Никифорова, живущего в Москве у покровского рынка, что за Яузой речкой, в доме московского купца Ивана Алексеева Мучникова, и просил ero, Никифорова, чтобы он ему показал раскольнических учителей, от которых он желал той их прелести обучитися, по которой его просьбе он, Никифоров, водил в Покровскую улицу, близ пильной мельницы, в дом даниловского толку к учителю Мокею Гаврилову (который превращаемых в свою прелесть перекрещивает и исповедывает, от которого он слышал, что он напред за таковое же перекрещиванье был и розыскиван в бывшей в Москве комиссии, а в какой именно, не упомнит; а взят де был в ту комиссию из Стародуба¹⁰, только он в том не признался, за которые его розыски, как Никифоров, так и прочие, называли его, яко бы за правую веру страдальцем, да и о себе оный Мокей Гаврилов объявлял, что он якобы перекрещиван от вышедшего в даниловский скит из Соловков старца¹¹, и означенный Мокей Гаврилов его, Ивана, довольно о той их прелести, разговаривая от книжного писания, наставлял и говорил, еже ли он, Иван, совершенное намерение в их согласие идти имеет, то он его перекрестит. А потом Иван Никифоров водил его в Преображенскую слободу к раскольническим учителям: Михаилу Кириллову, Максиму Маркову, которые жительство имели вместе с позументщиком Федором Никитиным, да того ж толка к их учителям же Ипату Григорьеву, да Федору Михайлову, да приехавшему из Данилова скита Григорию Яковлеву, которые все его своей прелести учили, и свои раскольнические книги и тетрадки читали; токмо по их прелести не крестился. И от оного ж Никифорова слыхал, что показанный Михайло Кириллов и Мокей Гаврилов вечерни, часы, заутрени и прочее служение, кроме литургии, отправляют, а сам чинимых ими действий не видал».

Эта часть показаний Ивана Тучина интересна для истории, потому что рисует нам распространение поморского толка в Москве, до возникновения там первой Монинской поморской молельни и богаделен при ней.

Пожив в Москве две недели и насмотревшись на раскольничьих учителей, Тучин, к совращению которого были применены все меры, убедился, наконец, в их правоте и, с твердым решением перейти в раскол, поехал из Москвы сначала домой, в Ростовский уезд за паспортом, а потом в Петербург, где по-прежнему держал из найма огород.

«А после оного 1742 года, согласясь с Иваном Филимоновым, да с крещеным шведом Дмитрием Ивановым, поехали для принятия по их прелести крещения в Олонец, в Даниловский скит; и Дмитрию Иванову Иван Никифоров за его бедность, и что он в раскол, стал быть, склонен по его увещанию, дал от себя на дорогу несколько денег, тако ж и от прочих в милостыню ему собрал, а когда они собирались к поездке туда, к стоящему против показанного Дорофеева лабаза на судно, тогда означенного Дорофеева приказчик, Романовского уезда крестьянин, Емельян Дмитриев Олсуфьев, одному ж Дмитрию Иванову дал денег на дорогу рубль. А поехали они на судне Олонецкого уезда, Челмужского погоста крестьянина, записного раскольника Авдея Антипова Толочанина, который на том судне и довез их до пристани, называемой Пигматка. Да с ними ж ехал Даниловского скита раскольник Иван Григорьев, по прозванию Мошенников¹², а пригорода Новгорода купец, да из Берцовского скита раскольник Степан Иванов с сыном. И по приезде поехали, он – Иван, и Иван Филимонов, да Дмитрий Иванов и показанные раскольники Иван Григорьев в Даниловский скит и, по приезде в оный скит, Иван Григорьев от них отстал и пошел в свою квартиру¹³, а он, Иван, и Филимонов, и Иванов, в называемое ими, раскольниками гостиное место к раскольнику Ивану Максимову по прозванию Устьзору и ночевали у оного сутки».

Иван Филимонов отправил крещеного шведа в малый Корельский скит к учителю Никите Данилову, так как швед был без паспорта. Живя в гостинице, Тучин ходил к службе, но его в часовню, как еще неперекрещенного, не пускали; служил учитель Иван Гаврилов. Иван Филимонов послал Тучина к знаменитому выгорецкому адвокату, и впоследствии настоятелю Даниловского скита, Мануилу Петрову, чтобы он позволил пожить в скиту, и тот позволил Тучину, отослав для лучшего утверждения в расколе к учителю Даниле Матвееву. Продержав Тучина в гостинице неделю и взяв с него за прокорм рубль денег¹⁴, Иван Филимонов повел Тучина из скита «за мхи», сначала в малый Корельский скит к Никите Данилову, а через двое суток, захватив крещеного шведа и сына Никиты, Якова, все вчетвером отправились к некоему старцу Терентью, «который живет собрався особо от всех». ,

«И когда они шли по берегу вверх Выга реки, и мимо Сергиевского скита, тогда он, по словам показанного Ивана Никифорова, по другую сторону той же реки видел огороженный забором двор и там часовню, а какое оное место – о том у тех своих товарищей не спросил¹⁵. И по приходе к оному старцу, жили они все четверо трое суток, а потом, по просьбе Филимонова, тот старец принял его, Иванова и Дмитрия Иванова, к себе в скит».

Филимонов дал старцу Терентию несколько денег «в милостыню» и ушел с Яковом назад. Терентий заставил их поститься весь великий пост, а по прошествии того поста, Ивана Тучина, Дмитрия Иванова, да еще «отставного прапорщика морского флота» Ивана Андреева, да матроса Михайла Петрова, да города Романова купца Никиту Прокофьева (Пищальникова), того скита лжеучитель Матвей Ермолов всех по своей прелести в лежащей подле оного скита реке Умбе перекрестил и нарек им имена всем Игнатиями¹⁶, и первые с них кресты он снял, а положил свои раскольнические».

Медные кресты суземской работы, литые, осмиконечные, были в большом уважении у раскольников поморского согласия и расходились по всей России в громадном количестве. Наравне с крестами, в Олонецком уезде лились из меди складни, деисусы и образа с грубо сделанными барельефом изображениями Христа, Богородицы и святых. Это была одна из важных статей дохода выгорецких раскольников.

Житье в скитах. – Тайные раздоры скитских старцев между собой. – Тучина не пускают посмотреть мощи. – Тучин сам принимает участие в тайных происках. – Разочарование Тучина в чистом благочестии выговцев. – Отъезд в Москву и новый учитель. – Переход в православие. – Тучин на синодской цепи.

Крестившись, Тучин остался в скиту Терентия, и его при богослужении стали уже допускать внутрь часовни, как «своего». На него, по скитским правилам, наложили «послушание» – заставили исправлять пономарскую должность и, в то же время, продолжали «утверждать» в вере сам Терентий и еще некий старец Филарет. Но утверждение это имело особенный, для самого Тучина странный и неожиданный, оттенок: Терентий, заполучив зажиточного огородника в ученики, захотел укрепить его за собою одним и охладить его к даниловским старцам. Без сомнения в Терентии сильно говорили и зависть к даниловцам, богатым и влиятельным, неограниченно господствовавшими на всем Поморье. Наружно подчиняясь даниловцам, ибо открытый разрыв с ними был бы равносилен изгнанию из Суземка, и даже заискивая перед ними, чтобы получать чрез них учеников и «кормиться», – Терентий исподтишка внушает ученикам-неофитам, что даниловцы слишком «обмиршились», входя в тесные сношения с никониянами, что благочестие их зело пострадало и упало от этого, и что строгое и спасительное учение сохранилось только в уединенных и малых скитах, вроде его, Терентьева.

Да, кроме того, Терентий указывал и на какие-то разности в «писании», вследствие чего он и «собрался особо от всех», чтобы чище сохранить учение.

О мощах Терентий подтвердил слышанное Тучиным раньше и также читал ему тетрадки о житии их и о пророчествах насчет заселения пустого места. «Они погребены в вышеписанном по Выге реке лежащем кладбище и лежат за чистое свое житие нетленны».

Тучин захотел посмотреть их и поклониться, но это его желание не исполнилось по весьма странной причине, обнаруживающей внутренние раздоры, существовавшие между различными скитами, именно – Тучина на кладбище не пустили, «понеже согласников того старца (Терентия) в то кладбище и скиты к себе не пущают»!... Это обескуражило Тучина, человека уверовавшего уже в немолодых летах и не от нищеты прибегшего в раскол, а по убеждению. Тут еще больше выросло его недовольство «нестроениями» старцев, поселенное наветами Терентия, истинную причину которых практический ум Тучина увидел скоро.

Живя у Терентия в скиту, Тучин «для посмотрения веры» ходит по другим скитам и, между прочим, в малый Корельский скит, держащийся «Терентьева согласия»; там его учил Яков Никитин, сын наставника; у него находилась там жена Александра, да сестра – девка Авдотья.

Несколько времени спустя, Иван Тучин услышал, что в Даниловский скит приехал его петербургский знакомец и совратитель, лабазник Иван Петров с матерью Анною, да старухою, по прозвищу Мокеевою. Тучин поехал к нему повидаться, и Петров, приехавший с большими деньгами и принятый ласково даниловцами, сообщил Тучину, что свою мать и старуху отдал «в научение» даниловским «первачам» Мануилу Петрову да Алексею Андрееву¹⁷, которые их и свезли из Даниловского скита на реку Лексу, в женский скит.

Тучин, желая порадеть своему учителю Терентию, да отчасти и уязвленный самомнением даниловцев, начинает уговаривать богатого богомольца крестить своих старух не в Даниловском скиту, а у старца Терентия.

– Там и народу меньше, и житие тише и чище, мирской прелести совсем нет, не так как у Даниловцев – сутолока и общение с никонианами повседневное! За то их и Терентий, муж весьма искусного жития и твердого благочестия, не похваляет! – уговаривал Тучин Петрова.

Лабазник Петров сдался на увещания Тучина и обещал ему отдать для перекрещивания старуху непременно к Терентию, но съездить сам к нему по этому делу не успел, так как за ним приехал с корельского бора раскольник Семен Гаврилов звать в Петербург по спешному делу к зятю своему Илариону Акимову, жившему в Петербурге, на земле графа Чернышева «своим двором».

Уезжая, Петров поручил старух Тучину, чтоб он сам без него свез их к Терентию и для этого дал Тучину для передачи Терентию в «милостину» 50 рублей денег, да ладану 6 фунтов. Тучин деньги и ладан роздал в Терентьевом скиту «по всем», а старух свезти к нему почему-то «времени такого не сыскал», и старухи поэтому совсем остались в Лексинском скиту.

«И всего его, Ивана, жития у того старца было от Филиппова поста 1743 года по святую Пасху, а со св. Пасхи вышел он от того же согласия в Надежин скит, который стоит на реке Алексе, к меднику Мартыну Михайлову и по приходе был у него болен, недель с шесть, а по выздоровлении пришел в Сергиевский скит к учителю Григорию Яковлеву, который его расколу, будучи еще в Москве, учил».

В Сергиевском ските он услышал тоже о раздорах и нестроениях. Григорий Яковлев стал жаловаться Тучину на некоего Якова Григорьева Сергеева, который «отстал от их толку и состоит сам собою». В чем состояла разность Сергеева учения Тучин не допытывался, но худое было в этом то, что Сергеев, отстав от толка, «чинил им великие обиды». Слыша это, Тучин окончательно пришел в сомнение в чистом и строгом «благочестии» выговцев; он ясно увидел, что и тут, как в оставленной им православной церкви, интересы благочестия и христианских добродетелей заглушаются и служат интересам мирским, корыстным или властолюбивым. И в «обителях древнего крепкого благочестия» он увидел ту же мену Христа на сребренники, от которой бежал, обуреваемый религиозными сомнениями. В нем зародилась мысль, что не стоит «страдать» и подвергаться всем неудобствам «раскольнического состояния», если и они не лучше, не чище с духовной стороны, чем никониане. Но он все-таки еще держится раскола и живет в Олонецкой губернии, водит Григория Яковлева с двоюродною сестрою да с женою его дяди Фаддея Михайлова, к Терентию на двое суток «посмотреть жития» и проживает в Надежином скиту до Петрова поста, а затем решается покинуть разочаровавшие его поморские скиты.

Лето и осень 1743 года Тучин прожил дома, в Ростовском уезде, а потом пошел в Москву и отыскал там раскольника Якова Сергеева, на которого столько жаловались ему в Сергиевском скиту. Тучин пошел к нему поговорить все о том же заинтересовавшем его вопросе о раскольничьих нестроениях – ему тяжело было разочароваться в том, что принял он не с маху, не с юношеским нерассуждающим фанатизмом, а по долгой борьбе с самим собою и в зрелых летах. Яков Сергеев, сам оторвавшийся от выговцев и враждовавший с ними, вполне уверил Тучина в их плохом благочестии и тотчас же начал просвещать его по-своему, вычитывая из книг свои «разности в писании» и объясняя их преимущества и спасительную силу.

Тучин сделался его последователем, а Сергеев, умствуя дальше и дальше, пришел к мысли снова обратиться в православие, в чем согласился с ним и Тучин, у которого эта мысль уже давно засела в голове. В 1745 году, Сергеев и Тучин были обращены от раскола и приняты в лоно православной церкви, прокляв по формуле своих учителей и отметя все прелести, яко сатанины ухищрения.

«И состоит от оного времени неподвижно в числе сынов святыя соборныя церкви, и в вышеписанных учиненных им продерзостях просит он от святейшего правительствующего синода отеческого помилования. А чего ныне не припомнит, о том впредь объявит, и ежели кого будет знать, о том будет доносить, и в сем допросе сказал он, Иван, самую правду, а ежели сказал что ложно – и за то подвергает себя штрафу, каков указом ее императорского величества определится».

Такою казенною, стереотипною фразою заканчивается допрос Ивана Федорова Тучина, послуживший материалом для начатия розысков и допросов всех помянутых в нем людей.

Тучина обязали пребывать безвыходно до конца дела в Петербурге, хотя и на свободе, но с приказанием ежедневно являться в канцелярию синода, вставать на очные ставки со всеми розысканными участниками, давать все нужные справки и объяснения.

Раскольничьи дела, особенно неимеющие надобности быстрого решения, тянулись долго, десятками лет, и потому понятно, что Тучин был разорен этим окончательно: уезжать для найма рабочих и закупок семян он не мог, лично работать и хорошо наблюдать за огородом он тоже не мог из-за ежедневной явки в синодальную канцелярию, где их держали подолгу безо всякой надобности. Тучин, по милости священника, попал в беду непоправимую, а дело пошло своим черепашьим шагом вперед.

Розыски показанных Тучиным лиц. – Выемка в Ростовской епархии. – Хулительные письма молодого раскольника. – Показания Пищальникова отца. – Раскольник Пятошин и его обращение к церкви. – Прочное укрепление за церковью нового сына. – Переписка выговского неофита. – Содержание раскольничьего «сборника».

Через девять месяцев после допроса Ивана Тучина, 30-го октября 1747 года, синод написал ростовскому архиерею Арсению, чтобы он разыскал и допросил находящихся в его епархии раскольников: Ростовского уезда, села Николы-бой, Ивана Филимонова, романовских купцов Илью Федорова и Никиту Прокофьева (с которым вместе Тучин, по его словам, крестился на Умбе) и романовского крестьянина Емельяна Дмитриева Олсуфьева. Арсений послал отыскивать их, но синод, не получая долго от ростовского архиерея известий, через четыре месяца, 23-го февраля 1748 года, подтвердил свой указ о том же.

Апреля 30-го, 1748 года преосвященный Арсений прислал, наконец, в синод «доношение» о произведенных им розысках и допросах.

«По силе оных ее императорского величества указов святейшему правительствующему синоду благопочтенно представляю: ради сыску и взятые показанных раскольников по приказанию моему из ростовской моей духовной консистории посланы были нарочные, по инструкциям ноября 4-го дня 1747 года, кои, возвратясь, поданными в мою консисторию доношениями представили, что они означенных раскольников никого не изыскали, а означенного де Ильи Федорова в граде Романове и дома не имеется; и вместо объявленных раскольников: Ивана Филимонова предъявили вышеявленного села Никольского, что на Бою, старосту Семена Васильева, вместо Емельяна Дмитриева – Романовского уезда, вотчины Спасо-ярославского монастыря, деревни Голоперова, выборного Дементия Федорова, вместо Никиты Прокофьева – отца его, града Романова купца Прокофия Андреева, сына Пищальникова, у коего, при взятии его в доме его, найдены неискусно резаные кресты, складные деревянные, старопечатные и письменные книги да тетради, тако ж присланные от показанного сына его Никиты хулительные на пресвятые Христа Спасителя нашего тайны и приличествующие к раскольническому заблуждению письма, кои от тех посланных (нарочных) в консисторию с описью и приняты».

Письма Никиты Прокофьева Пищальникова явились важным и характерным, обличающим документом; из них Арсений делает краткое извлечение «хулам», а затем приводит допросные речи остальных представленных в консисторию людей.

Староста села Николы-бой показал, что в их селе крестьянин Иван Филимонов был и во время прежней генеральной переписи, еще при Петре Великом, купно с отцом его и с братьями Василием, Яковом и Андреем, написан в том селе, а потом из того села все означенные лица, отец с детьми бежали, назад тому лет с двадцать пять и больше, «а чего ради и куда, и где ныне обретаются, староста не знает, а при нынешней ревизии все они записаны «в бегах».

Выборный деревни Голоперова сказал: в вотчине Спасо-ярославского монастыря, в деревне Петрецове был крестьянин Андрей Дмитриев Олсуфьев, который лет с десять, как помер, а после него остались братья: Емельян и Федор Дмитриевы, которых называют Боровиковы, из которых Емельян, взяв из воеводской канцелярии паспорт, ушел в Петербург год тому назад.

Показания Прокофия Андреева Пищальникова, отца раскольника, скомпрометированного «хулительными» письмами сына, были пространнее – его заставили рассказать о детях подробно и он рассказал:

Сам он и жена его православные, исповедывались и причащались повсегодно. Детей у них четверо; сыновья: Борис 32-х, Прокофий 27-ми и Никита 24-х лет и дочь Авдотья 23-х лет, замужем за православным. Все дети его крещены в православие и ходили к исповеди и причастию с 7-ми лет. В 1737 году Прокофий Пищальников свез своих сыновей из Романова в Кронштадт к знакомым купцам в ученье на пять лет, а через три года Борис и Прокофий написали ему в Романов, что младший брат их Никита пропал из Кронштадта безвестно. Отец приехал по этому поводу в Кронштадт, оказалось, что Никита унес с собою полтораста рублей хозяйских денег и бежал – неведомо куда; отец велел сыновьям заработать за брата и уехал снова в Романов. Сыновья его, отжив годы ученья, торгуют ныне в Петербурге сами. Относительно двух деревянных осьмиконечных крестов и складней, найденных у него в доме, Пищальников показал, что остались от отца его, а сам он, «утверждается верою по Христе Иисусе, а не в концы креста, и поклоняется де, как четвероконечному, так и осьмиконечному кресту». Книги он привез после осмотра из лавки, где торговал бежавший Никита, а «тех книг и тетрадей, как сам никогда не читывал, так и читать никому не давал», а письма Никиты, переменившего себе имя Игнатием, писанные к нему и сыновьям его, он получил в 1746 году в зимнее время, запечатанные в одном пакете в Романове на торгу от прохожего человека, а чей, откудова и как зовут, он, Прокофий – не знает, только сказал тот прохожий, что пакет отдан ему в Тихвине, а кем – не сказал. Письма эти Прокофий, будто бы читал дома про себя, а жене сказал только, что они от Никиты, а больше ничего (?). На ехидный вопрос – почему же он, не разделяя мнений сына, не объявил о тех письмах «в указных местах, где надлежит»? – Прокофий отвечал, что хотел, как только сын явится, то самому выдать его головою начальству. Затем Пищальников снова заверяет синод в своем православии, а все раскольническое отметает и проклинает, и желает даже публично прочесть клятвенное обещание без всякого отменения и сомнения. Книги «о мытарствах», которую просил сын в письмах, у него нет вовсе, а также не знает никого из упомянутых в письмах имен, кроме Дмитрия Иванова Пятошина, чрез которого сын просил отца и братьев посылать ему деньги, харчи и прочее, ибо от него к ним на Олонец «ездоки» есть. «Пятошин, – сказал Пищальников, – в Романове есть, купец, живет в приходе церкви Преображения Господня своим домом, записной раскольник», а есть ли к нему ездоки – Прокофий не знает.

Но в правоверии старика Пищальникова все-таки сомневались, и вот он в «отражение сомнительства», ходил по приказу архиерея в Ростовский собор целую неделю ко всем службам и читал сам публично «исповедание клятвенное, каковое напечатано при конце чиноположения от расколов к православной вере приходящих», исповедывался и причащался. Только после этого успокоились насчет его правоверия, и Арсений продолжал розыски дальше. Послали нарочного в Романов за женой и детьми Пищальникова, а главным образом, за злокозненным «комиссионером» выговцев, записным раскольником Пятошиным. Жены и детей Пищальникова не нашли, ибо даже дом его в Романове оказался заперт и пуст, а живущие бежали неизвестно куда от переполоха, произведенного взятием хозяина на допрос, а Дмитрия Пятошина посланный представил лично в консисторию.

Пятошин на допросе показал: «отец де и мать, и брат его, и он состоят в расколе, а записан де он в раскол дедом своим (кой де с женою его умре), для того, чтоб крестное на себе знамение полагать двоеперстным, а не троеперстным сложением и на исповедь бы к правоверным иереям не ходить и от них Христовых тайн не причащаться. А святым иконам, как Спасову образу, который бы с какою благословящею рукою ни изображен был, тако ж и Богоматери и св. кресту Господню, хотя бы оный и четвероконечный был, и угодников Божиих всех, какого бы изображения не были (хотя бы и с троеперстным сложением), он, Дмитрий покланяется и лобызает без всякого сомнения». Бежавшего Никиту Пищальникова знал маленьким, при отце, а теперь 17 лет не видал его и ничего о нем не знает, также и о письмах его к отцу. Никто из Пищальниковых для отсылки Никите ему ничего не давали, и он не отсылал; ездоков к нему из Олонца никаких никогда не бывало, и сам Пятошин там никогда не был и никого из упомянутых в письмах Никиты лиц не знает.

На такого умеренного в своих отрицаниях раскольника, как Пятошин, пребывающего в расколе более по семейной традиции, чем по горячему собственному убеждению, архиерей Арсений обратил внимание и, держа его под караулом, начал посылать к нему своего ризничего иеродиакона Иоакима для увещания обратиться в православие. Увещание подействовало; 15-го января 1748 года, Пятошин «всемерно восприял намерение» оставить раскол и ко св. церкви присовокупиться, что и выразил в прошении к архиерею. Пятошина заставили поститься, ходить в ростовскую соборную церковь, исповедали и причастили, а затем сие душевное дело постарались, для верности, укрепить со всех сторон так, чтобы новоприобретенный сын церкви из лона ее никакой «утечки» совершить решительно не мог. Для этого его отослали за караулом в Романовское духовное правление и там взяли с Пятошина письменное обязательство с поруками, а потом взяли письменное же обязательство с поруками с его приходского духовенства «о твердом и всеприлежном над ним смотрении, чтоб он впредь в правоверии был непоколебимо».

Прокопий Пищальников, сидя в консистории за караулом, начал проситься, чтоб его отпустили для отыскания сбежавшей из дому жены его Татьяны Григорьевой, которая по его упованию «не инде где, токмо в том же граде пребывает», а также для поставки к допросу сыновей Бориса и Прокофия, которые в Петербурге. Никиту отыскать и представить он отказался. Его отпустили, назначив для поставки указные сроки, и взяв по нем самом поруки от романовских купцов.

Выборный села Голоперова доставить Емельяна Олсуфьева в указной срок обязался, а староста села Николы-бой сказал, что Ивана Филимонова доставить ему невозможно, а получил он сведения из ростовской воеводской канцелярия чрез указ от главного магистрата, что в 1745 году родной брат его, Василий Филимонов, записался в Петербургское купечество и там «торгоборствует» и может больше его, старосты, дать сведений о брате, а потому и просит от доставки Ивана Филимонова его уволить. Консистория уволила старосту, но в то же время попросила синод отыскать Василия Филимонова, как пребывающего в Петербурге, самому, чрез магистрат.

В заключение своего доношения, Арсений пишет, что обо всем, что произойдет после, и о всех новых допросах он своевременно донесет синоду.

Затем прилагается опись и выписки из писем Никиты Пищальника; мы их печатаем, как интересный бытовой и даже догматический материал.

Переписка выговского неофита

Обозрение содержания этой переписки показывает нам, что показания Пищальникова-отца о его полном незнании, где находится сын, совсем неправдоподобны, а что напротив – он знал об этом, знали и братья его и относились к его побегу и обращению в раскол довольно сочувственно, хотя это и было не с их позволения. Они даже исполняли, как могли, просьбы Никиты и посылали к нему, через Пятошина или других «ездоков», кое-что деньгами и натурой.

Первое письмо от 1740 года, ноября 29-го, к отцу и матери, «чтобы они молились Господу Богу о здоровье его и о счастливом ему пути, и чтоб прислать к нему книгу, в которой «мытарства».

Второе – без числа, к отцу, матери, сестре и ко всем приятелям своим «о том, что он в живых обретается, а отшатился не ради славы и чести мира cero, но ради антихристовы прелести, что де тех под свою власть приводит; настали де у нас церкви – костелы, попы-волки, что Ипполит, папа римский пишет: «Церкви Божии, яко прости храми будут, ниже тела, ниже крови Христовы, ниже службы, ниже кадила, ниже приношения». Святейшего Никона патриарха называет сущим еретиком и богоотступником явным, и Арсения (грека), который де книги перепечатывал и именовал Сына Божия «грешным» и сличить бы книги старые и новые и тако де узнаете прелесть антихристову. Не подобает де четвероконечному крыжу поклонятися вместо осмиконечного креста; не подобает же де на пяти просфорах литургии совершать и не подобает де против солнца ходити, но противиться кругу небесному не подобает же. Священнику платья немецкого носить или табаку пить (не подобает же) – то де все проклято от святых отец, а нонеча де не токмо попы пьют табак (курят) – и иноцы мнози. Не подобает де христианам табак пити или брад брити, не подобает и тремя персты креститися, но двумя персты, и на образах де щепотью пишут (т. е. крестное знамение пишут сложенное щепотью, как табак нюхают). И узнайте де вы пременение веры старой. И что он живет на океане-море, в дальних непроходных местах. И о присылке ему святцев да часовника тетки Анны, по которому он учился, и о прочем».

Третье письмо, без числа, к матери Татьяне, «чтоб она по нем не печалилась, но паче радовалась, чтобы его Господь укрепил в таком состоянии и об отправлении поклона тетке Анне и о испрошении у ней какой книги, чтоб печатана при Иосифе патриархе, или прежде. А Никона де патриарха не присылайте – еретическая она, развратной веры. И оная бы мать его оберегалась бы антихристова тела, сиречь нынешнего причастия, называя святые церкви костелами, Никона патриарха – еретиком и развратником христианской веры. И о прочтении в «соборнике» Ипполитова слова – на Никоновы де годы укажет и на антихристовы, число – де его 666 – тут де разумейте прелесть сатанину. И о присылке к нему святцев да «потребника», который с медными гвоздями; а он де живет около Океана-моря, в непроходимых местах».

Четвертое письмо, без числа, к братьям Борису и Прокофию, «с поучением кривотолковым, нарицая крест святый крыжем, венчание браков, и пострижение, и исповедь, и причащение святых тайн – службою бесовскою. В том же пишет тако: «Отец наш сгорел, и с ним сгорело 97 человек, и который де к тебе приходил Иван Петров – сгорел». А он де дале 15-ти верст жил в лесу, не ведал; и наше де житие не продолжится – сожгут, вельми нападают. И о присылке с подателем того письма что-нибудь на пропитание».

Пятое письмо, без числа, к братьям и, особенно, к Прокофию, «чтоб он был к нему милосерд, хотя он в нем принял и великое разорение; но он де пошел не на разбой, и ему де пришло, что уже нельзя стало жить от диавольского нападения, что де в явь стал деньги уносить (?!). И о присылке к нему денег, хоша бы рублев трех; с часу де на час ждут комиссии, и ежели де приедет, то все в сожжение придут, как и отец Филипп пострадал. И у них де, у отца Филиппа, невредимых мощей лежит с двадцать. А что де Ларион на дороге всего обрел и ушел в Череповце, и унес деньги, больше 500 (рублей). А он де Игнатий пребывает в самых непроходимых местах, и к ним де нет дороги ниоткуда, только де на лыжах, и то знающие, ходят. Да их де согласия приедет человек в Питер; чтоб отдать деньги Петровичу, хоша и масла, или толокна, или каких круп – он де ему отдаст».

Шестое письмо, без числа, к Прокофию, брату, «о том, чтоб он (Прокофий) у них (на поморье) хоша на едину неделю побывал и посмотрел бы их жития», а также о присылке чего-нибудь с подателем письма.

Седьмое письмо, без числа, к братьям Борису и Прокофию «о благодарении за их его неоставление, и чтоб удалялись от всяких ересей, которые де знающие, и чтоб не могли ходить в костелы – воистину де всех сатана ослепил своими всякими кознями; и прислали бы к нему на прокормление какого-нибудь харчу и денег, и чтобы отдали Дмитрию Иванову Пятошину, к нему де от них ездоки есть, и они де ему обещали привезть. Аще де с сим человеком (имени, отечества и прозвания не показано) не пришлете, то иных от них не будет. А понеча де он живет «во мхах», дале верст 60 от жилья – вблизи де жить не дают, ищут, которые не записались в перепись (для платежа двойного оклада, который был установлен для раскольников). И прислали бы к нему белой бумаги, а еще де надобно обиходник, по чем они всю службу совершают, и он де его вышлет».

Осьмое письмо, без числа, к братьям «о присылке на прокормление какого харчу и бумаги белой и об отдаче того показанному Дмитрию Пятошину; аще де захочешь створы прислать, какие у Филиппа Климова, 12 праздников – и он де к нему вышлет, или ино что – отпиши». Тут же написано, что де «он занял денег 1 р. 50 к. у Ивана Андреева».

Девятое письмо, без числа, к братьям «о присылке к нему, Игнатию, на пропитание круп каких-нибудь, да масла и денег, что-нибудь со вручителем того письма; он де себе станет брать круп и всякого харчу, и он де сошлет к ним на судне; и о присылке к нему ж, Игнатию, ряски, что старцы носят; уже де он дале подвинулся к Океану-морю».

Десятое письмо от 1744 года 29-го марта, к братьям «о неоставлении его во всяких нуждах, и чтоб храниться, елико можно, никонианских костелов, а наипаче тела антихристова и демонов, и о держании на всякий день с поклонами правила, каково в том письме изображено (вероятно, правило было приложено отдельным листочком), и о присылке материи, что старцы на клобуках и на рясках носят, аршин 15, и попросить бы у наших романовцев или у своих знакомых, и хощет де он мних быти и ехать на Океан-море ста за четыре от Даниловского монастыря, в острова за Соловецкий монастырь, сто с полчетверта».

Тут кончается переписка Никиты – Игнатия Пищальникова; у отца, кроме того, взята была книга письменная в тетрадях; выписываем ее содержание, чтобы показать из каких статей состояли раскольничьи «соборники» или «цветники» XVIII столетия. «Книга скорописная, вначале написанная ваея (палея?) о сотворении мира, о солнце, о ковчеге Ноеве, о вразе, о исходе людей израильских из Египта и о прочем. Тут же устав письменный о литургии и раскольнические вопросы и ответы о четвероконечном и осьмиконечном кресте, из коих четвероконечный крест нарицали крыжем, и печати: у никониан де на просфорах четвероконечный крест. И о каждении троекратном и двоекратном, и о бывших в 7217 и 7219 (1709–11) годах праздных месяцах(?) и числах, в раскольнических скитах соборных, их раскольнических деяниях, и о честном кресте разговорах и несогласиях, об аввакумовых письмах, кои письма раскольники на собрании своем иные отложили, а другие называли правыми, и чтобы икону аввакумову писать и кланяться ей, яко святому. А один де раскольник при всех отцах тогда исповедал о воплощении Сына Божия сице: «я де таковых проклинаю, кто сошедшего с небес Сына Божия, самое существо его исповедует воплотившегося». И что де поп принят не по правилам святых отец – во вторыя постриган после никониан(?), и о принуждении о проклинании ереси никонианской, и о прочем». Всего на 260 листах.

Новое нашествие на выговцев. – Смелое запирательство даниловцев. – Поиски за мощами. – Они отрекаются от терентьевцев. – Комиссия в умбинские скиты. – Старцы готовы к самосожжению. – Непослушание и переговоры чрез окно. – Вероятный исход энергических мер. – Сторонний разъяснитель. – Точное указание могил трех святых старцев.

Одновременно с указом ростовскому архиерею Арсению, синодом были посланы указы и в новгородскую духовную консисторию Стефану, архиепископу Великоновгородскому и Великолуцкому, чтобы он произвел нужные допросы в Олонецкой губернии, на самом месте обиталища выговцев.

Стефан, в свою очередь, передал это дело олонецкому духовному правлению и Стороженского монастыря строителю, иеромонаху Филарету, как ближайшим к выговцам правительственным лицам.

2-го мая 1748 года, сии последние донесли Стефану о результате произведенных ими розысков, а 8-го июня, то есть чрез полтора года после допроса Тучина, и Стефан прислал свое доношение синоду.

Этим новым следствием, направленным в олонецкие пределы, в несчетный раз тревожили выговских старцев и производили панику в наиболее густо населенных раскольниками местах Поморья. Заслыша о новом наезде правительственных чиновников, которые с самаринских времен получили у раскольников общее название «комиссии», старцы в сотый раз воображали, что будут их «разорять вконец», огнем и мечем преклонять «во власть антихриста» – и принимали всегда старые, освященные обычаем, свои меры: одиночки крылись в лесах и разных «непроходимых местах», скиты, «изготовляли храмину», где бы им всем собраться, клали во всех местах «поджогу», на окна и двери сколачивали бревенчатые щиты, чтобы не выломили их, – и ждали наезда.

Если «комиссия» вела себя относительно их без «жестокого прещения», – старцы давали показания, путали и сваливали на «соловецких старцев», на «дальние отлучки» и упорно отрицали «перекрещивание» и требы. Но чуть только комиссия приступила с высокомерною грозою и военною командою – без дальних разговоров запирались наглухо, и «храмина» чрез минуту пропадала в дыме и пламени, откуда доносились только песнопения и предсмертные стоны фанатиков...

Так было и в настоящем случае, при следствии по доносу Тучина, но обратимся к подлинному доношению новгородской консистории.

«Обретающиеся в выгорецких раскольнических жилищах показанные в научении Ивана Тучина, раскольнического суеверия лжеучители даниловского скита, Кузьма Львов с товарищами 14 человек сысканы и при следствии того дела допросами показали, что того Тучина они не знают и раскольнической прелести никакого учения ему и прочим никому они не производили, и о показанных им, Тучиным, якобы нетленных раскольничьих трех старцев трупах, как оные подлежащие к следствию, так и других, тех же выгорецких раскольнических разных мужеска и женска пола скитов, раскольники показали не точию тех раскольнических трех старцев трупов, но и прочих никаких умерших, проявившихся от земли; нетленных же трупов – не слыхали (?) и не ведают (??).

«И о житии тех старцев и о пророчествах их – никаких тетрадей ни от кого не видали у себя они, раскольники, и не имеют.

«А мертвые де у них раскольников тела зарываются при часовнях, по их обычаю, под малыми деревянными клетками, которые места и показали; и в тех местах, по объявлению вышеименованного Тучина, у Сергиевского скита, по другую сторону реки от скита за одну версту, в огороженной забором часовне, и при часовне с кладбищем, на могилах никаких проявившихся от земли нетленных трупов помянутые выгорецкие раскольники не объявили. И по свидетельству Стороженского монастыря строителя, иеромонаха Филарета и посланного от олонецкого духовного правления поверенного, как в оной часовне внутри, так и в других часовнях, и при тех часовнях в кладбищах их – на могилах никаких нетленных трупов, проявившихся от земли, не явилось. А в земле лежащие под оными деревянными малыми, по их обыкновению, многими клетками показанные от раскольников мертвые тела, для того осмотра за многим числом над теми клетками оных зарытых тел, за незнанием о вышеозначенных нетленных трупах, где они лежат, подлинного о том объявления, из земли под клетками не вырывано.

«А достальные тех же выгорецких скитах раскольники, три человека: Григорий Яковлев, Иван Мошенников и Мартын Михайлов, при следствии того дела показаны в дальних отлучках, и по прибытии из оных отлучек о представлении их к следствию – тамошний раскольнический староста обязан письменно».

«А о старце Серапионе и вышедшем из Соловков старце ж, которому имени не показано, и раскольнике Афанасии Иванове, при следствии раскольники Даниловского скита и раскольницы Лексинского показали, что у них оные старцы и раскольник – в тех скитах напред сего не бывали, и они их не знают. Что же до показанных у Тучина старца Терентия и учителя Матвея Ермолаева, который Тучина и перекрещивал, и сотоварищи 10 человек, то даниловцы показали, что они не их ведения и с ними согласия и сообщения никакого не имеют и живут от них в дальнем расстоянии, по лесу «за мхами», собрався с незнаемыми людьми (как в допросе Тучина показано). И для сыску и приговору их, раскольнических старцев и бельцов, подлежащих к тому следствию, в означенные места, где они в собрании находятся, за мхи, урочищем на речку Умбу, от следствия послан нарочный, с придачею из тамошних обывателей надлежащего числа понятых».

Раскольники Умбинских скитов Терентьева согласия при наезде нарочного «в двух избах запершись, учинились им непослушны, объявя из окна, что потребные де к оному следствию старец Терентий с прочими в прошлых годах сгорели, а ныне де из них отставной прапорщик (морского флота) Иван Андреев да лжеучитель Матвей Ермолаев – с ними, в тех избах на лицо, только же они, раскольники, к тому следствию за старостию идти не могут. О чем тому посланному и письмо на четвертинке листа за рукою своею из окна ж подали, с которого (письма) при донесении сообщена копия. А сколько человек мужеска и женска полу в тех двух избах запершись находятся – того они им, посланным, не объявляли. И в закладенных в те избы воротах, ломать оные посланные по указу были опасны, дабы они себе не учинили поджога, как и напред сего в том месте в прошлых годах, со старцами Филиппом и Терентием, в два собрания, сгорели».

В приобщенном при том донесении письме раскольников, поданном из окна, написано: «которые в указе помянутые старцы Терентий и Филарет, да матрос Михайло Петров – и оные, слышали они, что в прошедшие годы сгорели; а крещеного из шведов Дмитрия Иванова, да Никиту Прокофьева (Пищальникова), Алексея Андреева, Ивана Петрова и матерь Анны и старухи прозванием Макеевой, – у них оных нет, и про них не знают. А имеются здесь бывший морского флота прапорщик Иван Андреев и Матвей Ермолаев».

Посланные от олонецкого духовного правления и Стороженского архимандрита при таком упорстве умбинских скитских старцев, не смея решаться на крутые меры, воротились ни с чем и представили только письмо.

7-го мая 1748 года, новгородская консистория велела указом на Олонец кончить следствие скорее, но из дела не видно – к чему привела эта энергия? Позволительно думать, что «Терентиевы согласники» последовали за своим учителем, т. е. все сгорели, тем более, что дальнейшие разъяснения дает какой-то обратившийся к церкви раскольник, попов сын Алексей Иродионов:

«Во время де обретательства его, Иларионова, прошлого 1747 года в Даниловском скиту, из показанных по доношению, старец Серапион жительство имел в Алексинском скиту, по разным домам, а прочие раскольники: Дмитрий Иванов, Никита Прокофьев, Алексей Андреев, Иван Петров с матерью и старухой, и вышедший из Соловков старец, да Афанасий Иванов – напред сего были ль и где ныне обретаются – он, Алексей, не известен. А старцы: Терентий и Филарет, да матрос Михайло Петров, подлинно сгорели. А показанные Тучиным, якобы нетленных трех старцев трупы лежат: Корнилий и Виталий – от Данилова скита в 12 верстах, на «Жалом местечке¹⁸», называемом кирпичном заводе, под часовнею, а Кирилл – от местечка «Кирилловой пристани» расстоянием в одной версте, а от показанного Даниловского скита – в восьми верстах; лежит на пустом местечке, под часовнею ж. А тленны ли, или нетленны – о том письменного известия не имеется, и он, Алексей, не знает, и никем не свидетельствованы – точию слава о них пронесена пустая и весьма ложная ко всем скитам от раскольников, якобы они нетленны. А он, Алексей, в оных часовнях был и видел, что лежат означенные трупы под землею, а не наверху земли, а самых тех трупов не видал».

Под отношением новгородской консистории подписались: Павел, архимандрит Юрьевский, Дамаскин, архимандрит Хутынский, Виссарион, ахимандрит Вологодский.

Показания Василия Филимонова, Прокофия и Бориса Пищальниковых. – Тучин пытается еще напутать. – Поиски за Никитой – Игнатием. – Никита через четыре года найден и рассказывает свою историю. – Личность Никиты. – Влияние каторжника Круглова.

Результаты следствия в среде самых олонецких раскольников были не полны: не нашли многих, и, между прочим, Ивана Филимонова и Никиту Прокофьева Пищальникова, которого сильно желали доискаться, прочтя его «хулительные» на церковь письма. Согласно просьбе ростовского архиерея Арсения, синод послал в контору главного магистрата в Петербурге указ о сыске и приводе Василия Филимонова (брата Ивана), а также братьев Никиты Пищальникова, Бориса и Прокофия, так как все трое были записаны в петербургское купечество.

О Никите, сверх всего, велено было написать еще архангельскому архиепископу Варсонофию, чтоб поискал его во всей епархии на «океан-море», т. е. на островах Белого моря и Ледовитого океана, куда поморские раскольники ходили за рыбным промыслом, а наиболее ревностные к «нуждному» житию и селились в одиночку.

Указ в магистрат был послан в июне 1748 года, а через два месяца, в августе (25-го) был найден в Петербурге и поставлен к допросу в синод Василий Филимонов и показал, что 13 лет тому назад отец его с сыновьями, его братьями, уехал из деревни Николы-бой в Петербург, затем в Ригу. Брат Иван отправился будто бы в Сибирь, к Демидову на заводы, и с тех пор о нем никаких известий не получал. Ныне он, Василий, состоит в петербургском купечестве, служил на галиоте у лабазника Дорофеева по 12 р. в год, а в настоящем году (1748) выбран в «верные целовальники, для продажи казенного вина и пива». Православный, к исповеди и причастию ходит, но не каждый год, ибо за многими трудами и отлучками не приходится.

Через месяц, в сентябре, доставили в синод среднего брата Пищальникова, Прокофия, и допросили. Показания его об отдаче их в Кронштадт в ученье и о безвестном побеге Никиты точь-в-точь сходно с показанием отца.

Выйдя из ученья, они торговали в Петербурге, потом поехали к отцу в Романов, где тоже торговали, разъезжая по разным городам, в 1747 году приехали опять в Петербург, и брат Борис ушел торговать на барках. В доме отца в Романове он, Прокофий, никаких книг не видал; о брате Никите, co времени побега, никаких известий не имеет, ничего ему не посылал, писем от него не получал. Сам он исповедует православие, к исповеди и причастию ходит, крестится тремя перстами.

Словом, показание Прокофия было так ловко составлено, что не давало повода придраться ни к одному новому имени.

Еще через два месяца, в ноябре того же 1748 года, в синод явился своею волею старший брат Пищальникова, Борис, для дачи показаний и показал точь-в-точь то же, что и средний брат, a о брате Никите отговорился полным незнанием. Ни книг, ни писем, не видал и не читал, так как грамоте не умеет. Сам православный и прочее.

В октябре 1748 года, безвыездно находящемуся в Петербурге Тучину пришла новая беда: у него уже давно не было паспорта, для взятия которого ему надо было съездить в Ростовский уезд, но без указа он не смел отлучиться из Петербурга. По этой причине он написал в синод прошение, где просил, чтобы решение по его делу было учинено и ему «в оправдание и в верную его по святой церкви службу» дан указ, а также, чтоб было сообщено в ростовскую епархию o его беспаспортном пребывании в Петербурге, a ему дано свидетельство.

Свидетельство ему было дано в декабре, и ободренный Тучин в том же декабре новым доношением в синод попытался дать кое-какие разъяснения и дополнения к своему первоначальному доносу: «В канцелярии святейшего правительствующего синода дело мое имеется, при котором, по ревности моей к св. церкви, показано мною на раскольников, как о потаенных, так и записных с изъяснением имен и звания, городов, вотчин и раскольнических скитов. В том числе за бытием моим показано города Романова на купца Илью Федорова, а по достоверной моей о нем справке, оный Федоров означенного города купцом не бывал, но токмо того ж Романовского уезда вотчины Спасо-ярославского монастыря, деревни Есиплева (?) крестьянин, который по уведомлению моему ныне жительство свое имеет в С.-Петербурге, на земле господина Черкасского, близ монастыря Невского, в хлебном лабазе, той же вотчины, деревни Петрецова с крестьянином Емельяном Дмитриевым Олсуфьевым в одном покое, обще. Никита Пищальников живет в Олонецком уезде, в терентиевском согласии и поныне, о котором засвидетельствовать может обратившийся раскольник Сергиева скита, Данилова согласия, Григорий Яковлев, к которому Пищальников, в нынешнем 1748 году, неоднократно приходил и разговоры имел, о чем подробнее покажет сам Григорий Яковлев. Содержащийся в канцелярии святейшего синода Василий Филимонов под арестом, который, по допросе своем, освобожден «на расписку», показал в допросе об отце своем Филимоне Михайлове сущую неправду, которую могу изобличить свидетельством».

В заключение Тучин просит всех означенных лиц сыскать и допросить.

К доносу Тучина, по безграмотности его, руку приложил маляр Александр Ветошников.

После этого доношения дело затянулось надолго. Допросами и розысками не торопились, так как из дела ничего нового или особенно важного не выяснялось. Только в Олонецкой губернии по-прежнему чрез уездных «сыщиков» делали облавы на старцев, отыскивая лиц, требуемых разными консисториями. Никиты Пищальникова не находили долго, он весьма успешно избегал поимки, скрываясь в «непроходимых местах».

Все это время Тучин жил в Петербурге, кое-чем перебиваясь и бросив свое огородное дело.

Наконец, через четыре года по возникновении дела олонецким сыщиком, между прочим народом попался и Никита Прокофьев Пищальников, ныне уже монах Игнатий. Когда пойманных рассортировали – Никиту отправили в ростовскую духовную Консисторию, так как оттуда он был требован у олонецких властей.

В июне 1751 года, архиерей Арсений произвел допрос долгожданному «хулителю святыя церкви», и до сентября об этом ничего не знали в Петербурге, пока Арсений не прислал нового донесения синоду, от 30-го сентября.

В этом втором доношении сначала повторено почти все то, что писано в первом, а затем приводятся допросные речи Никиты Пищальникова.

В начале показаний о своем детстве, родителях и об отвозе в Кронштадт, он говорит совершенно сходно с показаниями отца и братьев, и ничего нового не обнаруживается. Но затем идет рассказ о его похождениях в олонецких пределах и о совращении его в раскол Кругловым.

Рассказ этот интересен в сопоставлении с рассказом Тучина своею яркою противоположностью второму. Как там, у Тучина, во всей истории совращения преобладало рассуждение и спокойное обсуждение догматов и «разностей в писании», так здесь, у Никиты, видно фанатическое увлечение словами искусного совратителя. Тучин два года говорит с разными раскольниками в Москве и Петербурге, «смотрит житие», обсуждает вопрос со всех сторон и не сразу решается перейти в раскол. Напротив того, Никита Пищальников, после нескольких увлекательных рассказов «клейменного», с рваными ноздрями, каторжника Круглова, слепо, с молодой беззаветной энергией бросает все и бежит в те места, где цветет благочестие, где люди идут прямою дорогою в царствие небесное. Да и самая личность Круглова, пострадавшего «за веру», должна была производить на молодого увлекающегося Никиту сильное впечатление.

Из всех братьев, Никита выделяется особенно: он грамотен, тогда как оба старшие братья безграмотны; он в очень молодых годах пишет прекрасные письма, где обнаруживает начитанность богословскими книгами, стремится проповедывать другим истины, только что восприятые самим, – и вообще в нем видны все задатки для того, чтоб впоследствии из него выработался старец – раскольничий учитель, «сосуд избранный благодати Божией». Но послушаем его собственных показаний, как они записаны приказною рукою консисторского писца.

Круглов совращает Никиту. – Бегство из Кронштадта. – Дорожные приключения. – Никита обворован. – Приход в Умбинские скиты. – Пост и крещение. – Никита в «непроходимых местах». – Поимка Никиты и «успешное обращение» всего раскольничьего улова. – Обращение Никиты к церкви. – Дополнительные сведения о раскольниках. – Конец допроса.

Начало показаний Пищальникова, как мы уже сказали, во всем сходны с показаниями отца и братьев; мы проследим за ними с того места, которое дает новые сведения о его пребывании в Кронштадте.

«В 1739 (37?) году он, Никита, был свезен в Кронштадт, а скольких от рождения в то время был лет – не припомнит¹⁹, и жил у брата своего родного Прокофия Пищальникова, и сидел от него в лавке за мучным товаром, полшеста года. И живучи де там, он, Никита, отца духовного себе имел кронштадтской церкви Казанской попа Василия Федорова, у коего де повсегодно исповедывался и святых тайн приобщался. И во время де этого его, Никиты, в том Кронштадте жития, приходя к нему, Никите, в лавку сосланный на каторгу в оный Кронштадт из выгорецких записных раскольников, раскольник Иван Иванов сын Круглов²⁰, для покупки муки, меду и прочего, и между прочими де разговорами – похвалял выгорецких и олонецких раскольников, житие их, и богомолье, и веру их. И называл де их, раскольников, – православными, а православную веру и православных христиан – хулил и называл их еретиками и раскольниками. И уговаривал де его, Никиту, принять оную выгорецких и олонецких раскольников веру, и говорил, что де уже от времени Никонова церкви и священства, и тайн Христовых – нет, и спастись де, кроме таковых мест (то есть мест, вроде Выгорецких скитов), нигде инде не можно. Кое-где его внушение день ото дня он, Никита, внимал, токмо де еще содержал себя в правоверии и крестное на себе знамение изображал троеперстным сложением, и в церковь для слушания божественного пения, ходил. А в С.-Петербург де он, Никита, приезживал временно, на галиоте, для покупки и нагружения из барок муки и отвезения в Кронштадт, в лавку для продажи, и бывал де там только по одним суткам, ово С.-Петербургских, ово Новгородских, ово же Тверских купцов на барках, у приказчиков их, а кто именно – не упомнит.

«А села де Поречья крестьянина Ивана Тучина, из Олонца, Даниловского скита раскольников: Кузьму Львова и Ивана Никифорова – не знает».

«И под Невским монастырем, купца Афанасия Дорофеева в мучном лабазе не бывал, и романовского же купца Илью Федорова – не знает же».

«И по внушению де оного раскольника Круглова, в один из годов, а в коем именно – не припомнит, – неотменно восприял он, Никита, намерение идти в олонецкие пределы к раскольникам для принятия веры их. И, таясь брата своего Прокофия, стал креститься двоеперстным сложением и согласясь с крестьянином Пошехонского уезда, вотчины Андрианова монастыря, села Пертомы Иваном Федоровым, который де в том же ряду сидел в лавке за «щепьем» (т. е. за «щепяным» товаром, как называют деревянные ложки, ковши, тарелки, чашки, корыта и т. п.), – и, заперши и запечатавши лавку, в коей он, Никита, сидел, взяв с собой денег рублей с 30 (?), в небытность оного брата его в Кронштадте (а был де он тогда в Петербурге, в апреле или мае месяце), взяв от помянутого каторжника Круглова, как на Олонец идти письмо (το есть путеводитель до скитов), и потому де письму, из Кронштадта вышед на Ораниенбаумскую сторону, а оттуда на пригородок Копорья, из Копорья в Новгород, а в Новгороде, наняв из московских ямщиков ямщика (а как ему имя не знает) на паре, дав ему по договору 7 р. 60 κ., опасаясь от оного брата Прокофия погони, поехали на Тверь».

«И приехали в Углич, а в Угличе, наняв из попутчиков «белозеров», дал полтора рубля до села Череповца. А в том де селе Череповце показанный товарищ его, пошехонец, от него, Никиты, отстал и пошел в Пошехонье, в село Пертому и унес у него денег из сумки рублей с 20²¹.

А он де, Никита, из Череповца пошел один на Белоозеро, а с Белоозера на вотчину Бадогу, а с Бадоги на Вытегру, а с Вытегры в Суземок, где живут все раскольники. И пришед в скит, называемый Умбинский, находящийся на реке Умбе, к раскольническому учителю Матвею Ермолаеву, в октябре месяце, в первых числах, у коего де в оном ските, мужеска полу было человек с 90, а большей части много из новгородцев, а женска полу было человек с 20, кои де в особой келье. И оный де раскольнический учитель Матвей Ермолаев, велел ему, Никите, а с ним вместе в том же ските тогда бывшим: из шведов Дмитрию Иванову, да отставным: прапорщику морского флота Ивану Андрееву, да матросу Михайлу Петрову – поститься шесть недель, по коему де его повелению они и постились. А для слушания вечерень, утрень и часов и для моления ходили в имеющуюся в том ските часовню деревянную, в коейде по их раскольнической прелести оному молению «начала» читал Ермолаев. Потом Ермолаев в лежащей подле того скита реке Умбе его, Никиту, Дмитрия Иванова, прапорщика и матроса перекрещивал и нарек им имена всем Игнатиями, и имеющиеся на них кресты снял, а положил свои кресты, каковые делаются в Суземке по их раскольнической прелести, медные. И тогда ж, в том же де ските был Иван Филимонов, который де родом из Ростовского уезда, села Николы-бой, крестьянин, который де в тот скит приехал еще до приезда его, Никиты, задолго и при нем де побыл только дней с шесть, поехал в С.-Петербург. А показанного де поречанина Ивана Федорова Тучина – тогда при нем, Никите, не было, и с ним он не перекрещиван²², и когда он Тучин перекрещен – он, Никита, не знает. И жил де он, Никита, в ските до второй недели великого поста, и на первой неделе он исповедывался у Матвея Ермолаева, а не причащался, понеже де у них в ските никакого причастия не имеется. И приняв от того лжеучителя благословение и взяв с собою псалтирь, да общую минею всех святых, да часовник – старопечатные,– да святцы, кои назывались обиходником с тропарями и кондаками – письменные, – из того скита пошел к морю, на восток, за Еригорский (?) монастырь, в коем де почивает преподобный Диодор, и имеются де в том монастыре строитель да монахи, и сколько человек – не знает, православного исповедания. Токмо де он в том монастыре не был, а прокатывался мимо него на лыжах, за оный монастырь в лес, верст двадцать, а от оного Умбинского скита – верст с восемьдесят и более, при самой той реки Умбы верхотине. И избрав место, и построя спаленку, жил один, и питался, привозя сам от оного лжеучителя Матвея муки пуда по два, и дров с больших сосен, корку, сушил и толок в ступе, и молол в жерновах, и, мешая с тою мукою, пек – то и ел, а пил воду. И пожив с год, на святую неделю пришед в тот же скит к Матвею, и просил, чтобы его, Никиту, постриг. И он, лжеучитель, призвав того же скита раскольнического монаха Иоанна, который и положил на него, Никиту, по раскольническому обряду ряску черную да куколь и мантию, без всякого молитвословия, и нарек ему имя Иоасафом, и велел ему исполнять правило монашеское. И по облачении де оного монашеского платья, в том скиту он, Никита, быт только святую да фомину неделю, и отбыл обратно в свою келию, и был в ней до взятия его присланным от обретающегося в городе Олонце сыщика, капитана Афанасия Петрова Жеребцова, поручиком Ксенофонтом Григорьевым Лотовым, который де его, Никиту взял в прошлом 1750 году, на сырной неделе и отослал с прочими таковыми ж перекрещеными, коих с ним было человек с 20 (в том числе новгородчан 8, москвичей 2, и с Бежецка 2, из города Устюжны 1, из города Архангельского 2, Ярославского уезда, вотчины помещика Дохтурова, из-под Углича, крестьянин Матвей Алексеев, да означенный из шведов Дмитрий Иванов) в Олонец к показанному сыщику Жеребцову, и оный де сыщик по допросам их писал о них в святейший правительствующий синод, а из синода по присланному к сыщику указу, он отослал их в новгородскую духовную консисторию в петропавловский пост. И в той де консистории их всех допрашивали обстоятельно, в коих де своих допросах, между прочим (все) обратиться паки в православную веру желание показали. И по допросам, для надлежащего в православной вере утверждения, разосланы они были в разные монастыри, для содержания и хождения в тех монастырях в церкви Божии для слушания вечерних, утренних пений и всенощных бдений и божественных литургий. В том числе он, Никита, послан был в Антониев монастырь, в коем, того монастыря архимандрит Иоасаф, в имевшейся в том монастыре семинарии, в которой он имеется главным учителем, – завсегда его, Никиту, к содержанию в вере православного греко-российского исповедания, наставливал и утверждал, сам показуя от божественного писания о том, что душепагубное и богомерзкое раскольническое заблуждение есть. Такожде и прочими той семинарии учителями наставляем был недель с двадцать (!), по коему их наставлению он, Никита, познал, что оное его в расколе пребывание – было богомерзкое и весьма душепагубное, подлинно. И того ради возжелал обратиться к церкви святой, в православную веру, всеусердно и быти сыном святой церкви всегда, неотступно. И потому де его желанию, он, Никита, по отсылке из того монастыря в консисторию, сего 1751 года, в св. великий пост, по надлежащем говении, с вышепоказанными, присланными от сыщика Жеребцова, во св. великий пяток, к отрицательной от раскола присяге приведены Хутыня монастыря архимандритом Дамаскиным, а во исповедании были Софийского собора у протоиерея Досифея и пресвятых христовых тайн причащены во св. великую субботу, при присутствии преосвященного Стефана, архиепископа велико-новгородского и великолуцкого, в Софийском соборе архимандритом Дамаскиным, а потом взяты у них обязательства с подписками их токмо друг по друге, в том, что им впредь содержать себя в правоверии твердо и непоколебимо и о прочем. И на третьей же неделе после пасхи, в понедельник, из оной новгородской консистории отосланы они в новгородскую губернскую канцелярию для отсылки их на прежние жилища. А из оной де губернской канцелярии, куда кои подлежат, в том числе он, Никита, наипервее в тверскую, а из тверской в углицкую провинциальные, а из углицкой в романовскую воеводскую канцелярии. А из романовской воеводской канцелярии в романовский магистрат в июне месяце, из которого он, Никита, и отдан присланным по него из ростовской духовной консистории. А на воровствах и на разбоях и за то в розысках и публичном наказании нигде не бывал; а письма де, кои он, Никита, будучи в раскольнической прелести, писал, каковы взяты в доме предъявленного отца его, к оному отцу и матери и братьям. И теми письмами Христа Спасителя нашего Бога и пресвятыя и животворящия его тайны хулил и называл антихристовым телом; и церковь Божию и священный чин духовный и св. патриарха Никона хулил же. И то де все он, Никита, писал по внушению умбинского скита учителя Матвея Ермолаева и прочих раскольников. И те де письма для отсылки отдавал он Матвею, а он де с кем ссылал – о том Никита не знает. И о том, что он, Никита, по внушению раскольников те хульные письма писал, – ныне кается и весьма о том сокрушается сердцем и жалеет. И оный де лжеучитель Матвей и прочие с ним раскольники и раскольницы, собрався все в предпомянутую часовню, в прошлом 1750 году, в арцивуриеву, т. е. сплошную неделю, и зажегши ее, все сгорели. Да напрежде того, в разных годах, в тех же олонецких местах и на той же реке Умбе были еще «три гари», из коих с Терентием старцем (коего он в письме именовал отцом) сожглось 98 человек, да с Филиппом (коего тако ж в письме своем писал отцом же) 60 человек. А во всех же тех трех «гарях» сожглось обоего пола людей не малое число, о чем де он слышал от Матвея. И вси де те скиты были Данилова толку. И в тех же своих письмах писал, якобы там имеются нетленные, невредимые мощи числом 20, и то де он, Никита, писал с поведения оного же Матвея и прочих раскольников, а сам де он, Никита, их не видел. А к Дмитрию де Пятошину оттуда кто ездоки были – о том он не знает; а на дороге де его обрал, т. е. деньги у него унес пертомец Иван Федоров, а не Ларион – написан ошибкою; – и денег у него 500 рублей тогда не было. И Филиппа Климова, коему де оттуда выслано 12 праздников написанных, он не знает, и где он живет – не ведает. И что ныне он, Никита, подлинно сын святой православной церкви и в вере православного исповедания содержит и впредь содержать себя будет неотменно, – в знак того своего правоверия всех раскольников и церкви святой противников, он, Никита, в церкви Божией публично по печатному клятвенному исповеданию, – проклянет без всякого к тому сомнения и отлагательства, а потом и грехов своих исповедь учинит и св. тайн причаститься желает всеусердно. И впредь повсегодно исповедываться и причащаться будет неотменно».

Тут кончается допрос Никиты Пищальникова, сообщенный синоду ростовским архиереем Арсением в сентябре 1751 года.

Особые черты в показании Никиты. – Десятилетний промежуток. – Слезное прошение Тучина, чтоб отпустили от Синода. – Заключение.

Показание Никиты-Игнатия-Иоасафа Пищальникова рисует нам новые черты быта поморских раскольников – их отъезды на лыжах в лесную глушь, чтобы искусить себя «нуждным пустынным житием» перед тем, как принять на себя чин монашеский. В показании его еще замечателен тот факт, что все двадцать человек раскольников, пойманных Жеребцовым, единодушно возжелали отречься от раскола и были разосланы в разные монастыри, где их начали увещать и увещали, если судить по Пищальникову, довольно долго – пять месяцев! И это при выраженном ими всемерном желании присовокупиться в церкви!.. В доношении архиерея, писанном опытным консисторским дельцом, все это выходит чисто, гладко и тихо, но факты заставляют предполагать за этим «всемерным желанием» – «властельскую грозу» и принуждение, раз раскольники попали «в руки» и сожечься, разосланные в разные монастыри, не могут!

Во всяком случае, делу бы на этом и кончится, так как главные персонажи его – или обратились в православие, или сгорели, но нет! – Синоду требовалось ждать сысков и допросов всех, даже самомалейших участников, а это тянулось десятками лет!..

И все это время несчастный Тучин жил безвыездно в Петербурге, и через пятнадцать слишком лет после начала дела мы встречаем еще прошение Тучина в синод, но уже не с прежним задорным желанием «обличить» и доказать, а жалостное и смиренное.

Вот что писал Иван Тучин в мае 1762 года:

«По истинному моему к святой кафолической церкви усердию и ревности, в прошлом 1747 году доносил я, именованный, в святейший правительствующий синод о раскольнических мощах и учителях и о потаенных раскольниках, по которому делу велено мне было в С.-Петербурге быть до указу безотлучно; почему с данным от святейшего правительствующего синода в 1748 году, декабря 14-го, письменным свидетельством и нахожусь здесь безвыездно четырнадцатый год, а понеже, сверх объявленного моего в 1747 году доносу, за старостию и многопрошедшим временем, по тому делу показывать более ничего не знаю, почему и быть мне при святейшем синоде уже нужды не нахожу, но без указа отлучиться мне из С.-Петербурга невозможно.

К тому ж, за дряхлостию и немощию моею в свою деревню ныне и ехать не могу, да и домишко мой крестьянский чрез такое долгое время совсем разорился; и для того желаю быть в С.-Петербурге и записаться в цех, дабы без пропитания остаться не мог.

Того ради всепокорнейше прошу святейший правительствующий синод, в оправдание мое, что я предписанное время в С.-Петербурге находился по указу, – дать мне указ, чтоб мне можно было, имея о себе свидетельство, записаться в цех, и о сем моем прошении милостивую резолюцию учинить».

Уже и в начале дела пожилому Тучину пришлось, во время этой долговременной «волокиты», учиться в Петербурге какому-нибудь ремеслу «для пропитания», ибо «ревность к церкви», не столько его, сколько благопоспешного сергиевского попа, привела его к разорению, нищете и тасканию по чужим людям, ради куска хлеба.

А с приблизившеюся «дряхлостию и немощию» ярче возникли мысли и «о душе», о том горе и смертях и «волоките», какие он причинил своим доносом десяткам других людей, которые не добром поминают его, немощного старика... Да и в Синоде-то он не видит уважения к своей «ревности», а совсем напротив...

Не будем жалеть о том, канувшем в вечность, времени, когда на душу человека было наложено «иго тяжкое и неудобоносимое», и с радостию приветствуем загорающуюся зарю свободы совести и веротерпимости!

A.В. Арсеньев