Крепость

• Вступление
• Глава 1.
• Часть 2.
  • Глава 3.
  • Глава 4.
  • Глава 5.
• Эпилог.
• Послесловие

Защитникам Ленинграда, каждый день совершавшим невозможное — посвящается.

…Существует две модели поведения для Церкви. Одна модель предполагает послушание светской власти или могущественным силам, которые оказывают влияние на общественную мысль. А другая модель предполагает способность говорить правду и оставаться верными христианскому православию…

…И мы здесь в России также поняли и узнали это в тяжелые времена. Перед нами тоже были две модели поведения, но я благодарю Бога за мужество наших предшественников, которые избрали единственно правильный путь и никогда никоим образом не отклонились от апостольской веры и от того Предания, которое они получили через святых апостолов и святых отцов…

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл

Вступление

Всё можно сокрушить, смести, предать забвенью.
Заасфальтировать и закатать в бетон,
Взорвать собор, как лишнее строенье,
На месте кладбища построить стадион,
Всё можно растерять, что собрано веками,
Всё можно замолчать, расправами грозя…
И только человеческую память
Забетонировать и истребить нельзя!

Сергей Михалков

Берия снял пенсне и устало потер глаза. Бумажный поток в последние дни разросся до катастрофического разлива реки в весенний паводок. Зрение у наркома было почти хорошее ― всего-то «единичка» близорукости, но от такого объёма бумаг глаза болели и слезились. Оставалось только завидовать выносливости Сталина ― тот обрабатывал втрое больше документов ежедневно, но в работе с информацией это был настоящий олимпиец ― не догонишь, сколько ни тренируйся.

Ночь выдалась холодная и влажная, словно не конец сентября на дворе, а стылый и промозглый ноябрь. Берия брезгливо потрогал стакан с давно остывшим чаем и нажал кнопку вызова помощника.

Дверь распахнулась мгновенно, словно капитан на пороге ждал.

― Сделай горячий чай, ― сказал Берия. ― Где Бубнов? Почему так долго?

― Только что доложил пост охраны: машина прибыла на территорию. С аэродрома ― сразу к вам. Даже переодеться не заезжали.

― Сразу сюда его. В журнале приема ― не отмечать.

― Понял.

― Не надо понимать, ― холодно посмотрел на него Берия. – Ты военный или гимназист?! Твоя задача ― выполнять. Слишком много стало тех, кто понимает… А мне те, кто исполняет, нужны.

Когда нарком был раздражен, грузинский акцент усиливался, делая его речь шипящей, угрожающей.

― Виноват. Есть!

― Два чая сделай, ― распорядился нарком. – Крепких.

Вряд ли минула и минута, как в дверь раздался стук ― громкий, уверенный.

― Входи, ― сказал Берия.

В кабинет вошел высокий, крепкий и широкоплечий человек лет пятидесяти, в отлично пошитом английском костюме. Густые, с проседью, мокрые от дождя волосы были зачесаны назад, давая возможность сосредоточиться на открытом, волевом лице, с необычайно яркими, словно светящимися изнутри светло-голубыми глазами. Военная выправка, белесый шрам над левой бровью, перебитый нос, плотно сжатые, никогда не улыбающиеся губы ― весь облик вошедшего говорил о немалом военном прошлом. Вроде бы вполне благопристойный облик крепкого, надежного солдата, но в присутствии этого человека Берия почему-то всегда испытывал неприятное чувство тревоги ― прямо мистика какая-то.

Берия гордился тем, что неплохо разбирается в людях, находя исполнителей для самых разнообразных поручений. Был он доволен работой и этого человека, с которым судьба свела его при довольно необычных обстоятельствах. Самые сложные, подчас практически невозможные поручения исполнялись с неизменным успехом. Но вот его взгляд… Даже Жуков, которого за глаза называли языческим богом войны, не производил на наркома такого впечатления. Разве что Сталин, когда внимательно смотрел на собеседника своими желтыми тигриными глазами и молчал, заставлял людей испытывать похожие эмоции. Скажем прямо ― неприятные эмоции…

― По вашему приказанию прибыл, товарищ генеральный комиссар государственной безопасности, ― негромким, но хорошо поставленным голосом доложил вошедший.

― Проходи, Георгий Михайлович, присаживайся, ― предложил Берия, указывая на стул по другую сторону стола. – Как понимаешь ― срочный вызов твой обусловлен всей нашей обстановкой… Помню, что ты об этой «чудо-бомбе» говорил, но если сейчас мы первостепенные проблемы не решим ― нам никакая «чудо-бомба» не поможет… Я прочитал привезенный тобой рапорт о Дональде Маклейне, но… К этому нам придется вернуться позже… Или не вернемся вовсе. Сейчас этот вопрос в стране и решается.

― Вернемся, ― негромко сказал человек, глядя в пол перед собой.

― Мне бы твой оптимизм, ― вздохнул Берия. ― Ситуация, говоря прямо, ― плохая. Настолько, что никто такого даже представить не мог…

Его собеседник на мгновение поднял глаза, скользнув по лицу наркома своим странным, ледяным взглядом и вновь уставился в пол перед собой.

— Вот не надо, да! ― раздраженно сказал Берия. — И это помню! Я всё помню. Но сейчас об этом ― не надо. Всё мы слышали. Не глухие. Потом виноватых искать будем. Сейчас дело надо делать. Ты не представляешь, что здесь творится.

― Представляю, ― спокойно ответил Бубнов.

― Нет, не представляешь! ― повысил голос нарком. ― Ты и половины не представляешь! Десятой доли не представляешь! Даже я этой десятой доли не знаю. – Берия громко хлопнул ладонью по одной из пачек бумаги, лежащих на столе. ― Не докладывают, сволочи! Или докладывают, но врут! Я лучше знаю, что у немцев происходит, чем то, что происходит у нас! Солдаты сражаются, буквально зубами держатся за каждую кочку, за каждую пядь земли, а штабные… Половина докладов ― очковтирательство, брехня и оправдания… Сталин создал при Генштабе группу офицеров, которые будут контролировать и внятно докладывать о происходящем. Разумеется, для генералов это как кость в глотке. Уже «сталинской разведкой» окрестили… Тебя это, кстати, тоже касается. А то по генеральским отчетам ситуации не увидать. Катастрофа ― есть, виноватых ― нет! Ты думаешь, что нас предупреждал, а мы проворонили? Нас много кто предупреждал. Мы всё слышали. И меры приняты были. Знаешь, что происходило? Нарком Кузнецов своих контр-адмиралов послал приводить флот в боевую готовность… Бегом послал! В прямом смысле бегом. А остальные всё до завтра отложили… Хотя нет! Жуков неторопливо и обстоятельно три листа приказов после совещания написал… Вот только никто из его офицеров в тот вечер этот его «роман» не получил…

Усилием воли нарком заставил себя замолчать. И так просочилось уже лишнее. А на языке был и ужасающий переход Балтийского флота из Таллина, катастрофические последствия которого до сих пор не были выяснены и доложены, захват немцами огромных территорий и крупных городов, провальные контрнаступления, огромное количество попавших в плен, дезертиры и паника… Только благодаря невероятному самопожертвованию бойцов, проявивших такую силу воли, какой не предусматривал перехваленный гитлеровский «блицкриг», план «Барбаросса» начал рушиться. Закончить войну к осени у немцев не вышло. Но это было лишь начало битвы, и теперь перевес сил зависел от множества больших и совсем маленьких факторов. И прежде всего ― от людей.

― Сейчас вся ситуация ― как на лезвии бритвы, ― продолжил Берия. ― Быстро и легко, как во Франции, Польше и Норвегии, у немцев не получилось… Ударили исподтишка, но жестоко, сильно, умело. Мы пока не рухнули… Теперь важна каждая мелочь, каждый день, каждый человек… Немцы рассчитывали на недовольных советской властью. На то, что не станут люди её защищать… А люди уперлись. Насмерть встали… Несмотря на все обиды и… кхм… ошибки…

Бубнов знал, о чем говорит Берия. Зачистка страны от инакомыслящих еще после Гражданской войны была масштабной и жестокой. Как показало время ― даже с перебором. И не прекращалась все двадцать лет. Вычищали, выскребали, перемалывали всё, что хоть немного выступало за границы «линии партии». Одна чистка знаменитыми «ежовыми рукавицами» сколько мяса с костей страны содрала. Даже Берия, до 38-го года вычищавший инакомыслие в Грузии с безжалостностью хирурга, и тот, приехав в Москву, был поражен размахом репрессий, стремительно перерастающих в новый «революционный террор». Его-то, еще молодого, по аппаратным меркам, 38-летнего партийного работника и направили разгребать оставшиеся после Ежова завалы уголовных дел. А как разберешь? Кремлевская «внутрипартийная борьба» как сложнейшая шахматная партия: кто на чьей стороне играет? Кого разменяют, принося в жертву, а кого выводят в ферзи? Даже сейчас: ему всего 42, в Москве всего третий год, тогда как большинство кремлевских небожителей в игре уже больше 20 лет ― попробуй пойми их взаимоотношения… Толком осмотреться не успел, и тут ― война… Тот самый случай, когда высокая должность не в награду, а в испытание на прочность. А с кем работать? На кого положиться? Власть устанавливала новый порядок железной рукой, перековывала страну так, что огненные искры из-под молота летели. Немцы же не зря рассчитывают на тот гигантский пласт людей, которых советская власть сажала, расстреливала, «перевоспитывала», а теперь… Теперь: «Объединимся перед лицом опасности, товарищи»… Отчеты чекистов о настроениях в народе приходят разные… По тонкому льду предстоит идти с тяжелой ношей. Ох, по тонкому!..

― Надо собирать силы в кулак, ― продолжил Берия. ― А времени нет. Немцы уже под Москвой и Ленинградом.

― Так уже бывало, ― негромко сказал Бубнов. ― И Наполеон был, и поляки, и монголы… Но тогда выстояли. Вот сейчас об этом и надо напомнить. Простите, товарищ генеральный комиссар, но история России несколько старше семнадцатого года. «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас» …

– «…Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после», ― автоматически продолжил Берия и осекся.

― Не забыли Екклезиаста? ― поднял на него Бубнов свои странные, пугающие Берию глаза. ― Увы, люди никогда не слушают мудрецов. А у нас дело и того хуже обстоит: мы же «начинаем историю заново»? Старое ― отменили… А история — это карта, написанная кровью предков. Не только с сияющими вершинами, но и с пропастями, и с оврагами.

― Красиво говоришь, майор, ― с сарказмом заметил Берия. ― Но сейчас каяться поздно. Дело надо делать.

― Исправлять ошибки никогда не поздно, ― ответил Бубнов. ― Именно сейчас нам нужна помощь предков: всех этих «отмененных» новыми веяниями Суворовых, Скобелевых, Кутузовых, Александров Невских, Дмитриев Донских… И Сергиев Радонежских.

― Ты еще о Боге вспомни!

― Пора, ― вполне серьезно кивнул Бубнов.

― Да чего мелочиться? – усмехнулся Берия. ― Давай весь партийный курс сменим… Есть вполне четкие установки партии в отношении религии.

― И есть огромное количество верующих людей, ― не сдавался Бубнов, ― чья помощь в эти дни нам точно не помешает…

Берия неожиданно едва заметно кивнул, словно услышал что-то желаемое.

― В Англии я имел возможность просматривать и немецкие газеты, ― продолжил Бубнов. ― Гитлеровцы относятся к нам слишком высокомерно… Пока. Но даже сейчас проскальзывают два интересных момента. Во-первых, они признают, что при нанесении столь мощного удара они не наблюдают того паралича на Востоке, который встречали на Западе. Русские не только держат удар, но и пытаются контратаковать. Для германцев это удивительно и неожиданно. Во-вторых, они отмечают презрение русских к смерти. Немцы полагали, что при возможности очевидной гибели противник предпочитает сдаться или бежать, а здесь столкнулись с решимостью умереть, но не сдаваться. Объясняют это «советским фанатизмом»… А люди просто поверили в то, что это их земля. Их ― рабочих и крестьян. И готовы за нее сражаться до последнего. За хозяйскую землю так не сражаются… Это ― хорошо. И еще одно, что может вам… нам пригодиться. Да, немцы кричат об освобождении страны от «большевистского ига», пытаясь переманить на свою сторону всех обиженных советской властью, но, судя по всему, эта затея у них не удастся.

― Почему так думаешь?

― Они слишком активно ведут пропаганду о своем «арийском происхождении». Значит, к жителям большинства стран будут относиться как к «недочеловекам»… И в этом их слабость. Не только недооценка противника, но и демонстрация своего отношения к людям на захваченных территориях. Немцы ― мастера пропаганды… Вот только правда в том, что они сами искренне уверовали в свою «исключительность», «сверхчеловечность», «избранность». А это обычно плохо кончается.

Берия немного подумал и кивнул:

― Приму к сведению. Но это потребуется позже. Сейчас нам необходимо решать проблемы сегодняшнего дня. А сегодня ― немцы на нашем пороге.

― Потому и пора вспоминать тех, кто бил этих незваных гостей: Суворова, Кутузова, Ушакова… В противном случае придется воспламенять людей великими подвигами товарищей Ворошилова и Будённого.

― Осторожнее, ― мягко предупредил Берия.

― Только так! Сейчас как никогда людям нужны вера и надежда. Даже, скорее, уверенность. В том, что опять справимся. Как раньше. Как всегда.

― Кстати, насчет веры, ― резко сменил тему Берия. – Хорошо, что ты про нее вспомнил. Это тоже будет входить в круг твоих задач.

Помощник внес в кабинет небольшой поднос с двумя стаканами дымящегося чая и небольшим блюдцем с сушками. Поставил на стол и неслышно удалился.

― Угощайся, Георгий Михайлович, ― предложил Берия. ― Хороший чай. Грузинский. Сам к его созданию руку приложил… О чем я? О вере… Смотрел я статистику переписи населения 37-го года… Почти половина относит себя к верующим. Не боятся заявлять об этом в опроснике… И это несмотря на всю работу, проделанную с немалым масштабом. А уж как товарищ Губельман с его «Союзом воинствующих безбожников» трудились, рук и языков не покладая… Немцы разрешают открывать на оккупированных территориях церкви и молельные дома, пытаясь склонить население к лояльности. Вопрос пропаганды с наполеоновских времен не менее важен, чем производство снарядов. И если в вопросах идеологии мы с германцами силами можем помериться, то вопрос религии для нас… скажем так ― довольно сложен.

Берия ожидал, что посетитель вновь бросит на него свой странный взгляд, но тот молчал, глядя в пол перед собой.

― Христиане, мусульмане, иудеи ― как они поведут себя? ― продолжил Берия. ― А их много. Очень много. Не успели перевоспитать… Еще бы лет 15-20…

И тут Бубнов посмотрел на него. В глазах читалась неприкрытая, вызывающая ирония.

― Слушай, хватит, да? ― разозлился Берия. ― Как бы там ни было, но это ― один из архиважных вопросов сегодня. Нам как никогда нужно единство. Один мощный, крепкий кулак. Люди и так разные: смелые, трусливые, умные, глупые, честные и ворье… В любую лужу наступи ― сколько подонков на поверхность всплывет. Нам и без того работы предстоит невпроворот с трусами, паникерами и затаившейся контрой, а тут еще и этот вопрос. Патриарший местоблюститель Сергий Страгородский в первый же день нападения германцев выступил с посланием… Строго говоря, делать этого он права не имел, но… Мы на это закрыли глаза, потому как слова он правильные нашел, хорошие слова… Благословил всех на защиту Родины. Впрочем, ты всё читал, раз за ним и про примеры истории повторяешь, и про Дмитрия Донского и Александра Невского. Хорошая речь, яркая, горячая… Но что дальше? Можем ли мы рассчитывать на них в длительном противостоянии? Многие из бежавших после революции офицеров царской армии сейчас лезут с предложением своих услуг к немцам, под девизом: «Хоть с чертом, лишь бы против большевиков!» Успевшее уехать духовенство взяло курс на сближение с гитлеровцами, также выступая против «коммунистического режима». В оккупированную Псковскую область прибыли с Запада полтора десятка священников. Открывают храмы. Фашисты это активно используют в своей пропаганде… Гитлер планировал взять Москву к осени, разбить наши войска и закончить войну. Не вышло. Но и мы… оказались не в том положении, на которое рассчитывали еще полгода назад, обещая «бить врага на его территории»… Теперь… Собираться с силами… А самое главное: надо понимать, на кого можно опереться, а кто ударит в спину… Ты чай будешь пить? Остывает.

― Спасибо, я мало ем.

― К зарубежному привык? – понимающе усмехнулся Берия.

― Нет. Просто мало ем и пью, Лаврентий Павлович.

― Как знаешь… Одним словом, товарищ Сталин поручил нам исследовать и этот вопрос: можно ли рассчитывать на поддержку русской Церкви в сложившихся обстоятельствах или… лучше не рисковать, учитывая всю сложность взаимоотношений последних лет?

― Уничтожения, ― поправил Бубнов.

― Бубнов, я тебе сколько раз говорил: осторожнее! Ты уже сталкивался с последствиями своего характера и языка. Чудом жив остался, за что только Бога надо благодарить. Или, что точнее ― меня! Я к тебе хорошо отношусь, считаю ценным работником, но иногда хочется тебя расстрелять… Незаменимых у нас, как известно, нет.

― Лаврентий Павлович, я вам признателен за всё, и ваши поручения выполняю на совесть. Но если мы не будем называть вещи своими именами, сама постановка задачи будет искажена. То, что я говорю вам, ― я не говорю за пределами кабинета. Но для работы необходима хирургическая точность правды. Вы начали разговор с упоминания недостоверности сведений от командующих всех уровней и вынужденной меры контролирования предоставляемой ими информации, и уже пять минут спустя рекомендуете мне идти по их стопам? Или всё же будем называть вещи своими именами?

Берия устало вздохнул:

― Какой ты всё же… сложный человек, Бубнов! Отличный работник и… такой сложный человек… Негибкий… Колючий какой-то, угловатый…

― Тогда и впрямь расстреляйте и делов… Мертвые уже не возражают… Хотя и не соглашаются тоже.

― Расстреляю, товарищ Бубнов. Обязательно расстреляю. Надоел ты мне. Сложно с тобой. Настроение всё время портишь. Только сперва давай германцев остановим, а потом я тебя хоть два раза расстреляю.

― Два? Это сложно будет.

― Вот умный-умный, а глупый… Это очень даже просто, ― серьезно ответил Берия. ― И три раза не предел. Тебе ли не знать… Всё, возвращаемся к делу. Времени на философию нет. Мне необходимо быть точно уверенным ― чью сторону займет Церковь. Не выйдет ли так же, как сейчас под Псковом, где в открывшихся храмах к немцам ― со всей лояльностью? Не захотят ли отомстить нам за все обиды?

― Уверен, у вас есть источники и в церковной среде, ― пожал плечами Бубнов. ― Настроения наверняка знаете… Так дело не только в «настроениях»?.. Хм-м… Что мы имеем? 22 июня митрополит Сергий оглашает воззвание к пастве, призывая встать на защиту Родины. 3 июля Сталин начинает свое обращение: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры», ― что очень напоминает риторику отнюдь не партийную… Вы просматриваете результаты опроса населения от 37-го года, уточняя количество верующих… Упоминаете в разговоре о важности идеологического противостояния с немцами и о нашей слабости в вопросе с верующими… Я правильно понимаю, что…

― Понимаешь ― и молчи. Я тут одному недавно уже сказал: у нас «понимающих» слишком много развелось, с исполнением хуже. Тебя твой язык уже до беды доводил, а ты всё никак не научишься. Не всё надо вслух говорить, товарищ Бубнов… Даже если ты в этом искренне уверен. Источники в церковных кругах у нас, разумеется, есть. Было бы странно, если б не было. Но мне не просто «источник» нужен… Мне нужен человек, который в случае необходимости будет рассматривать разные варианты… Был у меня кандидат на эту роль, но… Странная штука с ним приключилась… Был надежный чекист, даже с некоторой излишней ретивостью и перегибами в допросах врагов народа… Жесткий человек, скажем уж прямо. Доверили ему приглядывать за священниками в самой крупной епархии ― Ленинградской. И кто бы мог подумать, что такой человек размякнет и станет защищать священников, как наседка ― птенцов… Был волк, стал пес сторожевой. Библейские чудеса: Савл стал Павлом… С ним позже решать буду. А мне сейчас в Ленинграде необходим человек, который достоверно проанализирует происходящее и сможет донести некоторые пожелания и скоординировать работу… Мой человек, а не Церкви.

Заметив, что Бубнов внимательно смотрит на что-то за его спиной, Берия обернулся. На стене кабинета расположились в ряд три фотографии в рамках под стеклом: горный пейзаж, закат солнца над морем и пожилая женщина в темных одеждах у старого дома.

Лаврентий Павлович пожалел, что невольно открыл для посторонних глаз свое хобби. О его увлечении фотографией знали совсем немногие. Хобби ― это слепок души человека, маяк, к которому он стремится, не прикрытая броней и масками часть характера… Работникам его уровня нельзя открываться ни перед кем и ни в чем ― увидят, просчитают и используют. Берия как можно равнодушнее вновь повернулся к собеседнику и продолжил:

― Здесь, в Москве, я и сам пойму, что происходит на соседней улице. А Ленинград… Ленинград сейчас на особом положении, на военном… Плохо дела обстоят там… Совсем плохо. Боюсь, что скоро в Москве и Ленинграде придется вводить уже не военное, а осадное положение, чего со времен Кронштадтского мятежа не было. В Ленинграде так точно пора. Немцы с одной стороны, финны ― с другой. Кольцо почти сомкнулось, со дня на день может начаться штурм. Немцы относят город к разряду крепости, так что готовятся основательно. Город будет заминирован и врагу не может быть сдан ни при каких условиях. Катастрофа с Киевом не должна повториться. Так что тебе предстоит ехать в одно из самых опасных мест даже по военным меркам. А там уж ― по обстоятельствам. Тебе подготовят все необходимые документы, дающие самые широкие, даже чрезвычайные полномочия. Всех, кому надо знать, известят, что ты мой личный представитель и действуешь от моего имени. Поэтому будь крайне осторожен и в словах, и в действиях – не подводи меня. Город ты знаешь хорошо. В самом крайнем случае попытайся уйти с горкомом… Или к партизанам ― это уже смотри по обстоятельствам. Но, если город устоит, ― я должен иметь полную и четкую картину происходящего. Военные истории меня не интересуют: о том есть кому докладывать. Ну а теперь главное: почему именно ты. По лицу вижу, что не терпится спросить, ради чего такого важного я тебя с задания сорвал. Несколько дней назад нашим разведчикам удалось добыть ценнейшие сведения. Сейчас с этим, увы, не густо ― сам понимаешь. Но и немцы торопятся, потому иногда допускают промахи. Нам стала известна кличка резидента, находящегося в Ленинграде для создания разветвленной агентурной сети, организации диверсий, саботажа и прочего, что касается нашей службы напрямую. Сам понимаешь, что агент такого уровня ― это изрядная величина. Ничего про него не известно, кроме позывного. А вот позывной у него казался интересный… «Джоконда».

Берия с удовольствием увидел, как собеседник вздрогнул, вскинув на него неверящие глаза.

«Не такой уж ты и непробиваемый, голубчик, ― усмехнулся про себя Берия. ― И у тебя живые нервы есть… Как вскинулся-то… Теперь хоть город под воду уйдет, а резидента ты найдешь. И под водой, и под землей… Что и требуется».

― Увы, нам известна только его кличка, ― продолжил Берия. ― А она может быть и совпадением с позывным твоего старого знакомого. Хотя такие позывные ― редкость, так что шанс встретиться с сослуживцем у тебя есть… И ты ― один из немногих, кто не только знает его в лицо – фото его, как ты понимаешь, у нас есть, ― но и знает все его повадки, характер, привычки. Внешность нетрудно изменить, а вот всё остальное… Вот и получается, что тебе легче его найти… Если это тот самый…

― Тот! ― убежденно сказал Бубнов. ― Тот самый.

― Ну и я так подумал, ― сказал Берия. ― Историю твою, как ты понимаешь, я помню хорошо. Думаю, будешь его искать, как все мои волкодавы не сумеют. Это тебе, Бубнов, считай, подарок от меня. Но про вопрос с Церковью не забывай в своей «кровной мести». Этот вопрос тоже политический и с немалыми перспективами.

― Я готов. Когда выезжать?

― О как! ― усмехнулся Берия. ― И немцы на околице его не страшат, и город заминированный. Хвалю. Но не так быстро. То, что тебе поручает правительство, товарищ Бубнов, слишком важно, чтоб просто хватать пистолет и мчаться в бой. А потому один ты не поедешь. Не оскорбляйся, в данном случае это не контроль. Я даю тебе помощника. Он, правда, совсем мальчишка. Детдомовец, закончил сельскохозяйственное училище, прошел ускоренные курсы НКВД. Сержанта буквально на днях получил. Отличник, кстати!

― Совершенно лишнее, ― возразил Бубнов. ― Мне и матерые волкодавы не нужны ― на месте найду, а уж мальчишка… Только под ногами путаться будет.

― А вот это не обсуждается, ― сказал Берия.

Взял со стола тоненькую папку и протянул собеседнику:

― Боголюбский Николай Леонидович, 1920 года рождения, уроженец Петрограда, из потомственных священнослужителей… Да-да, ты всё правильно понял. Он сын врага народа, расстрелянного в двадцать втором за сопротивление изъятию церковных ценностей. Мать пропала в лагерях где-то в Казахстане. Ребенка воспитала советская власть. Хорошо воспитала. Надо сказать, что не во всех детских домах в ту пору было хорошо. Но этому ― повезло. Хороший детдом в Саратове, под шефством нашей «конторы», кстати. От отца письменно отрекся и получил возможность вступить в комсомол. Мечтает о подвигах и партбилете. Значки ГТО, «ворошиловский стрелок». Павка Корчагин, одним словом! Смотри, какой экземпляр, ― щелкнул он ногтем по фотографии.

На снимке был изображен симпатичный светловолосый парень, с волевым подбородком и открытым, располагающим лицом ― хоть сейчас на плакат «Добьемся новых спортивных успехов!»

― Достойная смена для наших кадров, ― сухо сказал Бубнов. ― Мне-то он зачем?

― Ну пока ты до нас добирался, я тоже кое-что успел подготовить, ― довольным тоном сообщил Берия. ― Я ведь его не просто так взял. Его отец семь лет служил в Измайловском соборе. Уже после его ареста храм стал главным собором Ленинграда. Кафедральным. В 38-м закрыли, но священники-то остались в городе… Кого не арестовали, разумеется. Протоиерей Боголюбский был известной личностью в городе ― они его помнят. А значит, будут с ним куда откровеннее, чем с нами… Да и «Джоконда»… Если это тот, о ком мы думаем, он будет искать старые связи. Может попытаться выйти на членов семей офицеров Измайловского полка или священников Измайловского собора.

― Не будет, ― сказал Бубнов. ― Хомутов ― опытнейший шпион, двадцать лет бывший двойным агентом разведок как СССР, так и Германии, и водивший их за кольцо в носу, как коров. Плюс опыт работы в белогвардейском подполье Петрограда. Участие в подготовке Корниловского мятежа… Ну и боевой опыт на фронтах первой войны с немцами тоже нельзя сбрасывать со счетов. Когда-то эта сволочь была героем. Золотое оружие за храбрость и ордена он не при штабе получил, бумажки перекладывая.

― И всё же в игнорировании им бывших связей я не уверен, ― покачал головой Берия. ― Для разворачивания крупной сети агентуры нужны помощники. Хотя у него и так их будет предостаточно. После наступления немцев в Ленинград хлынули тысячи беженцев. Большое количество дезертиров. Увеличилась активность преступного элемента. А большинство сотрудников милиции и НКВД подали заявление на фронт. Оставшиеся несут тройную нагрузку, что сказывается на качестве работы. Шпионам в этой ситуации ― раздолье. Документы у него наверняка безупречные. Фото Хомутова я выслал в Ленинград, но, как ты понимаешь, надежды на это немного. Не те времена. Но использовать надо все возможности, в том числе и попытки выхода на старые связи. Германцы сейчас наглые, надеются на падение Ленинграда и в спешке могут допустить промах. И еще кое-что… Я подготовил вам с Боголюбским квартиру в твоих «родных пенатах», на Красноармейских улицах, бывших «Измайловских». Отдельный флигель, а в том же доме, по соседству, проживает семья священника, ― Берия раскрыл еще одну папку, бегло пробежал глазами по первому листу, кивнул. ― Протоиерей Михаил Славин. Был настоятелем собора в 30-х, после закрытия служит в Никольском соборе вместе с митрополитом Алексием Симанским. Тоже недалеко от вашего места обитания. Впрочем, ты те места лучше меня знаешь. У него есть дочь, Анастасия Михайловна, семнадцати лет, учащаяся. С началом войны привлечена к строительству оборонительных сооружений и заготовке дров. Я распорядился, чтоб её устроили работать на почту, ― эта девочка нам еще может понадобиться. Письма весят всё же полегче, чем дрова. Смотри, какая красавица, а? ― показал он фотографию. — А жениха нет ― мои ребята узнавали. Отец души в ней не чает. Оба его сына сейчас на фронте, на подступах к Ленинграду, дочь живет с отцом. Жена его скончалась еще в тридцатых. Будете проживать в одном доме, наладите отношения. Глядишь, наш красавец и найдет подход к их красавице. Дело молодое…

Бубнов вновь коротко взглянул на Берию. И без того плотно сжатые губы почти исчезли в брезгливой гримасе.

― Будешь! ― рявкнул Берия, ударив кулаком по столу так, что стаканы с чаем жалобно зазвенели. — Сейчас про «нравится» или «не нравится» ― забудь! Будешь делать то, что поможет делу. И я буду. И все будут! Не можешь ― бери пистолет и иди стреляйся! Солдаты сейчас не щадят жизни, выполняя приказы, значения которых они даже не понимают. Но ― исполняют! Тебе же всё разжевали, на блюдечке поднесли, а ты мне гримасы старорежимные строишь, намекая: «я дворянин, сын вице-адмирала, мне давайте работу для интеллигентов!»…

― Товарищ генеральный комиссар!

― Всё, Бубнов! Разговор окончен! Приказ понятен?!

― Так точно.

― Вылетаете на рассвете. Форму, документы, довольствие получишь у моего помощника. Сержанта Боголюбского доставят прямо на аэродром. В Ленинграде вас встретят и всем обеспечат. Доклады ― раз в неделю развернуто, лично мне, при необходимости ― немедленно. Георгий Михайлович, ― уже другим тоном сказал Берия, — постарайся, как ты это умеешь, а? Сейчас очень многое от этого зависит…

Бубнов едва заметно кивнул. Намек, кроющийся в этом поручении, был вполне понятен, но разворачивать идею и говорить о ней вслух было попросту опасно. Правительство СССР во второй раз готовилось кардинально сменить политический курс. Первый раз резкие перемены в идеологии начались после прихода Гитлера к власти, когда на волне национализма рабочие Германии начали массово переходить из компартии в НСДАП. Девизы «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «У пролетариата нет родины» и «Рабочие не имеют отечества» не вызвали ожидаемого энтузиазма в большинстве стран мира. Германия, которая после поражения в Великой войне взяла направление на сближение с бывшим противником ― коммунистической Россией (по той простой причине, что после революции она тоже находилась в мире на положении изгоя), резко сменила курс на национализм, перегибая палку «патриотизма» до крайностей лозунгов «крови и почвы». СССР отреагировал оперативно: история в школах была откорректирована в соответствии с новыми веяниями; согласно новой Конституции, все граждане (даже «бывшие» и «старорежимные») уравниваются в правах. Александра Суворова, которому раньше не могли простить Пугачева и Костюшко, вновь называли великим полководцем, а кинематографисты в спешке трудились над заданными к исполнению фильмами: «Александр Невский», «Суворов», «Кутузов» и «Петр Первый». Всё чаще слова «Родина» и «Отечество» стали писать с большой буквы. Мечта о построении коммунизма во всем мире сузилась до попытки создать его в одном государстве, и тезис Маркса об отсутствии у рабочих Отечества перешел в тезис о защите государства от угрозы со стороны «проклятых капиталистов». Сейчас же, судя по всему, исследовалась возможность еще более крутого поворота. Объединение перед лицом общей опасности столь разных сообществ ― задача непростая… Особенно учитывая, сколь жестко власть раньше сколачивала в единое государство всякое разномыслие и как жестко остругивала всё, что выходило за пределы целей и задач партии. По сути дела, Сталин от «пролетарского интернационализма» неожиданно для всех перешел к государственности и едва ли не к империализму. А тут без истории и героев былых веков, встававших на защиту именно Родины, а не «всемирного равенства и братства», ― не обойтись. Недаром же вспомнили и про Суворова, и про Нахимова, и даже про Александра Невского. Но дорожка опасная… В случае неудачи крайними окажутся именно исполнители. А потому ― вроде как приказ, но при этом ― намеки и полутона… Потому будет мудро доверить прощупывание этого варианта не ответственному партийному работнику, а «бывшему и старорежимному» офицеру и дворянину, которого, случись что, обвинить можно не только в провале задания…

― Свободен, ― закончил разговор Берия. ― Жду первых докладов в самое ближайшее время.

Бубнов по-военному щелкнул каблуками английских ботинок и вышел.

В кабинет тут же заглянул помощник.

― Давай всю последнюю информацию по Киеву, ― распорядился Берия, с отвращением глядя на поднос, на котором, в луже разлитого чая стояли стаканы, к которым так никто и не притронулся. – Нет, ну как же он меня нервирует, а?!

― Так отправьте его на фронт, и делов, ― помощник даже не стал уточнять, о ком идет речь.

― Он всегда возвращается, сделав больше, чем от него ждали, ― недобро посмотрел на него Берия. ― Поэтому я готов терпеть тех, кто делает всё, что я требую. Его в ад с заданием пошли ― и оттуда вернется… А я его послал сейчас именно в ад… И мне очень нужно, чтоб он вернулся. И вернулся, выполнив работу… А ты даже чай нормально заварить не можешь. Так кого мне на фронт послать, а?! Долго я буду ждать горячий чай?!

…Подошел к стене и снял все фотографии. Ненадолго замер, глядя на пожилую женщину у старого дома.

«Прости, мама, ― подумал он. ― Как же ты тащила нас на своих плечах, меня и сестру! Ты всегда была такой трудолюбивой, терпеливой, истово и искренне верующей, просто и незатейливо пытавшейся рассказать мне о бессмертии и Божественной любви. Никогда не роптала, даже когда твоя дочь стала глухонемой, а один из сыновей умер… Всё равно благодарила Бога, верила в Него и Ему… А я не могу. Этот мир слишком кровав и жесток для христианских мечтаний. Тут либо ты, либо тебя… Какое уж тут милосердие и прощение… Ты так хотела вывести меня в люди, стольким жертвовала… Но если б ты знала, какой мне выпал путь… Я не хочу быть жертвой. Прости…»

Он открыл нижний ящик стола, положил туда фотографии и запер на ключ.

Глава 1.

Но в то, что умер город наш, —

Не верьте!

Нас не согнут

Отчаянье и страх.

Мы знаем

От людей, сраженных смертью,

Что означает:

«Смертью

смерть

поправ».

Мы знаем:

Клятвы говорить не просто.

И, если в Ленинград ворвется враг,

Мы разорвем

последнюю из простынь

Лишь на бинты,

Но не на белый флаг!

Юрий Воронов

Настроение у новоиспеченного сержанта государственной безопасности Николая Боголюбского было прескверное. А ведь какие героические картинки рисовала поначалу его юная и романтическая фантазия! И как перспективно всё начиналось, когда неожиданно, даже для начальства, его в срочном порядке вызвали в Москву, и усталый комиссар третьего ранга, непрерывно дымивший одну папиросу за другой, два часа инструктировал его о редкой чести поступить в распоряжение личного помощника Лаврентия Павловича Берии при выполнении в Ленинграде задания государственной важности! Аж сердце готово было выпрыгнуть из груди и мчаться навстречу подвигам и опасностям.

Отдельно предупредили, что его новый руководитель майор Бубнов ― человек необычный, долго работал за границей, потому на странности в его речах и поступках обращать внимание не следует: сотрудник он залуженный, по праву пользующийся полным доверием высшего состава не только НКВД, но и руководства Государственного Комитета Обороны, а потому любые его приказы, даже непонятные или удивляющие, следует выполнять не раздумывая.

«Дело особой важности, ― подчеркнул комиссар. ― Поэтому, если прикажет стрелять в секретаря обкома или генерала, ― стреляй не задумываясь». «В нашего генерала?» ― обомлел Боголюбский. «Если придется стрелять ― значит, это уже не наш, ― мрачно ответил комиссар, прикуривая одну папиросу от окурка другой. ― В нашего он сам, если надо, выстрелит и тебе не доверит. Ты саму суть понял? Выполняй и ничему не удивляйся».

Боголюбский был готов выполнять. Но выполнять было нечего. Не было приказов. Ни странных, ни обычных. А те распоряжения, что были… Их даже нормальными приказами не назовешь. Он был готов к самой тяжелой и опасной работе, а вместо этого…

Для начала Бубнов посоветовал ему снять приметную форму НКВД и заменить на неброский общевойсковой наряд. Ну это ладно: конспирация и всё такое (хотя сам майор остался в новеньком, буквально блестящем кожаном пальто со всеми знаками отличия). Дальше еще непонятнее…

На аэродроме под Ленинградом их встретила легендарная «Маруся» ― «ГАЗ-М-1» с мотором от «Форда» (технику Боголюбский обожал и в любых моторах рылся с азартом коллекционера, отыскивая новое и необычное). Поздним вечером, в полной темноте, привезли к какому-то дому (Боголюбский даже район не определил― родился-то он в Петрограде, но его вывезли ребенком еще до того, как город получил новое название, и Ленинград сержант видел только на картинках и в фильмах про революцию). Подсвечивая ступени слабеньким «жучком» (динамо-фонарик был прозван так острословами за крохотные размеры и темный цвет), поднялись на второй этаж. Бубнов распахнул незапертые двери квартиры и предложил:

― Пока устраивайся на любой кровати. Обустраиваться всерьез будем завтра.

Поставил на пол тяжелый чемодан и туго набитый вещевой мешок (у самого Боголюбского личных вещей и полвещмешка не набралось), распорядился:

― Присмотри. Вернусь часов через шесть-семь. Постарайся выспаться ― скоро это станет редкостью.

И ушел.

Первым делом Боголюбский попытался осмотреть комнаты своего нового жилища, но при слабом свете «жучка» много не увидишь, а окна были тщательно затянуты плотной и темной материей. И в этом полумраке отчетливо были слышны звуки далекой канонады. Неласково встречал родной город своего «блудного сына».

Затащив вещи в первую попавшуюся комнату, где была кровать, лег, не разуваясь и не раздеваясь, полагая, что успеет набраться сил к явно нелегкому завтрашнему дню, и тут ― началось… И, главное, непонятно ― что началось? Дом сотрясается от близких взрывов, сыплется штукатурка, всё трещит и ходит ходуном, с улицы ― рев, гул, какой-то механический вой, оглушительные удары, от которых пол ходит ходуном, отчетливо слышен бас зениток, и кажется, что ты в эпицентре этого кошмара… Мощнейшие взрывы, но попробуй пойми в кромешной темноте, коль впервые попал в такую круговерть, ― далеко они рвутся или совсем рядом. Кажется, что весь мир грохочет и сотрясается вокруг тебя, беспомощного и крохотного. И бежать некуда ― где бомбоубежище, никто не сказал.

Решив ― будь что будет, вновь упал на кровать, закрыв голову руками, и свернулся в калачик… Через какое-то время «светопреставление» закончилось, но он всё еще лежал, лежал… Пока не провалился в темную яму сна. Казалось: на минуту закрыл глаза, а майор уже трясет за плечо:

― Вставайте, Боголюбский! Вас из пушки не разбудишь…

Неловко получилось. Судя по всему, майор вернулся уже давно: на столе был разложен нехитрый завтрак из чая и бутербродов, а Бубнов укладывал в дорожный несессер свои бритвенные принадлежности, благоухая на всю квартиру знаменитым «Тройным» одеколоном.

― Сегодня будем обустраиваться, ― сообщил Бубнов, ― усаживаясь за стол и разливая по чашкам странный, светло-зеленый чай. ― Нам выделили машину с шофером, поедете в управление, получите документы на всё, что нам выделяют для обустройства. Затем ― по складам и магазинам. Времени мало, потому постарайтесь забрать всё необходимое уже сегодня. Выделили нам много, от души, так сказать. Так что объёмы приличные ― придется вам попотеть.

― А зачем, товарищ майор? ― удивился Боголюбский. ― Наши вот-вот немцев обратно погонят, а мы как хомяки норку набивать будем? Трата времени. Да и водитель нам ни к чему, я умею водить. Водитель кому-то другому пригодится…

― Очень хочется порулить? ― усмехнулся Бубнов. ― Нет, после войны душу отведете. Вы город плохо знаете, а склады в разных точках расположены. Вы таскать мешки будете, а водитель пускай уж вас от точки до точки доставляет. Машину впоследствии я планирую вернуть. Несколько дней придется наносить визиты, представляться, налаживать контакты, а потом… Потом она и впрямь другим больше понадобится… У нас, полагаю, будет по большей части кропотливая, аналитическая и стационарная работа… Посмотрим… Что же касается запасов… Делайте, что вам говорят, хорошо? Кстати, вечером должна прийти машина с дровами, к моему прискорбию, разгружать её тоже вам. И не в подвал, где дрова жильцов. А сюда, в соседнюю комнату… У нас три комнаты. В среднюю перенесете дрова. Самую маленькую комнату отведем под спальню ― на её обогрев меньше расхода.

― Но тут же нет ни печки, ни камина, ― опешил сержант.

― Насчет буржуйки я сегодня с рабочими договорюсь, ― сказал Бубнов. ― Её надо делать на заказ. Видел я серийные ― не подходят.

― Но… Тепло же… сентябрь, ― совсем уж скис от подобных перспектив Боголюбский. ― До зимы погоним немца…

― Делайте, что вам говорят, ― повторил майор. ― И пейте, пейте чай, не смущайтесь ― это отличный зеленый чай из Китая. Для желудка крайне полезно.

Встал, перебросил через руку плащ и, оглянувшись на пороге, скупо добавил:

― Мне доводилось переживать сложные времена, Николай Леонидович. В том числе и здесь, в Петербурге… Я тоже надеюсь, что всё будет не так плохо, как мне чудится. Но нам предстоит выполнить порученное нам дело, а не тратить драгоценное время на выживание. Буду рад, если окажусь неправ. А пока ― складируйте здесь всё, что выдадут на складах. Ближе к ночи ― вернусь.

И ушел.

Весь день сержант провел в бесконечных кабинетах и в очередях на складах. Пожилой водитель, со словно одеревеневшим, покрытым глубокими морщинами лицом, не вступал с ним в диалог, не реагировал на жалобные и раздраженные причитания, молча и бесстрастно доставлял его по адресам и тоже не улучшал настроения. А уж любопытные, но явно насмешливые взгляды появлявшихся во дворе соседок, наблюдавших, как «мешочник» раз за разом таскает свертки и тюки из машины во флигель, и вовсе унижали. Окончательно довел сержанта визит местного участкового, когда мокрый от пота и унижения Боголюбский уже заканчивал разгрузку двух кубов дров в тяжеленых березовых чурках.

Местный участковый был персонажем колоритным: небольшого роста, худущий (что особо подчеркивала форма явно не по росту, болтавшаяся на нем, как старая рубаха на огородном пугале), с маленькими живыми глазками на небритой физиономии, щербатый и хромой. Выражение лица ― ехидное, даже какое-то глумливое. Сразу было понятно: такой докопается и до телеграфного столба, измучив придирками и подозрениями.

Склонив голову набок, участковый долго наблюдал, как измученный Боголюбский таскает березовые чурки в квартиру, явно дожидаясь, пока сержант разгрузит побольше, затем подошел, хромая, и представился:

― Участковый уполномоченный старшина Михайлов! Предъявите ваши документы.

Боголюбский извлек из кармана внушительную пачку всевозможных удостоверений, справок, разрешений и накладных, полагая, что один вид этой бюрократической кипы произведет должное впечатление. Но не тут-то было: старшина набросился на документы с аппетитом изголодавшегося хомяка. Тщательно переворошив всю бумажную груду, укоризненно покачал головой:

― Что ж вы нарушаете, товарищ сержант? А нормы пожарной безопасности для кого писаны? Где ж это видано, чтоб дрова носили в квартиру? Для этого выделены специально отведенные места в подвальных помещениях. Придется перенести…

Не успел Боголюбский открыть рот для ответа, продолжил с монотонностью отлажено работающего механизма:

― Да и какой пример вы подаете трудящимся, товарищ сержант? Государство выделило вам для служебного проживания целую квартиру, а вы что же? Вы превращаете её в склад, провоцируя население и вызывая панику в малограмотных и плохо подкованных идейно слоях населения… Вот зачем вам столько продуктов, товаров личного и… прочего пользования?

В маленьком дворике акустика усиливала его слова, превращая в громогласную обличительную речь. Проходящие мимо жильцы останавливались, наблюдая за бесплатным аттракционом, кое-где уже начали появляться из окон любопытные физиономии.

― Каждый сознательный житель Ленинграда, ― продолжал воодушевленный этим вниманием участковый, ― знает, что со дня на день Красная армия погонит коварного врага далеко за пределы наших границ. И демонстрировать накопление запасов в подобное время…

Безмолвно ожидавший до этого в «Марусе» сержант громко кашлянул, привлекая к себе внимание. Участковый обернулся, и сержант поманил его к себе пальцем. Скользнув взглядом по служебным номерам, старшина как можно независимее направился к машине.

О чем они говорили вполголоса, Боголюбский не слышал, но уже две минуты спустя старшина бодро заковылял обратно (он явно и поскакал бы, да хромота мешала) и громко, на весь двор, сообщил, возвращая документы:

― Виноват, товарищ сержант! Что ж вы сразу-то не прояснили? Теперь-то всё ясно и очень даже понятно. Так бы сразу и сказали. Приношу извинения ― служба, сами понимаете. Всего наилучшего. Хорошего вам проживания.

И бодро уковылял со двора. Водитель вздохнул, глядя на красного от обиды и стыда Боголюбского и спросил:

― Я больше не нужен? Могу ехать?

И, не дожидаясь ответа, укатил.

Злой и разобиженный сержант еще часа три разбирал доставленные в квартиру вещи, намывал посуду, прилаживал черную тарелку-громкоговоритель (сводки с фронтов чередовались литературными и музыкальными передачами, и под звучащие из репродуктора голоса даже обидную «золушкину» работу делать стало легче), покрасил лампочки в квартире синей краской, нашел в соседнем дворе подходящий лист кровельного железа на пол для установки печки, в общем, выполнил и перевыполнил все сто нелегких заданий «злой мачехи» в надежде поехать на бал.

Кстати, о «злой мачехе». На взгляд Боголюбского, отношения с новым начальством складывались более чем странные. Сержант был заранее готов к любому развитию событий: учиться мудрости у опытного старого наставника, бросаться в самое пекло на поиски шпионов и диверсантов, работать по 24 часа в сутки, отдать саму жизнь на алтарь Отечества. Он предполагал, что новое начальство может оказаться излишне требовательным, суровым, даже жестоким, но что в таком большом и важном деле в такое опасное время он окажется вовсе не нужен ― такого логика принять не могла.

Майор относился к нему с отеческой добротой, но при этом с какой-то плохо скрываемой жалостью, словно к убогому. Ни в детали задания, ни в планы на будущее не посвящал. Сам где-то пропадает с рассвета до полуночи, (горячее юношеское воображение рисовало интересные оперативные комбинации, которыми тот занимается, и даже схватки с толпами вооруженных до зубов шпионов), а на помощника спихивает разгрузку поленьев и закупку рыбьего жира в аптеках.

Причем в сибаритстве или просто накопительстве майора заподозрить было сложно. Неприхотливый в быту, малоразговорчивый, от него словно веяло пылью пройденных дорог и гарью боев. Сразу видно: немало повидал на своем веку человек. С точки зрения юного сержанта, Бубнов был староват: лет пятьдесят (точнее сказать сложно даже после спецподготовки: отличная физическая форма майора вступала в резкий контраст с его манерой поведения… не говоря уже про странные, сине-ледяные глаза, от взгляда которых по спине бежал холодок). Мужчины с первого взгляда понимали: матерый волчище. А вот женщины… Боголюбский замечал, как странно смотрели на майора женщины: сначала в глазах читалась настороженность и даже страх, а затем… Затем проступала какая-то жалость или сочувствие ― толком и не поймешь, столь необычно это было для описания реакции на внешность опытнейшего командира государственной безопасности. Впрочем, кто этих женщин разберет…

Боголюбский догадывался, что Бубнов пока просто не видит в нем его потенциала ― свои способности еще показать надо. А как тут покажешь, когда вместо настоящей работы мебель из комнаты в комнату таскаешь и лампочки синей краской мажешь?

За окнами заметно приблизился звук канонады, словно грохотала ползущая издалека гроза. Буквально через несколько минут из репродуктора донеслось: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Воздушная тревога. Воздушная тревога». И мерзко завыла сирена.

Боголюбский беспомощно оглянулся, но советовать ему было некому, поэтому он запер дверь квартиры и спустился во двор. Не успел и двух шагов ступить, как его цепко ухватила за рукав женщина лет тридцати, в гимнастерке навыпуск и длинной серой юбке. Карие глаза смотрели из-под серой косынки сурово и даже недобро. Боголюбский вспомнил: Калачева Ирина Сергеевна, управляющая домовым хозяйством, или, как сокращали в народе, ― управдом. Вчера именно она вручала им ключи от квартиры.

― Долго собираетесь, товарищ сержант, ― у Калачевой тоже была тренированная память. ― Когда сообщают о тревоге, бегом бежать надо, как на фронте. Тут счет на минуты идет.

― Так я даже не знал где…

― На улицу, соседний дом справа, там увидите плакат «Бомбоубежище», ― подтолкнула она его к арке. У входа дежурная ― покажет, куда дальше. Бегом, бегом…

У входа в бомбоубежище и впрямь стояла высокая круглолицая девушка с повязкой «Дежурный» на рукаве. И её Боголюбский тоже узнал: именно она больше всех смеялась, когда вредный участковый отчитывал его во дворе за «мешочничество».

― Быстрее, быстрее, ― прикрикнула и она, с тревогой вглядываясь в небо двора, ― или ГТО так и не смогли сдать? Вниз и направо.

― Командуют все кому не лень, ― проворчал он, спускаясь в сырой и пахнущий затхлостью подвал. ― Бабье царство!..

Бомбоубежище, надо признать, было из подвала, как говорят в народе, ― «не ахти».

Еще во время советско-финской войны в Ленинграде был опробован режим светомаскировки (город два дня продержали почти во тьме, проверяя её эффективность), подготавливали проекты маскировки важных объектов, инспектировали бомбоубежища, рассматривали проблему госпиталей, переполненных поступавшими с фронта ранеными солдатами, разработали правила оповещения сигналами тревоги… Но тогда всё это было больше для отчетности: доктрина «бить врага на его территории» не подразумевала оборонных мероприятий, не говоря уж об отступлении и длительных осадах. Поэтому вроде бы и шла подготовка огромного города к мобилизационной готовности, но ― «без особого объявления об этом», как застенчиво дополнялось в планах.

Городу уже доводилось сталкиваться с положением прифронтового и в революцию, и в Гражданскую войну, и в советско-финскую. И даже испытать на себе введение уникального осадного положения во время Кронштадтского мятежа. Но единственное, что было отработано действительно хорошо, это привлечение городского транспорта для перевозки раненых и развертывание сети эвакогоспиталей (никто не ожидал тогда такого количества раненых и обмороженных бойцов ― более 165 тысяч). Подготовленный в закрытой Александро-Невской Лавре госпиталь захлебнулся от наплыва раненых в первые же дни. Срочно пришлось передавать под военные нужды (в основном под те же госпитали) более 170 школ. А вот все остальные дела обстояли куда хуже.

Настоящих, качественных бомбоубежищ и уж тем более газоубежищ (на примере Великой войны 1914 года все были просто уверены, что немецкая армия применит отравляющие вещества, несмотря на все конвенции) было совсем немного. Большинство бомбоубежищ было в сырых, абсолютно не подготовленных подвалах: дрова и картошку вывезли ― уже хорошо.

Вот и этот подвал, на скорую руку переоборудованный под бомбоубежище, был более чем неказист. Длинное, явно наспех покрашенное помещение высотой не более двух метров, со сколоченными вдоль стен скамьями, парой столов из грубо обструганных досок, буржуйкой и большой черной тарелкой громкоговорителя на одной из опор. На столах стояла пара керосиновых ламп, а в углу бак с водой — вот и вся обстановка.

Сержант заметил, что все знакомые ему соседи по дому сидели ближе к выходу, чуть дальше расположились те, кого он видел впервые: по всей видимости, места в бомбоубежище тоже были распределены (что было логично — первыми прибегали те, кто жил ближе, последними — жильцы домов, расположенных поодаль). Впрочем, в помещении народу было относительно немного — человек сорок, вряд ли и четвертая часть от проживавших вокруг. Метроном в репродукторе стучал ускоренно, заставляя сердце биться тревожно и взволнованно. Где-то (казалось, что совсем рядом) прогремел мощный взрыв. Дети испуганно прижались к матерям, пряча лица и закрывая уши.

― Сволочи! ― с ненавистью сказал пожилой толстяк в шляпе, сидевший рядом с Боголюбским. ― Прекрасно ведь знают, что бьют по жилым кварталам, где нет ни заводов, ни частей. Только женщины, старики и дети… Запугивают.

― По заводам и складам тоже бьют, ― сказала уже знакомая сержанту круглолицая насмешница. — Вон что с Бадаевскими складами сотворили… Прицельно, сотнями бомб — на заводы, водонапорные башни, госпитали… Хорошо знают, где что находится. Слишком хорошо…

Дом вновь тряхнуло. Где-то в конце бомбоубежища заревел малыш. К нему тут же присоединились полдюжины карапузов.

Сержант услышал, как чей-то мужской голос негромко, но твердо и разборчиво начал читать молитву. Её тихо подхватили несколько голосов ― преимущественно женских.

Двери приоткрылись, и в помещение протиснулись четверо: управдом Калачева, вредный участковый Михайлов, майор Бубнов и незнакомая Боголюбскому девушка совершенно необыкновенной красоты. Сержант таких даже в кино не видел. И в обычной-то жизни такое чудо даже мельком не встретишь, не то что в полутемном, душном и влажном подвале.

Высокая, стройная, с огромными зелеными глазами и копной густых, цвета старой меди волос, обрамлявших невероятной красоты лицо, словно выточенное древнегреческими мастерами на камее из слоновой кости. Модное, явно сшитое на заказ платье, широкополая шляпка, небольшая сумочка на длинном ремне, сверкающие лакированные туфли ― как будто из другого мира перенеслась на мгновенье.

― Наташенька! ― обрадовалась уже знакомая Боголюбскому насмешница, бросаясь к вошедшей. ― Какими ветрами в наши края?!

― Отпросилась из театра на часик бабулю проведать, а тут — началось, ― сказала красавица, снимая перчатки. — Мы сейчас на полуказарменном положении. В доме культуры Первой пятилетки между выступлениями маскировочные сети шьем. Хотела в обед успеть сходить и как раз вляпалась в самое пекло… А где бабушка?

― Она отказалась спускаться, ― ответила управдом. — Ругаюсь, ругаюсь с ней, а всё без толку. Упрямая. Говорит — ноги болят туда-сюда бегать. Мол, что дома накроет, что в подвале — без разницы… Даже вашу подругу не слушает, ― кивнула она на «насмешницу». – А уж чтоб Елена Суворова кого-то не смогла до печенок достать – такого даже я не припомню…

― Я её сейчас приведу, ― бросилась к выходу красавица, но управдом, цепко схватив её за руку, железным тоном приказала:

― Сядь. Сейчас уже никого по двору бегать не пущу. Вот объявят отбой, тогда вдвоем к ней поднимемся — воспитательную работу проводить. А то жильцам дурной пример. Вслед за ней уже почти все старики спускаться в бомбоубежище отказываются. Говорят ― коль помирать, так хоть в своем доме. Заразное такое упрямство.

Красавица со вздохом села на скамью рядом с подругой.

― Это наша гордость ― Наташа Филиппова, ― сказал толстяк в шляпе Боголюбскому. — Актриса. Сейчас концерты дают для раненых в госпиталях… Оказывается, еще и маскировочные сети плетут…

― Хорошее дело, ― заметил Бубнов, присаживаясь рядом. — Я немного уже поездил по городу — размах маскировочных работ просто фантастический! Ленинград не узнать. В таких условиях, в такие сроки… Просто удивительно!

― А вы, простите, кем будете, новый сосед? ― прищурилась на него Елена Суворова. ― Ну по форме-то вижу — откуда. А имя-отчество у вас есть? Или так вас и величать: «товарищ майор госбезопасности»?

― Ох, простите великодушно, ― смутился майор, — моя вина. Разрешите, хоть и с запозданием, но представиться. Бубнов Георгий Михайлович.

― А почему к нам в соседство, а не квартиру по ведомству? Коль не секрет, конечно.

― Елена, ― укоризненно посмотрела на нее управдом. ― Ну что за вопросы? Значит, такова служебная необходимость.

― Вы абсолютно правы, Ирина Сергеевна, ― подтвердил Бубнов. — Это и впрямь служебная необходимость. Но и Елена Алексеевна тоже права, проявляя здоровую бдительность и подмечая подобные тонкости и несоответствия. В наше время это отнюдь не лишнее… Кстати, раз уж мне выпало удовольствие на какое-то время стать вашим соседом, то давайте и впрямь познакомимся.

― А то вы уже не знаете? ― не унималась ехидная Суворова.

― А этикет? — в тон ей ответил майор.

― Кто? — тут же бдительно отреагировал на непривычное слово участковый, внимательно прислушивавшийся до этого к разговору. — Кто такой?

Суворова прыснула со смеху, а Бубнов терпеливо объяснил бдительному участковому:

― Этикет, Аким Порфирьевич, это правило хорошего тона, выражаясь по-старому.

― А, ― участковый попытался вытянуться по стойке «смирно», насколько позволяла хромота и доложил: ― Михайлов Аким Порфирьевич. ВРИО участкового… Замещаю, так сказать, в связи с обстоятельствами… Бывший командир конной разведки конармии товарища Будённого! — с гордостью добавил он. — О вашем прибытии оповещен. Готов оказать любую посильную помощь!

― Очень приятно, Аким Порфирьевич, ― протянул ему руку майор. — Так как нам предстоит соседствовать и, может быть, даже сотрудничать, предлагаю отложить официоз и общаться проще, по-соседски. Зовите меня  Георгий Михайлович.

― Слушаюсь! ― всё еще стоя по стойке смирно, гаркнул Михайлов.

― Тем более, что мы с вами в какой-то мере бывшие коллеги. Мне тоже довелось послужить в конной разведке.

― Тоже у Семена Михайловича?! ― обрадовался участковый, тут же позабыв про уставные отношения. ― А где? Когда? Под Ростовом аль Царицыным бывать не довелось?

― Э-э, ― в некотором затруднении, Бубнов явно пытался подобрать слова. — Я не у товарища Будённого служил… Но это несколько другая история…

― Понимаю ― тайна, ― засиял в улыбке участковый. — Ну раз в разведке, то это совсем другое дело! Свой брат-кавалерист, это же… Это ж совсем другой коленкор выходит! Тогда я к вам вот с какой просьбой…

― Простите, Аким Порфирьевич, ― прервал его Бубнов. — Давайте о делах чуть позже поговорим. Мы еще не успели познакомиться с остальными.

― Понимаю, ― сияющий как медный самовар участковый сел на скамью и зачем-то приветливо похлопал по плечу Боголюбского, словно посвящая в круг избранных. — Конная разведка — это ж совсем другое дело! Тогда, глядишь, еще и повоюем!

― С Наташей Филипповой мы уже представлены, ― слегка поклонился красавице Бубнов. — С Ириной Сергеевной я имел честь познакомиться вчера. А вот с остальными ― увы, не имел возможности. Служба, как вы понимаете, занимает всё время, поэтому пользуясь такой странной возможностью…

― Лейкин Илья Михайлович, ― приподнял шляпу пожилой толстяк. — Писатель. Творческий псевдоним ― Красневский.

― Евдокимова Надежда Ивановна, ― представилась женщина средних лет, прижимавшая к себе перепуганного мальчугана лет семи.

― Очень приятно, ― сказал майор. — А тебя как зовут, дружок?

Мальчик промолчал, прячась лицом в пиджак матери.

― Юра, ― ответила за него Евдокимова. — Он обычно бойкий, просто…

― Понимаю, ― кивнул майор. — Тут даже мне не по себе, а уж вроде доводилось под обстрелами побывать, чего уж о детях говорить…

― Что значит «не по себе»? — тут же воткнула в него «шпильку» Суворова. — Уж не страшно ли вам, товарищ командир?

― Страшно, ― неожиданно для всех согласился майор. — Это нормальная человеческая реакция. Тут вопрос в том, что делать с этим страхом. Трус — цепенеет, а смелый… Смелый боится не меньше, но продолжает делать то, что должен. Вы явно чем-то раздражены? Не исключаю, что это тоже результат той пакости, что немцы бросают в нас. Но преодолеваете страх. Или вовсе не боитесь? — приподнял он бровь, чуть улыбаясь.

Суворова секунду подумала и тоже улыбнулась.

― Боюсь, ― призналась она. — Но у меня такая фамилия, что нужно… соответствовать, что ли… Я — Суворова. Елена Алексеевна. По профессии… Ну скажем, ― госслужащая. Ничего интересного. Фабрика, тоска, сидячая работа…

Боголюбский встрепенулся и присмотрелся к девушке повнимательнее. Что-то не сходилось в её поведении с тем, кем она представилась. Бойкая, уверенная в себе, явно не из пугливых — подтрунивать над сотрудниками НКВД не у каждого духа хватит. А самое главное — манера держаться, двигаться. Так двигаются очень хорошо подготовленные спортсмены. А в сочетании с боевым характером ну никак не походила она на типичную фабричную служащую, прозябающую на сидячей работе. Зачем же вы врете, Елена Алексеевна?

― А вы? — обратился Бубнов к человеку в странном одеянии, сидящем чуть дальше.

― Моя фамилия Славин, ― ответил худощавый мужчина с небольшой, совершенно седой бородкой. — Михаил Владимирович Славин. Я священник. Протоиерей русской православной церкви.

Только теперь сержант понял, что странное одеяние — это ряса священнослужителя. А при легком повороте в их сторону стал виден и серебряный крест на груди.

― А это моя дочь, Настенька, ― приобнял за плечи священник сидевшую рядом с ним девушку.

Девушку Боголюбский не рассмотрел: в бомбоубежище было довольно темно ― дальше трех-четырех шагов угадывались лишь силуэты. Ему показалось, что кутающаяся в темный платок дочь протоиерея — совсем подросток, наверное даже школьница, — уж больно худенькая и невесомая. Впрочем, дочь священника его интересовала мало. Сейчас он пожирал глазами подозрительную Суворову. Да-да! И фамилия у нее явно не пролетарская! Еще и гордится этим. Может, она из этих, из бывших?

― Очень приятно познакомиться, ― ответил всем разом Бубнов. — Если могу оказаться чем-то полезным — прошу обращаться без стеснения, по-соседски.

― Вы сказали, что город не узнать из-за маскировочных сетей, ― припомнила Суворова. — Значит, бывали здесь раньше? Вы ленинградец?

― Скорее, петербуржец, ― ответил Бубнов. — Родился и вырос здесь, а когда город переименовали… Жил уже совсем в других местах.

― И что скажете?

― О чем? О маскировке? Масштабно. Впечатляюще. Как я успел заметить, меняют очертание целых кварталов и даже русла рек. Я уже много лет военным ремеслом не занимался, другая работа была, как вы понимаете. А в Великую войну таких масштабов не было — авиация только зарождалась. Немцы ― опытные солдаты, наверняка у них подготовлены самые подробные карты, проведена аэросъемка, учтены все возвышенности, отмечены все высотные здания, способные служить ориентирами…

― Здания тоже маскируются, ― ответила Суворова. — Всегда можно где-то покрасить, а где-то укрыть маскировочными чехлами. При необходимости можно даже применить трехмерную маскировку. Немецкие летчики наверняка фиксируют результаты бомбежек… Да и тяжело держать в голове карту. А тросы аэростатов не позволяют самолетам снижаться― можно крылья повредить…

«Говори, говори, ― пела душа Боголюбского. — Фабричная работница — ага, как же!»

― Но я не о маскировке, ― продолжала меж тем Суворова. — Как вам сам город? Если давно не были — заметили изменения?

― Этот город прекрасен всегда, ― галантно ответил Бубнов. — В любые времена и в любую погоду. Очень его люблю. В новых названиях только путаюсь. Всё время хочется назвать Московский проспект — Измайловским, а Красноармейские улицы — Измайловскими ротами.

― А Проспект 25 октября — Невским, ― понимающе кивнула Суворова. — Ну я так и подумала.

В этот момент ускоренный стук метронома смолк, и бодрый голос диктора объявил отбой воздушной тревоги. Люди потянулись к выходу.

Боголюбский услышал, как Суворова сказала актрисе:

― Наташа, ты к бабушке? Я с тобой…

― Пойдемте, Николай Леонидович, ― позвал сержанта Бубнов. — Я тут добыл немного настоящего кофе. Можем сегодня себя побаловать.

― Одну минуту, товарищ майор, ― попросил сержант, — я сейчас… Кое-что надо срочно проверить…

― Ну раз срочно, ― развел руками Бубнов, — тогда пойду пока сервировать и кухарничать…

Боголюбский догнал уже вышедшего на улицу участкового и спросил:

― Товарищ Михайлов, а вы эту Суворову давно знаете?

― Да не очень, ― пожал плечами участковый. — Меня же на участок недавно назначили. Сам-то я в армию прошусь. Пока не берут, бюрократы. Меня беляки здорово шашками постругали, да и в Крыму осколками посекло… Но ведь старый конь борозды не портит, а?! Я еще молодым могу фору дать. Вы бы, товарищ сержант, своего командира за меня попросили, а? Уж очень мне на фронт надо. Семьи у меня всё одно нет ― сперва воевал против германцев в Великую войну, потом у Семена Михайловича, потом по госпиталям валялся… Да и дамы от моего вида дюже не в восторге. Так что плакать по мне некому. Ну не могу я в тылу сидеть, когда вся страна воюет! Я хочу немчуру эту поганую до самого Берлина гнать за то, что они здесь натворили. А в Берлине… Есть у меня одна мечта на их счет…

― Да погодите вы с Берлином и мечтами, товарищ Михайлов! —прервал его Боголюбский. ― Вы справки наверняка по жильцам наводили. Участок-то знаете? Эта Суворова — она местная?

― С участком, вестимо дело, ознакомился. Суворова она раньше здесь жила, в детстве, потом переехала к родителям, поближе к работе, куда-то в район Пряжки, сейчас опять вернулась. Бабушка умерла, жилплощадь освободилась, а прописана-то она здесь, да и с родителями взрослой комсомолке как-то не слишком удобно…

― Бабушка давно умерла?

― Месяца три как. Переживала по поводу немецкого нашествия, а здоровье-то уже не то. Давление и прочее…

― Стало быть, Суворова появилась здесь с началом войны, ― задумчиво констатировал сержант. — А до этого долгое время отсутствовала… Вы у нее дома бывали?

― А как же? Что сказать? Наша, советская девушка. На правильных идейных позициях стоит. Никаких сигналов в отношении нее не поступало, и сама замечена ни в чем не была. Я же говорю ― комсомолка. И на фронт просилась, но ей отказали ― у нее какая-то важная работа, да и общественная нагрузка на нее сейчас возложена немалая. Спортсменка. Вся квартира завалена какими-то веревками, крючками, железками непонятными…

― Понятно. А с актрисой этой, они, стало быть, подруги?

― О, Филиппова ― расцвел участковый, — удивительно хорошая девушка. У нас много правильных, советских девушек, но эта — просто на удивление… Я к актрисам вообще настороженно отношусь, они все из себя такие… А эта — нет. Красавица, а простая, добрая, душевная, так сказать. С Суворовой они с детства дружат, но точно сказать не могу — меня в ту пору здесь не было. Так как бы нам, товарищ сержант, с майором вашим по моему вопросику переговорить, а?

― Поговорим попозже, ― пообещал Боголюбский и направился к дому Суворовой.

«А ведь как всё интересно складывается, ― подумал он азартно, ― Суворова переехала сюда в самом начале войны. Её типаж никак не подходит для фабричной работницы. Скорее уж какая-нибудь летчица, руководительница или… диверсант. На худой конец — разведчица. И что это за странное снаряжение увидел у нее участковый? Водолазное? Альпинистское? Филиппова знакома с ней давно? Не факт. Да и точно ли это та Суворова, что жила здесь много лет назад? Она тогда девочкой была, старухи могли и не узнать. Тем более, что многие выехали в эвакуацию. А Филиппову могли подкупить или запугать. Красивая девушка в разведке ― большая ценность. Суворова тоже молодая и привлекательная. Такие подружки могут много чего узнать у распустивших хвост хранителей секретных сведений. Уж больно со знанием дела она про маскировку города говорила. Вполне очевидно, что немцы загодя наводнили город своей агентурой, и одна из вражеских ячеек оказалось у нас под носом. То-то она так меня невзлюбила, насмешничала. Да и над майором явно зло подтрунивала. Не нравится ей наше присутствие. Боится НКВД. А товарищ майор такие очевидные вещи в упор не видит — бегает целыми днями по штабам и райкомам. Напрасно вы, Георгий Михайлович, так пренебрежительно к Боголюбскому относились. Он не только рыбий жир в аптеках скупать способен. У Боголюбского глаз — алмаз! Надо бы посмотреть: что это за снаряжение такое? Суворова вроде как в квартиру к Филипповой пошла, так что откладывать смысла нет. Расчет и натиск!

И юный командир, гроза вражеской агентуры и внешней разведки, ринулся в самое логово врага.

По длинному коридору коммунальной квартиры носилась целая ватага карапузов: шесть или даже семь — кто сосчитает в их непрерывном броуновском движении. Кто-то играл в войнушку, кто-то в догонялки, кто-то просто с визгом носился за компанию.

Боголюбский поймал одного, постарше возрастом, за плечо:

― Где тут комната Елены Суворовой?

― Здравствуй, дядя! — жизнерадостно ответил мальчишка. — Ты меня не помнишь? Я же Юра. Евдокимов. Мы с вами сегодня в подвале от бомб прятались.

― Ага, ― нетерпеливо кивнул сержант. — Так где здесь Суворова проживает?

― А вот её комната, ― указал мальчишка. — Только её сейчас нет, она к Наташке пошла.

― Ах как жаль, ― лицемерно огорчился Боголюбский. — Ну ничего, я подожду.

Паренек тут же припустил по своим неотложным делам, а сержант подошел к двери и осторожно потянул за ручку. Так и есть — в ленинградских коммуналках еще жили по старинке, не запирая двери.

Боголюбский осторожно заглянул и, никого не обнаружив, проскользнул внутрь.

Комната была огромная, в три окна, с высоченными потолками и потемневшим скрипучим паркетом. А вот мебели было мало: шкаф, кровать, тумбочка, стол и два стула. Но самое важное громоздилось прямо посреди комнаты — сваленное в кучу альпинистское снаряжение. Да какое! Карабины, канаты, спецодежда и даже небольшой ледоруб. И всё — профессиональное, высшего качества, добрую половину в магазинах не достанешь — спецзаказ! И, что немаловажно, — уже явно используемое.

― Что и требовалось доказать! ― удовлетворенно сказал Боголюбский и принялся осматривать комнату внимательнее, по всем правилам проведения обысков.

Но во всем остальном комната была как комната — женский плащ на гвоздике у двери, чашка и тарелка на столе, книга «Как закалялась сталь» на полу возле кровати, расческа и зеркальце на подоконнике. В общем, ничего примечательного и бросающегося в глаза.

«Значит, надо искать тайники», ― решил Боголюбский и распахнул дверцы шкафа.

И тут же на его голову сзади обрушился мощный удар. Или, скорее, огромной силы оплеуха, ибо звук от нее пошел по всей квартире и, кажется, был слышен даже на улице. Впрочем, грохот от затрещины мог и померещиться полуоглохшему разоблачителю шпионов. Какая-то мощная сила завернула его руку за спину так, что он вскрикнул от боли, и его поволокло из комнаты словно небольшим торнадо. Промелькнул коридор, пролеты лестницы (казалось, что он не касается ногами ступеней), на мгновение сверкнуло солнце во дворе ― вот его уже внесло в родной флигель, и он, едва не выбив головой дверь, наконец оказался в квартире, где безмятежный Бубнов колдовал над плиткой с закипающим в турке кофе.

― Ваш гаденыш? ― гневно спросила Суворова, не выпуская несчастного сержанта из стального захвата.

Майор коротко взглянул и, прежде чем вернуться к наблюдению за поднимающейся кофейной пеной, признал:

― Мой гаденыш. Что натворил?

― По моим шкафам лазил. Белье, наверное, искал, извращенец!

― Я не белье! — крикнул сержант, но Суворова тряхнула его так, что у бедолаги аж зубы клацнули.

― Хорошо, соседский мальчишка, Юра, прибежал, ― продолжила Суворова, — сказал, что меня какой-то сержант ищет, и я домой вернулась, а то бы этот ворюга точно чулки стащил.

― Товарищ майор! — не сдавался Боголюбский, ― у нее альпинистское снаряжение по всей комнате разбросано! Какая она фабричная работница?! Вы посмотрите, какие она приемы знает! Она же явный диверсант!

― На картографической фабрике она работает, сержант, ― сказал майор, снимая едва закипающий кофе с плитки. — На секретной картографической фабрике, где карты для фронта делают. А так как работа очень кропотливая, требующая усидчивости и потому малоподвижная, то товарищ Суворова занимается спортом. В том числе и альпинизмом. Причем считается одной из лучших в этом виде спорта. Руководство города включило её в группу по маскировке высотных объектов Ленинграда. Товарищ Суворова, рискуя жизнью, маскирует шпили Петропавловского собора и Адмиралтейства, купола Никольского храма, Смольного и прочих объектов, которых, как ты понимаешь, немало. Ну неужели ты думаешь, что я не получил подробнейшие справки на всех наших соседей, Коля? Отпустите его, Елена Алексеевна, он мне еще пригодится… наверное, ― задумчиво глядя на поникшего помощника, добавил он и спросил Суворову: ― Кофе хотите?

Суворова оттолкнула от себя сержанта так, что он пробежал шагов пять, едва удержавшись на ногах, но тут же принял гордую и независимую позу, демонстрируя хулиганке, что он хоть и был пойман врасплох вероломным нападением со спины, но не сломлен!

― Страна собирает все силы в борьбе с напавшими на нее врагами, а вы, здоровенные мужики, занимаетесь тем, что собираете сведения о соседях, копаетесь в женском белье и попиваете кофе! ― возмущенно обличила их всё еще не остывшая Суворова.

― Да не нужно мне ваше белье! ― почти крикнул оскорбленный до глубины души Боголюбский.

― Нет, Елена Алексеевна, ― в отличие от сержанта, голос Бубнова был умиротворяюще спокоен. — Мы прибыли в город с очень важным, данным нам Верховным командованием заданием. И важность его такова, что двух здоровых мужиков, профессионалов, направили в тыл. И радости по этому поводу нет ни у меня, ни у сержанта ― могу вас уверить. Но крайне необходимо выполнить то, что нам поручено. А со стороны часто всё кажется совсем не тем, чем является на самом деле, уж вы в этом успели убедиться, Елена Алексеевна… Так как ― кофе хотите?

― Кофе? ― растерянно повторила Суворова, потихоньку смягчаясь.

― Отличнейший кофе, ― рекомендовал Бубнов. — Готовил, правда, на двоих, так что порции будут небольшие. Но он того стоит― чувствуете аромат? Тем более нам стоит познакомиться поближе. В Горкоме мне вас очень рекомендовали. Впрочем, наилучшие характеристики дали и всем остальным жильцам дома. Это не разработка, а простая мера безопасности, потому что жить нам придется не на территории режимного объекта. Такова уж специфика задания. Вы же сами работаете в секретной части, стало быть, знаете это лучше других.

Суворова неопределенно пожала плечами, но всё же присела на краешек стула. Плеснув на дно чашки густого ароматного напитка, майор поставил её перед гостьей. Больше чашек в доме не нашлось, поэтому остатки кофе он разлил по «мальцевским» граненым стаканам.

Сержант за стол садиться отказался, оставшись гордо стоять (на почтительном расстоянии от Суворовой).

Майор же расположился за столом напротив девушки и похвалил себя:

― Хороший кофе. Удался. Как считаете?

Суворова машинально отпила из чашки и кивнула:

― Вкусно. Но я больше чай люблю… Но раз уж вы такой всезнающий и всемогущий, как джин, то лучше бы помогли мне на фронт попасть. У меня практически все подруги ушли: кто санитарками, кто радистками, не говоря об одноклассниках. А я что? По крышам и куполам лазаю? А с фабрикой сейчас вообще непонятно, что будет… Какие карты рисовать? Где линия фронта?

― Не торопитесь, Елена Алексеевна, ― сказал майор. — Вам еще предстоит крайне важная и очень интересная работа на этой фабрике. Увы, начавшееся закончится не быстро. То, что я сейчас вам скажу, должно остаться строго между нами. Немцы хорошо усвоили уроки Великой войны и сделали весьма грамотные выводы. Они изменили тактику, отказываясь от «окопной войны» прошлых лет и даже от наполеоновской стратегии победы в одном решающем сражении. Теперь это стратегия «блицкрига» ― быстрой войны. Они наносят глубокие удары вглубь территории, как удары ножом, рассчитывая покорить СССР так же быстро, как Францию или Норвегию. Максимум — за полгода. Даже наши потенциальные союзники — Англия и Америка ― надеются лишь на то, что мы продержимся как можно дольше перед неизбежным (как им кажется) нашим поражением и дадим им возможность собрать силы для полноценной войны с гитлеровской коалицией. Сейчас они очень удивлены, что мы не сдаемся. И всё же немцы нанесли удар такой силы, что нам еще предстоит оправиться от него, прежде чем мы начнем наступать. И тут очень многое зависит от тыла. Солдаты у нас прекрасные — уж я-то знаю. Мотивированные, терпеливые, неприхотливые и мужественные. Но даже они не смогут сражаться без еды, оружия, снарядов, обмундирования и карт… И вот теперь, переходя от общих истин к конкретике, я могу уверить вас, что в ближайшем будущем на вашей фабрике будет проводиться чрезвычайно важная для всех фронтов работа. А работа по маскировке… Всё идет к тому, что немцы откажутся от штурма Ленинграда, переходя к его осаде. Тогда ваша маскировка спасет сотни, если не тысячи жизней. Нам очень важно знать планы немцев в отношении Ленинграда. От понимания того, штурм это будет или осада, зависит и выполнение нашего с сержантом задания… А потому, ― повернулся он к Боголюбскому, ― завтра мы идем на Балтийскую эскадру за помощью.

― Зачем нам моряки? — удивился сержант.

― Если требуется сделать невозможное — обращайся к морякам, ― сказал Бубнов. — Так говорил мой отец. И со временем я сам в этом убедился. Елена Алексеевна, поймите меня правильно, но я хочу попросить вас дать личную оценку… Так сказать, субъективный взгляд… Что из себя представляет протоиерей Михаил Славин?

― Дядя Миша? — удивилась Суворова. — Чудесный дядька. Добрый, умный… У него неприятности? ― испугалась она.

― Наоборот, ― успокоил её майор. — Не волнуйтесь, если я не ошибаюсь, у него вскоре будут очень приятные новости. Потому и спрашиваю.

― Добрейший старик, ― уверенно заявила Суворова. ― Только несчастный очень…

― Почему?

― Даже не знаю, как сказать… Он же священник, а какая у них жизнь сейчас — лучше меня знаете. А он совершенно безобидный чудак. Словно не от мира сего… в хорошем смысле… В Бога верит, в жизнь после смерти и ждет много интересной работы на небесах… Мечтает, в общем, как писатель-романтик. Его за веру в тюрьму посадили, какое-то дело об изъятии ценностей ― я толком не знаю… Жена всего этого не перенесла — скончалась, у нее легочная болезнь была – и без того болела постоянно. Он дочку один воспитывал. Хорошая девушка. Но тоже… несовременная. Умная, бойкая, а в Бога верит, ― ну вот как можно такой отсталой быть? И никакие доводы не помогают. Естественно, ни в пионеры, ни в комсомол не приняли, да и с работой проблема. А так она добрая, любознательная. Готова последним поделиться — были случаи, ― Суворова улыбнулась, что-то вспоминая. — Еще есть два старших сына — оба сейчас на фронте. Добровольцами пошли. Нет, в них можете не сомневаться — хорошие люди. Только чудаковатые. Верующие.

― Старик, ― хмыкнул Бубнов. — Мы с ним одногодки.

У Суворовой округлились глаза.

― Да ладно, ― не поверила она. — По вам и не скажешь… Ну не знаю… Видимо, у вас разный образ жизни… Он всё же и в тюрьме сидел, и сколько всего испытать довелось из-за того, что не хочет от Бога отказаться… А вы всё же в НКВД служите — кто вас тронет?

Бубнов чему-то улыбнулся, но промолчал.

― Впрочем, вы тоже странный, ― неожиданно отметила Суворова. — Не похожи на сотрудников, которых я представляла… Тоже… не от мира сего, как дядя Миша.

― Очень точное наблюдение, Елена Алексеевна, ― легко согласился майор. — Чтобы между нами не было недопонимания, сразу скажу, что я с 20-х годов ― «военспец».

― И что это значит?

― Я из «бывших», Елена Алексеевна. Дворянин, бывший офицер Лейб-гвардии Измайловского полка, сын вице-адмирала Императорского флота и родственник создателя подводного флота России. Поэтому я и выгляжу… кхм… как инородное тело. Но руководство нашло нужным использовать мои скромные таланты, а я считаю за честь продолжать служить России. Нас, «бывших», немало в рядах армии и флота даже до сей поры. И начальник Генштаба Шапошников, и адмирал Киткин, и Бонч-Бруевич, и Самойло… Да всех сразу и не упомнишь.

― Ну если партия вам доверяет, значит, заслужили, ― сказала Суворова.

― Мне доверяет даже товарищ Берия, ― серьезно сказал Бубнов (но в его голосе Боголюбскому послышалась легкая насмешка… Впрочем, наверное, и впрямь показалось — такими вещами не шутят). — И чтобы закрепить доверие, можете расспросить обо мне начальника особого отдела вашей фабрики. Впрочем, нет. Он сам к вам подойдет и меня отрекомендует. Его об этом попросят. Так — пойдет?

― Конечно, товарищ майор, ― облегченно вздохнула Суворова. ― Ну всё, не буду отнимать у вас время, у вас наверняка и без меня дел полно. И уж извините за… недоразумение…

― Это вы нас извините, ― галантно поклонился Бубнов. — Как видите, соблюдение вами секретности ввело в заблуждение даже сотрудника НКВД. И последнее… Тут уже не по работе, а я лично несколько озадачен. Этот ваш участковый, Михайлов… Как бы это помягче сказать… Он тут подходил ко мне со своей «мечтой»… Он вообще нормальный? Не контуженный?

Суворова расхохоталась буквально до слез. Отсмеявшись, ответила:

― Извините, товарищ майор… Кажется, я догадываюсь, о чем вы… Аким Порфирьевич — хороший дядька, но… чудик. Невоспитанный совершенно. Грубиян, но… Вы, наверное, уже знаете, беляки его порубили так, что чудом выжил — живого места не осталось. Потому и с семьей не сложилось, и характер такой — у него же всё болит до сих пор. А может, и раньше был таким ― не знаю… Но он не хочет быть бесполезным. Сам-то он с псковщины — родня там осталась. А сейчас там немцы лютуют. Вот он и хочет с ними счеты свести… Но его в помощники участкового-то только из-за крайней нехватки состава взяли, а уж на фронт… А он смелый. Когда беженцы в Ленинград хлынули, от немцев спасаясь, там кого только не было ― и бандиты, и дезертиры. Его, бедного заморыша, чуть не каждый день преступники при попытке их задержания смертным боем били. Как жив до сих пор — непонятно. Вцепится в правонарушителей, как клещ, те его лупят, а он знай в свисток свой дует… Вот наш Аким Порфирьевич и мечтает немцам за все свои страдания с лихвой отомстить: дойти до Берлина и… помочиться на Рейхстаг. Ведь именно эту свою «мечту» он вам открыл? Он тут этим идиотизмом уже всем мозг вынес. Я же говорю: невоспитанный и бескультурный. Он и в военкомате додумался об этом поведать… Оттуда даже его начальству звонили, спрашивали — не идиот ли? Те отвечают: идиот, но старательный. А в остальном ― хороший дядька… Только чудик.

― Ну ладно, ― вздохнул Бубнов. — Вроде прояснили. Спасибо вам, Елена Алексеевна.

Суворова встала и крепко пожала ему руку. Смерила презрительным взглядом насупившегося Боголюбского и вышла из квартиры.

― Как хотите, товарищ майор, а я эту Суворову всё же хорошенько бы прощупал! — не выдержал сержант, наконец получив возможность растереть ноющее плечо. — Вся такая правильная, а как с сотрудниками НКВД обращается?! Вот мало в ней уважения к вышестоящему начальству!

― Прощупывать товарища Суворову я вам категорически запрещаю! — с какой-то излишней серьезностью (больше похожую на издевательство) сказал Бубнов. — Во-первых, она вам просто голову откусит, безо всякого уважения «к вышестоящему начальству». А во-вторых… Ну не позорьте вы меня, а? Вы же неглупый юноша. Наверняка понимаете, что вам не всё говорят о предстоящем задании. С внимательностью и фантазией у вас всё хорошо. Даже — замечательно. Постарайтесь поработать с выдержкой и дисциплиной. Если вам сказали стоять как столб посреди площади каждый день с часу дня до семи вечера — значит, это для чего-то нужно. Нравится вам это или нет. Довольно просто броситься с дубиной на танк и героически погибнуть. Только у нас это героизмом не назовут. Нам не нужны одноразовые герои. Нам нужны солдаты, выполнившие задачу и вернувшиеся за новым заданием. Нам нужно победить. Учитесь, Николай Леонидович. Учитесь побеждать. Как говорил один полководец: «Победа — враг войны». Война — это чума и редкостная дрянь. И надо её прикончить. Учитесь и учитесь. Приобретете опыт ― сами будете создавать картины, где у каждого персонажа своя задача в экспозиции… А пока не стоит своевольничать.

― Товарищ майор, а вы Сталина лично видели? ― неожиданно для самого себя спросил Боголюбский. — Какой он? В жизни?

― Видел, и не раз. Он очень гостеприимный хозяин. Любит сам готовить, кстати. В одну из наших встреч он экспериментировал в приготовлении нового рецепта гуляша. Но лучше всего у него всегда получался шашлык. Действительно замечательно получался.

― Он вас шашлыком кормил? — обомлел сержант.

― Да. На даче, ― подтвердил Бубнов. — Интересное тогда было время, интересные разговоры… Вот только из гостей того вечера я сегодня последний остался…

― Остальные погибли? — распахнул глаза Боголюбский.

Майор чуть помедлил и кивнул:

― Да.

― И какой он — товарищ Сталин? — с благоговейным ужасом спросил сержант. — Ну помимо гостеприимства?

― Умный, ― честно ответил Бубнов. — Очень умный, начитанный и явно талантливый. Хорошие стихи пишет. Не знали? Они издавались – при желании найдете. Собирайтесь, Николай Леонидович. Нам надо нанести визит его Высокопреподобию, соседу нашему… Настала пора познакомиться поближе…

…Квартира у Славиных была отдельная ― когда-то здесь проживала большая семья. Бубнов остановился перед массивной дверью и потянул на себя начищенный до блеска медный рычажок звонка. По мере возврата рычажка в гнездо в квартире раздавался перезвон колокольчика. Шагов из-за толщины двери слышно не было — распахнулась она минуты через две. На пороге стоял сам хозяин — протоиерей Михаил Славин. Рясу с крестом он уже сменил на домашние брюки, рубашку и овчинную «душегрейку» без рукавов.

― Я почему-то был уверен, что вы придете, ― сказал священник, отступая вбок. — Что ж, проходите…

― Чтоб сразу внести ясность, ― сказал Бубнов. — Благословите, отче, раба Божьего Георгия.

И сложил перед собой ладони крест-накрест.

Брови священника удивленно поползли вверх, но он всё же перекрестил гостя и ответил:

― Бог благословит. — протоиерей сделал жест рукой в направлении освященной комнаты, ― Прошу вас, господа.

Как в большинстве старых ленинградских домов, по каким-то причинам еще не «уплотненных» заселением до состояния муравейников, квартира была просторная, а комната, явно служившая гостиной, и просто огромной — в четыре окна, с лепниной на потолке. В углу сверкала синими изразцами узкая печь-голландка. Мебель была старинная, массивная и добротная — сразу было видно, что живут здесь давно и обстоятельно.

― Мне собираться? — тихо и спокойно спросил священник.

― Нет, Михаил Владимирович, ― успокоил его Бубнов. — Напротив, я к вам с поистине благой вестью.

Священник недоверчиво посмотрел на него, но промолчал. Вряд ли он верил в «благую весть» от майора НКВД, как и в дары, приносимые данайцами.

― Тогда позвольте предложить вам чай, ― сказал он. — Еще из старых запасов остался. Сейчас что-либо достать всё сложнее и сложнее. Настенька! — крикнул он вглубь квартиры. — Приготовь нам, пожалуйста, чай.

― Благодарю, ― Бубнов снял фуражку и расположился за стоявшим в центре комнаты огромным дубовым столом, над которым был низко повешен абажур лампы. ― Дело в том, что я прибыл в город с очень необычным заданием, напрямую касающимся не только ленинградской епархии, но и всей русской православной церкви в целом… Садитесь, сержант, не стойте столбом… Разумеется, это еще только самое начало диалога. Даже — подготовка к нему.

Он сделал небольшую паузу, но священник слушал молча, явно уже привыкший и готовый к любому повороту событий.

― Как вы понимаете, ситуация в стране изменилась самым коренным образом, ― продолжил Бубнов. — Все старые планы и события подлежат ныне переоценке. Разумеется, сегодня еще рано говорить о каких-то глобальных изменениях, но есть очень большой шанс, что отношения государства и церкви в ближайшее время будут пересмотрены самым кардинальным образом.

Он снова замолчал, выжидательно глядя на священника.

Было видно, что протоиерей не горит желанием вступать в этот диалог, но после долгой паузы, тот всё же заметил:

― Православная Церковь существовала в совершенно разных государствах. Разных форм правления и даже с разными государственными религиями. Иногда было невероятно тяжело. Иногда было много крови и боли, но Церковь — это Бог и люди. А государство… Это аппарат управления. Надо очень четко различать эти понятия. Церковь — это прежде всего для людей… Вы знаете, как непросто нам было последние годы… Но в минуту опасности мы всегда с людьми.

― И всё же надо помнить, что вы живете еще и в государстве, ― вздохнул Бубнов. — Да, они меняются. Только на нашем веку мы успели пожить и в имперском государстве, и в неопределенной формы правления при Временном правительстве, теперь при социалистическом государстве… Каждый раз новое государство требует сплачиваться вокруг его идеологии и наказывать инакомыслящих. Поэтому стоит ли удивляться, что при социализме Церковь была опасна для советской власти и абсолютно чужда ей…

― Уж кто-кто, а мы это знаем, ― так же тихо ответил Славин. — Даже в древние времена не было в мире таких гонений на Церковь. Нас почти не осталось в России… Мы сейчас «инородное явление» в этом государстве. Был период, когда на свободе оставались лишь три правящих архиерея, а по апостольскому правилу, для хиротонии нового епископа необходимы два-три уже правящих. А уж про священников, диаконов и мирян и говорить не приходится… Но мы всё равно служим Богу и людям. И будем служить, через какое бы горнило Господь ни попустил нам пройти. И это вы тоже знаете.

― Времена изменились…

― Но уже после нападения Германии всё продолжается, ― напомнил Славин. — Только у нас в городе были недавно арестованы несколько священников… Насколько мне известно, в этом году собирались снести еще несколько ленинградских храмов, включая красивейший Спас-на-крови…

― Что могу сказать, ― вздохнул Бубнов. — Обращения Сергия Страгородского, а впоследствии и Алексия Симанского к пастве с призывом встать на защиту Родины и угроза отлучения от Церкви тех священников, которые надеются, что немцы остановят уничтожение православной церкви, возымели эффект и на самом верху. Вы были услышаны. Поэтому я здесь. Государство считает возможным пересмотреть свое отношение к церкви. Разумеется, пока вслух об этом не говорится, потому исполнители на местах продолжают действовать в соответствии с ранее полученными инструкциями… Но этот вопрос рассматривается, и потому я здесь… Владыка Сергий сильно рисковал, публично озвучивая свое обращение. Если б он сделал нечто подобное до 22 июня, всё могло быть с точностью до наоборот.

― Я же говорю, что для нас на первом месте — люди, ― так же тихо сказал Славин. — Мы все смертны. Вопрос ― какими предстанем перед Богом?

― Ну торопиться-то, наверное, всё же не следует, ― серьезно ответил майор. — Если я правильно понимаю смысл христианства, то все мы должны при жизни хотя бы попытаться стать теми, какими замыслил нас Бог, а это невероятно высокая планка. Повыше олимпийской и академической. А священники так еще и другим должны в этом помочь. Не думаю, что кто-то из нас уже достиг того уровня, чтоб быть соработником Бога в Вечности, осуществляя работу по украшению Вселенной. Так что есть еще над чем поработать… А речь Владыки от 22 июня красивая, я читал, ― он полузакрыл глаза и процитировал: «Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени пред неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству. Но не первый раз приходится русскому народу выдерживать такие испытания. С Божией помощью и на сей раз он развеет в прах фашистскую вражескую силу. Наши предки не падали духом и при худшем положении, потому что помнили не о личных опасностях и выгодах, а о священном своем долге пред родиной и верой и выходили победителями. Не посрамим же их славного имени и мы — православные, родные им и по плоти, и по вере. Отечество защищается оружием и общим народным подвигом, общей готовностью послужить отечеству в тяжкий час испытания всем, чем каждый может. Тут есть дело рабочим, крестьянам, ученым, женщинам и мужчинам, юношам и старикам. Всякий может и должен внести в общий подвиг свою долю труда, заботы и искусства. Вспомним святых вождей русского народа, например, Александра Невского, Димитрия Донского, полагавших свои души за народ и родину. Да и не только вожди это делали. Вспомним неисчислимые тысячи простых православных воинов, безвестные имена которых русский народ увековечил в своей славной легенде о богатырях Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче, разбивших наголову Соловья-разбойника.

Православная наша Церковь всегда разделяла судьбу народа. Вместе с ним она и испытания несла, и утешалась его успехами. Не оставит она народа своего и теперь. Благословляет она небесным благословением и предстоящий всенародный подвиг. Если кому, то именно нам нужно помнить заповедь Христову: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя». Душу свою полагает не только тот, кто будет убит на поле сражения за свой народ и его благо, но и всякий, кто жертвует собой, своим здоровьем или выгодой ради родины. Нам, пастырям Церкви, в такое время, когда отечество призывает всех на подвиг, недостойно будет лишь молчаливо посматривать на то, что кругом делается, малодушного не ободрить, огорченного не утешить, колеблющемуся не напомнить о долге и о воле Божией. А если, сверх того, молчаливость пастыря, его некасательство к переживаемому паствой объяснится еще и лукавыми соображениями насчет возможных выгод на той стороне границы, то это будет прямая измена родине и своему пастырскому долгу, поскольку Церкви нужен пастырь, несущий свою службу истинно «ради Иисуса, а не ради хлеба куса», как выражался святитель Димитрий Ростовский. Положим же души своя вместе с нашей паствой. Путем самоотвержения шли неисчислимые тысячи наших православных воинов, полагавших жизнью свою за родину и веру во все времена нашествий врагов на нашу родину. Они умирали, не думая о славе, они думали только о том, что родине нужна жертва с их стороны, и смиренно жертвовали всем и самой жизнью своей. Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу».

Красиво! Не только умно и своевременно, но и красиво! А чуть позже уже митрополит Алексий призвал: «Русский народ видел и знал на примере Германии, порабощенной фашизмом, и других стран, подавленных неволей, в которую вверг их фашизм, что фашизм ― это гибель всего добытого вековыми трудами человечества в целом, всего светлого, всего творческого. А теперь он и воочию видит, и ощущает весь ужас, какой несет с собою безжалостный враг, вероломно обрушившийся на нашу землю и покушающийся разорить и уничтожить добытое огромным трудом наше достояние. Поистине, восстала на нас, по выражению псалмопевца, «неправда гордых», которая не могла спокойно смотреть на победоносное могущество нашего отечества и, судя по себе, не хотела верить нашей правде, вымышляла на нас подозрения и обвинения и открыла себе гибельный для себя путь ― оружием и кровопролитием попытаться нас ослабить и покорить. Нет нужды много говорить о том, что у всех нас перед глазами, о том варварстве, с каким действует враг, о той чисто тевтонской жестокости, с какой он всеми средствами пытается запугать. Об этом говорят многие пастыри и верующие, бежавшие от ужасов фашизма. Эти живые свидетели рассказывают, что в захваченных районах Гитлер организует истребление женщин, детей, стариков; он пристреливает тяжело раненных, обстреливает лазареты, поезда с мирными гражданами, жилые дома. Всё это ― особая форма психологического воздействия, бесчеловечная, низкая форма борьбы.

На нас, особенно для него ненавистных, не только как славян, но и как носителей искореняемой фашистами культуры и прогресса во всех областях, он нападает с особенной яростью. И все зверства и ужасы он прикрывает лживым и кощунственным лозунгом: «крестовый поход», не замечая того, что жестоким истреблением всего, что дорого и свято для народов, им уже порабощенных, как в области материальной, так и духовной, он давно уже показал миру, что у фашизма нет ничего святого, никаких идеалов, кроме всеобщего обмана и всеобщего порабощения… Война есть страшное и гибельное дело для того, кто предпринимает её без нужды, без правды, с жаждою грабительства и порабощения; на нем лежит позор и проклятие неба за кровь и за бедствия своих и чужих. Но война ― священное дело для тех, кто предпринимает её по необходимости, в защиту правды, отечества. Берущие оружие в таком случае совершают подвиг правды и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за родину, идут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу. Потому-то Церковь и благословляет эти подвиги и всё, что творит каждый русский человек для защиты своего отечества… Церковь неумолчно зовет к защите матери-родины. Она же, исполненная веры в помощь Божию правому делу, молится о полной и окончательной победе над врагом». Тоже сильно сказано, очень сильно…

― У Вас отличная память, ― удивился протоиерей.

― Тренированная, ― улыбнулся майор. — Итак, вы готовы положить жизни вместе с паствой?

― А про что я вам говорил пять минут назад? Церковь жила и работала в разных государствах. И везде разделяла судьбы своих сыновей и дочерей, не отходя от завещанного Богом. Гитлер и его сторонники попирают сейчас все заповеди, при этом лицемеря: «С нами Бог»…

― А коммунисты?

― До 22-го июня гибель грозила только нам, ― сказал Славин. — А сейчас — всем на этой земле. Фашистам нужна эта земля, а не люди. А для нас, как я говорил, люди важнее всего.

― Немцы сейчас разрешают открывать церкви на оккупированных территориях…

― Это пропагандистская мера… Или это вы спрашиваете, чтоб понять, осознаем ли мы это? В наших досье, что хранятся у вас, где-нибудь написано, что мы наивные дураки?

― Нет, этого там нет, ― признал Бубнов. ― Много чего есть… Очень много… Но этого нет…

В комнату вошла дочь протоиерея, Анастасия. Теперь Боголюбский смог разглядеть её получше. Девушка на вид была лет двадцати – двадцати двух, очень стройная, русоволосая, с огромными глазищами ярко-василькового цвета. Притягивало выражение её лица. С первого взгляда оно казалось просто миловидным: большие выразительные глаза в обрамлении пушистых ресниц, постоянно широко распахнутые, словно в удивлении, чуть вздернутый носик, губки бантиком… И лишь опытный взгляд мог разглядеть за этим по-детски наивным выражением ― плещущиеся в глазах искорки задора, ума и недюжинного характера (что, впрочем, совсем неудивительно для дочери представителя самой гонимой и даже самой опасной профессии страны). Опаснейший для мужчин типаж, способный дать фору великосветским красавицам Запада и девушкам с обложек советских журналов…

Девушка расставила на столе чашки, блюдца и вазочку с маленькими кусочками сахара, принесла в большом фарфоровом чайнике ароматный напиток и уже собиралась уходить, когда Бубнов попросил:

― Одну минуту, Анастасия Михайловна. Нам необходимо с вашим батюшкой посекретничать наедине. Не могли бы вы составить компанию моему помощнику минут на десять-пятнадцать? Кстати, ваше высокопреподобие, разрешите представить вам Николая Леонидовича Боголюбского.

Глаза священника удивленно распахнулись:

― Хотите сказать, что…

― Да, ― подтвердил Бубнов. — Это сын Леонида Боголюбского. Кажется, вы, отче, были с его отцом старыми товарищами? Как видите, юноша жив, здоров и честно служит стране… А теперь, молодежь, позвольте нам, старикам, поболтать о скучном…

Последнее, что, уходя, услышал сержант, были слова Бубнова:

― Разумеется, это еще только, так сказать, соглашение о намерениях, поэтому и начинаем на нашем уровне… Но правительство хочет для начала переправить вас в безопасное место, потому что здесь вскоре…

Девушка привела Боголюбского в комнату поменьше — судя по всему, принадлежащую ей. Здесь также стояла тяжелая старинная мебель, гамбсовские стулья, изящный трельяж с движущимися зеркалами, но на столе лежало неоконченное вышивание, а в углу у наглухо занавешенного окна стоял мольберт с неоконченной картиной — огромный белоснежный собор, с золотыми звездами на куполах. Кресты на нем почему-то были расписаны не привычным золотом, а ярким зеленым цветом.

― Почему такие кресты странные? — не удержался сержант. — Метафора?

― Нет, ― ответила Настя. — Перед Великой войной на купола Измайловского собора провели электричество, и в Рождество на крестах загорались лампочки красного цвета, а на Пасху и в Троицу — зеленые. И крест над алтарем в соборе тоже сиял соответствующим цветом, чтобы всем было видно — каким знамением победим.

― Что? — не понял Боголюбский.

― Собор этот был воинским. Здесь молились Герои, ― пояснила девушка. — И Николай Первый, бывший шефом Измайловского полка с детских лет, приказал архитектору Стасову сделать над центральным алтарем огромный крест, с надписью под ним: «Сим знамением победиши». Неужели не слышали эту легенду?

― Я церковные легенды не изучаю, ― гордо сообщил сержант.

― Это, скорее, воинская легенда, ― сказала она. — Согласно преданию, император Константин Великий в своей главной битве — за Рим ― вышел против многократно превосходящего его войска противника, да еще находящегося в хорошем укреплении. И перед битвой в присутствии всего войска увидел в небе крест из солнечных лучей и эту надпись под ним. Приказал воинам нанести крест на свои щиты и… Противник начал делать ошибку за ошибкой. Вышел за укрепления, неграмотно расположил войска, в результате проиграл. Константин забрал поверженные знамена римлян, срезал орлов, заменяя навершие хризмой (это такая монограмма имени Христа), и вышил эти слова на стягах. Став императором Рима, Константин сделал христианство государственной религией. С тех пор христиане и ходят на крестные ходы под хоругвями — христианскими знаменами… Мой папа был настоятелем Измайловского собора с 33-го по 38-й год, когда именно этот храм был главным собором города — кафедральным. Он мне всё это и рассказывал.

― То, что воинский, это хорошо, ― решил сержант. — А то, что храм, — плохо. Можно было сразу после революции военный музей сделать… Хотя, нет. Это же гвардейский собор? А гвардия всегда защищала императоров и столицу… Одним словом — деспотию… И вообще милитаризм…

― Вы, наверное, комсомолец и член союза воинствующих безбожников? — невинно распахнула она огромные глазищи. — По десять копеек в месяц на борьбу с религией жертвуете?

― Я не жертвую, а… — сержант запнулся, подбирая правильное слово. — А отдаю на просвещение народа. Отрезвляющее от религиозного опиума.

― А вот про опиум — это вы сейчас слова Ленина цитировали или Маркса?

― А есть разница? ― удивился Боголюбский.

― Всегда читайте первоисточники. Ленин сказал: «Религия есть опиум народа, — это изречение Маркса есть краеугольный камень всего миросозерцания марксизма в вопросе о религии. Все современные религии и церкви, все и всяческие религиозные организации марксизм рассматривает всегда, как органы буржуазной реакции, служащие защите эксплуатации и одурманению рабочего класса». Но Карл Маркс говорил несколько иначе: «Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». Эту мысль он тоже заимствовал, уже у своего знакомого священника Чарльза Кингсли, писавшего: «Мы использовали Библию, как будто это справочник констебля или как дозу опиума, успокаивающего перегруженное вьючное животное – чтобы поддерживать порядок среди бедных». Как видите — смысл сильно меняется в контексте сказанного. Религия― переводится и как «связывающее, воссоединяющее», имея в виду ― «обратная дорога к Богу», так как люди отошли от Бога и ищут дорогу домой, и как «собирать, читать, отбирать» ― в зависимости к какому первоисточнику вы склоняетесь: к Лактантиусу или Цицерону… Ленин же просто подтасовал смысл, объявив предостережение священника — сутью. Один говорил о недопустимости подобного, второй — о том, что только так всегда и поступают. Поняли хоть что-нибудь?

― Всё это ― церковная софистика!

― Почему софистика? Наоборот ― очень четкие понятия. Церковь хочет видеть человека умным, образованным, со свободной волей, честным, самосовершенствующимся. Человеком будущего.

― Для этого не нужна религия. Это всё есть и в программе коммунистической партии.

― Да, но там нет бессмертия. Мы уверены, что человек бессмертен, и в этой жизни он лишь учится быть способным в мире ином самому творить миры. А если Бога и бессмертия нет, то это очень страшный мир. Мир насилия и обмана. Как говорил Достоевский: «Если Бога нет, то всё дозволено».

― Кто говорил? ― не понял Боголюбский.

― Был такой известный писатель до революции, ныне не вписывающийся в идеологию, ― только и вздохнула она. — Коммунисты его не очень любят. Он рассуждал о множестве интересных вещей… Вам бы стоило почитать.

― Ни буржуазной, ни религиозной, ни империалистической литераторы не читаю! — отрезал сержант. — Если коммунисты не рекомендуют – значит, он идеологически вредный. Мне и без того есть что читать и чем заниматься. Мы строим новый мир. Мир для трудящихся.

― Это, конечно, хорошо, но вы же отвергаете идеи Бога, мыслителей прошлых веков, сам опыт тысячелетий. А примерами ставите Емельку Пугачева и Стеньку Разина. Был еще один нелюбимый ныне писатель, по фамилии Бунин, так вот он говорил: «Из нас, как из древа, ― и дубина, и икона, ― в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев». Это как в истории с запретным плодом: надо понимать, из чьих рук ты принимаешь знания ― Творца или змея. Отсюда будет зависеть и само представление о добре и зле.

― Мы отличаем добро от зла, ― заверил её Боголюбский. — И как раз мы несем добро и справедливость.

Девушка только вздохнула.

В это время из коридора позвал Бубнов:

― Сержант, нам пора! — и, заканчивая какой-то диалог, простился со священником: ― Всё же есть смысл подумать. Поговорите с его Высокопреосвященством. Я готов к встрече в любое удобное для него время. Всего вам самого наилучшего, ваше высокопреподобие.

― Как прошло? — спросил Боголюбский.

― Трудно. Их столько лет били, что сейчас сложно заставить поверить в благие намерения… Уезжать из города не хотят. Говорят, что разделят судьбу своих прихожан до конца. Это то, что, как ни странно, хотят слышать в Москве. Патриаршего местоблюстителя они всё равно подальше от фронта отправят, а ленинградских… Почему-то мне кажется, что наше с вами начальство больше обрадуется их упрямству, чем отъезду…

― Почему?

― Был один ученый и философ, который говорил: «Я верю только тем свидетелям, которые дали перерезать себе глотку»… Впрочем, неважно… Ну а у вас как? Познакомились? О чем говорили?

― Да блаженная какая-то, ― пожал плечами сержант. ― Какие-то Достоевские, Цицероны, Радонежские… «Церковь нельзя использовать для одурманивания масс в своих целях», ― и прочее…

― А вот с этого момента поподробнее, ― враз стал серьезным майор. — В каком контексте была сказана последняя фраза? Давайте-ка напрягайте память и пересказывайте всё по прядку — не зря же вас обучали. Должны помнить всё до выражения и пауз.

Сержант, как мог подробно, передал содержание беседы. Бубнов молчал, о чем-то напряженно размышляя.

― Почему вы меня выставили из комнаты во время беседы? — спросил Боголюбский. — Не доверяете?

― Что? — очнулся от своих размышлений майор. — Нет, не в этом дело. Так надо было. Я же тебе уже говорил: пока выполняй приказы и учись… Да, интересная девушка. Вот уж вправду: «Устами младенца глаголет истина»… Так, а это явно по нашу душу…

В вечерних сумерках была видна стоящая во дворе дома служебная машина. Вышедший водитель отрапортовал:

― Старшина Дубов. Товарищ майор меня прислали из управления разведки. Частично задержана диверсионная группа, во время допроса которой всплыла кличка «Джоконда». В связи с вашим распоряжением их доставили не на Литейный, а на Дворцовую, в режиме секретности.

― Что значит «частично»?

― Старший группы успел принять яд. Двое остальных тщательно досмотрены и содержатся раздельно. Поедете сразу или будут другие указания?

― Едем немедленно, ― решил Бубнов. — Ну вот, сержант, вы и дождались «настоящего дела».

― Так точно, товарищ майор! — от радости у Боголюбского исчезли даже остатки былых обид. — Я ведь с вами?

― Ну надо же вас натаскивать на «коварных шпионов», ― усмехнулся майор. — Садитесь на переднее сиденье, мне надо пока кое-что написать.

Достав из планшета бумаги и карандаш, подсвечивая себе фонариком (окна были зашторены), он делал какие-то короткие заметки. Сержант пытался через крохотную щель занавесок разглядеть хоть что-то на улицах, но — увы ― сентябрьские сумерки уже укутали город, и света не было ни в домах, ни на улицах. Дома проплывали мимо сплошными стенами, огромной скалой промелькнул мимо Измайловский собор, едва видны были силуэты зениток и танков на перекрестках улиц, да в сером небе плыли огромные китообразные туши аэростатов. Дважды их останавливали на постах, но на Дворцовую площадь они прибыли довольно быстро ― движения в городе практически не было, — лишь темные силуэты многосоставных грузовых трамваев медленно, словно крадучись, пробиралась во мраке.

Пройдя очередной пропускной пункт, Бубнов и Боголюбский поднялись на второй этаж, где в полутемной комнате, освещенной лишь одной керосиновой лампой, их встретил незнакомый сержанту полковник лет пятидесяти, крепкий, бритый наголо и с приметными «ворошиловскими» усиками. А вот с Бубновым они явно были знакомы, и не надо было быть тонким психологом, чтобы увидеть их взаимную неприязнь.

― Вот первичные документы, ― сухо поздоровавшись, сказал полковник, протягивая Бубнову тонкую папку. — Как вы просили: работа с ними практически не велась. Хотя мое личное мнение: надо было с ними жестко работать еще при задержании, пока не очухались и не пришли в себя. Теперь уже поздно. Сейчас криминалисты работают с их вещами и одеждой. Старший группы проглотил ампулу с ядом, когда понял, что арест неизбежен. Очень быстрая реакция. Впрочем, он держал её под языком — так что шансов практически не было — тем более, что брали их не наши. Патруль остановил для проверки документов, а там всё по классике: скрепки на документах из нержавейки, устаревшие печати, на форме знаки и медали не в том порядке. Из отделения сразу нам позвонили, мы забрали. Один ― бывший уголовник, его немцы освободили из изолятора под Псковом. Так как его дело тоже немцам досталось, то они его приняли как родного: минимальная подготовка, и сразу к нам в тыл. Этот готов сотрудничать. Редкостная гнида — за свою шкуру кому угодно служить будет. Но можно использовать. Говорит, что старший группы должен был связаться с резидентом, а его задачей было найти пособников немцев среди криминального элемента Ленинграда и ждать дальнейших указаний. Резидента знал только старший группы. Второй… Тут безнадежный случай. Из «бывших». Офицер еще царской армии. Толку от него не будет. Можно сразу — в расход.

― Пока подождем, ― сказал Бубнов. — Как раз со второго и начнем… Может, мне удастся найти с ним общий язык…

Полковник понимающе и презрительно усмехнулся, но промолчал.

― Есть помещение, где я могу с ним поговорить? — Бубнов сделал вид, что не заметил усмешки.

― А вот прямо здесь и можете общаться, ― хлопнул по зеленому сукну стола хозяин кабинета. — Я могу выйти — чего уж там…

― Слушай, Василий Иванович, ― примирительно сказал Бубнов. — Мы с тобой далеко не первый год знакомы. Всяко было, но я знаю тебя как крепкого профессионала. Верю, что и ты меня в дилетантах не держишь. А самое главное ― мы оба больше всего хотим сломать фашистам хребет и потому вполне можем сработаться. Кончай ребячиться, а? Ты мне нужен, Тарасов. Да и я, глядишь, тебе еще пригожусь. Нам приказали сотрудничать, так давай сделаем это результативно. А уж после победы, коль хочешь, опять грызться будем. А пока мы оба можем показать высший класс. Так что против твоего присутствия на допросах я не возражаю. Главное — не мешай. Потому что, если у меня получится, результат этой беседы тебе вряд ли понравится. Но ты знаешь, что я лишь исполнитель и всё санкционировано сверху. А с этими людьми работать придется твоим ребятам. Если немцы решат перейти к осаде города, то на нас посыплются не только бомбы и снаряды, но и агенты и диверсанты. Много. От матерых до вот таких «одноразовых». И разбираться с ними придется тебе. А я уж тебе буду «снаряды подносить». Идет?

― От тебя дождешься снарядов, ― буркнул полковник и крикнул в коридор: ― Гордеев! Веди Потапова.

Через десять минут ввели задержанного. На вид ему тоже было лет пятьдесят с небольшим, но уже абсолютно седой, поникший, с безразличным взглядом усталых глаз. Одежда на нем была явно с чужого плеча — грязная и куда большего размера.

― Присаживайтесь, Павел Константинович, ― указал ему на стул майор. — Моя фамилия Бубнов. Георгий Михайлович. Как к вам обращаться?

― Так как этот уголовник вам уже всё рассказал, то смысла наводить тень на плетень нет, ― пожал плечами задержанный. — Потапов Павел Константинович. 1890 года рождения, бывший офицер Императорской Гвардии…

― Да что вы?! — искренне удивился Бубнов. — А какой полк? Уж простите, но просто я вас раньше не встречал, а ведь со всеми офицерами кадровой Гвардии я еще со старых времен знаком. Сам Лейб-гвардии Измайловского полка. Вы, видимо, из времен военного призыва?

Задержанный с изумлением посмотрел на него и кивнул:

― Да… Вольноопределяющийся. В 15-м году диплом инженера получил и сразу пошел добровольцем на фронт. После курсов был определен в младший командный состав Лейб-гвардии Егерского полка.

― Ранения? Награды?

― Всё есть, ― Потапов был явно сбит с толку, ожидая совсем иного хода допроса. — Два ранения, контузия, «Станислав» с мечами… Да зачем вам всё это?

― Хочу понять, с кем имею честь беседовать, и уже от этого в дальнейшем исходить.

― Куда «исходить»? — горько спросил Потапов. — Я прекрасно понимаю, что меня ждет — по законам военного времени. Мой «исход» ― «в расход». Да, честно говоря, я и не жалею. Семьи всё равно нет, прошлое не задалось, будущего не вижу, а фашисты оказались не лучше большевиков.

― И давно это поняли?

― Да практически с приходом нацистов к власти, ― ответил Потапов. — Они так мощно стали обрабатывать население пропагандой, что вскоре даже те, кто бывал в России или хотя бы читал о ней, стали смотреть на русских как на людей даже не второго, а третьего сорта. Дикари, грязные, необразованные, армия плохая, большевики без труда взяли власть над «туземцами» и хотят завоевать весь мир… И всё в таком духе. Капиталисты у них тоже не в почете, все эти Англии и Америки, но там больше говорится о падении морали, буржуазной продажности, о поклонении золотому тельцу и бессмысленности их бытия… Я иногда переписывался с однополчанами и друзьями, эмигрировавшими в другие страны. Долго ходили слухи о том, что Англия, Франция и Соединенные Штаты готовят удар по СССР, с целью смены власти большевиков на национальное русское правительство. Ходили слухи, что в ходе советско-финской войны по Советам будет нанесен удар и на Кавказе, и на Севере… Говорили о всеобщей мобилизации белоэмигрантов и захвате Ленинграда… Мы были готовы, но… Так ничего и не сбылось.

― Да, государственные формы правления в стране были разные, но Россия-то одна, ― сказал Бубнов. ― Немцы лишь в пропаганде говорят про освобождение страны от большевизма, а на деле… Жизненное пространство, ресурсы, выселение населения за Урал… Да и то далеко не всех. Есть такое слово — геноцид. Не слышали?

― Не только слышал, но и наблюдал, ― честно признал Потапов. — Видел, что они на Псковщине творят. Смотрят на нас, как на животных, и даже не пытаются этого скрывать. У нас так загулявшие купцы на половых в трактире не смотрели. Это не те немцы, с которыми мы воевали в 14-м. Это уже что-то другое… Они ведь планировали уже в сентябре пройти по Красной площади в Москве, но… Что-то пошло не по плану. Теперь злятся. Были уверены, что все большевистские армии небоеспособны и разбегутся. Теперь им приходится перестраивать и тактику, и стратегию. Отсюда и спешка в Абвере… И озлобленность в войсках…

― Вы же уже были на войне, ― сказал Бубнов. — Знаете, что человек покрыт очень тонким налетом цивилизации, и этот налет очень легко смывается кровью. А там, внутри, дремлет такое, что… В каждой стране, даже в каждом государстве, ― люди разные. Есть смелые и трусливые, умные и глупые, щедрые и жадные, сильные и слабые. Их процент в обществе зависит от той среды, в которой их взращивают и воспитывают. И везде свои «герои». И везде требуется объединяться вокруг правящего класса или идеологии. Вы же видели, какая сейчас в Германии идеология и какое государство. Что ж вы от них ожидали?

― Надежду, ― ответил Потапов. — Надежду мы от них ожидали. Они же обещали бороться с большевиками и вернуть Россию…

Он запнулся и Бубнов понимающе закончил:

― Вам?

― Да, нам, ― вскинул голову Потапов.

― А у вас есть видение будущей России? Разумеется, я говорю о конкретике, а не о стандартных пропагандистских лозунгах всех государств: «за будущее», «за мир во всем мире» и «за процветание»? Эмигранты не могут даже договориться о форме государственного правления в России. А что до посылов Германии, Англии, США… Иногда меня поражает, насколько наивен русский человек. Хочется верить ― никакими фактами этот морок не развеешь. Воистину некрасовское: «Мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь — колом её оттудова не выбьешь: упираются, Всяк на своем стоит!»… Не страна, а рай для политических манипуляторов. Такое желание выдать желаемое за действительное даже оторопь вызывает…

― Чего уж теперь, ― пожал плечами Потапов. — То, о чем вы сейчас говорите, я уже раньше понял. Только толку-то теперь… Надоело всё…Что знаю, и так вам расскажу. И не поверите: безо всяких угрызений совести по отношению к этим «освободителям». Будь возможность, еще бы и лично им морду бы набил… И за обман, и за скотство…

― А мне вот интересно, ― сказал Бубнов. — Если б вы всё то, что знаете сейчас, знали бы в 17-м году, — что бы делали?

― Остался бы здесь, и пусть расстреливают, ― ответил Потапов. — Не было бы лет несбыточных надежд и разочарований. Я в эмиграции через такой ад и унижения прошел, что смерть не самое страшное. Доводилось и под мостами ночевать, и папиросы поштучно продавать, и сезонным работником у немецких бюргеров быть… Я же технарь по образованию, но там своих хватает… Давно надо было застрелиться, но… Человек ― жутко выносливая и живучая скотина… Главное, чтоб надежда была, хоть несбыточная, хоть неоформленная… Сейчас и её нет.

― А в Абвер как попали?

― Когда еще надеялся на «триумфальное возвращение в Россию» ― вступил в РОВС. А в начале сорокового года, как раз во время советско-финского конфликта, наше руководство рекомендовало меня вполне таким интеллигентным офицерам из немецкой разведки, твердившим о неизбежности войны с Россией, свержения власти большевиков и установления народного правления. Я интересовал их и как радист, и как человек, способный устроиться на любой завод… Вообще, нас еще месяц назад должны были забросить в Ленинград в толпах беженцев. Но они всё чего-то ждали, маринуя нас под Псковом в закрытой зоне. Сами понимаете, в детали операции нас никто не посвящал.

― Павел Константинович, а как лично вам показалось: немцы планируют штурм города или осаду? Исключительно ваше личное мнение?

― Фактов, понятное дело, у меня нет, но… Меня готовили к внедрению. Речь шла не столько о диверсионной работе, сколько о сборе информации, радиосеансах и прочем… Уголовника этого тоже инструктировали с перспективой долгой работы. Но там, как я понял, больше диверсии. Уничтожение партийного и военного руководства, распускание слухов о плюсах прихода немцев и бездарности советского командования. Мол, чиновники в роскоши купаются, жрут в три горла, а народ голодает да под бомбами гибнет… Лично я бы больше склонялся к вероятности осады, чем к идее штурма. Но наверняка знать не могу. Знаю, что нам следовало поступить в полное распоряжение резидента с позывным «Джоконда». Он подготовил для нас документы и места работы, должен был организовать и жилье, и нужные знакомства. Больше знал старший группы, но его уже не спросишь. Да он бы и не сказал: ненавидел советскую власть люто. Он сам был откуда-то из Прибалтики, из обеспеченной семьи, разорившейся лет двадцать назад. Мы знали его под именем «Юрген» и с ним практически не общались. Юрген был хорошим подрывником. Немцы только ему выдали пилюлю с ядом. К слову сказать: интересное решение делать капсулы для яда из пластика, а не из стекла, которое так легко расколоть. Юрген её в самые опасные моменты под языком держал. Вот и пригодилась. Ну а зек этот… Хитрец, проныра, кокаинщик. Труслив и изворотлив. Он у немцев какую-то очень недобрую проверку прошел — только после этого они ему поверили. Позывной у него ― «Пика»… У меня, кстати, ― «Унтер». В общих чертах — всё. Если интересуют подробности и конкретика — спрашивайте…

― Смерти не боитесь? — спросил Бубнов.

― Только дурак не боится, ― ответил Потапов. — Но всё равно ведь надежд нет… Ни на что… Так что…

― Ну почему нет? Неужели не интересно вернуться в Россию? Посмотреть, что здесь изменилось? Вспомнить былое?… Ну и, разумеется, снова стать полезным своей стране. Вы вроде в мотивах немцев правильно разобрались… Даже государства от стран отличать научились… Не хотите России послужить?

― Я… Я не понял вас…

― Я интересуюсь: не хотите ли вернуться на службу России?

Неверящим взглядом Потапов смотрел на собеседника, словно всё еще не понимая, о чем тот говорит.

― Павел Константинович? — позвал его Бубнов.

― Да, ― глухо сказал Потапов, откашлялся и повторил отчетливо: ― Да!.. Но разве это возможно? После всего?

― Если согласитесь, то у вас будет возможность доказать свою искренность. И не только на словах. Будет очень опасно, но… Зато не стыдно… Скажите еще вот что: фотографий этого агента, «Джоконды», вам не показывали?

― Нет, о нем знал только старший группы. И то не в лицо. У них был какой-то опознавательный знак, пароль, место встречи…

― Опознавательный знак — это книга? «Сказки Андерсена»? Или она использовалась для шифровки?

― Не знаю. Поверьте — это правда. Этот «Джоконда» на особом счету у немцев. Ценный агент, работающий на них давно. Руководит целой сетью, но только через доверенных лиц. Кажется, он русский, но с немцами работает уже много лет.

― Что ж, ― сказал майор. — Будем думать. Если вы даете принципиальное согласие работать с нами, то будем готовить немцам сюрприз. Но это уже епархия Василия Ивановича, ― кивнул на полковника Бубнов. — Он разработает вам легенду, а вы пока подробно напишите отчеты. Вам скажут, на чем акцентировать внимание. Но и я с вами буду постоянно находиться на связи, ибо работы, как вы понимаете, так много, что на всех хватит. Мне очень нужен этот «Джоконда». Будем всеми силами пытаться выйти на него. Вас сейчас отведут в помещение, где вы получите бумагу и горячий чай. Приходите в себя. Всего доброго.

― Вы с ума сошли? — сухо и зло спросил Тарасов, когда задержанного увели. — Я уж не говорю про то, что ты тут наплел на три срока… Ты зачем пообещал ему жизнь? Предателю? Белогвардейцу?! Агенту Абвера?!

― Я же предупреждал, что вам не понравится, ― напомнил Бубнов. — Но это не моя идея. Догадаетесь — чья?

Полковник угрюмо посмотрел на него и промолчал.

― Правильно, ― подтвердил Бубнов. — Вы, Василий Иванович, один из немногих, кто посвящен в курс моих задач здесь. Руководству надоели липовые и бравые отчеты. Мне придется совать нос не только в работу разведки, но и в логистику, медицину, бухгалтерию, снабжение, даже в газеты… Наступило такое время, когда нужна правда и четкое понимание того, что у нас есть, чего нет и что надо иметь. Эта война не имеет аналогов в истории. Поэтому многое будет нестандартным и непривычным. От вооружения и тактики, до… курса партии. У руководства есть свои идеи, но живо интересуются и предложениями на местах. Я не просто представитель Берии, я нечто вроде «тайной канцелярии» времен Алексея Михайловича… Впрочем, аналоги вы и сами подберете. Нам крайне нужна результативность. А в таких условиях она зачастую определяется нестандартными подходами к выполнению задач. Немцы знают наши методы работы с их агентурой… Что ж… Будем их удивлять. Если в разведшколах Абвера узнают, что в СССР не расстреливают добровольно сдавшихся и готовых сотрудничать с нами агентов, то… Кураторов операций ждет большой сюрприз. Большинство попавших в плен пошли на сотрудничество с врагами по малодушию, под страхом смерти. Это не идеологические враги. С ними можно работать. А нам очень нужны глаза и уши в их разведшколах, нужны люди, знающие выпускников этих школ в лицо. Немцы не готовились к длительной войне, и у нас есть шанс их переиграть. Это будет непросто, но мы это сделаем.

Тарасов лишь покачал головой. Поморщившись от визга близких сирен тревоги, Бубнов попросил:

― Василий Иванович, у вас есть закуток, где бы мы с сержантом могли переночевать? Опять началось, а нам с утра еще по городу носиться. Пустишь нас в какую-нибудь каморку?

Устраиваясь на узком кожаном диване, Боголюбский не выдержал, спросив в темноту:

― Товарищ майор, я понял, что полковник вас не слишком любит… Это не помешает делу? Если промеж вас что-то серьезное, то, может, лучше с кем другим дело иметь?

Во мраке послышался скрип сдвигаемых столов (Бубнов любил спать на жестком) и майор отозвался:

― Я сам попросил для контакта и подстраховки именно Тарасова. Он отличный профессионал. Фанатик своего дела. Талантливые люди редко обладают хорошим характером. А сейчас нам нужны лучшие из лучших. Ну а прошлые обиды и разногласия… Что ж, всякое бывало… Если обижаться на тех, кто меня за мое прошлое мордовал, — так мне и работать будет не с кем.

― Но предмет ссоры был серьезным?

― Да как сказать… Он немного перестарался, когда арестовывал и допрашивал меня, ― зевнул в темноте Бубнов. — Ну и я немного спровоцировал: он кое-что ляпнул, нахамив и распустив язык больше положенного, вот я ему челюсть и свернул… а потом он мне… И не только челюсть… Молодые были. Горячие.

― Ну ничего себе… И как вы собираетесь с ним работать?

― Говорю же: он — профессионал, я — тоже… Спи, через три часа вставать…

День выдался облачный, но довольно теплый. Боголюбский мог впервые рассматривать город не в темноте, не на бегу, а почти неторопливо, обстоятельно. Правда «городом» в общепринятом смысле этого слова Ленинград назвать было уже сложно, ибо его быт стал и впрямь напоминать осажденную крепость или укрепрайон в разгар боев. На всех крупных перекрестках возвышались огромные сферообразные дзоты из кирпича и бетона. На перекрестках поменьше — заграждения-баррикады из арматуры и камней, в арках домов — танки, в подвалах и на чердаках угловых домов ‑ огневые точки. Было вырыто множество окопов и блиндажей (снятую брусчатку использовали для брустверов). Зенитные орудия разных видов и калибров расставлены буквально у всех мостов, на набережных Невы и каналов, на Марсовом поле, у Измайловского и Исаакиевского соборов. На многих зданиях натянуты маскировочные сети, меняющие сверху облик города. Большинство памятников были или зарыты в землю или обложены мешками с землей. Даже Александровская колонна была облачена в защитный каркас. Днем движение по городу было куда интенсивнее, чем ночью. Удивляло большое количество трамваев, перевозивших не только пассажиров, но и продовольствие, боеприпасы, раненых, оружие. Проходили колоны солдат, моряков, ополченцев. Повсюду на улицах ‑ пропускные пункты и патрули. Ленинград в конце сентября 1941 года был неузнаваем, словно вчерашний студент, надевший военную форму. Все куда-то бежали, торопились, как в огромном потревоженном муравейнике. Обычных горожан можно было увидеть разве что в очередях продовольственных магазинов — несмотря на карточную систему и сокращающиеся пайки, продукты исчезали стремительно: обеспечить продовольствием огромный город было уже невозможно.

Непривычный к такому огромному количеству людей Боголюбский смотрел на этот суетливый, непрерывно движущийся муравейник и не мог даже подумать, что всего через два месяца этот город замрет во мраке и холоде опустевших улиц и площадей…

На Неве вдоль набережных застыли громады укрытых маскировочными сетями кораблей и подводных лодок. Корабельная артиллерия была для немцев страшнее зениток (знаменитая и беспримерная артиллерийская дуэль Ленинграда с немецкими батареями начнется много позже — с приходом маршала Говорова). Среди настоящих кораблей можно было заметить искусно сделанные из дерева и фанеры «ложные цели», имитирующие военные суда. В небе парили десятки удерживаемых стальными тросами аэростатов. Город готовился к битве.

Бубнов не стал брать машину, и они с Боголюбским прошли вдоль Зимнего дворца к набережной Невы пешком. Сегодня майор был настроен явно сентиментально.

― Как-то я подсчитал, сколько раз мне довелось быть в карауле в Зимнем дворце, ― сказал он сержанту. — Получилось шесть раз.

― И Императора видели?

― Во время караулов — ни разу не довелось. А на учениях, парадах и в офицерском собрании измайловцев доводилось. Последний раз 17 декабря 1914 года, когда он мне награду вручал на станции Гавролин. За три года до его расстрела.

― И какой он был? Вблизи?

Бубнов пожал плечами:

― Да мы никогда не смотрели на него как на человека с какими-то личными качествами… У нас в России никогда на вождей не смотрят как на людей, больше как на что-то сакральное, полубожественное… А потом… Потом возмущаются, почему эти «полубоги» не смогли соответствовать нашим надеждам. Дурная привычка, неизменно заканчивающаяся разочарованием… Помню, что он очень воспитанный был, вежливый… Усталый… Парадокс в том, что императоры, как все правители и политики, в личном общении — вполне приличные люди. Кого ни возьми – лично вполне себе нормальный человек. А вот всякие большие ученые, писатели и философы — как правило, в личном общении сложно переносимы. А вот дела их… Сильно отличаются личные качества царей и поэтов от их дел…

Майор оборвал сам себя, кивнув на стоящий у набережной напротив Зимнего корабль:

― А вот это — легендарная императорская яхта «Полярная звезда». До революции на ней и Александр Третий, и Николай Второй ходили. Сейчас это база для подлодок Балтийского флота. Столько об этой яхте слышал, а внутри бывать не доводилось. Вот уже и не гадал, что доведется. Интересно, сохранилось там что-то от былого великолепия? Говорят, раньше там было не менее богато, чем в дворцовых покоях. И церковь была, и залы, и помещения на 400 человек, и даже место для коровы, чтоб свежее молоко для императора ― всегда под рукой…

На набережной, у трапа, их ждал седоволосый капитан второго ранга, с роскошными, «старорежимными» усами. Бубнов и капитан обнялись.

― Георгий! Сколько же лет прошло! Когда же виделись? В двадцатых?

― Здравствуй, Николай Николаевич! Здравствуй, дорогой мой человек! Да, столько воды утекло. Не чаял уж свидеться.

― Да и я не чаял. Наслышан был краем уха о твоих злоключениях. Слава богу, всё обошлось. Ну что ж, пойдем ко мне. В каюте кое-что приготовлено по такому случаю. Времена нелегкие настают, но ради тебя я свой неприкосновенный запас вскрыл. Юноша с тобой?

― Помощник, ― кивнул Бубнов. — Сержант Боголюбский Николай.

― Что ж, милости просим…

А убранство яхты внутри всё же частично сохранилось. Боголюбский только охал, да головой вертел, рассматривая задрапированные дорогой тканью стены и вызолоченные поручни. А уж мебель в каюте, куда их привели, была и вовсе словно из богатого музея.

― Ну, присаживайтесь за стол, ― сказал капитан. — Расспрашивать о делах не стану, понятное дело — служба. Но рад самому твоему визиту. Не говоря уж о том, что ты жив, здоров и даже на высоте. Прошу отведать, что Бог послал.

Он указал на высокий хрустальный графин с янтарной жидкостью, окруженный гранеными лафитниками на длинных ножках, и изящно расписанную фаянсовую супницу, в которую была уложена горячая картошка с тушенкой.

― Посуда тоже из «бывших», ― с некоторый тщеславием пояснил капитан. — Немного осталось, но иногда забавно выставлять… Что же касается еды, то уже не такое снабжение, как раньше, у нас с вами весь пир ― всего четыре картошки и банка тушенки, но, говорят, в городе уже чуть ли не голодать начали, так что это как фаршированный поросенок в былые времена…

Сержант почувствовал, как в животе заурчало от голода и во рту обильно выступила слюна, — молодой организм и так страдал от скудного пайка, а тут такие удивительные ароматы.

― Боюсь, скоро всё станет хуже. Намного хуже, ― вздохнул Бубнов, располагаясь за столом. — И никто не хочет готовиться к наихудшим вариантам. Считают это паникерством.

― А когда было иначе? — пожал плечами капитан. — Будем надеяться, что совсем уж до страшного не дойдет… Ну давай за встречу, Георгий Михайлович! Молодой человек будет?

― Молодой человек точно не будет, ― сказал Бубнов. — Нам еще работать сегодня, а на голодный желудок можем такое позволить себе только мы, старые зубры.

― Я вообще не пью, ― обиделся сержант.

― Это замечательное качество! — похвалил капитан. — Особенно в компании офицеров, когда коньяку и так мало… Итак, Георгий, чем могу тебе служить?

Бубнов достал из папки какие-то бумаги и протянул капитану. Тот внимательно прочитал, и брови его удивленно поползли вверх:

― Однако. Почти как в «Трех мушкетерах». Помнишь: «Всё что сделано подателем сего, сделано по моему приказу и для блага Франции». Как же тебя угораздило в таком фаворе оказаться?

― Начальству надоело вранье снизу, ― сказал Бубнов. — Ставка уже просто вынуждена была отправить людей из Генштаба с негласной проверкой.

― Это ж как тебя штормит, ― покачал головой капитан. — то в самую бездну, то до самых звезд. И чем же я могу быть полезен?

― Из-за всей этой суматохи довольно сложно обстоят дела с разведкой. Налаживают, но на это требуется время. При институте физкультуры Лесгафта формируются как диверсионно-разведывательные группы, так и костяки партизанских отрядов, готовые к работе в тылу у немцев… Но мне для организации порученного дела жизненно необходимо знать некоторые вещи уже сейчас. И прежде всего: начнут немцы штурм или перейдут к осаде. Кольцо окружения с помощью финнов они сумели очертить вокруг города. А вот что дальше планируют? Понимаю, что узнать ― невозможно, но как говорил отец: «Хочешь сделать невозможное — обращайся к морякам». Флот всегда был славен хорошей разведкой. Выручай, Николай Николаевич! Мне это не для отчетов. Мне это для себя надо.

Капитан долго молчал, вертя в руках пустой лафитник, почему-то покосился на Боголюбского и неохотно ответил:

― Ты слышал, как нас потрепали при переходе из Таллина?

― Очень отдаленно. Сильно досталось?

― Не то слово. Катастрофа флота в русско-японскую теперь кажется не такой уж и катастрофой… Подробно рассказывать не стану, скажу лишь, что потрепало все службы. В том числе и разведку. Пытаемся восстановиться, конечно, но если б ты знал, какими усилиями… Хочешь услышать, как сейчас ведется разведка? Подлодка доставляет группу к точке высадки. Ребята садятся в лодку и отправляются на задние. Таким же образом возвращаются. Водолазные костюмы ― старые, через торпедный отсек в них не очень-то проберешься… В общем, 19 век… Такие и результаты. Освоимся, конечно, приноровимся, но тоже время нужно… Ладно… Но только по старой дружбе…

Дотянувшись до инкрустированного журнального столика, капитан взял с него старинный позолоченный колокольчик на длинной ручке и дважды громко звякнул.

― Видишь, как царским наследием пользуемся, ― сказал он улыбающемуся Бубнову. — А что? Удобней, чем орать…

В дверь вошел вестовой.

― Позови Семенова двенадцатого, ― распорядился капитан.

Молодой моряк задумался, явно высчитывая.

― «Зигфриднайн», ― непонятно буркнул капитан, но вестовой тут же отдал честь и вышел.

― Номера не так приживаются, как в былые времена, ― пояснил Бубнову капитан. — А Ивановых, Петровых и Семеновых меньше не становится. Смирнов шестой или десятый ― ныне такая же обыденность, как и ранее. Финских и немецких фамилий почти не осталось.

― Ну с нумерацией-то понятно. Что это за странное наименование: «Зигфриднайн». Позывной?

― Сейчас сам увидишь, ― усмехнулся капитан. — Это начальник лучшей разведгруппы. Чемпион Балтийского флота по боксу. Ну и внешность такая… своеобразная… Немцы — если успевают — при виде его орут: «Зигфрид, найн!»… Вот и прицепилось. Только очень он этого не любит. Он вообще парень крайне серьезный и положительный. До занудства. Настоящий комсомолец. Даже я к нему обращаюсь не иначе как «Илья Агеевич».

Заинтригованные Бубнов и Боголюбский уставились на дверь в ожидании.

Ждать пришлось недолго: склонив голову, чтоб не расцарапать макушку о дверной косяк, в комнату протиснулся богатырь редких даже для России габаритов. Если прикидывать на глазок: где-то 210 сантиметров вверх и едва ли не половина от этого — вширь. При этом телосложение у атлета было воистину олимпийское — пропорциональное, бугрящееся мускулами, и при этом угадывалась пластичность опытного спортсмена и бойца. Лицо у богатыря тоже было как с плакатов… Ну или с картин о викингах и нибелунгах. Правильные черты лица, подбородок с ямочкой, спокойные голубые глаза и густые, коротко подстриженные ярко-золотые волосы. Одет он был в черный комбинезон, открывающий на груди стерильной чистоты тельняшку.

― Старшина Семенов по вашему приказанию прибыл, ― хорошо поставленным баритоном доложил он.

― Да уж, ― только и смог вымолвить Бубнов. — Не оскудела богатырями земля русская… Хоть статую ваяй.

― А с него и ваяли, ― ответил капитан. — Атлетов для парков отдыха. Это ему тоже очень не нравится. Чужд тщеславию. Но комсомол сказал – надо! Сидел, позировал, терпел.

― Зато у меня теперь чувство неполноценности появилось, ― негромко сказал майор.

Но и слух у олимпийского атлета оказался тоже отменный.

― Если вы будете уделять физическому самосовершенствованию хотя бы два-три часа в день, товарищ командир, то через несколько лет вы будете удивлены достигнутым результатам, ― ровным менторским голосом терпеливого учителя сообщил он. — Но не меньше времени необходимо уделять и умственному развитию. Как говорит товарищ Сталин, советский специалист не должен быть подобен одностороннему флюсу. Задача нашего государства — воспитать человека будущего, открыв в нем все возможные таланты и развив их. Разностороннего и образованного человека мы обязаны воспитать в нашем государстве.

― Спасибо, Илья Агеевич, ― как можно серьезнее поблагодарил Бубнов (почему-то у него создавалось впечатление, что единственный недостаток этого «человека будущего» ― отсутствие чувства юмора). — Я тоже так считаю. Бездарных людей не бывает. Бывают ленивые.

― Очень разумное суждение, ― похвалил старшина майора. — Я готов к выполнению задания.

― Тут дело, скорее, в анализе твоих прошлых заданий, Илья Агеевич, ― сказал капитан. — Вот это, ― кивнул он на майора, ― мой старый товарищ. Наши отцы были близкими друзьями. Я ему доверяю как самому себе. И не только я. Поэтому у него сейчас очень важное и ответственное задание, ― Бубнов заметил, что капитан говорит это Семенову слишком подробно и обстоятельно, словно программу заседания излагает. — Ему совершенно необходимо знать о планах немцев в отношении Ленинграда. Как ты понимаешь, подобная информация является строжайшей тайной немецкого командования, сейчас мы можем её лишь просчитать. Нас интересуют твои выводы из увиденного во время операций. Так сказать, по косвенным признакам. Твое личное, субъективное мнение, не предназначенное для точных отчетов.

― Нельзя строить догадки, не имея фактов, ― столь же рассудительно ответил Семенов. — В разведке, как и в истории, необходимо оперировать глаголами, по возможности избегая личностных оценок. Для этого есть аналитические центры.

― Илья Агеевич, ― как можно задушевнее сказал ему капитан. — Мы готовы рискнуть. Это не по правилам, но ты сам знаешь: иногда надо рисковать. Сознательно и обдуманно. Давай рискнем?

Семенов минуту подумал и доложил:

― Субъективно я рискнул бы предположить, что немцы готовятся перейти к осаде города, ― и, загибая пальцы, перечислил: ― Допрошенные мной языки рассказывали о привлечении большого количества интендантских служб. Зимняя форма, укрепленные и утепленные блиндажи. Также я заметил, что все они ругали высшее командование за изменение первоначальных планов, что крайне необычно для немецкой дисциплины и чинопочитания. Встречается непроверенная информация о странной «рокировке» некоторых частей немецкой армии. Усиливается артиллерийский состав, а вот штурмовые группы переводятся под Москву. Из проверенных случаев: зафиксирована переброска под Ленинград элитной воздушной дивизии, ранее участвовавшей в захвате острова Крит, которую сейчас используют в качестве обычной пехотной части. Это может говорить о том, что у противника намечается недостаток резервов. Отсюда с большой осторожностью можно сделать вывод: немцы планируют переходить к осаде Ленинграда, подвергая его артобстрелам и бомбардировкам, не рискуя жертвовать частями в уличных боях.

― Спасибо, Илья Агеевич, ― искренне поблагодарил Бубнов. — Это было… мощно.

― Но еще раз считаю своим долгом предупредить, что без фактов данные выводы могут относиться к разряду чисто теоретических, ― наставительно напомнил Семенов. — Я могу идти?

― Благодарю за службу, товарищ старшина! — сказал Бубнов, и когда Семенов вышел, шумно выдохнул: ― Уф-ф… Теперь я понял, о чем ты говорил. Феноменально правильный боец… Ты случайно о наших тайных спецлабораториях ничего не знаешь? Он, часом, не искусственно выведен?

― У него слух отличный, ― предупредил капитан. — Даже через стены. Так что ты бы…

Бубнов испуганно покосился на дверь и пообещал:

― Молчу, молчу.

― Ну тогда, Георгий Михайлович, еще по одной? — предложил капитан.

― Нет, Николай Николаевич, хватит, ― отказался Бубнов. — Мне сегодня надо еще в институт Лесгафта заехать, со старшими диверсионных групп пообщаться. Затем в Смольный — есть в Москве интересные идеи по поводу личностей Суворова и Кутузова, кои в Ленинграде захоронены. Так что день насыщенный и непростой. А у тебя здесь всё так по старому доброму, что невольно расслабляет. Спасибо за гостеприимство, Николай Николаевич. Надеюсь, скоро свидимся.

За день они успели побывать не только в Лесгафта и Смольном, но и еще в нескольких учреждениях. Ближе к вечеру Боголюбский валился с ног от усталости — благодаря Бубнову они больше ходили, чем ездили, — майору явно хотелось посмотреть город. Лишь один раз майор не смог отказать себе в удовольствии прокатиться на знаменитом ленинградском трамвае. Вот только новые названия Бубнова откровенно огорчали.

― Я еще могу понять, хоть и чисто теоретически, почему стирают память о царизме и религии, ― ворчал он на ходу, ― Мост Петра Великого — теперь Большеохтинский. Улицы Рождественская, Архиерейская и Преображенская — теперь Советская, Льва Толстого и Рылеева. Но зачем так тщеславно перечислять всех борцов за свободу трудового народа? Тут тебе и рабочий Алексеев, и Москвина, и Урицкий, и Володарский, и Дзержинский, и Марат с Розой Люксембург… И даже какой-то Либкнехт появился… Кто это такой?

― Герой нового времени, ― пояснил Боголюбский.

― Герой нашего времени, ― вздохнул, перефразируя, Бубнов. — Так, глядишь, они и до фамилий доберутся. Уж больно у вас, сержант, неблагозвучная для нашего ведомства фамилия. Церковная. Даже хуже того — княжеская. С такой карьеры не сделаешь. Захотите стать генералом — немедленно смените на Виленина, Пячегодова или Даздрапермова… Бедная наша история! А еще удивляются, почему она никого ничему не учит. Как тут учить, когда она изменяется с каждым новым государственным строем. Родина ― одна, а государства в ней меняются как перчатки. И каждое новое государство хочет, чтоб его – любили, а предыдущие – проклинали. Был такой император — Павел. Тоже любил старое искоренять, новое вводить. В один прекрасный день взял и отменил все названия старых полков. Заменил их именованиями шефствующих императорских особ. Был Лейб-гвардии Измайловский полк, а стал — Лейб-гвардии полк Его Императорского Высочества Константина Павловича… Потом шеф сменился, и полк стал Лейб-гвардии Его Императорского Высочества Николая Павловича… Хорошо хоть потом сам император сменился, и полк вновь стал — Измайловским, а то бы эта катавасия с переименованиями еще бы долго продолжалась. Еще Суворов над этими переименованиями от души потешался… А уж сколько Павел поменял названий из-за страха перед французской революцией! Самым большим его достижением был запрет произносить слово «Отечество», заменяя его на «государство». А ведь это — ключевая разница. Государства, как форма политического правления, приходят и уходят. А вот Отечество — остается… Кстати, его знаменитую Гатчину в 23-м году переименовали в Троцк. Потом с Троцким конфуз вышел, и теперь она — Красногвардейск… И подсказывает мне интуиция, что это еще не конец. Война с немцами началась — царь все немецкие названия переименовал. Революция — опять «новые» города на карте, на месте старых…

― Теперь уже — навсегда! — уверенно ответил Боголюбский. — Первое в мире государство для трудящихся строим! Естественно, всё в ином свете выглядит.

― Ой ли? — вздохнул майор. — Вот, к примеру: мы сейчас идем мы с вами мимо бывшего музея Суворова. Какое красивое здание — видите? Талантливый полководец, любивший свою страну и честно выполнявший приказы. И что? Как начали всё «в ином свете видеть», по вашему выражению, стали называть царским сатрапом и душителем свобод, словно Александр Васильевич должен был в ответ на приказ гневно ответить императору: «Нет! Не нравится мне эта задача! Я лучше к Емельяну Пугачеву присоединюсь, за счастье трудового народа и угнетенного крестьянства!»… Вот и переделали музей Суворова в «Аэроклуб-музей», большинство уникальных экспонатов продали за границу, а самого фельдмаршала много лет причисляли к «слугам эксплуататоров». Потом подумали-подумали, и решили, что приказы начальства надо всё же исполнять. Да еще желательно — талантливо и умело, а то вместо армии сплошные банды атаманов получатся. Да и без истории всё же не обойтись — герои нужны. Сейчас уже и переписку Суворова опубликовали, и Пудовкин о фельдмаршале фильм снял. Не удивлюсь, если снова ему музей вернут. Надо всё же отличать — кто государству служит, а кто — России. Герои государственные — явление временное. А вот служившие России — вечны, невзирая на ветры перемен. Нет, Николай Леонидович, всё же есть вечные истины. Есть добро и есть зло, и одно другим подменить не получится.

Боголюбский предпочитал не отвечать на опасные речи: мало ли с какой целью заводит их майор — может, проверяет коммунистическую твердость и верность социалистическому государству. Поэтому на всякий случай он сурово хмурил брови и осуждающе качал головой. Тем более что они уже подходили к Смольному, и майор прервал свой монолог, с восхищением рассматривая комплекс зданий, укрытый маскировочными сетями так капитально, что казалось, будто идешь по павильону, укутанному огромным шатром из лозы и плюща.

А вот при беседах в кабинетах Смольного сержанту присутствовать не довелось — Бубнов оставлял его дожидаться за дверьми, в компании ординарцев и секретарей. Майор же с посещением очередного высокопоставленного лица становился всё мрачнее и раздражительнее.

― Пожалуй, на сегодня хватит, ― наконец сказал он сержанту. — Дневной запас нервов у меня закончился. У них тут явно еще и индивидуальная маскировка ― сложно отыскать понимание. Ладно, зайдем с другого конца… А вы, Николай Леонидович, чего такой грустный? Устали в приемных сидеть?

― Есть хочу, ― признался сержант. — Мы с вами с утра бегаем. Уже в животе бурчит.

― Простите, голубчик, — забегался, ― признал Бубнов. — Сам-то я привык к минимальному рациону, а сегодня и вовсе на другое отвлекся. Здесь все как черепахи: в свои панцири попрятались и приказов сверху ждут, инициативу проявлять боятся… Придется пару звонков сделать и немного подогнать… А вы поезжайте в столовую на Литейный, заодно и мои карточки отоварите. Во сколько освобожусь — не знаю, так что не ждите.

В спецстоловой Боголюбский расстроился еще больше. Нет, обед в целом был не так уж и плох — в детдоме бывало и похуже. Дородная тетка в кружевной наколке на волосах выдала ему порцию каши, яйцо, кусок хлеба и компот. Не старое доброе меню, но в городе это уже считалось большой роскошью. Во всяком случае, вполне сносно и сытно, но на растущий организм явно не рассчитано. В спецраспределителе он сумел отоварить свои и Бубнова карточки, получив не только крупы, хлеб и консервы, но даже немного конфет (сахар, сказала продавщица, уже закончился). Денег хоть и в обрез, но хватило (майор карточки-то отдал, а вот про деньги в спешке позабыл, а одних карточек было мало — их еще и оплачивать надо). Да еще и вещмешок сержант дома оставил — пришлось выклянчивать у продавщицы бумагу, чтоб завернуть всё в один большой сверток. Выходило так, что снабжение теперь будет занимать немало рабочего времени, и не надо было быть Спинозой, чтоб понять, на кого эти заботы будут возложены. С пересадками добрался на трамваях до Измайловского собора. А возле дома, у входа во флигель, его уже дожидались дочь священника, Настя.

Девушка сегодня была в синем берете, с большой квадратной сумкой на боку.

― Уже листья желтеть начали — столько вас жду, ― обвинила она.

― У нас ненормированный рабочий день, ― весомо сообщил Боголюбский.

― Понятно, ― сказала она, выразительно глядя на сверток в его руках, по которому предательски расплывались масляные пятна, и остро пахло копченой селедкой. — А меня отец к вам послал. Просил передать, что владыка готов вас принять завтра после службы.

― Кто готов нас принять? ― не понял сержант.

― Митрополит Алексий, ― пояснила она. — К епископам принято обращаться — владыка.

― Средневековье какое-то, ― фыркнул комсомолец Боголюбский. — Что это вы сегодня с такой сумкой огромной? Куличи из церкви таскать?

― Дурак! — обиделась она. — Я на почте сейчас работаю. Мы, между прочим, помогаем бойцам найти их родных, которые в другой район переехали или вовсе в эвакуацию. Это мы на почте с девчонками придумали. А то солдаты домой пишут, а там уже нет никого. Вот и выясняем, где они, сообщаем солдатам. А в церкви сейчас не то что куличей, даже свечей нет. Священники-то относятся к разряду иждивенцев — у них самые маленькие пайки. Да и прихожане наши — не из больших чиновников. Уже сейчас последние запасы подъедают… У кого они вообще были, запасы эти. Если немца сейчас от города не отбросим — совсем тяжко придется… В общем, передайте майору — завтра после службы в Никольском соборе, ― и убежала.

…А майор в это время поднимался по лестнице старого дома на набережной Фонтанки (спасибо большевикам, хоть канал не стали переименовывать в какую-нибудь Буденовку или Чапаевку). Перед дверью на третьем этаже чуть помедлил, словно колеблясь, но всё же нажал на кнопку звонка. Через пару минут что-то тяжело лязгнуло, и дверь с громким скрипом распахнулась. На пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина средних лет, с ромбами подполковника на петлицах кителя.

― Здравствуй, Миша, ― сказал Бубнов.

― Ты?! — охнул подполковник. — Какими судьбами?! Я слышал…

― Ну почти, ― невесело усмехнулся майор. — Но всё же не добили. Как видишь — выжил…

― С ума сойти! — с чувством сказал подполковник, помедлил и, сделав шаг вперед, крепко обнял Бубнова.

― Рад, ― сказал он. — Ты даже не представляешь, как я рад! Последние годы — одни плохие новости про наших. Проходи, я один. Жена умерла, а сын на службе. Я сейчас сделаю чай…

― Из старых запасов? — понимающе улыбнулся майор.

― Да, как и у всех. Быстро всё кончается, да и немного тех запасов было. Кто ж ожидал…

― Часто я эту фразу слышать стал, ― вздохнул Бубнов, снял плащ и бросил его на кресло в прихожей. — Но с удовольствием приму твое предложение. Только можно я с тобой, на кухне, пока ты чай готовишь… Соскучился по однополчанам. И по тебе, чего уж там скрывать… Столько лет прошло…

Подполковник благодарно улыбнулся и сделал жест рукой, приглашая следовать за ним. Квартира была отдельная, но необустроенная, «казарменная» ― на разнообразной мебели бросались в глаза бирки с номерами, посуда тоже была подобрана «с бору по сосенки», из разных сервизов: дореволюционные христианские мотивы соседствовали с серпами, молотами и красными звездами.

Перехватив внимательный взгляд Бубнова, подполковник кивнул:

― Я здесь редко бываю. Сын — тоже. Живем на работе, сюда лишь заскакиваем. Гришка-то мой и вовсе связист при штабе — сам понимаешь, как у него со временем… Как Катя умерла, семьи словно и не стало… Нет, с сыном у нас всё замечательно, просто семьи не стало… Она и была наша семья. Как много всё же на женщинах держится. Не замечаешь, пока не лишаешься. Как с воздухом: никто его словно не замечает, пока он есть, а вот стоит его лишиться… Инфаркт, ― пояснил он, разжигая примус. — Девять лет уже как…

― Ты тоже ведь при штабе?

― Да. Карьеры большой, правда, не сделал, но и без эксцессов обошлось. И то хорошо. Десять лет назад сняли со всех должностей. Я сидел, ждал, когда придут… Катя тогда и стала с давлением мучаться… Не выдержал, написал письмо Ворошилову — наверное, помнишь, что мы с ним дружили, когда он еще в комитете Измайловского полка состоял? «Пусть хоть расстреливают, только сперва объяснят: в чем я виноват?!» Он и отдал приказ: «Кашина — не трогать!» Так что я — один из немногих, кого «Гвардейское дело» не подкосило.

― Почти всех наших, кто в России остался, посадили или расстреляли, ― тихо сказал Бубнов. — Только за то, что служил в Гвардии. Что ни говори, а государству служить куда безопаснее, чем Отечеству. Тебе еще повезло с Ворошиловым.

― Так мы с ним тогда не по идеологическим причинам подружились, а из-за характеров, ― сказал Кашин. — Я тогда еще молодой был, дерзкий, рисковый. Клим — тоже… Вот и притянули нас судьбы. Большевики даже открытку выпустили, где Клим посреди полкового комитета Измайловского полка сидит, а я — рядом. Эта открытка тоже много от чего меня сберегла… Ну а ты как? Уж больно разное я слышал.

― Так разное и было, ― вздохнул Бубнов. — Как вовремя шторма: то ― вверх, то ― в глубины… Наверное, помнишь, что я сначала к Алексееву, на юг подался? Ох, что там творилось, Миша! Какая жестокость запредельная с двух сторон — бесам такого не придумать! Одним словом — насмотрелся ужасов. А я ведь на Великой войне немало повидал… Под Царицыном попал в плен. И тоже Ворошилов помог: узнал меня. Как и с тобой: случайный подарок судьбы — знакомство с нужным человеком. Другим так не повезло… Я думал, он тебе говорил…

― Да мы с ним редко теперь видимся, ― признался Кашин, разливая чай по кружкам. — Где сейчас он и где я? Слишком разные уровни…

― Мне он предложил перейти к ним, строить новую Россию, стать «военспецом». А я к тому времени уже такого насмотрелся, что в восстановление «старой» России уже ни с какой стороны не верил. Если б белые победили — жертв было бы не меньше, а может и больше, чем при Советах… Я подумал-подумал и согласился. Тут еще раз мне повезло. Военспецов-то больше Троцкий набирал, а Сталин, который тогда тоже под Царицыном находился, им не слишком доверял. Но у меня с Троцким отношения как-то сразу не заладились — не понравился он мне до омерзения. Во всем взгляды расходились. А вот со Сталиным, наоборот, было несколько интересных разговоров, в которых мы были, как говорят, «на одной волне»… В общем, много чего за эти годы было. Арестовывали и награждали, угрожали и хвалили… Потом меня попросили о некоторых услугах за границей. Детали опущу, но дело касалось военных разработок. В США осели мои дальние родственники — занимались конструированием… Я сперва отказывался — только женился, сын родился, но… Всё же привлекли. Работал за границей, довольно успешно. Жена с сыном здесь ждали… А потом… Потом это проклятое «Гвардейское дело»… И одна сволочь, из наших с тобой однополчан, накатала огромный и крайне подробный донос на всех ― и на оставшихся, и на уехавших. Благодаря ему все, кто остался в городе, были арестованы. Меня вызвали в Россию, допрашивали… Жестко допрашивали — полгода потом в себя приходил…

― Это тогда у тебя глаза стали такие… странные? — тихо спросил Кашин.

― Нет, это уже позже, когда убивали. Тогда, можно сказать, пощадили. Моя работа была довольно эффективной — Россия нуждалась в технических новинках, а официально нам их никто не отдавал и не продавал. Большинство попросту копировали… Если удавалось получить образцы или техническую документацию. У меня — получалось. Как подлечили — доставили к самому Менжинскому. Он как раз тогда начал организовывать особые, засекреченные отделы ― «шарашки», в которых ученые вели технические разработки. Меня отправили в Англию. Несколько лет таскал для большевиков каштаны из огня. В 38-м вновь отозвали. Менжинский к тому времени уже умер. Ягоду сменил Ежов, и опять начались «чистки». Меня обвинили в работе на Англию и США… Я и не отказывался: действительно работал. Только по заданию Центра…. Но следователь как-то проговорился, что мои жена и сын были арестованы еще по «Гвардейскому делу», и вскоре умерли от тифа где-то на пересылке. Следователи тогда были уверены, что мне не выйти, вот и арестовали их, как семью врага народа. А мне врали, что мои живы и ждут меня… Вот тут меня и прорвало. Нервы сдали… Кабинет разнес, а меня… Опять били. Только теперь уже насмерть. Ребята у Ежова были обидчивые… По голове — кованными сапогами… Одним словом, Миша, была у меня клиническая смерть. И это простыми словами не опишешь. Ты помнишь, что до революции я не особо религией интересовался. А после того, что увидел, побывав «по ту сторону»… Может, как-нибудь, при случае, расскажу… Но тогда я точно узнал, что со смертью ничего не заканчивается. И там, ― он указал глазами вверх, — много чего интересного. Вот только не все туда попадут. Это почище отбора в Гвардию будет. Надо соответствовать… Похоже, что я спятил?

― Да нет, ― вздохнул Кашин. — Примерно о том же наш полковой батюшка и говорил. Просто тебе повезло убедиться в этом лично.

― Да уж, ― горько согласился Бубнов, — «повезло»… Помню, просился обратно, на землю. Надо мне было еще кое-что здесь доделать… Очнулся в тюремной больнице. Несколько дней ничего не видел. Потом зрение вернулось, но глаза стали вот такими… Странными… Я такие глаза у сумасшедших в психлечебницах видел. Забавно, да? Но хуже всего то, что иногда зрение пропадает. Пока ненадолго, но… Боюсь, закончится это печально. Но мне надо кое-что доделать. Найти того подонка, что донос на нас написал, погубив и наших однополчан, а заодно и мою жену с сыном…

― Как же ты снова в НКВД оказался?

― Как и все, кто тогда выжил, — случайно. Сперва подумали, что я мертвый, вытащили в морг из допросной. Там я «воскрес», аки Лазарь, до полусмерти напугав сторожа. Непонятно, почему меня просто не пристрелили тогда, а отправили в лазарет. Ну а там меня подобрал Берия. Меня неожиданно перевезли в какую-то другую больницу — не знаю куда, я поначалу плохо соображал… И ко мне пожаловал сам Лаврентий Павлович. Его только перевели тогда в Москву, чинить и восстанавливать то, что успел развалить Ежов. Разведка тогда была почти уничтожена репрессиями. Берию очень интересовали некоторые английские наработки в военном деле, способные произвести настоящий прорыв, и мы заключили с ним некое подобие соглашения: я продолжаю работать в Англии, добывая разработки, а он отдаст мне человека, виновного в моих бедах.

― Отдал?

― Отдал… Но, разумеется, и обманул – не без этого. С государством вообще нельзя заключать договора ― слишком часто оно меняет свои планы. Дело в том, что этот человек был двойным агентом: нашим и немецким. Когда узнали — вызвали в Россию, чтобы поставить жирную точку в его эпопее. Вот только, в отличие от меня, он не поехал. Остался со своими немецкими хозяевами. И Берия об этом знал. Но мне рассказал… кхм… чуть позже. Так что я, дорогой Михаил Александрович, на редкость последовательный лопух. Бьет меня жизнь, а ничему не учит.

― Я понимаю, что ты всё это мне не просто так говоришь, ― сказал Кашин. — И готовишься меня сильно удивить и огорчить… Ну так кто это? Кто из наших?

― И удивлю, и огорчу, ― подтвердил Бубнов. — Но потерпи немного. Это еще не вся присказка, главная сказка — впереди… Человек этот действительно наш с тобой бывший однополчанин. Ни я, ни ты, на него бы сроду не подумали, ибо и в Великой войне, и в Гражданскую он показал себя выше всяческих похвал. Я даже сейчас не могу понять, что же с ним такое случилось, что из настоящего героя и храбреца он стал… тем, кем стал. Но слушай дальше. Большевики завербовали его еще в 20-х годах. Он часто ездил за границу, выполнял задания Дзержинского. Боюсь даже представить, сколько доверившихся ему людей он погубил. В НКВД он числился ни много ни мало агентом номер один. В 30-е его завербовала немецкая разведка. Поймали-то на компромате, но он очень легко пошел с ними на контакт, получая деньги с двух сторон сразу… «Ласковый теленок двух маток сосет». Жил на широкую ногу, завтракая и обедая в лучших ресторанах. И писал на нас с тобой подробные доносы… И не только на нас. Заинтересовались им и французская разведка, и польская. Дошло и до СССР. Проверили. Ужаснулись. Вызвали. Но… Исчез, как кролик в шляпе фокусника. Осталась только странная кличка ― «Джоконда».

― Действительно странная кличка, ― согласился Кашин. — Это же да Винчи? «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо»?

― Да, ― кратко согласился Бубнов. — Всё дело в «необычной улыбке». Очень такой загадочной улыбке… Неужели не помнишь?

― Что я должен помнить? ― начал было Кашин и осекся на полуслове, вытаращив глаза и даже приоткрыв от изумления рот.

― Обычно агентам не дают позывных, связанных с внешностью, полом, привычками или национальностью, ― ровным голосом продолжал Бубнов, давая товарищу время прийти в себя. — Видимо, поганец выбрал себе псевдоним, полагая, что не осталось никого из помнящих его гвардейское прошлое. А уж тем более в разведке. А потом прижилось, получило какую-никакую известность в немецком Генштабе…

― Этого не может быть! — покачал головой Кашин. — Его же самого расстреляли по делу «Весна», или, как ты его называешь, – «Гвардейскому делу».

― Увы, нет, ― ответил Бубнов. — Жив и здоров. Знаешь, сколько раз я всё проверял и перепроверял? К слову сказать, нас с тобой однополчане в эмиграции тоже считают погибшими. Тебя — расстрелянным в Петрограде, меня — погибшим в Гражданскую… Вот и наш с тобой старый знакомец вполне себе жив и здоров. Более того — сейчас находится в Ленинграде. Он — резидент немецкой разведки в нашем городе, Миша. Руководит сетью диверсантов и осведомителей. Корректирует огонь немецкой артиллерии и авианалеты.

Кашин снова замотал головой, словно отгоняя наваждение.

― Ошибка какая-то…

― Я видел его личное дело, ― устало сказал Бубнов. — Донесения, рапорты, доклады. Это наш полковник Хомутов. Павел Петрович Хомутов, Георгиевский кавалер, герой Великой войны, награжденный всеми возможными орденами и золотым оружием «За храбрость», один из основателей Белого движения в Петрограде… Постоянный член «Измайловских досугов», актер измайловских театральных постановок, которого за загадочную улыбку великий князь Константин Константинович прозвал «Джоконда». А также агент номер один в НКВД и резидент Абвера.

― Но ты же помнишь, как он воевал! Он же ни пули, ни снаряда не боялся! А когда мы готовились Временное правительство арестовать и Романовых на престол вернуть — помнишь, как он рисковал?!

― Помню. Всё помню. Тогда мы еще были одной семьей. А потом каждый сделал свой выбор. Я не знаю, почему он стал таким. Я сам работаю на советскую разведку и занимаюсь тем, что в былое время, в Гвардии, считалось бы предосудительным. Но я никого не предавал. Я стараюсь служить Отечеству, а не государству. Я знаю, что некоторые из наших пошли на службу к немцам… Но это от ослепившей их ненависти к большевикам. А Хомутов продался куда раньше. После провала затеи с арестом Временного правительства он наш план большевикам и выдал. А потом предавал еще и еще. Когда немцы поймали его на компромате и завербовали, начал продавать уже большевиков. Двойное вознаграждение… Не знаю, как это могло произойти, Миша. Вроде контузий на фронте он не получал, головой нигде не стукался, так что на травмы не спишешь. Просто сволочь. Был герой, а стал… Найдем — спросим о причинах.

― Страшная история, ― только и смог сказать Кашин. — Даже в чем-то страшнее, чем истории с расстрелами и арестами.

― Выбор человека, ― развел руками Бубнов.

― Кто вообще мог предположить в начале двадцатого века, что случится такое? Библейские события…

― Война, ― сказал Бубнов. — Все начинающие их думают о выгоде, и никто не допускает возможность последующей катастрофы. А это как цепная реакция запускается… Вот и сейчас… Немцы планировали за пару месяцев решить свои проблемы в Европе, расширить жизненное пространство, получить репарации, территории, сырье, избавиться и от капиталистов, и от коммунистов… Стать хозяевами континента с последующими наполеоновскими планами… И были твердо уверены в победе. Уже сейчас до них начинает доходить, что всё идет не совсем «по плану»… Но ты прав: 20 век — это безумный век. Нацисты, коммунисты, войны, революции… Как это могло произойти? Ведь еще недавно все верили в Бога… Оказалось, что не верили… Совершая такое – ни в Бога, ни Богу точно не верят. К слову сказать, помимо поиска Хомутова, я сейчас как раз занимаюсь тем, что пытаюсь понять возможность взаимодействия между Советами и Церковью.

― Да это физически невозможно, ― опешил Кашин. — Большевики же их практически уничтожили. Там горстка осталась, меньше чем на заре христианства…

― Вот именно, ― подтвердил майор. — И «взаимодействовать» желанием не горят. Те, кто хотел, – давно ушли в обновленчество. Но Советы оказались сейчас в таком положении, что им крайне важно, как они выглядят в глазах у возможных союзников, и нужна поддержка оставшихся верующих. А это, как ты понимаешь, после всех гонений и расстрелов — не так уж просто. Ведь не только расстреливали, но и объявляли мошенниками и лжецами, развернули невероятных размеров антирелигиозную пропаганду, унижали даже в мелочах… А теперь ситуация изменилась, и меня попросили «прозондировать почву». И вот что интересно. В то, что большевики готовы сменить курс и пойти на огромные уступки, — я верю. Позже они наверняка попытаются использовать Церковь в своих интересах, но это еще когда будет… В священниках я тоже уверен — немцев они ждать не будут. Во-первых, христианство и нацизм ― физически несовместимы, а во-вторых… Наши ленинградские священники готовятся остаться в городе и, если придется, умереть… Умные старики — о нацистах уже наслышаны. Мне кажется, еще комплекс вины за то, что не встали насмерть еще раньше… Впрочем, не берусь судить — чужая душа потемки… Но честные отцы настроены решительно, как при осаде Троице-Сергиевой лавры поляками… Решили свою «крепость» оборонять до последнего. Впрочем, крепостью является сейчас весь город, так что Церковь в нем, скорее уж – бастион… А вот меня пугает другое. По имеющимся у меня, правда, косвенным данным, священники прекрасно понимают, что их собираются банально использовать в политических целях и именно для этого предлагают значительные послабления. В их среде ходят об этом разговоры — вспоминают «опиум для народа». Помнишь про такое?

― Еще бы, ― вздохнул Кашин. — Едва ли не главное обвинение в «поддержании царизма».

― Вот честные отцы и не хотят второй раз на те же грабли наступать. Решили оборонять свою крепость и от нацистов, и от «пылкой любви государства». В общем, сложная ситуация. Тут дипломат куда получше меня нужен, но Берия поручил мне… Я догадываюсь — почему. И очень мне эта догадка не нравится.

― А какой он, кстати?

― Берия-то? Умный, талантливый, «работоголик», гениальный организатор… Грубоват, правда, хитер… Но его личные качества — пусть Бог оценивает. И есть у меня нехорошие опасения, что этот милый и умный человек рано или поздно вполне может поставить меня к стенке. Я слишком много видел и знаю… Да я и сам в последнее время не хочу молчать о своем видении ситуации и о своем к ней отношении. Надоело молчать, Миша. Просто надоело. Как ты догадываешься, я пришел к тебе и рассказал всю эту историю для того, чтоб хоть кто-то был, кто знает правду и найдет Хомутова, если со мной что-то случится. Его надо найти, Миша. Любой ценой. Я сделаю всё, что могу, но надо понимать, что моя жизнь от меня не слишком-то зависит. По моим предположениям, немцы побоятся идти на штурм — здесь каждый дом для них в могилу превратится. Но если они перейдут к осаде города, то, боюсь, нас ждет один из самых страшных кошмаров в истории человечества. Они замкнули кольцо блокады и стягивают сюда мощнейшие дальнобойные орудия и авиацию… Гитлеру не нужен Ленинград. Финнам тоже нужна территория, а не город. Немцы относят город к разряду крепостей и осаждать его будут соответственно. А из стен у нас ― только люди. Ну и священники — если их молитвы дойдут до Бога. Помнишь историю осады Троице-Сергиевой лавры? Умножь её в сто раз и поймешь, что нас ожидает. Если зима будет холодной — будут проблемы с электричеством, водоснабжением, логистикой, снарядами. А прибавь к этому возможности эпидемий, голод… Бадаевские склады дали бы городу продовольствие еще на несколько дней, может недель, но этого всё равно не хватит на такое количество людей. А лекарства? А дети и старики, которых надо эвакуировать? Не надо быть ясновидящим, чтоб понять, что ждет город. А наш с тобой трижды бывший однополчанин будет корректировать огонь немецкой авиации и артиллерии, руководить диверсантами и распускать слухи, вызывая в городе недовольство… И если со мной что-то случится — ты обязан найти его. Любой ценой. Ты — единственный, кроме меня, кто знает его в лицо, знает его знакомых, его характер и привычки…

― Я же этому не обучен, ― растерялся Кашин. — Я всю жизнь другими делами занимался…

― Значит — научишься, ― сказал Бубнов. — Я тоже в Гвардию шел, а не в разведку и контрразведку. Это наше, гвардейское дело. Если со мной что-то произойдет — сразу искать начинай. Эту сволочь надо найти. И чем раньше, тем лучше. У меня всё чаще случаются приступы слепоты… Я дам твой адрес надежным людям — они сообщат, если со мной что-то случится. Тебе же оставлю свой нынешний адрес. И на всякий случай знай: у Зимнего сейчас стоит плавбаза флота, это бывшая императорская яхта «Полярная звезда». Спросишь Николая Николаевича Егорова, кап два. Его отец с моим отцом на флоте служили. Да и мы сто лет знакомы. Ему можно доверять. Ну и еще помощника ко мне приставили. Тот, правда, совсем мальчишка. Хороший паренек, вроде. Сын расстрелянного священника Боголюбского. Его отца ты мог знать. Известный был священник. Но тут надо всё же поосторожнее — в детдоме мальчишку воспитывали со всем пылом идеологии, а отбирал его лично Берия.

― Чтоб за тобой присматривать?

― Нет, тут у начальства другой расчет. Лаврентий Павлович нас поселил в доме, где проживает старый друг отца Боголюбского ― протоиерей Славин. Этого ты вряд ли помнишь — он был настоятелем нашего Измайловского собора в самый разгар репрессий 33-го ― 38-го годов, когда ни полка, ни офицеров уже не осталось… Сейчас он один из немногих оставшихся в городе священников. Их всего-то чуть больше 20 человек, все друг друга знают десятилетиями, очень осторожные и довольно замкнутые в общении. Но у Славина есть дочь, что называется «на выданье». Очень яркая девушка. Этакий тип женщины-ребенка, которую так и хочется защищать и оберегать. А мой «оруженосец» сейчас в таком возрасте, что… готов «защищать и оберегать». В общем, сплошной Шекспир: «она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним». Молодые, красивые, живут по соседству, окружены опасностью… Лаврентий Павлович — действительно хороший организатор. Практически это единственный подход к замкнутой группе священнослужителей. Влюбится, женится… А там, глядишь, и сан прикажут принять. Берия получит своего человека среди очень маленького круга священников, поможет ему в устройстве стремительной карьеры… А паренек получит много бед, ибо, если я правильно вижу, — он и впрямь хороший человек. Молодой только очень, еще не битый жизнью. Не понимает, что из нашего ведомства выхода нет. А вот способов убеждения строптивых сотрудников — много. В общем, я сейчас имею грустную возможность наблюдать начало предстоящей трагедии. Уж больно Лаврентию Павловичу хочется получить такой мощный рычаг, как Церковь… А митрополит Алексий Симанский — человек старой закалки. С норовом, так сказать. Много чего повидал, и уже ни тюрьмы, ни смерти не боится. Семьи, как ты понимаешь, епископы не имеют. Да еще и дворянин, очень трепетно относящийся к кодексу дворянской чести… После епископа Сергия Старогородского ― главный претендент на должность патриаршего местоблюстителя. Так что помощник мой не для наших дел. Он ― агнец для иной жертвы.

― А он в курсе? Помощник твой?

― Разумеется, нет. Он даже еще плохо понимает, что такое разведка вообще, не говоря уже про НКВД. Даже не знаю, как бы он отреагировал, — вздохнул Бубнов. ― Я же говорю: комсомолец на всю голову. Воспитанный государством очень продуманно. Скажи, что это нужно государству, и выполнит любой приказ. А вот разницу между Отчизной и государством пока еще не очень понимает. Да и вообще у него воспитание и образование очень… современные… Так что веселая у меня нынче работа, Миша. Можно сказать, что я заключил сделку с бесами, чтоб найти одного из них.

― Мне очень жаль, что у тебя всё так сложилось, Григорий, ― искренне сказал Кашин.

― У меня тоже был выбор, ― признал Бубнов. — Как и у всех нас… Сейчас приходится платить за него… Я иногда думаю, что всё это — испытание, посланное нам за наши ошибки… Очищение золота огнем — как в Библии, помнишь? Так что у меня сейчас тот же стыд за прошлое и тот же выбор в настоящем, что и у большинства… Кто-то сможет пройти через этот огонь и, может быть, даже очиститься, кто-то ― нет… Вот тут я тебе свой адрес записал, на всякий случай. Теперь ты тоже всё знаешь. Уж прости меня за это знание. Но мне наверняка потребуется твоя помощь.

― Я сделаю всё, что в моих силах, ― пообещал Кашин.

― Я знаю, ― просто ответил Бубнов. — Ну вот, вроде, и всё… Пойду. Спасибо за чай.

Он быстро оделся и вышел, а Кашин еще долго сидел за столом, глядя на закрывшуюся за однополчанином дверь.

Кабинет-квартиру для митрополита Ленинградского Алексия Симанского приготовили на хорах третьего этажа Николо-Богоявленского собора. Владыке уже довелось жить и в Новодевичьем монастыре, и в Князь-Владимирском соборе, и на частных квартирах — судьба не баловала его покоем и стабильностью, вновь и вновь заставляя переезжать, порой даже не успев толком обжиться.

Сам он происходил из старинного дворянского рода Симанских, потомков Рюриковичей и Софьи Палеолог. Его дед был сенатором, отец — камергером Императорского двора, мать — дочь дворянина, отставного штабс-капитана Лейб-гвардии Семеновского полка, удачливого предпринимателя и славянофила. А один из предков — Лука Симанский ― привел Измайловский полк на помощь Николаю Первому в день восстания декабристов, за что был назначен командиром этого полка. Одним словом, такой «бывший», что пробы ставить некуда, ― как злословили общавшиеся с ним представители современной власти. Симанский получил отличнейшее образование, свободно говорил на нескольких языках, изучал юриспруденцию, но выбрал службу Церкви, приняв монашеский постриг, а затем и рукоположение в иеромонахи. Благодаря природным талантам довольно быстро стал епископом, и… принял на свои плечи все тяготы 20 века в России и всю полноту плотоядного внимания большевиков. Прошел через аресты и ссылку, сквозь давление властей и обновленчества. Принял Ленинградскую митрополичью кафедру в 1933 году — как раз в начале печально знаменитого «большого террора».

Что довелось пережить в те годы священнослужителям Ленинградской митрополии — отдельная трагическая история. Около 800 священников и дьяконов самой большой митрополии страны было расстреляно, остальные высланы или арестованы. А уж сколько было уничтожено и выслано из Ленинграда оставшихся верными прихожан ― вряд ли сосчитает самый дотошный историк. Город «Ленина и Октябрьской революции» большевики чистили от «стороннего элемента» с особой тщательностью. К 1941 году в бывшей столице Российской империи осталось чуть больше 20 священнослужителей, и их судьба висела практически на волоске. По принятии митрополии, Алексий сделал главным (кафедральным) собором города Свято-Троицкий Измайловский собор, еще не подозревая, каким гонениям за это подвергнут власти клир этого величественного, белоснежного гвардейского храма. В 38-м году власти нашли способ закрыть кафедральный собор, и митрополит перенес свою кафедру в Николо-Богоявленский собор, на хорах которого и сам поселился в крохотной комнатушке.

К началу войны владыке шел шестьдесят четвертый год. Впрочем, если не считать абсолютно седых волос, то сам митрополит выглядел куда моложе своего возраста. Среднего роста, с дворянской осанкой, худощавый, с умным лицом и цепким, внимательно-ироничным взглядом, он был, безо всякого сомнения, одним из самых выдающихся людей своего времени, обладавшим острым и дальновидным умом шахматиста, неукротимой силой духа и веры. Характер у него был непростой — деятельный, энергичный; митрополит был требователен к себе и окружающим. Более 20 лет он вел сложнейшую партию с ненавидящим Церковь государством, и тогда еще никто не мог знать, что ему предстоит прожить очень долгую жизнь, четверть века возглавляя Русскую Православную Церковь, проводя её, словно опытный лоцман свой корабль, ― через все опасные скалы, отмели и стремнины.

По его крохотному кабинету в Никольском соборе опытный глаз мог судить о характере и предпочтениях владыки ленинградской митрополии. Это была совсем крохотная комнатушка с двумя овальными окнами (плотно затянутыми светомаскирующей материей), разделенная на две неравные части тяжелыми портьерами. Бубнов мог видеть лишь «приемную часть» покоев: дорогая дореволюционная мебель — стол, уставленный письменными принадлежностями из оникса и серебра, два узких шкафа со старинными иконами, «гамбсовские» стулья, каминные дорогие часы, напольные подсвечники с хрустальными подвесками и явно очень дорогая и изящная фисгармония — духовой музыкальный инструмент, когда-то широко распространенный в храмах и в светских домах и практически исчезнувший ныне. Одним словом, вещей и мебели было немного, но все они были высшего качества, изящны и функциональны. Что находилось за занавесями — можно было только догадаться, но судя по идущему оттуда теплу, там была небольшая печка-буржуйка и, скорее всего, диван для отдыха.

Бубнова митрополит принял довольно прохладно, невзирая на идущие из Москвы «благие вести», ― он был опытен и знал, что стоит держаться подальше как от царского гнева, так и от царской милости. Владыка сидел за своим столом, а сбоку на стуле расположился знаменитый Карпов, не сводящий с майора настороженных глаз.

Бубнов тоже не удержался от того, чтобы рассмотреть Карпова несколько пристальнее, чем этого требовал этикет: служили они в одном ведомстве, но ранее не встречались, и майору был интересен этот загадочный начальник 4-го отдела 3-го управления НКВД, по заверению Берии, «превратившийся из разбойника в праведника».

Они были в одном звании и примерно одногодками. Лицо у Карпова было строгое и неулыбчивое. Привлекала внимание необычная шевелюра, буквально грива волос — буйная, густая, «цыганская», ― непонятно как фуражка на такой держится. На Бубнова он смотрел явно безо всякой симпатии, судя по настороженному блеску глаз, явно ожидая подвоха или провокации.

― Много времени я у вас не займу, Владыко, ― сказал Бубнов после приветствия и предложения присесть напротив митрополита. — По сути дела, у меня два небольших вопроса. Прежде всего хочу спросить, почему вы отказываетесь принять предложение из Москвы и временно покинуть город, перенеся резиденцию в более безопасное место.

― Потому что я — митрополит Ленинградский и Новгородский, а не «безопасно-местнический», ― ответил Симанский. — Здесь моя паства. Значит, и мое место именно здесь.

Бубнов кивнул, словно услышал ожидаемое.

― Но вы понимаете, что при осаде города немцами он превратится в сплошную фронтовую зону? — сказал майор. — Правящих архиереев в СССР осталось совсем немного, и было бы благоразумно на время переехать в район Урала. Митрополит Сергий Страгородский принял предложение Государственного Комитета Обороны о переносе своей ставки в безопасное место. Почему бы и вам не последовать его примеру?

― Владыка Сергий — Патриарший местоблюститель, его ответственность перед Церковью огромна, ― уклончиво ответил Симанский. — А я могу позволить себе такую роскошь — остаться с вверенной мне паствой до конца, разделяя её судьбу. Вы же сын адмирала ― если мне правильно передали — наверняка знакомы с правилом о том, что капитан покидает свой корабль последним?

Бубнов покосился на невозмутимо молчащего Карпова (сообщив Симанскому о Бубнове, тот явно рисковал, превышая свои полномочия, так что прав был Берия: еще неизвестно, чей это теперь человек: НКВД или митрополита), но кивнул:

― Ваши доводы я понимаю… Хорошо, примем это как данность. В таком случае надо понимать и то, что если блокаду немецких и финских войск прорвать в ближайшее время не удастся, то возможны серьезные проблемы с логистикой и со снабжением. Руководство делает всё возможное, но враг силен, и быстрой победы ждать не приходится. Пока достаточно уже того, что первоначальные планы разгромить СССР, как Францию, за несколько недель уже оказались для фашистов недостижимой мечтой. Но будет тяжело. Если вы твердо решили остаться в городе, правительство постарается оказать вам помощь… Ту помощь, на которую оно будет способно в данных обстоятельствах.

― Что ж, спасибо, ― ровным голосом ответил Симанский. — Церковь в любом случае будет исполнять свой долг.

― Да, правительство верит в это, ― сказал Бубнов. — Призыв к верующим по отражению вражеской агрессии и приведенные исторические примеры были очень своевременны. К слову сказать: учитывайте, что в этом случае вы становитесь весьма неудобны и опасны для фашистов и их пропаганды, ― он выразительно посмотрел на Карпова. — К сожалению, у нас есть основания полагать, что в городе присутствуют агенты иностранных разведок. Так что постарайтесь соблюдать хоть какую-то осторожность… Хотя какая там осторожность во время богослужений, при таком количестве народа… Как мне известно, количество молящихся в церкви существенно возросло?

― К сожалению, люди, как правило, вспоминают о Боге в минуту опасности или страха, ― ответил Симанский. — Но это ведь тоже — шаг к Богу…

― Мне также известно, ― продолжил Бубнов, ― что с начала войны прихожане ленинградских храмов уже пожертвовали в фонд обороны весьма внушительные суммы…

― Более 27 миллионов на сегодняшний день, ― сказал митрополит. — У нас нынче не самые богатые прихожане, но, когда горит дом, о сохранности рубахи не думают. Увы, Церковь, по факту, нелегитимна. Мы сейчас мало чем отличаемся в официальном статусе от общества любителей бабочек или клуба филателистов. У нас нет расчетного счета и потому возникают трудности со сбором пожертвований на приходах.

― Я знаю, ― кивнул Бубнов. ― Поэтому приходится отдавать деньги либо в фонд обороны, либо в Красный крест… А как было бы здорово, если б эти пожертвования были целенаправленны… Представляете, как интересно бы было, если б Церковь собирала деньги на танковую колонну «Сергий Радонежский» или летную эскадрилью «Пересвет»… Впрочем, это я уже перестарался в мечтах. Но названия «Дмитрий Донской», «Суворов», «Александр Невский» и так далее — звучали бы весьма впечатляюще…

Митрополит и Карпов невольно переглянулись.

― Но расчетного счета в Госбанке у нас нет, ― повторил митрополит. — Ведь это сделало бы Церковь, в какой-то мере, легитимной…

― Мне почему-то кажется, что, если б вы обратились с этой просьбой в Государственный совет обороны, ваша просьба была бы удовлетворена, ― сказал Бубнов. — И полагаю, что за её исполнение ходатайствовали бы такие влиятельные лица, как товарищ Сталин и товарищ Берия.

Лицо Симанского вмиг вновь стало непроницаемым.

― Разумеется, мы благодарны за оказанное доверие и предлагаемую помощь, ― сухим, официальным тоном сообщил митрополит. — Но наша главная задача — служение Богу в любых условиях. В городе, особенно в минуты опасности, должна звучать молитва. Тогда он выстоит — мы верим в это. Если Бог не оставит нас, тогда никаким немцам, финнам, итальянцам и прочим иноземцам его не одолеть. А всё прочее — мирские заботы и волнения.

– В этом я уверен. И как раз сейчас перейду ко второму вопросу. Но теперь, с вашего позволения, я кое-что добавлю уже лично от себя. Когда-то я был профессиональным военным, ― сказал Бубнов. — Разумеется, изучал и военную историю. Нас учили, что некоторые крепости были усилены бастионами. Несколько башен по периметру крепости, мощные, с узкими бойницами, с большими запасами оружия и продовольствия… При атаке неприятеля вход в бастионы блокировался и взять их было практически невозможно, они могли сдаться врагу только по собственной воле. Даже если враг захватывал крепость, часть бойниц была обращена вовнутрь и обороняющиеся могли бить врага даже на территории крепости… Церковь сейчас напоминает мне этот бастион внутри крепости. Главное, чтоб вы не сдавались, и вас не смогут одолеть ни враги внешние, ни внутренние… И я верю в истинность старого библейского рассказа о молитве Моисея во время сражения иудеев с войсками Амалика. Когда Моисей возносил руки в молитве к Богу — побеждали его воины, когда уставал и опускал — начинали одолевать войска врага… Практически первая молитва военного священника… Но вот ведь в чем дело, ― Бубнов сделал большую паузу, словно раздумывая, насколько стоит быть откровенным, но всё же решился и продолжил: ― Выстоять и выжить мало. Надо победить. Да, сейчас Церковь не может не только противостоять, но даже показывать свое отношение к происходящему: рты закрыли жестоко и властно. Но если Церковь всегда будет молчать… Или еще хуже – потакать любому аморальному действию власти – будет ли поддерживать её Бог? Церкви надо не просто выстоять и выжить – надо победить! Сколько уже раз кардинально менялась «политика партии»? Изначальная идея о государстве для людей была хороша, но что началось потом? Что происходит с инакомыслящими и даже просто с «бывшими»? Государство с его огромными ресурсами может оправдать что угодно. И чем же мерить происходящие события людям? Я верю, что Бог со временем исправит все искажения. Но нельзя сваливать исправление наших ошибок на Него: мы тоже должны не только выживать, замерев в страхе. Церковь сейчас тоже в блокаде. В двойной: и от немцев, и от государства. Но вы хотите победить или нет? Отношения власти и Церкви всегда сложны. «Кесарю кесарево, а Божие Богу»… Тяжело противостоять тем, кто имеет власть в стране, где ты проповедуешь, но не меньше надо мужества, чтобы так же проповедовать, если власть вдруг возлюбила тебя настолько, что готова принять тебя в свой властный сонм… Вы не боялись огня и воды. Неужели опасаетесь изменить своим убеждениям при звуке хвалебных медных труб? Сами же говорили: вы обязаны служить Богу в любых условиях. И вот что еще… Вы верите в промысел Божий? Знаю, что верите… Но если вы верите не только в Бога, но и Богу, то должны помнить обещанное: «…и врата ада не одолеют её». Ни люди, ни злоухищрения ада, ни смерть, ни голод, ни чума, ни страдания, ни лесть и золото… Ничто не одолеет. Разве нет? Впрочем, это всё уже только мои размышления. Официальные пожелания я вам передал до этого. Ну а теперь разрешите откланяться, я и так отнял у вас много времени… Надеюсь, мы еще встретимся, Владыка.

Часть 2.

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов!

Сердца стучали на три счёта вместо двух.

К тому же дамы приглашали кавалеров

На белый вальс традиционный — и захватывало дух.

…Возведены на время бала в званье дам,

И кружит головы нам вальс, как в старину.

Но вечно надо отлучаться по делам,

Спешить на помощь, собираться на войну.

Потупя взоры, не смотря по сторонам,

Через отчаянье, молчанье, тишину

Спешили женщины прийти на помощь нам.

Их бальный зал — величиной во всю страну.

Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез,

Припомни вальс: как был ты бел — и улыбнёшься.

Век будут ждать тебя — и с моря, и с небес —

И пригласят на белый вальс, когда вернёшься

Владимир Высоцкий

…Когда началась война, мне только-только исполнилось семь лет, но я так хорошо помню эти события, как не помню даже то, что происходило двадцать или тридцать лет назад. Может быть, детская память впечатлительнее, а может, сами события были столь грандиозны и страшны, что всё происходившее позже меркнет перед ними. И, разумеется, я очень хорошо помню майора Бубнова, которому обязан не только выбором жизненного пути, но и, вероятно, самой жизнью… Впрочем, обо всем по прядку…

22 июня 1941 года мы с мамой гостили на даче у бабушки, под Лугой. Бабушка была врачом-микробиологом, хорошо знала самого академика Гамалея, и мама пошла по её стопам, став врачом-инфекционистом. Еще студенткой она влюбилась в одноклассника, и, едва получив диплом, они сыграли свадьбу. А вскоре на свет появился и я.

У нас была огромная комната в квартире на 1-й Красноармейской улице, на последнем этаже, с окнами, через которые были видны купола Измайловского собора. Впрочем, тогда это был уже не собор — большевики закрыли его, используя под склады и скульптурную мастерскую. Мы с мальчишками часто бегали смотреть, как из собора выносят и увозят на грузовиках огромные бюсты и скульптуры Ленина, Сталина, фрагменты каких-то скульптурных композиций…

Узнав о нападении Германии, мама и бабушка плакали, а я, удивленный этими слезами, утешал их — ведь было давно известно, что мы быстро разгромим врага и погоним до самого Берлина, освобождая угнетенных немецких рабочих и крестьян… И вообще: всем известно, что нет сильнее армии, чем наша непобедимая Красная армия!

Мама поспешила в город к отцу, а мы с бабушкой еще два дня убирали вещи по шкафам, забивали окна досками и ждали у репродуктора вестей о разгроме фашистов. До Ленинграда пришлось ехать долго — больше суток, потому что все дороги были забиты машинами, военной техникой, колоннами солдат и толпами возвращавшихся в город людей.

Когда мы наконец добрались до дома, отца уже призвали врачом в ополчение. (Последний раз я смог увидеть его в октябре 41-го, когда ему удалось на минутку забежать домой. Мама была на работе, он обнял меня и бабушку, оставил записку для мамы, небольшой кулечек сахара и ушел.) Письма от него приходили еще до февраля 42-го, а потом перестали…

Первые месяцы войны мама работала в госпитале — раненых было очень много, а острая нужда в инфекционистах возникла чуть позже. Мы, дворовая малышня, находились под присмотром тети Зины — бабушки нашей дворовой знаменитости, театральной актрисы Наташи Филипповой. Все мы были зачислены в детские сады и ясли, но было лето, и они начали работать лишь осенью, да и то не все — наш район чаще других подвергался обстрелам, и детские учреждения переносили на другой конец города. 

Я, Юра Евдокимов, был среди дворовой малышни самым старшим. Зоя Калачева, дочь управдома, была на полтора года младше. Близняшки Кондратьевы, Оля и Таня, — пятилетними, а Кириллу Петрову исполнилось три с половиной.

Тогда еще никто не подозревал, что эта война будет столь долгой и столь ужасной. Все были уверены, что месяц-другой ― и мы погоним агрессоров прочь. (С каким же удивлением много лет спустя я читал архивные документы и газеты, в которых не только Германия, Финляндия, Италия, но и Англия, и США были абсолютно уверены, что СССР будет разгромлен в такой же срок, что и Франция, а падение Москвы и Ленинграда — дело уже предрешенное. Всё же реальность всегда далека от любых планов и чаяний). И просто невозможно было представить, чтобы кто-то делал запасы на долгий срок, а над бережливыми старухами, уже испытавшими голод в Петрограде и теперь скупавшими соль, спички и пшено, все смеялись и упрекали в неверии и паникерстве.

Вышло постановление: всем сдать радиоприемники, и теперь новости мы узнавали по большой черной «тарелке» громкоговорителя, подключенной к радиоточке на кухне в нашей коммуналке. На улицах также установили огромное число репродукторов, и они работали практически постоянно: сперва дикторы сообщали новости, а в промежутках между передачами звучала классическая музыка. Позже она станет прерываться частыми сообщениями об артобстрелах и авианалетах. И непрерывным стуком знаменитого ленинградского метронома…

Мы все ждали новостей о победах Красной армии, но новости были тревожные: «…советские войска, после тяжелых и ожесточенных боев, были вынуждены оставить города…». Вскоре в городе началось масштабное строительство укреплений. Мы бегали смотреть, как на перекрестках возводят доты и дзоты. Старались помогать, таская какие-то камни и кирпичи (впрочем, мы, со своим энтузиазмом, больше путались под ногами, но были невероятно горды своей «помощью» Красной армии). Помню, что даже чердаки и подвалы в угловых домах оборудовали под огневые точки для уличных боев. Вокруг города кипела еще более масштабная работа: десятки тысяч добровольцев и откомандированных жителей рыли рвы (техники было мало ― с горючим становилось всё хуже), бригады девушек и женщин валили лес, заготавливая дрова, студентов целыми училищами отряжали на добычу торфа…

В самом городе тоже рыли несметное количество траншей и блиндажей: на полях, в скверах, вдоль рек и каналов, снимая брусчатку и разномастные покрытия. (Чуть позже, всего через несколько месяцев, эти траншеи, не пригодившиеся для уличных боев, будут заполнены телами погибших от артобстрелов и умерших от голода…)

В каждый двор приходили инструкторы (чаще всего молодые девушки из многочисленных спортивных организаций) и учили, как правильно сбрасывать с крыш зажигательные снаряды, что делать в случае артобстрела, обучали азам оказания санитарной помощи и напоминали о бдительности к незнакомцам, задающим вопросы…

Признаться, мы, малышня, воспринимали тогда происходящее как одно большое приключение. Хотелось увидеть и рассмотреть всё, поэтому целыми днями мы носились по улицам, засовывая свои носы куда было можно и куда нельзя.

Вскоре ввели карточную систему снабжения продовольствием и товарами первой необходимости. Но и тогда еще никто не верил, что всё происходящее — надолго. Много хуже с продуктами стало, когда город наводнили беженцы. Их было огромное количество: плачущих, растерянных детей и стариков, с каким-то жалким скарбом — чемоданами, узелками, сумками. Их всех надо было чем-то кормить, устраивать на ночлег, на работу или эвакуировать дальше в тыл…

У военкоматов стояли огромные очереди из мужчин и женщин всех возрастов — многие пытались прибавить или списать себе «лишние» годы, угрожая, что, если их не поставят на учет, они сами сбегут на фронт. Таких уговаривали поработать пока в городе, в МПВО, инструкторами, медсестрами или пожарными, так как молодые мужчины уже ушли в ополчение, и городские службы стали ощущать нехватку рабочих рук. (Правда, тут же появились и первые уклонисты, и первые, пока еще очень немногочисленные, дезертиры, прячущиеся среди беженцев, но таких было мало). Школы срочно переоборудовали под госпитали. По распоряжению управдомов, все стекла в городе принялись заклеивать бумагой крест-накрест, а сами окна закрывать плотной светомаскировкой, памятной еще по советско-финской войне (по ночам по улицам ходили патрули, проверяя — не пробивается ли где-то полоска света, видимая с вражеских самолетов).

С конца августа в городе ввели комендантский час: с десяти часов вечера до пяти утра можно было выходить на улицу только по специальному разрешению).

Заводы и фабрики перешли на двух- и трехсменные графики (частично их эвакуировали за Урал, но и на оставшемся оборудовании умудрялись выполнять поистине стахановские нормы). Многие рабочие переходили на «казарменное положение», неделями не бывая дома.

Ранее практически ненужные в городских условиях карманные фонарики враз стали страшнейшим дефицитом. И, наверное, не было семьи, которая бы не пыталась купить или соорудить из подручных материалов печку-буржуйку (управдомы потратили тогда немало нервов, объясняя правила их установки и использования). Нашему дому немного повезло: у нас сохранились вполне функционирующие печи-голландки, но впоследствии оказалось, что расход дров в них куда больше, а буржуйки, особенно обложенные кирпичом, куда выгоднее и практичнее.

С наступлением осени возникла еще одна огромная проблема, о которой заранее никто даже и думать не хотел. В Ленинграде было очень мало добротной зимней одежды. Былая столица просто не имела в ней особой надобности. Девушки шили платья по выкройкам, пытались достать модные туфли, мужчины щеголяли в костюмах, пальто и плащах… А нужны были сотни тысяч ватников, валенок, теплых рукавиц и шапок. Шерсть, из которой опытные бабушки принялись вязать носки и варежки, стремительно поднялась в цене, а вскоре и вовсе пропала. И не только шерсть. Свободную торговлю заменила продажа продуктов и товаров по карточкам, а вот продавать что бы то ни было за деньги частным порядком было запрещено. Теперь в городе был возможен только товарообмен (нелегальные рынки существовали повсюду, невзирая на официальный запрет: милиция закрывала на них глаза, получив негласные инструкции — власти понимали, что в противном случае ситуация ухудшится многократно).

Запомнились мне и многочисленные тренировки в дворах, на территориях заводов и даже на перекрестках улиц: студенты института Лесгафта во время специальных перерывов на предприятиях преподавали основы рукопашного и штыкового боя — весь город, от мала до велика, готовился к уличным боям с врагом. Ну а про грандиозную маскировку города и упоминать не буду — эта тема заслуживает отдельных рассказов.

Я до сих пор помню карточки, напечатанные на серой бумаге: на крупу, масло, рыбу и, разумеется, хлеб. Вот только вскоре купить по этим карточкам что-либо, кроме крупы и хлеба, станет очень и очень затруднительно. Люди выстаивали в очередях по много часов, но гарантии того, что продукты не закончатся, — не было. Иногда сахар можно было заменить на конфеты, а вместо свежих продуктов получить консервированные. Но только не в страшную зиму с 41-го на 42-й год… Но об этом чуть позже… Немного легче было тем, кто работал на предприятиях, где имелись столовые, в которых можно было отоваривать карточки, — это спасало и от изнурительного стояния в очередях, и от траты времени на приготовление обеда. До войны осенней порой в городе можно было купить привозимые на рынок в изобилии рыбу, ягоды, орехи, мед и фрукты. Но плодородной осенью 1941 года в Ленинграде началась острая нехватка продовольствия.

В городе осталось полтора миллиона женщин, стариков и детей. Все способные держать в руках оружие мужчины сейчас стояли насмерть против немецких полчищ под Ленинградом. И женщинам приходилось занимать места своих мужей у станков, у доменных печей заводов и на тяжелейших заготовительных и погрузочно-разгрузочных работах. К заводским станкам вставали и дети, и старики.

Была и еще одна необычная проблема. Ленинград не только крупный промышленный город. Это город ученых и деятелей искусства. Художников, балерин и писателей здесь куда больше, чем в любом другом городе России. Но сейчас требовались рабочие на заводы ― вместо мужчин, ушедших на фронт. А какие токари и фрезеровщики из профессоров математики и заслуженных архитекторов? Надо переучивать, а кому учить? Впрочем, представители совершенно мирных профессий, ученые и архитекторы, сыграют еще огромную роль в защите Ленинграда благодаря своим знаниям и талантам, повергая врагов в изумление своими изобретениями…

Дом перестал быть «очагом» и «тихой пристанью». Люди не чувствовали себя в безопасности ни днем, ни ночью, ни дома, ни на работе, ни на улице, ни даже в бомбоубежище. В любую секунду нас могла настигнуть смерть: снаряд или сброшенная бомба. Осколки секли стены домов практически каждый день. Зажигательные бомбы сбрасывались тысячами… Ныне в Петербурге есть памятник пожарным того времени, но как же мало говорят об их феноменальной стойкости и мужестве! Город пылал, и они первыми бросались в огонь, спасая людей, и гибли под обрушающимися стенами…

8 сентября был первый массовый налет немецких бомбардировщиков. Жители города впервые испытали весь ужас от несущейся с небес смерти. Хорошо осведомленные, фашисты знали, что и когда бомбить. Первым же налетом были уничтожены знаменитые Бадаевские склады с тоннами продовольствия.

Немцы сбрасывали огромное количество листовок, призывавших к сдаче города, с обещаниями спокойной жизни ― как в захваченных ими столицах других государств. Дружинники и милиция собирали эти листовки. Горожанам было строжайше запрещено даже поднимать их с земли…

До этого дня немецкие летчики если и прорывались в город, то редко и сбрасывали бомбы торопливо, не прицельно, опасаясь ленинградских зениток. Несколько самолетов удалось сбить и захватить в плен спасшихся пилотов. Но 8 сентября небо над Ленинградом словно накрыла огромная туча: «Юнкерсы» шли волнами.

Помню этот страшный, словно без конца нарастающий гул моторов. Грохот взрывающихся бомб был страшный. Не так далеко от нашего дома, на углу 5-й Красноармейской и Международного (ныне Московского) проспекта бомба попала в жилой дом — выгорело всё дотла.

Столбы пламени и дыма возносились ввысь во всех районах, а разъедающая глаза гарь проникала в самые укромные места подвалов и укрытий. Немцы добрались до самого центра Ленинграда — дома были разрушены даже на Старо-Невском проспекте. Именно с этого рокового дня ведет отсчет блокада Ленинграда… И никто тогда не мог поверить в то, что этот ужас продлится долгих 872 дня…

В тот день моя мама была на работе, поэтому бабушка схватила меня в охапку, и мы бросились в бомбоубежище. Скоро оно заполнилось перепуганными, плачущими людьми. Все очень боялись, что бомба попадет в дом и нас засыплет под обвалами. В первые недели блокады бомбоубежища были забиты до отказа. Бежали кто в чем: в пижамах, халатах, в рабочей одежде и даже босиком…

Наверное, есть смысл сказать пару слов о тех соседях, которых я помню. Хотя рассказ о ленинградских коммуналках заслуживает вообще отдельного романа. Люди в них соседствовали совершенно разные: от рабочих и советских чиновников, до былых камергеров и дворецких. Не знаю, как в других домах, но у нас все жили дружно, бытовые ссоры были непродолжительными и кончались радушным примирением, все старались помогать друг другу, вместе встречали праздники и вместе поминали усопших.

Про актрису театра Наташу Филиппову я уже упоминал: удивительной красоты, при этом очень скромная, с добрым и спокойным характером. Она дружила с самой непоседливой и неунывающей девушкой нашего двора — Еленой Суворовой, альпинисткой, картографом и неутомимой затейницей. Вместе они корпели над учебниками, вместе бегали на танцы, вместе и остались защищать город от фашистов.

У Кирилла Петрова отец был сталеваром на заводе, добровольцем пошел в ополчение. Надо признать, что ополченцев снабжали много хуже, чем регулярную армию: иногда, стоя по пояс в ледяной болотной воде окопов на Волховском фронте, они получали в ту зиму по три патрона и пригоршню сухарной крошки в день. Пытались варить и есть березовую кору… А напротив них стояли откормленные, самодовольные и самоуверенные немецкие десантники. И сопротивление обессиленных, изможденных голодом, холодом и бессонницей русских солдат они преодолеть не смогли. Отец Кирилла был убит во время одной из контратак в феврале сорок второго. Но об этом мы узнали много месяцев спустя. Мать Кирилла заняла место мужа на заводе, встав у доменной печи. Мне на всю жизнь запомнились её обожженные руки, и только сейчас я понимаю, что это были самые красивые руки на свете…

Священник дядя Миша Славин — добрый и немножко рассеянный в быту. Теперь я могу понять, как же ему досталось от государства в те непростые годы. Насмешки, оскорбления, постоянная угроза ареста и страх за семью. Священников и до войны обкладывали самым большим налогом, издевательски относя к категории «некооперативные кустари», а во время блокады они получали самый маленький «иждивенческий» паек. И вместе с прихожанами ленинградских храмов сумели собрать миллионы для нужд нашей армии, отдавая последние деньги, серебряные ложки и подсвечники, украшения и ценные вещи. Жаль, я тогда был слишком маленьким, многого не понимал и не знал, что живу рядом с человеком, которому предстоит стать одним из 12 легендарных ленинградских священников, переживших блокаду и удостоенных медали «За оборону Ленинграда» ― первой награды от государства — Церкви… Немало досталось от «патриотичной общественности» и его дочери — задорной и милой Насте. Сколько раз она возвращалась домой зареванной после пропесочивания «классным активом». В какую бы школу, в какой бы класс она ни переходила, везде учителя и одноклассники считали своим долгом «раскрыть ей глаза» на «заблуждения» её отца и доказать, что никакого Бога нет, а священники — это обманщики и классовые враги трудового народа. Из-за её «происхождения» её не принимали ни в пионеры, ни в комсомол. С работой впоследствии у нее всё было тоже очень непросто. Каким-то чудом ей удалось устроиться на почту, о чем-то большем мечтать уже не приходилось: священники и верующие были тогда в стране настоящими изгоями. Но Настя была неунывающей и оптимистичной. В начале войны её одно время мобилизовали на заготовку дров. Она вернулась в город в самом начале сентября, вся больная, простуженная и неделю не вставала с постели — моя мама отпаивала её какими-то микстурами и натирала какими-то мазями. Настя и в лучшие-то годы была худенькой и хрупкой, а в блокаду казалось, что она стала почти прозрачной и невесомой… И всё равно не утратила ни жизнерадостности, ни огоньков в озорных глазах. Её отец в ней души не чаял. У девушки было два брата. Один служил в расчете знаменитой «Катюши» и погиб в 42-м, второй воевал в ополчении, а после войны стал известным дирижером на радио и телевидении.

Хорошо помню нашего участкового — Акима Порфирьевича. Вредный, надо признать, был дядька, въедливый и дотошный. Заноза, а не участковый. Ох и доставалось нам, мальчишкам, от него…

Еще одним нашим соседом был веселый старик Илья Михайлович Лейкин, писатель, творивший под псевдонимом «Красневский». Весельчак и балагур, он принадлежал к крайне гибкому типу интеллигенции, которые выживают при любой власти, при любых сменах государственного строя. Про таких когда-то ходила строго наказуемая поговорка: «Пытаясь извиваться за курсом партии удав сломал себе позвоночник, а советская интеллигенция даже не вспотела». При царском правительстве он писал в газеты и журналы под псевдонимом «Имперневский». При Временном правительстве продолжил свое творчество как «Новоневский». Ну а после семнадцатого года, стал, естественно, «Красневским». Писатель он был весьма средний, но плодовитый. Я помню его шкаф, где две полки занимали изданные им книги. А вот когда много позже войны я попытался найти его книги в магазинах или хотя бы букинистических лавках — не обнаружил ничего. Когда большевики рекомендовали писателям «адаптировать» детские сказки Запада для советских детей (разумеется, с учетом советской идеологии), в СССР появилось немало хороших книг-«ремейков»: доктор Дулиттл стал Айболитом, Пиноккио превратился в Буратино, джин Факраш стал стариком Хоттабычем, «страна Оз» стала «Изумрудным городом», Мурзилка и Незнайка из «Лесных человечков» Кокса и Хвольстон перекочевали в советскую действительность, а гениальный Корней Чуковский сумел адаптировать даже весьма своеобразные «Приключения барона Мюнхгаузена» в увлекательные детские книги. Илья Красневский с головой бросился в атаку на западные сказки, выпуская едва ли не по сборнику в год, но… В жизни сам он был куда интереснее и смешнее своих произведений. Но в целом это был веселый и сибаритствующий толстяк, любящий хороший коньяк, писательские санатории и своевременные гонорары. Нам, мальчишкам, он привозил из Крыма ракушки и угощал шоколадными конфетами (которыми так любил закусывать всё тот же коньяк).

У Зои мама была нашим управдомом. Но её я помню плохо. Она была строгой и немножко нервной женщиной. Кажется, её муж был конструктором, но его я помню еще меньше.

Разумеется, в доме жили еще люди, но они с годами стерлись из детской памяти, и остались лишь только соседи по нашей квартире.

А вот прибытие в наш дом майора Бубнова и сержанта Боголюбского я помню ярко, словно это произошло вчера, — уж больно колоритные это были персонажи. Два сотрудника НКВД, поселившиеся по соседству, — такое не забывается десятилетиями. Помню, сколько пересудов и опасений вызвало у соседей их внезапное появление. Каких только версий и предположений не строили на их счет! Кто-то сторонился их (как протоиерей Славин), кто-то (как Лена Суворова) держался вызывающе, кто-то взирал с любопытством (как Красневский). Но через какое-то время привыкли и к ним, учитывая, что в те дни каждый день происходили события куда значимее и насущнее. Сержант особого интереса не вызывал: сразу было видно, что в органах он недавно и опытный майор натаскивает молодого сотрудника. Это был высокий, крепкий парень с честным, открытым лицом, и, если бы не форма НКВД, ― «хоть в буфет ставь ― какой красавчик», как говорила моя бабушка, намекая на фарфоровые статуэтки, украшавшие большинство обывательских гостиных.

А вот майор выглядел куда интереснее. Мне он казался тогда очень старым ― ведь ему было за пятьдесят. Профессиональная выправка военного и отменное телосложение было делом естественным и особого внимания не привлекали, а вот его манеры, рассказы и, главное, глаза… Глаза у него были странные: ледяные, как синий иней на окнах в январе, и словно бы даже светящиеся изнутри, словно у какого-нибудь кота или тигра. С учетом его службы это смотрелась даже угрожающе-мистически. Бабушка говорила, что у нее даже мурашки по спине пробегали, когда она встречалась с ним взглядом. А вот с манерами и рассказами всё было еще интереснее. Манеры вступали в резкий контраст со взглядом ледяных глаз. Это были манеры редкие для типичного советского человека той поры. Он и не скрывал своего дворянского происхождения и гвардейского прошлого. На службу Советской власти он перешел еще в 20-е годы, по приглашению высокого руководства, и чудом избежал печальной участи таких же «военспецов», сгинувших в лагерях и тюрьмах во время многочисленных «чисток». Впрочем, не составляло труда понять, что от судьбы ему тоже досталось изрядно. В общем, это был очень редкий и интересный экземпляр. Другие, попавшие под циничное определение «бывших», старались как можно реже касаться своего прошлого и вообще привыкли жить как можно тише и незаметнее. А майор, напротив, словно бравировал этим, рассказывая вещи, которые у простого обывателя и под пыткой не вытянешь. Поначалу многие пугались, считая это «чекистской провокацией», а привыкнув, пожимали плечами: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку», ― как говорил на его счет Красневский. Майор же, шокируя рассказами о былом, еще и имел смелость утверждать, что большее из запрещенного и осмеянного сейчас обязательно вернется, ибо таковы законы истории и эволюции. А рассказчиком он был отменным — мы, малышня, быстро перестали его бояться и со временем буквально поселились в его флигеле, требуя от него и сказок, и рассказов о былом…

После 8 сентября артобстрелы и авианалеты стали практически ежедневными событиями. С немецкой педантичностью и обстоятельностью нацисты уничтожали огромный город, нарочито демонстрируя своими делами, что не видят разницы между военным и мирным населением. Масштабность этого геноцида ужасала. Город разрушали целенаправленно и методично, словно мишени на учебном полигоне. Обладая прекрасными разведданными, немцы наносили удары по местам скопления людей: жилым кварталам, больницам, театрам, даже по трамвайным остановкам. На город каждый день сыпались сотни зажигательных бомб и фугасов, тяжелая артиллерия прицельно била по заводам, фабрикам, музеям и церквям. Количество этих бомб и снарядов ужасало. Если 8 сентября во время первого массированного авианалета на город было сброшено более 6 тысяч зажигательных бомб, то, к примеру, 13 октября их количество увеличилось уже до 12 тысяч (Впрочем, если 8 сентября в городе было огромное количество пожаров, то уже в следующем месяце их число уменьшилось во время авианалетов в пять раз — ленинградцы научились не только бороться с «зажигалками», но и оперативно тушить очаги возгорания).

Мы, ленинградская малышня, тоже, бывало, дежурили со взрослыми на крышах домов с лопатами и щипцами для перетаскивания зажигалок в ящики с песком (бочками с водой пользовались редко: тяжело было таскать воду, да и зажигалки быстро превращали её в обжигающий кипяток). Было и страшно, и азартно: мы тогда еще не очень понимали, что такое смерть и ранения.

Но куда чаще нас отправляли в бомбоубежище. Если в это время с нами оказывался майор Бубнов, он рассказывал нам многочисленные и крайне интересные истории про былые времена или сказки, которые знал в великом множестве. Теперь я понимаю, что так он пытался отвлечь нас от ужаса, творящегося за стенами подвала. Но как же у него это великолепно получалось! Особенно любил он рассказывать о подвигах своей любимой Гвардии (даже персонажи детских сказок у него превращались в Гвардейцев: Щелкунчик, Стойкий оловянный солдатик, герои «Каши из топора», «Солдат и смерть» и прочие, прочие, прочие. Кроме сказки «Огниво» ― её он не любил и называл героя «иноземным воякой»). Он рассказывал и о своих любимых «Измайловских досугах», созданных для того, чтобы русский офицер был не только воином, но и всесторонне развитым человеком, разбирающимся в музыке, живописи и литературе. И мы даже пытались распределять между малышами роли, изображая сценки из каких-то историй и сказок. Зараженные его любовью к Гвардии, мы тоже идеализировали гвардейцев, представляя какими-то олимпийскими атлетами, рыцарями и чудо-богатырями. Вскоре вся малышня нашего двора уже понаделала себе деревянные сабли и маршировала под легко выученный марш:

Мы охраняем этот город сотни лет,

Он знал парады наших доблестных побед.

В истории останется строка:

Измайловцы идут через века.

Измайловцы идут через века!

Гвардейской поступью иди вперед ―

Чеканным шагом, за взводом взвод!

Пылает сердце, тверда рука

И песня льется под облака.

И песня льется под облака!

Настал, Гвардейцы, и ваш черед!

Вас на защиту страна зовет.

Враг не забудет лезвие штыка

Бессмертного Гвардейского полка

Бессмертного Гвардейского полка!*

И как же аппетитно, блистательно, рассказывал он нам о балах в офицерских собраниях! Женщины, находившиеся в бомбоубежище, в такие минуты словно забывали о звуках канонады, их глаза устремлялись в какую-то невидимую нам даль и становились мечтательными. Но нам, мальчишкам, куда интереснее были подвиги Измайловского полка при Кульме и Бородино, в наполеоновские и русско-турецкие войны, приключения бывшего измайловского офицера, ставшего пиратом, — Петра Хрущева, любовь и путешествия измайловца Николая Рязанова, подвиги измайловцев Семенова и Муромцева. Его внимательно слушал даже обычно придирчивый к подобным речам участковый, а писатель Красневский и вовсе что-то постоянно записывал себе в тетрадь.

Но самое важное из того, что он делал для нас, я понял лишь много лет спустя. Еще тогда всем было заметно, что майор совершенно по-особенному относился к детям. Это было даже не отношение отца или учителя, а скорее дедушки, уже очень много повидавшего и испытавшего. Он не уставал повторять нашим матерям, что дети ― это самое важное, что есть в мире. Важнее всех произведений искусств, городов и государств, ибо всё перечисленное и создается ради людей, и, прежде всего, ради детей, которым еще предстоит развивать и украшать этот мир. От того, как будет воспитан этот ребенок, зависит, вырастет он творцом или разрушителем. И окружившие город немецкие, финские и итальянские солдаты были лучшей иллюстрацией его слов. Представители древних народов, которых было принято считать цивилизованными созидателями искусств и наук, всего за десяток лет воспитанные новыми доктринами и мечтаниями, весьма сознательно и старательно пытались уничтожить миллионный город с населявшими его женщинами и детьми…

К слову сказать, самой распространенной эмоцией у немцев в первые месяцы войны было удивление. Немецкая пропаганда представляла Россию дикой, необразованной и жестокой страной, и немцы постоянно удивлялись повсеместной грамотности, чистоте домов и моральным качествам русских людей. Уж больно огромна была разница между тем, что им рассказывали, и тем, что они видели своими глазами.

Столь же большое удивление было и у русских в отношении немцев. В России издревле было принято считать немцев цивилизованным народом. А то, что ворвалось на территорию страны, разрушало все стереотипы. «Это же какие-то нелюди! — было самым частым вердиктом у столкнувшихся с немецкими войсками. — Средневековые варвары! Жгут, разрушают, угоняют в рабство, не жалеют никого, неся лишь смерть и страдания…» Совершенно диким казалось то, что нацисты не стесняются заявлять о своих планах «расширения жизненного пространства для немецкой нации», ― обычно воры и грабители пытаются хоть как-то маскировать свои поступки. Эти же не стеснялись вовсе. И только позже удивления пришла ненависть. Яростная, всепоглощающая, отодвигающая прочь даже инстинкт самосохранения. И это еще в самом начале той страшной войны, когда было почти неизвестно о концлагерях смерти, экспериментах немецких медиков над людьми и немецко-финских планах стереть Ленинград с лица земли, отдав опустевшую территорию Финляндии…

Бубнов был убежден, что в каждом ребенке есть свой талант и бездарных людей нет вовсе, есть лишь те, у кого этот дар не найден и не развит. А главная задача и семьи, и школы, и государства — найти и развить этот талант, поставить его на службу людям и миру. Он подолгу говорил с нами, выявляя наши интересы, вкусы, характеры и пристрастия. Рассказывал и про физику, и про химию, и про биологию, и про механику, литературу и живопись… И смотрел, что каждого из нас заинтересует. Разумеется, рассказывал всё это он с учетом нашего возраста, не оглушая сухими цифрами и формулами, а словно играя с ними, расцвечивая и жонглируя, демонстрируя с разных ракурсов. Он вообще был сторонником формулы «обучать ― развлекая», и доводил нас до настоящего восторга необычными загадками из «Занимательной физики», «Загадок в мире чисел» и других уникальных книг гениального учителя Перельмана (Яков Исидорович Перельман — недооцененная звезда педагогики ― умер в блокадном Ленинграде в марте 1942 года). Он взрывал нашу фантазию пересказом фантастических произведений «русского Жюля Верна» ― Беляева, и мы восхищались его героями, покорявшими космос и глубины океана (Александр Романович Беляев умер от голода и болезни в пригороде Ленинграда в начале января 1942 года). Проверял наши таланты в живописи, стихосложении и музыке.

А однажды притащил небольшого плюшевого медвежонка, набитого ватой. Честно говоря — довольно страшненького и кривенького, в безвкусном исполнении какой-то артели, но, подозреваю, специально выбранного для его целей именно за неказистость. И вместе с медведем притащил целую кучу лоскутков материи разной текстуры, рисунков и окраски. И наши соседки ― близняшки Оля и Таня ― с тех пор превратились в «швейное-модельное агентство», целыми днями наряжая медвежонка то в форму, то в костюмы, то в платьица. Удивительно, но меньше чем через полгода страшный медвежонок время от времени выглядел даже симпатичным, облачаемый то в римскую тогу, то в восточные шаровары и чадру. Девочки назвали его Егором (видимо, в честь дарителя). Видя мою заинтересованность военными историями, Бубнов объяснял мне разницу между тактикой и стратегией, приводил в пример расстановки сил перед знаменитыми битвами, рассказывал о важности снабжения и обучения младшего и старшего командного состава, об истории вооружения и обмундирования. Разумеется, времени для серьезной работы с нами у него было немного — иногда он целыми неделями не появлялся дома, днюя и ночуя на работе, но закладку фундамента наших интересов всё же сумел осуществить.

На Новый год, в самый разгар ужасной трагедии Ленинграда, он притащил откуда-то настоящий гвардейский кивер (ох и намучилась с ним бабушка, ушивая на мой, невеликий, размер!).

Постепенно все жильцы нашего дома перестали пугаться его формы и должности, видя в нем умного, доброго, хотя и очень своеобразно мыслящего человека. Женщины часто перешептывались, гадая: есть ли у него семья и дети, подозревая что-то неладное в этом вопросе, но спросить, кажется, так и не решились. Один раз (кажется, весной сорок второго), мне даже довелось видеть, как наша «железная» Суворова рыдала у него на плече, рассказывая, как стрелял в нее немецкий летчик во время маскировки куполов. «Я даже глаза его видела! Он смеялся, когда стрелял! Видел же, чем я занимаюсь, видел, что я — женщина, понимал, что любое ранение при падении с такой высоты будет смертельным, и — стрелял, глядя мне в глаза! Пуля между рукой и боком прошла, даже фуфайку пропорола! Выбритый, гладкий, откормленный… Мразь!» Бубнов утешал её, обещая, что скоро этой нечисти не будет не только в России, но и во всем мире. Но Суворова всё равно ревела, наверное единственный раз в жизни позволив себе проявить слабость на людях. А я уж думал, что она сделана из камня и стали… Но самый необычный и удивительный подарок он сделал всем нам как раз в тот страшный Новый год… Впрочем, об этом чуть позже.

Надо признать, что в силу своего полумладенческого возраста мы были не слишком обременены чувством такта, условностей и прочих тонкостей поведения взрослых. Поэтому, убедившись, что «добрый дядя майор» по каким-то причинам явно расположен к нам, мы, без лишней скромности, «сели ему на шею», невзирая на его звания, должности и происходящие вокруг события. Всей гурьбой мы заваливались к нему во флигель и чувствовали себя в его квартире куда свободнее и комфортное, чем дома под присмотром строгих бабушек и мам. Если он был чем-то занят, то девчонки начинали играть возле буржуйки в свое «модельное агентство», изобретая новые «модные коллекции», а мы с друзьями сражались на деревянных саблях, рассказывали друг другу страшные истории и врали о том, кто сколько видел сегодня немецких шпионов. Закончив с делами, майор, как правило, угощал нас хоть чем-нибудь из своих скромных запасов (заставлял пить жуткий по вкусу хвойный настой, по крохотной ложечке рыбьего жира, потчевал кусочками картофеля или кусочками сахара — всё зависело от времени года и снабжения), а затем наступало наше самое любимое время — чтение сказок. Его любимым детским писателем был Ганс Христиан Андерсен. Бубнов как-то рассказал нам, что лучшей переводчицей великого датчанина была мама его однополчанина — Анна Васильевна Ганзен, и даже в лихие революционные годы большевики не вырезали из её переводов христианские мотивы. Он читал нам Андерсена только в её переводах. Помню, как весной 1942 года он вернулся домой под вечер, мрачный и с солдатским вещмешком, в который были сложены несколько книг Андерсена, но без обложек. Мы начали интересоваться, зачем кто-то оторвал обложки, но майор ушел от ответа, сказав, что сохранилось самое главное — текст (лишь много лет спустя совершенно случайно я узнал, что Анна Ганзен, спасаясь от холода в блокаду, топила печь обложками книг, сберегая текст. Как я понимаю, в тот день майор был у нее дома, на Васильевском острове. Но Анна Васильевна умерла в блокадном Ленинграде немного раньше — 2 апреля 1942 года… В день рождения своего любимого Андерсена).

Он читал нам «Гадкого утенка» и «Стойкого оловянного солдатика», «Дюймовочку» и «Принцессу на горошине», «Русалочку» и «Оле Лукое» и, разумеется, непревзойденный шедевр ― «Снежную королеву». Честно говоря, лично мне нравился больше пугающий Гофман с его мрачными «Крошкой Цехесом», «Песочным человеком» и великолепнейшим «Щелкунчиком». В сползающем на глаза кивере и с деревянной саблей на боку я воображал себя гвардейцем, защищающим город от наводнивших его крыс и их многоголового вождя, руководившего крысиными полчищами из своего мрачного бункера в далекой Германии.

Матери и бабушки часто ругали нас, что мы «совсем замучили занятого человека», но майор отшучивался, что в последнее время у него всё равно одна бумажная и «выжидательная» работа, и, несмотря на упреки родителей, мы всё равно бегали к майору греться у буржуйки и слушать удивительные сказки о приключениях, дальних странах и благородных рыцарях.

Бубнов поручил нам собрать в отдельный мешок все желуди, которые мы смогли найти в нашем районе. Позже он перемолол их ядра, делая из них и подобие «кофе» и «муки» для лепешек. Сам майор выбрал день и выбрался куда-то в пригород, откуда привез полмешка березовой чаги. Тогда я впервые узнал про этот «черный березовый гриб», содержащий большое количество полезных веществ, при заваривании делающий воду сладковатой и коричневой, — крестьяне в былые времена использовали его вместо привычного ныне чая. Этот напиток мы пили практически всю первую блокадную зиму. А вот наши матери и отцы умели и знали много, но совершенно не разбирались ни в питательных, ни в целебных свойствах трав. Этим знаниям мы в избытке научились уже весной 1942 года…

В октябре на город обрушился уже самый настоящий голод. Продукты достать теперь было практически невозможно. Есть хотелось страшно. День и ночь все мысли были заняты только мечтой найти что-нибудь съедобное, хоть сырую картофелину, хоть капустную кочерыжку, хоть яблоко, которых так было много в таком же октябре прошлого года. Бубнов той зимой предупреждал нас, чтоб мы ни в коем случае не ходили куда-нибудь с незнакомыми людьми. (Сейчас я понимаю, что именно тогда ему стало известно о первых случаях каннибализма в городе.) В районах, располагавшихся на окраинах Ленинграда, жители выбирались на убранные колхозные поля, пытаясь найти забытый после уборки картофель или хотя бы капустные листы и морковную ботву. Мы же находились почти в центре города, и еды нам было взять просто неоткуда. Наш Южный район считался одним из самых опасных — немцы стояли так близко, что видели Измайловский собор в бинокли, и их артобстрелы были прицельны. Дальнобойные орудия доставали до Невского проспекта, а наши здания для них были и вовсе как мишени в тире. Часть населения переселяли в северные и северо-западные районы.

Первое время умерших еще хоронили в гробах — было какое-то постановление, запрещавшее хоронить без гробов. Никто же не предполагал, что потребуется такое огромное количество гробов, да и каждая доска вскоре стала на вес золота. С наступлением холодов стали стремительно дорожать и дрова. Но тогда мы еще верили, что буквально со дня на день советские войска прорвут блокаду и всё наладится.

Мы часто стояли в очередях и мечтали только о двух вещах: чтобы хватило завезенного хлеба и чтоб было облачно (в первые месяцы блокады немцы старались совершать авианалеты только в ясную погоду).

С начала ноября на город обрушилась еще одна напасть: в Ленинград пришли редкие по силе холода. К середине месяца температура понизилась до минус двадцати пяти, реки и каналы начали замерзать. К тому времени постоянными стали и проблемы с подачей воды в квартиры — немцы последовательно и целенаправленно наносили удары по водонапорным станциям, было повреждено большое количество трубопроводов. Это было сильным ударом: ни приготовить еду, ни помыться, ни постирать. Перестала работать и канализация. Это приносило ощутимые неудобство не только в физическом и эпидемиологическом, но и в психологическом плане, но Бубнов как-то рассказал нам историю из времен «наполеоновских войн», когда несколько остроумных купцов даже разбогатели, продавая ночные горшки с рисунками или небольшими скульптурами Наполеона Бонапарта на дне. Надо ли говорить, что мы перестали стесняться пользоваться ночными горшками, потому что их дно «украшали» карикатуры Кукрыниксов и Бориса Ефимова с изображением Гитлера и его соратников. Тот же Бубнов настоял на сооружении в углу двора деревянного нужника (впрочем, к весне он превратился в обычную выгребную яму, ибо доски кто-то всё же уволок в одну из ночей). Впоследствии эта обычная яма здорово облегчила нам жизнь: в большинстве домов обессиленные жильцы выливали нечистоты где попало, даже из окон, на лестничные площадки и чердаки, а весной всё это приходилось отскабливать и вывозить. Вообще весь город был завален мусором в ту, первую, зиму. К весне это грозило Ленинграду серьезными эпидемиями. И немцы, зная о тяжелом санитарном состоянии города, очень рассчитывали на эти эпидемии. Немцы вообще прекрасно «ведали, что творят». Интересно, что попадавшие в плен под Ленинградом фашисты первым делом истошно орали, что они не имеют никакого отношения ни к авиации, ни к артиллерии. Каждый солдат, каждый офицер фашистской коалиции, осаждавшие Ленинград, будь то немцы, финны или итальянцы, прекрасно понимали, что они ежедневно убивают, калечат и морят голодом сотни тысяч женщин, стариков и детей…

Ноябрь принес шторма и ураганы, затруднявшие налеты вражеской авиации, но и усложнившие доставку товаров и продовольствия по Ладоге (а нашим летчикам, перевозившим продукты, не раз приходилось пилотировать самолеты вслепую). И при этом заводы продолжали снабжать минометами и танками не только войска, оборонявшие Ленинград, но и войска под Москвой. В ноябре пришла телеграмма Жукова с благодарностью мужественным ленинградцам за эту помощь.

Продовольственные пайки всё уменьшали и уменьшали. Близняшки Оля и Таня всё чаще плакали от голода. Мы, мальчишки, старались удерживаться от слез, но… Было не только страшно, но и холодно и голодно… Тут и взрослые плакали…

Майор Бубнов перестал бравировать своей былой принадлежностью к императорской Гвардии. Помню, что он пытался понять: смогли бы петербуржцы царских времен совершать то невозможное, что советские люди совершали каждый день? И Россия, и Германия стали совершенно другими странами за эти два десятилетия. Настолько другими, что нельзя было даже сравнивать их прошлое и настоящее.

Вскоре в городе исчезли практически все домашние питомцы. Исчезли даже птицы, на которых началась повальная охота.

Увы, холода в Ленинграде воспринимаются иначе, чем на Севере или на Урале. Влажность из-за близости моря и обилия рек и каналов делает холод куда более пронизывающим, опасным, студеным. Если на Алтае или в Сибири можно выйти на мороз даже в свитере и не сразу ощутить сухой холод, то на берегах Невы температура в минус двадцать уже вызывает дрожь и озноб. А в ту зиму холод был куда существенней…

Но город жил. Ученые не только помогали своими знаниями жителям и защитникам, но и писали диссертации, художники делали зарисовки происходящего, артисты выступали в домах культуры и выезжали на передовую, музеи отмечали знаменательные даты истории, работали библиотеки. В блокадном Ленинграде «музы не молчали». Это давало людям силы и надежду. Те, у кого была работа, мечта, цель в жизни — двигались, жили и победили. Те, кто думал только о выживании, экономил силы, думал только о еде и тепле, — погибали первыми.

Помню одну интересную деталь из той страшной поры. В городе практически отсутствовало освещение. Холод и голод дополняла мрачная, всепоглощающая тьма. Все силы электростанций были брошены на оборону и промышленность, ресурсы были очень ограниченны. Дома мы пользовались керосиновыми лампами, коптилками, фонариками и даже лучиной, а как быть в непроглядной темноте улиц, когда не видишь даже ладонь вытянутой руки, а светомаскировку нарушать нельзя? Люди брели наощупь, сталкиваясь во мраке и спотыкаясь о завалы и трупы. И наши ученые изобрели то, что стало одним из символов блокадного Ленинграда (но увы, как и многое другое, ныне забыто). На отшлифованную сторону значков или маленькие зеркала, которые прикрепляли к одежде, наносился слой светящегося в темноте вещества, и в густой, плотной темноте ленинградских улиц плыли эти «светлячки», помогающие видеть находящихся рядом людей. Иногда можно было увидеть, как «светлячок» падает — значит, человеку нужна помощь…

Второй символ жизни и надежды появился в городе весной сорок второго года. Я уже говорил, что в ту зиму не стало не только животных, но и птиц. Одни только люди способны были выживать и бороться в таких условиях. Представите же себе, сколько у нас было счастья, когда в город вернулись ласточки! Закончилась самая страшная в истории города зима. Холод и мрак отступили. Солнышко стало согревать крыши домов и окна квартир. Ласточки были словно вестницами надежды. Суворова рассказывала, что когда они чинили один из чехлов, укрывающих купола города, то обнаружили, что ласточки успели свить там гнездо. И высотники, невзирая на усталость и слабосилие, всё же перешили огромную часть чехла, чтоб у ласточек был доступ к гнезду… В этом городе жили всё же удивительные люди!.. И каждый подросток города, да что там подросток — и многие взрослые и очень серьезные и занятые люди, сделали себе на одежду значки с изображением ласточек. Мерцающие во тьме «светлячки» и значки с несущими надежду ласточками были первыми «наградами», украшавшими грудь идущих сквозь смерть и тьму ленинградцев. Они дарили друг другу эти значки, как медали за веру и надежду!..

Впрочем, до второго значка-символа еще надо было дожить. Первой, самой страшной блокадной зимой 41-го ― 42-го годов немцы обстреливали и бомбили город практически каждый день. Всё хуже становилось не только с едой, но и водой. Снег и лед топить было затруднительно: во-первых, они были черными от постоянных пожаров и залиты нечистотами, а во-вторых, было катастрофически плохо с дровами — растапливать лед было просто не на чем.

Помню, какую я закатил истерику, когда бабушка попыталась забрать у меня деревянную саблю на лучину. И всё же отстоял свое «оружие»… Ах, бабушки и мамы, как же вы берегли и любили нас — это начинаешь по-настоящему понимать только с возрастом…

Руководство города приняло решение разобрать на дрова старые деревянные дома (преимущественно на окраинах). Деревья в парках и скверах не трогали — на их выращивание уходят годы, а все мы были твердо уверены: мы свой город не только отстоим, но и отстроим, и эти деревья мы не сожжем — они для наших детей и внуков.

О блокаде Ленинграда вообще пишут очень выборочно и мало. Многие темы долгое время были вообще под запретом, как в связи с отдельными нелицеприятными фактами, так и в связи с последовавшим после войны «Ленинградским делом», в процессе которого было арестовано и расстреляно большинство руководителей обкомов и райкомов города. А ведь, невзирая на невероятно тяжелые условия, руководство было организовано очень грамотно. Первые месяцы войны еще были наполнены многочисленными и страшными ошибками — прежде всего потому, что никто не готовился в обороне, все были уверены, что, как и обещалось, Красная армия будет «громить врага на его территории малой кровью». И уж точно никто не предполагал, что война затянется так надолго и повлечет такие жертвы и последствия. Но когда колокол беды зазвучал над городом, руководство стало осуществляться весьма эффективно.

Да, была строжайшая дисциплина, иногда даже с явными «перегибами на местах», но всё, что нужно было делать, ― делалось, невзирая на условия. Это был уже не обычный город, где параллельно существуют армия и университеты, домохозяйки и рабочие, пенсионеры и дети. Это был единый живой организм, спаянный общей бедой и действующий столь эффективно, как не ожидали расчетливые немцы. Все мы знали, что победим, и жили с этой уверенностью.

Я не помню, чтоб кто-то из моих знакомых говорил о блокаде: «Мы выжили». Все говорили: «Мы — победили!» И что бы ни говорили сейчас злые языки, а руководство города делало не только всё возможное, но и невозможное. Устройство противовоздушной обороны, бесперебойная работа заводов и фабрик под постоянными авианалетами и артобстрелами, создание и обеспечение работы «Дороги жизни», очистка улиц и домов, организация пожарных команд, маскировочная защита города, запуск легендарных ленинградских трамваев и радиостанций, работа школ, больниц, библиотек и детских домов, борьба с преступностью и многое, многое другое — всё осуществлялось грамотно и продуманно. А уж про восстановление города после прорыва блокады, когда до конца войны оставался еще целый год, — вообще можно написать целую книгу.

Немцы, рассчитывавшие разгромить Советский Союз за два-три месяца, полагали, что это будет «война армий», и никак не могли представить себе, что это будет «война народа против их армии». И Ленинград тому — яркий пример. Впрочем, память опять унесла меня слишком далеко вперед от той страшной, первой блокадной зимы…

Та же память милосердно стирает наполненные болью события, и, за редким исключением, я почти не помню отдельных дней и даже недель той зимы — всё слилось в один сплошной путь через мрак, холод и ужасающий, ежесекундный голод…

Мы слабели. Странно, но кто-то словно высыхал и темнел, становясь похожим на живой скелет, а кто-то, наоборот, — опухал, и на первый взгляд выглядел даже отечно-упитанным. «Пухнуть от голода» ― это не просто странное выражение. От голода смертей было куда больше, чем от бомб и снарядов. И это была страшная смерть. Люди буквально сходили с ума, пытаясь найти пропитание любым способом. Как и во время любой катастрофы, кто-то вел себя мужественно и великодушно, кто-то превосходил все пределы подлости и отвратительности. В городе хватало и дезертиров, и жестоких банд, и спекулянтов, и вороватых работников складов и магазинов. Но с ними боролись. Интересно: будет ли когда-нибудь поставлен памятник милиционеру времен блокады, получавшему паек ненамного больше прочих, но ежедневно вступавшему в схватку с откормленными, жестокими, озверевшими мародерами и убийцами?.. К счастью, в нашем дворе жили и участковый Аким Порфирьевич, и два сотрудника НКВД, одной своей формой отпугивавшие мародеров и воришек от наших квартир. А двери квартир в ту зиму было приказано не закрывать: сотрудники ПВО и дружинники совершали обходы, отыскивая умерших от голода или совсем обессилевших. В ту зиму умирало от голода по сто тысяч человек каждый месяц…

Люди стали медленнее ходить, даже говорить стали тише, словно боясь, что их кто-нибудь услышит… Отдававший нам большую часть своего пайка Бубнов тоже слабел. Он сильно осунулся, стал заметно молчаливее, лишь выправка осталась прежней, и странный, ледяной взгляд стал еще пронзительнее.

Под Новый год ленинградцы получили усиленный паек. А авианалетов стало заметно меньше: оказалось, что топливо немецких самолетов малопригодно в русские морозы. Немцам потребовался почти год, чтобы решить эту проблему. Но артобстрелы продолжались с бешеной интенсивностью…

Суворовой и Славиной всё же смогли выдать теплую форму и даже такую редкость, как ватные штаны. Наташа Славина зимой сумела устроиться на работу в ПВО (полагаю, что и здесь не обошлось без помощи Бубнова). Но больше всех удивила наша красавица Наташа Филиппова. Оставив работу в театре, она устроилась кинологом в питомник под Сосновкой. Она вообще с детства любила животных и теперь буквально жила при собачьем питомнике, осваивая все тонкости дрессировки и готовясь к опасной работе минера. А вот моей маме пришлось носить ту одежду, которая была куплена еще в спокойное и непрактичное довоенное время (рабочие халаты врачей — не в счет). Мама часто болела, и у нее начался нехороший сухой кашель. Всё чаще хворала и бабушка — организм слабел, а работы у неё было много: мама неделями пропадала то в институте, то в больнице (её исследования вспышек заболеваний теперь относились к разряду бактериологического оружия, кафедра же стала секретной), а бабушка стояла в очередях за хлебом и пыталась вести наше скудное хозяйство. Помню, как мама удивлялась, что ожидаемые эпидемии так и не вырвались на улицы города: сначала этому помешали страшные холода, а потом и волшебные руки врачей и всех ленинградцев, убиравших весной нечистоты с улиц и дворов. К слову сказать, мало кто знает, что трафаретные надписи на стенах домов: «При заболевании обязательно обращайтесь к врачу» были куда более распространены, чем легендарные «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», ― город старался контролировать уровень заболеваемости…

Чем мы только не «питались» той зимой! «Студень» из столярного клея, приправленный для вкуса горчицей, знаменитая «дурында» ― жмых из семян, который мы варили в кипятке, суп из воробьев, лепешки из желудей… И это еще было — богатство и лакомство!.. Мы с бабушкой получали паек иждивенцев, и даже не знаю, что бы с нами было, если б не Бубнов… Санки для поездок за водой он тоже сам смастерил для нас — ни я, ни бабушка не умели держать в руках ни молоток, ни отвертку…

По квартире мы ходили закутанные в пальто, платки и одеяла. На ночь я прижимался к теплому боку бабушки и жутко не хотел утром вылезать из кровати — казалось, что в квартире холоднее, чем на улице…

На Новый год он подарил каждому малышу нашего двора по простенькой, но качественной удочке, пообещав сходить с нами весной на рыбалку… Меня часто спрашивают: почему в городе, стоящем на огромной реке, в блокаду не могли наловить вдоволь рыбы? Её пытались ловить. Сразу после начала блокады были созданы артели, но организовать лов в промышленных масштабах на Неве и в каналах города невозможно. До войны рыбу для ленинградцев привозили из Мурманска. К тому же немцы, очень педантично следившие, чтобы в городе не появилось даже килограмма продуктов, открывали огонь даже по одиноким рыбакам, замеченным ими на льду Невы. Немногочисленные рыболовные артели вынуждены были работать в белых маскхалатах. Весь полученный улов шел в детские дома, госпитали и детские сады. С начала весны мы и впрямь ловили рыбу ― немного, но это было хоть что-то. Весной пару недель по рекам и каналам шла знаменитая корюшка. Но больше всего ленинградцы были благодарны совсем другой, неприметной и практически несъедобной рыбе, под названием колюшка. Это была крохотная рыбка с острым шипом на спине, в изобилии водившаяся в каналах города. Она не пуглива, и мы вылавливали её ведрами и сачками, тащили домой, и мамы, завернув её в марлю, варили питательный рыбный бульон, не столько насыщавший, сколько очень полезный для истощенных организмов.

Моя мама очень боялась появления вшей — она уже не раз сталкивалась на работе с этой бедой. Поэтому и меня, и большинство детворы нашего двора стригли наголо и постоянно обтирали мокрыми полотенцами.

Я не ходил в садик, оставаясь с бабушкой, а до школы было еще далеко — в первый класс тогда брали с восьми лет. Но я слышал, что даже в эту первую, самую страшную блокадную зиму, детсадовцам и школьникам руководство города устроило празднование Нового года, стараясь выдать хоть по конфетке или мандаринке, накормить обедом и устроить выступление артистов.

А нашей дворовой детворе новогодний праздник устроил Бубнов, нацепив бороду из крашеной мочалки и взявший обрубок трубы вместо посоха. Снегурочкой была вырвавшаяся к нам на Новый год Наташа Филиппова. Она даже привела с собой красивую овчарку, вместе с которой занималась поиском неразорвавшихся снарядов.

Во дворе у нас росли какие-то чахлые кустики, вот их майор и украсил раскрашенными разноцветной краской шариками из снега ― получилось довольно здорово. Снежных шаров было много― штук тридцать — синих, красных, желтых, зеленых. Краску нам дал священник дядя Миша Славин и майор разбавлял её водой, чтобы хватило на изображение елки, которую он нарисовал прямо на одной из глухих стен двора.

К слову сказать, краска была у Славина потому, что он с самого начала войны писал очень интересную икону — святых защитников Петербурга (он ни разу не назвал их «защитниками Ленинграда», но… фактически всё же вышло именно так). Андрей Первозванный, Александр Невский и апостол Петр стояли на фоне Измайловского собора, а над ними, в небесах, Богородица держала свой омофор над городом, защищая его от вражеского разорения так же, как спасла когда-то Константинополь. Я, в силу возраста и воспитания, мало знал и про церковь, и про иконопись, но сама икона мне нравилась — она была очень выразительная. А писал священник её долго, очень долго, и сам очень переживал по этому поводу — уж очень он мечтал молить перед ней святых о защите нашего града. Не знаю, когда он закончил её писать ― я покинул Ленинград раньше…

У деда Мороза мы все просили одно: лишь бы скорее закончилась эта проклятая война, немцев отогнали от города, и у нас снова стало бы светло, сытно и тепло. И чтобы больше никто не умирал… Увы, всем этим детским мечтам в наступавшем году не было суждено сбыться… Но к Новому году ленинградцам немного увеличили паек — заработала легендарная «Дорога жизни».

Вообще тяжело вспоминать то время, а уж описывать его… Думаю, что никто и никогда не сможет описать весь ужас тех дней. Это недоступно ни перу исследователя, ни перу писателя. Тысячи трагедий, фактов, судеб и подвигов в каждый день блокады столь плотно переплелись, что превратились в нечто иное, чему и названия нет в человеческом языке. Огромный город час за часом, день за днем, неделя за неделей шел через ад, во мраке и холоде. Шел к Победе…

Той зимой рвы и траншеи, вырытые осенью на случай уличных боев, были заполнены телами умерших — родственники и соседи просто физически не могли донести их до кладбища. Тела свозили к действующим и закрытым церквям и соборам, даже складывали в некоторых переулках — транспорта для их перевозки просто не было. Их заберут лишь весной 1942 года. Тогда же будет открыт крематорий на кирпичном заводе, ибо мертвых было так много, что предать их земле было сложно…

Недалеко от нас, на 11-й Красноармейской улице, находился завод «Красный пекарь», на котором и был создан рецепт знаменитого «блокадного хлеба», а рядом с ним, на 7-й Красноармейской все блокадные дни работала библиотека (формуляры свидетельствуют, что даже в эти дни люди читали много и преимущественно классику). В нашем районе работали школы, детские сады, хлебные магазины. Работал кинотеатр «Олимпия» на Международном (Московском) проспекте… И это при том, что наш район был одним из самых близко расположенных к немецким позициям и артиллерийские удары по нам были чаще, чем по другим районам.

Разрушения были страшные. Почему-то ярче других воспоминаний в моей памяти сохранился практически полностью разрушенный доходный дом Любиенса у Измайловского моста. Когда-то высокий, красивый, тогда он был словно изведенный кариесом до огромных дыр зуб… Прямым попаданием был разрушен и кинотеатр «Олимпия». В большинстве домов окна были выбиты, и даже стены квартир посечены осколками. Немцы изобретательно меняли тактику: то обстреливают районы города поочередно, то сосредотачивают всю мощь артиллерии на одном районе. То плотный обстрел идет несколько часов, то — короткий залп, десятиминутная передышка и снова — залп (это делалось для того, чтоб люди успели покинуть бомбоубежища, полагая, что обстрел закончился). Иногда стреляли днем, иногда — ночью. Били по заводам и фабрикам, кинотеатрам и трамвайным остановкам, церквям и жилым домам. Неплохо знали расписание театров и библиотек, государственных и православных праздников, усиливая обстрелы шрапнелью во время массового скопления людей. Задача была одна — убить как можно больше людей и измотать, довести до отчаяния и безумия оставшихся в живых. Ленинградцы жили в ежедневной готовности к смерти…

Отдушиной для нас были передачи Ленинградского радио. Феноменален подвиг людей, которые читали нам сводки с фронтов и стихи поэтов и объединяли нас, давали лучик надежды в непроглядной тьме!

У ленинградцев были и свои любимцы среди дикторов радиостанций. Например, Давид Беккер, радостно и эмоционально объявлявший отбои артобстрелов и воздушной тревоги. (К слову сказать, Михаил Меленрад был не менее профессионален, но именно записью его голоса звучали предупреждения о тревоге, поэтому его голос стал ассоциироваться у нас с тревожными новостями). Необычайные для того времени прямые репортажи с передовой линии фронта вели Маграчев, Блюмберг и Фролов. Удивительная диктор Мария Петрова, которую называли «актрисой с тысячью голосов». Всеволод Вишневский, Нина Чернявская, Федорова, Лебедева, Ярмогаева, и, разумеется, Ольга Берггольц.

«Говорит Ленинград! Говорит Ленинград!» ― сколько жизни было в этих простых словах! Город жил! Город сражался! Город верил! Рядом с каждым слушателем был весь город: братья и сестры, единомышленники, друзья, соратники…

Как же жгли сердца точные слова Ильи Эренбурга, которые мы слушали, затаив дыхание:

«Немцы хотят нас разъесть своей ложью. Они говорят колхозникам: «Мы не против вас, мы против рабочих». Они говорят рабочим: «Мы не против вас, мы против интеллигентов». На самом деле им всё равно, кто ты — рабочий, колхозник, интеллигент, русский, украинец, грузин, еврей: они против всех нас. Они хотят завоевать нашу землю. Они хотят взять наше добро. Половину людей они хотят уничтожить. Другую половину обратить в рабство.

Они говорят: «Мы против советского строя». Ложь. Им всё равно, какой у нас строй. Им нужно нас ограбить. Во Франции была республика. Немцы были тогда против республики. В Югославии была монархия, немцы были против монархии. В Польше было правое правительство, немцы были против правых, в Норвегии было левое правительство, они были против левых.

Они говорят, что они несут интеллигенции культуру. Жалкие выродки, они смеют говорить о культуре, нам, стране Пушкина и Толстого, Менделеева и Павлова, Мусоргского и Бородина. Они заставили французских писателей продавать на улицах орехи. Они заставили чешских профессоров убирать немецкие конюшни. Они заставили голландских музыкантов чистить сапоги немецким ефрейторам. Они уничтожают культуру. Они ищут русских ученых, русских врачей, русских инженеров, чтобы послать их на «трудовые работы»: убирать в Германии выгребные ямы.

Они говорят, что они исповедуют религию. Но они поклоняются языческому богу Вотану. Они вешают священников. У них написано на бляхах «С нами бог». Но этими бляхами они бьют по лицу агонизирующих пленных.

Они говорят, что они сторонники национальной культуры. О культуре они ничего не слыхали. Культура для них — это автоматические ручки и безопасные бритвы. Автоматическими ручками они записывают, сколько девушек они изнасиловали. Безопасными бритвами они бреются. А потом опасными бритвами отрезают носы, уши и груди у своих жертв. Они призывают фламандцев резать валлонцев, они призывают хорват резать сербов, они призывают украинцев резать русских. А потом они режут фламандцев, хорват и украинцев. Они заставляют норвежцев говорить по-немецки. Они заставляют чехов писать по-немецки. Они заставляют поляков перед смертью хрипеть по-немецки. Они уничтожают национальную культуру. Они требуют, чтобы все народы отреклись от своей культуры. Они хотят, чтобы была только одна нация: немцы.

Они не сотрут нас силой. Они не возьмут нас и хитростью. Каждый советский боец знает, за что он идет в бой. Колхозник дерется за землю дедов. Рабочий — за труд, за свое государство. Интеллигент сражается за нашу культуру, за книги, за право мыслить, творить, совершенствовать мир. Юноши сражаются за чистоту любви, за русских девушек. Отцы за счастье детей и за честь матери. Подростки за то, что перед ними. Старики за то, что они сделали. Русские за Пушкина, за Волгу, за березы. Украинцы за Шевченко, за хаты, за вишни. Грузины за Руставели, за горы, за виноградники. Все народы — за одно — за родину.

Враг наступает. Враг грозит Москве. У нас должна быть одна только мысль — выстоять. Они наступают, потому что им хочется грабить и разорять. Мы обороняемся, потому что мы хотим жить. Жить, как люди, а не как немецкие скоты. С востока идут подкрепления. Разгружают пароходы с военным снаряжением: из Англии, из Америки. Каждый день горы трупов отмечают путь Гитлера. Мы должны выстоять. Октябрь сорок первого года наши потомки вспомнят как месяц борьбы и гордости. Гитлеру не уничтожить Россию! Россия была, есть и будет».

…Вслед за холодом, мраком и голодом, зимой пришла в город и еще одна беда. Беда, посещающая все войны, эпидемии и катастрофы: в городе появилось огромное количество крыс. Людей они просто не боялись, в поисках пищи проникая буквально повсюду. Иногда можно было увидеть целые крысиные «потоки», перебегающие улицу или переходящие из дома в дом. Нередко они нападали на спящих людей, особенно на детей. Но самым страшным было то, что они несли заразу. Моей маме, как врачу-инфекционисту, прибавилось работы…

Тогда же всемирно известный академик Гамалея изобрел лекарство, предотвращающее массовое заболевание гриппом в войсках. Труды врачей Бориса Эльберта, Николая Гайского, Зинаиды Ермольевой, Александра Вишневского, Иоакима Петрова спасли не только тысячи жизней, но и стали известны по всему миру. Люди по всей стране не просто помогали друг другу своими талантами — они спасали друг друга…

Трудно осознать, как ленинградцы собрали во время блокады для нужд фронта огромные суммы денег. Деньги, которые могли облегчить их выживание, они переводили в Фонд обороны — чтобы жила вся страна. А ведь в блокаду не было ничего бесплатного: даже за продукты по карточкам надо было платить. За коммунальные услуги, проезд на трамвае, за дрова и керосин. Также взымались членские взносы и платились налоги. Бывало, что из-за разрушения или отсутствия сырья закрывались фабрики, и человек, теряя работу, переходил в разряд иждивенцев, что автоматически ставило его на порог гибели — ибо деньги всё равно были необходимы… Но суммы, отдаваемые ленинградцами для нужд фронта, были огромными!

Я постоянно ходил как во сне. Даже старожилы, прожившие в городе всю жизнь, не могли припомнить, чтобы такие сильные морозы держались с таким постоянством: совсем не было обычных для Ленинграда оттепелей. Это помогало в борьбе с эпидемиями, но это же и убивало живых… Мы тогда все выглядели просто жутко: с тенями под глазами, с отечными или исхудавшими серыми лицами.

Сильно сдали даже майор Бубнов и сержант Боголюбский. Как-то раз, собирая утром во дворе свежевыпавший снег в кастрюлю, я увидел, как он идет к своему флигелю. Шел он странно: медленно, держась рукой за стену дома, переставляя ноги очень маленькими шажками.

― Дядя Юра! — позвал я.

Сначала он не услышал — я почти шептал. Тогда я доковылял до него и взял за руку. Майор вздрогнул и закрутил головой, словно прислушиваясь к чему-то.

― Дядя Юра, с вами всё хорошо?

― А, тезка, ― с каким-то облегчением отозвался он, по-прежнему не глядя на меня. — Здравствуй, дружок. Ты вот что… Помоги мне подняться в квартиру… У меня тут небольшая незадача…

― Вы не видите? — догадался я. — Совсем?

― Должно пройти, ― тихо ответил он. — Раньше проходило, и сейчас пройдет… Я еще должен кое-что сделать, а до этого — не сдамся… Проводи меня до дома, дружок. Немного посижу, и пройдет…

С трудом мы доковыляли до его квартиры. Майор на ощупь открыл дверь ключами (он был единственный в нашем дворе, кто продолжал запирать квартиру, впрочем, он был и единственный, у кого был телефон), и я довел его до дивана в комнате. Он сидел долго-долго, закрыв лицо руками, а я молчал, испуганный. Наконец он облегченно вздохнул, убрал руки от лица, и улыбнулся, глядя на меня:

― Слава Богу! Отпустило. Это всё от усталости… Спасибо тебе, Юра. Только не рассказывай об этом никому — хорошо?

― Не скажу, ― пообещал я. — А вы не ослепнете снова?

― Постараюсь, ― усмехнулся он. — Очень постараюсь… А ты знаешь, Юра, что сегодня — Рождество? Это огромный праздник! Раньше мы отмечали не дни рождения, а именины, и не Новый год, а Рождество. День, когда Бог пришел в этот мир в теле человека.

― Так это же церковный праздник! — фыркнул я. — А я хочу быть октябренком, а потом пионером. Нам в Бога верить нельзя!

Бубнов погладил меня по голове:

― Ну тогда у меня для тебя есть и вторая новость, которую стоит отметить. Сегодня войска Волховского фронта начали операцию по прорыву блокады.

― Ура! — едва слышно «прокричал» я (сил на большее просто не было). — Мы погоним фашистов!

― Обязательно погоним, дружок, ― сказал Бубнов. — А сегодня я хочу устроить маленький праздник. Сейчас я немного отдохну, а затем обойду всех и приглашу отметить это событие. Надеюсь, успею до вечера всё подготовить. Уж не знаю, кто сможет прийти, да и как с обстрелами и авианалетами будет, но попытаться-то надо, верно? Нам нужен праздник, да, Юра? Назло всем смертям! Рождество!

― И наступление! — согласился я и побежал к бабушке делиться этой удивительной новостью.

…Именно в Рождество, 7 января 1942 года, началась Любанская наступательная операция армий Волховского фронта, являвшаяся продолжением Тихвинской операции, — первое крупное наступление советских войск. К сожалению, прорвать кольцо блокады полностью не удалось, но Ленинградским войскам это наступление оказало существенную помощь — как стало известно позже, немцы перебросили под Ленинград шесть полноценных дивизий с целью добиться воссоединения с финскими войсками на реке Свирь, но вместо этого вынуждены были сдерживать наступление русских армий.

Под Москвой советские войска уже оттеснили немцев на разных участках фронта от 60 до 120 километров, и 8 января начали новое контрнаступление. Эта операция, вошедшая в историю как Ржевско-Вяземская, послужила началом освобождения Московской, Тульской областей и ряда других районов, занятых немецкими войсками. Страна собиралась с силами, и не только оборонялась, но уже переходила в решительные и мощные контрнаступления!

Немцы в тот день обстреливали Ленинград дважды: утром, в 11 часов, и два часа, начиная с половины второго дня. А вечером майор Бубнов пригласил нас на бал…

Да, это было почти безумие: пытаться собрать нас на праздник посреди голода, обстрелов, смертей и усталости. Кто-то сказал бы: не время. Но это был — Ленинград! И он не только спорил со знаменитыми словами Цицерона: «Когда гремит оружие, законы молчат», — перефразированными в «когда говорят пушки, музы молчат», но и хранил свой зоопарк, театры, библиотеки… душу… У нас даже в войну не молчали ни законы, ни музы…

Протоиерей Славин прийти не смог ― он был на службе в Никольском соборе. Моя мама тоже не смогла — работала в институте (бабушка, у которой болели ноги, отпустила меня под присмотром Елены Суворовой). Майор сумел вытащить практически всех детей: меня, Зою, близняшек Олю и Таню, даже маленького Кирилла. Пригласил Елену Суворову и с её помощью сумел заполучить на «бал» Наташу Филиппову, каким-то чудом отвлек на пару часов от службы даже участкового Акима Порфирьевича. Я, помимо деревянной шпаги, приволок на бал и кивер (хотя в неотапливаемом помещении было очень холодно и время от времени мне приходилось менять его на шапку и повязанный сверху бабушкин платок).

А вот место майор выбрал весьма необычное. Раньше на углу Измайловского проспекта и 1-й Красноармейской, наискосок от собора, за часовней, располагалось представительное здание офицерского собрания Измайловского полка, после революции приспособленное под какие-то хозяйственные нужды, а ныне пустующее. Бубнов с помощью Боголюбского как мог привел в порядок зал на первом этаже, где когда-то проходили гвардейские балы. Вдоль стен расставил уцелевшие скамейки и стулья (их было мало и на всех не хватало, а небольшой стол так и вовсе был один), принес откуда-то патефон с двумя пластиками вальсов, разбитые окна задрапировал какими-то одеялами и шторами, а перед огромными зеркалами (когда-то их было не менее дюжины, а сейчас осталось лишь четыре) установил свечи, увеличивая таким образом количество света в кромешной тьме помещения.

Он даже позаботился о «праздничном угощении», притащив целую кастрюлю «студня» из столярного клея, щедро приправленного лавровым листом и горчицей, и чайник горячего морковного чая. Чай, правда, был почти без сахара, и остыл быстрее, чем мы его выпили. А вот тарелки Бубнов принести забыл, и мы ели студень из кастрюли ложками, собравшись в кружок вокруг столика.

Майор был явно в приподнятом настроении и оживленно рассказывал, что такой прием пищи можно смело назвать «шведским столом», ибо впервые он появился на Олимпиаде в Стокгольме, в которой принимал участие спортсмен Измайловского полка фон Роммель и играл поразивший всех оркестр полковых балалаечников.

Девушки, поначалу чувствовавшие себя смущенными, скованными и уставшими, потихоньку оттаивали от его необычных историй, и нам начинало казаться, что мы и впрямь находимся на балу офицерского собрания.

― Ах, какие когда-то здесь были блистательные балы, ― рассказывал майор, широко обводя рукой стены и зеркала. — Балы― такая же неизменная необходимость Гвардии, как учения, служба и творческие досуги. Здесь бывали самые знаменитые и родовитые дома Петербурга, и попасть на эти балы было ох как непросто.

Офицеры в красивейших мундирах кружили по этому паркету прекрасных дам, наряженных в платья из лучших магазинов Санкт-Петербурга и Парижа. И романтичный майор уверял, что когда-нибудь гвардейские балы возродятся, как уже начинает возрождаться гвардия.

Он подошел к патефону и покрутил ручку.

― В Смольном институте, когда было разрешено проводить балы и приглашать на них юнкеров, существовал обычай, ― сказал он, ― Не кавалеры приглашали дам, а сами девушки выбирали себе кавалера для вальса. В старших классах Смольного воспитанницы носили уже белые платья, поэтому в городе появилось название «белый танец». Дамы приглашают кавалеров. Так прошу же вас, милые дамы! Никто не знает, сколько нам отпущено времени… Давайте же хоть на миг представим себя вне войны, будь она проклята!

Разумеется, первой рискнула Суворова. Пока остальные еще смущенно переглядывались, она приблизилась к Бубнову и присела в шутливом книксене:

― Разрешите пригласить вас на вальс, товарищ майор.

Бубнов галантно подал ей руку, и они закружились под звуки старинного вальса. Через плечо майора Суворова сделала какой-то знак Филипповой и та, немного помедлив, подошла… к участковому.

Сосредоточенно жующий студень Михайлов едва не подавился, когда услышал:

― Разрешите пригласить вас на белый танец, Аким Порфирьевич.

Он испуганно заозирался, словно ожидая подвоха и насмешек, но Филиппова, ослепительно красивая даже в военной форме, спокойно стояла перед ним, ожидая ответа.

― Да что вы, Наталья Ивановна, ― покраснел, невзирая на холод в комнате, участковый, — куда мне… Я же колченогий… Да к тому же я вам в отцы гожусь, если не в деды — какие танцы…

― А я вас не под венец тащу, Аким Порфирьевич, ― улыбнулась актриса. — Или так и будете заставлять девушку ждать? Ну не стесняйтесь, давайте руку…

Старый служака весь съежился от смущения и осторожно, словно боясь обжечься, положил руку на талию девушки.

А к отвернувшемуся с деланно безразличным видом Боголюбскому подошла Настя Славина.

― Позволите вас пригласить, Николай Леонидович? — серьезно глядя на него спросила девушка.

Сержант тяжело сглотнул (словно ком проглотил) и быстро кивнул…

Потом все поменялись партнерами, и Суворова танцевала с красным от смущения Боголюбским, а Бубнов кружил в танце Филиппову. Вальсировал он, кстати, превосходно: властно и нежно, уверенно, с исключительным тактом… Что тут скажешь: гвардейская школа… Мы, малышня, поначалу хихикавшие, даже засмотрелись…

Большинство стен было в толстой, искрящейся в свете свечей наледи, издалека казавшейся мрамором, а зеркала были затянуты тонким синеватым инеем, отражая лишь плохо различимые силуэты танцующих пар. Необычность этой картине придавали и огоньки свечей. Могу лишь догадаться, что идея пришла майору Бубнову, когда он из ностальгии заглянул в бывшее офицерское собрание. Но получилось славно, несмотря на холод, усталость и ежеминутное ожидание воздушной тревоги. Помню, мне даже казалось, что в зале танцуют изнеможенные, одетые в ватники и валенки люди, а в зеркалах отражаются настоящие гости бала: дамы в бальных платьях и офицеры в гвардейских мундирах. Молодой Боголюбский казался мне подпоручиком, прихрамывающий Аким Порфирьевич ― израненным седоусым генералом, ну а Бубнов… Бубнов прекрасно смотрелся и в своем звании. Его и приукрашивать было не надо.

Усталые лица женщин порозовели, глаза заблестели, словно музыка довоенного вальса вырвала их из обледенелого Ленинграда и перенесла в зал с мраморными колоннами и венецианскими зеркалами Санкт-Петербурга.

Увы, все быстро устали. Даже два-три танца для изможденных людей были непосильной нагрузкой. Но даже эти полчаса были удивительны и запомнились мне навсегда. Уверен, что и остальные запомнили их до конца своих дней…

Бубнов всех поблагодарил, поздравил с Рождеством и начавшимся наступлением наших войск. Огарки свечей он раздал участникам «бала» ― ценность по тем временам немалая. Бубнов пошел помочь Филипповой поймать попутку — ей надо было возвращаться в питомник на другой конец города; участковый, даже переставший на какое-то время быть вредным и невоспитанным, побрел с задумчивым видом куда-то по своим делам; Славина попросила сержанта проводить её до Никольского собора, а мы, детвора, воспользовавшись разрешением майора и получив от него ключи, направились к нему во флигель, в надежде после столь интересного дня услышать от него еще какую-нибудь интересную сказку или историю.

Аккуратно наколотые дрова с расположившейся под ними щепой были уже уложены в буржуйку, и мне осталось лишь открыть заслонку в трубе и поднести спичку. Комната озарилось красноватыми всполохами — дверцу буржуйки я специально не стал закрывать — так было и теплее, и уютнее. Мы обступили печурку, держа над ней руки, пока нагревалось железо.

― Юра, а почитай ты нам, ― попросила Оля. — А то вдруг дядя Георгий задержится.

― Да я еще плохо читаю, ― признался я. — Медленно. И без выражения. Дядя Георгий скоро придет. Он лучше любого диктора читает. Пусть еще раз про Щелкунчика расскажет, ― и я снял шапку, заменив её сползающим на уши с бритой головы кивером.

― Нет, про Золушку! — в один голос запротестовали близняшки (Страшненький медведь, с которым они не расставались, сегодня был обличен в какой-то восточный халат, а на голове красовался тюрбан. Оля держала мишку-падишаха за левую лапу, Таня — за правую. Так и ходили, слово связанные игрушкой).

― Золушка — девчоночья сказка! — возразил я. — Пусть тогда уж про кота в сапогах. Правда, Кирюха?

Укутанный так, что он походил больше на кочан капусты Кирилл кивнул. Хотя, как я догадывался, ему было всё равно: хоть про кота, хоть про Золушку, хоть про труды Карла Маркса — лишь бы сидеть возле нас и смотреть на огонь. Обычно он засыпал уже через пять минут после начала любой истории.

― Тогда пусть дядя Георгий сам выбирает, ― рассудительно сказала Зоя. — Правда, Кирильчик?

Малыш опять кивнул. И тут близняшки завизжали хором так, что у меня заложило уши. Не переставая визжать поразительно громко и долго (и откуда только силы взялись!), они синхронно указывали руками куда-то в угол, за печь.

Я посмотрел и оцепенел: из-за буржуйки, потревоженная нашими разговорами, медленно выходила огромных размеров крыса. Может, мне и мерещилось с перепугу, но она была с кошку — не меньше… Крыса шла, неотрывно глядя на нас и её длинный голый хвост всё тянулся из-за печи, как огромных размеров змея. Желтые клыки были отчетливо видны в оскаленной пасти — казалось, что она улыбается.

Первым моим желанием было бежать — дверь была совсем рядом, прямо за моей спиной — секунда ― и я на лестнице, а затем кубарем во двор и к бабушке! Но близняшки визжали, вцепившись в своего уродливого медведя и боялись двинуться с места, Зоя тоже замерла, с ужасом глядя на приближающуюся опасность, а крохотный Кирюха начал громко икать, застыв, как бандерлоги перед удавом Каа из сказки про Маугли. Я выхватил из-за пояса деревянную саблю и ткнул ею в сторону приближающегося чудовища:

― Уйди! Пошла прочь!

Крыса на какое-то мгновение приостановилась, словно с сожалением отрываясь от намеченной цели и так же неторопливо двинулась в мою сторону!

― Стой, крысиный король! — крикнул я. — Стой!

Над моей головой словно ударил гром. Крысу словно в мгновение ока снесло куда-то в темноту, из зоны нашей видимости, и успокаивающий голос Бубнова прозвучал в наступившей тишине:

― Всё! Всё кончилось. Её больше нет.

Близняшки и Зоя бросились к нему, обхватили руками и заревели. Я схватил за руку всё еще икающего Кирилла, тоже подошел к майору и, уткнувшись лицом в его пальто, попытался скрыть градом полившиеся слезы. Бубнов убрал в кобуру пистолет и долго гладил нас по головам, повторяя:

― Всё. Всё кончилось. Её больше нет. Ну перестаньте… Всё…

Через несколько минут, когда слезы несколько поутихли, он осторожно взял у меня из рук деревянную саблю и сказал:

― Георгий Евдокимов!

― Да, ― ответил я, стараясь стереть ладонями с лица предательские слезы.

― За проявленное при защите своих друзей мужество и героизм я посвящаю тебя в чины Лейб-гвардии Измайловского полка.

По лестнице загрохотали чьи-то шаги — это бежали на звуки выстрелов участковый и соседи.

Я удивленно смотрел на майора. Оля и Таня перестали реветь. Даже Кирюха перестал икать, округлившимися от удивления глазами глядя на нас.

― Оставайся таким же мужественным, честным и готовым к самопожертвованию ради находящихся под твоей защитой, ― торжественно сказал майор и положил «саблю» мне на плечо. — Береги доверившихся тебе от любых опасностей и угроз. Помни, что гвардеец — это страж и защитник города и всех живущих в нем. Клянись защищать их, невзирая на все тяготы и опасности, в любое время. Клянись быть стражем и защитником этого города!

― Клянусь, — шепотом сказал я, кашлянул и добавил громче: ― Клянусь!

― Поздравляю, Юра, ― сказал Бубнов. ― Теперь ты Гвардеец!

И протянул мне «саблю» рукояткой вперед…

Глава 3.

Какая длинная зима,

Как время медленно крадется!..

В ночи

Ни люди, ни дома

Не знают,

Кто из них проснется.

…И зря

Порою говорят:

«Не все снаряды убивают…»

Когда мишенью — Ленинград,

Я знаю —

Мимо не бывает…

Юрий Воронов

В дверь квартиры негромко постучали и женский голос спросил:

― Николай Леонидович… Товарищ сержант, вы дома?

Боголюбский нехотя отбросил одеяло — он лежал на кровати одетым, да еще и сверху всем, чем только можно, укрылся, но не помогало ― холод проникал сквозь все преграды, превращая даже одежду в ледяной покров. Спал он урывками, болезненно. Посмотрел на часы — не было еще и пяти утра. Ворча под нос и шаркая ногами, словно столетний дед, добрел до двери, посмотрел на стоящую у порога Настю Славину:

― Что-то случилось? Отец? Соседи?

На Славиной были ватные штаны, варежки и шапка — хоть и всё не по размеру, но сотрудникам ПВО, дежурившим на высоте, всё же старались «наскрести по сусекам» теплые вещи.

― Отец ослаб, ― для задорной и неунывающей Насти была явно неестественна роль просительницы. — Владыка Алексий сегодня в другом храме служит, поручил отцу возглавить утреннюю службу, а батюшка совсем обессилел, едва ходит. Службу сможет провести, а вот сможет ли дойти? Боюсь, я одна его не довезу… Помогите, Коля!

― Разумеется, но… чем?

― Я саночки внизу оставила, ― сказала Славина. — Помогите довезти его до собора? Дороги не везде чистят — только для спецтехники, и там есть такие участки, что мне не осилить… Обратно дойти уже прихожане помогут. А мы с вами сразу назад — мне тоже сегодня на дежурство. Поможете, Николай Леонидович?

― Поможет, ― раздался из глубины квартиры голос Бубнова. — Приказываю доставить протоиерея к месту службы, сержант. Я сегодня целый день буду в Смольном, так что по возвращении останешься на телефоне и приеме корреспонденции. А пока — иди, и не мешай спать.

― Спасибо вам, товарищ майор, ― крикнула в квартиру Славина, хватая сержанта за рукав и вытаскивая на лестничную площадку. — Я отца сейчас выведу.

― Стой, скаженная, ― вырвался Боголюбский. — Дай хоть оружие взять… Свалилась с утра на мою голову…

Поддерживая священника с двух сторон, Боголюбский и Славина довели его до саней, на которых Настя обычно возила баки и кастрюли с водой, и, усадив, укутали одеялом. Сержант «впрягся» спереди, таща санки за крепкую веревку, Настя придерживала священника, идя позади.

― Как ты, папа? — спросила Настя, ― Точно сможешь?

― Смогу, ― твердо ответил протоиерей. — Надо — значит, смогу. Мне главное — до храма добраться, а Бог силы даст. Пока в городе звучит молитва — врагу Ленинград не одолеть. Бог терпению учит, но Он же и силы дает. Человек очень много может. Иногда сам не ведает — сколько всего может. Скоро уже вернется солнышко, весна придет — всё иначе будет… Терпеть надо, молиться и делать свое дело на совесть… Каждый свое дело. Солдаты ― защищать, рабочие ― создавать, священники — молить за них… Видишь кресты? — указал он на купола Измайловского собора, мимо которого они проходили. — Вот сим знамением и победим!..

Дороги в городе и впрямь были ужасные. Где-то перерезанные дотами, противотанковыми «ежами» и самодельными баррикадами, где-то заваленные обломками домов, где-то мусором и вставшей техникой. Чистились лишь небольшие участки, по которым передвигались танки и специальная техника.

― То, что вы оптимист, Михаил Владимирович, это хорошо, ― заметил Боголюбский, с трудом отыскивая в темноте пригодный путь. — Да вот только не на то надо надеяться. На людей надо надеяться. Бога — нет, а люди есть. На них и надежда. Столько смертей, столько страданий… И где ваш Бог?

― С теми, кто страдает, ― ответил Славин. — Он всегда с теми, кого мучают и обижают… В концлагерях вместе с узниками, в больницах с ранеными… И уж точно Он здесь, в этом городе, вместе с нами… И тем, кто творит злое, потом придется предстать перед Ним и… Впрочем, там им уже не будет смысла что-либо объяснять… Ад ― это не там, где темно и холодно. Ад — это место, где нет Бога. Нет Любви. Поэтому Ленинград не был и не будет адом, в который хотят его превратить фашисты. Здесь у людей есть любовь и сострадание, здесь звучит молитва…

― Что же Он допустил подобное? — спросил сержант.

― Так это всё — творение рук человеческих, ― вздохнул протоиерей. — Войны, революции, убийства, клевета, зависть… Люди зачастую творят такое, что и демонам в голову не придет. Вы судите слишком поверхностно, а тут всё куда глубже. Хотите, чтобы Бог запрещал злое? Так Он запрещает. Хотите, чтобы Он лично вмешивался и останавливал людей? Но как же быть с самым ценным: свободой воли человека, которую ему Бог дал и обещал не посягать на нее, чтоб не превратить людей в рабов или домашних зверушек? «Вы куплены дорогой ценой. Не делайтесь рабами человеков», ― говорил Спаситель. Свобода воли — это настоящая свобода и дороже её нет ничего.

― Полной свободы воли не бывает. Разве Бог не запрещает? Еще как запрещает! И много чего, — Боголюбский, наконец, сумел найти относительно ровный участок дороги, и санки катились легко, словно были вовсе пустыми.

― Он показывает, что есть добро и зло, но не принуждает силой, это уже удел людей. Ради самих же людей Он говорит: не убивайте, не крадите, не врите… А человек решает, слушать Бога или нет. Бог не хочет делать из человека дрессированную зверушку, веря в то, что рано или поздно люди осмыслят свою жизнь и мир вокруг себя, и сами, по собственной воле будут принимать решения. Если б Бог выглянул сейчас из-за туч и показал людям кулак, то все бы ходили по струнке. Но это было бы насилие над волей. Поэтому Бог творит чудеса в виде случайностей и совпадений… Да и через пару поколений люди бы уже решили, что деды врут или сошли с ума, уверяя, что видели Бога… И опять бы стали убеждать, что Его — нет. А раз Бога нет, то всё дозволено, как говорил один гениальный писатель. И многим это очень выгодно. Очень, знаете ли, им не хочется, чтобы Бог — был.

― Но где доказательства? — спросил сержант.

― Доказательства были бы как раз тем самым насилием над волей человека, его выбором. Поэтому «доказательств» нет. Есть вера.

― Тогда почему так по-сказочному всё описано в Библии? Какое там создание мира за шесть дней? Да и всё прочее?

― Представьте себе, что вы прямо сейчас перенесетесь в Африку и попробуете рассказать диким племенам о научном устройстве мира, ― только и вздохнул Славин. — О генетике и физике, биологии и устройстве солнечной системы… Естественно, что история в Библии дана иносказательно. Но стоит вам заняться наукой, и вы убедитесь, что этот мир не мог возникнуть «сам по себе». Большинство серьезных ученых не просто верят в Бога, а знают о том, что он есть, из познанного ими именно в науке. Бог рассказал нам о себе всё, что нам надо знать. А уж верить или не верить — это свобода выбора.

― Всё равно нет логики, ― покосился на него через плечо сержант. — Дети-то гибнут за что? Какой у них выбор?

― В том-то и дело, что выбор делают за них… К слову сказать, ведь есть еще эпидемии и стихийные бедствия, в которых гибнут люди. Увы ― смерть, болезни и зло пришли в мир именно с выбором человека: нарушением данного Богу слова Адамом и Евой, их попыткой свалить вину друг на друга и даже на самого Создателя. С убийством Каином – Авеля, и так далее… Люди стали смертны, животные – опасны, мир стал диким.

― Но зачем такие сложности с приходом Христа в этот мир? Зачем Богу становиться человеком, терпеть всю эту жуткую историю с бичеванием и страшной смертью на кресте? Простил бы людей, и всё… Или изменил самих людей…

― Вновь очень поверхностное суждение, ― вздохнул священник. – Видите, что происходит, когда некому рассказывать людям эти удивительные истории? Они ведь не читают Библию, а – «что-то где-то слышали и… так поняли». Эта история куда глубже и удивительнее. И началась куда раньше. Может быть, вы хотя бы слышали про Иова многострадального?

― Немного, ― признался Боголюбский. – Больше по поговоркам…

― А ведь эта история совершенно удивительная, недаром была любимой и у Достоевского. Начинается тоже как сказка или притча, а затем… Как-то дьявол, ревнуя к замыслу Бога о человеке, опять завел разговор о том, что это был «неудачный эксперимент» и люди – глупы, поверхностны, жадны, злобны, впитали от мира лишь пороки и легко поддаются соблазнам. Тогда Создатель разрешил ему попытаться соблазнить или напугать одного из верящих в Него и ведущего правильную и достойную жизнь – человека по имени Иов, многодетного, обеспеченного и счастливого. Уверенный, что Иов предан Богу только потому, что у него всё благополучно, искуситель наслал на Иова столько бед и страданий, что тот лишился и имущества, и семьи. А когда его поразила тяжелая болезнь проказа, которая в простонародье считалась «болезнью проклятых Богом», его выгнали из города, и он вынужден был ждать смерти под открытым небом, в мучениях. И только старые друзья приходили к нему, приносили еду и говорили с ним. Но даже они недоумевали, почему Иов так безропотно сносит и смерть детей, и нищету, и болезни, ведь давно бы пора возроптать и отречься от Бога, раз Он так безучастен к своему приверженцу. Но Иов решил остаться верным в своих убеждениях до смерти, поддерживаемый Богом в своих страданиях, ибо тот, кто с Богом, – может перенести даже невозможное обычному человеку. И даже дьявол вынужден был отступить, понимая, что этого человека уже ничем не напугаешь – он готов ко всему и примет всё… Но самое интересное началось потом. Иов ни много ни мало призывает Бога… к ответу! Но говорит: «Бог – велик и непостижим, а я слишком мал и ничтожен. Я не могу идти с Ним на суд, потому что нет того, кто бы положил нам руки на плечи и рассудил нас». Дело в том, что раньше судья, вынося приговор между истцом и ответчиком, клал им руки на плечи и рассматривал их тяжбу, споры или возникшие вопросы… Но судья был человек, и хорошо понимал тех, кто стоял перед ним, их заботы, чаяния, устремления. А Бог… Кто сможет осилить знание о Нем? Бог знает будущее, а человек ― нет, и человеку страшно, и он готов впасть в отчаяние, не понимая сути происходящего… Не кажется ли вам, Николай Леонидович, что это и есть первое осознание необходимости прихода Христа в мир? Бог стал человеком, чтоб человек смог воплотить Замысел Бога о нем. Теперь есть тот Посредник, который понимает и Бога, и людей, и может, «положив им руки на плечи», рассудить все вопросы, ибо Он сам стал человеком на тридцать три года и испытал всё, что только может испытать человек, своей жизнью напоминая людям и о Боге, и о его замыслах в отношении человека… Вы заметили, Николай Леонидович, как изменился мир после появления Нового Завета? Кто-то всё равно пытается возродить темные и жестокие времена, когда всего можно добиться любовью и разумом, а не силой и приказами.

― Батюшка, отдохнули бы, ― попросила Настя. – Вам еще службу вести. Вы лучше Николая Леонидовича к нам на чай пригласите, там и наговоритесь.

― Так я, может быть, к проповеди и готовлюсь, ― улыбнулся протоиерей. – И знаешь, даже чувствую, как силы прибавляются, когда о Боге говорю. Мысли вверх устремляются, а за ними и тело…

― И всё же побереги себя, не ораторствуй на морозе, ― тоже «лишила его свободы выбора» дочь. – Тем более, что уже пришли… Тебя точно будет кому домой доставить?

― Прихожане помогут, ― убежденно ответил священник. – У нас замечательные прихожане. Воистину – братья и сестры…

Обратной дорогой Настя и Боголюбский шли молча. Только возле собора Славина остановилась и указала рукой на купола:

― Вот там теперь мой пост. Когда солнечная погода – невероятно красивый вид открывается. Будет время – загляните к нам туда. Весь город с высоты птичьего полета виден. Я у вас в долгу, хоть так отблагодарю: покажу город с высоты. Спасибо вам, Николай.

Боголюбский кивнул сдержанно и солидно, но настроение у него было почему-то превосходное…

…Где-то через час после ухода Боголюбского в дверь квартиры вновь постучали.

― Товарищ майор! – послышался тенорок участкового. – Георгий Михайлович, вы дома?

― Заходите, Аким Порфирьевич, ― отозвался Бубнов. – Я как раз буржуйку растапливаю. Вы морковный чай будете? Без сахара, правда, но горячий.

― Главное, чтоб горячий, ― согласился участковый, отряхивая в прихожей налипший на сапоги снег. – У меня к вам дело… Такое, знаете, непростое… Товарищ сержант ведь уже ушел?

― А вы глазастый.

― Честно признаться, хотел пошептаться с вами, потому ждал случая, ― признался Михайлов. – Дело уж больно щекотливое.

Бубнов жестом показал ему место за столом, поставил перед участковым кружку с горячим бледно-розовым напитком, сел напротив и сказал:

― Слушаю вас, Аким Порфирьевич.

― Тут вот какое дело, ― участковый откровенно мялся, не зная с чего начать, ― только с вами и решился о нем поговорить. Дело то такое… справедливое, но не совсем… с точки зрения устава…

― Ну так как вы понимаете, что я сотрудник НКВД, то, полагаю, ничего криминального не предложите.

Участковый засопел и стал ковырять пальцем скатерть.

― Так, ― протянул майор. – Уже интересно. Рассказывайте.

― Одним словом, ― решился Михайлов, ― в нашем районе обнаружились настоящие людоеды. Самые настоящие – ей-богу, не вру! Еще с ноября стали находить тела с вырезанными кусками мяса… Слухи поползли… Разумеется, и искать пытались, и одновременно слухи замять, потому одно другому мешало… Вроде как нашли людоедов― нам об этом, понятное дело, подробно не рассказывали. А потом опять начали находить… Всякое… Снова кого-то задержали… В общем, Георгий Михайлович, люди с ума начали сходить от голода. Я про это даже говорить-то не могу – противно, но… Это есть, и никуда не денешься… Я, когда в Гражданскую воевал, тоже всякого насмотрелся. Человек, он – разный. Но иногда из него такое вырывается, что в дурном сне не привидится. Понимаете?

Бубнов молча кивнул.

― В общем, случаи по городу уже были, ― продолжил участковый. – Теперь вот и у нас… Мне девчата из дружины как-то уже говорили, что живет в одном из домов странная компания – три мужика и баба. Нелюдимые, здоровенные, словно голодом не моренные, рожи – красные, и это при нашем-то голоде. Дом тот от бомбежек пострадал и там всех расселили. Я было хотел к ним с проверкой сунуться, да Бог уберег: то одно срочное дело, то другое. А потом время нашел и присмотреться сперва решил. Засел с утра в доме напротив и через окно наблюдаю. Двое из дома вышли и куда-то направились. Вернулись часа через два. С мешком, явно тяжелым. Но не в свой подъезд пошли, а в соседний. И вышли уже без мешка. Я пошел посмотреть, что они спрятали… А там… Меня, наверное, час выворачивало наизнанку, хотя, казалось и нечем – в брюхе-то давно вода да шиш с маслом… Как понимаете: там останки человеческие были… В общем, я за тот день много чего о них узнал. Сомнений нет.

― Так надо вызывать наряд и брать упырей, ― сказал Бубнов.

― Ну, во-первых, у нас в отделе одни доходяги остались, в чем только душа держится. Я-то с детства худой да жилистый, потому мне чуть проще. Можно из Управления подмогу попросить, сдается мне, этих живыми брать не станут. Как говорится: по законам военного времени. Уж больно вся эта ситуация жуткая. А во-вторых… Не по душе мне, Георгий Михайлович, что эта мразь по моей земле ходит. Вот просто не по душе… Сперва фашисты, а теперь еще и эти… Душа болит, покоя не дает… Не хочу я их в Управление… Я бы и сам, один, но… Я уже не тот, что в Гражданскую, ― признал он. – А вот с вами вдвоем… Мы же оба ― конная разведка! Неужели вот так просто сообщить наверх и всё?! Заодно и меня в деле посмотрите. Убедитесь, что Михайлов еще – ого-го! Что не стыдно на фронт рекомендовать… Ну так как?

Майор молчал.

― Да я всё понимаю, ― зачастил участковый. – Законность, то-сё… Протоколы… Но не в этом случае… Неужели вам самому соседство этих… этих… Даже назвать как не знаю… А если сбежит кто во время облавы? Нет уж, надо самим. А там пусть хоть судят за самоуправство.

Участковый подождал немного, глядя на молчащего майора, поднялся и одернул гимнастерку:

― Ну… Тогда ладно… Тогда я сам… Только вы уж не докладывайте наверх, хорошо? Ну по крайней мере, пока я с этими не разберусь…

― Да сядь ты, ― вздохнул Бубнов, переходя на ты. – Разберется он… Тебя же шатает безо всякого ветра…

― Есть немного, ― сказал Михайлов. – Ослаб от голода малость… Но к бою ― готов! Это уж не сомневайтесь! Надо будет, и сам сдюжу…

― Да сядь ты, Аким Порфирьевич, ― махнул рукой Бубнов. – Я же не сказал «нет»… Ладно, видать, пришла пора доставать мой неприкосновенный запас…

Майор вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с небольшой фляжкой и крохотным газетным свертком.

― Для другого дела берег, да оно пока откладывается, ― сказал он. – А сейчас нам в самый раз пригодится ― силы малость набраться. Судя по тому, как ты этих боровов описываешь, – силы нам явно понадобятся…

Взял две кружки и что-то плеснул в них из фляжки.

― Спирт! – у Михайлова аж глаза заблестели. – Вот это – дело! С таким пайком мы до самого Берлина дойдем! Говорил я вам, что есть у меня одна мечта, которую в Берлине осуществить необходимо…

― Подожди ты со своим Берлином, Аким Порфирьевич, ― осадил его Бубнов. – Давай сперва с этим делом разберемся. Спирта понемногу ― только чтоб сил прибавилось. Так сказать, сто фронтовых перед боем. И вот это, ― он развернул упакованную в газету сушеную рыбу, – чтоб не повело с непривычки…

Они выпили и принялись разделывать окаменевшую плотвичку. За этим занятием их и застал неожиданно вернувшийся Боголюбский. Широко распахнув глаза, уставился на жующих офицеров, на стаканы и флягу перед ними и от возмущения даже задыхаться стал. Хотел что-то сказать – и не мог. Лишь глотал пахнущий спиртом холодный воздух комнаты, и глаза разгорались гневным огнем.

Но с первым приступом гнева он всё же сумел справиться, и спросил как можно ехиднее и презрительнее:

― Вкусно?

Невозмутимый Бубнов чокнулся кружкой с Михайловым, неторопливо выпил спирт, закусил кусочком рыбы, поднял глаза к потолку, словно определяясь с ощущениями, и только тогда удовлетворенно кивнул:

― Вкусно.

От возмущения сержант вторично потерял дар речи, и потребовалась целая минута, чтобы вновь спросить:

― И не стыдно?!

Бубнов немного подумал и признал:

― Стыдно… Но вкусно.

Боголюбский лишь развел руками, вновь попытался что-то сказать, но не сумел найти слов и в гневе выскочил из комнаты. Выбежав на улицу, огляделся, словно в поисках помощи, и взгляд его упал на купола Измайловского собора. Где-то там, над городом, несла свое дежурство Настя. И сержант решительно направился к храму.

― Хороший парень, ― кивнул Михайлов. – Славный из него командир получится… Но – попозже… Горячий уж больно. Я сам таким был… Ну что, по коням? Пока враг не сбежал?

― Ты, Аким Порфирьевич, главное, вперед не лезь, ― попросил майор, проверяя свой пистолет. – Дело всё же, так сказать, двусмысленное… Хорошо, чтобы оно без лишних эксцессов обошлось… Я сам вперед пойду, а ты мне спину прикрывай, хорошо?

…Но «без эксцессов» всё же не обошлось. Три часа спустя голый по пояс Бубнов сидел в каюте «Полярной звезды», а тихо ругающийся себе под нос Николай Николаевич лично пытался перебинтовать глубокую ножевую рану на боку товарища.

― А самое обидное, что дважды поганца предупреждал: не суйся под руку, пропусти меня вперед, ― с досадой рассказывал майор. – Нет, решил старый мерин, что он еще – «ого-го!»… Ломанулся в квартиру первым, а у этих упырей реакция оказалась хорошая. Они как раз куда-то собирались, вот всей толпой нас в коридоре и встретили. Участковому сразу в морду – передние зубы выбили, теперь дурень шепелявый навсегда урок этот запомнит. Он-то в обморок свалился, а мне пришлось с целой бандой откормленных кровососов в тесном коридоре разбираться. Положить-то всех положил, но и меня задели. И плащ продырявили и китель кровью уделал. Сейчас там милиция всё оформляет. Я попросил на меня вовсе не указывать: пускай этот дурень беззубый награду за ликвидацию «особо опасных элементов» получает. Он её стыдиться будет больше, чем отсутствия зубов.

― А зачем ты вообще туда полез?! Ну ведь совершенно не твое дело!

― Нервы сдают, ― признался майор. – Невероятно тяжело видеть, что вокруг происходит, и при этом заниматься только следственной работой. Ребята на фронте против гадов стоят, а я паскудников, из страха фашистам продавшихся, по углам, как крыс, выслеживаю. А ведь это совсем другая война, Коля… Война не на жизнь, а на смерть. Либо мы, либо фашисты. Я, наверное, старым становлюсь: не хватает уже сил на поиски этих подонков. Хочется лечь за пулемет, и…

― Всем хочется, ― сказал кап-два-ранг, ― Но ты же прекрасно понимаешь, что только на передовой во́йны не выигрывают. Чтоб их закончить, надо все силы собрать: и тыл, и снабжение, и медицину, и безопасность. Знаешь, как я нашему «Зигфриднайну» завидую?! Возвращается и докладывает: уничтожено столько-то, взорвано столько-то, получено столько-то. А я всеми силами стараюсь, чтоб у меня не вырвалось детское: «Дяденька, возьмите меня с собой!»… Ну всё. Вроде промыл-помазал-перевязал. Возьми мою тельняшку – твоя гимнастерка от крови колом стоит. А где был твой верный оруженосец? Как его? Боголюбский?

― Да там тоже мой прокол, ― смущенно признался майор. – Я неудачно пошутил, а он всё за чистую монету принял. Ничего, он парень хороший, отходчивый. Я бы его всё равно с собой не взял. Это же внеслужебное… хулиганство. Ему анкету пачкать ни к чему. Это я как будто на пять минут на передовую сбегал, а ему такой пример подавать не надо. Как и знать об этом. Я к тебе потому за помощью и пришел, а не в нашу санчасть.

― Да я уж понял, ― кивнул Николай Николаевич. – Пусть останется между нами. А помощника, стало быть, не только воспитываешь, но и бережешь… Мне он тоже показался хорошим парнем. Женат или не успел еще?

― Холостой, ― сказал Бубнов. – Потому и… Впрочем, об этом я тебе даже рассказывать не буду, Коля. Скверная история. Парня пытаются в одной очень нехорошей комбинации использовать, а я лишь смотреть и молчать вынужден… Сейчас у него, несмотря на войну, голод и страдания, зарождается любовь. Да вот только ничем хорошим эта история не закончится, даже когда наступит мирное, изобильное время. Люди умеют портить жизнь себе подобным не только на войне.

― Как говорили мудрецы: лучше иметь любовь и потерять её, чем не любить вовсе, ― сказал Николай Николаевич. – Кто знает, что будет с нами завтра, а так у парня будет хоть лучик света посреди этого мрака…

В дверь постучали и в каюту протиснулся огромного роста человек с внешностью и телосложением скандинавского викинга.

― Всё, что смог сделать с Вашим кителем, товарищ майор, – сделал, ― доложил Семенов. – Соль, сода, холодная вода – всё, как моя бабушка учила. Ну и немного нашатырного спирта у врача взял – тоже хорошо пятна выводит. Одежда офицера должна быть опрятнее, чем у солдата, ― наставительно сообщил он. – Офицер является примером и представляет в своем лице не только свой род войск, но и армию всего Союза Советских Социалистических Республик.

― Спасибо вам, Илья Агеевич, ― как можно серьезнее ответил Бубнов. – Я буду носить этот мундир с честью.

«Зигфриднайн» согласно кивнул и вышел.

Бубнов и кап-два переглянулись, но предпочли промолчать, помня о тонких перегородках и отличном слухе Семенова.

― Спасибо тебе, Николай Николаевич, ― поднялся майор. – Пора идти. Мне еще предстоит явно нелегкий разговор с упрямым идеалистом, который покруче твоего Семенова будет.

― Это невозможно, ― убежденно сказал капитан.

― Хочешь, познакомлю? – грустно предложил Бубнов.

― Нет! ― выставил ладони вперед, словно защищаясь, капитан. ― Мне своего идеалиста вполне хватает. Тогда могу пожелать лишь удачи…

…При подходе к Никольскому собору Бубнов едва не угодил под обстрел. Противно и тревожно завыли сирены, и уже через несколько минут землю стали сотрясать мощные взрывы – били по жилым кварталам где-то в районе Фонтанки.

Бубнов вошел в собор, отыскал забившуюся в угол уборщицу – бледную женщину лет сорока, со скорбными глазами немало настрадавшегося человека, и спросил, в храме ли Симанский.

― Владыка Алексей у себя в келье, ― ответила она. – Можете подождать: он по утрам и вечерам храм с иконой святителя Николая Чудотворца обходит, молится… А можете и сами к нему подняться. Доложить-то о вас некому: келейник Евлогий третьего дня как от голода умер. Знаете, как пройти? Где хоры, слева.

― Спасибо, найду.

Поднявшись по длинной лестнице на третий этаж, майор с удивлением услышал столь знакомые и столь непривычные звуки органной музыки. Музыка была очень красива: в протяжном, продолжительном звучании сливались боль и надежда.

Заинтригованный, Бубнов постучал в дверь кабинета (или как его назвала уборщица – кельи) митрополита.

― Открыто, ― коротко ответили ему, и Бубнов вошел.

Симанский сидел за изящной, черного дерева, фисгармонией и играл что-то возвышенно-трагическое, даже не заглядывая в ноты, словно знал произведение наизусть.

 ― Простите, что без приглашения и предупреждения, владыка, ― извинился Бубнов. – Такие времена, что с этикетом дела обстоят довольно сложно… Но не прекращайте игру, прошу вас. Первый раз слышу подобное. Очень интересно. Если позволите, я послушаю…

Митрополит усмехнулся краешком рта, едва заметно пожал плечами и продолжил играть. Он был в подряснике и в наброшенной на плечи овчинной душегрейке ‑ безрукавке ручной работы, с вышивкой. Симанский склонил голову, и лицо его стало отрешенным, словно мыслями он находился где-то далеко – и от кабинета, и от города, и даже от этого мира.

Совсем рядом с собором мощно громыхнуло. Даже через плотно задрапированные окна полыхнула вспышка взрыва. В крошечной комнате грохот был особенно неприятен – Бубнов вздрогнул, невольно втягивая голову в плечи, а у Симанского не дрогнул на лице ни один мускул.

«Ну еще бы, ― усмехнулся про себя майор, ― герои на взрывы не оборачиваются!»

После каждого взрыва многочисленные хрустальные подвески напольных подсвечников вздрагивали и тихо звенели, стукаясь друг о друга, словно аккомпанируя митрополиту.

― Эта музыка необычна, потому что её автор был человеком редкой души, ― наконец ответил Симанский, переставая играть и поворачиваясь к гостю. – Присаживайтесь, Георгий Михайлович.

Бубнов не удивился тому, что митрополит запомнил его имя-отчество – память у владыки ленинградской митрополии была практически феноменальная, что не раз подчеркивалось в его досье. Посмотрев на висевшую на стене над фисгармонией фотографию, на которой был изображен очень крепкого телосложения, но уже начинающий полнеть священнослужитель, сидящий у точь-в-точь такого же инструмента, майор догадался:

― Владыка Серафим? Предыдущий митрополит Ленинградской епархии. Кажется, вы были с ним хорошими друзьями?

― Больше, ― признался Симанский. – Мы были с ним братьями. И по вере, и по духу, и по образу мыслей… А я даже не знаю ни времени, ни обстоятельств его кончины…

― Хотите знать?

 Симанский отрицательно покачал головой:

― Зачем? Где он сейчас – я знаю. Остальное – вторично.

Близость нового взрыва вновь сотрясла келью. Бубнов зябко передернул плечами и лишь покачал головой, глядя на невозмутимого митрополита. «Это у него железные нервы или фатализм? – подумал он. – Ох, нелегко мне с ним придется. Железный человек».

― Фисгармония вам от него досталась? – спросил Бубнов.

― Он приобрел, ― ответил Симанский. – Владыка Серафим из всех музыкальных инструментов больше всего любил фисгармонию. Сколько интересных произведений для нее написал… Сейчас из них почти ничего не сохранилось… А эта фисгармония была еще в его резиденции в Новодевичьем монастыре. Мне тоже там жить довелось. Когда Серафим в Подмосковье уехал, перевезти её возможности не было. Я её себе и взял. Иногда играю, когда никого в храме нет. А ведь раньше во многих православных храмах фисгармонии стояли, сейчас в прошлое уходят. Жаль, многое теряем.

― Вино и муку для Рождественской службы получили?

― Да, спасибо. Мы подали заявку, но сперва долго ответа не было, а потом всё разрешилось, с Божией помощью. 85 кило муки и 75 литров вина для Богослужения на епархию – это роскошь по нашим временам. Ленсовет решал вопрос почти до самого Рождества… Просфоры получились крошечные, но они всё же были, как и причастие.

― Теперь вам будут выдавать вино и муку регулярно, ― сказал Бубнов. – Разумеется, насколько это возможно в наших условиях. Но я пришел к вам поговорить о другом вопросе. Вновь подчеркну, что наш разговор будет носить исключительно внештатный, так сказать, внеслужебный характер.

Митрополит молча посмотрел на него, и майору показалось, что в его глазах промелькнула искорка насмешки.

― Понимаю, ― кивнул Бубнов. – Звучит странно. Митрополиту Ленинградской епархии и майору государственной безопасности довольно затруднительно вести любой «внеслужебный разговор». Но и времена сейчас не совсем нормальные – разве нет, Владыка?

Симанский никак не отреагировал, и майор со вздохом продолжил:

― Да, времена изменились. Инспектор по делам Церкви Татаринцева, так долго тянувшая с ответом на вашу заявку, – очень ответственный исполнитель и без санкции сверху шага не ступит. Точнее, действует в русле движения партии. Сейчас в Москве на Церковь имеют виды, отличные от тех, что были всего полгода назад…

― Георгий Михайлович, ― вздохнул Симанский. – Мы ― и священнослужители, и христианские общины, в любом случае будем делать всё от нас зависящее. Без всяких уговоров или выгод. Враг напал на нашу землю. Немцы идут не государственный строй менять, а получить для себя новые территории. Желательно без населения. Мы это прекрасно понимаем, так что ни агитировать нас, ни ждать от нас симпатии к фашистам не стоит. Христианство и нацизм несовместимы. Вы говорите, что руководству страны понравились наши начинания и наши позиции в этом вопросе? Это приятно. Но мы это будем делать и дальше, безо всякой «руководящей заботы партии». А то, что Церковь в тяжелый час с народом, так это – нормально. Ненормально было бы противоположное.

― Меня лично немного тревожит другое, ― признался Бубнов. – Вы опасаетесь, что государство захочет использовать авторитет Церкви в своих интересах… Да! Обязательно захочет. Непременно захочет! Но меня немного пугает, что вы, епископ православной церкви, смотрите на это исключительно как на политический шаг. Но это просто совместные интересы, а не та история, которая произошла с обновленчеством после революции. Я примерно представляю, как вы смотрите на неожиданную благосклонность государства к вам…

― А как посоветуете смотреть? – в голосе Симанского проскользнула едва уловимая нотка иронии.

― Лично мне, простому христианину, видится здесь еще и промысел Божий, а не только аппетиты правительства, ― сказал Бубнов. – Иногда случаются очень странные способы решения старых проблем. Часто говорят: «Пути Господни неисповедимы». Но пророкам Бог советовал: «Откройте мне сердца ваши, и глаза ваши будут наблюдать пути Мои»…

― Спасибо за напоминание Библии, товарищ майор, ― вежливо кивнул митрополит.

― Я просто пытаюсь разобраться: что в этой ситуации – от людей, а что – дано от Бога, ― ответил Бубнов. – И не отвергать возможности, которые могут пойти на пользу христианам. Если бы вы сейчас попросили расчетный счет для Церкви, то его бы вам дали. А это – начало легитимности. Или я чего-то не понимаю, и вас устраивает нынешнее положение дел? Да – властям сейчас выгодно показать всему миру, что Церковь в России всё равно существует. И власть готова рассмотреть ваши условия. Я прекрасно помню про недавнее прошлое. Но во дне сегодняшнем я вижу еще и возможности. Подобной ситуации, когда власть готова пересмотреть свои взгляды, – сложно представить за последние четверть века. Тут главное понять: от Бога этот шанс или от кесаря?

― А вы как думаете?

― Подобная ситуация еще год назад была немыслима и абсолютно невозможна, ― уверенно ответил Бубнов. – И в этом ответ… Я понимаю, что после всего, что произошло за эти десятилетия, власти поверить сложно. Что ж, в истории полно случаев, когда происходило невозможное. Да взять ту же Библию… Помните, когда под давлением жрецов царь бросил пророка Даниила в ров с голодными львами? А спустя неделю, найдя его живым, что он услышал? Спокойное и уверенное: «Живи вечно, царь!» И это было куда более эффектно, чем все проклятия и обвинения. И место пророка заняли уже его гонители и клеветники. Спаситель вообще был казнен в соответствии с законом того государства, в которое пришел… Вы лучше меня помните судьбы Апостолов, казненных вполне по законам тех царств, в которых проповедовали. Государство — это всегда инструмент насилия. Где-то меньше, где-то больше… Государство вообще не любит перемен. Любых. Как сказал кто-то умный: «Власть всегда хочет, чтобы народы: а) паслись, б) паслись молча». Государство любит, когда человек не рассуждает, а выполняет приказы, работая как единый механизм. Не любит, когда человек – личность и индивидуальность, пытающаяся думать и решать самостоятельно. У Церкви же иные задачи. Проповедовать Слово Божие и призывать людей совершенствоваться, а значит – быть индивидуальностью. Поэтому часто государство и религия имеют разные цели. Но Божье слово медленно и неотвратимо идёт по миру… Будет так и в России. Надо ли отдалять этот момент или стоит воспользоваться возможностью? Я не вижу в этом какого-то бесчестия. А злые языки ― всегда будут что-то говорить. Сейчас речь идет о самом важном: о возможности Церкви проповедовать Слово Божие…

Симанский молчал, задумчиво изучая лицо Бубнова. Майор подождал немного и со вздохом поднялся.

― Пойду, ― сказал он. – Немцы, вроде, немного угомонились… Простите, что отнял у вас время, Владыка.

― Есть у меня к вам одна просьба, ― неожиданно сказал митрополит. – Маленькая, странная, но… вдруг у вас получится?

― Я слушаю, ― Бубнов вновь опустился на стул.

― У нас есть редкостный знаток древней церковной музыки, регент нашего собора – Николай Успенский. Мы с ним давно знакомы, он был еще регентом в Измайловском соборе – он и впрямь один из лучших специалистов и в истории, и в литургистике, способный обучить хор на самом высоком уровне. Мне важно, чтоб уровень службы был высок, невзирая ни на что. Пока в городе звучат молитвы – врагу его не одолеть. А у нас в эту зиму погибло очень много певчих. Сам Успенский был в декабре серьезно контужен, погиб его бесценный архив. И вот теперь о самой просьбе. Она – странная, и я это понимаю. У регента есть породистая овчарка, которая ему едва ли не как сын родной. Как понимаете, собаке эту зиму не пережить. Его уже подкосила и потеря годами собираемого архива, контузия, гибель друзей… Я боюсь, что, если он потеряет свою собаку, – мы потеряем и регента… Надо спасать.

― Собаку? – только и смог переспросить ошеломленный таким поворотом Бубнов.

― Обоих, ― с серьезным лицом ответил Симанский. ― Боюсь, что если с одним что-то случится, то и второй долго не протянет. Я знаю, что в городе есть питомник для служебных собак, где породистых берут с удовольствием и ставят на довольствие. У породистых, говорят, меньше развит инстинкт самосохранения, чем у дворняжек. Поэтому их легче натаскать на смертельно опасные задачи…

(Бубнову показалось, или в глазах митрополита опять промелькнула искра иронии? Но ведь митрополит говорил только о собаках?..)

Несколько оправившись от удивления, майор кивнул:

― Полагаю, это возможно устроить.

― Вот и отлично, ― сказал митрополит, поднимаясь и тем показывая, что теперь аудиенция окончена. – Благословляю вас, Георгий Михайлович, на все добрые дела и благие начинания.

Выйдя на улицу, Бубнов отыскал взглядом темные окно митрополичьих покоев на третьем этаже.

― Железный старик! – с невольным восхищением сказал он вслух. – У этого может и получиться… Так, теперь надо как-то извиниться перед Боголюбским. Зря я расстроил парня – он шуток не понимает…

Но вот с Боголюбским как раз всё было хорошо. Даже прекрасно. Несмотря на весь ужас происходящего вокруг, он был счастлив: сегодня он первый раз поцеловал девушку и понял, что влюблен…

Глава 4.

… Но старого собора купол серый

(А помнишь – он был ярко-золотой),

И окна, ослепленные фанерой,

И мрак ночей, зловещий и пустой.

И всё – куда ни взглянем и ни ступим, –

Всё нам твердит о длящейся войне.

Но Ленинград, как прежде, неприступен –

Всё испытавший, он грозней вдвойне.

Еще гроза над ним не отшумела,

Еще врагов не прорвано кольцо,

Но дышит он весной и смотрит смело

Великому грядущему в лицо.

Вадим Шефнер

…Весной 1942 года мне исполнилось семь лет. Мне посчастливилось пережить ту проклятую зиму. И это было почти чудо. Я слышал, как в разговоре с соседкой мама как-то обмолвилась, что, по их личной статистике, первыми от голода и болезней умирали мальчики, затем мужчины, затем девочки, затем женщины. Ну и, разумеется, старики – они умирали первыми… Моя бабушка умерла в марте. Просто не проснулась утром. Я долго пытался её разбудить, потом побежал за помощью к соседям. Меня отвели в комнату Лены Суворовой и сказали ждать. Как её хоронили, и даже где – я не знаю до сих пор. Пока мамы не было дома, за мной присматривала наш управдом, мама Зои, взявшая меня к ним в квартиру. Мама редко бывала дома: врачи были перегружены работой, и к тому же готовились к эпидемиям, которые ожидали весной. Но эпидемий так и не было. Потому что ленинградцы (а точнее, опять женщины, старики и подростки), совершили еще один удивительный подвиг, о котором теперь практически не говорят…

Сложно даже представить себе весь объём мусора, трупов и разрушений, скопившихся в ту зиму в оцепеневшем, замерзшем и разбомбленном городе. И всё это невероятное количество обломков, отходов, мусора и нечистот убирали и вывозили на своих плечах ленинградские женщины. Грузовые трамваи, помогавшие вывозить мусор, пустили лишь с 15 апреля (как же ненавидели немцы эти трамваи – еще один символ жизни города!). Топлива для машин практически не было, и жителям приходилось перетаскивать сотни тонн обломков и грязи на своих плечах. Из-под снега и льда появлялось большое количество трупов, иногда разорванных снарядами, иногда замерзших в самых неожиданных местах. Нашего соседа, писателя Красневского, пропавшего в феврале из своей квартиры, нашли лишь весной в полуразрушенном доме неподалеку – видимо, он искал дрова для буржуйки или хоть какую-то пищу…

В конце зимы и ранней весной горисполком разрешил пустить на снос, под дрова для отопления заводов и госпиталей, старые деревянные дома. И вновь разбирали их женские руки – других рук у города не было. И делали они это после основной, и без того изматывающей, работы, впроголодь, под бомбежками и артобстрелами. Можно увидеть этих удивительных женщин на редких фотографиях той поры: в демисезонных пальто, шляпках и платках, в совершенно неподходящей для работы обуви… Непобедимых!

Помню, как священник, дядя Миша Славин, как-то сказал нам в бомбоубежище, что ад – это не котлы со смолой и не сковородки. Это холод, темнота и место, где нет Бога, а значит, нет ни любви, ни милосердия, ни дружбы, ни надежды. Бог нас не оставил, говорил он, Он был этой зимой вместе с нами, здесь, под бомбами и снарядами. И рано или поздно фашистам придется с Ним встретиться и рассказать – зачем они всё это творили… А вот любовь, сочувствие, дружба и надежда в нашем городе всё же были. Иначе бы мы и не выжили… Признаться, я атеист, так уж меня воспитали. Но насчет ада я с ним согласен. Эта зима была практически преддверием ада. Блокада ― «блок ада»… И если б не удивительная взаимовыручка людей, их милосердие и сострадание… Выживали те, кто поддерживал друг друга. Одиночки не выживали…

К слову сказать, для дяди Миши Славина эта зима была страшнее, чем для большинства людей даже в блокадном Ленинграде. Мало того, что он получал самый маленький, «иждивенческий», паек, выживая просто каким-то чудом, так еще погиб на фронте его старший сын, а младший был столь тяжело изранен, что его уже больше не вернули на фронт. Смерть одного брата и тяжелое ранение другого подкосили не только старого священника, но его дочь Настю. Она и так-то стала за эту зиму почти прозрачной – в чем только душа держалась… Ей, как мог, помогал сержант Боголюбский. Пайки и обеспечение в спецстоловых у сотрудников спецслужб были несколько лучше, чем у тех же рабочих (что было действительно необходимо для защитников города, и в этом нет никаких «привилегий» ― один здравый расчет), но всё же это было далеко не то «полноценное питание», о котором я слышу слухи до сей поры. И если майор Бубнов делился своим пайком с нами, малышней, то Боголюбский старался подкормить Настю Славину. Вот так мы все и выживали…

Бубнов часто то отпускал сержанта домой к Славиным, то разрешал подниматься с ней на купола Измайловского собора, где она дежурила в команде ПВО… Дядя Миша Славин собирал с прихожанами деньги для помощи армии (голодая, они отдавали домашнее серебро и украшения, которые могли бы обменять на кусок хлеба), и всё писал свою икону «Святых покровителей Ленинграда»…

Солнце стало всё чаще выходить из-за туч, и город начал оживать. Немцы ни на день не прекращали авианалеты и артобстрелы, но мы всё равно словно пробуждались от тяжкого, кошмарного сна, радуясь каждому солнечному лучу, каждому дню весны. Ибо это была ― ВЕСНА! Вряд ли наши внуки смогут понять ― чем была для нас эта весна…

В городе появились и стали невероятно популярны брошюры о приготовлении блюд из крапивы, одуванчиков, щавеля и прочего «подножного корма». Помню, у нас была книжка, купленная мамой летом 1942 года на одном из книжных лотков на Невском проспекте, под названием «Мой опыт выращивания шампиньонов». Эти неприхотливые грибы тогда пользовались огромной популярностью на петербургских огородах – их «наследников» до сих пор можно встретить в городских скверах и дворах.

Что интересно, листовок с призывали сдаваться или готовиться к смерти стало меньше: кажется, немцы поняли, что таким образом только поставляют городу бумагу для розжига.

Несколько раз заходила проведать нас и наша красавица Наташа Филиппова. Один раз даже со своей служебной собакой – огромной и очень ласковой овчаркой, которую получила от какого-то известного регента и теперь дрессировала (тогда собак использовали не только для поиска неразорвавшихся бомб, но и для перевозки раненых и даже грузов, изготавливая для этого то зимние саночки, то тележки на колесах для летней поры).

Майор Бубнов часто отлучался, пропадая где-то целыми сутками, а то и неделями. В те редкие вечера, когда у него оставалось свободное время, он занимался с нами рисованием, занимательной физикой, литературой и даже лепкой из глины.

Немцы, раздраженные упорным нежеланием города сдаться, продолжали интенсивные обстрелы – оставалось удивляться: откуда у них такое огромное количество орудий и боеприпасов. Немцы вообще пунктуальные люди: они знали, когда люди идут на работу и когда возвращаются с нее. Следили за расписаниями кинотеатров и концертных залов, фиксировали месторасположение трамвайных остановок. И вновь и вновь звучало: «Населению немедленно перейти в укрытия… Артиллерийский обстрел района продолжается…» Бывали артобстрелы по несколько часов подряд. Бывали с особым расчетом: час – обстрел, затем минут 20 передышка (чтоб люди начали покидать укрытия) и – новый массированный удар!

Они просто не могли этого понять: Дания капитулировала через 6 часов, Голландия – через 5 дней, Югославия – через 12 дней, Бельгия – через 18 дней, Греция – через 24 дня, Польша – через 36 дней, Франция – через 43 дня, Норвегия продержалась 61 день, а этот город, захваченный в удушающее кольцо голода, мрака и холода, – стоит, словно заколдованная крепость.

Мы раздражали их не только стойкостью, но и уверенностью в нашей победе. И как же они ненавидели нас за это! Всех – от мужчин, с оружием в руках вставших на подступах к городу, до женщин, детей и стариков, продолжавших жить и работать под ежедневными обстрелами. По их логике, по всем законам их видения войны, мы давно должны были сдаться или погибнуть. А мы – жили и сражались.

Сегодня, много лет спустя, мне иногда приходится слышать фразу: «Вы привыкли к обстрелам». Невероятная глупость! Ни к обстрелам, ни к бомбежкам невозможно привыкнуть, как невозможно привыкнуть к выстрелам в тебя. Жители города были живыми людьми, с обычными нервами, волей и рассудком. И тем удивительнее их подвиг, достойный героев старинных эпосов и баллад.

Почти три года мы жили в ежедневном ожидании смерти. В невыносимых условиях и в тяжелой, изматывающей работе. И каждый день, каждый час, всё равно твердо знали, что мы победим.

Помню, какое было счастье, когда поздней весной 1943 года Бубнов и Боголюбский повели нас, мальчишек, в баню (девочек повели в женское отделение Лена Суворова и управдом тетя Зина). Вода была едва теплая, но это была – баня! Наконец, после стольких месяцев мы могли мыться, а не обтираться влажными тряпками! Ушаты воды, жгущее глаза мыло, мочалка – самые простые вещи, которых нам так не хватало. Мы замечаем ценность всех этих простых вещей только когда лишаемся их…

Тогда же мы впервые позволили себе вслух мечтать о еде, пытаясь поразить друг друга фантазиями пиршеств, которые устроим, когда закончиться война. Я мечтал о картофеле, перемешанном с тушенкой, гороховом супе с мясом на ребрышках и с обжаренными в ароматном подсолнечном масле лучком и морковкой, который так замечательно готовила когда-то моя мама. Сержант Боголюбский мечтал о гречневой каше с мясом и огромной краюхе хлеба с салом, чесноком и зеленым луком. Майор Бубнов грезил о какой-то особой, «тройной» ухе, и сладком перце, фаршированном лосятиной с рисом и тушенном в сметане. И все мы обещали друг другу поделиться этими яствами, когда мечты осуществятся…

В марте в Ленинграде произошло еще одно удивительное событие, о котором сегодня практически не вспоминают. В город пробился партизанский обоз с продуктами, собранными для нас жителями оккупированных сел и деревень. Разумеется, для огромного города это была капля в море, но сам факт – дорогого стоил! И как же мы все ждали, когда вскроется тающий лед на Ладоге и можно будет доставлять продукты баржами! Бубнов очень надеялся на моряков, твердо веря, что уж они-то смогут сделать и невозможное. Он рассказывал мне, как подводные лодки, стоявшие у берегов Невы, давали свет правительственным учреждениям и качали воду на хлебозаводы. Яхта «Полярная звезда» снабжала электричеством Эрмитаж, куда Бубнов повел нас как-то на экскурсию. Картины из музея были вывезены в эвакуацию, но старенький экскурсовод водил нас по залам, останавливаясь перед пустыми рамами и рассказывал о том, что на этих полотнах было изображено, так красочно и увлеченно, что мы видели эти сюжеты словно воочию…

Ну и, разумеется, легендарные ленинградские огороды. Это – отдельная, совершенно удивительная и ―опять же! – малоизвестная страница истории обороны города…

Сейчас, оглядываясь назад, в прошлое, я вижу свой город словно на фотографических карточках, столь разительно непохожих: зима, аэростаты в небе, перекрестье лучей прожекторов, зенитные орудия на всех мостах и перекрестках, улицы, заваленные снегом и обломками полуразрушенных зданий, едва бредущие во мраке фигурки со «светлячками» на груди… Лето – всё те же танки и зенитки на улицах, корабли на Неве, но – повсюду зелень, парки и скверы, которые ленинградцы пощадили даже в самое студеное время, и каждый клочок земли – со снятой мостовой – приспособленный под зеленеющие посадки капусты, картошки, свеклы, репы… И Ленинград 44-го – 45-го годов ― в паутине строительных лесов – даже по тротуарам не пройти! ― грузовики со стройматериалами, тысячи людей, что-то отстраивающих, восстанавливающих, возводящих…

Ленинград – старый город, с очень плотной застройкой, каждый свободный клочок земли здесь – редкость и ценность. Огороды разбивали на каждом доступном участке: на площадях, на территориях заводов, во дворах и скверах, вдоль набережных рек и каналов… Увы, к выращиванию овощей горожане были не приучены, и этому тоже пришлось учиться профессорам, актрисам, ученым и писателям. И – учились! Выпускались книги и брошюры по огородничеству и садоводству, сотрудники Ботанического сада и музея земледелия читали бесконечные лекции и давали советы по выращиванию грибов и овощей. Земля, с которой только что вывезли сотни тонн мусора и обломков, оживала под заботливыми руками ленинградцев…

Исполком Ленинграда еще 19 марта рассмотрел вопрос об индивидуальном огородничестве и принял решение освободить жителей города от уплаты каких-либо налогов, ренты за пользование землей или сдачи части урожая – государству. 1330 гектаров городской земли было отведено под частные огороды.

Юрий Воронов позже напишет о том, что видел собственными глазами:

Мы радуемся солнечному маю,
А ждем дождя.
И нужно нас понять:
Мы на дворе булыжники снимаем,
Чтоб грядки огородные создать!

Под огороды – всё: газоны, клумбы,
Что вырастет, не знаем,
Но азарт!
Советы, как сажать,
Дает завклубом:
Он жил в деревне
Двадцать лет назад.

И на стене плакаты.
Буду старым,
А эту надпись память не сотрет.
Что овощей
С одной восьмой гектара
Достаточно семье на целый год!

…Было много того невероятно интересного и парадоксального, о чем почему-то нынче не говорят.

Я помню, как Бубнову удалось как-то летом 42-го года не только выделить из своего плотного графика день, чтобы устроить нам удивительную экскурсию, но и даже уговорить потратить на нее полдня и Лену Суворову, и управдома тетю Зину (ни у моей мамы, ни у Наташи Филипповой покинуть место службы тогда не получилось) и пообещал показать нам нечто удивительное. Помню, что день был очень ветреный и облачный, и мы ныли, что в такую погоду не хотим никуда идти, ведь может пойти дождь, но Бубнов настоял, объясняя, что в такую погоду немецкая авиация летать не любит, а дождь – не бомбы. И повел нас сперва в некрополь Александро-Невской лавры, к местам захоронения великих писателей и архитекторов России, а затем – в Благовещенскую церковь лавры к могиле Александра Суворова.

В зале еще были только установлены леса для покраски стен, лежали какие-то части декораций, куски тканей. Бубнов рассказал нам (и прежде всего – замершей от удивления Елене Суворовой), что в храме ведутся работы по подготовке к открытию мемориала великого полководца. (Не забыв упомянуть, что его отец, Василий Суворов, был одно время командиром Измайловского полка – впрочем, последнее было неудивительно: послушать Бубнова, так весь Петербург раньше населяли одни измайловцы и члены их семей. Майор был истинным фанатом своего полка).

Да, это было просто невероятно, но в городе проводились работы по прославлению великих полководцев нашей страны – Кутузова и Суворова. Разумеется, по-настоящему оценить всю масштабность и сложность этой работы я смог лишь много лет спустя.

Сотрудники музея-некрополя (или «музея городской скульптуры» ― как стеснительно называли его тогда большевики) еще летом 1941 года, получив мощную поддержку Ленгорисполкома, занялись отливкой гипсовой копии с бюста Суворова для установки его на могиле полководца. И не только Суворов вновь возвращался в те грозные годы на помощь стране. Начались работы по оформлению усыпальницы Петра Первого в Петропавловском соборе, Михаила Илларионовича Кутузова в Казанском соборе, а в Троицком соборе Александро-Невской лавры начали обустраивать место для почитания Александра Невского (серебряная рака, в которой ранее хранились мощи, была уже эвакуирована из Эрмитажа в Свердловск, и её заменял деревянный ящик с надписью о том, что здесь когда-то покоился легендарный князь). И всё это происходило во время блокады, в стране, не так давно пытавшейся уничтожить и православие, и историю, и память о героях прошлых лет…

Политуправление фронта даже направило для консультаций и помощи своего лучшего специалиста по биографии Суворова – полковника Мошковского. Именно он предложил выставить на могиле Суворова первый почетный караул и выдвинул идею принесения военнослужащими клятвы верности у надгробия великого полководца.

Весь 1942 год шла работа по оформлению усыпальницы Суворова (где посмертная маска фельдмаршала в духе времени лежала в окружении советских, кумачовых знамен). А весной 1943 года в городе появились плакаты и афиши, призывающие посетить места погребения знаменитых полководцев.

Лишь четыре памятника в Ленинграде не были спрятаны или обложены для защиты от осколков мешками с песком: памятник Суворову на Марсовом поле, памятники Барклаю-де-Толли и Кутузову у Казанского собора и памятник «Стерегущему» в Александровском парке на Каменноостровском проспекте. Эти памятники были словно талисманы для осажденного города. Бытовало даже поверье: пока нерушимо стоят полководцы – врагу город не взять. Солдаты и матросы, проходя по Невскому, отдавали фельдмаршалам честь. На могилы полководцев водили экскурсии военнослужащих. В Казанском соборе, превращенном до войны в антирелигиозный «Музей истории религий», теперь открылись выставки «Героическое прошлого русского народа» и «Отечественная война 1812 года». Коммунисты больше не настаивали на том, что «история начинается с 1917 года», в минуту опасности вспомнив и о Боге, и о героях былых времен…

Лена Суворова была в восторге от того, что правительство наконец обратило внимание на её прославленного однофамильца, с явным удовольствием цитируя его афоризмы: «Победа ― враг войны», «Шаг назад ― смерть», «Опасности лучше идти навстречу, чем ждать её на месте», и прочие поговорки, ставшие для нее руководством к действию. (Правда, предпочитала не комментировать напоминаемую ехидным Бубновым суворовскую поговорку: «Неверующее войско учить, что ржавое железо точить»). Зато была в радостном изумлении от решения Комитета Обороны учредить ордена Суворова, Кутузова и Александра Невского…

Впрочем, и Бубнов, несмотря на всё его ироничное отношение к очередной смене политического курса страны, был явно доволен. «Государственных правлений в России было много, ― говорил он. – Только в последние сорок лет: и империализм, и правление Временного правительства, и государство СССР… У каждого государства поначалу свои взгляды на историю и свои, «новые», герои, требование сплотиться именно вокруг него и отречься от предыдущих… Но в вечности остаются те, кто служит не государствам, а людям. Богу. России… И государствам это приходится признавать рано или поздно…»

Вскоре недалеко от нашего дома открыли детский сад, и меня, несмотря на истерики, слезы и сопли, отдали туда для приготовления к школе. Как я ни орал, что уже умею читать и писать, и вообще, «какая может быть подготовка к школе, когда идет война?!», меня на целый год отдали под присмотр воспитательниц. Пару раз я пытался убегать, и у меня состоялся очень серьезный разговор с майором Бубновым. Пришлось сдаться. Единственным утешением было то, что со мной в детский сад пошла вся малышня нашего двора: и Зоя, и близняшки Таня и Оля, и даже крохотный Кирюша. Когда друзья рядом – любые перемены не так страшны…

А война всё продолжалась. Продолжалась и блокада. Бомбежки и артобстрелы. Тьма над городом и надежды у радиоточек на хорошие вести с фронта. Сколько же добра принесли нам дикторы, писатели, поэты и военные корреспонденты, не давая почувствовать себя оторванными от огромной страны и забытыми! Мы слушали передачи со всех концов нашей огромной страны и осознавали себя её частью, жили с ней одной жизнью… Мы не были отрезаны, одиноки и забыты. Мы не просто сражались – мы сражались вместе со всеми! Плечом к плечу! И кольцо из фашистских дивизий вокруг города не могло этому помешать… Какие же яркие передачи были тогда! Какие умные и глубокие слова! Мне на всю жизнь запомнилась статья Ильи Эренбурга, которая сперва вышла в газетах 1942 года, а потом была зачитана по радио. Как же точно она отражала происходящее в стране! Позже я сумел найти газету с этой статьей и до сих пор храню её у себя. Не могу удержаться, чтоб не привести из нее небольшие выдержки:

«…Наше наступление с каждым днем крепчает. Об этом говорят немецкие могилы. Вначале видишь индивидуальные кресты с тщательно нарисованной свастикой, с затейливыми надписями. Этих хоронили еще на досуге. Их зарывали на площадях городов, в скверах, в деревнях возле школы или больницы. Немцы хотели, чтобы даже их мертвые тревожили сон наших детей. Мы проехали двадцать-тридцать километров. Пошли простые березовые кресты. Этих хоронили второпях и оптом: «Здесь погребено 18 немецких солдат», «Здесь погребен лейтенант Эрих Шредер и 11 солдат». За Малоярославцем нет и крестов. Этих не похоронили…

В яркий ослепительный день января, на дороге наступления я думаю о пионерах победы. Победу мы начали строить не 6 декабря, но 22 июня. Победу строили герои, не пропускавшие немцев, истреблявшие еще свежие германские дивизии, взрывавшие мосты, выходившие из вражеского окружения, пережившие горечь отступления, позволившие нашей стране выковать новое оружье и поднять на ноги новые части.

Мощной стала Красная Армия. Весь день гудит небо: это наши самолеты. Всё припасено — от тяжелых танков до легких белых саночек. На фронте чувствуешь, какой любовью окружена Красная Армия, — для нее работает и дышит огромная страна. Если много стало у нас автоматов, это значит, что ночей не спят рабочие Урала. Если ест боец жирные щи, это значит сибирские колхозницы помнят о фронте. «Мало у нас было минометов, теперь хорошо»… Откуда эти минометы? Завод, что в ста километрах отсюда, давно эвакуировали. Но остались старики-пенсионеры, остались устаревшие станки, осталось немного сырья. Остальное сделали русская смекалка и русская преданность. Хорошие минометы. Хорошо они бьют немчуру. Старые рабочие маленького русского городка могут спокойно спать. А варежки чудесные у курносого, веселого минометчика. Варежки связала какая-то Маша в городе Аткарске, прислала к празднику. Фамилии своей не написала — «Маша» и все. Может теперь спокойно спать русская девушка Маша…

Страшны рассказы крестьян о черных неделях немецкого ига. Страшны не только зверства — страшен облик немца. «Показывает мне, что окурок в печку кидает, и задается: «Культур. Культур». А он, простите, при мне при женщине в избе оправлялся. Холодно, вот и не выходит» … «Грязные они. Ноги вымыл, утерся, а потом морду — тем же полотенцем» … «Один ест, а другой сидит за столом и вшей бьет. Глядеть противно» … «Он свое грязное белье в ведро положит. Я ему говорю — ведро чистое, а он смеется. Опоганили они нас» … «Всё украли, паразиты! Детские вещи взяли. Даже трубу самоварную и ту унесли» … «Хвастали, что у них страна богатая. Нашел у моей сестры катушку ниток, а у меня кусок мыла. Мыло не душистое, простое. Всё равно, обрадовался, посылку сделал — домой подарок мыло да нитки» … «Говорят мне: стирай наше белье, а мыла не дают, показывают — стирай кулаками» … «Не дашь ему сразу — ружье приставляет» … «Опоганили нас» — хорошие слова. В них всё возмущение нашего народа перед грязью не только телесной, но и душевной этих гансов и фрицев. Они слыли культурными. Теперь все увидели, что такое их «культура» — похабные открытки и пьянки. Они слыли чистоплотными — теперь все увидели вшивых паршивцев, с чесоткой, которые устраивали в чистой избе нужник. Прежде мир не знал, что такое гитлеровская Германия. Глухой стеной была окружена проклятая страна. На выставки за границу они посылали напомаженных и вежливых приказчиков. Ездил по столицам Европы гладенький Риббентроп. А теперь стена упала: в деревнях и городам России, освобожденных Красной Армией, можно изучить «культуру» и «чистоплотность» Германии.

Когда их выгоняют, в уцелевших избах три дня моют пол кипятком, скребут, чистят. «Что дверь раскрыла, бабушка?», — спросил я. Старуха ответила: «Ихний дух выветриваю. Прокоптили дом, провоняли ироды» …

Крестьянка с хорошим русским лицом, с лицом Марфы-посадницы рассказала мне: «Боялись они итти на фронт. Один плакал. Говорит мне: «Матка, помолись за меня» и на икону кажет. Я и вправду помолилась: «Чтобы тебя окаянного убили».

Добрым был русский народ. Это всякий знает. Умел он жалеть, умел снисходить. Немцы совершили чудо: выжгли они из русского сердца жалость, родили смертную ненависть. Старики и те хотят одного: «Всех их перебить». Некоторые из них три месяца тому назад еще были слепыми и глухими. Один встретил наших с куренком, кланяется, говорит: «Дураков вы принимаете? Дурак я. Шли немцы, а я думал — мне что? А они внучку мою угнали. Так и не знаю, где она. Корову зарезали. С меня валенки сняли, видишь, в чем хожу. Курицу одну я от них упрятал. Как услышал, что уходят — затопил печь, старуха для вас зажарила. Спасибо, что пришли» … Стоит и плачет. А в душе у этого семидесятилетнего деда — та же ненависть, что у всех нас.

Дом старика не сожгли — не успели. Много домов спасли красноармейцы от огня. За Малоярославцем наши наступали быстро, и немцы, откатываясь, не успевали выполнять приказ — всё уничтожать. В одном селе «факельщики» уже выгнали всех из домов, а тут услыхали пулеметную очередь и убежали. Деревня уцелела. В другом селе подожгли один дом, потом показались наши лыжники — немцы удрали. А пожар наши погасили. Не только дома спасли бойцы — жизни. Я видел приговоренных к расстрелу — их не успели расстрелять. Тащили девушку с собой — испугались, бросили. Каждый красноармеец может написать своим: «Я спас от огня русский дом. В этом доме теперь живут русские. Будут там расти дети. Вспомнят и про нас. Я спас от веревки русского человека. Его вели к виселице. Но мы подоспели». Не только родину спасает боец, он спасает еще такое-то село — Лукьяновку, или Петровское, или Выселки. Он спасает такого-то человека — пастуха Федю, лесничего Кривцова, учительницу Марию Владимировну. И каждого бойца благословляют теперь в освобожденных домах спасенные люди…

…Красная Армия идет вперед, и она смотрит вперед. Она думает не о Малоярославце, не о Боровске. Она думает о Вязьме, о Смоленске. Перед ней люди, которых нужно спасти от смерти, — русские люди. И по пояс в снегу, не зная усталости, идут вперед любимцы России — бойцы Красной Армии…»

Вот так всё это было! Сейчас же, в западных фильмах и книгах я вижу совсем иные слова, иные акценты, иные ударения и мотивы… Увы…

А мы тогда жили, несмотря ни на что. Научились варить супы из крапивы и лебеды. Ходили в музеи, концертные залы и даже в зоопарк! Проводили футбольные матчи. Научились расщеплять поленья на лучины, чтоб освещать дома, и заготавливать впрок съедобную траву. Различать по звуку юнкерсы, мессершмитты и хейнкели. Определять расстояние до взрыва и ограничивать себя во всем. Но главное: мы научились жить вместе, помогая друг другу, поддерживая и оберегая… Много чего было – всего и не упомнишь…

Зато никогда мне не забыть тот первый, пусть крохотный, но столь драгоценный для нас разрыв блокадного кольца…

Летом 1942 года командующим войсками Ленинградского фронта был назначен генерал-лейтенант Леонид Говоров. При нем оборона города вышла на совершенно иной уровень. Артиллерист по образованию, огромное внимание он уделял именно ПВО и артиллерии. Но и прочие его таланты оказались выше всяческих похвал. В конце 1942 года его штаб разработал операцию, вошедшую в историю Второй мировой войны под названием «Искра». Её задачей был прорыв блокады. Ленинградцы не любят словосочетание «снятие блокады». Снимают шляпу или пиджак. Блокаду Ленинграда – прорвали. И прорвали страшной ценой…

12 января 1943 года после массированной артиллерийского обстрела наши войска нанесли удар по немецким позициям в районе Синявинского выступа. Это были страшные бои… И всё же 18 января 1943 года ударами Ленинградского и Волховского фронтов кольцо блокады было разорвано. До полного освобождения города было еще далеко, но каким же счастьем была для нас та первая победа на подступах к Ленинграду!

Это было переломное время. Немцы не добились успеха под Москвой, не смогли захватить или уничтожить Ленинград, потерпели поражение в беспримерной по ожесточенности битве в Сталинграде. В январе наши войска освободили Воронеж, в августе были освобождены Орел, Белгород и Таганрог. Остановлено наступление фашистов на Курской дуге. В сентябре освобождены Мариуполь, Новороссийск, Брянск, Полтава, Смоленск. В ноябре вернули Киев…

И тогда же, в ноябре 1943 года, состоялась встреча Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране, которую можно было уже назвать «Конференцией победителей», ибо уже тогда начали решаться вопросы послевоенного мира…

По инициативе генерал-майора Игнатьева (графа, полковника Императорской армии и генерала Временного правительства), были организованы кадетские корпуса: Суворовское и Нахимовское училища. В докладе-предложении Сталину Игнатьев писал: «Специфика военного ремесла требует привития к нему вкуса с детских лет, а недостаток дисциплинированности детей в домашней и школьной обстановке вызывает необходимость создать специальные военные средние школы для подготовки нравственно воспитанных и физически развитых будущих командиров Красной Армии. Существовавшие в России кадетские корпуса, несмотря на все недостатки, явились всё же основным рассадником офицерского воспитания наших истинно военных людей». Его горячо поддержал Климент Ворошилов и ряд других военачальников. И Сталин одобрил эту инициативу.

К слову сказать, судьба графа Игнатьева – яркий пример того, по каким причинам царские генералы переходили на службу Советской власти. Услышав об отречении Императора в разгар войны, Игнатьев во всеуслышание заявил: «Мой царь нарушил клятву, данную в моем присутствии под древними сводами Успенского собора при коронации. Русский царь отрекаться не может!» И тем самым нажил себе немало врагов. Но так же думали многие. Во время Великой войны он работал в Париже, закупая для русской армии оружие и боеприпасы. После революции все имевшиеся в его распоряжении финансы он перевел на свой счет, дабы избежать проблем при смене государственного управления, и, как только установились дипломатические отношения СССР и Франции, вернул их в Россию, прося лишь о разрешении вернуться в на родину, чтобы продолжить служить ей. Сумма, которую он сумел сберечь и вернуть в страну, была умопомрачительная – 225 миллионов золотых франков. На эти деньги можно было купить себе небольшое государство, но графу не нужно было собственное государство, ему была нужна Отчизна… Помимо инициативы создания Суворовских и Нахимовских училищ, он также был одним из инициаторов возвращения в армию погон и учреждения орденов Суворова и Александра Невского.

Тот же маршал Говоров, руководивший обороной Ленинграда, во время учебы в Петроградском политехническом институте был мобилизован на войну, затем добровольцем вступил в белое движение, но, насмотревшись на методы и поведение колчаковских войск, предпочел перейти на службу к большевикам, о чем никогда не жалел.

Майор Бубнов так эмоционально воспринял известие о возвращении погон, что удивил даже нас, казалось бы, уже привыкших к его экстравагантному поведению. Обычно откровенно безразличный к льготам, наградам и власти, он носился с этими погонами как малый ребенок с подаренным барабаном. Язвительная Лена Суворова предполагала, что на ночь он наверняка перешивает их на пижаму.

Был и еще один немало порадовавший майора момент. В самом начале января во всех газетах страны на первой полосе появился ряд совершенно удивительных и ранее попросту немыслимых публикаций. Верховному Главнокомандующему товарищу Сталину со всех концов страны священники докладывали телеграммами о значительных суммах сборов средств в помощь вооруженным силам Советского Союза. И Сталин индивидуально благодарил каждого священника. В центре этих публикаций была телеграмма патриаршего местоблюстителя Сергия Страгородского с просьбой об открытии расчетного счета для Русской Православной Церкви в Госбанке. И текст ответной телеграммы Сталина с ответом, что такое распоряжение дано. Те, кому надо было понять, что это означает, – поняли. Гонения на Церковь были мгновенно остановлены по всей стране. «Союз воинствующих безбожников» практически остановил свою деятельность…

Встреча Сталина с митрополитами в том году – история отдельная и интереснейшая. Но меня, как ленинградца, тогда больше поразило другое. Осенью 1942 года Народный комиссариат обороны ходатайствовал в Президиум Верховного Совета СССР об учреждении медалей за оборону Ленинграда, Сталинграда, Севастополя и Одессы. Право на награждение медалью «За оборону Ленинграда» имели как военнослужащие, так и гражданское население, принимавшее участие в обороне города.

На медали, на фоне Адмиралтейства, были изображены солдат, матрос, рабочий и работница, плечом к плечу вставшие на защиту родного города. Изначально планировалось планку к ней сделать красного цвета, но было решено остановиться на зеленой – цвете весны, жизни, надежды… И в качестве своеобразной награды было доверено самим ленинградцам отчеканить эту медаль. В её изготовлении принимали участие завод «Красный выборжец» и Сталепрокатный завод, ради чеканки медали был расконсервирован закрытый до этого дня Ленинградский монетный двор, директор которого, В.И. Голубин, ценой невероятных усилий в кратчайшие сроки организовал настоящее производство (часть оборудования доставлялась самолетами, и даже пришлось возвращать с фронта специалистов) и уже в апреле была выпущена первая партия медалей. На внутренней стороне обложки для хранения удостоверения к медали прилагались стихи поэтов Бориса Лихарева и Вадима Шефнера.

Знаю точно, что из всех наград, заслуженных кровью и потом, ленинградцы более всего ценят именно эту, ибо она вобрала в себя всё выстраданное и пожертвованное ради победы за эти страшные 872 дня…

Эта медаль была и первой государственной наградой, которой страна отметила священников. Среди 12 священников, получивших её, был и наш сосед, протоиерей Михаил Славин…

Весной того года произошло и еще одно удивительное событие: в Ленинград прибыл десант… котов! Не знаю, кто был инициатором этой необычной «спецоперации» (как я уже сетовал, история блокады изучена крайне плохо, большинство документов до сих пор не поднято из архивов, и зачастую приходится опираться лишь на воспоминания очевидцев, а для истории важны именно документы, с точными данными и датами, но ни на государственном, ни даже на городском уровне серьезная работа не проводится со времен печально знаменитого «Ленинградского дела», оставаясь инициативой отдельных историков и энтузиастов-краеведов). В переполненный полчищами крыс город были доставлены из Сибири и Ярославля несколько вагонов дымчатых, рыжих и усатых-полосатых котов. Часть из них была выпущена прямо на вокзалах, и они ворвались в город, уничтожая на своем пути крысиные армии, а часть котов раздавали на руки как редкое поощрение и награду. Этим полосатым «спецназовцам» с той поры посвящен в городе огромный пласт культуры: от рисунков и песен до скульптур и легенд. Увидев бездомного кота во дворах Петербурга, не обижайте его: может быть, он потомок тех, кто никакими наградами не отмечен, но тоже спасал наш город в тяжелую пору…

Увы, не только хорошими событиями памятен для меня тот год… Я лишился мамы поздней осенью 1943-го… Как я узнал позже― она всё же заразилась чем-то, что её друзья и коллеги не смогли излечить. Видимо, организм был слишком истощен – работала она на износ… Я не хочу вспоминать эти дни…

Похорон не было – с телами инфицированных поступали согласно установленным правилам…

Той же осенью майор Бубнов сумел добиться моего устройства в только что образованное Суворовское училище. По возрасту я подходил лишь в подготовительную группу, но своеобразные экзамены строгим преподавателям мне сдавать всё равно пришлось. Спасибо майору за обучение – комиссия осталась довольна. А потом… Потом была жизнь. Учеба, празднование победы над фашизмом и проклятой войной, первое распределение, служба, снова учеба, Академия Генштаба… Я посвятил свою жизнь армии, чтобы никогда не допустить в стране того ужаса войны, который лишил меня детства и родителей.

Сейчас я уже на пенсии, но всё равно не могу (в силу секретности) рассказывать о своей работе и достижениях. Могу лишь сказать, что я служил честно и многократно был отмечен правительственными наградами и внеочередными званиями.

Самого майора Бубнова я больше не встречал, хотя и пытался навести справки о его судьбе спустя много лет… Приезжая из Москвы в Ленинград (а теперь – в Санкт-Петербург), я встречаюсь с Леной Суворовой – мы дружим семьями. Мне не приходится жаловаться на жизнь: у меня замечательная семья: жена ― военный врач, два сына, три внука и внучка, много хороших и верных друзей. Когда я был кадетом Суворовского училища, меня усыновила замечательная девушка, о которой я писал, – Наталья Филиппова, но это уже совсем другая история… Но вот война… Она лишила меня всего. Дома, друзей, детства, родителей. Война ― самое мерзкое, что может изобрести человек. Она хуже чумы, потому что чума забирает жизни, а война калечит еще и души выживших. И я не могу найти слов для прощания, сильнее чем старое: «Мир вашему дому!»

Глава 5.

Твой дальний внук с благоговеньем

Медаль геройскую возьмет.

Из поколенья в поколенье

Она к потомкам перейдет.

В ней все, чем жил ты, неустанен,

К единой цели устремлен.

Ты сам в металл её вчеканен,

Ты сам на ней изображен.

И строй бойцов, и блеск штыка,

Адмиралтейская громада.

«За оборону Ленинграда» —

Такая надпись на века!

Борис Лихарев

Бубнов отодвинул огромную стопку бумаг и грустно посмотрел на полковника Тарасова:

― Вот что ты злишься, Василий Иванович? Чем я тебе опять не угодил?

Тарасов нервно затушил в пепельнице окурок папиросы и развел руками:

― Всем. Всем, товарищ майор. У меня самого дел по горло: сплю по три часа, и то если повезет, а еще вынужден между тобой и Москвой «связником» работать. Это ты специально мне устроил?

― Да, ― невозмутимо подтвердил Бубнов. – Хочешь – верь, хочешь – не верь, но я действительно считаю тебя хорошим работником. А работа у меня, как ты понимаешь, довольно специфическая – не каждый сможет правильно сориентироваться. Поэтому тебя в помощь и попросил.

Полковник фыркнул, даже не зная, радоваться такому признанию или негодовать.

― Но согласись, Василий Иванович: ведь с перевербовкой агентуры Абвера совсем недурственно получилось, ― примирительно сказал Бубнов. – А помнишь, как ты поначалу возмущался? Теперь же даже немцы жалуются, что в России невозможно работать: половина агентуры по прибытии на место задания прямиком идет в НКВД сдаваться. Никогда не подсчитывал, сколько перевербованная агентура одних только немецких денег, предназначенных для подкупа, в нашу казну вернула? Много?

― Много, ― буркнул Тарасов. – Но в деньгах ли дело?

― Не в деньгах, ― согласился Бубнов. – А всё равно – приятно. Ну а если серьезно подсчет вести, то помимо дезинформации немцев и предотвращения диверсий, вспомни: сколько перевербованных агентов вернулось в Абвер с якобы «отлично выполненным заданием» и было повышено в должности? Сколько мы им здесь подсунули наших людей под видом «продавшихся бухгалтеров заводов, сотрудников милиции и даже чиновников»? Какие шикарные радиоигры провели? Как с помощью «опознавателей» накрывали большую часть их агентуры прямо на пропускных пунктах? Да из задержанных нами немецких агентов можно пару батальонов составить.

― Ну уж прямо и батальон…

― Но – много?

― Много, ― уже охотнее согласился Тарасов.

― Если б у нас так охотно раздавали ордена, как при царе-батюшке, мы бы уже с тобой как новогодние елки были увешаны… Но, во-первых, ныне ордена столь щедро не раздают, а во-вторых, не за ордена служим… Зато точно знаем, сколько пользы за эти годы принесли… Кстати, как поживает наш с тобой «первенец»? Помнишь, осенью сорок первого его задержали… Потапов, кажется?

― Павел Потапов, ― подтвердил полковник. – Оперативный псевдоним «Савл». Работает хорошо. Восемь месяцев мы с ним здесь фрицев за нос водили, дезу им поставляя, теперь он в разведшколе Абвера должность имеет. Мы и там неплохую работу развернули. Есть чем похвастаться.

― Про «Джоконду» ― по-прежнему тишина?

― Увы, Георгий Михайлович, ― вздохнул Тарасов, становясь даже немного человечнее (знал, насколько для Бубнова важна эта тема). ― Ты же знаешь, что после Потапова-«Савла» была задержана только одна группа, шедшая на встречу с «Джокондой». Брали профессионально, жестко, но старший опять успел принять яд. Рядовые члены команды, как обычно, про «Джоконду» сведений не имели… Старшими назначались те, кому нам в руки при любых условиях попадать было нельзя. Слишком много натворили. Позже установили, что одна группа сделала для «Джоконды» закладки по нескольким адресам. Деньги, батареи для рации, какие-то бумаги… Мы проверили – там уже было пусто… «Джоконду» немцы берегут совершенно в особом ключе…

― Но он пока еще здесь. А значит – найдем.

― Найдем, ― согласился Тарасов. – Но надо при этом живым его взять – уж больно много знает… Вот если бы ты поменьше со своими священниками возился, а побольше с оперативниками, так, глядишь, и…

― Лаврентию Павловичу это скажи, ― невесело пошутил майор. – А то загружает меня, как ты намекаешь, всякими неважными делами…

― Ну, наверное, это тоже важно… в государственных масштабах ― не слишком уверенно сказал Тарасов.

― А то ты не замечаешь, как политика партии в отношении Суворова, Ушакова и Кутузова переменилась? С Церковью тоже сейчас иной расклад…

― Ох, пугают меня эти перемены, ― покачал головой полковник. – Раньше были – «командиры Красной армии», а теперь – «офицеры»… Гвардейские части появились… Так пойдет, так мы скоро молебны по праздничным датам проводить станем…

― Раньше проводили, и, знаешь ли, помогало, ― пожал плечами Бубнов. – Впрочем, это вопрос веры… А что у тебя с кабинетом случилось?

Тарасов обвел глазами дыры в стенах, наспех починенную мебель и наглухо забитое фанерой окно.

― Что-что… Вестимо, что… И сюда прилетело. Видел на Александровской колонне следы осколков? Вот позавчера и нам досталось… Хорошо, я в допросной был…

― Да, к Симанскому в окно тоже осколок прилетел ― чудом жив остался. Кабинет-то маленький – буквально у самой головы просвистело…

― К кому прилетело? – не понял полковник.

― Симанский. Митрополит Ленинградский Алексий, ― пояснил Бубнов. – Здоровый осколок… Он его сейчас как пресс-папье использует. На память.

― Видишь: священник, а всё одно смерть рядом летает. Ну и что – помогают молитвы?

― Судя по тому, что он осколок использовал, а не осколок его ― помогают, ― в тон полковнику ответил Бубнов. – Ленинградские священники служат каждый день, и все живы. Хоть и паек самый маленький ― иждивенческий, хоть немцы по храмам и палят во время всех праздников, а – живы… Тот же митрополит каждый день храм с иконой Николая Чудотворца обходит, и – храм стоит… Пока в городе звучат молитвы к Богу – город фашистам не взять…

― Тяжело с вами, верующими, ― покачал головой Тарасов. – Как будто с инопланетянами. Впрочем, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы шпионов выслеживало. Так что ищи своего «Джоконду», майор, а то он что-то там затевает, а мы тут ушами мух ловим…

― Ищу, ищу, ― вздохнул Бубнов. – Уж что только не придумывал… Хитрый бес. Умеет прятаться. Парадокс, да? Личность знаем, фото имеем, все правоохранительные органы на него ориентированы, а найти не можем… Мистика какая-то… Что-то здесь не то… Чего-то я недопонимаю… Ладно, Василий Иванович, пойду я. Раз уж о митрополите вспомнили – к нему и загляну. Он, вроде, уже из Москвы должен был вернуться.

― А что ему в Москве понадобилось? – ревниво спросил Тарасов.

― Лично Сам вызывал…

― Да ладно, ― недоверчиво покосился на него Тарасов. – Священник, и у самого товарища Сталина?!

― Угу, ― кивнул Бубнов, вставая со стула. – И не только у него был. Много на этой встрече интересных людей было…

― Дожили, ― грустно сказал Тарасов, и тут же сам себя поправил. – Значит, так надо… партии…

― Конечно, надо, ― улыбнулся Бубнов. – А понимаешь для чего?

― Ну и для чего?

― Смена курса. Или, как сказал бы мой отец, – маневр… Да ты не морщись, Василий Иванович. Морская болезнь часто бывает у неподготовленных. Особенно когда корабль начинает маневрировать. Кого-то тошнит, кого-то колбасит… Потому всегда и говорил тебе: будь самостоятельным судном, а не бочкой с салом, которую в трюме плохо закрепили.

― Стар я уже… Курс менять, ― проворчал полковник.

― Ладно, побегу к митрополиту. Самому интересно: насколько круто повернули…

…А «повернуть», как изволил выразиться сын контр-адмирала, решили и впрямь круто.

Поздним вечером 4 сентября 1943 года в Кремле Сталин принял у себя в рабочем кабинете патриаршего местоблюстителя Сергия Страгородского, митрополита Ленинградского и Новгородского Алексия Симанского и экзарха Украины, митрополита Киевского и Галицкого Николая Ярушевича. На этой долгой встрече (затянувшейся аж до двух часов ночи) было решено большое количество жизненно важных для Церкви вопросов. И среди них – избрание Патриарха Русской Православной Церкви. Более того, Сталин настаивал на проведении избрания в самое ближайшее время («коммунистическими темпами» ― как пошутил он), обещая оказать всю возможную помощь, включая передачу под резиденцию патриарха здания бывшего немецкого посольства на Чистых прудах и доставку членов Собора военной авиацией.

Уже 8 сентября в новом здании Московской Патриархии Архиерейский собор избрал Патриархом Московским и всея Руси патриаршего местоблюстителя Сергия (Страгородского).

Шума это событие наделало в мире немало. В Германии вышло огромное количество статей с опровержением новости о избрании Патриарха в Советской России в стиле: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!» Неожиданный поворот правительства СССР в отношении Церкви выбил почву из-под ног многих пропагандистов… Церковь не только получила расчетный счет в Госбанке, что подчеркивало её легитимность, но и был создан Совет по делам Русской православной церкви при Правительстве СССР, председателем которого был назначен Георгий Карпов. Задачей этой новой структуры была организация взаимоотношений между церковью и государством, и без разрешения руководства нового органа местные власти не имели права закрывать храмы или запрещать богослужения.

Было получено разрешение открывать семинарии, и начались попытки вернуть церкви ранее отобранные соборы, монастыри и святыни. (Увы, этот период благосклонности государства к Церкви продлился совсем недолго, будучи инициированным Сталиным исключительно ради политических мотивов, и быстро сошел на нет еще при жизни Сталина. А уж то, что началось после его смерти, – заслуживает отдельного, горького рассказа. Но всё же это был огромный шаг. Благодаря жертвенному подвигу последних священников церковь устояла буквально на краю пропасти, к которой её упорно тащила новая власть… И как много эти священники успели сделать за полученные десять лет возможностей…)

Но пока на дворе был самый конец 1943 года, и советская власть впервые за всё время своего существования вручила двенадцати священнослужителям православной церкви государственные награды. Именно двенадцати ленинградским священникам, которые готовы были умереть, но не оставить свою паству, были вручены медали. И, разумеется, это были медали «За оборону Ленинграда».

…В крохотном кабинете Симанского, на третьем этаже Никольского собора, Карпов оживленно рассказывал Бубнову о деталях встречи, не вошедших в официальные протоколы и воспоминания. После событий последних месяцев он явно сменил свое отношение к майору с гнева на милость, перестав видеть в нем угрозу для митрополита.

― У Иосифа Виссарионовича было явно плохое настроение, ― доверительно делился он с Бубновым. – Мы с ним еще за день до этого встречались, беседовали, и он был в отличном настроении, а тут, как назло, что-то его явно тяготило и раздражало… Ну, думаю, жди беды… Сидит, молчит, слушает и тигриным взглядом нас осматривает. Случай помог. Молотов спросил: «Что вам нужно больше всего?» Владыка Сергий стал перечислять: выпустить из тюрем иерархов церкви. Необходимы семинарии, у нас очень мало осталось священников…Тут Сталин отложил трубку, подался весь вперед, как перед прыжком, и негромко, вкрадчиво так, спрашивает: «А почему у вас так мало священников осталось?» Я уж было приготовился к ответу, что их всех арестовали или расстреляли, и к последующей за этим ответом реакции, а Владыка спокойно так взгляд Сталина встречает и говорит: «Так мы, Иосиф Виссарионович, готовим в семинариях священников, а они становятся маршалами Советского Союза». Сталин, обучавшийся в Горийском духовном училище, улыбнулся, настроение его явно улучшилось, и дальше всё пошло куда легче… Обещал всю возможную помощь по всем озвученным вопросам. Только попросил ускориться с избранием Патриарха – у него важные переговоры с союзниками намечались, надо было получить козырную карту в этой игре…

Бубнов посмотрел на молчавшего митрополита. По невозмутимому лицу Симанского нельзя было понять: рад он происходящим событиям или безразличен к ним. Улучив минуту, когда Карпов отлучился из кабинета за кипятком, Бубнов спросил:

― Всё равно власти не доверяете?

― Как я могу не доверять власти, если я верю и в Бога, и Богу, а именно Он – высшая власть для меня, ― сказал Симанский. – И все, что Он попускает… значит, для чего-то нужно… В том числе и деятельность земных властителей. Земной власти я подчиняюсь… Пока она не входит в противостояние с Заветами Бога… Как известно: «кесарю ― кесарево, а Божие – Богу». Вы уточните свой вопрос, если хотите получить нужный ответ.

― Думаете, не получится симфонии между этой властью и Церковью?

― А вот тут не в самой власти как таковой дело, ― ответил Симанский. – Тут дело в идеологии. Руководитель может быть хорошим человеком, но если сама суть идеологии его государства отвергает Бога и мечтает об изгнании Церкви за пределы своего влияния, чтобы «создавать нового человека» без оглядки на историю и данные свыше откровения, тогда… Это будут сложные взаимоотношения.

― Карпов ведь из кабинета не просто так ушел? – догадался Бубнов. – Кипятка-то у нас хватает…

― Вы мне еще при первом знакомстве показались очень неглупым человеком, ― краешком рта улыбнулся Симанский. – Да. Я хотел вас поблагодарить. Признаться, было очень большое искушение воздержаться от тесных контактов с властью. Мы бы всё равно делали для людей и для страны всё, что в наших силах, не ища похвалы от сильных мира сего. Тем более, что я уверен, что рано или поздно власть, отвергающая и Бога, и те человеколюбивые идеалы, которые Он нам дает, не устоит… Или трансформируется во что-то совершенно иное, отказавшись от изначальной идеологии… Церковь – вечна, ибо с ней – Бог… Я предпочитаю быть с вечным, а не со временным. Так легче и жить, и мерить всё происходящее вокруг, понимая его суть… Вы знаете, через что пришлось пройти Православной церкви за эти четверть века… И не надо быть Спинозой, чтобы понять, что сейчас обстоятельства сложились так, что государству выгодно нас использовать, а вот потом… Либо мы согласимся на все предложения власти, большинство из которых вряд ли будут высокоморальными, либо гонения вернутся с удвоенной силой. Попытка получить власть над людьми с помощью религии – одно из самых Богопротивных дел, ибо Создатель крайне уважительно относится к свободе воли человека. Давно подмечено, что Церковь и государство могут взаимодействовать только как душа и тело. Но беда, если «тело» захочет использовать «душу» для оправдания своих телесных возжеланий. Так не проще ли вовсе не вступать в эти чреватые проблемами контакты с государством?… В целом решение для себя я принял давно, но уж больно вовремя вы столь эмоционально тогда подтвердили мои мысли… Знаете, что мне понравилось?

― История про Даниила во рве со львами и апостолов, проповедовавших среди язычников под угрозой ежеминутной смерти? – предположил Бубнов.

― Ну Библию я всё же немного лучше вас знаю, уж не обессудьте.

― Тогда… Может быть, вопрос: от кого этот шанс – от Бога или от кесаря?

― Для верующего человека это тоже не самый сложный вопрос, ― мягко улыбнулся Симанский.

― Тогда даже не знаю…

― Ваши слова о том, что мы должны не «выжить», а – победить, ― ответил митрополит. – Просто терпеть мало. Надо еще и сражаться. С несправедливостью, с безверием…. С самим собой, наконец. Мы обязаны проповедовать слово Божие, дать людям правильную «точку отсчета» и «систему координат». А любой власти, в любой стране мира, это не слишком понравится.

― Спасибо, Владыка, ― поклонился Бубнов. – Ради справедливости стоит заметить, что Сталин всё же умеет ценить и характер, и ум, и тем более подвиг… Обратили внимание на то, что он наградил именно 12 священников? Даже слишком ясный намек от бывшего семинариста…

― Главное, чтобы «бывший семинарист» не вспомнил о «Третьем Риме» и не пожелал это использовать в интересах сугубо государственных, ― строго посмотрел на него Симанский. – Нам сейчас, пока есть возможность, надо идти к людям, проповедовать Евангелие как в первые века, рассказывать о Боге…

― Не боитесь, что ваш кабинет могут прослушивать?

― Нет, ― кратко ответил Симанский. – Сейчас – нет.

Бубнов невольно обернулся на дверь, за которую вышел Карпов, и кивнул:

― Понятно… Но как бы там ни было, а пока мы можем констатировать, что Церковь, находившаяся в России на краю бездны, Божиим промыслом не только устояла, но и получила шанс на возрождение. Это – дорогого стоит… Вряд ли такая «гармония» с государством продлится долго… если вы не будете делать всё, что прикажут… или попросят… Но о завтрашних заботах будем волноваться завтра. Или, как говорит товарищ Сталин: «Будем решать проблемы по мере их поступления». Всё меняется… Вы знаете, я должен с удовольствием признать, что большевики сильно изменились за эти три года. Это совсем не те люди, которых я помню по Гражданской войне. Это уже – настоящие солдаты, герои. И мне это очень по душе… А напоследок, если позволите, я хотел бы сделать вам небольшой подарок.

Майор достал из папки несколько старых, изрядно помятых листов, скрепленных обычной канцелярской скрепкой.

― Они сохранились буквально чудом, ― сказал Бубнов, протягивая митрополиту бумаги. – Имени автора тут не указано, но, уверен, вы узнаете руку композитора… А вот названия мелодий для фисгармонии тут проставлены. Одна из них называется «Торжество православия». По моей просьбе, их искали в бумагах Владыки Серафима, и кое-что уцелело…

Симанский принял бумаги из его рук и удивленно покачал головой:

― Удивительно… Что ж, Георгий Михайлович, тогда еще раз – спасибо вам.

― Мне пора, ― сказал Бубнов и поднялся. – Благословите, Владыка.

― Бог благословит, ― ответил Симанский, перекрестив майора. – Почему-то мне кажется, что это не последняя наша с вами встреча.

― Хорошо бы, ― улыбнулся Бубнов. – Но это – как Бог даст.

И вышел за дверь.

…Домой Бубнов прибыл в хорошем настроении, но по мере доклада Боголюбского, весь день принимавшего по телефону сообщения из разных ведомств, мрачнел всё больше и больше. Эти, на первый взгляд, невинные сообщения, означали, что из всех ведомств и организаций ответы на запросы о «Джоконде» пришли отрицательные. Почти два года работы по поиску резидента Абвера так и не принесли никаких результатов. Была задействована агентура и в криминальной среде, и в разведшколах Абвера, были ориентированы все сотрудники милиции и спецслужб, были расставлены хитроумные ловушки, рассчитанные именно на него, были проверены все его возможные связи из далекого прошлого, был использован весь огромный спектр возможностей, имевшихся у Бубнова, и… ничего. Словно бесплотный, не оставляющий следов призрак, таился он где-то в сумраке ленинградских подвалов и подворотен. Несколько раз Бубнову казалось, что он буквально в шаге от успеха, но и этот след оказывался мороком, обманом и иллюзией… Обидно было и то, что «Центр» видел масштабы проделанной работы и её результаты, поэтому в отношении именно «Джоконды» обходилось даже без гневных окриков и упреков. Другое дело, что он сам не мог себе простить эту утомительную погоню за тенью. Если два года назад были какие-то физические следы деятельности «Джоконды», то сейчас их не было вовсе. Погиб? Отозван? По косвенным данным – нет. Немцы всё еще передавали для него деньги и инструкции через агентуру. Часть «посылок» исчезала, явно доходя до адресата… Но агентура уже не имела никаких данных по контактам с «Джокондой». Складывалось впечатление, что не осуществляется даже радиосвязь… Ранен? Приступил к особо важной операции? Что-то здесь было не так… Но вот что? К тому же из Москвы всё чаще намекали, что наступает время для возвращения, ибо вновь становится актуальной работа по новейшим технологиям вооружения американцев и англичан. Ресурсы страны были истощены, промышленность и ученые трудились на пределе сил. В Америке возможностей для технического прогресса было куда больше. Но вот делиться своими достижениями с союзниками они явно не собирались. Более того, всё чаще поступала информация о желании вернуться к идеологическому противостоянию после устранения мировой угрозы нацизма. Если власть над чудовищной силой атома получит какая-то одна страна (или коалиция) – можно было ожидать катастрофу куда больше самых смелых гитлеровских надежд и мечтаний. Россия нужна была Западу лишь на этапе борьбы со смертоносной германской военной машиной. А вот затем… Так что и после долгожданной Победы надежд на мирную идиллию не возникало…

Предупреждение о скорой смене задания поступило из Москвы и в этот день. Речь шла уже не об отдаленных планах – счет шел на недели и дни. Бубнов и сам понимал, что вопрос приоритетов встанет неотвратимо. Немцы уже не мечтали захватить территории России или Англии – теперь речь шла уже о защите их собственных территорий. И становилось всё более ясно, что хищник слабеет в этой схватке. Он был еще смертельно опасен, могуч, жесток, но всё больше уступал в битве с обучающейся и закаляющейся в боях советской армией. Русские, оправившись от страшного, почти смертельного, удара, учились на своих ошибках, восстанавливая силы, улучшали снабжение и наносили теперь удары умелые, мощные, продуманные и подготовленные.

Поэтому долгосрочные планы руководства Советского Союза были ясны и логичны. Бубнов понимал их и даже был согласен. Просто он не мог смириться с возможностью дать шанс скрыться человеку, ежедневно помогавшему фашистам уничтожать оставшихся в городе женщин, стариков и детей. И какие бы решения для сложившейся ситуации он ни рассматривал, результаты их были неприятны и болезненны.

Обычно майор хорошо держал себя в руках, но в этот раз неудачи в работе и ожидаемое отбытие постепенно превращали его в комок оголенных нервов. Злой и раздражительный, Бубнов неподвижно сидел за столом и раз за разом вновь перебирал в памяти всё, что так или иначе было связано с «Джокондой», пытаясь найти хоть какую-то упущенную или незамеченную деталь, догадку, версию…

И как раз в это – надо признать – совершенно неподходящее время в дверь квартиры жизнерадостно забарабанили и на пороге возник щербато улыбающийся участковый.

― Геолгий Мифайлофич! – радостно зашепелявил он. ― Флыфыли? Нафи Сефастофоль фзяли! А как на юге фафистоф гоим?!

― Да, я в курсе, ― сумрачно отозвался майор, и любой мало-мальски внимательный человек уже бы понял по его виду, что сейчас не лучшее время для разговоров. Но возбужденный радостными известиями участковый не замечал его болезненного раздражения.

― Геолгий Мифайлофич! – продолжал орать он. – Я фас прфто умоляю: помофите мне на фонт отпфафиться! Нафи же беф меня так и до Бефлина дойтут! Ну фто вам стоит?! Я феть ефё офо-фо какую польфу фонту пфинести мофу!

― Аким Порфирьевич, ― отрывисто ответил Бубнов. – Вы нужны здесь. На своем месте. Существуют приказы, и не надо их игнорировать, своевольничая: то – хочу, это – не хочу… Я тоже много чего хочу, но выполняю то, что мне поручено.

― Ну фы-то тфуфое дело! Фы – человек фажный, а я…

― А вы – инвалид, Аким Порфирьевич, ― жестоко напомнил Бубнов. – И там станете обузой. Здесь же вы – нужны.

― Да, но, ― растерялся участковый. – Я же…

― Помню: вы «еще охо-хо!» Вот только здесь вы въедливо и качественно делаете свое дело, а там будете под ногами болтаться и мешать. Здесь вы – защита от мародеров, воров и хулиганов, а там от вас проку немного… Так что возьмите себя в руки и перестаньте ныть и всем докучать. Вы погоны надели? Вот и извольте исполнять приказы!

― Но мы фе с фами… мы фе, ― на Акима Порфирьевича было жалко смотреть, ― мы фе – конная фаффетка!

― Были! Четверть века назад! – отрубил Бубнов. – И вы служили в армии Будённого, а я… Я был в совсем другой армии, Аким Порфирьевич. Совсем с другой стороны!

Глаза участкового сделались такими большими, что, казалось, не уместятся на его худющем лице. Он открыл, затем закрыл рот, и молча стал пятиться прочь из квартиры. Споткнулся о порог, едва не упал, с трудом удержавшись на ногах, повернулся и опрометью бросился вниз…

Бубнов помотал головой, словно стряхивая наваждение, и, с досадой на самого себя, крикнул вслед:

― Аким Порфирьевич!

Но участковый был уже далеко.

― Зачем вы с ним так, Георгий Михайлович? – тихо спросил Боголюбский.

― Вам заняться нечем, сержант?! – резко обернулся к нему Бубнов. – Завтра с утра отправляетесь в Управление, к полковнику Тарасову. Еще раз проверить все факты и мероприятия по поиску «Джоконды»! Активизировать милицию: участковых, постовых, дружинников! Нажать на агентуру, перетрясти криминал города! Вновь опросить всех его старых знакомых и родственников: не давал ли о себе знать в последнее время. Направить шифровки агентуре за линию фронта с приказом активизировать работу по «Джоконде»! Всё – заново! Тщательно! По новому кругу! Раз за разом! Пока не найдем! Ясно?!

Лицо Боголюбского окаменело, он надел фуражку, коротко отдал честь, отчетливо гаркнув:

― Так точно! – и вышел, сдернув с вешалки шинель.

«Что ты понимаешь?! – глядя ему вслед, подумал Бубнов. – Этого ему жалко, того не хочется… Молод еще, не обкатала тебя жизнь до отсутствия эмоций… Добрый ты пока еще, сержант. Посмотрел бы я на тебя в чине майора или полковника… Не та у нас служба, чтоб иметь роскошь в виде эмоций… А есть ли такая служба, где бы доброта помогала делу? Врачи? Учителя? Священники? Вот уж нет… Михайлов искренне рвется на фронт бить фашистов, дойти до Рейхстага и исполнить свою идиотскую мечту. Но он стар и искалечен. Кем его пристроить, чтобы не стал обузой? Конюхом? Поваром? Так ведь обидится. Он именно «бить фашистов» хочет… А священники? Тех, кто насмерть стоял за веру, добили и пересажали еще до 37-го. Те, кого власть оставила, – немало тяжкого на совести имеют. Читал я их личные дела… Но ведь встали у бездны на краю, уперлись, готовы оплатить и старые счета и новые… Но минет опасность, «обнимет» их власть, обласкает, одарит – устоят ли? Не эти, так следующие? Да и сама власть? Сколько уж её разновидностей на Руси было. И всегда одно: меня поддержи, от прошлого отрекись, согласишься – награжу, нет – замучаю… Чем её мерять? Каким каноном? Большевики землю крестьянам обещали – разве дали? О свободе кричали и в бой за нее шли – и где та «свобода»? И ведь все день и ночь орут: объединяйтесь вокруг нас, а старое отвергайте и осуждайте. Кто за нас – будет награжден, кто не согласен – в тюрьму! Я прекрасно помню, как, «скрепляя» разрозненное общество, одних ссылали, других – расстреливали, а третьих просто забивали в кабинетах следователей насмерть… Как в Гражданскую войну за одну неделю какое-нибудь село переходило в руки то белых, то красных, то зеленых, устанавливавших свои порядки и каравших «подозрительных»… Хорошо ли это для людей, для страны? Как же правы китайцы с их проклятием «чтоб ты жил в эпоху перемен»… Что ты видишь вокруг себя, сержант Боголюбский? Настоящее положение дел или то, что тебе показывают, как в театре? «Важная» работа, «случайная» любовь, «мудрое и справедливое» начальство… А после свадьбы тебя «попросят» освещать круг общения твоего тестя, а то и самого заставят принять сан и нужные слова для необходимости этого найдут. И сделаешь – никуда не денешься… А жена твоя будет всё это видеть… И чем кончится?.. Но если я сейчас об этом тебе расскажу – не поверишь. А когда поверишь, то будет уже поздно, и ты либо смиришься, либо наделаешь глупостей, как я когда-то… Всё зависит от того, какой у тебя ориентир и «система координат». Во что ты веришь, чем измеряешь происходящее вокруг… Сейчас война. Сейчас – всё понятно. Пришел враг и хочет нас уничтожить, а наши земли забрать. Тут ясно, кто враг и что делать. Тут объединяются даже бывшие враги: церковь и государство, белые и красные, безбожники и верующие… А что – потом? Когда враг будет разбит? Сделаем выводы или опять между собой сцепимся, не в силах найти общую меру происходящего? Опять верующие против неверующих, власть против свободы, идеология против идеологии? И войны вроде бы и не будет, а ведь – будет. Незаметная, тлеющая, не кончающаяся… Да договоримся ли мы когда-нибудь между собой, что хорошо, а что – плохо? Неужели нам нужна война, это худшее порождение человечества, эта вечная чума, против которой тысячелетиями не могут найти лекарство, чтобы понять, как хорош мир, как ценна жизнь, что можно сотрудничать и даже дружить людям с разными взглядами и вкусами, чтоб в бесчеловечное время начать любить человечность, чтобы понять, что такое настоящее счастье?! Глаза матери, руки отца, улыбка любимой, детский смех, созидание, мечта о будущем… Как же прав был Шекспир: «Чума на оба ваши дома!» Научитесь уже не «искать справедливость», а сами быть справедливыми! Договоритесь о понятиях добра и зла! Да и сам сегодня хорош… Сам творю то, что ненавижу. Как там у Апостола? «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю».

Бубнов вздохнул, немного успокоившись, подошел к телефону и набрал номер.

― Здравствуй, Кирилл Александрович. Узнал? Я к тебе с поклоном. У тебя под рукой бумага есть? Запиши: Михайлов Аким Порфирьевич. Участковый. Рвется на фронт так, что явно скоро себе неприятности наживет. У него почти всю родню немцы убили, так боюсь, что он к партизанам убежит, раз официально из-за инвалидности не берут. И получит по полной за дезертирство с поста в военное время. Мужик он хороший, многоопытный и правильный, но… чудик. На всю голову чудик… Сам потом увидишь. Но ответственный и правильный. Понимаю, что о неправильном прошу, но так уж сложилось: я ему невольно надежду дал. Пристрой его куда-нибудь, а? Он лошадей любит, пусть пока конюхом, а там – видно будет. Я в долгу не останусь. Спасибо тебе, Кирилл Александрович! До встречи.

― А с тобой-то что делать? – вслух спросил майор, задумчиво глядя на койку Боголюбского. – Ох, беда мне с этими идеалистами. Ох, беда…

А «идеалист» целовался в это время с Настей на куполах Измайловского собора.

Через пару минут девушка с трудом разомкнула руки, которыми обнимала любимого и сделала шаг назад:

― Нехорошо это, Коля…

― Что? – испугался он. – Что не так?

― Неправильно это…

― То, что до свадьбы целуемся?

― То, что на куполах храма целуемся, ― поправила она.

― Так ведь его уже лет пять как закрыли и в склады превратили, ― успокоил её Боголюбский. – Так что теперь это и не собор даже…

― Собор, ― вздохнула Славина. – Только оскверненный… Теперь еще и мы с тобой тут целуемся… Неправильно это как-то… Сейчас многие храмы превратили в кинотеатры и клубы. А мне в такие клубы ходить как-то… грустно… Ведь их всё равно когда-нибудь Церкви вернут… Как думаешь, вернут?

― Вернут, ― утешил её сержант, обнимая за плечи. – Перемены идут огромные. Товарищ Сталин благодарит священников за помощь на первых страницах газет, и все это видят. Церковь собирает деньги на танковую колонну «Дмитрий Донской» ― разве можно было так назвать подразделение Советской армии еще пару лет назад? Бубнов говорит, что на днях Патриарха изберут, резиденцию для него в центре Москвы выделят, семинарии откроют… Может, и храмы возвращать начнут.

― Отец сейчас почти счастлив, ― сказала она. – Для него это целебные перемены. А то он сильно сдал после смерти сына, ― она всхлипнула, пряча лицо на груди сержанта. ― А сейчас хоть немного воспрял. Опять икону святых защитников города писать начал… Вроде дело к завершению идет.

― У тебя очень хороший отец, ― сказал сержант. ― Добрый. А я своего совсем не помню…

― Папа говорит, что твой отец был очень хорошим человеком, ― сказала Настя. – И очень хорошим священником… Потому и убили. Он от Бога отрекаться не хотел. Говорил, что Бог – единственное мерило всего, и спасение и победа над смертью. Смерти ведь вовсе нет. Просто переход из одного мира в другой. Это нам грустно, когда мы теряем тех, кого любим, но ведь мы с ними всё равно встретимся… Только чуть позже…

― Чудачка ты у меня, ― Боголюбский нежно поцеловал её в выбившуюся из-под шапки прядку волос.

― Потому что верующая?

― Потому что мечтательница. Вечная жизнь – это хорошо. Но нам и здесь многое успеть надо. Построить наше справедливое государство. Государство для людей, а не для буржуев и всяких там королей с генералами. Сады по всей стране посадить, дороги протянуть. Ты знаешь, какая у нас огромная и прекрасная страна? Сколько в ней старинных и красивых городов? А природа?! Как здорово будет посмотреть Байкал и Урал, Алтай и Крым… Заглянуть в космос и в глубины океана. Понять, что же такое – время… И как правильно воспитать человека, чтоб его не заразила подлость, жадность и озлобленность…

― Уверен, что тебе хватит на это жизни?

― А наши дети? Внуки? Правнуки? Это ведь тоже – мы… Мы строим и защищаем этот мир для них. Каким оставим его детям, какими вырастим внуков – такой и страна будет. Если люди поверят в то, что у людей в этой стране есть будущее, что они будут счастливы, защищены, иметь возможность учиться и совершенствоваться – тогда…. Тогда у нас будет много детей и внуков, ― улыбнулся он. – Страна большая – всем места хватит. И будет в этой стране много друзей, интересной работы, много радости и любви. И все эти войны, злоба, глупость, буржуйская жадность и коррупция чиновников будут уменьшаться, уменьшаться, пока вовсе не исчезнут. Бубнов говорит, что, если бороться со злом, его меньше не станет. Зло – как гидра: одну голову отрубаешь – три вырастают. Нужно увеличивать добро, и для зла просто не останется места… Вот мы и построим страну, где злу просто не будет места…

― Это ты у меня – мечтатель, ― вздохнула она и, приподнявшись на цыпочки, всё же вновь прильнула к его губам…

…Катастрофа произошла на следующий день. Этот день не задался с самого начала. Утром Бубнову позвонили из Управления с приказом срочно прибыть к 9.00 для переговоров с Москвой. Пока майор получал указания из Москвы в комнате спецсвязи, Боголюбский ждал его в кабинете у сумрачно молчавшего полковника Тарасова. (К концу 1943 года между Москвой и Ленинградом всё же сумели наладить быстродействующую телеграфную связь).

Вернулся майор мрачнее тучи и, не снимая фуражки, уселся у стола.

― То, о чем я думаю? – спросил Тарасов. – Благодарят и…

― Да. Благодарят и отзывают. Другое задание. Сейчас вновь актуально. И даже срочно.

У Боголюбского оборвалось сердце. «Как отзывают?! Куда?!»

Тарасов долго молчал, словно собираясь с силами перед прыжком в ледяную воду и наконец, глядя в сторону, выдавил:

― Не думал, что когда-нибудь скажу… Ты – молодец, Георгий Михайлович. Я докладывал наверх, что и ликвидация вражеской агентуры, и успешные радиоигры стояли на фундаменте твоих идей, что ты нас консультировал… Если подсчитать, что мы вместе сделали за эти два года…

― Знаю, ― как-то даже безразлично отозвался Бубнов. – Спасибо, Василий Иванович.

― Не переживай, ― сказал Тарасов. – Резидента мы найдем – лично тебе обещаю! Никуда он не денется.

― Не уверен, ― голос Бубнова окреп. – Вы могли бы найти его по следам, по его работе… Но теперь он точно попытается уйти. И следов уже не будет. Или за своими хозяевами побежит, или с новыми документами где-нибудь в глубинке заляжет… Я должен взять его раньше!

― Георгий Михайлович, ― не стоит, ― осторожно подбирая слова, сказал Тарасов. – У нас с тобой в жизни всякое бывало, но за эти два года… Война всё изменила. И я изменился, и мое отношение к тебе изменилось. Я тебя уважаю как профессионала. Знаешь, сколько недовольства было, когда тебя из Москвы прислали контролировать работу? А потом оказалось, что и впрямь – во благо. Липовых отчетов и донесений в разы меньше стало. Хорошую инициативу ты помогал в Москве утверждать, а дурацкую… В общем, не хотелось бы мне, чтоб ты дров наломал и с тобой что-то случилось. Просто поверь: я приложу все силы, чтоб найти резидента. И найду – ты тоже меня знаешь. Ты же мне сам говорил, что опасно смешивать личное и служебное. Сейчас в тебе кипит личное. Не дури, Георгий Михайлович. Езжай со спокойной душой – я его найду.

― Пойду я, Василий Иванович, ― устало сказал Бубнов. – У меня есть еще пять дней до отбытия. Срок большой – много можно сделать.

― Твой район сейчас под сильным артобстрелом, ― предупредил Тарасов. – Немцы бьют тяжелой артиллерией. На постах тебя не пропустят до отбоя…

― Меня – пропустят, ― заверил Бубнов и поднялся. – И артобстрел мне не помеха: я не умру, пока эту крысу не найду!

Тарасов лишь развел руками и вздохнул.

― Ты уже пожинал плоды своего характера, ― сказал он. – Чем закончилось – помнишь. Мое дело – предупредить.

…Когда Бубнов и Боголюбский вышли, Тарасов снял трубку телефона, секунду подумал и опустил трубку обратно на рычаг. «Нет, ― сказал он сам себе, ― сейчас его никто не удержит… Упрямый осел!»

― Лейтенант! – крикнул он.

Из приемной в кабинет вошел помощник.

― Передай в шифровальный отдел: «Савлу. Любой ценой ускорить работу по Джоконде. Иней.»

…Через пропускные пункты они как раз промчались без задержек. Массированный артобстрел, которым немцы подвергли район бывшей Измайловской слободы, уже полчаса как закончился. Теперь пожарные тушили многочисленные очаги возгорания – снарядов враг не жалел. Немцы мстили непокорному городу, не желавшему сдаваться. Разрушения были огромны: горящие дома, огромные воронки от снарядов на дорогах и во дворах, посеченные осколками деревья…

― Стойте! Остановитесь! – вдруг закричал Боголюбский, хватая Бубнова за плечо. Не дожидаясь, пока машина остановится, он распахнул дверь и кубарем выкатился наружу, в черный от копоти снег.

Майор останови машину у обочины, вышел, глядя на бегущего к Измайловскому собору Боголюбского, и, переведя взгляд на храм, медленно перекрестился.

Два малых купола собора пылали. На северном, разрушенном почти полностью, огонь уже затухал, а вот восточный, разрушенный снарядом лишь частично, пылал как факел.

Люди выходили из домов и бомбоубежищ и, сняв шапки и задрав головы к куполам, крестились: когда приближается смерть – безбожие убегает первым.

Майор обратил внимание, что пожарных у собора не было: тушить огонь на такой высоте было делом бессмысленным. Темная сила, как хороший полководец, ударила по самому опасному для неё участку – в прославленный гвардейский храм. Немцы, до поры не трогавшие собор, служивший для них ориентиром при обстрелах, теперь били по нему прицельно, понимая, что терроризировать город им осталось недолго.

«Лишь бы выдержал центральный купол! – молился Бубнов. – Лишь бы не обрушился… Тогда – восстановим… Обязательно восстановим!»

Купола выдержали: гениальный архитектор Стасов, предвидя возможность пожара, скрепил кирпичи между собой железными скобами. Зубы дракона вцепились в купола, но… там и остались искорёженными осколками снарядов, которые потом будут извлекать из перекрытий десятилетиями…

Бубнов заметил проходящий неподалеку отряд саперов и Наташу Филиппову с овчаркой на поводке. Бледная, с плотно сжатыми губами, она тоже заметила стоящего у машины майора и махнула рукой в сторону дома. По её лицу пробежала какая-то гримаса – издалека сложно было понять, что это: боль или мольба. Но девушка пошла дальше: видимо, саперов вызвали на какой-то конкретный объект.

Бубнов сел в машину и проехал оставшиеся до дома кварталы. Он уже догадывался, что увидит. И предчувствие не обмануло.

Пожарные уже заканчивали свою работу, ибо её было немного: от четырехэтажного дома почти ничего не осталось. Что удивительно – флигель, в котором он жил, оказался почти не поврежден. Весь двор был завален кирпичом, головешками и тлеющим мусором. Возле арки, растерянно озираясь, стояла перепачканная копотью и сажей Лена Суворова.

― Вот так, ― сказала она, увидев майора. – Вот так…

― Кто – уже известно? – спросил Бубнов. – Где дети?

― Дети? – бесцветным голосом переспросила Суворова. – Дети там, ― кивнула она на руины. – Говорят, только Кирюшка был в детском садике… Остальные – там… Зоя…. Оля и Таня… И Ирина Сергеевна там же… и Дарья Михайловна… А кто еще – не знаю… Одним из первых же снарядов… Не успели в бомбоубежище…

― А Славины? Отец Михаил и Настя?

― Отец Михаил с утра в Никольском соборе, ― всё тем же страшным ровным голосом отозвалась Суворова. ― Настя… Должна дежурить в ПВО… Она в последнее время просится на купола Измайловского собора… Наверное, там…

― На каких именно куполах наблюдательный пункт?!

― Не знаю… При чем тут купола? Дети… Зоя… Близняшки… Все здесь…

Бубнов поднял из мусора и грязи страшненького плюшевого медвежонка, с оторванной лапой. Попытался отряхнуть с него грязь и копоть, но лишь размазал… Повернулся и вышел на проспект.

Сжимая в руке обезображенную игрушку, он стоял и смотрел на горящие купола, и в его глазах отражался огонь. Но если б кто-то увидел его в этот миг, то не поверил бы: в глазах майора бушевало пламя пронзительно-синего цвета. Ледяное пламя…

…Бубнов увез Боголюбского на служебную квартиру – подальше от места трагедии. Выглядел сержант из рук вон плохо. Глаза мертвые, практически ничего не ел и не пил, всё делал механически, словно разом утратив интерес к жизни. На третий день Бубнов отвез его к отцу Михаилу Славину.

Старый протоиерей теперь жил неподалеку от Никольской церкви на Большеохтинском кладбище, на котором была похоронена его дочь, и куда он попросил перевести его для дальнейшей службы. Ютился настоятель в крохотной квартирке, которую до этого занимал его предшественник. Вещей у него практически не было – всё погибло при пожаре. Не было и фотографии на могиле дочери. Но майор с удивлением заметил мольберт, на котором стояла доска от пришедшей со временем в полную негодность старой иконы, где в свежих красках уже писались силуэты «Святых покровителей Ленинграда». Всё же ленинградские священники закалились в совершенно особенную сталь… Но сердца и нервы их были человеческими, а потому и без того пожилой протоиерей теперь выглядел куда старше своего возраста.

Майор забрал Боголюбского из дома священника на следующий день. О чем говорили протоиерей и сержант, так и осталось тайной, но вот последний разговор Славина с Бубновым вышел необычным.

― Он – хороший юноша, ― сказал Славин, когда Боголюбский простился и вышел к машине.

― Я знаю, ― серьезно ответил Бубнов.

― Тогда, наверное, знаете и то, что эта работа – совсем не для него, ― сказал протоиерей. – Ваша работа крайне важна и необходима, но она не для всех, и парню она точно не по плечу. Этот мальчик попал к вам случайно.

― Не случайно… Но не по собственной воле, ― поправил Бубнов. – Выбор сделали за него.

― Ну так помогите ему избежать трагедии в судьбе, которая непременно произойдет. Я исповедовал и причастил его, затем мы долго говорили… О многом… У него – доброе сердце… И своя дорога…

― Вы ведь сами понимаете, отче, что то, о чем вы меня просите – практически невозможно, ― сказал Бубнов. – У нас не артель лесорубов. У нас всё куда сложнее.

Протоиерей молчал, грустно глядя на майора.

«Теоретически это возможно, ― подумал Бубнов. – Задуманный Берией план с гибелью девушки провалился, и ничьей вины в этом нет – просто страшное стечение обстоятельств. Мальчишка ему, по сути дела, больше не нужен, но из нашей конторы не уходят «по собственному желанию». Можно было бы убедить Лаврентия Павловича, что мальчишка мало пригоден к оперативной работе. Берия и впрямь гениальный организатор, он очень грамотно расставляет людей для исполнения задач. Не ждет, что из лимона, даже если сильно надавить, потечет томатный сок. Берет именно те «инструменты», которые необходимы именно для определенной задачи, а не использует нож как топор, а том Толстого как пресс для закваски капусты… Можно соврать, что мальчишка сорвался, раскис, проявил слабость, а значит, и для дальнейших операций вряд ли пригоден… Но будет ли польза Боголюбскому, если его переведут на другую работу? Здесь он в относительной безопасности, а пошлют на фронт в отряде НКВД, а у него боевого опыта никакого… Одного желания на войне мало. Тут нужна подготовка… Впрочем, протоиерей не о спасении его тела заботиться, он его душу сберечь хочет. Верит, что на том свете они с его дочерью еще встретятся…»

― А сам он что хочет? – спросил священника Бубнов.

― Известно, что: на фронт рвется…

― Все на фронт сейчас рвутся, ― только и вздохнул майор. – Только это не театр и не мюзик-холл. Там нужны бойцы, а не идеалисты-мечтатели.

― Научится, ― ответил протоиерей. – Беда и из мечтателей делает витязей. Сейчас вся страна в опасности: женщины, старики, дети. Война – это чума, порождённая безумием. Эту войну надо убить! И убить победой! Так, чтобы она только в памяти осталась.

― Суворова вспоминаете?

― Что?

― Это фраза Суворова: «Победа ― враг войны».

― Да? ― удивился священник. – Не знал. Но согласен. На нас напал жестокий и полубезумный враг. И правда сейчас – за нами! Хоть Божественная, хоть человеческая. Поэтому все, от мала до велика, и хотят убить эту войну. Потому и объединились все, кто до этого были порознь. Даже жертвы и палачи. Бог дал нам возможность потом и кровью искупить и былую трусость, и былую жестокость. Не бойтесь, Георгий Михайлович, я говорил с Колей: он не хочет мести и не ищет смерти. Он положился на волю Бога. Даст Бог: проживет долгую и достойную жизнь. Рассудит иначе: встретится с Настенькой… Смерть не страшна для тех, кто знает, что окончательной смерти нет вовсе. Но я уверен, что ему надо сойти с той дорожки, по которой его ведут. Пусть сам выбирает свой путь. Спаситель сказал: «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков. Вы – рабы Господа Иисуса, ибо искуплены из рабства греху и диаволу дорогой ценой Его крови, поэтому Его воле во всем и повинуйтесь».

― Везде и всегда можно быть человеком, ― тихо сказал Бубнов. – Меня тоже постоянно используют, но я сам решаю, делать мне подлости или делать добро.

― У вас большой и тяжелый опыт, позволяющий делать такой выбор, ― ответил священник. – А у него – нет. Впрочем, может быть, и на вас у Бога есть какие-то планы? Может быть, вы тоже отойдете от того, что вам не по душе, и пойдете к Богу твердо и не отклоняясь от этого пути на второстепенные и ненужные дорожки? Сейчас ваше сердце занято другим, но со временем это пройдет, и вы найдете свою Дорогу… Всё будет правильно, Георгий Михайлович, если доверитесь Богу и примете всё, что Он даст…

― Звучит хорошо, ― согласился майор. – Даже верить хочется. Но…

― А никаких «но» больше и не надо. Мы победим, потому что верим в это и делаем для этого всё, что можем.

― Я сделаю что смогу, отец Михаил, ― пообещал Бубнов. – Не знаю, что получится, но я постараюсь.

― Благословляю вас на добрые дела, сын мой, ― сказал священник. – Идите с миром… Даст Бог – встретимся…

…А вот выполнить обещанное Бубнову оказалось непросто. Нет смысла рассказывать обо всех сложностях и хитросплетениях той истории, но в конце концов Боголюбского всё же перевели в дивизию особого назначения НКВД имени Дзержинского, выполнявшую весьма непростые боевые операции.

Расстались они сдержанно: они не были ни друзьями, ни ровесниками, да и отношения их были по большей части исключительно служебные. После смерти Насти Славиной Боголюбский сильно изменился: стал молчалив, задумчив и сосредоточен. Исчез юношеский задор и максимализм. Когда он собирал в дорогу свой вещмешок, Бубнов заметил старенький и потертый томик Библии – явно подарок отца Михаила. Больше старому священнику отдать было нечего – после уничтожения дома у него не осталось ничего, что бы напоминало о прошлом… или о дочери. А вот у Бубнова он попросил кое-что еще. На руинах дома майор подобрал плюшевого медвежонка, когда-то подаренного им детям, грязного, с оторванной лапой, да так и унес с собой, сжимая в кулаке. Вот этого медвежонка и попросил у него сержант – чтоб помнить… Разумеется, Бубнов отдал.

О, если бы они встретились после войны, то всё было бы иначе. Так, как бывает у однополчан, прошедших плечом к плечу длинными дорогами испытаний, поражений и побед. Были бы забыты чины и звания, повседневная рутина и даже большинство плохого. Остались бы лишь доброта и благодарность к тем, с кем ты прошел через все испытания, поддерживая друг друга в тяжелую минуту. Они наверняка бы выпили водки, вспоминая смешные моменты и поминая погибших. Но им не суждено было встретиться.

Они обнялись на прощание и расстались, чтобы уже не увидеться никогда…

Но отъезд сержанта невольно ускорил и столь долго откладывавшееся возвращение Бубнова в Москву. Три года он был личным представителем Берии в осажденном городе, контролируя реальное положение дел, и нарком остался вполне доволен и этой его работой, и участием в становлении новых отношений с едва не уничтоженной государством Церковью. Но теперь, когда немецкое окружение Ленинграда уже трещало по швам, погоня за «призраком Джоконды» стала нервировать начальство, предпочитавшее доверить эту работу уже местным органам. Майор был нужен теперь совсем в ином месте. Ход войны переламывался уже решительно и зримо. Союзники, когда-то верившие, что Россия не выстоит против гитлеровской коалиции и трех месяцев, теперь опасались растущей мощи Советского Союза. Решающая роль России в победе над самой страшной в истории мира чумой нацизма их откровенно пугала. СССР мог претендовать на превосходство во множестве областей, в том числе и идеологической, ибо проверка на прочность столь страшной катастрофой – говорила сама за себя. Единственным минусом для России была экономическая истощенность ― страна бросала все имеющиеся у нее ресурсы на борьбу с врагом. Союзники же, весьма прагматично подходившие к этому вопросу, обоснованно рассчитывали бросить свои сохраненные финансы на опережение СССР в разработке новейших вооружений и получить многократное превосходство в технологиях… И эти технологии были направлены на возможное противостояние с Россией. Вести, долетавшие до Москвы, были тревожные. Запад делал успехи в создании оружия нового поколения, и это оружие создавалось именно для возможной войны с Россией. И теперь это оружие было жизненно необходимо СССР…

14 января 1944 года началась Красносельско-Ропшинская операция «Нева-2», более известная как «Январский гром», проводимая войсками Ленинградского и Волховского фронтов, и положившая конец блокаде Ленинграда.

27 января 1944 года было окончательно разорвано вражеское кольцо, душившее город 872 страшных дня.

Именно утром 27 января Бубнов был вызван в Управление для ознакомления с пришедшим из Москвы приказом.

Непривычно радостный, даже сияющий, полковник Тарасов поставил на стол перед гостем стакан крепкого чая и протянул папку с приказом о завершении операции и присвоением очередного воинского звания. Ранним утром следующего дня подполковнику Бубнову надлежало вылететь в Москву для получения очередного задания.

― Поздравляю, Георгий Михайлович, ― протянул ему руку Тарасов. – Рад за тебя. Правда – рад!

― Подожди минутку, Василий Иванович, ― Бубнов положил папку с приказами на стол и посмотрел полковнику прямо в глаза. – Может быть, после того, что я тебе скажу, ты не захочешь меня ни поздравлять, ни руку мне жать…

Тарасов медленно опустил протянутую ладонь.

― Так, ― проговорил он, усаживаясь на стул. – Что опять задумал?

― Всё же мы это сделали, ― глядя в окно, на котором впервые за три года не было маскировки, сказал Бубнов. – Отстояли город. Это было практически невозможно. А мы – сделали! Все вместе. Страшная цена за это вышла… Сколько хороших людей погибло… Женщин, детей… Мы и дальше пойдем, до самого логова зверя – в Берлин! И потихонечку вычистим всю оставшуюся нечисть, прячущуюся по углам. Это – неизбежно. Но есть исключения из правил. Некоторым всё же повезет. Затаятся, переменят личину, сбегут в самый тёмный угол… И я не хочу, чтоб этим исключением стал Хомутов. Человек, корректирующий артобстрелы и авианалеты, координирующий действия всей немецкой агентуры в городе, виновник сотен и тысяч смертей и трагедий… Он невероятно хитер и умен. Мы с тобой выявили десятки матерых агентов, а он оставался невидим, как тень во мраке…

― Да, может, его и нет вовсе! Может, это какая-то дезинформация… Или погиб давно, прибитый своим же снарядом…

― Нет, ― твердо сказал Бубнов. – У него – отличная интуиция… Но и у меня не хуже. Я чувствую, знаю, что он жив и затаился… Эта крыса выживала в самых невероятных условиях… Я знаю его очень давно… Не поверишь, но когда-то это был настоящий герой. Мы же с ним однополчанами были, когда немцев еще в Первую мировую били. Тогда еще наш полк был одной семьей. Это уже потом каждый сделал свой выбор… Помню, стояли мы у деревни Свинюхи, и бои шли такие жестокие, что пулям и снарядам в воздухе тесно было. Хомутов тогда поднял свою роту в атаку под ураганным огнем, добрался до вражеских окопов, в рукопашной схватке взял первую линию обороны, захватил пулеметы, развернул их на вторую линию, затем ворвался и туда, закрепился… Все израненные, по колено в крови, но закрепились… И так было не раз. Он ведь кавалер всех возможных боевых орденов и георгиевского оружия «За храбрость». Рисковал и после революции, когда мы пытались переворот устроить, чтоб Временное правительство смести… И я до сих пор не понимаю, что случилось потом. Ладно, он согласился работать на большевиков – «военспецов» тогда было много, я сам из них. Мы хотели Родине служить. Просто – служить России… Но он стал не кадровым офицером РККА, а агентом. Меня попросили оказывать помощь разведке, а он… Он стал «освещать» так называемую «среду неблагонадежных»… Принимал участие в операции «Трест», его даже выпускали за границу внедряться в среду эмигрантов… А он немцам свои услуги предложил… Из двух корыт жрал. И те ему платили, и эти… Совершенно другим человеком стал… Не понимаю… Его словно подменили. Сломался. Не выдержал «ветров перемен»… Когда понял, что возвращаться в страну – опасно, окончательно перешел к немцам. Более того: стал агентом Абвера. Как?! Ведь это – его страна, его соотечественники… Женщины, дети… Я помню его улыбку: кривую, как у шантрапы уличной… Не понимаю, почему её назвали «улыбкой Джоконды». Может, потому что несоответствие было между гвардейским офицером и ухмылкой уркагана?.. Но что знаю точно: он – опасен! Циничен, хитер, изворотлив. И он – здесь! Я это прямо кожей чувствую.

― Георгий Михайлович, ― тихо напомнил Тарасов, – тебя ведь не начотдела в Москву вызывает, а сам Берия…

― Я прекрасно понимаю, что меня ждет. Но и Берия, когда посылал меня на его поиски, знал, что я из кожи вылезу, но найду его. Это как пулю выпустить – обратно её в дуло не загонишь и повернуть в сторону не прикажешь. Я его должен найти. Я – та самая пуля для него. И я точно знаю, что он может опять уйти, скрыться, исчезнуть… Если я его не найду. А я найду! Ничего не говори, Василий Иванович! Всё знаю и всё прекрасно понимаю. Включая и то, что мне за это будет. Ты можешь арестовать меня прямо сейчас, а можешь сделать вид, что этого разговора не было.

― И зачем ты мне всё это говоришь? – Тарасов вновь, как обычно, сделался зол и мрачен.

― Я просто хочу, чтоб был хоть один человек, который знает, что я не исчез или сбежал, а продолжаю поиски. Иногда свою правоту можно доказать только ценой собственной жизни. «Я верю только тем свидетелям, которые дали перерезать себе горло» ― слышал такое? Сейчас пришла моя пора ложиться костьми за то, во что верю, ― твердо сказал Бубнов, развернулся и вышел. Тарасов задумчиво посмотрел на телефон, но лишь тяжело вздохнул и осуждающе покачал головой. Взял со стола одну из папок, вынул пачку бумаг и углубился в их изучение…

…Машину Бубнов, разумеется, брать не стал – теперь она была бы не только бесполезна, но и привлекала бы к себе внимание. Майор же с этого дня вполне обоснованно мог считать себя вне закона, и конспирацию теперь ему надо было соблюдать не меньше, чем Хомутову. На трамваях доехал он до Измайловского собора, дошел до двора, в котором прожил последние два с половиной года, и … едва не столкнулся под аркой с Еленой Суворовой.

― Георгий Михайлович! Здравствуйте! – несмотря на нарочито бодрый тон, вид у Суворовой был усталый и грустный. ― Как вы?

― Спасибо, Елена Алексеевна. Работаю. Как вы поживаете?

― Тоже работаю.

― Всё еще маскировка куполов?

― И это тоже. Но сейчас и на основной работе дел невпроворот. На картографической фабрике карты вновь делаем. Теперь уже Германии. Скоро пригодятся.

― Слышал про вашу «Карту Победы»… Пришлось помучаться?

― Тяжело было, ― признала Суворова. – Но разве это – мучение? Это – счастье, Георгий Михайлович! Каждый объект, каждую улочку Берлина обозначили. До мельчайших деталей, чтоб наши ребята этих гадов в их же логове без труда найти смогли… Скажешь кому потом, не поверят: не на Урале или на Волге, не в Казахстане или в Сибири, а в блокадном Ленинграде чертить карту Берлина… Эта карта для нас не труд, товарищ майор. Это – награда!

― Я к тому, что карты были устаревшие. Вам пришлось её заново делать по сьемкам из самолетов, фотографиям и даже немецким путеводителям?

― Кропотливая была работа, ― Суворова даже немного повеселела. – Но – постарались… Эта карта многие жизни сохранит…

― Какие же вы молодцы, ― только и сказал майор. – Смотрю я на ленинградцев, и такая гордость берет, что… Просто слов не подобрать.

― Мы старались, ― просто сказала Суворова. – Мы очень старались.

― Потому и победим. Обязательно победим. Блокаду прорвали. Сегодня обещают салют… Впервые пушки будут нести не смерть, а радость… И это – только начало. Скоро и ваша карта Победы понадобится… На салют пойдете?

― Обязательно. Весь город пойдет… Георгий Михайлович, а вы вспомнить пришли, или… проститься? ― неожиданно спросила она.

― Не знаю, Елена Алексеевна, ― честно сказал майор. – Наверное, и то, и другое…

― Может, свидимся еще с вами?

― Может быть…

Она приподнялась на цыпочки, поцеловала майора в щеку и ушла.

Бубнов долго стоял на развалинах дома, о чем-то размышляя, затем повернулся и направился к Измайловскому собору. Зенитные орудия уже убрали от храма, бомбоубежище в подвалах теперь пустовало, поэтому собор был пуст. Майор всё же снял шапку, войдя в былой собор и перекрестился, глядя на чудом сохранившийся над алтарем крест. Дошел до винтовой лестницы, ведущей на купола, и начал подниматься. Подъем был долгим – лестница вилась бесконечно, приходилось даже пару раз останавливаться, чтобы отдышаться, – возраст и лишения последних лет всё же давали о себе знать… Наконец он вышел к «фонарю» на главном куполе. Огромный город раскинулся внизу. Но это был уже не темный, мрачный и затихший город. В окнах многих домов горел свет, грузовики неслись со включенными фарами, местами горели даже уличные фонари. Город выстоял и город оживал…

Майор подошел к ограждению и окинул взглядом раскрывающиеся перед ним улицы и проспекты.

― Где же ты? – едва слышно прошептал он. – Ты ведь здесь – я знаю! Тебе не отсидеться во мраке… Мрак отступает…

И вдруг над городом громыхнул залп сотен орудий! В небо устремились лучи десятков прожекторов, и над Ленинградом расцвело сияние победного салюта.

27 января 1944 года в 20 часов из 324 орудий было совершено 24 залпа, сопровождавшихся фейерверком и подсветкой зенитных прожекторов. Люди на улицах смеялись и плакали: смертоносное кольцо вражеских войск вокруг города было разорвано и наши фронты неудержимо двигались вперед, сметая на своем пути немецкие части, как волна сметает мусор.

Беспримерная в мировой истории осада закончилась: город выстоял и победил!..

… 14 февраля, ближе к полудню, к яхте «Полярная звезда», стоящей на Неве у Эрмитажа, подошел человек лет пятидесяти, в форме армейского полковника, и попросил караульного передать Николаю Николаевичу, что полковник Кашин прибыл к майору Бубнову.

Ему пришлось ждать долго, более получаса, стоя под холодным ленинградским ветром и мелким, колючим снегом, пока к трапу не вышел богатырь двухметрового роста в черном бушлате и не предложил следовать за ним.

В каюте полковника встретил капитан второго ранга и предложил сесть.

― Нет, спасибо, ― отказался Кашин. – Я совсем ненадолго… Есть вероятность, что это вообще ошибка, и…

― Никакой ошибки, ― послышался знакомый голос, и в каюту вошел Бубнов. – Мне надо было удостовериться, что это – ты, поэтому встречал тебя Николай Николаевич. А вот как ты узнал, что я здесь?

Бубнов был одет в морскую форму, без знаков отличия и смотрелся весьма необычно. Они обнялись.

Капитан в это время что-то шепнул двухметровому верзиле и тот, кивнув, удалился.

― У тебя что-то есть по Хомутову? – азартно спросил Бубнов. – Я просил тебя сообщить Николаю Николаевичу, если что-то будет… Так – есть?

― Есть, ― сказал Кашин. – Только… Всё немножко не так пошло, как мы с тобой предполагали…

― Ну не томи уже… Тянешь, как будто боишься, что я не поверю.

― Именно так, ― сказал Кашин. – Информация пришла совсем не оттуда, откуда мы её ждали… Час назад меня навестил один мрачный как туча и очень ворчливый полковник из Управления. Назвался Василием Ивановичем Тарасовым.

― Плотный такой, кряжистый? Темноволосый, с левой стороны, на подбородке, шрам? Лет пятидесяти на вид?

― Да, именно он. Насчет шрама не уверен – не до таких мелочей было.

― Есть шрам, ― уверенно сказал Бубнов. – Я сам ему и… Впрочем, неважно. И что ему от тебя было надо?

― Не от меня. От тебя. Он сказал идти к «Полярной звезде», найти тебя и передать, что некто Савл сообщил: «Джоконда – библиотекарь. Немцы тоже его не могут найти. Исчез».

Бубнов тяжело опустился на ближайший стул:

― Вот дела, протянул он. – Дай осмыслить… Всё вроде сходится… Савл – это наш человек, работающий сейчас в спецшколе Абвера. Если Джоконду не могут найти его же хозяева, значит, либо мертв, либо опять всех обманул и сбежал… Или всё же – затаился?

― Это не всё, ― сказал Кашин и протянул ему фотокопию какого-то документа. – Вот, Тарасов просил передать тебе.

Удостоверение личности сотрудника библиотеки. С фотокарточки на Бубнова смотрел пожилой обрюзгший человек с огромными залысинами и жалобными глазами побитой дворняжки.

― Он… И не он… Может, просто похож? Или грим? Не понимаю…

― Сам не понимаю, ― признался Кашин. – Если б у нашего Хомутова был бы родной брат-близнец, которого жизнь затерла бы до такого состояния, – было бы вероятнее… Но наш, пусть подлец, но офицер, и вот это вот… Или же он стал гениальным актером.

― Он так давно в разведке, что уж мимикой владеть научился в совершенстве, ― предположил Бубнов. – Плохо верится, чтобы у боевого офицера была такая жалкая, униженная физиономия…

― А что это за Василий Иванович такой, что принес тебе этого Хомутова на блюдечке? – вклинился в разговор Николай Николаевич.

― А вот это в данной ситуации самый правильный вопрос, ― вздохнул Бубнов, задумчиво глядя на фотокарточку. – Это начальник одного из отделов Управления. И отношения у нас с ним… скажем так ― сложные. В последние годы мы с ним очень неплохо поработали, друг друга уважаем, но друзьями, разумеется, не стали. Если он узнал, где я скрываюсь, то вполне мог прийти и арестовать. К чему этот огород городить?

Он задумчиво посмотрел на Николая Николаевича.

Тот пожал плечами и признался:

― Я отправил Семенова на причал… тьфу ты, на набережную – оглядеться… Раз не докладывает – значит, всё чисто.

― А может его уже… того? Арестовали? – спросил Кашин.

― Мы бы это даже здесь услышали, ― убежденно ответил Николай Николаевич. – Нет, снаружи – чисто. Думаю, что если бы хотели брать, то брали бы сразу, без игр и предупреждений.

― Плохо ты нашу контору знаешь, ― вздохнул Бубнов. – Тарасов еще что-нибудь говорил?

― Он вообще был немногословен. Впрочем, какую-то ерунду напоследок сказал. Смысл я не понял, но звучала фраза так: «Посмотрим, какой из Бубнова свидетель». Это он к чему?

― При нашем последнем разговоре я ему напомнил фразу Паскаля: «Я верю только тем свидетелям, которые дали перерезать себе глотки», ― признался Бубнов. – Вот он и интересуется: готов ли я пожертвовать собой, чтобы взять Хомутова. Ведь как только я его задержу – тут же арестуют и меня.

― Хочешь сказать, что твой странный знакомый ждет тебя не здесь, а там?

― Скорее всего, ― кивнул Бубнов. – Но он дает мне возможность арестовать Джоконду… Агентура всё же сумела узнать, что Хомутов работает в библиотеке. Это очень удобно для встречи со связниками, передачи данных и прочего. Отсюда и книжки, которые находили у диверсантов, – это один из опознавательных знаков или пароль. А так как он исчез, перестав выходить на связь, немцы сочли его убитым или арестованным и утратили бдительность… Или разозлились, заподозрив дезертирство, и умышленно открыли его личность. Тарасов проверил всех библиотекарей, благо их не так много, и прислал мне карточку. Теперь нам известна и библиотека, и новая фамилия Хомутова. Так что всё – очевидно просто. Два с половиной года мы его искали, и только теперь… И всё равно: сколько веревочке ни виться, а конец всегда найдется. А Тарасов всё же оказался настоящим офицером… Мог бы и сам его арестовать, все лавры себе оставив…

― Ты подожди ему дифирамбы петь, ― покачал головой Кашин. – А если всё не так романтично? Посмотри на это с другой стороны: два бывших офицера Лейб-гвардии Измайловского полка (я о нас с тобой, разумеется), один из которых в бегах, арестованы в тот момент, когда пришли на встречу со своим однополчанином, являющимся агентом «Абвера»… Вот тебе и новое «Гвардейское дело»…

― Что ж, возможно и такое, ― легко согласился Бубнов. – Поэтому Тарасов и испытывает меня, напоминая о «свидетелях, давших себя убить за убеждения». И всё же мне кажется, что он дает мне шанс арестовать Хомутова. И я это сделаю в любом случае. Иначе зачем всё это было? Я надеялся выйти на него сам, но… Вышло как вышло. Но арестую его именно я!

― Мы, ― поправил Кашин. – В каком-то смысле это и впрямь «Гвардейское дело». Наше с тобой дело.

― У тебя сын, ― напомнил Бубнов.

― Он взрослый человек, ― сказал Кашин. – Офицер. Поймет. Я жду тебя снаружи.

Коротко кивнул капитану и вышел.

― Спасибо тебе за всё, Николай Николаевич, ― сказал Бубнов. – Надеюсь, тебя не заденет… если что…

― А я тебя разве видел? – удивился кап-два. – За меня не беспокойся. У нас свое начальство. Наши – не сдают. Так что не переживай. Не впервой. Выкручусь. Даст Бог – еще свидимся.

Они обнялись на прощание, и Бубнов вышел вслед за Кашиным.

Самым обидным было то, что (как оказалось впоследствии) после уничтожения при бомбежке Фрунзенской библиотеки Хомутова (по документам Павла Ильича Черепанова) перевели в библиотеку, находившуюся на территории бывшей Измайловской слободы – буквально в пятнадцати минутах ходьбы от разрушенного дома Бубнова. И последние полгода Хомутов-Черепанов провел буквально под носом у разыскивающего его по всему городу майора.

― Ах, Аким Порфирьевич, Аким Порфирьевич, ― вздохнул Бубнов, недобрым словом поминая бывшего участкового. – Ты же такой въедливый, что ж ты его по фото не узнал?! Впрочем, что от него требовать, если мы и сами с трудом узнали…

― Ты о чем? – спросил Кашин.

Ответить Бубнов не успел: из подворотни шагнул к ним одетый по-граждански полковник Тарасов.

― Здравствуй, Василий Иванович, ― сказал Бубнов.

В кургузом пальтишке и какой-то полубандитской кепочке полковник смотрелся, мягко говоря, необычно.

― А где твои орлы? – оглянулся по сторонам Бубнов.

― Какие «орлы»? – строго посмотрел на него Тарасов. – Ты мне позвонил, сказал, что нашел Джоконду и попросил подъехать сюда. Я же должен сперва достоверность твоей информации проверить… У нас работы хватает, я не могу людей с места срывать по первому хотению…

Бубнов лишь удивленно покачал головой.

― Этот гражданин – с тобой? – Тарасов посмотрел на Кашина так, словно видел его впервые. – Лицо знакомое… Мы с вами встречались, товарищ полковник?

― Не имел чести, ― уверенно ответил Кашин.

― Это со мной, Василий Иванович, ― сказал Бубнов.

― Тогда хорошо… Сейчас проверим информацию, и если она подтвердится – брать будем жестко. Хватит с меня нагоняев от начальства, что агента живым не взял. Уж у этой-то гадины ампула с ядом точно при себе. Поэтому – очень жестко его берем. Мне главное, чтоб он был жив и мог говорить, а всё прочее – сантименты. Говоришь, он хороший боец?

― Очень, ― серьезно ответил Бубнов. – Я видел его на фронте, в рукопашных схватках. А учитывая его подготовку в Абвере – то навыки он только приобрел.

― Ну мы тоже не из детской песочницы прибежали, ― надвинул кепку на глаза Тарасов. – Меня он в лицо знать не должен, поэтому я пойду первым, и, по возможности, постараюсь оказаться у него за спиной. Ну а вы… Не зевайте…

Тарасов прошел в здание библиотеки, заглянул в один зал, в другой… Бубнов и Кашин следовали за ним на некотором расстоянии. Тарасов неожиданно замер, как легавая, увидевшая добычу, и сделал утверждающий жест, вглядываясь в приоткрытую дверь.

Войдя в помещение, Тарасов подошел к сидевшему за столом человеку, аккуратно заполнявшему какой-то формуляр.

― С уважением, начальник, ― стянув с головы кепку, обратился к библиотекарю Тарасов. – Я тут неподалеку на излечении… Нас трое в живых из штрафников осталось. Кореец с Бардачем – не ходячие, вот меня и отрядили хотя бы чтива достать, раз уж со всем прочим худо. Есть у тебя что-нибудь… душевное?.. Про баб, например? Лучше – с картинками. Журналы какие – тоже пойдут…

Опешивший библиотекарь открыл было рот, но Тарасов, словно увидев что-то на полке за его спиной, уже забежал за стол, выхватывая из стопки какую-то книгу, на корешке которой была изображена дама в старинном платье.

― Так вот же! – радостно завопил он.

― Простите, но это вам вряд ли подойдет, ― сказал библиотекарь. – Это «Анна Каренина» Льва Толстого. Вам, наверное, лучше всё же журналы посмотреть…

Бубнов, входя, нарочито сильно, с грохотом, распахнул дверь. Библиотекарь обернулся, и в тот же миг Тарасов хорошо поставленным ударом оглушил его ударом в висок. Не давая упасть, совершил захват и тут же засунул левую руку в рот библиотекаря.

Подоспевшие Бубнов и Кашин схватили задержанного за руки.

Тарасов ловко и тщательно проверил задержанному полость рта, прощупал воротник и манжеты, извлек из карманов на стол целую кучу барахла: документы, деньги, носовой платок, футляр с очками, надкушенную сушку, ключи, ― и констатировал:

― Чист. Остальное – позже и подробнее. Но ампулы нет.

Защелкнул на библиотекаре наручники, усадил на стул и сильно похлопал по щекам:

― Очухиваемся-осознаем-рассказываем!

Глаза у задержанного распахнулись и стали круглые, как у птицы или кролика. Точнее всего было бы выражение «как у загнанного зайца». Зайца, окруженного стаей волков и понимающего, что жить ему осталось считанные мгновения.

― Ну, судя по морде, – тянет на признание, ― оценил мимику Тарасов. – Но спросить всё же должен: это – он?

Бубнов и Кашин стояли молча, глядя на библиотекаря с таким изумлением, словно увидели перед собой живого единорога.

Боевые офицеры, повидавшие в своей жизни всё, они словно онемели от удивления.

― Значит – он, ― расшифровал и эту мимику Тарасов. – Хорошо. Завершили наконец затянувшуюся историю. Мы – завершили, а ты, голубь сизокрылый, теперь долго и обстоятельно будешь рассказывать мне свою, ― ласково сказал он Хомутову. – Ведь будешь, правда?

Хомутов кивнул, не в силах оторвать взгляда от бывших однополчан.

― Ну хватит уже, ― с какой-то даже обидой сказал ему Тарасов. – Не такие уж мы и страшные. Ты же понимал, что рано или поздно, но мы встретимся… Поговорим за чашечкой чая, повспоминаем…

― Этого просто не может быть! – наконец очнулся и Кашин. – Это не сыграть… Но это – невозможно… Такого не бывает!

Его можно было понять. Ни Бубнов, ни Кашин никогда в жизни не видели столь ужасающе разорванного страхом человека. Тем более не могли даже представить, что так невероятно может измениться тот, кто уже побывал и под обстрелом, и под арестом. Боятся все, и каждый борется со своим страхом по мере сил. Но чтобы так жутко опуститься, превратившись о один большой комок неконтролируемого страха?! Это было сложно осознать. И тем более трудно было осознать, что этот насмерть перепуганный, готовый буквально на всё ради сохранения своей жизни, утративший всяческое человеческое достоинство человек – не только отважный боевой офицер русской Гвардии, но и тот самый резидент Абвера, которого они искали так долго. В то, что офицер Хомутов стал осведомителем НКВД, – хоть и с брезгливостью, но еще можно было поверить. То, что он перешел на службу к немцам, – возможно было допустить, но последнее превращение… Это было просто невозможно! Они вглядывались в лицо Хомутова, пытаясь найти следы игры или хотя бы безумия, но… Видели лишь нескончаемый, не имеющий дна и границ страх.

Он не просто изменился. Он стал абсолютно другим. Обрюзгшее лицо с застывшей просительной улыбкой, «кроличьи», в красных прожилках, умоляющие глаза, вся фигура, все жесты – униженно-просящие, подобострастные, испуганно втянутая в плечи голова, трясущиеся пальцы рук, мешки под глазами от бессонных ночей. И, разумеется, ни следа той наглой, полубандитской улыбки, благодаря которой он получил свое прозвище. Совсем неудивительно, что даже профессионалы не могли опознать его по фотографии, ибо теперь это был уже совершенно другой человек.

Также теперь стало понятно, почему его не могли найти так долго и почему дала сбой даже отлаженная система НКВД и «СМЕРШа». Они искали умного, расчетливого, дерзкого и деятельного агента. Просчитывали все возможные ходы, которые мог сделать агент высочайшего уровня и квалификации. А перепуганный Хомутов, сообразив, что город не сдадут и немцы не войдут в него, сидел, забившись в самый темный угол, прекратив всяческое общение даже со своими немецкими хозяевами. Поэтому совсем неудивительно, что среди версий всерьез рассматривалась возможность его гибели. Он и был практически мертв. Такого поворота событий не ожидали ни СМЕРШ, ни Абвер. Теперь было даже понятно, почему при нем не было и знаменитой ампулы с ядом. И ясно почему он не делал даже малейшей попытки к сопротивлению, и будет сотрудничать добровольно даже охотно, вымаливая каждый день своей столь любимой жизни…

Вероятно, еще немного, и он сменил бы не только место работы, фамилию, но и место жительства, уехав в отдаленный город или село, где сидел бы до конца жизни тише воды и ниже травы. И, если б не самоубийственная выходка Бубнова, невольно продлившая и даже активизировавшая его поиски – эта мечта Хомутова вполне могла стать реальностью…

Всё это было настолько странно и противно, что Бубнов даже не стал отвешивать ему ту пощечину, о которой мечтал последние годы. Жизнь отвесила Хомутову пощечину куда сильнее… Бубнов был готов к схватке, к попытке самоубийства или к погоне… Но то, что он видел, ломало все каноны… Не было смысла ни что-то говорить Хомутову, ни что-то спрашивать у него. Перед ними сидел жалкий, разъеденный страхом человек… Даже не человек – ничтожество… Не так, ох не так представляли они эту встречу…

― Да лучше сдохнуть, чем так, ― начал было Кашин, но тут в приоткрывшуюся дверь заглянула привлеченная странной возней уборщица.

― Что вы творите, ироды?! – увидев трех здоровенных мужиков, окруживших полуобморочного библиотекаря.

Тарасов быстрым движением надел свою кепку и, сложив пальцы в «козу», ткнул ими в сторону бабушки, вновь превращаясь в бывалого уркагана.

― Отзынь, бабец! Ляг на дно и не отсвечивай!

Старушка мигом скрылась.

― Зачем ты так, Василий Иванович? – укоризненно посмотрел на него Бубнов.

― А как я милицию вызову? – даже удивился Тарасов. – У меня даже свистка нет. Я всё же начальник отдела, а не постовой. А так – через пару минут целый наряд прибежит. Так что вам пора, товарищ полковник, ― обернулся он к Кашину. – И забудьте, что здесь были. А лучше весь этот день забудьте. Если надо будет – я вам скажу, что надо будет вспомнить, а что нет.

― Иди, Миша, ― опомнился Бубнов. ― Спасибо тебе за всё. Даст Бог ― свидимся еще.

― А ты? ― обеспокоенно спросил Кашин.

― Справлюсь, не впервой, ― нарочито уверенно успокоил его Бубнов.

Они обнялись, и Кашин ушел.

― Не день, а прямо какой-то второй прорыв блокады, ― расплылся в довольной улыбке Тарасов. – За него, ― кивнул он на Хомутова, ― орден получу. А за тебя… Может, даже повышение выйдет. В прошлый-то раз за тебя ничего не дали. Обидно.

― Спасибо тебе, Василий Иванович, ― серьезно сказал Бубнов.

Тарасов враз перестал дурачиться и даже смущенно отвел глаза, махнув рукой: мол, пустое…

― Ты мне позвонил, сказал, что нашел «Джоконду», опознав его на улице, я приехал, мы его задержали, и ты мне тут же сдался с повинной… За что тут благодарить? Кстати, ты при оружии?

― Да.

― Давай пистолет, ― вздохнул Тарасов. ― Официально ты в розыске, надо, что б все выглядело безупречно. Полное и добровольное сотрудничество.

Бубнов молча протянул ему оружие.

― Пойдем? ― спросил Тарасов. – Пока еще патруль доковыляет…

Бубнов кивнул и направился к двери.

― Воды, ― тихо попросил Хомутов. – Не дойду… Плохо… Дайте воды…

Тарасов пожал плечами и взял со стола пожелтевший, явно давно не мытый графин, огляделся в поисках стакана…

Всё произошло в считаные секунды. Негромко звякнули падающие на пол наручники, и не успел Тарасов выпустить из рук злосчастный графин, как Хомутов выхватил прикрепленный внизу столешницы нож и скупым, точным движением ударил им полковника в левый бок.

Они допустили непростительную ошибку: проведя столь долгожданный арест, на секунду расслабились, позабыв, что опаснее всего именно загнанная в угол крыса. Как Хомутов смог освободиться от наручников ― можно было только гадать. Наверняка в подготовку агентов Абвера входил и этот навык, благо детально одежду немецкого агента еще не осматривали и спрятанную в ней отмычку или кусок проволоки пропустить было несложно. Впрочем, теперь это было уже не так важно…

Охнув, Тарасов тяжело осел набок. Хомутов перевернул его тело, вытаскивая из кармана пистолет, отданный Бубновым всего несколькими минутами ранее.

― Бубнов… Не пускай его в город, ― тихо, но очень отчетливо прошептал Тарасов. – Не пускай… в город…

Теперь каждая секунда была на вес жизни. Бубнов стремительно охватил взглядом зал. Окна были плотно заколочены еще с блокадной поры, и из-за отсутствия стекол не открыты до сих пор. Другого выхода из помещения не было. Шансом для Хомутова была лишь дверь, возле которой и стоял майор. Судя по устремленному на нее взгляду Хомутова, тот это тоже понимал.

Бубнов прыжком преодолел расстояние до выхода, толкая тяжелую дверь и одновременно протискиваясь в образовавшийся прем, захлопнул её за собой, привалившись плечом… Но больше он ничего поделать не мог. До выхода на улицу было шагов десять, и добежать он бы просто не успел. Пытаться принять бой безоружным против вооруженного боевого офицера, да еще прошедшего спецподготовку, – дело безнадежное. К тому же Хомутов мог попытаться уйти не через центральный вход, а воспользоваться запасным или даже каким-нибудь окном – уж он-то знал эти помещения отлично. Оставался призрачный шанс: держать дверь и надеяться, что патруль все же успеет вовремя…

Изнутри дверь толкнули. Затем явно ударили в нее плечом.

— Бубнов, уйди! – донесся злой, на грани истерики голос Хомутова. – Я буду стрелять! Уйди!

«А ведь он не хочет стрелять, ― понял Бубнов. ― Не из жалости: выстрелы услышат».

― Ты не войдешь в этот город. ― сказал он. ― Твои хозяева не вошли, и ты не войдешь! Бросай оружие. Все кончено.

― Уйди, или стреляю!

― Нет.

Ударил выстрел. Дверь была старинная, толстая, но пуля все же пробила её, выйдя совсем рядом с локтем майора. Через секунду последовали еще три выстрела – один за другим.

Две пули вошли майору в спину, одна ударила в плечо. Бубнов тяжело осел, оставляя на двери широкий кровавый подтек. Хомутов вновь начал толкать дверь, пядь за пядью отодвигая тело…

С улицы в вестибюль стремительно вошел двухметровый атлет в форме моряка Балтийского флота. Скользнул взглядом по распростертому на полу телу Бубнова, зачем-то снял ремень и сделал два быстрых шага навстречу протискивающемуся в дверь Хомутову.

― Прочь! ― приказал Хомутов, вскидывая оружие. ― С дороги!

Ремень моряка стремительно метнулся вперед, с отвратительным хрустом впиваясь тяжелой пряжкой в запястье Хомутова. Хомутов пронзительно взвизгнул, роняя оружие, и тут же сам рухнул навзничь от тяжелого удара кулаком.

Семенов перевернул поверженного противника лицом вниз и туго стянул ему руки извлеченной из кармана веревкой.

― Так надежней, ― удовлетворенно сказал он. ― Лежи смирно. Даже не думай встать…

Склонился над Бубновым, осматривая раны в спине.

― Ничего хорошего, но и не смертельно, ― утешил он майора. ― Хорошо, что капитан меня за вами присмотреть отправил… Оказалось ― не зря… Сейчас перевяжу…

― Тарасов, ― сквозь сжатые от боли зубы попросил майор. ― Там Тарасов… Посмотрите, жив ли…

Семенов скрылся за дверью библиотеки и вскоре появился вновь, неся на руках раненого Тарасова.

― Тут всё несколько хуже, ― признал он, осматривая ножевую рану. ― Я перевяжу, но всё от врачей и крепости организма зависит… Вроде мужик крепкий… Значит, будем надеяться…

С улицы в вестибюль наконец вбежал патруль – молодые девчонки в милицейской форме с винтовками в руках.

― Медленно бегаете! ― строго посмотрел на них Семенов. ― Советские девушки, а тем более комсомолки, должны нормы ГТО сдавать, сто метров за 12 секунд пробегать… Поэтому ― марш вдвое быстрей искать машину для перевозки раненых и транспортировки арестованного. Что встали? Бегом! За 12 секунд!.. А вы потерпите еще немного, товарищи офицеры. Не закрывайте глаза, смотрите на меня. Вот так… Теперь уж совсем немного потерпеть надо… Совсем немного…

…Берия долго молчал, пристально и зло глядя на стоящего перед ним человека в гимнастерке, без ремня и погон. Обычно под таким взглядом люди бледнели, а кто-то начинал даже оседать, хватаясь за сердце. Этот же стоял спокойно.

― Я тебя расстреляю, Бубнов! – убежденно сказал Берия. – Я тебя обязательно расстреляю. Надоел ты мне. Нервов сколько на тебя потратил! Ты думаешь, Берия – железный. На нервах Берии можно как на гитаре играть?! А пальцы себе о мои нервы обрезать не боишься?!

Бубнов молчал, впрочем, нарком явно и не ждал от него ответа.

― Я бы тебя и сейчас расстрелял, ― сказал Берия. – У нас и за куда меньшее расстреливали. Но придется подождать. Немного. В отличие от тебя, я умею сдерживать свои «хотелки» ради дела. Так что я тебя расстреляю, но попозже. Понял?!

Бубнов кивнул, и Берия продолжил:

― Ты, Бубнов, упорно не хочешь быть частью команды. Более того, мелешь языком направо и налево, что ты был царским офицером. Знаешь, сколько на тебя доносов в твоем досье лежит? На три расстрела. Ты знал, что этот писатель, который в Ленинграде твоим соседом был и помер в первую же зиму, на тебя всего за три месяца с десяток доносов накатал? Писал, что ты говоришь, что не государству служишь, а – Отчизне. Не партии, а, видите ли, – России… Догадывался ведь, что донесут… Нет, дразнил удачу. Зачем – объяснишь? Жить скучно? Хозяину уже докладывали, что Берия у себя в «конторе» царских офицеров пригрел… Хорошо, он в тот раз был в хорошем расположении духа и ответил, что он тоже у себя несколько царских генералов «пригрел». А вот будет у него плохое настроение – он это припомнит. Запомни, Бубнов: если ты работаешь в Системе, она тебя и защитит, и накормит, и даже возвысит. Ты – могуч, только если ты часть Системы. Если же ты пошел против Системы, то она сама тебя, первого, и сожрет, чтоб даже чужеродного пятнышка на ней не было. Будешь правду искать – найдешь неприятности.

― Моряки и монахи, ― неожиданно сказал Бубнов.

― Что – «моряки»?

― Они своих не бросают.

― Напомни мне, Бубнов: ты монах или матрос? Нет? Тогда не умничай! Вот как ты можешь сам себе так гадить постоянно?! – возмущенно взмахнул он руками, ― проделал хорошую работу, контролировал происходящее в Ленинграде, сумел добиться симпатии Симанского, эффективно работал по немецкой агентуре… Но мало того что за языком не следил, так еще умудрился насвоевольничать так, что никакому кадровому офицеру и в голову не придет… Ну даже сбежал бы твой Хомутов – нашли бы… Нашли, бы, нашли! Даже не сомневайся!

― Вы приказали найти его именно мне. Я – нашел.

― Вот не надо дурачка изображать, да?! Не зли меня, Бубнов… Лучше просто молчи… И вне этого кабинета – молчи! Понял? Целее будешь… Так, к делу. Нам нужны твои наработанные в Англии связи. Срочно нужны. Очень нехорошая активность идет у наших союзничков по созданию нового оружия. Может быть, придется поработать и в Америке. Там сейчас больше денег и возможностей, чем у англичан, и какую-то «ниточку» они в этих разработках нащупали. А нам эту ниточку надо перехватить и размотать весь клубок. И нам жизненно важно… Слышишь, подполковник: жизненно важно знать, как далеко они продвинулись. Организуешь там работу, организуешь сеть и поступление информации… Тогда и расстреляю. По возвращении.

Во время этого монолога Бубнов удивленно посмотрел на Берию, впервые проявив хоть какие-то эмоции. Нарком заметил этот взгляд и недовольно буркнул:

― Что?

Подумал, заново прокрутив в голове свою речь и догадался:

― А! Ты про «подполковника»? Ну да… Досадно. Знал бы чем кончится – разжаловал бы, а не повысил. Теперь глупо получится: просить Хозяина о твоем наказании, спустя три месяца после повышения. Скажет: «Дурак Берия! В людях не разбирается! Поторопился». И ведь прав будет: тебя уже давно вообще расстрелять надо было… Так что после выполнения этого задания ты уже ничего не получишь. Считай, что сейчас звание получил за то, что еще предстоит сделать. Понял? А не сделаешь… Ну это ты тоже понимаешь…

― Разрешите идти?

― Иди. Всё расскажут и подготовят. Помни: времени на раскачку у нас нет. Ставки слишком высоки. Это тебе не жалкий перебежчик. Это хищники куда пострашнее. Всё, иди. Не могу тебя видеть…

Вместо вышедшего Бубнова в кабинет проскользнул секретарь в новенькой, не знавший стирки форме и почтительно кашлянул, привлекая к себе внимание.

― Что тебе? – сухо спросил Берия.

― Лаврентий Павлович… Осмелюсь напомнить, что Бубнов не только из бывших и уже неоднократно привлекал к себе внимание, так еще и вы прямо сообщили ему о своем недовольстве. Стоит ли рисковать? Он много знает.

Берия молча смотрел на него сквозь пенсне и казалось, что линзы начинают блестеть от электрического света, скрывая выражение глаз. Секретарь почувствовал, что кровь отливает от его лица, а ноги холодеют и становятся ватными.

― Всё сказал? – голос Берии был угрожающе тих. ― Все советы мне дал?

― Простите, товарищ народный комиссар…

― Он не просто вернется, ― четко и уверенно сказал Берия. – Он вернется с необходимой нам информацией. Даже если будет уверен, что его расстреляют. Знаешь – почему?

― Никак нет, товарищ народный комиссар.

― А я – знаю! Поэтому я ― нарком, а ты мне чай завариваешь. Ты – служишь мне. А он служит… Впрочем, ты это вряд ли поймешь. Но ты можешь утешиться тем, что ты станешь генералом. А он генералом никогда не станет. Но его я могу отпустить за границу, даже если он знает, что я им недоволен, а вот тебя бы не рискнул. Тоже не понял?.. Вот потому иди и делай мне чай. Только хороший чай, а не то, что ты мне всё время подсовываешь. Иди!

Когда за секретарем закрылась дверь, Берия подошел к окну и долго стоял, глядя на змеящиеся по стеклу струйки весеннего дождя. Потом тряхнул головой, словно отгоняя какое-то наваждение, решительно вернулся к столу и принялся за работу…

Эпилог.

Я прохожу по улицам твоим,

Где каждый камень – памятник героям.

Вот на фасаде надпись: «Отстоим!»

А сверху «р» добавлено: «Отстроим!»

С. Я. Маршак

В маленькой, скудно обставленной комнате старый священник отложил кисть и отошел на шаг от стола, на котором лежала икона. Апостолы Петр, Павел, Андрей Первозванный и святой князь Александр Невский стояли на фоне столь дорогого его сердцу Измайловского собора (с вновь ярко горящими «щитами»-звездами на небесно-синих куполах), а Богородица держала над городом свой омофор.

Протоиерей, подслеповато щурясь, долго смотрел на свеженаписанную икону и наконец перекрестился с удовлетворенным видом. Затем взял приготовленный чистый лист бумаги и стал рисовать портрет дочери. Он уже давно хотел нарисовать её портрет – все фотографии сгинули в том страшном пожаре, но сначала надо было закончить икону. Теперь можно было вернуться и к заботам простым, человеческим…

Через какое-то время, утомившись (годы всё же брали свое, и рука уже не была столь точна и сильна, как прежде), он поставил на примус кружку для чая и в ожидании, пока закипит вода, раскрыл последний выпуск журнала Московской Патриархии. Он уже знал новости, но теперь мог прочитать подробности об избрании и интронизации в Патриархи Московские и всея Руси Алексия (Симанского), сменившего на этом нелегком и опасном посту почившего Патриарха Сергия.

Тогда еще никто не знал, да и не мог знать, что Патриарху Алексию предстоит управлять Русской Православной Церковью долгих 25 лет. На его долю выпадет труд по возрождению Церкви в очень короткое время расположения к ней Сталина (впрочем, это будет совсем краткий период: увидев, что Церковь очень скептически относится к его идее сделать Церковь одним из инструментов политики государства, прикрывающим своим авторитетом игры спецслужб и МИДа, разыгрывающих карту «Третьего Рима», Сталин быстро охладеет, и неизвестно, как бы обернулось дальнейшее взаимодействие Церкви и государства, если б не его смерть в 1953 году). Симанскому предстоит вести корабль Церкви и сквозь поднятые Хрущевым бури и шторма новых гонений, под нависшими тучами новых репрессий. И он всё же сумеет провести вверенное ему судно через все ураганы и рифы, доведя его до тихих и спокойных вод правления Брежнева.

За время существования христианства было много тяжелых периодов, но нападки дьявола именно на Русскую Православную Церковь, как наиболее опасную для него, были беспрецедентны. Таких гонений на священнослужителей и христиан не было нигде в мире. И тяжесть этого периода легла на плечи патриарха Алексия, возглавлявшего Ленинградскую епархию в годы блокады. И как Ленинграду повезло с митрополитом, оставшимся со своей паствой в самое тяжелое для нее время, так и Русской Православной Церкви повезло с Патриархом, сумевшим сохранить её в последующие годы…

…Штурм Берлина маршал Жуков разрабатывал, используя «карту Победы», изготовленную на топографической фабрике в блокадном Ленинграде.

Без подробнейшей и профессиональной карты боевые действия в столь крупном и хорошо укрепленном городе были бы многократно кровопролитнее. Зная, что предстоят бои за каждую улицу, за каждый дом, ленинградские картографы увеличили масштаб карты до 1:15000. На ней было отмечено более 6000 объектов, названия которых перевели на русский язык (номером 105 на ней был обозначен Рейхстаг). Была указана даже прочность мостов для прохода военной техники. Это была грандиозная работа для обессиленных блокадой картографов: им приходилось не только собирать по библиотекам и архивам сведения об объектах Берлина, но и таскать вручную из Пряжки глыбы льда для охлаждения типографских машин. Работали при свете керосиновых ламп и свечей, в холоде, истощенные, но – верящие в победу. Ночевали все четыре месяца непрерывной работы прямо в помещении фабрики, не спускаясь в бомбоубежище даже при налетах и обстрелах. Как впоследствии убедились военные, план карты был необычайно точен – все объекты солдаты определяли сразу. Эта карта была не только у Жукова, но и у Говорова, Конева, Жданова, её не только использовали входившие в Берлин войска, но и в штабах отмечали на ней продвижения наших частей для составления сводок Совинформбюро. Особенно благодарны этой карте были лётчики: Берлин горел, и небо над ним было затянуто черным дымом, но карта была настолько хороша, что нужные объекты находили с первого же захода…

Все картографы, работавшие над её созданием, были награждены самой ценной для ленинградцев наградой: медалью «За оборону Ленинграда» …

…Этот май в Берлине выдался на редкость теплым и солнечным. Солдаты кормили из походных кухонь немецких стариков, женщин и детей (жен и матерей, отцов и сыновей тех, кто годами пытался уничтожить их семьи голодом и холодом в блокадном Ленинграде!)…

А у стены Рейхстага стоял невоспитанный старшина Аким Порфирьевич Михайлов и осуществлял свою (надо признать – довольно идиотскую) мечту. Его худая беззубая физиономия выражала такое блаженство и облегчение, словно он терпел от самого Ленинграда. Над его головой, на стене, виднелась жирная надпись углем: «Это вам за Ленинград!» Аким Порфирьевич счастливо щурился на нее и делал свое дело…

Проходивший мимо патруль моряков Днепровской флотилии Балтийского флота (редкий случай: моряки, не только участвовавшие во взятии Берлина, но и успешно осуществившие уникальную операцию по десантированию на реке Шпрее 9-го гвардейского стрелкового корпуса в самый центр вражеской столицы!), увидев такое непотребство, остановился за спиной хулигана.

― Как же вам не стыдно, товарищ старшина?! – назидательно сказал огромный, похожий на скандинавского викинга белокурый великан, возглавлявший патруль (судя по знакам отличия – прикомандированный к «речникам» для проведения спецоперации). – Вы же – советский человек и военнослужащий. Старшина и даже, может быть, коммунист! Как можно демонстрировать подобную невоспитанность жителям иностранного государства?! Вы должны представлять собой образцовый пример русского солдата и представителя трудового народа Советского Союза!

Михайлов на миг обернулся, широко улыбаясь беззубым ртом и глядя наполненными невыразимым счастьем глазами куда-то в небо, поверх голов моряков.

― Илья Агеевич, ― потянул Семенова за рукав один из матросов. – Он же явно контуженный на всю голову. Ну его, убогого! Может он, по болезни, больше терпеть не мог? Пойдем, праздник всё-таки…

Семенов неодобрительно покачал головой, набычился, но всё же продолжил вверенный ему маршрут.

А Михайлов продолжил свое некрасивое и порочащее честь мундира дело. Ручеек журчал по-весеннему весело, и Аким Порфирьевич блаженно жмурился на солнышко… Простим и мы ему это маленькое безобразие. Надо признать, что Рейхстаг в те дни вообще пах довольно скверно: уж очень многие с трудом дотерпели до этого дня…

…По залитому солнцем Ленинграду шла невероятной красоты девушка. Пилотка с красой звездой буквально чудом держалась на копне её густых, переливающихся на солнце медно-рыжих волос. Мужчины приостанавливались, глядя на стройную фигуру и точеное лицо с огромными ярко-зелеными глазами, и… невольно отводили любопытные взгляды в сторону – у этой удивительной красавицы правый рукав гимнастерки был пуст и заправлен за поясной ремень. Коварный механизм оставленной немцами при отступлении мины всё же посек осколками руку сапера так, что, несмотря на отчаянные попытки хирургов, её пришлось ампутировать.

А рядом с Наташей Филипповой шел её сын в форме кадета Суворовского училища – Юра Евдокимов, усыновленный полгода назад… И, несмотря на глубокие раны в душе и на теле, они были по-настоящему счастливы в этот прекрасный солнечный день…

Город был весь в строительных лесах, поэтому идти им приходилось (как, впрочем, и всем ленинградцам в те месяцы) по проезжей части. Ленинград вновь было не узнать. Если еще год назад он был затянут в маскировочные сети, то теперь дома были едва видны из-за строительных лесов. Сразу после снятия блокады, еще за год до окончания войны, Ленинградский горком партии постановил незамедлительно приступить к восстановлению города. И вновь ленинградцам пришлось засучивать рукава. Всё те же старики, подростки и женщины после основной работы разбирали баррикады на улицах и доты на перекрестках. Вывозили мусор, ремонтировали поврежденные здания, очищали дворы, высаживали деревья. «Отстояли, теперь – отстроим!» ― говорили они. Феноменальные люди! Атланты!..

Одновременно с восстановлением города несколько десятков улиц, площадей и проспектов вернули свои старые, дореволюционные названия. В это сложно поверить, но в «городе революции», в городе, переименованном в честь Ленина, еще за год до окончания войны Проспект 25 Октября вновь стал Невским проспектом (в честь Александро-Невской лавры), проспект и площадь Красных командиров – Измайловским проспектом и площадью, площадь им. Воровского – Исаакиевской площадью (в честь одноименного собора), проспект Нахимсона – Владимирским проспектом (в честь храма Владимирской иконы Божией матери), площадь Плеханова (у Казанского собора) вновь стала – Казанской, по наименованию храма вернула и свое название и Введенская улица. Вернулись названия: Дворцовая площадь, Садовая улица, Литейный проспект, Суворовский проспект, Адмиралтейская набережная, Марсово поле и многие другие, столь скоропалительно переименованные в честь революционных деятелей.

Возможностью возвращения городским улицам и площадям церковных названий Ленинград также был обязан и тем священникам, во главе с митрополитом (и будущим Патриархом) Алексеем Симанским, которые не покинули город, несмотря на опасность, решив остаться со своей паствой до конца. Полученная ими первая в истории СССР государственная награда, данная священнослужителям, – легендарная медаль «За оборону Ленинграда» ― высокая честь, но почему-то мне кажется, что кто-то, кто выше всех земных начальников и правительств, отметил их жертвенность много величественнее, простив им все земные грехи и ошибки…

…А по улицам и крышам домов деловито сновали туда-сюда наглые и любопытные коты, с этого времени ставшие одним из символов Ленинграда. Никогда не обижайте их, люди! Они тоже спасали этот город…

В конце 40-х – начале 50-х в стране разразилось страшное и показательно жестокое «Ленинградское дело», когда было репрессировано практически всё руководство города, участвовавшее в его обороне. Официально им вменяли множество «экономических» статей, присутствовал и интерес лиц, претендующих на руководящую роль, (бывшего первого секретаря ленинградского горкома Алексея Кузнецова считали едва ли не преемником Сталина), но первопричиной был «национальный вопрос». Руководство посмело затронуть тему «сбережения русского народа», немыслимо пострадавшего и в Первую, и во Вторую мировые войны. В России принято постоянно говорить о «государствообразующей нации», о том, что «русских – много», но те, кто хотя бы отдаленно знаком с этим вопросом, знают о катастрофической ситуации. Это и сейчас очень закрытая тема, не рекомендованная к обсуждению. А уж тогда… «Русская партия» была уничтожена быстро и безжалостно. Аресты бывших ленинградских руководителей проводились по всей стране. Ключевые фигуранты по делу были расстреляны, остальные – осуждены. А в 1954 году – реабилитированы. Но история блокады Ленинграда изучалась и рассказывалась до распада СССР очень дозированно (особенно по сравнению с историей битв за Москву, Севастополь или Сталинград) именно в связи с вышеуказанными причинами. До сих пор многие стороны этого беспримерного подвига освещены очень скупо…

Полковник Василий Иванович Тарасов также оказался в числе фигурантов «Ленинградского дела», был арестован и осужден на отбывание срока в одном из северных лагерей. В 1954 году – реабилитирован, но уже – посмертно. За год до пересмотра дела он погиб в лагере, согласно официальной версии, ― «в результате несчастного случая».

…Судьба Николая Богоявленского тоже оказалось яркой, но трагичной. Он был переведен в дивизию особого назначения войск НКВД имени Ф.Э. Дзержинского. Эта дивизия не только участвовала в обороне Москвы, но и охраняла важнейшие правительственные объекты. Сотрудниками ОМСДОНа были задержаны в столице более 500 немецких разведчиков и диверсантов и около 70 тысяч дезертиров. В 1944 году подразделения ОМСДОНа обеспечивали охрану правительственных делегаций СССР, США и Великобритании во время знаменитой Ялтинской конференции.

С 1944 по 1947 год дивизия участвовала в ликвидации бандформирований на территории Украинской ССР. В одном из ожесточенных боев с бандеровцами погиб смертью храбрых и старший лейтенант Николай Богоявленский. Среди его личных вещей не было ни писем, ни фотографий, только Библия, икона Николая Чудотворца и потрепанная игрушка – плюшевый медвежонок. Одним словом, передавать подобное «наследство» было незачем, да и некому. Как и некому писать похоронку. Ни протоиерей Михаил Славин, ни Георгий Бубнов так никогда и не узнали о его судьбе, поминая его лишь в своих молитвах…

…После изгнания немецких оккупантов в освобожденной Псковской области православной церковью был возрождён древний Псково-Печерский монастырь. Монахами в нем были прошедшие эту страшную войну офицеры, награжденные всеми возможными наградами. Настоятелем монастыря стал игумен Алипий, в миру Иван Воронов – орденоносец, четыре года воевавший на фронте. Вот в маленьком скиту этого монастыря лет через десять после описываемых событий и появился высокий и худощавый монах-схимник. Он был слеп и за ним ухаживал его келейник – один из молодых послушников монастыря.

Старец никогда не поднимал низко опущенный на лицо куколь, но почему-то в монастыре было всем известно, что у слепца очень необычные глаза – леденисто-синие и словно светящиеся изнутри. Несмотря на преклонные годы, схимник сохранил осанку, очень напоминающую военную выправку еще старых, дореволюционных офицеров. Но кто был этот схимник и почему он жил отдельно от монастырской братии – так и осталось тайной. Еще больше интерес к странному монаху подогревало то, что раз в год к нему приезжал Патриарх Московский и всея Руси Алексий и проводил в келье затворника не меньше полутора часов. Каких только догадок не строили на счет этого схимонаха! Но достоверной информации о нем так никто и никогда не узнал.

Он прожил долгую жизнь, отошел ко Господу в 1970 году (в один день с Патриархом Алексием) и был погребен под монашеским именем Гедеон…

   Но всё это будет позже… А 30 апреля 1945 года в Ленинграде произошло еще одно маленькое, но очень значимое событие….

Тот день тоже выдался очень солнечным – в ту далекую весну вообще было много светлых и радостных дней. На Дворцовой площади проходила тренировка к параду экипажей Балтийского флота. Моряки стройными рядами и колоннами чеканили шаг, звонко звучали команды, и вдруг все встали, замерев и глядя вверх…

Со шпиля Адмиралтейства медленно и почти торжественно падал вниз серый защитный чехол. Шпиль заблестел золотыми гранями на солнце, и моряки грянули такое «Ура!», что перепуганные ласточки заметались в небе, словно услышав пушечный залп…

Елена Суворова убрала нож, которым перерезала веревки маскировочного чехла, сняла шапку и помахала морякам в ответ с самой высоты Адмиралтейского шпиля. На её глазах выступили слезы… Впрочем, весеннее солнце и озорной ленинградский ветер быстро их высушили, и Суворова смогла окинуть взглядом этот удивительный город с высоты птичьего полета. Огромный, прекрасный, отстроенный, наполненный жизнью, не сломленный, устремленный в будущее. Со вновь сияющими на солнце шпилями и куполами…

Город победивших!

Послесловие

«И хочется мне сказать: град возлюбленный! 

Много горького пришлось пережить тебе…

Я призываю благословение Божие на град сей…»

Патриарх Алексий, 1 апреля 1945 г.

Тема блокады Ленинграда изучена мало и отрывочно даже у нас в стране, не говоря уже про известность этой страшной и невероятной по героизму истории за рубежом. Мне же довелось узнавать о тех событиях с самых ранних лет. Оба моих деда участвовали в обороне Ленинграда и в прорыве блокады. Один защищал город с моря, будучи офицером Балтийского флота, другой на суше.

Леонтьев Иван Сергеевич (мой дедушка по отцу), капитан 1-го ранга (в годы войны — майор и подполковник), участник трагического Ревельского (Таллиннского) перехода, впоследствии участник обороны Кронштадта и прорыва блокады Ленинграда, был награжден множеством орденов и медалей. И, разумеется, легендарной медалью «За оборону Ленинграда».

Ершов Сергей Яковлевич (мой дедушка по маме), красноармеец (идти на командные курсы отказывался категорически, ибо получение званий в то время было связано со вступлением в партию, а дедушка был убежденный христианин), многократно раненный, награжденный орденами и медалями (разумеется, и медалью «За оборону Ленинграда). Воевал на одном из самых страшных участков обороны ― Волховском фронте (одно время против них сражалась как раз та самая немецкая часть десантников, что захватывала остров Крит. Выжившие немцы вспоминали, что брать Крит было куда легче, чем воевать с голодными и плохо вооруженными русскими солдатами, оборонявшимися в окопах, которые наполовину были заполнены ледяной водой волховских болот). Дед рассказывал, что на день им выдавали по три патрона и по пригоршне сухарной крошки. Приходилось есть даже кору с деревьев, но… не просто выстояли – победили! Брат деда погиб во время Сталинградской битвы, и его имя высечено на памятнике павшим…

Бабушка Ершова (Филиппова) Клавдия Филипповна работала всю войну в медсанчасти, удостоена правительственных наград. Её родная сестра Устинья Филипповна скончалась в блокадном Ленинграде в мае 1942 года… Вообще из двух родов (по отцовской и материнской линии) погибло в ту войну так много моих предков, что, когда деды-ветераны вспоминали об этом, они, суровые, всё повидавшие бойцы, не могли сдержать слез… Они вообще мало говорили о войне, избегая разговоров на эту тему. Уже много позже, изучая по документам их страшный и удивительный боевой путь, я понял – почему…

Мама всю жизнь проработала на военной картографической фабрике, той самой, которая в страшные блокадные годы уже чертила знаменитую «карту Победы», а сам я ходил в школу № 235, где располагается знаменитый музей блокады «А музы не молчали», так что эта страшная страница жизни нашего удивительного города читалась мной с малых лет. И вполне понятно, что я был уверен, что хотя бы в общих чертах я знаком с этой историей… И лишь спустя десятилетия я понял, как же я ошибался…

С изучением истории блокады Ленинграда связано много острых, нерешенных до сих пор вопросов. Причины тому вполне очевидны: после печально известного «Ленинградского дела», по которому в начале 50-х годов были расстреляны или арестованы и осуждены практически все руководители города времен Великой отечественной войны, в стране эту тему старались глубоко не изучать, отдавая предпочтение событиям Сталинградской битвы или битвы за Москву. Огромное количество документов было засекречено и отрыто только в последние годы, когда в стране уже критически упал интерес и к истории, и к литературе. И очень много интереснейших фактов, великих подвигов и событий времен обороны Ленинграда до сих пор известны лишь небольшому количеству историков, краеведов и отдельных энтузиастов, пытающихся вызвать интерес к этой теме.

К тому же у нас есть глупая привычка стараться замалчивать любые «постыдные», входящие в противоречие с текущей политикой или просто неприятные факты, игнорируя их как таковые. А ведь их тоже надо изучать, потому что история — это карта, начерченная кровью наших предков. На этой карте есть сверкающие вершины и прекрасные дороги, но есть и смердящие болота, и опасные пропасти. И если убрать с этой карты некрасивые и опасные места, то велик риск снова наступить на те же грабли. История – это не детская книжка с красивыми картинками. Как сказал умнейший историк Василий Осипович Ключевский, «история ― не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, но только наказывает за незнание уроков».

История – очень точная наука. То, что произошло с любым из нас буквально вчера, изменить невозможно. Все слова уже сказаны, поступки совершены, и что-либо исправить во вчерашнем дне нельзя ни на штрих, ни на букву. То же самое с государствами: произошедшее уже свершилось как факт и изменению не подлежит. Но вот относиться к произошедшим событиям можно ой как по-разному: в зависимости от ваших политических взглядов, образования, воспитания и даже чувства юмора…

Как вы уже догадались, мои уважаемые читатели, в этой повести меня интересовал не столько сюжет, сколько идея. И не только идея взаимодействия государства и Церкви, но, прежде всего, идеологии (на сегодняшний день запрещенной Конституцией РФ), а также отношение государства к истории, литературе и искусству в целом (ибо это, как правило, также имеет отношение к идеологии).

Я был немало удивлен, когда, читая дневники Астрид Линдгрен (создательница «Малыша и Карлсона» и «Пеппи Длинный Чулок»), то и дело натыкался не только на панический страх перед СССР (учитывая государственную пропаганду, это не так удивительно), но и на то, что при всей ненависти к немцам, оккупировавшим её родину, Астрид то и дело жалела «бедных немецких солдат, замерзающих в окопах под Ленинградом»… Это мой дед, стоя по пояс в болотах и питаясь сухарной крошкой и корой с деревьев, замерзал там, чтобы «бедные немецкие солдаты» не вошли в его город. А эти сытые и самоуверенные десантники жили в теплых землянках и каждый день обстреливали город, убивая женщин и детей. Наверное, мне далеко до высокого звания гуманиста, но фашистов, вторгшихся в мою страну и убивавших и моривших голодом моих предков, мне как-то совсем не жаль. Однако здесь стоит обратить внимание именно на государственную пропаганду (в данном случае – Швеции), весьма своеобразно формирующую в стране взгляды на Вторую мировую войну. Неудивительно, что каждая страна пытается «перетянуть одеяло на себя», когда речь заходит о каких-то достижениях или победах (как известно, у победы много отцов, а поражение – всегда сирота). Удивительно, что Россия в этом вопросе совершенно не защищает свои интересы и достижения. У нас огромное количество достижений мирового уровня, но… видимо, государство (но не народ!) мало заинтересовано в их популяризации за рубежом.

Но самое скверное, что мы совершенно разучились доносить известные нам факты до мировой общественности. На Западе искажена даже история участия России во второй мировой войне (а на Востоке её и вовсе не знают). Дело в том, что, когда после окончания войны рухнул «железный занавес» между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции, наши книги и фильмы довольно редко становились известными за рубежом. Англичане, французы и американцы старательно популяризировали подвиги своих армий и своих героев, по возможности обходя масштабное участие в войне СССР (впрочем, та же история была с Первой мировой и наполеоновскими войнами). Более того, после войны на службу в США и в Англии поступило много бывших немецких офицеров, оставивших немалое количество мемуаров, в которых они высказывали свою точку зрения на события тех страшных лет. Простой пример: кто бы знал про осаду небольшого города Троя, если бы не Гомер, придавший этим незначительным с точки зрения мировой истории событиям воистину библейский размах? А сколько по-настоящему важных исторических событий остались неизвестными, потому что их просто никто не исследовал и не описал? Увы, государство, отдав в 90-е годы литературный процесс в коммерческие лапы издательств, совершило огромную ошибку. Которая не исправлена до сих пор. А ведь именно государство обязано инициировать изучение и популяризацию важных вех своей истории – отдельным энтузиастам это просто не под силу. Значение этого (в образовательном, просветительском и воспитательном плане), полагаю, объяснять нет необходимости…

Эту небольшую повесть я написал исключительно с целью просто обратить внимание на малоизвестные (исключая узкий круг специалистов), но очень интересные факты: на вклад Церкви в Победу, на подвиг альпинистов города и девочек-кинологов, рисковавших жизнями при обезвреживании немецких мин и снарядов, на работу разведки и контрразведки, службу моряков на судах и подводных лодках Балтийского флота, которые не только охраняли город, но и обеспечивали подачу воды и света на хлебозаводы и в административные учреждения… Хотелось бы рассказать и о водолазах, прокладывавших кабели по дну Ладожского озера, и об ученых, создававших взрывчатку буквально из глины и краску, защищающую кровли домов от возгорания при попадании зажигательных бомб… Столько ярких малоизвестных страниц!.. Вы много видели книг или фильмов на эти темы за последние четверть века? Есть довольно циничная поговорка: «История – это продолжение прошедшей войны». Так вот, из-за равнодушия и бездействия наших чиновников-бюрократов, сегодня мы проигрываем ту войну, которую выиграли наши отцы и деды!

Признаться, мне совсем не нравится то, что происходит у нас в последние годы с литературой и кинематографом. И у меня есть на это право и основания. Я хочу, чтоб в моей стране было лучшее образование, лучшее сельское хозяйство, лучшая медицина, лучшая армия и полиция, лучшие спецслужбы и экономика, лучшая литература и кинематограф. А всё, что этому мешает: коррупция, воровство, безделье, отписки, некомпетентность – мне не нравится.

Но вернемся к истории.

Наиболее игнорируется история ленинградских священников в этот период. Странно – ведь именно их служение и жертвенность предотвратили практически неминуемую катастрофу для всей Церкви в СССР. Некоторые архивные данные опубликованы, но популяризации этой темы нет, хотя ведущими «хитами» кинематографа и литературы последних лет стали произведения именно церковной тематики: фильм «Остров» Павла Лунгина и книга «Несвятые святые» митрополита Тихона (Шевкунова).

Собор Святой Живоначальной Троицы Лейб-гвардии Измайловского полка был кафедральным собором Ленинграда в самые страшные годы репрессий, с 1933 по 1938, и к началу войны был уже отобран у Церкви и превращен в склады и скульптурные мастерские. Но священники, служившие в нем и чудом избежавшие арестов, продолжали жить в городе. Разумеется, их судьбы были нелегки, а зачастую и трагичны:

Протоиерей Николай Валентинович Решёткин после закрытия Измайловского собора до 1942 года служил в Николо-Богоявленском кафедральном соборе и умер в блокадном Ленинграде в 1943 году.

Протодиакон Василий Назарович Беликов – умер в блокадном Ленинграде в 1941 году.

Протоиерей Михаил Александрович Смирнов служил в нескольких церквях блокадного Ленинграда, награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», умер в 1963 году.

Протоиерей Михаил Владимирович Славницкий был настоятелем кафедрального Свято-Троицкого Измайловского собора с 1933 года и до его закрытия в 1938 году. С февраля 1941 по февраль 1942 года – настоятель Князь-Владимирского собора. С февраля по сентябрь 1942 года ― служил в Николо-Богоявленском соборе. В начале войны на фронте пропал без вести (погиб) один из его сыновей. Другой сын – Славницкий Юрий Михайлович, участник обороны Ленинграда в районе Синявинских высот, получил на фронте тяжелое обморожение рук, был госпитализирован, в результате не смог продолжить карьеру пианиста, о которой мечтал, но после войны продолжил обучение по музыкальному направлению и стал директором детского хора радио и телевидения. Любимая дочь протоиерея – Наталья, умерла в блокадном Ленинграде в мае 1942 года. После чего Михаил Славницкий попросил его перевести в Никольскую Большеохтинскую церковь, ближе к захоронению дочери.

Славницкий активно участвовал в сборе средств на танковую колонну «Дмитрий Донской», был одним из 12-ти ленинградских священников, награжденных медалью «За оборону Ленинграда».

Регент Николай Дмитриевич Успенский – легендарный специалист в области церковной истории, исторической и систематической литургики, древнерусского церковно-певческого искусства, восточно-христианской гимнографии, литургист и музыковед, преподаватель Ленинградской консерватории, профессор Ленинградской духовной академии. В 1941 году был тяжело контужен (и сгорел собираемый им десятилетиями уникальный архив). С 1942 года – регент Николо-Богоявленского кафедрального собора.

Интересный факт: Успенский был заядлым собаководом. Ему принадлежала очень ценная чистопородная немецкая овчарка, по кличке Ада Микки. (Немецкие овчарки покупались до войны за золото, но вопрос генетики, столь важный в собаководстве, очень негативно рассматривался в СССР по вполне понятным причинам. Надо сказать, что кинологи ходили по очень тонкому льду в этом вопросе…) 28 ноября 1943 года на квартире регента, находившейся на Театральной площади, Ада даже принесла восемь щенков ― единственный помет чистопородной овчарки в блокадном Ленинграде. К тому времени она была уже мобилизована и поставлена на довольствие в школе-питомнике в Сосновке, и, вероятно, Успенский забрал её к себе на время родов. Все щенки были внесены в картотеку и получили клички, начинавшиеся на букву «М». Первенцем был ставший знаменитым «тысячником» (обнаружившим более тысячи мин) щенок по кличке Мур, а потомок Ады по кличке Миг обнаружил более 6 тысяч мин. После войны Ада Микки была возвращена регенту и, как пишет историк Елена Типикина, «заложила мощную генеалогическую базу для возобновления ленинградского племенного служебного собаководства». Её потомки стали в послевоенные годы чемпионами многочисленных выставок в классе «элита». Сохранились даже фотографии Ады Микки.

Сама история удивительного служебного питомника в Сосновке и его команды бесстрашных ленинградских девушек-саперов заслуживает куда большего, чем та скромная информация, которая известна о них сейчас широкой общественности. (В советское время был снят художественный фильм об этом питомнике, а в самой Сосновке поставлен памятник девушке-минеру и её служебной собаке, но этого явно недостаточно. К слову, памятник был установлен на деньги Совета ветеранов инженерных войск и благотворительного фонда «Верность», и большинство книг на столь значимые темы выпускается сейчас благотворительными фондами и организациями…) Ленинградские служебные собаки занимались не только поиском неразорвавшихся мин, они перевозили на себе медикаменты и продовольствие, вывозили раненых. За время блокады они обнаружили 250 тысяч вызрывоопасных механизмов. Кстати, 34-й батальон, где служили девушки и их четвероногие питомцы, подчинялся непосредственно маршалу Говорову.

По имеющимся в настоящее время данным, всего за время войны служебные собаки обезвредили около четырех миллионов мин и спасли более 700 000 раненых солдат и офицеров.

Не изучен вопрос и о тех священниках, которые оставались на оккупированных немцами территориях и относились к «Псковской духовной миссии», контролируемой немцами, но которые помогали партизанам и советским войскам. Наиболее известны лишь Федор Пузанов (георгиевский кавалер еще в Великую войну, помогавший во Вторую мировую войну партизанам и награжденный медалью «Партизану Отечественной войны»), и Серафим Вырицкий. А ведь несколько священников не дожили до Победы, расстрелянные немцами за помощь советским солдатам.

Крайне мало говорят и о страшном «Ленинградском деле», послужившем причиной не только арестов руководителей обороны города. 26 человек из высшего руководства были расстреляны, еще шесть скончались во время допросов. Среди прочего это дело стало причиной уничтожения первого музея блокадного Ленинграда и ограничения информации о руководителях блокадного города.

По тому же «Ленинградскому делу» был осужден и сослан в Среднюю Азию главный архитектор Ленинграда Николай Варфоломеевич Баранов, руководивший маскировкой города, сберегавший деревья от вырубки, организовавший масштабные ремонтно-восстановительные работы сразу после снятия блокады в 1944 году и бывший одним из инициаторов возвращения улицам и проспектам города старинных названий. Разумеется, его удивительный вклад в спасение и восстановление города теперь известен лишь узким специалистам.

Как интересно было бы рассказать о работниках радио блокадного Ленинграда и о военных корреспондентах! Высокое мастерство и талант диктора Левитана, военных корреспондентов Константина Симонова, Александра Твардовского, Сергея Михалкова (к слову сказать, сейчас уже мало кто знает, что тридцатилетний Сергей Михалков написал текст Гимна СССР будучи как раз военным корреспондентом), Бориса Полевого, Льва Кассиля, Александра Фадеева, Михаила Шолохова, Ильи Эренбурга, Евгения Халдея, Вадима Шефнера, Михаила Дудина, Николая Тихонова – разве не могут послужить фундаментом интереснейших книг и фильмов, столь необходимых в наше время?

Увы, очень мало информации об одном из самых колоритных героев истории Церкви в блокадном Ленинграде – Георгии Григорьевиче Карпове. Сухие строчки его биографии – есть, а вот ни воспоминаний, ни каких-то данных, связанных с его личной жизнью и взглядами, мне найти не удалось. А ведь так интересно было бы узнать, что же послужило причиной столь разительного преображения весьма жестокого следователя в человека, искренне заботящегося о Церкви, невзирая на возможные угрозы для карьеры и даже свободы (Хрущев впоследствии припомнит ему эту, по его мнению, «излишнюю заботу»).

Сейчас в свободном доступе появляются списки всех священников, живших и служивших в блокадном Ленинграде, но я вполне ясно вижу, что списки эти неполны. Занимаясь историей Свято-Троицкого Измайловского собора, я просто физически не могу с подобающим вниманием изучать историю иных храмов. Это огромная задача, требующая серьезного и большого проекта, который возможен только при организации этой работы хотя бы на уровне города.

В эти страницы просто невозможно вместить все подвиги и удивительные судьбы, события и загадки… Речь ленинградского священника на Нюрнбергском трибунале, целенаправленный обстрел фашистами городских храмов именно по церковным праздникам, работу партизанских отрядов и подготовку спортсменов для работы во вражеском тылу институтом Лесгафта, работу роддомов в осажденном городе (да-да, и женились, и рожали детей, и танцевали, и… жили! Жили, невзирая ни на что!), попытки ловить рыбу артелями, невероятно опасную работу пожарных, самоотверженную работу ученых и сотрудников музеев…

До сих пор бродят в темных массах распускаемые немецкой агентурой слухи о «шикарной жизни» управления города, высшего командного состава и прочие небылицы, созданные и разработанные весьма неглупыми пропагандистами Абвера. Пайки руководителей были, естественно, больше пайков рабочих, но это обусловлено обычным прагматизмом во времена любой катастрофы, другое дело, что из этого при желании можно раздуть легенды о фонтанах шампанского и бочках красной икры… Да, от голода в Смольном никто не умер, а вот в голодные обмороки падали, жили на рабочем месте, в невероятном напряжении всех сил, понимая всю ответственность за огромный город. Немцы клялись, что Гитлер собирается сделать Ленинград «открытым городом», как Париж. (Ложь! Сейчас рассекречены и опубликованы документы о планах немцев по уничтожению Ленинграда и передаче этой территории финнам.) С самолетов сбрасывали поддельные карточки и листовки с призывами сдаваться, описывали «пиры» в Смольном, пугали отравленной в Неве водой, запускали через агентуру порочащие руководство слухи (особенно мне понравилось, что писали о горячих булочках и сладких пирожных, которые доставляли для Жданова самолетом из Москвы… Вообще-то у Жданова был диабет и никаких сладостей он не ел вовсе).

Сколько упущено интересных тем:

…О подвигах милиционеров ― вы знали, что они получали паек обычного рабочего, и от голода, болезней и немецких артобстрелов погибло 1236 сотрудников? Ими были обезврежены десятки тысяч убийц, мародеров, спекулянтов, воров и даже диверсантов. Две трети сотрудников ленинградской милиции добровольцами ушли на фронт, при этом в 41-м ― 42-м годах нераскрытых преступлений было не более 15 %, а в 44-м ― 45-м раскрываемость приблизилась к стопроцентной).

…О контрразведчиках ― нашим сотрудникам приходилось работать в невероятно тяжелых условиях, а немецкие разведчики делали свою работу очень профессионально и основательно. Это видно даже по истории печально знаменитой банды «Зиг-Заг», сумевшей из блокадного Ленинграда наладить сотрудничество с немцами… А ведь только против контрразведки Балтийского флота действовало несколько отдельных разведорганов: «Фалост-1», «АНСТ-Ревал», «Руссланд-Норд» и прочие… Но даже в воспоминаниях самих немцев звучит высочайшая оценка работы русских спецслужб. За годы войны погибли 44 флотских контрразведчика, 85 – пропали без вести…

…О случаях каннибализма (увы ― было… К февралю 43-го года, в самое страшное время блокады, в городе зафиксировано более трехсот случаев каннибализма… Согласно статистике, 90 процентов подобных случаев было совершено беженцами, прибывшими искать спасение в Ленинград, и лишенных тех, хоть и скромных, но всё же возможностей, которые имели горожане).

…О перерегистрации паспортов в июле 1942 года, позволившей эффективно выявлять как дезертиров и уголовный элемент, так и вражескую агентуру.

…О грандиозной подготовке города к уличным боям (было построено 15 тысяч дотов и дзотов, оборудовано 22 тысячи огневых точек на перекрестках и у мостов, протянуты десятки километров баррикад и противотанковых заграждений)…

…О сотрудниках Генштаба, откомандированных для контроля за деятельностью и достоверностью докладываемой в Ставку информации (увы, случаи искажения, замалчивания и откровенного вранья были во всех отраслях, во всех странах и во все времена). Их называли «глазами и ушами Сталина»…

…О футбольных матчах, шахматных турнирах и других спортивных соревнованиях в блокадном Ленинграде…

…О сотрудниках знаменитого семенного фонда, располагавшегося в блокадном городе и имевшего на хранении 320 тысяч видов разнообразных семян (тонны!), которые умирали от голода (Щукин, Иванов, Гейнц, Бажанов, Байков, Войко, Рубцов и пр.), но сохранили для страны уникальный фонд. Они погибли от голода, работая с продуктами!

…О невиданной в мировой истории «дуэли» ленинградских и немецких артиллерий, о многозадачных аэростатах, тросы которых повреждали даже немецкие ракеты Фау (а значит, вполне применимы и ныне от некоторых разновидностей боевых ракет), о применявшихся в обороне города экспериментальных электрозаграждениях и дистанционно управляемых машинах.

…О подвиге «Водоканала», о заводах, работавших на остатках вывезенного оборудования.

…О банях и парикмахерских блокадного Ленинграда. Это был не просто повседневный быт, наряду с зоопарком, библиотеками и театрами, это был символ жизни, возрождения и надежды…

…О ценах на продукты и вещи и о зарплатах рабочих и учителей в блокадном Ленинграде.

…О тяжелейшей и опасной работе железнодорожников и машинистов. Вы знали, что беспересадочные вагоны «Ленинград-Москва», прицепленные к грузовым поездам, начали курсировать с начала июня 1943 года, а ежедневный скоростной поезд № 21/22 был запущен 10 ноября 1943 года? Помимо легендарной «Дороги жизни», с 1943 года работала и железнодорожная «Дорога Победы», имевшая среди машинистов страшное название «Коридор смерти», ибо она шла мимо немецких артиллерийских позиций. Или о работе летчиков, которые с огромным риском доставляли в Ленинград всевозможные грузы и вывозили в эвакуацию людей?

…О необычной путанице с объединением совершенно различных понятий «армия» и «гвардия», произошедшей только в нашей стране, и по сей день удивляющей иностранцев. Как известно, слово «армия» произошло от немецкого «вооруженная», а «гвардия» от итальянского «охрана», и со времен Древнего Рима армия (легионы) охраняла страну от врага внешнего, а гвардия (набранная из детей родовитых семейств, кровно заинтересованных в сохранении правящей власти) ― охраняла Императора, его семью и столицу. Разумеется, гвардия всегда участвовала и в войнах, которые вели страны, совершенствуя свои воинское искусство и показывая Императорам свою преданность. Гвардию обычно берегли (Наполеон кидал в бой свою «старую гвардию», когда был уверен, что битва уже выиграна и это будет «завершающим ударом»). Во время Бородинской битвы Кутузов до последнего не выводил старые гвардейские полки (исключение составил Измайловский полк, покрывший себя в той битве неувядающей славой). Именно безрассудное уничтожение гвардии в Первой мировой войне стало причиной переворотов в Петрограде 1917 года… Гвардия охраняла столицу, членов Императорской семьи, важнейшие городские объекты (а на заре своего существования – тюрьмы, важных политических преступников, старших военачальников империи, из гвардейских офицеров набирались командиры армейских частей, губернаторы, дипломаты и пр.). Это были очень привилегированные полки, имевшие большое преимущество перед армейскими как в материальном плане, так и в воинских чинах, в возможности карьерного роста, близости к императорам, которые были шефами полков, и потому отношения гвардии и армии были несколько натянутые… Потом русская гвардия была распущена (как «верные сторонники царского режима»), и о ней старались не вспоминать даже в новых учебниках истории. Но в 1941 году полки именно ленинградского ополчения снова стали называться «гвардией» (логика в этом была – они охраняли город). В августе 1941 года гвардейской частью стал именоваться минометный полк, на вооружении которого стояли знаменитые «Катюши (БМ-8 и БМ-13), одновременно началось формирование еще 8 гвардейских полков. 8 сентября 1941 года приказом Сталина четыре стрелковые дивизии Западного фронта (100-я, 127-я, 153-я и 161-я) были преобразованы в 1-ю, 2-ю, 3-ю и 4-ю гвардейские стрелковые дивизии. А затем наименование «гвардейских» (т.е. – охраны) зачем-то стало присваиваться в виде награды, дивизиям, корпусам, полкам, сухопутным, авиационным, флотским… (Кстати, как и в царской России, гвардейские части имели ряд материальных привилегий перед армейскими частями). Но только в России существует теперь такой «исторический нонсенс» ― «армейские полки, имеющие почетное наименование гвардейских». Иностранцам это сложно понять…

Важно изучать и ныне жизненно важные методы немецкой и советской пропаганды (этот вопрос куда важнее, чем кажется на первый взгляд – вокруг России и сегодня аккумулируются слухи и страшилки, используемые еще со времен Наполеона, а вот качество наших контрдоводов – упало в разы. И это тоже – следствие игнорирования истории).

А как интересны статьи в немецких, английских, итальянских газетах той поры! Одна публикация телеграммы президента Рузвельта в 1942 году чего стоит: «С точки зрения большой стратегии и складывающейся реальности, трудно уйти от того факта, что русские солдаты уже уничтожили больше солдат и вооружения (вражеских – прим. Д.Л.), нежели все остальные 25 государств объединённых наций, вместе взятых». Помнят ли сейчас об этой телеграмме американцы? Или о статистике: за сколько дней и недель Германия тогда захватывала Францию, Грецию, Польшу, Бельгию и т.д. (дольше всех держалась маленькая, но мужественная Норвегия – аж целых два месяца). И на Западе помнить об этом не хотят… А мы не умеем и не хотим рассказывать…

Сколько известных людей пережили ад той блокады… Андрей Мягков и Алиса Фрейндлих (помнит ли кто-то об этом, когда смотрит их игру в «Служебном романе»?), всероссийская «Золушка» ― Янина Жеймо, Сергей Филиппов, братья Харитоновы, Лидия Федосеева-Шукшина, Галина Вишневская, Илья Резник, Елена Образцова, Илья Глазунов, Иосиф Бродский, Клавдия Шульженко, Сергей Филиппов, Людмила Савельева, Валентина Леонтьева, академик Дмитрий Лихачев…

Пережила самую страшную, первую зиму, потеряв всю свою семью, талантливейшая писательница и переводчица Тамара Габбе («Город мастеров», «Волшебные кольца Альманзора» и др.).

Пели в агитбригадах и на фронтовых концертах для защитников Ленинграда Клавдия Шульженко и Лидия Русланова, пел солист военно-морского ансамбля Николай Трофимов, ставший впоследствии известнейшим киноартистом.

Юрий Никулин воевал под Ленинградом, был ранен, после лечения в ленинградском госпитале вновь вернулся защищать город… Воевал под Ленинградом артист Владислав Стржельчик. Родители актера Бориса Щербакова («Любовь и голуби») познакомились в блокадном Ленинграде: отец его был водителем военной «полуторки», возил по «Дороге жизни» продовольствие, а его будущая жена спасла его, когда машина стала тонуть…

Знали ли вы, что знаменитый впоследствии советский фантаст Александр Казанцев в годы войны разрабатывал особые батарейки для партизанских отрядов, работавших в тылу у окружавших Ленинград немцев, создавал сухопутные радиоуправляемые торпеды и приложил руку к созданию многих видов вооружения, включая знаменитую БМ-21 («Катюшу»)? Что гениальный писатель Евгений Шварц, автор «Сказки о потерянном времени», по мотивам пьес которого сняты великолепные фильмы «Золушка», «Обыкновенное чудо», «Убить дракона», «Марья-Искусница», «Тень» и прочие, был комментатором ленинградского радио, писал пьесы для блокадных театров (пытался уйти на фронт с ополчением, но был забракован военкомом по причине сильного тремора рук – результате тяжелой контузии, полученной во время легендарного «Ледяного похода», в котором он выступал на стороне белогвардейцев). Что замечательный поэт Эдуард Асадов, потерявший на фронте зрение, имеет медаль «За оборону Ленинграда»?

В Ленинграде жили и защищали его многие талантливые и известные наши соотечественники… А сколько погибло, не успев реализовать свои таланты!

Многие ли знают о созданной на деньги Церкви танковой колонне «Дмитрий Донской», летной эскадрилье «Александр Невский» и боевом пути этих подразделений? О тех огромнейших суммах, которую собрали священники и прихожане за время войны в помощь нашей армии?

До сих пор не найдены документы о доставке в Ленинград вагонов кошек (хотя сохранились многочисленные воспоминания об этом интересном событии), да и вообще история противостояния города и немецких армий имеет множество белых пятен… Раньше было нельзя рассказывать, сейчас словно бы и не нужно…

Мало рассказано о врачах блокадного Ленинграда. То, что в Ленинграде не вспыхнули эпидемии (которых так ждали немцы) – целиком заслуга врачей, не говоря уже об их ежедневной работе под бомбами и снарядами. В Санкт-Петербурге существует замечательный музей медицины блокадного Ленинграда. Будет возможность – непременно посетите его – вас ждет много удивительного…

А если вспомнить, сколько важнейших изобретений, спасших сотни тысяч человеческих жизней, было создано советскими медиками за годы войны, – это тема не для одного десятка фильмов и сериалов. Антибиотики, созданные Зинаидой Ермолаевой (их было сложно получить из США, и потому был разработан препарат, массовый выпуск которого наладили уже к 1944 году), препараты Вишневского (многие до сих пор помнят популярную в СССР мазь Вишневского) ― местная анестезия и новокаиновые блокады от боли и шока, вакцины и сыворотки академика Гамалеи, кровозаменяющая жидкость Иоакима Петрова, витаминизированная жидкость из хвои для ослабленных жителей блокадного Ленинграда Алексея Беззубова и многое, многое другое…

Как видите – интереснейшей информации столько, что это поле деятельности не для одного, и даже не десяти писателей и режиссеров, но… Наша история очень мало востребована у отечественных писателей и кинематографистов…

Ныне же совершенно непонятно, почему в большинстве фильмов наши солдаты и даже простые жители жертвовали собой в этой страшной войне, стремясь любой ценой остановить эту «коричневую чуму»? Почему совершали свои подвиги Зоя Космодемьянская, Гастелло, Матросов и другие… Такое ощущение, что у сценаристов и режиссеров воюют, как на учениях, какие-то условные «красные и синие», и дело лишь в военном умении и ловкости.

Интересный факт: во всех храмах России в Великую Отечественную войну читали молитву, которая была составлена еще в Отечественную войну 1812 г.  Было очень сложно найти её текст, историю и автора. Приводились разные версии по этому поводу (чаще всего выдвигалось предположение об авторстве Филарета Дроздова, но достоверно было известно, что он написал благодарственную молитву по случаю победы), но мне, как старому оперу уголовного розыска, всегда нужны доказательства, свидетельства, документы и прочие «явки-пароли». Огромное спасибо заведующей архивом Санкт-Петербургской епархии Ольге Ивановне Ходаковской, с которой мы сотрудничаем уже не один десяток лет, – она сумела найти старинные издания, проливающие свет на эту историю. В выпущенных в Петербурге в 1832 году сочинениях архиепископа Московского и Коломенского Августина (Виноградского), который замещал в 1812 году заболевшего митрополита Московского Платона (Левшина), она сумела найти текст этой молитвы, сочиненной 11 июля 1812 года.

Именно её читали русские священники в блокадном Ленинграде и по всей территории нашей огромной страны во Вторую мировую войну. Она встречается довольно редко, поэтому позволю себе привести её текст полностью:

«Господи Боже силъ, Боже спасенiя нашего! Призри ныне въ милости и щедротахъ на смиренныя люди Твоя и человеколюбно услыши, и пощади и помилуй насъ. Се врагъ, смущая землю Твою и хотяй положити вселенную всю пусту, воста на ны; се людiе беззаконнiи собрашася, еже погубити достоянiе Твое, разорити честный Iерусалимъ Твой, возлюбленную Тебе Россiю: осквернити храмы Твои, раскопати олтари и поругатися святыне нашей. Доколе, Господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?

Владыко Господи! Услыши насъ молящихся Тебе: укрепи силою Твоею Благочестивейшаго, Самодержавнейшаго, Великого Государя нашего Императора Александра Павловича, помяни правду Его и кротость, воздаждь Ему по благости Его, еюже хранит ны— Твой возлюбленный Израиль. Благослови Его советы, начинания и дела! Утверди всемощною Твоею десницею Царство Его, и подаждь Ему победу на враги, якоже Моисею на Амалика, Гедеону на Мадiама и Давиду на Голiафа. Сохрани воинство Его: положи лукъ медянъ мышцы во имя Твое ополчившихся, и препояши ихъ силою на брань. Прiими оружiе и щитъ, и возстани въ помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящiи намъ злая, да будутъ предъ лицемъ вернаго Ти воинства, яко прахъ предъ лицемъ ветра, и Ангелъ Твой сильный да будетъ оскорбляяй ихъ; да прiидетъ на нихъ сеть, юже не уведеша, и ловитва, юже сокрыша, да обыметъ ихъ: да будутъ подъ ногами рабовъ Твоихъ, и в попранiе воемъ нашимъ да будутъ. Господи, не изнеможетъ у Тебе спасенiе во многихъ и в малыхъ: Ты еси Богъ, да не превозможетъ противу Тебе человекъ.

Боже отецъ нашихъ! Помяни щедроты Твоя и милости, яже отъ века суть: не отвержи насъ отъ Лица Твоего, ниже возгнушався недостоинствомъ нашимъ: но помилуй насъ по велицей милости Твоей и по множеству щедротъ Твоихъ презри грехи и беззаконiя наши. Сердце чисто созижди въ насъ и духъ правъ обнови во утробахъ нашихъ; всехъ насъ укрепи верою въ Тя, утверди надеждою, одушеви истинною другъ ко другу любовiю, вооружи единодушiемъ на праведное защищенiе одержанiя, еже далъ еси намъ и отцемъ нашимъ, да не вознесется жезлъ нечестивыхъ на жребiи освященныхъ.

Господи Боже нашъ, въ Него же веруемъ и на Него же уповаемъ! Не посрами насъ отъ чаянiя милости Твоея, и сотвори знаменiе во благо, яко да видятъ ненавидящiи насъ и православную веру нашу, и посрамятся и погибнутъ, и да узрятъ вся страны, яко имя Тебе Господь и мы людiе Твои. Яви намъ, Господи, ныне милость Твою и спасенiе Твое даждь намъ; возвесели сердце рабовъ Твоихъ о милости Твоей; порази враги наша и сокруши ихъ подъ ноги верныхъ Твоихъ вскоре. Ты бо еси заступленiе, помощь и победа уповающимъ на Тя: и Тебе славу возсылаемъ Отцу, и Сыну, и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки вековъ. Аминь».

Несколько штрихов к истории персонажей повести:

После отречения Императора Лейб-гвардии Измайловский полк, бывший когда-то одной семьей, тоже раскололся, и каждый офицер уже принимал сторону самостоятельно, опираясь лишь на свое понимание чувства чести и кодекса русского офицера. Кто-то оставил военную службу, кто-то пошел служить большевикам, кто-то ушел в белое движение, кто-то просто уехал из страны. Большинство оставшихся в СССР офицеров Измайловского полка были расстреляны. Но встречаются и редкие исключения. Капитан Гвардии Михаил Кашерининов, например, подружился в годы революции с Климом Ворошиловым, возглавлявшим одно время солдатский комитет Измайловского полка, и сумел избежать репрессий, принимая в составе одного из штабов участие в обороне блокадного Ленинграда. Бубнов и Богоявленский – образы собирательные. В составе Измайловского полка только в Первую мировую войну служило несколько детей адмиралов и контр-адмиралов флота. Встречаются фамилии и потомков Крузенштерна, и родственников создателя подводного флота России Бубнова, и знаменитого героя русско-японской войны Игнациуса, известные на флоте фамилии – Линдестрем, Мантуров, Полушкин, Ухтомский, Нолькен, Фальк… Более точно их судьбы я приводил в художественном романе «Темные окна». Эта же повесть, как я говорил, была лишь поводом для разговора о интереснейших, но мало освещаемых страницах нашей истории и о состоянии современной литературы в целом…

А вот история агента Абвера Хомутова имеет под собой реальную, хоть и очень некрасивую историю. Бывший офицер Лейб-гвардии Измайловского полка Александр Дмитриевич Хомутов, бывший в период Великой войны вполне достойным и отважным офицером, «сломался» уже после крушения Империи и согласился работать сначала на ОГПУ, а впоследствии и на разведку нацистской Германии (немцы сумели поймать его на связях с несовершеннолетними мальчиками). Получая деньги и от большевиков, и от немцев, жил на широкую ногу, и доносил своим хозяевам на всех, кого встречал на своем жизненном пути. В ОГПУ числился в десятке лучших агентов, относящихся к категории «А». В интернете сейчас без труда можно найти целые исследования, посвящённые этой малоприятной фигуре. Среди сослуживцев по Измайловскому полку носил странную кличку «Джоконда» из-за «необычной улыбки». Признаться, рассматривая фотографии, ничего необычного в этой улыбке лично я не находил – именно такие ухмылки я видел у каждого второго гопника из питерских подворотен. А вот фотографии его последних месяцев жизни – даже пугают, ибо слишком силен контраст между фото, сделанными с разницей в 20 лет. Два настолько разных человека, что даже оторопь берет: наглый, явно хамоватый человек на ранних фото, и невероятно испуганный, с глазами, сочащимися страхом даже с фотографии, – на поздних. Лишь один раз в жизни мне довелось видеть, как страх вот так же, полностью, сожрал и преобразил человека, заменив собой всё: характер, внешность, мысли… Это было невероятно и страшно… Настоящего Александра Хомутова вызвали из заграничной командировки в Москву и расстреляли в 1938 году, но мне было интересно показать читателям и такой уникальный типаж…

Прототипом Елены Суворовой послужила героическая девушка с нелегкой судьбой Ольга Фирсова. Она была выпускницей Ленинградской консерватории, пианисткой, но всерьез увлекалась и альпинизмом, покорив вершины Казбека и Эльбруса. В годы войны ей пришлось заниматься покорением высотных зданий Ленинграда под огнем немецкой артиллерии и даже вражеских самолетов (в её воспоминаниях есть эпизод попытки немецкого летчика расстрелять её из пулемета). Поначалу бригада альпинистов-маскировщиков состояла из четырех человек: Ольги Фирсовой, Александра Пригожева, Алоизия Зембу и Михаила Боброва. Не стану пересказывать даже частицы её воспоминаний― они стоят того, чтобы вы нашли и прочитали их целиком. Эпизод с моряками на Дворцовой площади, приветствующими снятие маскировочного чехла со шпиля Адмиралтейства я взял именно из этих её воспоминаний. В блокаду умерла её мама. После войны она вернулась к профессии хормейстера. Вышла замуж, родила дочку.

С семьей проживала в огромной коммуналке ― 14 комнат, 46 соседей, получив отдельную квартиру лишь спустя 25 лет после войны. Дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Берлин, куда перевезла и 90-летнюю мать.

…Ольга Фирсова умерла на 95-м году жизни, в 2005 году, завещав похоронить её в Петербурге, что и было исполнено…

Увы, многие из тех, кто жертвовал и рисковал собой, кто совершал подвиги на войне и в науке, после перестройки жили труднее, чем после войны. В наш собор часто приходили ветераны, пережившие блокаду, рассказывая о тех страшных днях. Невероятно интересно было узнавать факты той поры из уст очевидцев событий. Увы – с каждым годом их становится всё меньше и меньше…

Довольно сложно объяснять людям, воспитанным ныне в формате «грамотного потребителя», почему оставшихся в Ленинграде животных (в том числе бегемотиху Красавицу) не пустили под нож в условиях блокады. Во время осады Парижа в 1870 году французы так и сделали со своим зоопарком, подавая блюда из своих былых любимцев в ресторанах. В блокадном Ленинграде даже в тех нечеловеческих условиях было больше человечности. Город жил, несмотря ни на что. И ленинградцы верили, что они выстоят и победят. И вставал вопрос: как потом смотреть в глаза окружающим? Что рассказывать своим детям и внукам? Наши бабушки и деды не любили рассказывать о своих страданиях. А о сохраненном ленинградском зоопарке, о запущенных в городе трамваях, о концертах, о работе библиотек и кинотеатров, о взаимовыручке, о сохраненном фонде семян, работающих школах, блокадных огородах, и о многом другом — рассказывают до сей поры…

Те, кто задает вопросы о сдаче Ленинграда, и сегодня проявили бы себя совсем иначе, чем наши предки. Им их просто не понять. Они бы и животных в зоопарке съели, и деревья на дрова пустили, и, боюсь, сделали бы всё для сохранения своей жизни любой ценой. И я бы не рискнул оказаться с такими людьми на необитаемом острове или на тонущем «Титанике». А ленинградцы… Они не просто выстояли и победили. Они остались людьми.

Что теперь мы готовы сделать ради памяти о них?

Что б помнили…

Когда на Город опустилась тьма,

Ушли Атланты из него для ратной сечи,

И он, лишившись рук мужских,

Всей тяжестью возлег на женщин плечи.

Увы, все беды это правило роднит:

Когда свой дом мужчины покидают,

И Город без опор не устоит,

Тогда мужей Кариатиды заменяют.

И хоть их руки нежные и плечи

Не из гранита были, камня или стали,

Зато, когда стальные балки гнулись,

То эти спины женские – держали!

И Город, не имевший стен и башен,

Стал неприступней древних крепостей:

Его защитою служили люди,

Что были крепче стали и камней.

Снег, стужа, голод… и кудри – как мрамор,

Бомбёжки, обстрелы и вера живых.

«Отстроим. Дождемся. Залечим… Помянем…

И – нет! – мы не «выживем», мы – Победим!»

…Гомер не опишет эпичность событий,

Но память потомков навек сохранит

Людей, что были мощнее Гигантов,

Сильнее Атлантов и Кариатид…

*Д. Леонтьев